ереть. Но так не сделалось, а поймали меня воинские люди и погнали рабом на Большую Медную гору, что в стране Делакрии, на рудники, под землею копать медную руду. Оттуда закованными послали нас в Даннамуру - на железные рудники. На пропитание отвар давали ячменный да лепешку ячменную же - на один укус. Били железными палками в палец толщиной, там и остался беззубым. Повстречался я тут с русскими, с полоняниками, и нашел себе дружка - Саньку, курский он, стрелецкого полка солдат. С ним крест целовали, что уйдем, жить так не станем. С ним и на галеры попали... - Тут ты и услышал про Архангельск? - Про Архангельск я, господин, услышал ранее, в городе Гефле, где оснащался большой фрегат. Тот фрегат, сказывали галерные рабы, назначен для большого флоту, что пойдет Архангельск воевать. И тогда попросились мы с Санькой на фрегат, надеясь с него выброситься, но нас не взяли, а лишь выпороли кнутами до бесчувствия. Однако господь смилостивился, и галера наша пошла в гавань Улеаборг - отвозила туда некую персону. В гавани сделался на галере нашей пожар и большое смертоубийство, многих наших побили, и Саньку моего тоже - умер он в лесу, в каменном логу, день спустя. Умирая, дал мне грамоту, чтобы донес, коли доживу. Об тех грамотах и ранее я слыхивал, колодники-каторжане их пуще глаз берегли, да мне видеть не доводилось, что за грамоты. Однако знаю верно, что те грамоты пишут наши русские люди, злою судьбою попавшие в королевство шведское. Тебе еще скажу: колыванец некий много доброго делает, русской матерью рожден, хоть Руси будто бы и не видывал. Слышно про него, что служит трактирным слугою и смел безмерно. Ты об нем не слыхивал? Сильвестр Петрович ничего не ответил. - Молчишь? Ну, оно, может, и верно, что молчишь... - Похоронил Саньку? - спросил Иевлев. - Похоронил, господин, в логу, камнями заложил тело новопреставленного раба божия и пошел странником до самого до Сумского острова. Монаху Соловецкой обители открылся - откудова иду и что грамоту имею тайную. Игумен меня благословил со всем поспешанием идти к Архангельску. Дали мне карбас монастырский и сюда привезли... Никифор замолчал. Семисадов встал со своего поленца, спросил, думая о другом: - Чего же с воском будем делать, Сильвестр Петрович? Капитан-командор тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, тоже поднялся. Вышли из избы вместе. Сидя на крыльце, инженер Резен полдничал. - Шел бы к Маше! - сказал Иевлев. - Она накормит. Какая еда - сухоядение... Резен усмехнулся, сказал, что и так хорошо. - Пушки-то с Москвы пришли? - Фузеи пригнаны да мушкеты, гранат две подводы добрых. Пушек еще мало. - Фузеи хороши ли? Резен ответил, что хороши - на удивление. Раньше таких не делывали. И мушкеты славные, легкие, прикладистые, не хуже люттихских. Семисадов покуривал в стороне. Иевлев негромко спросил Резена: - Что венецианец? - А все то же! - ответил Резен. - С утра закричал мне, что непременно надо быть ему в городе... Несмотря на то, что они говорили по-немецки, Сильвестр Петрович еще понизил голос: - Не пускай, пусть хоть как шумит... - Не пускаю! Только так долго продолжаться не может. Раз не пустил, еще не пустил, потом тоже не пущу... - Ко мне вели идти, ежели крик поднимет... Пошли, боцман! Семисадов улыбнулся - один опирается на палку, другой на деревянной ноге... - Чего больно весел? - спросил Сильвестр Петрович. - Посмотрел на вас да на себя. Вот и вы с палкой... - Ништо! - сказал Сильвестр Петрович. - Шведа одолеем, тогда и палку брошу... На крепостных стенах скрипели немазаные блоки, пушкари цепями втаскивали наверх коробы с ядрами для пушек, чугуны с пороховыми зарядами, лафеты. Стрельцы меняли караулы на угловых крепостных башнях, по двору грохотали телеги с камнем, с бревнами, с досками. Бородатые каменщики из Соли-Вычегодской, плотники и столяры из Мезени, кузнецы из Вятки, землекопы из Устюга, Тотьмы, из деревень и погостов, рыбаки и промышленники-зверовщики били сваи, выводили бойницы, ставили надолбы, мазали печи под крепостными стенами, чтобы на тех печах варить смолу, жечь ею неприятеля. Мастеровые люди из Архангельска здесь же, в крепостном дворе, чинили и ковали наново крюки для абордажного бою, копья, шестоперы, точили матросские ножи, сабли, палаши. Из Пушечного двора на лодьях и карбасах без конца везли все, что там было: старое и новое, ломаное и целое. Все приводили в порядок, - сгодится в грядущем сражении... В известковой пыли, в скрежете пил, в грохоте, здесь же, под крепостными стенами, поблизости от своих мужиков, женки укачивали ребятишек, кормили их похлебкой, сваренной на тех же кострах, на которых мастеровые лили свинец и олово, пели младенцам невеселые песни: Бай-бай, да еще бог дай, Дай поскорее, чтоб жить веселее, Бай да люли, хоть сегодня помри, Завтра похороны... Хоть какой недосуг, На погост понесут; Матери опроска, И тебе упокой, Ножечкам тепло, И головочке добро. Семисадов покачал головою, прикрикнул: - Чего поешь, дурья голова! - А ты меня не учи! - злобно ответила женка. Семисадов сказал Иевлеву негромко: - Намучился народишко, Сильвестр Петрович. Покормить бы получше, что ли? - А где взять харчей-то? - спросил Иевлев. - В море рыбари не ходят, народ весь на работы согнан, во всей округе не пахано, не сеяно... - Помирают много, - опять сказал Семисадов. - Лихорадка бьет, цынга тож. Кто занемог - на корье не больно поправится... Сильвестр Петрович сжал зубы, шел, не оглядываясь на Семисадова. У амбара с воинскими припасами сказал: - Зайдешь ко мне в избу попозже, я денег дам, в Архангельске на торжище купишь требухи. Посвежее ищи. Щей наварят трудникам... Семисадов угрюмо ответил: - Разве сим поможешь, Сильвестр Петрович? Ну день, ну два, а далее что? Опять голодуха? Вор на воре сидит, вором подпирается... - Вешать будем! - сказал Иевлев. - Головы ворам рубить. Нам нынче не до шуток! Ежели человек такой нашелся, что работных людей обворовывает, петлю ему на шею, и весь сказ... Он вынул из кармана большой ключ, велел караульщику отойти, отворил тяжелую дверь. Семисадов свистнул в два пальца, по свистку прибежал амбарный приказчик. Стали мерять оставшийся воск. Покуда меряли, Семисадов сказал: - Всякого-то не вздернешь на сук, Сильвестр Петрович. Который поплоше да грошами ворует - того вздернуть дело нехитрое. А вот который на каменные палаты золотом гребет - как его ухватить? Скользкий, небось... - Ты про что? - спросил Иевлев. - Сами знаете... - Больно разговорчив стал, боцман! - сказал Сильвестр Петрович. - Язык долог... - Народ говорит, не я один! - усмехнулся Семисадов. - Хватит! - приказал Иевлев. Семисадов замолчал. Лицо его стало замкнутым. Когда Иевлев ушел из амбара и шаги его затихли вдалеке, приказчик сказал шепотом: - Как бы воеводу нашего, прости господи, не зашибли ненароком. Лютует народишко повсюду... 3. ЕЩЕ ШПИОН! Крепостные караулы стояли вверх и вниз по Двине на протяжении всего острова Лапоминского, на котором строилась цитадель. В тылу крепости, там, где раскинулись топкие болота, в гнилых низинах, Иевлев распорядился выстроить две караульные вышки. Там круглосуточно дежурили солдаты, с которыми проходил учение Афанасий Петрович Крыков. Он же ведал всей охраной постройки цитадели и на Лапоминском острове и на Двине, где наряжен был постоянный караул из матросов, имевших четыре удобные для такого дела ходкие лодьи. Чужих к крепости не подпускали никого. Ежели кто шел на веслах водою, приказывали поднять весла, если парусом - издали давали предупредительный выстрел - стой! На крепостных карбасах, что возили из города кирпич, бутовый и тесаный камень, железо, известь, глину, гвозди, боевые припасы, были малые опознавательные прапорцы, но и прапорцам не слишком верили, опрашивали кормщиков поименно, обыскивали груз, отбирали бирку. Только тогда судно допускалось к берегу. Здесь тоже стояли матросы-караульщики в вязаных шапках, при палашах, строгие и неразговорчивые. Карбас воеводы подошел к Лапоминскому острову незадолго до вечера, когда барабаны в крепости уже пробили смену работным людишкам. Издали лекарь Лофтус ничего особого не приметил: цитадель большая, с выносными бастионами, с боевыми башнями, на одной из которых уже развевался, щелкая на ветру, морской флаг. Далее за березками виднелся подъемный мост, по которому сновали плотники с топорами и откуда доносились удары молотов - кузнецы натягивали железные цепи. Более ничего Лофтус увидеть не успел, потому что матрос-караульщик без всякой вежливости взял его грубыми пальцами за нос и повернул ему голову в другую сторону. - Туды гляди, - велел он со смешком. - А на крепость глядеть нечего - оскоромишься! Лофтус топнул ногой, закричал, матрос спокойно пригрозился: - Лаяться будешь, неучтивец? В трюм посажу, там прохладнее... Лекарь замолчал. Над Двиною пищали комары, больно кусались. Карбас медленно покачивался на воде, с цитадели донесся звук трубы, потом опять все затихло. - Долго вы меня будете тут держать? - спросил лекарь. - А разве дело твое спешное? - участливо спросил матрос. Лофтус воодушевленно объяснил, что дело крайне спешное, на цитадели много недужных, надо их по-христиански пожалеть, облегчить им страдания. Кроме того, есть на цитадели человек именем Никифор - великий страдалец. Князь-воевода велел помочь... - Жалеете вы нашего брата, как же! - сказал матрос. - От вас дождешь... Кругом засмеялись недобрым смехом. Лофтус прижал руки к груди, сказал текст из священного писания - о добре. - Заткнул бы глотку! - посоветовал ему кто-то грубым голосом. Лекарь обиженно замолчал, щелкая комаров на шее и на щеках. Всю ночь провел он под арестом в деревянном балагане, построенном над самой Двиной. Хотелось пить, но водой из ушата, стоящего на лавке, лекарь брезговал. Хлеба, что ему принесли, он тоже есть не стал. Другие, что были задержаны караульщиками, поели хлебушка, попили водицы и полегли спать. Лекарь же не спал, шепча под нос оскорбления, которые скажет он наглому капитан-командору. Но оскорбления высказать не удалось. Утром его вывели к офицеру. Капитан-командор, садясь в карбас, сказал ему, что здесь лекарю делать нечего, что иноземцев он сюда не пустит ни одного и чтобы лекарь забыл сюда путь на веки вечные под страхом лютой смерти. - Но сам князь-воевода направил меня к вашей милости! - по-английски воскликнул Лофтус. - Здесь я начальник! - по-русски ответил Иевлев. - Воевода - начальник над вами. Офицер промолчал, с усмешкою глядя на Лофтуса. - Я должен быть в крепости. - Вы не будете в крепости. Уезжайте и забудьте сюда дорогу, иначе вам будет вовсе худо... И офицер повернулся к мужикам, которые ночевали вместе с Лофтусом в балагане. Мужики поклонились низко, офицер велел их отпустить. Лекарь все еще не двигался с места. Тогда офицер сказал: - А ну, ребята, подсадите его в карбас! Два матроса огромного роста подошли к нему, взяли за плечи. Лофтус, потеряв власть над собой, извернулся, хотел драться. Тогда его толкнули шибче. Парик с него слетел, матросы и мужики громко хохотали. С башни цитадели бесчестье лекаря видел инженер венецианец Георг Лебаниус... - О, нравы московитов! - сказал он позже Резену. - Как они поступили, эти матросы, с бедным лекарем, прибывшим сюда из милосердия. Егор Резен прищурил глаза, сказал насмешливо: - Тут, господин Лебаниус, что ни иноземец, то шпион. Подождите, еще головы полетят с плеч, истощится у русских терпение... Венецианец пожал плечами. Егор Резен беззаботно мурлыкал песенку о двух любящих сердцах, мерил циркулем расстояние от главного пушечного вала до фарватера реки, говорил будто между прочим: - Удивления достойна человеческая натура. Чуть что, готовы мы всячески поносить дикость нравов московитских, но кто из нас удивляется тому, что торгуют просвещенные наши европейцы душами человеческими? Давеча вы, на рассказ мой о страданиях и муках того галерного пленника, что лежит в гошпитале, изволили выразиться, что не видите в судьбе его ничего особо примечательного; повесть о торговле неграми, которую изложил вам капитан-командор, ничем вас не поразила. Но что вытолкали взашей отсюда еще одного праздношатающегося лекаря - удручает ваше сердце... Резен опять засвистел, поставил номера пушек на валу, перебелил чертеж и, позабыв его на столе, вышел на крепостной двор. Венецианец поглядел ему вслед, заглянул в чертеж, подумал, вынул из кармана записную книжку в толстом свиной кожи переплете и, держа ее в руках, стал делать заметки гусиным пером. В это мгновение Резен неслышно появился в низком окне. Венецианец не заметил, не ждал его оттуда. Резен смотрел долго, поджав губы, сложив руки на груди, смотрел до того времени, пока венецианец не спрятал книжку. Погодя, он спокойно вошел в горницу, сел на лавку, вытянув ноги в рыбацких бахилах, и стал набивать глиняную трубку черным крепким табаком. Венецианец чертил опускной механизм для цепного цитадельного моста. - Дайте-ка мне вашу книжку в переплете из свиной кожи! - спокойно сказал Резен. Венецианец стал бледнеть. - Мне нужна ваша книжка! - повторил Резен. Венецианец выронил угольник, лицо его сделалось пепельным. Иевлев в дверях сказал кому-то, кто пришел вместе с ним: - И под окошко караульного поставь. Чтоб никто сюда не ходил! Инженер упал на колени. Он трясся и долго не мог выговорить ни одного слова. Сильвестр Петрович не торопил его, ждал. Егор Резен курил свою трубку, глядел в сторону. - Пушечный мастер Реджер Риплей принадлежит к вашему сообществу? - спросил Иевлев. - Я и он - да! - сказал венецианец. - Он и я. - Кто стоит над вами? - Того нет. Он уехал и не вернулся. - Лекарь Дес-Фонтейнес? - Лекарь Дес-Фонтейнес. Сильвестр Петрович неторопливо, лист за листом, просматривал записную книжку венецианца. Вот нарисован лебедь, но это не лебедь, а Новодвинская цитадель. Взглядом строителя он уловил точность снятых размеров: травка - это северная, восточная и южная стороны крепости, где роют сейчас водяные рвы. Вот и ширина рвов замечена в углу странички - три сажени. Вот домик с наличниками и ставенками - пустячная якобы картинка, а это не картинка, это крепостной равелин... - Зачем приезжал сюда иноземец Генрих Звенбрег? - спросил Иевлев. Венецианец не смог ответить, так колотила его дрожь. - Говори! - крикнул Сильвестр Петрович. - Говори, или убью сейчас на месте! Венецианец заговорил, плача и всхлипывая: он еще ничего не успел отослать из того, что тут в книжке. Или почти ничего. Очень мало, во всяком случае... Генрих Звенбрег был арестован до того, как они увиделись. Иевлев слушал не перебивая, лицо его с жесткой складкой у рта было особенно бледно, синие глаза неотрывно смотрели на венецианца. За открытым окном двинский ветер вздымал известку, в клубах известковой пыли четыре каменотеса пронесли на полотенцах открытый гроб, из которого торчала русая бороденка веселого каменщика из Чаронды - Гаврюшки Хлопотова, помершего нынче в крепостном гошпитале от грудной болезни. За покойником, воя, хватаясь за гроб руками, шла простоволосая женщина - вдова, стряпуха артели. Старенький крепостной попик, в съехавшей на одно плечо позеленевшей ризе, в скуфейке, нетвердо ставя больные ноги, помахивал кадилом и надорванно пел: "Со святыми упокой... иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания". А жизнь в крепости шла своим чередом - били сваи, визжали пилы, грохотали молоты кузнецов. - Иди, Егор, я тут и один управлюсь! - сказал Иевлев. Резен вышел, закрыв за собой дверь. Иевлев все вслушивался, не донесет ли ветер старческий голос попика, провожающего в последнюю дорогу Гаврюшу Хлопотова. Но за визгом пил и грохотом кованых колес во дворе уже ничего не было слышно. Венецианец все говорил, - теперь он не мог остановиться. - Еще в те времена, когда я только собирался ехать в варварскую Московию, - услышал Иевлев, - еще тогда, когда мои близкие не советовали мне пускаться в столь опасный вояж... Сильвестр Петрович, неподвижно глядя на венецианца, достал из широкого нагрудного кармана пистолет, ощупью подсыпал на полку пороху... Венецианец, пятясь, пошел к двери, закричал, замахал руками. Иевлев поднял руку, прицелился, синие его глаза смотрели беспощадно, и венецианец внезапно смолк, стал оседать на колени... Дверь дернули из сеней, Иевлев не успел выстрелить. Широко шагая, в горницу вошел Крыков, огляделся, взял пистолет из рук Сильвестра Петровича, дал ему попить воды. Венецианца увели. - Чудом не убил! - говорил Иевлев, успокаиваясь. - Чудом! Варварская Московия, а? Варварская! Это за то, что кафтаны носим иные, за то, что едим не по-ихнему. И кто варварами обзывает? Шпион, человек без чести и совести. Ох, Афанасий Петрович, вдвое нам берегтись против прежнего надобно, вдвое, втрое, вчетверо. Иначе - гибель... Афанасий Петрович молчал, слушал, в глазах его светилось участие. - Устал я! - сказал Иевлев. - Страшно не верить, а надо. Нынче лекаря прогнал, от воеводы лекарь, я не поверил, и верно сделал, что не поверил. Венецианец сознался: прежний лекарь и был у них за начального человека... Все кругом куплено. А наши мужики здесь мрут, кормить их нечем, кормовых нет. Что делать, Афанасий Петрович? Крыков молчал, лицо у него тоже было усталое, небритое; сапоги, рейтузы, плащ - в грязи. - Как жить-то будем? - спросил Иевлев. Крыков не сразу ответил, рассказал, что в городе плохо, ходит такой слух, будто иноземцы взялись вместе с воеводой князем Прозоровским всех русских извести, для того свои подворья окапывают, новые частоколы ставят, в своей церкви в неурочное время молятся. Говорят еще, что думный дворянин Ларионов с дьяками тайно людей имает и те люди под пытками других обносят, съезжая полна народишком и ожидает архангельский люд страшных казней. Говорят также про воеводу, что нарочно он рыбарей в море не пускает, дабы рыбой не запасались, а чем кормиться, как не рыбой? Конный бирюч непрестанно по Архангельску ездит и государевым именем выкликает воеводский указ: в море для бережения от свейских воинских людей никому не бывать под страхом кнута, дыбы и петли. - Петли? - переспросил Иевлев. - Петли, сам слышал, Сильвестр Петрович, своими ушами. - Азов проклятый! - негромко молвил Иевлев. - С тех пор он такую власть забрал, с Азова... Хрустнул пальцами, поднялся с лавки: - Пойдем, Афанасий Петрович, сходим в город. Людей возьми своих посмышленее. И я матросов прихвачу... Крыков ждал у ворот цитадели. Иевлев зашел в свою избу, к жене. Маша месила тесто, девочки играли на полу с лоскутными куклами. Сильвестр Петрович обнял жену за плечи, посмотрел в ее ясные глаза, сказал шепотом, чтобы дети не услышали: - А я, Маша, сейчас едва человека не убил... Машины глаза округлились, брови испуганно дрогнули: - Правду говоришь? - Шучу, шучу! - быстро ответил он. - Как бы только не дошутиться когда. Ох, Машенька... 4. ТРУДНОЕ ЖИТЬЕ У Воскресенской пристани, огороженной нынче в ожидании свейских воинских людей надолбами, под грозными стволами пушек цепочкою стояли стрельцы воеводы Прозоровского, многие с пищалями, иные с мушкетами. Был торговый день - по Двине шли лодьи, карбасы, шитики, кочи. Причаливать нигде, кроме как к Воскресенской пристани, не позволялось. Здесь, на холодочке, стоял стол, за столом позевывал дьяк Абросимов. Сначала Иевлев с Крыковым даже не поняли, зачем поставлен строгий караул и что за вопли несутся из толпы стрельцов. Подошли поближе, раздвигая, расталкивая людей с испуганными лицами. Дьяк Абросимов поклонился, разъяснил, что-де по добру бороды не режут, боярин велел нынче резать силою. Здесь же на коленях стоял портной с ножницами - резал кафтаны выше колен, как было сказано в указе. К портному двигалась очередь, мужики вздыхали, один негромко пожаловался Иевлеву: - Худо, господин. У кого мошна тугая - откупится, заплатил за бороду да за кафтан и пошел гуляючи, а нам погибель... Матросы, таможенные солдаты хмуро смотрели на мужиков, на воющих баб. Одну стрельцы потащили силою из карбаса, она опрокинула короб; луковицы, что везла на торг, высыпались в реку. Мужик в лодье, увидев, что делается, отпихнулся багром. Стрельцы побежали за ним по мелководью, поволокли за бороду, мужик стал драться, ему скрутили руки. - Не по добру делаешь, дьяк! - крикнул Иевлев. - Не гоже так! Ладно, выберу время, ужо потолкуем! Дьяк обиделся, лицо его скривилось, заговорил визгливо, плачущим голосом: - Не по добру, господин? А как по добру делать, научи! Где денег брать на цитадель твою? Кормовые нам с Москвы, что ли, шлют? На Пушечный двор кто будет платить? Абросимов да Гусев? А где они возьмут? Нет, ты стой, ты слово сказал, ты и слушай. Хлебное жалованье давать стрельцам велено? А где его взять? Которые солдаты в свейский поход набраны - детишкам их и сиротам по гривне платить надобно? А где взять? - Воровать надо поменее! - сказал Крыков. - Вон избы какие себе понастроили - дворцы, а не избы... Абросимов вздохнул: - Кто богу не грешен? Кто бабке не внук?.. - То-то, что не грешен, да грех больно велик! Дьяк опять вздохнул покаянно. - Вздыхай, вздыхай, бабкин внук! Когда миновали пристань, Крыков сказал задумчиво: - А ведь он не врет, Сильвестр Петрович. Татьба татьбой, что воевода не подобрал - то они сорвут, об этом и речи нет, а насчет цитадели, и Пушечного двора, и хлебного жалованья, и сиротских гривен - все верно!.. Иевлев шел опустив голову, тяжело опираясь на трость. - Денег-то вовсе нет! - говорил Крыков. - Ты, капитан-командор, в городе редко бываешь, а на торгу нынче, знаешь, каковы денежки ходят? Разрубят монету на четыре части - вот тебе и плата. Да вместо серебра кожаные жеребья поделали. Как до Архангельского города золото али серебро доехало - так сразу и пропало: иноземцы хватают. Унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов сердито вмешался: - Вовсе житья не стало, господин капитан-командор. Воет народ. С бани в сие лето по рублю и по семь алтын дерут, с погребов - по рублю, с дыма - по гривне, валежных - по пять денег, от точения топора - гривна. Где такое слыхано? А коли сам топор поточишь - батоги: казну, дескать, обокрал. Гривну, говорит, сиротам за свейский поход, слышали? Ни единой гривны еще не дали, а которая вдова за дым, али за погреб, али за баню не заплатит - берут за караул и бьют на правеже по ногам палками. Как жить станешь? Рыбаков нынче в море никого не пускают, а лодейные берут по три рубля со снасти... Иевлев шел, стараясь не встречаться глазами с Аггеем. По узкой Пушечной улице двинский ветер гнал пыль, золу. Неподалеку за тыном два голоса выпевали злую песню: Не для про меня, молодца, тюрьма строена, Одному-то мне, доброму молодцу, пригодилася: Сижу-то я в ней, добрый молодец, тридцать лет, И тридцать лет и три года... - Весело живем! - сказал Крыков. - Да уж чего веселее! - отозвался Аггей Пустовойтов. Навстречу, молчаливые, сурово поджав губы, прошли местные негоцианты - бременцы, голландцы, англичане, в чулках, в туфлях с бантами. Пастор Фрич надменно поклонился Иевлеву, англичанин Мартус остановился для короткой просьбы. Таможенные матросы и солдаты тоже остановились, неприязненно поглядывая на иноземцев. - Слушаю вас, сэр! - сказал Иевлев. Мартус почтительнейше изложил свое дело: он уполномочен шхиперами пришедших негоциантских кораблей просить достоуважаемого капитан-командора позволить кораблям вернуться на родину. Торга в сем году, разумеется, не будет. Россияне берегутся шведа, пассы иноземцам на въезд во внутренние области Московии капитан-командор тоже не дает. От того - большой убыток торговле. Выполняя обязанности торгового консула некоторых государств, он, Мартус, убедительно просит господина капитан-командора разрешить негоциантским кораблям покинуть Архангельск и выйти за шанцы в море. Иевлев улыбнулся. - Помнит ли господин консул негоцианта Уркварта? - спросил он, словно желая поделиться веселой новостью. Мартус ответил, что, конечно, помнит: такой маленький, толстенький, добрый человек. Он не только помнит, они были хорошими друзьями. И конвоя Голголсена он тоже помнит - истинный моряк. Иевлев на лету подхватил слова Мартуса о конвое Голголсене. Кто может спорить с таким утверждением? Действительно, конвой Голголсен - истинный моряк. Пастор Фрич подошел поближе, услышав имя Голголсена. - Не только хороший моряк, но и верный христианин! - сказал он. - Всегда, приходя с кораблями, он усердно молился... Иевлев кивал задумчиво: - Да, да, именно так, именно так. Вот они и командуют теперь шведскими кораблями, которые должны разорить город Архангельск. Шхипер Уркварт бывал здесь как негоциант, как добрый друг, конвой Голголсен сопровождал корабли, охранял от морского пирата. Они знают фарватер, знают город, у них есть тут знакомые, вот они и собрались опять сюда... Сильвестр Петрович развел руками, с учтивостью поклонился Мартусу: - Скорблю, сэр, но выпустить корабельщиков не могу. Лишен возможности доверять... Поклонился и пастору Фричу: - Да, господин пастор... Кто бы мог тогда подумать о недружелюбии господина Голголсена? Поклонился остальным иноземцам: - Добрый день, господа... Мартус переглянулся с пастором, сказал угрожающе: - Моряки будут крайне недовольны, господин капитан-командор. Они выйдут на берег и устроят дебош в городе. Сильвестр Петрович ответил не сразу: - Я бы им не советовал дебоширить, сэр. Я бы, на вашем месте, именем консула запретил им вести себя нескромно. Мы находимся в ожидании врага. Повсюду у нас караулы. Мы не потерпим никаких неучтивостей... - Моряки дружественных держав, господин капитан-командор! - заметил Мартус. - А ежели они моряки дружественных держав, то пусть себя и держат как дружественные! - сказал Иевлев и продолжал свой путь. - Об чем толковали столь продолжительно? - спросил Крыков, когда иноземцы исчезли за углом. Иевлев подробно рассказал Крыкову и Пустовойтову, о чем шла речь. - Поставишь матросские караулы! - приказал Аггею Иевлев. - Сам, дружок, нынче не поспишь! И ты, Афанасий Петрович, свой народ, который поспокойнее и понадежнее, дозорами выведешь на пристани и в прочие людные места. У кружала караулу быть всю ночь. Коли что зачнется, пусть сами на себя пеняют, а зачнется, как я думаю, непременно... - На Москву опять жалобы отпишут! - сказал Крыков. - Двум смертям не бывать, а одной не миновать, Афанасий Петрович. И еще помни: много на Руси русских, и не все ябеды иноземцев непременно ход получают. Научены мы немало. Стучи, Аггей! Аггей Пустовойтов взял молоток, застучал в чугунную доску на воротах Пушечного двора. Сильвестр Петрович вошел первым, за ним, придерживая шпаги, шли Пустовойтов, Крыков. Пушечный мастер Реджер Риплей встретил гостей любезными поклонами и повел их к себе в очень чистую горницу - пить пиво. Сильвестр Петрович отпил несколько глотков, посмотрел на пушечного мастера своими яркосиними глазами, сказал приветливо: - Господин мастер, ваш друг господин Лебаниус шлет вам наилучшие пожелания. Мы бы хотели, чтобы вы составили нам нынче кумпанию и отправились на цитадель. Реджер Риплей был осторожным человеком. Он ничем не выразил свое удивление. Он даже как бы не решался оставить Пушечный двор. Но Иевлев утешил его: он нашел все в таком добром порядке, что пушечный мастер вполне мог отлучиться на два дня. Вместе они обошли все закоулки двора. Невысокий, очень худой, сутуловатый мужик, в рубахе распояской, с напряженно светящимся взглядом сопровождал их повсюду, и было видно, что он знает пушечное дело не хуже, нежели мастер Риплей. Да и сам мастер отозвался о нем с похвалой. - Подойди сюда, Федосей! - сказал он. - Вот человек, по прозванию Кузнец, господин капитан-командор. Со временем из него будет добрый пушечный мастер. К сожалению, он не всегда и не во всем меня слушается и имеет своего мнения больше, чем ему может позволить его знание искусства... Кузнец взглянул на Риплея презрительно и умно, точно понимал чужеземную речь. - Останешься за мастера! - по-русски сказал ему Иевлев. - Управишься? - Управимся! - спокойно ответил Федосей. Риплей на карбасе отправился в цитадель под стражей из трех толковых матросов, которые знали, как с ним там распорядиться. Когда карбас отваливал, он обеспокоился, но было уже поздно. Сильвестр Петрович в это время говорил Кузнецу: - Мистер Риплей останется в цитадели, будет там долго. Тебе, друг, тут пушки лить, ядра; покуда шведа не прогоним, будешь на дворе за хозяина. Говори по чести, верно говори, время не для шуток: все ли ладно сделаешь? - Сделаем! - спокойно ответил Кузнец. - Верно говорю! Будь в надежде! 5. НОЖ МЕТНУЛИ... Возле Семиградной избы сидели, стояли, лежали сотни людей, нагнанных приказом, чтобы крепить остроги - Кольский, Сумский, Пустозерский, Кемский, Мезенский, Соловецкий монастырь тож. Народ из Устюга-Великого, из Вятки, Соли-Вычегодской, Тотьмы, Чаронды, Кевролы, Мезени маялся в огромном дворе, работные десятники перекликали своих людей, будили уснувших пинками, бранились в испуге, заранее предчувствуя расправу, прикидывали в уме беглых, божились приказчикам, сотским, дьякам. Здесь же, во дворе Семиградной избы, у амбарушек, женки-стряпухи, пришедшие пешим ходом вместе с артелями мужиков, получали харчи: хлебушко ржаной, овес, молотое корье для доброго припеку, соль, горох, уксус, соленые бычьи уши с хвостами, требуху, вяленую рыбу, лампадное масло, дабы не забывали в дальних острогах артели молитву. Амбарщик, юркий мужичонка, норовил обсчитать, подсунуть чего потухлее. Стряпухи сначала пытались упросить добрым словом, потом визжали, скликали своих мужиков в помощь; мужики, злые, невыспавшиеся, шли драться, да шалишь - из амбарушки выглядывал стражник с алебардою, рыжий детина с кислым взглядом, в дощаных доспехах, чтобы кто не пырнул ножом. Посапывая, приказывал: - А ну, тараканы, по щелям! Мужики почесывались, переглядывались. С таким свяжись! Амбарщик, не теряя времени, обвешивал, обсчитывал, приговаривал: - Мы миром, миром, по-хорошему, по-доброму. Разве мне для себя чего надо? Вот хлебушка пожевал, и слава богу - сыт, веселыми ногами пошел. Принимай, матушка, рыбинку. Соль принимай. У нас по весу, все у нас, слава богу, все как надо... Отсюда, пересчитав своих людей, десятские выводили артели на карбасы, на посудинки, на прочие суда; вздевали парус на мачте; крестясь, оглядывались на маковки архангельских церквей. Суда шли по острогам, на тайные аппроши, что воздвигались по двинским островам, на редуты, на укрепления, где должны были ставиться пушки. Женки и мужики, не видавшие большой воды, тараща глаза глядели на двинские волны, а в море и вовсе валились с ног и при каждом ударе взводня отдавали богу душу. А лихие беломорские кормщики только похохатывали да круче клали руль, позабористее упражнялись в моряцком празднословии: грешен человек, любит посмеяться, попугать да пошутить. Здесь, во дворе Семиградной избы, за эти месяцы прожил Сильвестр Петрович как бы несколько жизней. Тут падали ему в ноги, со слезами просили отпустить к своему хозяйству, хватая за кафтан, жаловались на неправды и утеснения. Здесь он искал обидчиков, здесь судил своим скорым судом мздоимцев и воров, здесь видел горящие злобой глаза - и понял, как мало он может сделать своим судом, своими расправами, своими попытками жить по правде. С каждым днем жалоб делалось все больше, казнокрадствовали все хитрее; надо было либо бросить строение цитадели и только разбираться в воровствах и мздоимствах, либо махнуть на неправды рукою и делать свое дело - строить цитадель. Махнуть рукою на воровство и обиды не было сил; подолгу искал он причину, виновников постоянного голода работных людей, видел, что его обманывают, терял спокойствие, приходил в бешенство, потом корил себя. Вслед ему посмеивались: "Не пойман - не вор!" Обиженные вздыхали: "Разве вора и обидчика эдак возьмешь! Оно вон куда идет - к боярину воеводе. Снизу доверху рука руку моет!" С течением времени Сильвестр Петрович стал куда молчаливее, чем был раньше, куда реже смеялся, жил, поставив себе одну цель: отбить от Архангельска вора шведа! Отбить во что бы то ни стало, помереть здесь самому, но позора не допустить... Спал мало, что к обеду ставили на стол - не замечал. Теперь он не отворачивался, когда видел покойника во дворе Семиградной избы, не бледнел, когда юродивые или кликуши сулили ему, бритомордому табакуру, припечатанному антихристовой печатью, геенну огненную, лютые муки кипения в смоле. Так они и должны были о нем думать. Кто он им? Попозже, авось, поймут, со временем простят. И все-таки горько было на душе... Однажды, когда в сумерки туманной весенней сырой ночи выходил из Семиградной, кто-то ловко метнул в него хорошо отточенный нож с тяжелой костяной ручкой. Попади - ослеп бы, - так близко от глаза вонзился нож в резную балясину крыльца. Сильвестр Петрович послушал, как убегает тот, кто хотел его убить, взял нож себе на память. Когда вернулся домой, Иринка и Верунька не спали, он погладил их легкие волосики, подумал с тоской: "Остались бы без отца. А за что?" Как-то в добрый час рассказал об этом Маше. Она всплеснула руками, заплакала: - За что? Сильвестр Петрович ответил хмуро: - То-то - за что, Машенька? Я им разоритель, я им обидчик лютый. Гоню от сел, от пашен, от лугов, - на строение неведомой цитадели, люди мрут, накормить нечем. Сколь горя нестерпимого приношу! Сколь слез по моему наущению пролито! - Да как же быть-то? - прошептала Маша. - Им, трудникам, - обидчик, - хмуро, ровным голосом продолжал Иевлев. - И ворам - обидчик! Не даю воровать, грожу виселицей, застенком, сам дерусь, - тоже враг злой... Попозже Маша при Афанасии Петровиче ласково попросила мужа надеть под кафтан панцырь. Крыков посмотрел на Машу, спросил: - От кого панцырь-то? - Не от добрых людей, вестимо! - ответила Маша. - От лихих... - Не лихие они - горькие! - сказал Афанасий Петрович. - Сколь человек терпеть может? В исступлении ума, не ведая, что творит, метнул нож по наущению такого же горемыки... Сильвестр Петрович быстро взглянул на Крыкова; лицо у Афанасия Петровича было невеселое, плечи опущены. Большой сильной рукою он стискивал вересковую трубочку. - Все ли горькие? - усомнился капитан-командор. - Может, есть и лихие на белом свете? - Разные есть! - медленно ответил Крыков. - Разные, Сильвестр Петрович, да горьких куда более на свете мается, нежели лихих злодействует... Поручик Мехоношин в тот же день пригнал во двор Семиградной избы таких вот горьких бродячих мужиков человек семьдесят. Мужики были оборванные, изголодавшиеся, затравленные. Мехоношин гонял их, словно зверей, гонял давно - и в бору, и по Двине, и за Холмогорами. Никто его к этим подвигам не понуждал, действовал он от себя, и нельзя было понять, зачем он отправился на эдакий промысел. - Вишь, каковы! - говорил он про мужиков. - Разбойники. Я-то знаю, такие пускают петуха по боярским вотчинам. Ярыги, крапивное семя. У нас на Волге братец мой их собаками травит, а позже - батогами, чтобы присмирели... Он сидел отвалясь, сытый, в завитом заморском парике, в кружевах, выхвалялся перед Иевлевым и Крыковым, обижался: - Нелегкое дело совладать с сим зверьем. А возвернулся, и никакого к себе расположения не замечаю. Сильвестр Петрович даже спасибо не сказал, капитан Крыков сидит отворотившись, не смотрит... Крыков поднял голову, заговорил грубым голосом: - Не расположен я твои орации слушать, господин поручик, да еще за увраж почитать то, что есть для меня не более, как мерзость. Что ты там ранее делывал на Волге с братцем твоим - мне слушать не надобно, а здесь крепостных нет, здесь, слава богу, народ вольный, и не тебе свой порядок наводить... Мехоношин с кривой улыбкой перебил: - Поелику ты, господин капитан, сам низкого звания - сии мужики тебе друзья, ты об них и хлопочешь... Сильвестр Петрович ударил по столу ладонью, прикрикнул: - Довольно вздор молоть, поручик! И впредь без моего указу ловлею людей заниматься не изволь! Не об сем нынче думать надобно! И встань, когда я с тобой говорю! Мехоношин медленно поднялся с лавки. Иевлев, задыхаясь от ярости, затряс кулаками перед самым носом поручика: - Опять вырядился, словно девка? Офицер ты есть али обезьяна заморская? Коли еще раз в сем обличий увижу - быть тебе в холодной за решеткою не менее чем на три дня! Запомнил? - Запомнил! - с перекошенным злобою лицом ответил Мехоношин. Вышли на крыльцо, на то самое, где весною метнули в Сильвестра Петровича ножом. Мужики, окруженные конными драгунами, кто сидел, кто лежал на низкой, вытоптанной, чахлой траве. Солнце уже садилось. Лениво мычали за частоколом Семиградной избы коровы, и тонко блеяли овцы, сухо, словно выстрелы, щелкал пастушеский кнут. Драгуны, истомленные усталостью, дремали в седлах. Сильвестр Петрович, опираясь на трость, неловко передвигая больные ноги, спустился с крыльца, рукою отвел с пути морду драгунского коня, встал среди мужиков. Один ел корку, полученную христа ради, пока гнали через город; другой, тяжело дыша запекшимся ртом, неудобно повернув голову, перевязывал себе тряпкой раненое плечо: третий, громко хрупая белыми зубами, жевал капустную кочерыжку. Еще один - черный, всклокоченный - что-то быстрым шепотом говорил своему соседу, указывая глазами на Крыкова. - Вот что, мужики! - сказал Иевлев. - Кто вы такие - мне дела нет. Отчего по лесам хоронитесь - знать не хочу. Одно приказываю: становиться всем, кто на ногах держится, работать. Есть такие, что ремесла знают? Плотники есть? Каменщики? Столяры? Шорники? Мужики молчали, исподлобья поглядывая на Иевлева. - Чего с ними растарабаривать! - зло крикнул Мехоношин. - Всыпать каждому по сотне - шелковыми поделаются... - Еще погоди - встретимся! - посулил черный мужик Мехоношину. - Попомнишь слова сии! Крыков подошел к Сильвестру Петровичу, сказал негромко: - Дозволь мне с ними, господин капитан-командор. Я сделаю. Тихо будет и все как надо. Убери, для бога ради, поручика Мехоношина от греха подальше... Иевлев велел Мехоношину идти отдыхать, сам прошел к частоколу. Крыков сел среди мужиков на пиленые доски, драгунам приказал ехать за своим поручиком, от капрала принял ведомость, сколько числом взято беглых. Имен в ведомости не было, - капрал сказал, что беглые имена свои открывать не хотели. - Ладно, дело невеликое! - ответил Крыков. Уехал и капрал. Черный мужик - Молчан - подсел к Афанасию Петровичу. - Делай как скажу! - шепотом приказал ему Крыков. - На Марковом острове нынче ставить будем столбы, на столбах - вертлюги, на тех вертлюгах - цепи. Цепями перегородим Двину от Маркова до самой цитадели. Сбирай артель, всех, кто твои люди; сидите тише воды ниже травы, нынче же вас туда облажу. Там вам и харчи пойдут казенные и воеводским людишкам туда ходу нет. Работайте по добру, понял ли? Молчан кивнул, сказал тихо, что здесь, почитай, все свои - народ добрый, верный, попались случаем, оголодали и деревней ошиблись. Крыков оглянулся на Иевлева, встал, крикнул Молчану: - Ладно! Разговорчив больно! Иди да делай как сказано, не то с рваными ноздрями отсюдова уйдете! Молчан ухмыльнулся и отошел к мужикам. - Покормить их надо бы! - сказал Иевлев. - Можно и покормить, а можно и голодных наладить! - ответил Крыков. - Все можно. Сильвестр Петрович с удивлением посмотрел на Крыкова, тот объяснил с горечью: - Долго у нас не живут, господин капитан-командор, да мы и не больно об том печемся. Один помрет - другого солдаты приведут, другой помрет - третьего на цепи волокут... Иевлев положил руку на широкое плечо Крыкова: - Полно, капитан! - Чего полно? - Думай об сем горьком поменее. Наше дело воинское, забота наша - присяга. Далее не гляжу. - Ой ли? Да и выучился ли ты сам, господин капитан-командор, думать об сем поменее? Иевлев, сделав вид, что вопроса не слышит, пошел в избу. 6. НЕДОРОСЛЬ МИМОЕЗДОМ... К ночи погода испортилась: небо над Двиною и над городом заволокло тяжелыми, медленно плывущими тучами, по узким улочкам и проулкам Архангельска, по кривым мостовицам, по ямам и колдобинам холодный морской ветер завертел водяную пыль, захлопали незапертые ворота. Иностранные корабельщики на реке отдавали добавочные якоря... Сильвестр Петрович, хмурясь, хлебал рыбные щи. Перед ним на лавке сидел недоросль лет осьмнадцати - сытенький, кругломорденький, чем-то напоминающий поросенка, рассказывал томным голосом: - В том славном граде Париже я более двух годов, почти что три, обучался шаматонству и иным галантностям. Да в одночасье батюшка мой в калужской вотчине от желчной колики помре. Пришлось возвращаться, вояж немалый. Для некоторых дел прибыл к Москве и нечаянным манером попал я на глаза Петру Алексеевичу. О, господи... Иевлев косо взглянул на недоросля. - О, господи! - повторил тот. - Сей же час было на меня топание ног и иные неучтивости, дабы без промедления возвращался я в Париж. Всегда он у вас столь яростен? - Кто он? - Он, Петр Алексеевич. - Тебе, молокососу, он государь великий, а не Петр Алексеевич, - жестко сказал Иевлев. - Запомни покрепче, избудешь беду... Недоросль поморгал, склонил с покорностью голову набок, сложил припухлые губы сердечком. Иевлеву стало смешно. - Величать-то тебя как? - Василий, сын Степанов Спафариев. - Из греков, что ли? - Вотчина наша, сударь, под Калугою, сельцо Паншино, да Прохорово тож... - Один ныне едешь? - С денщиком, сударь. - Незадача тебе. От нас-то ныне дороги нет. Ждем здесь шведа. - Для чего ждете? - спросил Спафариев. - В гости. - Неужто? - Да ты, братец, не полудурок ли? - с серьезной миной спросил Сильвестр Петрович. - Многие таковым меня почитают, - нисколько не обидевшись, ответил дворянин. - Да я-то не прост, свой профит вот как понимаю. Батюшка покойник в давние времена иначе, как полудурком, меня и не называл; что греха таить, сударь, почитай до тринадцати годов штаны-то мне не давали, в халате голубей гонял, ну а с возрастом и батюшка ко мне переменился. Ты, сказал, Васька, хитер безмерно... Иевлев молчал, вглядываясь в дворянина, в безмятежные его голубенькие глазки, в бровки домиками, в розовое лицо, так и дышащее сытостью, добрым здоровьем, безмятежным спокойствием. - Иные недоросли за море боялись ехать, - продолжал Спафариев, - а я, сударь, по чести скажу - нисколько не боялся. На Руси нынче как говорят? На Руси, говорят, жить - значит служить. А служить, так и голову можно сложить. Некоторые сложили, живота лишились. Я и рассудил скудостью своей: это у кого кошелек пуст - тому за морем холодно да голодно, а я, чай, не беден, мне в заморских землях и славно будет, и сытенько, и весело. Да и пережду там тихохонько... - Чего же ты, к примеру, переждешь? - Времечко пережду. Все минуется, сударь. Батюшка мой бывало говаривал: все на свете новое - есть то, что было, да хорошо позабылось. Я бы сие новое и переждал. Иные в заморских землях печаливаются, а я нисколечко. Обучаюсь новоманерным танцам, галанту французскому, амурные некоторые приключения испытываю, дружась с ихними добрых родов кавалерами, счастливым себя почитаю... - Да ведь тебе, Василий Степанович, навигатором быть? - Мне-то? Для чего, сударь? Меня море бьет, я на корабле пластом лежу, молюсь лишь прежалостно... - Прежалостно али не прежалостно, да послан ты государем в учение? - Ну, послан. - А раз послан в учение, то и спросят с тебя со строгостью... - Уж так непременно и спросят... - Верно толкую - спросят. И должно будет ответить. - Чай, нескоро еще... Недоросль сидел отвалясь, разглядывая руку в перстнях, любуясь блеском камней. - А вдруг да скоро спросят? Тогда что станешь делать? - Не всем же навигаторами быть, - в растяжечку молвил Спафариев. - Надо в государстве и порядочных шаматонов галантных, сиречь любезников, иметь. Мало ли как случится: прием какой во царевом дворце, ассамблея, иноземная принцесса прибыла, к ей кого в куртизаны для препровождения времени в амурах определить требуется... - Вона ты куда метишь? - А для чего, сударь, не метить? Какая ни есть метресса, все же с ей забавнее, нежели над пучиной морской в корабле качаться и, не дай бог, еще из пушек палить... - Есть ли только должность такая - куртизан при дворе? - с лукавством в голосе спросил Иевлев. - Должности нет, да дело есть куртизанское, - молвил недоросль, - то мне точно ведомо. А к сему делу я надлежаще выучен. Сам посуди: политес дворцовый мне не в новинку, во всякую минуту могу пахучими духами надушиться, для чего их всегда при себе в склянке ношу, собою я опрятен, лицо имею чистое, тело белое, не кривобок, не горбат, в беседе говорлив и забавен, росту изрядного, да ты сам, сударь, взгляни... Он приподнялся с лавки и встал перед Иевлевым в позу вроде тех, в которых находились статуи, виденные Сильвестром Петровичем в заморских парках: одну руку с отставленным мизинцем недоросль держал возле груди, другую пониже. - Что же сие за позитура? - спросил капитан-командор. - Сия позитура уподобляет кавалера Аполлону, али еще какой нимфе летящей... - Ишь ты! - покачал головою Иевлев. - Истинный кавалер завсегда, сударь, думать должен об своем виде и являть собою пример живости, легкости и субтильности... - Эк хватил! Да разве ты субтилен? - Я-то не субтилен, но замечено мною, сударь, что некоторые тамошние метрессы - виконтессы и маркизы немалую склонность имеют к таким куртизанам, кои подобны мне и румянцем, и доблестью, и добрым своим здоровьем. Плезир, сиречь удовольствие... - Плезир плезиром, - перебил Иевлев, - ну, а как спросит с тебя государь навигаторство, - тогда что станешь делать? Спафариев сел на лавку, вздохнул, пошевелил бровками, ответил погодя: - Тогда я паду в ноги, откроюсь, сколь нелюбезно мне море, сколь не рожден я для сей многотрудной жизни. Простит... - Ой ли? Недоросль задумался. Сильвестр Петрович набил трубочку, поискал трут с огнивом, не нашел. Недоросль его и злил и забавлял. "Чего только не навидаешься за жизнь-то! - раздумывал он, с усмешкою вглядываясь в Спафариева. - Чего не встретишь на пути на своем. Темны дела твои, господи!" - Простит! - уверенно молвил дворянин. - Ну, поколотит, не без того. А со временем и простит. Лучше единый раз крепко битым быть, нежели состариться, галанта не увидев. Да ты, сударь, сам посуди - навигаторов у него, у государя, все более и более числом деется, а истинных шаматонов - ни души. Я един и буду. Не токмо не осердится, увидев мое к себе рвение, но всяко отблагодарит. Не может такого потентата быть, чтобы без кавалеров-шаматонов-галантов при своем дворе обходился. Вот Париж город? Сколь в нем достославных шевальеров ничего более не делают, как только различные увражи, веселости и штукарства, к украшению быстротекущих лет жизни служащие. И при дворе с благосклонностью принимаемы сии кавалеры, и в любой дом вхожи, и все их чтят за острословие ихнее, за веселость и куртизанство амурное... "Кто только на свете не живет!" - опять подумал Сильвестр Петрович и сказал: - Одначе больно мы с тобой разговорились, а мне недосуг. Так вот - морем отселева вояж тебе не совершить. Ступай в свой Париж иным путем. Здесь не нынче, так завтра быть баталии, и ни единого корабля мы не выпускаем... - Быть баталии? - Быть. - Здесь, в Архангельске? - Здесь. Недоросль опять сложил губы сердечком. - Со шведами, сударь? - Однако догадался все же... С ними. - Так я, пожалуй, переночую и назад подамся... - А ежели нынче ночью швед нагрянет? - жестко спросил Иевлев. - Нынче? - Нынче. Нагрянет - и попадешься ты ему. Он разбирать не станет, кто ты - шаматон али навигатор. Он живо на виселицу тебя вздернет... - Тогда я, сударь, истинно нынче же назад и отправлюсь. А переночую уж на постоялом дворе, где прошедшую ночь ночевал. Там-то потише будет. Иевлев помолчал, потом, стараясь сдержаться, раздельно произнес: - Пожалуй, не отпущу я тебя. Мне нынче каждый человек надобен. А ты парень в соку, дебелый, вот и шпага при тебе, и пистолет добрый... Недоросль несколько приподнялся на лавке, тотчас же сел, заморгал, залопотал: - Да что ты, господин капитан-командор, разве сие мыслимо? Мне царевым именем велено в город Париж... - Да ведь что ж Париж? Коли тебя тут в доблестном бою убьют - какой спрос? С покойника Парижа не возьмешь. Другие туда отправятся на навигаторов учиться... Останешься здесь, а как баталия минует, ежели жив будешь, - в вояж и тронешься... Но тотчас же Сильвестру Петровичу стало тошно, он встал и велел недорослю проваливать ко всем чертям. Спафариев поклонился, попятился, не веря своему счастью, еще поклонился. И тотчас же во дворе, по бревенчатому настилу, загрохотали кованые колеса дорожного возка. Шаматон уехал. Скрипнула дверь, вошел Егорша. - В городе что? - спросил Иевлев. - Иноземцы гуляют. К Тощаку в кружало и не войти. В немецком Гостином дворе лавку с питиями открыли, песни поют, бранятся на нас, на русских. Возле Успенской церкви один ходит, кричит: "Вот погодите, шведы придут, тогда узнаете, каково лихо на свете живет..." Сильвестр Петрович попросил уголька - разжечь трубочку. Егорша сбегал на поварню, Иевлев закурил, зашагал по горнице из угла в угол, думал. Потом спросил Егоршу: - Вот ты по улицам бегал. Много ли иноземных матросов с кораблей спущено? - Много ли, мало ли - того, Сильвестр Петрович, не ведаю, сам же видел сотни три, не более. - Вооружены? - Кто их знает. В плащах больше. Шпаги кой у кого видны, ножи тоже. Иевлев кивнул. - Наши везде стоят, - продолжал Егорша. - И у монастыря, и у арсенала, и возле Гостиного, во всех улицах караулы. Матросы, стрельцы, драгуны, рейтары... Сильвестр Петрович докурил трубочку, выколотил ее у печки, велел седлать. Через малое время, под дождиком, пряча лицо от ветра, выехал двуконь с Егоршей - смотреть дозоры, караулы... А в городе в это самое время уже начались бесчинства. Из Тощакова кружала на мокрую улицу вывалилась толпа иноземных моряков, человек сорок, не слишком пьяная, но и не трезвая. На иноземных корабельщиках были надеты кожаные панцыри, широкие с железом пояса, шляпы с полями скрывали лица, изрытые шрамами, опаленные порохом. Палаши, шпаги, кортики колотили по тощим ляжкам, по обтянутым чулками икрам, по широким коротким штанам. Возле кружала корабельные люди немного поспорили друг с другом, что делать дальше и как занять свой досуг - не сломать ли бедную избу, что мокла неподалеку под дождем? Вдруг из-за угла показался дозор русских матросов. Иноземцы смолкли и уставились на трех молодых парней, что в бострогах, при лядунках и палашах, в низко натянутых вязаных шапках, гуськом шли вдоль забора. - Матросы! - сказал один иноземец. - Русские матросы! - воскликнул другой. - Матросы из поганой лужи! - крикнул толстый низенький боцман. - Давайте с ними играть! - предложил еще один. Разбрызгивая грязь, он перебежал улицу, снял перед матросами шляпу и сделал им кумплимент, отбивая ногой. Три русских парня с улыбками смотрели на выпившего чудака. Другие иноземцы, гогоча, как гуси, тоже перешли улицу... Первый все еще кривлялся, когда другие стали хватать матросов за эфесы палашей. Не прошло и нескольких секунд, как самый молоденький матрос оказался связанным и брошенным в лужу, другому разбили лицо, третьего боцман рвал за уши и приговаривал с наслаждением: - Русская свинья! Русская свинья! Молись мне! Матрос вырывался. Мысль о том, чтобы заставить матроса молиться, очень понравилась иноземцам. Они поставили его перед собою на колени и велели кланяться, как будто он видит икону. Матрос вскочил на ноги, его ударили палашом по голове, он без сознания упал лицом в жидкую грязь, захлебнулся. Толстый боцман опустил палаш в ножны и шутейно запел молитву. Другие подхватили. Победа над тремя русскими матросами разгорячила кровь. Иноземцы выпили еще водки из фляги и, взяв бревно, принялись, как тараном, бить им в стену той избенки, которая еще раньше привлекла их внимание. В избе закричали женщины. Старая изба шаталась, бревна, уложенные в лапу, вылезли из гнезд, крыша вот-вот могла провалиться и задавить людей. Но иноземцев ничего не смущало, и неизвестно, чем бы это все кончилось, не покажись из-за Тощакова кружала унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов со своими ребятами. Народ у него был молодой, весеннего набора, только из беломорских жителей. На взрослых матросов Аггей вполне полагался, и потому отправил их в караулы с менее опытными офицерами, себе же взял молодежь, которую еще только начал обучать воинскому строю. Обучал он своих матросов и сейчас, не желая терять дорогого времени. - Левой, правой, левой, правой, ать, два, вздень, отдай, - командовал Аггей, выходя из-за кружала и пятясь перед матросами, - живее, матросы, ать, два, ать, два... Матросы шли бойко, молодцевато, сердце у Аггея радовалось. Но вдруг, сбившись с ноги, они стали наступать друг другу на пятки и мгновенно сгрудились в толпу. Унтер-лейтенант готов был закричать на них, но посмотрев туда, куда глядели его ребята, застыл на месте: два русских матроса лежали около избы замертво, а третий, в крови, привалился к тыну. Иноземцы, подняв бревно, били им в стену избы. Сладкое бешенство словно на теплой морской волне качнуло Аггея Пустовойтова. Черные брови его сошлись, он тихо сказал: - А ну, робятки! Кинул в сторону, в лужу, щегольские свои перчатки с раструбами, смахнул шляпу прочь, чтобы она не мешала биться, да и пошел вперед не оглядываясь, чувствуя за спиной дыхание матросов, слыша их могучий шаг. Кто-то из корабельных людей обернулся, засвистал в пальцы, иностранцы вытащили из ножен шпаги, палаши, кортики, но было поздно. Матросы навалились вплотную всею своею горячей лавою, сердце каждого сжималось от давней ненависти, нынче можно было с честью вспомнить старые обиды... - Не дра-аться! - длинно, врастяжку крикнул Аггей. - Вязать, а не драться! Вязать воров! Ох, как врезался бы Аггей первым в толпу иноземцев, вытащил бы к себе поближе, к самой груди, вон того, рыжего, усатого, жующего никоциант, как, щурясь, взглянул бы в мерцающие зрачки и ударил бы раз, другой, третий - за все прошлое, за город свой Архангельский, где стали иноземцы хозяевами, за этих троих матросов-дружков, что лежали сейчас не шевелясь у стен избы... Потоком пошли бы за ним матросы, с яростно веселым воем били бы без правил, - коли бить так уж бить, ошую и одесную, не замай наших, иноземец, коли ты гость, то и будь гостем, а коли недруг - получай, что заслужил, полностью с лихвой, и на том прощения просим... Но нельзя! Не велено драться! Можно лишь вязать пьяных зачинщиков. Ну, а уж коли кто очень бесчинствует - того, на крайний случай, уронить словно бы нечаянно, словно бы сам упал. Ежели кусается и царапается - того тряхнуть можно или с осторожностью сунуть кулаком в сытый бок, чтобы вернулась память, - не дома-де, в гостях, не шуми... Вязали кушаками - кушаков не хватило. К тому времени стало потише. Связанные испугались; те, на которых не хватило поясов, стояли в сторонке под дождичком, платками обтирали усталые лица, советовались, как быть дальше, сетовали на будущие огорчения... Аггей, увидев, что гости присмирели, поставил связанных особняком, других отогнал подалее, потом велел положить на траву, на чистое место, двух убитых матросов из дозора. Некоторые иноземцы стали было расходиться, но унтер-лейтенант не велел никого отпускать. Матрос Подбойло вынес из избы, которую едва не развалили иноземцы, ведро с водою, обмыл лица убитых матросов. То были ребята из последнего набора - Яблоков да Микешин. Матросы, переговариваясь, сняли с голов вязаные шапки. Иноземцы угрюмо молчали. Ярыги из Тощаковского кружала, стрелецкий караул, рейтары - все больше народу собиралось возле бывшего побоища. Было тихо. В тишине вдруг завыла старуха, вышедшая из избы посмотреть обидчиков, - увидела двух мертвых, встала на колени в мокрую жухлую траву, поправила светлые мягкие кудри Микешина, сложила руки Яблокова крестом на груди, заплакала... Избитый, оставшийся живым матрос из дозора негромко рассказывал Аггею, как все получилось. Аггей слушал внимательно, переспрашивал. Матрос отыскал глазами толстого боцмана, кивнул на него. Стрельцы спешились, вывели боцмана к избе. Тот закричал, что он не один был, еще были с ним люди. Взяли и тех, на кого он указал. Рысью, верхами подъехали капитан-командор с Егоршей. Иевлев, кутаясь в вощеный, из канифаса плащ, молча выслушал все, что сказал ему Пустовойтов; выпростал руку из перчатки, вытер мокрое лицо; сузив глаза, оглядел боцмана и его людей, велел вести их под караул. Остальных иноземцев - гнать на корабли, пусть пребывают там в конфузии. На берег им спуску не будет до особой команды... Мертвых - Яблокова и Микешина - матросы подняли на плащи, понесли, обнажив головы. Наступило утро. Город проснулся. Матросы пели тихо, пристойно "Вечную память". Конные рейтары, стрельцы, драгуны провожали убитых, скинув шапки, держа обнаженные палаши у плеча. Посадские люди, женки, ремесленники, дрягили, окрестные мужички теснились в узких улицах, с ненавистью смотрели на связанных иноземцев, вздыхали, крестились на убитых матросов... Когда Сильвестру Петровичу подали карбас - плыть на цитадель, у Воскресенской пристани его окружили шхиперы с извинениями и словами сочувствия. Иевлев молчал. Консул Мартус сказал короткую скорбную речь. Иевлев не ответил ни единым словом. Иноземцы еще раз зашаркали подошвами башмаков, еще раз поклонились, еще произнесли слова сочувствия. Иевлев оперся на трость двумя руками, вытянул шею, сказал глухим голосом: - Россия, Русь - есть государство, Русь - не безыменные острова, которые надобно еще открыть, на карту нанести... Иноземцы закивали головами: о, конечно, разумеется, да, да, иначе не может быть. - Иноземцев мы встречаем приветливо, - продолжал Сильвестр Петрович, - гостю мы всегда рады, русский человек добр, гостеприимен, широк душою. Гостеприимство же наше вы обращаете во зло, полагая, что оно есть то же, что простота или глупость... Иноземцы зашаркали: о, нет, мы никогда так не думаем. - Покуда премного зла принесли вы нам! - с силой сказал Иевлев. - И, ежели подумать, чего больше от вас - зла или добра, - то, пожалуй, зла более. Так вот, господа мореплаватели, господа шхиперы-навигаторы! Доброму совету мы всегда рады, и нет более признательных учеников, нежели мы. А признательный ученик для учителя есть прибыток, не так ли? Учимся же мы для нашего государства - для сильного, мудрого, справедливого. А славное государство сынам своим - родная матушка. Добрая же матушка разве позволит гулливому, да пьяному, да срамному заезжему детушку свою обидеть? Шхиперы кивали - да, да, очень справедливо. - А раз справедливо, то справедливо будет и убийц за караулом подержать, и судить их как надлежит, и наказать, чтобы более не повадно было лихими делами промышлять. Другие же корабельщики в ваших странах о том расскажут. И новые будут поосторожнее. Сильвестр Петрович повернулся и пошел по сходням к карбасу. Шхиперы, перешептываясь, гугня, поспешили за ним. Он еще обернулся, напомнил вежливо: - Кораблям вашим, господа шхиперы, объявлена от меня конфузия. Не советую их покидать, дабы сим не понудить нас содержать ваших матросов, как преступников, за караулом. Еще добрый совет: впредь берегитесь происшествий, подобных случившимся! Что же касаемо надежд некоторых на шведских воинских людей, что-де от сего пирога, как Архангельск станут грабить, и им кусок отвалится, - так не быть тому! Шхиперы молчали. Иевлев вошел в карбас, сам сел за руль. Матросы оттолкнули судно крюками. На мачте поднялся узкий прапорец: "Капитан-командор здесь". Сильвестра Петровича от бессонной ночи познабливало. Внезапно вспомнился ему давешний недоросль дворянин Спафариев. С гневом, шепотом повторил навязшие, словно оскомина, чужие слова: - Шаматон, галант... И прибавил свое: - И откуда сие берется? На чужбине, словно в домовине, - и одиноко и немо. Пословица Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх Пушкин ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1. ПЕРЕД ПОХОДОМ На Стокгольмском рейде корабли эскадры приняли добавочный балласт - чугунные брусья и битый камень сотнями бочек. Когда балласт был уложен, малые грузовые суда стали возить питьевую воду. Лекарь эскадры, попыхивая трубкой, подсыпал в каждую бочку совок извести - чтобы вода не загнила во время длительного похода. В ахтерлюки матросы сваливали провизию - солонину, масло и уксус в долбленых деревянных бутылях, копченые тощие, жилистые туши овец, кули сушеной рыбы, горох, соль. В брот-камеру, обшитую свежими сосновыми досками, сверху, из люка сыпали жесткие с соломой морские сухари, пахучие солодовые лепешки. В винный трюм спускали на канатах бочки с хлебной водкой - для раздачи на походе королевской чарки. Эконом-содержатель по счету принимал матросские бачки для супа, чугунные котлы, кружки, весы с гирями, черпаки, оловянные блюда, посуду для офицерского стола. В адмиральский и офицерские погреба буфетчики торопясь ставили в лед устрицы, свежую рыбу, развешивали на деревянные гвозди дичь, вяленые седла козули, кабаньи окорока, уток, гусей, кур. Здесь же корабельные констапели складывали оружие и пороховые запасы, которые могли потребоваться офицерам на случай матросского бунта. Боцманы, срывая хриплые глотки, командовали укладкой сменных запасных канатов, кабельтовых перлиней, буйрепов, вант-тросов. Под нижней палубой считали запасные комплекты шлюпочных весел, шестов, вымбовок. Нок-тали и гинцы со скрипом спускали в фор-люки кораблей смолу, гарпиус, гвозди. Плотники и конопатчики, повиснув над водою в своих "беседках", в последний раз загоняли в пазы шерсть и паклю, стуча деревянными молотками и распевая песни. На "Злом медведе" принимали дополнительно артиллерийский припас: фитили, ломы, ганшпуги, прибойники, клинья, блоки. На флагманском корабле "Корона" парусиной обносили загородку между грот- и фор-люками: здесь, где полагалось бы быть лазарету, печально мычали коровы, блеяли овцы, кудахтали куры. На "Справедливом гневе", по приказанию шаутбенахта, меняли пушки средней батарейной палубы. Штурманы эскадры в последний раз перед дальним походом проверяли карты атласа "Зеел", что значит - факел, смотрели флагдук, склянки, лоты, лаги, лини. По особому секретному приказу шаутбенахта корабли должны были иметь английские и датские флаги в запечатанных мешках - впредь до уведомления, как с ними поступить. Ярл Эрик Юленшерна - флагман эскадры - ежедневно по нескольку раз объезжал на своем вельботе все корабли. Его сопровождали капеллан эскадры, флаг-офицер и два наиболее свирепых профоса - палачи. К полудню, обычно, шаутбенахт менял перчатку на правой руке: тонкая лайка не выдерживала, шаутбенахт бил людей по своей манере - кулаком снизу вверх, в рот, чтобы провинившийся вместе с кровью выплюнул и зубы. С утреннего барабана до вечерней зари на баках кораблей свистели розги и английские линьки - веревки с узлами, вымоченные в соленой воде. Полумертвых от порки матросов поили водкой и пороли дальше. Люди выбивались из сил, падали на трапах, на палубах. Шаутбенахт никогда никого не хвалил, ему все не нравилось, с каждым днем он хмурился все больше и наказывал людей все жестче. К концу недели на "Ароматном цветке" матросы, обессилевшие от непосильной работы, потребовали воскресного отдыха. Шаутбенахт велел выпороть каждого третьего, а зачинщика - до смерти. Капеллан эскадры отправился на шлюпке исповедовать и причащать приговоренного. Совет капитанов эскадры был назначен тайно ночью на "Короне", где ярл Юленшерна держал свой флаг. Капитаны линейных судов, фрегатов и яхт прибывали по одному, без своих офицеров, отвечали вахтенным у трапов условленным паролем и рассаживались в адмиральской каюте с плотно занавешенными окнами. Кают-вахтер в мягких туфлях подавал капитанам раскуренные трубки, кают-юнга наливал желтое ячменное пиво в глиняные кружки. Капитаны, эконом эскадры, капеллан, полковник Джеймс - курили, мочили усы в пивной пене, опасливо прислушивались к тому, как за переборкой, в своей спальне, убранной золочеными кожами, кашляет и отплевывается шаутбенахт Юленшерна. По кашлю было понятно, что флагман недоволен, более того - зол. Приглашенные на совет робели, как мальчишки. Ярл Эрик Юленшерна издавна внушил страх всем, кто когда-либо плавал под королевским флагом - золотой крест на синем поле. Небольшого роста, сухой, с морщинистым желтым лицом, он вышел из спальни вместе с боем часов, коротко поклонился, сел в зеленое сафьяновое кресло. Бесшумно ступая, кают-вахтер подал ему коньяку, кают-юнга в это же мгновение поставил чашку кофе. Шаутбенахт размешал ложечкой сахар, медленно обвел взглядом лица своих капитанов, опаленные порохом, изрубленные в абордажных боях, дубленные ветром Балтики, Немецкого моря, холодного океана. Капитаны притихли совсем. Шаутбенахт позвонил в колокольчик, велел флаг-офицеру убрать кают-вахтера и кают-юнгу, поставить возле трапа адмиральских покоев двух солдат с мушкетами, никого не пускать на галерею, что расположена на корме за окнами его каюты. Флаг-офицер ушел. Опять наступило молчание. В тишине было слышно, как посвистывает ветер в море да скрипят якорные канаты в клюзах. - Я недоволен, - внезапно произнес шаутбенахт. Капитаны молчали. - Я крайне недоволен! - тоном выше сказал Юленшерна. - Мы разучились, черт возьми, молчать. Мы стали болтливы, как женщины. Весь Стокгольм от ребенка до старухи знает, что в ближайшие дни экспедиция направится в город Архангельск. Всем известно, что мы ищем шхиперов, знающих фарватер реки Двины. Корабли, которые вооружались в Гетеборге и в Кальмаре, известны не только шведам, но и иностранцам. Известны даже имена капитанов, шхиперов, главных артиллеристов; известно, каковы наши запасы пороха, сколько мы берем с собою ядер; известно наконец, кто командует эскадрой и каково прошлое вашего командующего... Капитаны качали головами, удивлялись. - Следует думать, - продолжал шаутбенахт, - что не только в Стокгольме проведали о нашей экспедиции. О ней, несомненно, известно и московитам. Ослом будет тот, кто предполагает, что осведомленность русских пойдет нам на пользу... - Истинная правда! - вздохнул Уркварт. - Ваши лицемерные вздохи теперь ничему не помогут! - сказал Юленшерна. - Я собрал вас у себя, дабы предуведомить: экспедиция в Архангельск отменяется. Все, кто принимал участие в ее подготовке, могут получить свои деньги по завтрашний день и идти путем, который подскажет им разум и воля божья... Старый конвой Голголсен даже открыл рот от изумления. Командир абордажных команд полковник Джеймс, подняв брови, откинулся на спинку кресла. Толстый шхипер Ферколье бессмысленно улыбался. Флагман молча пил кофе. - Это все, господа! - сказал он, допив свою чашку и поднимаясь. Капитаны встали. - Впрочем, желающие могут остаться на кораблях эскадры, чтобы идти в иное плавание - на уничтожение китов. Многим нынче известно, что китов развелось чрезвычайное множество и что они причиняют большое беспокойство мореплавателям. Мы должны истребить некоторое количество этих тварей с тем, чтобы другие отошли подальше в море. Вот и все наши задачи. Желают ли что-нибудь спросить господа капитаны? Голголсен поморгал, спросил хриплым басом: - Мой фрегат имеет на борту двадцать две пушки. Продовольствие и боевые припасы взяты на три месяца. Ни гарпунов, ни прочей китобойной снасти у нас нет. По всей вероятности, пушки и боевые припасы нам не понадобятся, в то время как люди, умеющие охотиться на китов... Капитаны задвигались, зашумели. - Это так, гере шаутбенахт. - Нижние палубы нужно очистить от тяжелых пушек... - Надо изменить грузы... - Абордажные команды требуют большого запаса продовольствия, а раз команд не будет... Юленшерна молчал. Его насмешливые глаза оглядывали лица капитанов. - Гарпуны и соответствующие китобойные припасы вы получите от эконома эскадры, - сказал он. - Команды пусть остаются в тех комплектах, в которых они набраны, кроме, разумеется, наемников, не желающих менять свои сабли на ножи китобоев... Это все, господа. Он коротко поклонился и ушел в свою спальню - прямой, надменный, в зеленом мундире, с презрительной улыбкой на тонких губах. Переглядываясь, пожимая плечами, растерянные, злые капитаны прощались у трапа, чтобы разъехаться по своим кораблям. Они понимали и не понимали, догадывались и размышляли, боясь перекинуться друг с другом даже несколькими словами. Один только Голголсен проворчал: - Этот старый пират вовсе выжил из ума. Чего он хочет от нас? Если он не верит даже нам, пусть ищет себе других офицеров... 2. КИТОЛОВЫ На шканцах сорокапушечного корабля "Злой медведь" в неурочное время рожок запел "сбор всей команды". Из люков - заспанные, повязанные по-пиратски платками, драные, грязные, босые, не торопясь, один за другим пошли наверх матросы, артиллеристы, абордажные солдаты. Над люками стояли боцманы с плетками - били по спинам, гнали становиться в строй. По шканцам прогуливался капитан Уркварт, в предчувствии неприятного разговора обтирал платком краснощекое лицо, улыбался приветливо. Два лейтенанта с пистолетами в глубоких карманах на всякий случай прогуливались рядом с ним. Профос острым взглядом всматривался в команду - в итальянцев, англичан, испанцев, бременцев, голландцев, - поигрывал кортиком. Старший помощник и главный боцман испанец дель Роблес вывел из кормового люка дюжину своих головорезов, поставил с мушкетонами за палубной надстройкой, осторожно растолковал им, что может произойти и чего следует опасаться. Уркварт ласково поздоровался с командой, прошелся вдоль строя, сказал, что поход на Архангельск отменяется, что команда может получить свои деньги нынче же за все прошлое время. - А за будущее? - спросил Бирге Кизиловая нога, палубный матрос. - Пусть платит за прошедшее, тогда станем говорить о будущем! - крикнул рыжий ирландец. - Казначея на шканцы! Матросы зашумели все сразу, строй сломался. Опухший от пьянства, сизый, с голой седой грудью наемник Бэнкт по кличке "Убил друга" навалился на капитана, прижал его к борту, спросил, обдавая запахом перегара: - Куда же мы теперь денемся? - Вы не дослушали меня! - произнес Уркварт, пытаясь оттолкнуть от себя Убил друга. - Дайте мне договорить, проклятые пьяницы... Дель Роблес оттащил Бэнкта от капитана, головорезы с мушкетонами встали за спиной Уркварта, матросы притихли. На шканцах показался казначей со своим железным сундучком, его привели лейтенанты. Уркварт, обдергивая на себе мундир, сдувая пылинки с рукава, заговорил о китобойном походе... - Киты? Сейчас? - закричал Бирге Кизиловая нога. - Наверное, меня пора посадить в сумасшедший дом на цепь, ребята, потому что я ничего не понимаю... Боцман стегнул Бирге по спине кнутом. Капитан продолжал говорить. - В океан вышел царь китов, - говорил Уркварт. - Этот свирепый царь приносит великие бедствия. Кроме плавников и массы своего тела, которая, как известно, может рассечь корабль пополам, китовый царь вооружен еще и роговым мечом с пилою, которым он, незримо подкравшись к судну, подпиливает киль. Ум этого зверя таков, что с ним трудно состязаться даже опытному китобою и бывалому морскому промышленнику. Дело в том, что китовый царь наделен способностью видеть незримое, то есть видеть мысль человека, замышляющего зло против китов... Наемники, не раз служившие под черными флагами пиратов, закоренелые преступники, которым грозила виселица во многих странах Европы, словно дети, слушали своего капитана. Даже Бирге Кизиловая нога, служивший на китобойных судах, сокрушенно вздыхал и шепотом поминал святую Бригитту, покровительницу моряков. Пожалуй, сжечь Архангельск куда проще, нежели идти на такой промысел... - Для того чтобы посеять страх в царстве китов, - продолжал Уркварт, - ярл Эрик Юленшерна, шаутбенахт флота его величества, приказал нам, его слугам-капитанам, просить вас все-таки остаться на судах, дабы морские пути стали проходимыми. Более я ничего не смогу вам сказать. Желающие пусть получат свои деньги у казначея. Если же кто из вас раздумает и вернется обратно на корабль, я буду рад. Капитан учтиво поклонился. Матросы, переговариваясь, выстроились в очередь возле казначея, рядом с которым, согласно уставу, стояли два капрала с обнаженными палашами. Над гаванью спускались сумерки, в портовых тавернах приветливо зажигались огни. Уркварт в своей каюте пил лимонный сок с сахаром и ромом и говорил дель Роблесу: - Все вернутся на "Злого медведя". За ночь они пропьют свои деньги до последнего скиллинга и придут обратно - жрать луковую похлебку с солониной... Дель Роблес согласился: - Да, они вернутся. Но зачем нам с вами эта глупая затея с китами? Уркварт не ответил. Он только взглянул на испанца, и тот все понял. Они научились понимать друг друга, эти два человека, за годы совместных плаваний. 3. КОЛЫВАНЕЦ ЯКОВ В этот вечер и всю ночь в Стокгольме только и говорили о царе китов и о том, как славные моряки его величества покончат с проклятым чудовищем. О китобойной экспедиции говорили и в семейных домах за вечерней кружкой пива, и в трактирах, и на галерах, и в порту, и даже в церкви, где несколько капелланов вечером произнесли проповеди о мужестве моряков, расчищающих морские дороги от страшных чудищ... Говорили по-разному: наиболее смышленые обходились без слов - перемигнутся, и достаточно. Иные хвалили хитрость предусмотрительного шаутбенахта Юленшерны. Третьи вздыхали: - Уж эти киты. Недешево они обойдутся нашим морякам... Были, впрочем, и такие, которые верили этой басне безоговорочно. Но этих попадалось не много. Даже старухи-бабушки не пугали своих расшалившихся внучат царем китов. В погребке "Веселые приятели", что всегда был открыт для моряка, имеющего деньги, собрались матросы и офицеры почти со всех кораблей эскадры Юленшерны. Здесь моряки, со смехом поминая царя китов, стуча монетами по столам, требовали еще бренди, пива, джина, водки, ели жареное сало, хлопали трактирщика по жирному плечу, пили с ним за успех охоты, пели песни и, наконец, под свист рогов и звон литавр стали танцевать английскую джигу. Трактир ходил ходуном. Матросы и офицеры шумно пропивали свои деньги: не следует возвращаться на корабль, имея хоть скиллинг в кошельке, - так говорит старая флотская примета. В углу, возле камина, где было чуть-чуть потише, подручный трактирщика Якоб - еще молодой человек с умным и упрямым взглядом серых глаз - жаловался лейтенанту Улофу Бремсу на свою невеселую жизнь. - Каждый день одно и то же! - говорил он. - Убери, да подай, да вымой кружки, да снеси капитану галеры семь бутылок рому, а на фрегат бочонок джину, а на яхте у шхипера потребуй долг. Или вот здесь, - ну что хорошего, судите сами, гере Бремс... Лейтенант был пьян. Кроме того, он порядочно задолжал трактирщику, и то обстоятельство, что Якоб долга не требует, было приятно ему. Да и вообще парень чем-то нравился лейтенанту, - возможно, что своим упрямым взглядом. - Недурно танцует этот здоровенный матрос! - сказал лейтенант. Якоб обернулся. - Его зовут Убил друга, - продолжал болтливый лейтенант. - Где-то в чужой стране он не поделил золотые со своим другом и всадил ему нож в горло. Его руки в крови по локоть. Якоб не ответил. Улоф молча на него посмотрел. - Ты швед? - спросил лейтенант. - Я колыванец, гере лейтенант. - Что значит - колыванец? Подручный трактирщика не был расположен болтать о Колывани, но лейтенант привязался: - Отвечай, что значит колыванец? - Из города Колывань - вот что это значит, гере лейтенант. - Такого города нет. - Когда я родился, он был. - Был город Ревель. Отвечай, был? - Город Ревель есть. - Да, есть. Это хороший город. - Хороший! - подтвердил Якоб. - Если ты из Ревеля - значит, ты эст? Якоб молчал, глядя на танцующих. - Ты эст! - сказал лейтенант. - У тебя светлые волосы и серые глаза. Все эсты светловолосые. Это ничего, что ты не швед. Эсты хоть и хуже шведов, но прислуживать они могут. На больших кораблях есть должности буфетчиков. Вот туда мы тебя и определим... - Благодарю вас, гере лейтенант! - скромно произнес Якоб. - Да, Ревель! - говорил Улоф Бремс. - Как же... я был там не так уж давно, как раз тогда, когда пригнали русских военнопленных из-под Нарвы. Его величество государь наш король приказал ничем не кормить московитов, потому что они приучены питаться древесной корой и снегом. Их гнали пешком от самой Нарвы, этих варваров, и было довольно холодно... Подручный буфетчика не отрывал теперь своего упрямого взгляда от лица лейтенанта... - Было довольно холодно, - повторил он ровным голосом. - Да, мороз. Они совсем обезумели во время перехода. Но бургомистр Ревеля получил приказ от генерал-интенданта вооружить всех эстов и, если московиты будут просить хлеба, - просто стрелять... - Просто стрелять? - Самое нехитрое дело! Пусть едят древесную кору... - Кору! - словно эхо повторил Якоб. - И эсты в них стреляли? - Нет, но мы стреляли, если видели этих варваров на нашем пути. Благодарение господу, они недолго там пробыли. Их угнали на рудники и роздали зажиточным крестьянам, как раздают рабочий скот... Я сам взял для своего отца двух московитов... Я служу короне на флоте, я моряк, должен же кто-то работать в имении... И лейтенант ударил кулаком по столу. - Моряки - это люди! - говорил он. - Но не всякие моряки - люди. Люди - это шведские моряки. Все прочие моряки, вместе взятые, не стоят и скиллинга. Шведский моряк - это моряк! Верно я говорю или неверно, - отвечай мне, Якоб из погребка "Веселые приятели"! - Я бы хотел, гере лейтенант, быть моряком! - ответил Якоб. - С вашего разрешения, гере лейтенант, мне бы очень хотелось быть моряком. Если бы вы шли в Архангельск, я попросился бы к вам. Все-таки это военное плавание, гере лейтенант, в котором, несомненно, можно отличиться перед короной... Лейтенант Бремс налил в свою кружку бренди, разбавил его пивом и выпил залпом. - Ты не дурак! - сказал он, стукнув кружкой по столу. - Моряк - хорошая работа. У моряка порою в кармане что-нибудь да позванивает, не правда ли? Якоб кивнул: - Конечно, гере! Но настоящий человек - это военный моряк! - Ты умный парень! - сказал Улоф Бремс. - Может быть, в твоей жизни произойдет перемена... Колыванец Якоб смотрел выжидающе. - Да! Или я не буду лейтенантом! Вот как! Плесни-ка мне в стакан еще этой дряни! Теперь он выпил бренди, не разбавляя его пивом. - Якоб, ты долго будешь там сидеть? - крикнул трактирщик. - Меня разрывают на части, а он уселся... Якоб нехотя пошел за стойку. Два матроса с фрегата "Божий благовест" танцевали новый танец - алеманд. Один матрос изображал даму, другой кавалера. В погребке стоял густой хохот, "дама" очень смешно кривлялась и показывала кавалеру свое благорасположение. А кавалеру, по всей видимости, она была противна, эта "дама" с красным от пьянства носом и разодранным ухом. К лейтенанту Бремсу подсел другой лейтенант с яхты "Резвый купидон" - Юхан Морат. Он был пьян до того, что не сразу узнал своего старого друга лейтенанта Бремса. Сначала он принял его за эконома эскадры, потом за своего родного брата. - Тебе, как я думаю, пора на корабль! - сказал лейтенант Бремс. - К черту! - ответил Морат. - Ты зол? - спросил Бремс. - Да, зол... Киты... какие киты? Такие киты разве бывают? Царь китов... Подручный трактирщика Якоб опять подсел к лейтенантам. Улоф Бремс выпил еще бренди. Багровый от выпивки Морат ревел хриплым басом: - Киты? Я не дурак, вот что! Я плаваю шестнадцать лет... Мы идем туда же, куда шли. Но нам нужно, чтобы никто не знал... Здесь все свои, слушайте меня, если хотите знать правду: зачем такому флоту идти на китобойный промысел? Где это видано? Только тупицы или молокососы могут верить сказкам о китовом царстве... - Китовое царство есть! - сказал упрямый Якоб. - А я говорю - нет! - крикнул Морат. - Но вы все-таки идете на промысел? - спросил Якоб. - Да, парень, мы идем на промысел! - крикнул краснорожий человек с серьгой в ухе. - И пусть я не буду Билль Гартвуд, если я не вернусь оттуда богатым, как сорок тысяч чертей с Вельзевулом впридачу... За соседним столиком матросы сдвинули кружки: - За русское золото в наших карманах! - Вечная слава богатому! - Да здравствуют архангельские киты! - Мы не побрезгуем червонцами царя московитов... - Вот слышите, что говорят люди! - крикнул Морат. - А они-то немало поплавали на своем веку. И лейтенант Морат пошел пить со своими матросами. - Все-таки в Архангельск? - задумчиво спросил Якоб. - Вы, он говорит, идете в Архангельск... Лейтенант Улоф Бремс плохо видел своего собеседника. Иногда Якоб раздваивался в его глазах, потом вдруг превращался в самого шаутбенахта ярла Юленшерну, потом делался очень большим, походил на кита... - Гере лейтенант! - попросил Якоб. - Возьмите меня на свой корабль. Лейтенант широко улыбнулся, показывая желтые зубы: - Нет ничего проще, парень. Имя Улофа Бремса кое-чего стоит на нашем флоте, клянусь своей шпагой... - Вы обещаете, гере лейтенант? - Что? - Взять меня на свой корабль? - Ребята, - крикнул лейтенант. - Ребята! Этот парень хочет быть нашим. Вот этот подручный трактирщика желает быть моряком! Что вы на это скажете? Матросы повернулись к лейтенанту. Бремс велел Якобу подняться, чтобы все видели, каков он из себя. Якоб поднялся и спокойным, упрямым взглядом оглядел трактир. - Я не пущу его! - крикнул трактирщик. - Зачем ему ваше море! Ему и здесь недурно. Эдак, если все пожелают быть моряками, то кто станет трудиться на суще... Но трактирщику не дали говорить - Бенкт Убил друга запустил в него оловянной тарелкой, а Бирге Кизиловая нога замяукал кошкой, которой наступили на хвост... - Ты должен хорошо угостить твоих будущих соплавателей! - произнес лейтенант. - Не пожалей этим дьяволам вашего пойла, и они станут тебе добрыми друзьями... - Добрыми друзьями, - как эхо повторил Якоб и поднял над столом большую бутыль рома, оплетенную тонкими лозовыми прутьями. Матросы, роняя скамьи и табуретки, рванулись к бесплатному угощению. Якоб не жалея наливал кружку за кружкой, и весь этот сброд пил за здоровье будущего моряка. - Пусть всегда десять футов воды под килем! - засыпая в своем углу, бормотал лейтенант Улоф Бремс. - Надо пить только за десять футов... Бубен забил джигу. Новые гости вошли в трактир. Якоб стоял, опершись плечом о плесневелую стену, и думал свою думу. Это сосредоточенное и угрюмое лицо вдруг вывело трактирщика из себя. - Ты опять ничего не делаешь! - крикнул он. - Проклятый моряк! Пока что ты не получил своих денег и рискуешь не получить ни скиллинга, если не отработаешь нынешнюю ночь. Подай этим дьяволам джин и пиво... Бубен все бил и бил джигу. Трактирные девки в чепцах с пестрыми лентами плясали, высоко вскидывая ноги, чадили и трещали сальные свечи в ржавых железных подсвечниках, на каменном полу валялись черепки и кружки, растекалась большая ромовая лужа. Бенкт Убил друга таскался от стола к столу, вздымал кулак, поросший волосами, требовал: - Угощай меня, потому что так велел Мартин Лютер. - Мартин Лютер? - Кто не любит вина, женщин и песни, тот останется дураком на всю свою жизнь, - так говорит Лютер. - А деньги у меня кончились. Как же мне исполнить заповедь? 4. ПРОЩАНИЕ СО СТОКГОЛЬМОМ По скрипучим, истертым ступеням Якоб быстро поднялся в комнаты трактирщика. Отсюда, из окон этого высокого дома было видно море и узкие, яркие, развевающиеся на мачтах корабельные флаги. Уже взошло солнце, внизу шумел, просыпаясь, город, гремели по булыжникам колеса огромных, окованных железными полосами фур, ржали лошади торговцев углем, зеленщицы и молочницы выхваляли на разные голоса свои товары; было видно, как закусывают на ходу плотники, как пошли в порт таможенные писцы, как проехали сменять ночную стражу королевские драгуны. Из переулка, с корзиной свежих хлебцев подмышкою, пробежал знакомый подмастерье булочника Кринкера. С песней прошли каменщики, и старейшина их цеха мастер Доринг помахал Якобу рукою. "Нынче зайдет выпить в долг стаканчик, другой, - подумал Якоб. - Магистр туго платит этим беднякам за их работу. Все меньше и меньше денег в Швеции". За каменщиками прошли кузнецы со своими молотками, клещами и мехами на тачках. Много честных тружеников жило в этом городе, в этом большом, красивом, богатом городе, где всегда пахло морем и откуда постоянно уходили корабли в далекие удивительные страны. Многих людей здесь хорошо знал Якоб, и многие знали его - простого малого, трактирного подручного, круглого сироту... Он улыбнулся, все еще глядя в окно: как удивились бы они, увидев его на эшафоте, как не поверили бы своим глазам и долго после казни вечерами говорили бы о нем шепотом, качая своими головами в ночных колпаках. Нет, он постарается не попасть в лапы палача, пусть досточтимый палач города Стокгольма - папаша Фридерик, как его здесь называют, - поищет себе другого простака. Морской ветер трепал его легкие волосы, он все смотрел и смотрел в окно, на город, где прошло столько лет его жизни: нет, он ничем не повинен перед ними, перед своими знакомыми горожанами. И вряд ли они подумают о нем дурно. Они не слишком жалуют наемников-моряков, этих пиратов и проходимцев с больших дорог, которым ничего не стоит убить человека. Без восхищения они смотрят на парады рейтар и драгун, на королевскую гвардию и легкую пехоту. Все дороже и дороже делается жизнь, все больше и больше молодых ребят угоняют на войну, и все это только для того, чтобы про Карла XII говорили как про Александра Македонского... - Ты уже здесь, - сказал за его спиною трактирщик. - Я здесь... Жалуясь на проклятую одышку, трактирщик сел в свое кресло у стола и принялся, шепча, считать ночную выручку. Он раскладывал монеты столбиками по достоинству и ласково их поглаживал. Потом, прочитав над деньгами короткую молитву, пересыпал их в мешочки и уложил в тайник. Как всегда после этой работы, он заметно повеселел и спросил ласково: - Ты твердо решил уходить от меня, парень? - Да, дядюшка Грейс, твердо. - Ты во что бы то ни стало решил стать моряком? - Да, я решил стать моряком. - Моряки часто гибнут в пучине. Моряков убивают в сражениях. Эскадру, на которую ты поступишь, могут разгромить враги... - Вы так думаете? - Все бывает в битве! - осторожно ответил трактирщик. - Пути господни неисповедимы... - Король Швеции непобедим! - сказал Якоб. - Ужели вы в этом сомневаетесь, дядюшка Грейс? Трактирщик торопливо согласился с тем, что король Швеции непобедим. Он давно держал погребок и знал, что случается с людьми, которые сомневаются в королях. - Что бы ни произошло, - сказал он, - знай одно: я приму тебя в любой час. Ты недурной парень, ты сейчас почти что и не московит. Тебя можно принять за шведа. Конечно, если бы ты перешел в лютеранство... Трактирщик вздохнул: - Со временем ты поймешь и это. Служа во флоте, тебе придется принять лютеранство... Что же еще посоветовать тебе на прощанье? Я могу, пожалуй, посоветовать тебе не попадаться в плен к московитам. Московиты - варвары, и хоть в тебе течет русская кровь, кровь славянина, они, несомненно, жестоко расправятся с тобою. Если они тебя повесят, я от души пожалею... - Благодарю вас! - сказал Якоб. - Вы всегда были ко мне добры. - Я был к тебе добр, да! - опять вздохнул трактирщик. - Я пожалел тебя, сироту. Многие меня упрекали тогда, что я так жалостлив, но что можно поделать со своим сердцем? - Вы добрый человек! - согласился Якоб. - Вы всегда кого-нибудь да жалели и давали работу за кусок хлеба или миску ячменной каши... Трактирщик подозрительно взглянул на Якоба: может быть, колыванин смеется над ним? Нет, Якоб не смеялся. У него было серьезное лицо. - Да, в свое время я спас тебе жизнь! - опять заговорил трактирщик. - И вывел тебя в люди. Ты это должен всегда помнить. Я не погнушался тобой, нисколько не погнушался... Якоб молчал. Трактирщик еще поговорил про Московию и про то, что самый лучший народ - это шведы, Якоб смотрел в окно - на корабли. Сердце его билось: эти корабли пойдут в Россию. Там он будет спать спокойно - целую ночь, или неделю, или еще больше. Он не будет думать, что кто-то услышал, как он бредил во сне. Ему не будут мерещиться тайные агенты короля. Еще немного - и он бы уже не выдержал. Он стал хуже работать, чем раньше. Он может сорваться на пустяке, и тогда всему конец... - Почему ты меня не слушаешь? - спросил трактирщик. - Ты опять о чем-то размышляешь? Вечно размышляешь... После раннего завтрака трактирщик открыл свой тайник и принялся вновь считать деньги. Считал он долго, задумывался и опять считал. - Вот тебе все, что причитается от меня! - сказал он ласково. - Надеюсь, ты останешься доволен? Якоб подкинул на ладони три монеты. - А вы не ошиблись? - Разве я дал тебе слишком много? Теперь Якоб улыбался весело. Так весело, что трактирщику стало не по себе. Еще никогда за все эти годы Якоб не улыбался так широко и ясно, как сейчас. - Ты помнишь, каким я подобрал тебя в Колывани? - спросил трактирщик. - Разве ты тогда хоть чем-нибудь оправдывал тот хлеб, который ел? Якоб улыбался, глядя в глаза трактирщику. - Ты тогда очень много ел и мало работал. И я ведь еще тебя одевал, если ты помнишь? Десять лет чего-нибудь да стоят, не правда ли? Потом ты давал покупателям в долг ром, бренди, водку, и не все тебе возвращали деньги. А товар-то был мой? - Ваш. Я разносил его по вашим приказаниям... - Но теперь, раз ты уходишь от меня, мне не собрать эти долги. Ведь так? Я их тоже подсчитал. Ты всегда ел вместе со мной, ведь не станешь ты это отрицать? Ну и, наконец, твои земляки - эти несчастные военнопленные? Ты вечно что-нибудь для них просил... Якоб все еще улыбался. Улыбка точно приклеилась к его лицу. Но глаза не улыбались. Глаза смотрели со всегдашним выражением упрямства. - Вот и получай что приходится! - сказал трактирщик. - Я никогда никого не обманывал... Якоб положил деньги в карман, встал. - Ну, спасибо! - Ты, кажется, недоволен? - Нет, я доволен! - сказал Якоб. - Я очень доволен, дядюшка Грейс! - Но ты не слишком доволен? - Нет, я доволен! - повторил Якоб. - Конечно, вы недорого взяли за то, что не донесли на меня, когда началась война с русскими. Тогда бы мне было куда хуже... - Вот видишь! - оживился трактирщик. - А это было не так уж просто для меня. Я многим рисковал, ты не можешь этого не понимать... - Я и говорю, - продолжал Якоб, - мне пришлось бы хуже. А так все-таки голову я сохранил. Так что я доволен и очень вам признателен... - Если бы я донес, кто ты такой, - сказал трактирщик важно, - то ты, конечно, не сносил бы головы на плечах. Тебя бы забрали на галеры или еще куда-нибудь пострашнее. А что это такое, ты видел сам... - Да, я видел! - согласился Якоб. - Значит, ты мне благодарен? - Да, гере, очень благодарен. - Ну, тогда прощай, я лягу спать. Ты ведь нынче болтал всю ночь с этими проходимцами и пьяницами, а я трудился. Тебе, наверное, пора на корабль? - Да, мне пора на корабль! - ответил Якоб. - Все мои дела сделаны... Трактирщик вдруг хлопнул себя по лбу: - Слушай, Якоб! - воскликнул он. - А кто же снесет обед русскому князю на его подворье? Не станет же это делать повар? А я не могу - как-никак я старшина цеха трактирщиков, это что-нибудь да значит. Завтра ко мне придет новый услужающий, но сегодня? Якоб молчал. Можно было подумать, что ему не хочется нести обед. - Я бы снес, - сказал он наконец, - но опять сюда придет этот тайный агент и станет выспрашивать, зачем я хожу на княжеское подворье. Повар рассказывал, что он уже дважды толковал с ним... Мне это неприятно, хозяин, тайный агент может испортить мою будущую жизнь в королевском флоте... Трактирщик поклялся, что никто ничего Якобу не испортит. Все знают, что Якоб носит обеды князю не по своему желанию. А тайные агенты нынче суют свой нос повсюду, такое время, - война. В конце концов Якоб согласился, хоть и с неудовольствием. В кухне повар положил в миску кусок жареной баранины с чесноком и завернул в салфетку два пирога. - Не мало ли? - спросил Якоб. - Пусть скажет спасибо за то, что я не кормлю его ячменной похлебкой! - сказал повар. - Я добрый швед, и мне противно думать, что этот московит жиреет на еде, которая готовится моими руками... - Но все-таки он платит большие деньги! - возразил Якоб. Это было неосторожно. Повар швырнул шумовку и обернулся к Якобу. - Как я посмотрю, агент недаром сюда приходил! - крикнул он. - Слишком уж ты заступаешься за этого князя. А ему место на эшафоте, да, да, по нем давно скучает папаша Фредерик, да и по тебе тоже. Вы с этим князем, наверное, снюхались, он тебе платит русским золотом, а ты ему рассказываешь все, что тебе удается узнать... - А тебе завидно? Ты сам бы охотно нанялся за золото, да тебя никто не берет... Повар сделал шаг к Якобу. Тот стоял неподвижно, усмехаясь и глядя на повара своими упрямыми, потемневшими вдруг глазами. - Проваливай! - велел повар. - Проваливай, а то у меня дрожат руки от бешенства. Уходи сейчас же... - Осел! - сказал Якоб. - Осел, вот ты кто! Старый дурак... Он вышел из кухни. Возле дома его никто не поджидал, как бывало в последние дни, и он вздохнул с облегчением. По дороге в мелочной лавке подручный трактирщика купил стопу наилучшей бумаги, связку перьев и бутылку водки. На крыльце сырого и гнилого дома, в котором содержался русский резидент князь Хилков, два пристава играли в кости. Якоб вежливо поздоровался и похвалил погоду, но приставы ответили очень коротко и уставились на него так, будто видели его в первый раз. - Я вам принес презент! - произнес Якоб. - Можешь сам пить свою водку! - ответил старший пристав. - Да, можешь сам ее вылакать! - подтвердил второй и отодвинул от себя бутылку, но так, чтобы она не упала с крыльца и не разбилась. - О! - воскликнул подручный трактирщика. - Разве я в чем-нибудь провинился? Или водка, которую я приношу, недостаточно хороша? Или ее мало? Оба пристава переглянулись, и тот, что был помоложе, сказал сурово: - Отнеси обед и проваливай поскорее! Нечего тебе там рассиживаться! "И эти предупреждены! - подумал Якоб. - Плохи мои дела. Я на свободе последние часы. А уж если схватят - тогда прямо в лапы к папаше Фредерику". Когда Якоб вошел, Хилков, держа в левой руке потухшую трубку, диктовал секретарю русского посольства Малкиеву: - Из тамошных граждан купец, мягким товаром торговавший, Козьма Минин... - Минин, - повторил, макая перо в чернильницу, Малкиев... Андрей Яковлевич кивнул Якобу и на мгновение задумался, потом продолжил: - Минин, зовомый Сухорукой, встав посреди народа на площади, говорил к людям: "Видим конечное Русского государства разорение, а помощи ниоткуда не чаем, для того я вам советую и прошу - казну со всех нас до последнего имения собирать"... Написал? - Поспешаю! - ответил Малкиев. - До последнего имения собирать, жен и детей закладывать и, казну собрав, полководца нам искать, дабы с ним идти на Москву для очищения сего града нашего от ворога... Малкиев писал, стоя у конторки, сколоченной из грубых сосновых досок. Хилков был без парика, в камзоле из мягкой кожи, шея была повязана теплым фуляром: князю опять недомогалось, и мешки под глазами сделались еще тяжелее, чем раньше. Было видно, что он совсем расхворался. Пока он диктовал, Якоб думал о том, как трудно будет нынче сказать Андрею Яковлевичу, что он собирается покинуть Стокгольм и что князю придется остаться без его помощи... - Ну, иди, Малкиев, - сказал князь секретарю, - иди, дружок, много нынче натрудились мы с тобой, отдохни покуда... Секретарь посольства поклонился, пошел к двери. Его лицо чем-то не понравилось Якобу, он проводил его недоверчивым взглядом и повернулся к Хилкову. - Откудова сей господин здесь? - Отпросился ко мне помогать делу моему... - Знает много? - Откуда же ему знать, когда