кой замечательный моряк Большой Иван. Он исходил все Студеное море, не раз бывал на Новой Земле, хаживал на Грумант. Много лет тому назад шхипер заплатил большие деньги монастырю, который владел тогда лоцманом, за то, чтобы иметь Большого Ивана в своей команде, но это не удалось... - Чего он врет? - спросил Рябов у Митеньки. - Нахваливает вас, дядечка, - шепотом ответил Митенька. Лейтенант Юхан Морат подтвердил слова Уркварта: - И я склонен предполагать, что этот человек - опытный моряк, лучше которого не отыскать. На его судне мы обнаружили компас, градшток, книжку по навигации. И он уже не так молод, во всяком случае - он зрелый муж. Наверное, он недурно знает море... Уркварт подошел к Рябову, хлопнул его по плечу, заговорил добродушно: - Этот Иван - подлинный моряк! Я не забуду, как в давние годы, когда я еще был шхипером на "Золотом облаке", он вводил мое судно в Двину. Пусть корабль, которым я командую, не имеет десяти футов воды под килем, если мы с Большим Иваном не делали чудеса на двинском фарватере. Разве ты не узнаешь меня, Иван? Правда, много лет прошло с тех пор... Рябов спокойно оглядел раздобревшего шхипера, ответил прилично: - Здравствуй, шхипер! Давненько не виделись, ишь ты, какой матерый стал. Чего в Архангельск больше не хаживаешь? - Вот теперь иду! - засмеялся Уркварт. - Иду с богатым караваном. Ну, Иван? Как это говорится по-русски? Кто вспоминает былое - тот остается слепым? Ты на меня был в обиде, но я хотел для тебя добра. Если бы ты тогда ушел с нами - ставлю об заклад душу, - теперь тебе доверили бы целый корабль. Ты бы носил знатное платье и побрякивал золотыми в кармане... - Пусть он сядет за стол! - приказал шаутбенахт по-шведски. - Если он действительно столь отменный моряк, как вы говорите, - пусть сидит с нами. - Садись, Большой Иван! - сказал Уркварт. - Садись, старый приятель! Мы хотим беседовать с тобой как с нашим другом. Мы желаем тебе добра, и только добра! Садись! - Что ж, в цепях и садиться? - спросил кормщик. - Нет, шхипер, так неладно! Либо я у вас полоняник, тогда мне не за столом сидеть, а в канатной каморе; либо я у вас гость - тогда с поклоном и встречайте! Уркварт засмеялся, ласково покачал головой: - Ах, Большой Иван, узнаю твой характер! Сколь много лет прошло, а ты вовсе не изменился. Каков был - таков и есть. Но я очень, очень рад, что мы повстречались. Наша встреча в море - это подарок судьбы и тебе и нам... Корабельный кузнец быстро снял цепи, Рябов отбросил их ногой, огладил шею, кисти рук; разминаясь, повертел головой, потом сказал шхиперу: - Еще вели, господин, кафтан чтобы мне отдали. Нехорошо драным да бедным среди вас сидеть. Чего ж срамиться... Шаутбенахт покосился на лейтенанта Мората, тот быстро заговорил, что теперь одежду не отыскать, наверное осталась на потопленном карбасе. Юленшерна велел принести другие кафтаны, флаг-офицер побежал выполнять приказание, ворча под нос: - Все равно вешать, зачем еще кафтаны... Рябов сел в кресло у переборки, зеленые глаза его мерцали недобрым огнем, лукавая улыбка мелькнула на губах: - Садись, Митрий, в ногах правды нет. Вишь, каюта какая богатая. Ничего живут, с достатком. И ковры, и по стенам золотая кожа, и сами сытые, а? Флаг-офицер принес одежду, Рябов растянул на руках кургузый шведский кафтанчик, усмехнулся: - Нет, дружки, так у нас дело не пойдет! За дурака меня считаете? Кафтан у меня был добрый, тонкого сукна, пуговицы костяные, шнуром обшит, пояс тоже был. А принесли кацавейку... И у парня у моего кафтанчик был справный, камзол тоже теплый... Митенька холодным голосом перевел слово в слово, офицеры заулыбались, полковник Джеймс по-русски спросил, что кормщик хочет вместо своего кафтана. Пряча злую улыбку, кормщик ответил, что одеждой не торгует, что вместо кафтана ему кафтан и надобен, и не бабий летник, не сарафан, а вот вроде как на самом полковнике Джеймсе - таков бы и ему пристал... Окке перевел, фру Юленшерна звонко расхохоталась: - А он забавный, этот мужик! Забавный и смелый! Гере Джеймс, отдайте ему ваш кафтан. Ведь вам не жалко, правда? Посмотрим, как будет выглядеть русский мужик в кафтане из серебряной парчи. Это, правда, интересно... - Не вижу в этом ровно ничего интересного, - вяло сказал обиженный Джеймс, - но приказание фру для меня - закон! И, поджав губы, вышел. Митенька натянул на себя шведский кафтанчик, разгладил ладонями волосы, сел важно. Уркварт рассказывал вполголоса о поморах, о том, как они горды и как любят почет. Шаутбенахт слушал, попивая легкое вино, выжидательно барабаня пальцами по столу. Кают-вахтер принес кафтан Джеймса, Рябов вдел руки в рукава - кафтан сразу затрещал. Фру Юленшерна сказала со смехом: - Медведь, настоящий русский медведь... Уркварт попытался застегнуть на Рябове кафтан, кафтан не сходился, кормщик ворчливо сказал: - Пояс еще на нем был, я видел! Чего же без пояса, мой-то с поясом и шнуром обшит... Вишь, не сходится, а с поясом и сошлось бы... Сам, не дожидаясь приглашения, сел в то кресло, где раньше сидел Джеймс, осмотрел внимательно стол, пожаловался Митеньке: - Завсегда у них так, у иноземцев. Тарелок наставят, блюд, ножичков разных, ложек, стаканов, а харчей путных - и всего ничего. Вишь - рыбка дохлая, вишь - сухарь, мяса чуть-чуточка - и будь здоров! Нет, они нам, други любезные, карбас потопили, они меня голым-босым оставили, они меня и кормить будут по-нашему, а не по-своему. Скажи им, Митрий, на Руси-де едят толстотрапезно, а так, что ж, - насмешка одна. Пущай принесут щей, головизны какой, тельное там, другое что... Митенька с удивлением, робея, взглянул на кормщика, тот едва заметно улыбался, в глазах его горели быстрые недобрые огни, между бровями легла складка. Митенька знал это выражение лица кормщика: таким он становился в море, в жестокий шторм... Хлопнула дверь, вернулся Джеймс. Рябов поднял стакан с вином, сказал полковнику: - Что ж, господин, у тебя и другой кафтан не хуже парчового. Вишь, тоже с серебром, шитье какое. Богато вы тут живете, безотказно. Торгуете, я чаю, с выгодой, безубыточно... Джеймс сел рядом с фру Юленшерна, наклонился к ее розовому душистому уху, сказал шепотом: - Он просто дурак, этот русский Иван. До сих пор не понял, что мы вовсе не купцы... - Он простодушен и доверчив! - ответила фру Юленшерна. - Дитя моря... Ничего, со временем он все поймет и будет отлично служить нам! Все шло хорошо. Русский кормщик казался им воплощением простодушия, они посмеивались про себя и выполняли все его желания. Русский был таким, каким они хотели его видеть, и все ладилось в этой игре до тех пор, пока кормщик не почувствовал на себе чей-то пристальный и недоброжелательный взгляд. Он осмотрелся - все было попрежнему, только Джеймс раскраснелся от выпитого вина, да Юхан Морат о чем-то перешептывался со своим другом Бремсом... - Ну! - сказал ярл Юленшерна. - Не пришло ли время поговорить о деле? Они сидели друг против друга - шаутбенахт, откинувшись в кресле, и Рябов. Шхипер Уркварт понял, поднялся, мигнул другим офицерам. Фру Юленшерна перебирала клавиши клавесина. Артиллерист Пломгрэн взял лютню, Морат запел старую песню о злой колдунье. Ярл Юленшерна медленно говорил: - Вы проведете нашу эскадру двинским фарватером к городу Архангельску. Если нас ожидает баталия - мы примем ее и разгромим врага. Вы опытный моряк. Наши корабли - военные корабли, по всей вероятности вы это заметили. Очень многое из того, что нас ожидает, зависит от опытности и искусства кормщика, поэтому мы не посчитаемся с наградой денежной. Более того, гере лоцман. Когда мы выполним наш долг, заслуги ваши будут оценены королем Швеции. Всю мою жизнь я служил короне во флоте. Мне достаточно посмотреть на человека, и я вижу, моряк он или нет. Вы моряк! Вас ждет большое будущее. Вы станете лютеранином, и, несомненно, его величество король Швеции назначит вас капитаном одного из славных своих кораблей... Рябов повернулся к Митеньке: тот сидел бледный, губы его беззвучно двигались. Кормщик велел спокойным голосом: - Переведи что говорит. Митенька заговорил. Рябов слушал потупившись, порою кивал головой. У клавесина все еще пели песню со странным припевом: Караби, Тити Караби, Тото Карабо, Эй, дядя Гильери, Не пропади смотри... - Все сказал? - спросил Рябов. - Все, дядечка. - Теперь отвечай! Кормщик стал говорить, и вдруг понял, чей пристальный взгляд тревожил его: слуга в коротком красном кафтане убирал со стола посуду и порою словно упирался в Рябова упрямыми серыми жесткими глазами. Заметив, что кормщик замолчал, шаутбенахт приказал Якобу убираться вон. Тот, высоко держа поднос, пошел к двери. Кормщик заговорил опять. Он не смотрел на Митеньку, но видел, как юноша сжимает руки, слышал, как он вдруг задохнулся и как вновь стал дышать быстро и коротко. - Ну? - с угрозой в голосе спросил Рябов. - Не стану я переводить такое! - громко сказал Митенька. - Не стану. Да что ж это, дядечка?! - А не станешь, так и не надо! - с той же угрозой произнес Рябов и поманил к себе Окке, который стоял у дверного косяка. Окке подошел с готовностью, Митенька вцепился в руку Рябова, тот стряхнул его горячие пальцы, заговорил медленно, глядя на шаутбенахта: - Эскадру я провести могу, но то дело нешуточное, надобно ждать большую баталию, и кто живым до Архангельского города доберется - пусть вечно бога молит. Пушек много, и пушки те грому натворят. Об том упреждаю. Еще на шанцах быть досмотру таможенному - бой там завяжется. Так что, может, и огород городить безвыгодно вам? Шаутбенахт слушал внимательно, смотрел не отрываясь в глаза Рябову, сосал погасшую трубку. У клавесина весело пели: Тити Караби, Тото Карабо, Эй, дядя Гильери... - Дело большое, - говорил Рябов, - как у нас на Руси сказывают: либо - в стремя ногой, либо - в пень головой. Коли живым споймают - тоже шкуру сдерут. И не жить потом на своей стороне, господин, никак не жить. Любой мальчишка в рожу плюнет, да и как не плюнуть - изменник, иуда, - тут пощады не жди... Значит, рассуждать надобно: ежели тое дело делать, иудино, уж так делать, чтобы до самой смерти жить-поживать да нужды не знать... Шаутбенахт кивнул, соглашаясь. В каюту опять вошел слуга в красном кафтане, принес кувшин с ячменным пивом. Юленшерна не заметил его, слуга медленно, старательно расставлял кружки... - Что там дальше будет - кто его знает! - продолжал Рябов. - Похвалит король али не похвалит, с деньгами завсегда проживешь, а без них - никуда. Не мудрен мужик, да киса ядрена. Вот я так и сужу. Цена моя большая, не таюсь, господин, да и затея ваша немалая... - Сколько же он хочет денег? - сквозь зубы спросил шаутбенахт Окке. - Много! - ответил Рябов, и глаза его опять вспыхнули. - Поболее, чем иуда... - Дядечка! - воскликнул Митенька. - Дядечка! Бога побойтесь... Рябов повернулся к Митеньке, сказал с жестокой усмешкой: - А чего мне в сем деле бога бояться, Митрий? Не ершись, парень, не то живо тебя на цепь посадят. Сиди... Окке шепотом перевел шаутбенахту, о чем говорили Рябов с Митенькой, ярл Юленшерна кивнул на Митеньку, спросил: - Он хотел бы, чтобы его вздернули? У нас сие быстро делается... И, ежели твоя цена будет слишком высока, я позову профоса, который умеет торговаться... Кормщик хитро прищурил глаз: - Умеет? Ой ли, господин? Умел бы, так не стояла бы здесь твоя эскадра... Он поднялся, поблагодарил за хлеб-соль, сказал твердо: - Значит, не сторговались. Какая уж тут торговля, когда палачом грозят... Быстро подошел шхипер Уркварт, встревоженно спросил, что случилось; Рябов ответил, что не любит, когда ему палачом грозятся. - Поначалу вежливо, все как надо, а теперь и вешать? Не больно много толку с вешалки с вашей... Карбас потопили, снасть на дне, а теперь - палача... Нет, други, не тот Иван Савватеич Рябов человек, чтобы его вокруг пальца обвести да обдурить, когда он выгоду свою видит... - Сколько же, черт возьми?! - крикнул Юленшерна. Рябов пошептал, словно прикидывал в уме, подвигал пальцами, сказал твердо: - Риксдалеров золотых пять сотен. Триста нынче - да чтобы на стол выложить, двести - когда дело будет сделано. Стой, погоди, не все еще. Харч в море чтобы не с матросского стола шел, а отсюдова, да как скажу - так и подавали... Окке переводил, в адмиральской каюте все затихли, слушали изумленно. Шхипер Уркварт улыбался, полковник Джеймс смотрел в раскрытые двери галереи на бегущие за кормой волны... - И чтобы в канатном ящике меня не держать! - говорил Рябов. - Каюту мне, как всем прочим морякам, и со всем приличием чтобы со мной говорили. Да виселицей меня не пугайте - пуганый!.. Он подумал и добавил в тишине: - Еще как чего вспомню - скажу... Окке кончил переводить, шаутбенахт Юленшерна сжал кулаки, как делывал это перед тем, как ударить провинившегося матроса в зубы, посмотрел на свои перстни, ответил: - Наглец! - Чего? Чего? - с любопытством спросил Рябов. Окке не ответил - смотрел на шаутбенахта. Фру Юленшерна сказала назидательно: - Мой друг, не торопитесь с отказом. Подумайте. - Перестань ходить перед глазами! - с раздражением крикнул Юленшерна Якобу. - Кому нужно сейчас это дурацкое пиво? И, позвонив флаг-офицера, велел сию же минуту прислать казначея эскадры с деньгами. Окке поклонился Рябову, рассказал, что его условия приняты. - То-то что приняты! - угрюмо ответил кормщик. - А то шумит на меня, кулаком грозится... Деньги он считал долго, потом потребовал себе кошелек, затянул на нем ремешки, но раздумал, и еще раз принялся считать золотые монеты. Остолбеневший Митенька из своего угла смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами: перед ним был другой человек - страшный, жадный, совсем не похожий на того Рябова, которого он знал и любил всем сердцем... Завязав кошелек, кормщик сказал шхиперу Уркварту: - Еще немного и взял я с вас. Считай сам - карбас купить сколько станет? Сети добрые, снасть какую. Монастырю должок отдать. Женке гостинца, себе на гульбу... Да приодеться надобно, а то ходишь - шапка волосяная, рукавицы своекожаные, не осуди, что в лаптях, - сапоги позабыл в санях. Да и жить еще надобно - вот и выйдет баш на баш! Он хлопнул Уркварта по жирной спине, засмеялся и сказал: - Что ж песни петь бросили? Давайте гуляйте, гулять дело доброе, нынче-то живы, а чего завтра будет - кому ведомо? Разбойник - живой покойник... Уркварт не понял, удивился: - А разве может быть живой покойник? - То - пословица! - ответил кормщик. - А в пословице еще не то бывает... Митенька все смотрел на кормщика, - нет, это был он, Иван Савватеевич, и глаза прежние, такие, как делались у него в море, в злую непогоду, когда иные рыбаки уже пели себе отходную, а он смотрел вдаль, искал горизонт, прищурившись, и злые огоньки горели в зеленых зрачках... Слово становится делом, дитя - мужчиной, Ветер - бурей, кто же в этом сомневался? Шамиссо ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1. ДИТЯ - МУЖЧИНОЮ... Флаг-офицер и кают-вахтер с масляным фонарем в руке повели их по коридору в каюту, назначенную кормщику капитаном "Короны". Слабый свет озарял абордажные крюки, висящие по стенам, ведра на случай пожара, короткие копья, удобные для боя в узких корабельных переходах, свернутые кошмы, полубочки с песком. - Здесь! - сказал флаг-офицер. Рябов первым вошел в низкую душную каюту. Кают-вахтер опустил фонарь в гнездо. Флаг-офицер вежливо спросил, не будет ли у господина лоцмана каких-либо желаний. Кормщик зевнул, огляделся, сказал лениво: - Войлочку бы хотя постелили на рундуки, что ж так-то на голых досках спать? Да винца ему вели, Митрий, чтобы принес, али пива, да погрызть чего от скуки... Флаг-офицер поклонился, лицо его выражало презрение. Кают-вахтер стоял неподвижно. - Побыстрее чтоб ворочались! - приказал кормщик. - Веселыми ногами, живо... Шведы ушли, кормщик усмехнулся. Митенька смотрел на него остановившимся взглядом. - Чего глядишь? - спросил Рябов. - Не узнал, что ли? Митенька потупился, вздохнул, губы его дрогнули - хотел что-то сказать, но раздумал. Слуга в красном кафтане принес на медном подносе желтое пиво, солодовые лепешки с солью и тмином, коричневую водку, настоенную на калганном корне. - Раздумал я пить! - сказал Рябов Митеньке. - Пусть унесет... Слуга выслушал Митеньку, ушел со своим подносом. Митенька отвернулся от кормщика, сжал щеки ладонями, весь съежился, словно от холода. - Митрий! - позвал Рябов. Митенька не шелохнулся. - Зря дуришь, парень! - сказал кормщик. - Не твоего ума дело... Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго... - Ты вот чего, Митрий! - заговорил наконец Рябов. - Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить... Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул: - Митрий? Ты что? Митрий... Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу: - Держи его! Держи! Матрос понял - подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал: - Все едино утоплюсь, не стану так жить... - Да ты послушай! - велел Рябов. - Ты меня послушай, дурашка... У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос. - Шел бы ты, господин, подалее от меня! - ответил Рябов. - Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи? - Иди отсюдова, господин! - с тоской отозвался Рябов. - Иди, нечего нам толковать... Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову... - Ладно, - сказал он, - пойду. И то - спать пора. Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки - матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка. Кормщик привстал: - Чего там? - Русский, небось, убег! - прислушиваясь, тихо ответил Митенька. Рябов молчал. - Тот, что рядом с нами за караулом сидел, - сказал Митрий. - Ушел теперь. А мы... - Ты замолчишь? - крикнул Рябов. - Тявкает тоже! 2. СВЯТАЯ БРИГИТТА НЕДОВОЛЬНА Ночью на Сосновце и в дальнем становище за салмой палили из мушкетов солдаты Голголсена, но все без толку - рыбаки словно провалились под землю. К утру сам Голголсен, дыша водочным перегаром, поднялся по трапу "Короны"; стуча башмаками, пошел в адмиральскую каюту - докладывать шаутбенахту. Ярл Юленшерна, без парика, с торчащими хрящеватыми ушами, с нависшими бровями, пил в своей каюте декохт от разлития желчи. Белки его глаз за ночь сделались цвета охры, лицо стало совсем желтым... - Ну? - спросил шаутбенахт. - Святая Бригитта недовольна нами! - ответил старый конвой. - Нам не удалось поймать ни одного человека... И этот беглец... Никаких следов... Ярл запил декохт вином, велел кают-юнге подать парик. - Криво, гере шаутбенахт! - сказал Голголсен. - Слишком к левому уху... Они закурили трубки. Голголсен шевелил усами, думал, потом сказал осторожно: - Матросы не очень довольны, гере шаутбенахт. Они жалуются на то, что их много наказывают в таком трудном походе... Голголсен не договорил. Грохот страшной силы потряс корабль, за переборкой закричала фру Юленшерна, матросы, солдаты, офицеры - кто в чем был - побежали на шканцы "Короны". Шаутбенахт и Голголсен выскочили на галерею адмиральской каюты, шаутбенахт схватился за голову: "Злой медведь" - корабль, которым командовал Голголсен, - задрав резную корму, быстро погружался в воду. На "Короне" уже били медные колокола тревогу, с ростров спускали шлюпки. Уркварт кричал в говорную трубу командные слова, которых никто не слышал. С других кораблей шли на помощь погибающим шлюпки. Голголсен, серый, с отвисшей челюстью, бормотал: - Крюйт-камера! Взрыв в крюйт-камере! Помилуй меня боже! На острове они нашли водку и напились. Я не велел им брать эту водку, но они все-таки ее взяли... Из команды "Злого медведя" спаслось всего семьдесят три человека. Озябшие, напуганные, мокрые, они слонялись по приютившим их кораблям, говорили, что теперь от похода нечего ждать добра, что гибель "Злого медведя" - дурное предзнаменование, что гобелин - злой морской демон - чем-то прогневан моряками флота его величества короля Швеции. По эскадре полетел слух о том, что Бирге Кизиловая нога прошедшей ночью сам видел гобелина, который ему напомнил, что при погрузке в Стокгольме "Злой медведь" наклонился на правую сторону, а это, как известно морякам, ничего хорошего не предвещает. Другой матрос - португалец-наемник - гобелина не видел, но беседовал во сне со святым Антонием, который нехорошо отозвался о ярле Юленшерне и посоветовал не идти в Архангельск. Третий - усатый толстяк из абордажной команды - заявил на баке, что все дело в том русском, который ухитрился бежать с флагмана. Беглец-то - колдун! Как произошел взрыв - никто толком не знал, и потому все пожимали плечами и говорили, что здесь не обошлось без русских рыбаков. Хоть на эскадре понимали, что русские никак не могли проникнуть в крюйт-камеру, однако же слух о том, что судно взорвалось по вине пьяного констапеля, многие отвергали, так как страх уже пробрался на эскадру и леденил сердца моряков флота его величества короля. В два часа пополудни ярл Юленшерна поднялся на ют и приказал барабанщикам бить поход. Над морем стлался низкий туман, по небу ползли рваные облака, было очень душно. - Погода, гере шаутбенахт, портится! - сказал шхипер Уркварт. - Надо ждать шторма. - Вы предполагаете, что я этого не вижу? - спросил Юленшерна. На ют поднялся профос Сванте Багге, спросил, что делать с повешенным стариком. - В воду! - отрывисто сказал Юленшерна. - Но повешенный на корабле приносит удачу! - возразил Багге. - Старые правила морского хождения учат нас тому, что женщина на борту предвещает опасность в плавании и только тело повешенного может умилостивить судьбу... Юленшерна повернулся к профосу желтым лицом; размахнувшись, ударил его кулаком в зубы, потом сказал раздельно: - Когда мне понадобится тело повешенного, я распоряжусь повесить тебя! Ты сам хорошо знаешь, что повесить палача - это действительно умилостивить судьбу... Профос поклонился с перекошенным лицом, ушел сбрасывать тело казненного старика рыбака в воды Белого моря. Покуда он проталкивался к мачте, над ним смеялись: - Вот идет оплеванный профос! - Ничего, может быть, теперь Багге станет малость подобрее... - Он не станет добрее и в могиле... - Я слышал, ребята, что наказанный палач получает вполовину меньше... - Дайте пройти несчастному Сванте Багге... Тело казненного погрузилось в волны. Корабли один за другим выходили на большую воду. Юленшерна насупясь смотрел, как ставят паруса, как огромные полотнища наполняются ветром, слушал сигнальные барабаны, пение горнов. Лекарь эскадры сказал шаутбенахту, что от разлития желчи сладкое будет ему казаться горьким, хорошее - плохим. От болезни или от чего иного, но ярл Юленшерна в этот день был куда мрачнее, чем обычно, и непрестанно передавал на корабли сигналы о жестоких наказаниях. Матросы, ругаясь и богохульствуя, ложились под кнуты профосов; на яхтах, на фрегатах, на линейных судах свистели линьки и розги. По кораблям ползли слухи: - На эскадре есть русские: никто другой не мог помочь тому беглецу. Он сам распилил свои цепи... - Женщина на эскадре приносит беду... - Да она еще и рыжая. - Она не одна: с нею ее камеристка - черная, как жена сатаны. - Русский беглец пропилил переборку в ящике. - Для этого нужна пила... - А небо? Что можно ожидать от такого неба? И небо и море предвещали шторм. Почему-то шторм здесь казался куда страшнее, чем там, в своих морях. Это было чужое море, с чужими, враждебными, насторожившимися берегами. И матросы на эскадре шептались: - Не лучше ли повернуть назад? - Если бы гобелин и святая Бригитта не сговорились между собою... - Мы уже потеряли один корабль... Но испуганных было не так уж много. Их шепот, слухи, которые от них исходили, ничего не стоили: Архангельск был уже недалек, все знали, что Юленшерна на три дня отдаст город наемникам. Солдатам и матросам наяву виделись груды золота, дорогие меха, парча, церковная утварь - все то, что они получат за верную службу короне. И чем ближе был город, тем громче, тем яростнее мечтали наемники. - После похода я вернусь в Швецию и открою лавку. Мне хватит моря! - говорил один. - У меня будет пекарня! - утверждал другой. - Пекарня с двумя пекарями! А сам я буду сидеть и только покрикивать! - Я открою таверну! - рассказывал третий. - Я назову ее "Уютный берег" - вот как! И сам буду пить сколько захочу. Что же касается гобелина и святой Бригитты, то мне на них наплевать! Были бы деньги, вот что я вам скажу, ребята... Иные мечтали сделаться менялами; некоторые хвастались тем, что вообще ничего не станут делать; были и такие, которые помалкивали: эти уже подкопили кое-что и после похода собирались давать деньги под верный залог... Несмотря на то, что шторма ждали, он все-таки налетел неожиданно, повалил "Корону" на бок и мгновенно разметал корабли эскадры. На флагманском корабле едва успели убрать верхние паруса, да и то потеряв матроса; на "Справедливом гневе" ветер изодрал в клочья фор-марсель; на "Ароматном цветке" повалилась грот-мачта, судно легло на борт. Матросы топорами обрубили ванты, и яхта выпрямилась. Ветер, срывая с огромных волн пенные верхушки, свистел и выл в снастях, корабли зарывались бушпритами. С каждой минутой шторм свирепел все более. Вечером, в полутьме, под низкими черными тучами, неожиданно близко открылся Зимний берег. Шаутбенахт Юленшерна затопал ногами на штурмана; тот ответил, сдерживая злобу: - Я не имею ни солнца, ни звезд для того, чтобы сделать астрономические вычисления и точно определиться... Юленшерна позвал вахтенного офицера, приказал палить из сигнальной пушки, чтобы корабли знали, где флагман, но ответных выстрелов никто не услышал. Уркварт послал за русским лоцманом, тот лениво поднялся по трапу, равнодушно оглядел бегущие пенные валы, сказал капитану: - Э-э, куда вас понесло. Перекреститься не успеете - на кошки сядете, умники-разумники. Вон они - Кедовские, я их знаю, - вишь, вода там кипит... Уркварт, побледнев, закричал: "Право руля!" Здоровенные рулевые вдвоем налегли на огромное колесо, "Корона" покатилась вправо, Рябов сказал: - Шибко нынче играет погода. Глядите вострее, тут потопнуть проще простого... На трапе кормщик столкнулся со слугою в красном кафтане, тот нес на мостик шаутбенахту горячий флин в кувшине, обмотанном полотенцем. Корабль накренило, Якоб навалился на Рябова. Внимательный взгляд слуги скрестился с насмешливым взглядом кормщика, он оттолкнул слугу, посоветовал спокойно: - Ходи на своих, чего валишься... И пошел в свою каюту. Якоб посмотрел кормщику вслед, взбежал по шатающемуся трапу на ют, где в кожаном плаще с капюшоном неподвижно стоял Юленшерна и слушал, не ответит ли на пальбу флагмана какое-нибудь судно из эскадры. - Как себя чувствует фру? - спросил Юленшерна. - Фру пообедала с хорошим аппетитом. - Кто разделяет ее трапезу? - Полковник Джеймс и капитан Голголсен, гере шаутбенахт. - Что они делают сейчас? - Я подал им кофе и бенедиктинский ликер, гере шаутбенахт. - Капитан Голголсен трезв? - Не слишком, гере шаутбенахт. Ярл Юленшерна заметил улыбку, скользнувшую по лицу слуги. Не медля ни секунды, он ударил его кулаком в рот - снизу вверх, так что лопнула лайковая перчатка. - Теперь ты не станешь улыбаться при мне! - сказал он. Якоб утер кровь с лица, глядя в глаза шаутбенахту. Тот медленными глотками пил флин. Ветер свистел еще пронзительнее, корпус "Короны" скрипел, содрогался, стонал... Когда Якоб спустился по трапу, стало совсем темно от черной огромной тучи, затянувшей все небо. В буфетной грохотала посуда, медные кастрюли раскачивались и звенели, точно похоронные колокола, оловянные и серебряные тарелки скакали в своих гнездах. Адмиральский буфетчик, измученный морской болезнью, спал на рундуке. Якоб сел на низенькую скамеечку, открыл ящик с луковицами, разрыл их, достал со дна гибкую, очень длинную и остро отточенную наваху толедской стали с лезвием, уходящим в рукоятку. Спрятав нож на груди, он прислушался: на шканцах уныло звонил колокол - сигнал, чтобы всюду гасили огни, в таком шторме одна искра могла натворить непоправимую беду. - О, и ты здесь! - сказал буфетчик, болезненно зевая. - Будешь чистить лук? - Да, к ужину! - ответил Якоб. - Подадим говядину в луковом соусе, - опять зевая, сказал буфетчик. - Что там наверху? - Шторм... - Святая Бригитта прогневалась на нас... Они помолчали. Буфетчик совсем проснулся и, наклонившись к Якобу, заговорил шепотом: - Послушай, Якоб, ты не видал нашу пилу? Пропала пила, - понимаешь, какая неприятная история. Я переискал везде - ее нет. Если эконом дознается, нам не уйти из рук профоса, - ты догадываешься, почему? Тот беглец пропилил отверстие в переборке именно такой пилой, какая была у нас... - Найдется! - сказал Якоб. - Просто завалилась куда-нибудь в этой качке. - Ты так думаешь? - Я уверен в этом! - А я не уверен, - со вздохом сказал буфетчик. - Я ни в чем не уверен... Непонятные истории творятся на эскадре... Буфетчик любил поговорить. Пока он рассказывал, Якоб чистил и резал лук для жаркого, потом, когда буфетчику опять стало плохо, Якоб вышел из камбуза. По темному трапу ощупью он пробрался в совсем темный коридор и пошел к той каюте, где жил русский изменник-лоцман. У кожаной, туго натянутой переборки он прислушался: ровный храп спокойно спящего человека доносился из каюты. Теперь следовало узнать, где переводчик русского изменника, тот, о котором говорили, что он не то хотел утопиться, не то сбежать со шведского корабля. Митеньку Якоб увидел на орлоп-палубе: юноша сидел ссутулившись, обхватив руками коленки, глаза его были закрыты. В коридоре Якоб опять остановился, - сердце его билось неровно, ладони сделались влажными. Ему еще никогда не доводилось убивать людей, и сейчас он вдруг подумал, что, быть может, не найдет в себе сил навахой ударить спящего человека в грудь. Но тут же он представил себе, как этот человек, которого он не убьет, встанет за штурвал вражеского корабля и проведет эскадру к Архангельску, представил себе, как запылает потом город, как пьяные страшные наемники пойдут резать и жечь, какое горе постигнет сотни, тысячи людей только из-за того, что он, Якоб, человек, в жилах которого течет русская кровь, не решился убить изменника, предателя, иуду. Он облизал пересохшие губы, вытер ладони о штаны, нажал пружину в рукоятке навахи - лезвие с глухим шелестом выскочило наружу, - попробовал пальцем жало. Потом оглянулся и не торопясь опять пошел по длинному темному глухому коридору мимо офицерских кают. У каюты лоцмана он остановился. Это была каморка - девятая по счету от трапа, по левой стороне. Лоцман попрежнему ровно похрапывал, и Якоб подумал, что удивительно, как человек с совестью злодея может спать так спокойно. Но он отогнал от себя эту мысль и тихим шагом вошел в каюту, где крепко пахло дубленой кожей и табаком. Здесь было так темно, что Якоб ничего не видел и только слышал похрапывание - ровное и однообразное. Переждав, он сделал движение в сторону спящего, занес нож и уже хотел было ударить, как вдруг лоцман проснулся и быстро спросил: - Митрий? Якоб ударил. Тотчас же он услышал ругань и почувствовал, что падает. Никогда в своей жизни он не знал человека такой всесокрушающей силы, каким был этот русский кормщик. Лоцман не бил Якоба и не душил его за горло, он только смял его, навалился на него боком и, посапывая и ворча словно медведь, поругиваясь и покряхтывая, искал его руки, чтобы отобрать наваху. Но наваха давно упала, она лежала под лопаткой Якоба. Наконец лоцман нашел ее, откинул в сторону и тогда поднял Якоба на ноги. Думая, что лоцман сейчас убьет его, Якоб, собрав все силы, рванулся назад, наклонился, ударил кормщика головою в живот и сам сразу же потерял сознание, вновь сшибленный на палубу могучим движением руки Рябова. 3. НАС ТРОЕ! Должно быть, прошло немало времени, прежде чем Якоб очнулся. Открыв глаза, он увидел, что лежит не на палубе, а на рундуке, что каюта освещена - розовое пламя светильника, заключенного в слюдяной колпак, озаряло сосредоточенное лицо кормщика, который с любопытством вертел в руках наваху, то пряча ее лезвие, то нажимая кнопку... "Сейчас он выдаст меня шаутбенахту! - со спокойной тоской подумал Якоб. - Выдаст, и меня повесят. Повешенный приносит счастье кораблю, почему же не повесить немедленно". Он вздохнул и застонал от боли в суставах; лоцман пристально на него посмотрел и усмехнулся. Усмешка была такая беззлобная и открытая, что Якоб не поверил своим глазам. Лоцман вдруг сказал тихо и грустно: - Думал, думал - да удумал. И-эх, голова! Хитрым ножиком, как куренка... Нет, друг, так оно не деется... И строго добавил: - Мы тоже не лаптем щи хлебаем! Спать-то я с малолетства вполглаза учен... Расстегнув на груди измятый и затасканный кафтан Джеймса, он развязал тесемки рубашки и показал тускло блеснувший, очень тонкий и гибкий панцырь, по которому и скользнуло жало навахи. - Видал? - Видал! - одними губами произнес Якоб. - То-то. Лонгинова ты отпустил? - Я... - Для чего? - Для того, что он добрый русский! - своим характерным голосом произнес Якоб. - Для того, что он не стал делать измену, а делал лишь ладно, - вот для чего... Лоцман поглядел на него добрыми печальными глазами. - Иди отсюдова, дурашка! - сказал он ласково. - Иди! Нечего тебе тут прохлаждаться, еще хватятся. А нам не гоже, чтобы обоих вместе видели. Иди, а я светильню погашу, слышь, звонят - огней не жечь... Якоб сел на рундуке, голова у него кружилась, в ушах непрестанно били звонкие молотки. - Помял я тебя маненько! - сказал лоцман. - Ничего, брат, не поделаешь. Коли спросят, скажи - оступился, мол, с трапа загремел, расшибся. Ножичек свой возьми, выкинь его, - хитер, да ненадежен. А мне, друг, коли можешь, принеси топор, а? - Топор? - переспросил Якоб. - Ну да, чем дрова колют. Поменьше бы, да чтобы ручка была поухватистее. Мало ли... Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, потом Якоб ответил: - Да, я принесу топор. - Принеси, друг, принеси, нынче еще не надобно, а как к устью будем подходить, тогда он мне и занадобится. Не обмани гляди... - Я принесу топор, - повторил Якоб. Он встал, покачнулся, ухватился за косяк и еще постоял так, вглядываясь в русского лоцмана. - Значит, я в надежде буду, что принесешь топор? - в другой раз сказал Рябов. - Мне он вот как может занадобиться. - Принесу! - сказал Якоб, но теперь они оба говорили не о топоре. Они без слов говорили о том, что верят друг другу и понимают друг друга, что будут помогать один другому и вместе совершат то дело, которое им назначено совершить. - Ну, иди! - Иду... Пошатываясь, Якоб вышел. Попрежнему ухало и стонало море, попрежнему от ударов волн содрогался корпус корабля. Рябов погасил светильню, лег на сырой войлок, в темноте тихо улыбнулся своим мыслям: "Ну, житьишко! Так еще недельку пожить, и в самом деле голова заболеть может". Погодя пришел Митрий, застывший на штормовом ветру, стал в темноте пристраиваться на своем рундуке. Было слышно, как он молится, шепчет и вздрагивает от мозглой сырости. - Митрий, а Митрий! - тихонько позвал Рябов. Митенька кончил молиться, ответил чужим голосом: - Здесь я. - Тут было меня чуть не прирезал один раб божий... Он подождал, заговорил опять: - Молчишь? Думаешь - так и надо, за дело? Дурашки вы глупые, как на вас погляжу. Ладно, тот-то не знает меня, а ты? Митрий что-то прошептал неслышное, наклонился ближе. - Думай головою! Думай! Не дураком на свет уродился, думай же! - Дядечка... - со стоном сказал Митенька. - Дядечка я сколь годов! Нарочно я тебе сразу-то ничего не сказал, неразумен ты, горяч, молод, не сдюжаешь позору али беседы какой, вроде как давеча у адмирала за столом была. А так хорошо все сошло, да и по тебе видать было, что нету меж нами сговору, один до денег падок, а другой - иначе. И торговался я не для денег, а чтобы более веры нам было. Они на деньги все меряют, по деньгам судят, небось денежкам и молятся. Сам видел - поверили, что отыскался изменник, поверили, собачьи дети, рады, что везут с собою кормщика, и думки нет, во что им тот кормщик обернется... Он засмеялся ласково, почувствовал, что Митенька рядом с ним, крепко стиснул его руку, заговорил опять: - Веришь теперь? Понял, зачем я тебя брать-то не хотел? Понял, на что идем? Что сии корабли... - Понял! - с восторгом ответил Митенька. И быстро, страстно заговорил сам: - Да разве ж я, дядечка, разве ж я... Как я жил - мыкаясь, али в монастыре, али по людям... Дядечка, я не испужаюсь! Разве я когда пужался? Чего только не было, страхи какие терпели, а я разве что? Я, дядечка, Иван Савватеевич, коли тебя прежде времени смертью кончат, я сам сей корабль на мель посажу, небось знаю, где, - не раз хаживали. Посажу! - Ты тише, - улыбаясь во тьме, сказал Рябов. - Я - тихо, дядечка. Ты будь в надежде, дядечка. Я не спужаюсь! Что ж так-то жить, под шведом какое житье! Мы его разобьем, тогда на Москву поеду, в навигацкую школу. Пусть-ка тогда не возьмут за хромоту мою, пусть! Я тогда к государю к самому, к Петру Алексеевичу. Так, скажу, и так. Пусть... - И скажешь! - заражаясь Митенькиным волнением, согласился Рябов. - И он, брат, как надо рассудит. Он такие дела понимает - который моряк, а который - так себе. Ты ему - не таясь, небось повидал моря... - Повидал! - воскликнул Митенька. - Повидал и не больно его пужался. А что живые с сего дела выйдем, в том, дядечка, я без сумления. Отобьемся! - Отобьемся, - подтвердил кормщик. - Ежели с умом, так отобьемся! - Ежели не горячиться. Тут соображение надо иметь. - Скажи, какой умный... - Еще не то у нас, дядечка, случалось. Один только Грумант вспомнить, так все прочее - смехота... Так они шептались долго, утешали друг друга обещаниями, что несомненно победят в грядущем страшном бою и не только победят, но и останутся живыми и здоровыми. Митенька, по молодости лет и по пылкости воображения, в самом деле был уверен в этом, но Рябов думал иначе, он твердо знал только то, что выполнит дело, которое предстояло ему выполнить. Остальное было темно и тревожно. Однако Митеньке он об этом не сказал ни слова. 4. АРХАНГЕЛЬСК БЛИЗОК! Весь день и большую часть тихой белой ночи корабли эскадры собирались возле Мудьюгского острова. Позже всех пришел фрегат "Божий благовест". Матросы и командир фрегата своими глазами видели последние минуты яхты "Ароматный цветок", которая затонула во время шторма, напоровшись на камни, не указанные на голландских картах. Ни один человек с погибшего судна не спасся. Русские берега были безмолвны и казались пустынными. Но когда несколько матросов отпросились поохотиться, дабы разнообразить стол адмирала свежей дичью, берега вдруг оказались обитаемыми. Едва матросы высадились, как из прибрежных кустарников загремели выстрелы. Русские стреляли с такой точностью, что никто не решился отправиться на берег за телами погибших, они так и остались лежать, и прилив унес их в море. Юленшерна приказал ударить по берегу из пушек, и корабельные батареи бессмысленно изводили порох и ядра на протяжении двадцати минут. Но странное дело: ни гибель матросов у Сосновца, ни потеря двух кораблей из состава эскадры, ни шторм, ни меткие выстрелы с берега не производили особого впечатления на наемников. Русские церкви и дворы богатых русских купцов, старые Холмогоры и Архангельск были теперь совсем близко. И то, что солдат и матросов стало меньше, нисколько не огорчало оставшихся в живых: больше сохранится богатства тем, кто прорвется к городу, богаче будет их нажива, полнее набьют они свои мешки и сундуки. Теперь мало кто болтал о гневе святой Бригитты и о кознях гобелина. Война есть война, говорили наемники, на войне случается всякое. Кто поглупее - тот гибнет, кто поумнее - тот не только выживает, но еще и богатеет. Для того чтобы скорее забылись превратности плавания, ярл Юленшерна приказал эскадренному казначею выдать жалованье всем - от капитанов до кают-юнг. Деньги, причитавшиеся мертвым, было велено раздать живым. Это еще более укрепило дух наемников. На кораблях, при раздаче винных порций, матросы кричали славу королю и хвалили своего адмирала. Не следовало терять времени, но корабли нуждались в ремонте, и шаутбенахт велел приступить к работам. Корабельные плотники, кузнецы и конопатчики работали не за страх, а за совесть, подгоняемые матросами и солдатами, которым не терпелось ворваться в Архангельск. Но все-таки ремонт шел медленно, - слишком потрепал эскадру шторм. Фру Юленшерна скучала, полковник Джеймс, запершись в своей каюте с Голголсеном, пил бренди; шаутбенахт не уходил со шканцев, часами смотрел в подзорную трубу на безлюдные зловещие берега, поджимал губы, качал головой. Да и Уркварт стал последнее время задумчивым и грустным. Только с полковником Джеймсом он иногда отводил душу: оба они все-таки кое-что знали о Московии... Ветер не поднимался. Море заштилело, стояла странная душная тишина. Матросы на "Короне" пели: Не знал, не боялся он грозных судей, Ходил по дорогам с ножом, И грабил и резал невинных людей, Закапывал в землю живьем... В полдень, после обеда, ярл шаутбенахт вошел в свою каюту. Фру Маргрет, обмахиваясь веером, сказала небрежно: - У меня, как вам известно, есть друг детства, старый друг Ларс, Ларс Дес-Фонтейнес - так зовут этого человека. Его наказали за то, что он предполагал в русских мужество и желание сопротивляться врагу. Не кажется ли вам теперь, что Ларс Дес-Фонтейнес совершенно прав? Матросы пели громко, их песня была слышна на всех кораблях эскадры: Ах, если б господь смилосердился к нам, Привел воротиться бы в дом: Я церковь построил бы, каменный храм, И всю обложил бы свинцом... - По-вашему, Дес-Фонтейнес, был прав? - спросил ярл Юленшерна, сделав ударение на слове "был". Склонив голову набок, не мигая он смотрел на жену своими желтыми глазами. Ей стало страшно. Она тяжело поднялась, неловко зацепила рукавом хрустальную вазочку. Вазочка разбилась. - Ого! - произнес шаутбенахт. - Вы потеряли свою природную грациозность! - Был? - крикнула она. - Что вы хотите этим сказать? - Ларс Дес-Фонтейнес более не существует, - раздельно и внятно сказал Юленшерна. - Его нет на свете. Ларс Дес-Фонтейнес давно превратился в прах. Фру Маргрет сморщилась, как морщатся от внезапного грохота. Губы ее дрожали, лицо исказилось. Оно перестало быть красивым, лицо фру Маргрет... С палубы доносилось: И только он эти слова произнес, Вдруг стало, как ночью, темно. Попадали мачты, корабль затрещал И канул на черное дно. - Ларс умер? - спросила фру Маргрет. - Да. Он скончался. - Вы лжете! Ларс в Архангельске! Вы сами говорили... - Поэтому вы и отправились со мной в Архангельск? Фру замолчала. Шаутбенахт улыбался. Так весело он улыбался дважды: когда стоял под венцом с фру Маргрет и вот сейчас. - Премьер-лейтенант бесславно и весьма быстро прошел свой земной путь, - говорил Юленшерна, отпирая ключом ларец, окованный медью. - Этот повеса, видимо, не слишком дорожил своими друзьями детства и поторопился уйти от них в мир иной... Он откинул крышку ларца и достал бумагу - короткое сообщение о смерти каторжанина Дес-Фонтейнеса по кличке Скиллинг, последовавшей на галерном флоте его величества. Тело осужденного погребено в море, как полагается по уставу. Фру Маргрет прочитала бумагу один раз, потом другой. Ярл Юленшерна вышел на ют, чтобы освежиться. Он был очень весел и приветливо беседовал с Урквартом о погоде и о том, что к вечеру, пожалуй, удастся поднять якорь. Вернувшись через некоторое время в каюту, шаутбенахт сказал своей супруге: - Вы совершили большое путешествие и, к сожалению, не увидите вашего друга. Пожалуй, вам теперь нет смысла рисковать... Два судна мы оставляем здесь на всякий случай. Не переехать ли вам на одно из них? Там будет безопаснее. - Да, я согласна, - безучастным голосом ответила фру Маргрет. Она все еще держала в руке сообщение о смерти каторжанина Скиллинга. - Вы благоразумны, - сказал Юленшерна. Маргрет странно улыбнулась. - О, да, я благоразумна! - произнесла она многозначительно. - Вам здесь будет спокойно. - Во всяком случае, я не погибну! - все с той же улыбкой сказала фру Маргрет. - Я вернусь в Стокгольм и буду долго и счастливо жить там вдовою погибшего славной смертью шаутбенахта ярла Юленшерны, потому что вы, гере, непременно сложите тут вашу лысую голову. Не так ли? Он не нашелся с ответом, только крепко стиснул челюсти. А она говорила, улыбаясь и вызывающе глядя на него своими прозрачными глазами: - Я буду бывать при дворе, я еще молода, не правда ли? Молода и хороша. И ваше имя я вываляю в грязи так, что даже на том свете вы будете содрогаться, мой покойный супруг. Вы тревожились о вашем честном имени и потому убили Ларса? Его лицо исказилось бешенством, он шагнул к ней, грубо схватил за руку. - Пустите! - шепотом приказала Маргрет. - Пустите, или я закричу и ударю вас при всех... Она вырвала руку, отошла, сказала издали: - И тогда мы будем квиты! Только тогда! Я так и слышу этот хор голосов: "О, фру Юленшерна, вдова адмирала Юленшерны, что она вытворяет! Бедный старикашка, его кости так и переворачиваются в гробу!" Она ушла и заперлась в спальне. Он пробовал сломать дверь, Маргрет сказала спокойно: - Не будьте смешны, если это возможно для вас! К четырем часам после полудня все работы на эскадре были закончены. Ярл Юленшерна приказал Уркварту: - Передайте командам благодарность их адмирала. Пусть сегодня они получат по двойной чарке водки. Вслед за этим - сниматься с якоря. В устье мы постараемся как можно скорее разделаться с таможенниками, ворвемся в Двину и к утру, с божьей помощью, начнем высадку войск в Архангельске. - Таможенники, очевидно, знают о нашей эскадре... - Тем хуже для них. К вечеру маленькое облачко, появившееся на горизонте, разрослось, по волнам побежали пенные гребешки, небо заволокло, пошел дождь, но попрежнему было душно. Шаутбенахт велел подать себе плащ и не ушел с юта. Он стал еще желтее, чем утром, губы его запеклись, руки заметно дрожали. - Два фрегата - "Феникс" и "Дромадер" - будут ждать нас здесь, - сказал шаутбенахт Уркварту. - Вы слушаете меня? - Да, гере шаутбенахт, я весь внимание. - На фрегат "Феникс" перейдет моя супруга. Спустите вельбот. - Да, гере шаутбенахт... Фру Юленшерна поднялась на ют, чтобы попрощаться с мужем. За эти часы лицо ее осунулось, под глазами легли голубые тени. Шаутбенахт смотрел на Маргрет колючим, каким-то удивленным взглядом. Они не сказали друг другу ни одного слова. Полковник Джеймс попросил разрешения проводить фру на "Феникс". Его физиономия была еще более томной, чем обычно. Юленшерна сказал ему у трапа: - Не забудьте вернуться, гере полковник. Матросы издали смотрели на супругу шаутбенахта, на ее сундуки, на черную служанку. Профос Сванте Багге сказал, что все к лучшему. Если на эскадре и были неприятности, то только из-за женщин. Теперь все пойдет великолепно, шаутбенахт - хитрый старик, знает что делает... Фру Юленшерна, придерживая пальцами юбки, спустилась в вельбот, кают-юнга, кают-вахтер и Якоб снесли за нею подушки, ковер, кожи, чтобы убрать ей каюту на "Фениксе", корзины с едой, лютню. Вельбот отвалил. Юленшерна попрежнему стоял на юте "Короны", когда полковник Джеймс вернулся с фрегата. Якоря были подняты. Полковник сказал шаутбенахту: - Фру просила передать вам, гере шаутбенахт, что она будет непрестанно молиться за вас. Ярл Юленшерна ничего не ответил. Мокрые паруса флагмана наполнялись ветром. Громко, неприязненными голосами, хрипло кричали чайки. Матросы на баке пели старую песню: Гонит ветер корабль в океане, Боже, душу помилуй мою... Караул есть наизнатнейшая служба, которую солдат в войске отправляет. Петр Первый ГЛАВА ПЯТАЯ 1. НЕДОБРОЕ УТРО Сильвестр Петрович писал письмо на Москву Апраксину. За окнами Семиградной избы лил не переставая, как поздней осенью, проливной дождь. В сенях, шаркая сапогами, кашляя, переругиваясь, ходили люди, визжала дверь на блоке, навзрыд рыдала молодайка, кто-то ее утешал хриплым басом. Не дописав, Иевлев взял трость и вышел на крыльцо. С моря дул влажный ветер, дождь вдруг стих, только с деревьев еще летели брызги. На крыльце ждал Егорша. - Веди! - приказал Сильвестр Петрович. Егорша нырнул в толпу мужиков, вывел из сараюшки виновных. Толпа расступилась, трое, связанные поясами, без шапок, взлохмаченные и изодранные, поклонились капитан-командору. Из сеней, вытирая рот ладошкой, спехом дожевывая что-то, выскочил дьяк Абросимов. - Говори! - велел ему Иевлев. Тот подошел поближе, выставил ногу, стал с осуждением в голосе длинно рассказывать, как случилось смертоубийство, кто зачинщиком был, кто ударил амбарщика плашкой по голове, как амбарщик схватился за топор, да припоздал - скончал живот свой. Иевлев слушал, поколачивал тростью по голенищу сапога. Мужики переминались, вздыхали... Сильвестр Петрович сходил в амбар, посмотрел на мертвое тело, что лежало на тесовом полу, покрытое рядном, вернулся, стал спрашивать схваченных. Мужики, перебивая друг друга, повинились, что-де очень изворовался проклятый амбарщик, да будет земля ему пухом, змею злому, никакой вовсе ествы на артель не давал, два дня с карбасом ждали, а народишко в остроге которое время корье заместо хлеба камнями перетирает да печет. Вчера выпили малость, Козьма-плотник возьми и заведи с артельщиком беседу: отчего не по-божьи делает? Амбарщик Козьму пихнул под вздох, а после ногой ударил. Козьма еще спросил: зачем бьешь, увечишь, для чего пихаешься? Молодайка в сенях завыла громче. Иевлев велел ее убрать. Матросы увели молодайку в сторону. - Ну и вдарил! - сипло сказал сам Козьма. - Вдарил и вдарил! - Так вдарил, что убил? - спросил Иевлев. - А чего ж? Смотреть на него, на анафему? - удивился Козьма. - Я с женкой на карбасе пришел, а он мне об женке слова говорит. Ты, говорит, отпусти мне женку поиграть, а я, говорит, вам ествы на острог по-божески дам... Жалко, что одного вдарил, а не все ихнее семя... - Какое такое ихнее семя? - спросил Иевлев. - А такое! - сплюнув, сказал Козьма. - Известно какое... Седой вихрастый мужик поклонился, сказал робко: - Ты его, батюшка, кормилец наш, не слушай, глуп он, молод, не учен... - Какое такое ихнее семя? - крикнул Иевлев. - Говори! Козьма не отвечал, смотрел на Иевлева бесстрашно, с ненавистью. Молодайка, вырвавшись из рук матросов, с пронзительным криком побежала к крыльцу, рухнула на колени в жидкую грязь, схватила Иевлева за ногу. - Пусти! - приказал Сильвестр Петрович. - Слышь, пусти... Ноге было больно, он не мог вырваться. Матросы вновь оттащили молодайку. Тогда старик с седыми вихрами стал опускаться на колени. Сильвестр Петрович сказал сквозь зубы: - Гнать их в шею отсюда! - Кого? - не понял дьяк Абросимов. - Связанных - вон со двора! - велел Иевлев. - Развязать! И, выйдя из себя, закричал: - Оглохли? Говорю - вон! Развязать и - в тычки, откуда пришли! Старик, не понимая, повалился на колени, толпа зашумела, кто-то тонким веселым голосом крикнул: - Да господи ж! Отпускают! Слышь, Козьма? Отпускают! Егорша взглянул на Иевлева, позвал матросов, те стали развязывать мужикам руки. Козьма совсем побелел. Иевлев повернулся, пошел в сени; Абросимов, отдуваясь, пошел за капитан-командором, ворча на ходу, что так-де не гоже делать, эдак всех амбарщиков порубят топорами; выходит, что на убийцу нынче и управы вовсе нет. - Коли воров и порубят - горевать не для чего! - ответил Иевлев. Захлопнув дверь перед носом дьяка, он вновь сел за стол - писать письмо далее, но пришел Егорша. - Тебе чего? - не поднимая головы, спросил Сильвестр Петрович. - Не уходит! - сказал Егорша. - Кто не уходит? - Не уходит. Который амбарщика кончил. - Ну и шут с ним, пусть не уходит! - усмехнулся Сильвестр Петрович. - На крыльце сидит. Сильвестр Петрович молча писал. Егорша взял ножичек, принялся точить перья. За окном потемнело, опять полил дождь. 2. БРАТ И СЕСТРА На рогатке при въезде в город капитан Крыков спешился и велел седлать себе другого коня. Вороной, с которого он слез, тяжело прядал боками, всхрапывая от усталости. Драгун вынес Афанасию Петровичу из караулки кружку воды, другие двое седлали мышастую в яблоках кобылку. Капрал придержал Крыкову стремя, он легко сел в седло, обдернул на себе намокший под дождем плащ, задумчиво сказал: - Так-то, Павел Иванович! Наступило наше время. Ты гляди построже, чтобы все караульщики были в готовности, ни единого с рогатки не отпускай. Пушкари твои здесь? - Здесь! - ответил усатый капрал. - Пусть с караулки никуда не идут... Другие драгуны, услышав разговор, подошли поближе. Лукьян Зенин, с которым Крыков в былые времена промышлял зверя, спросил с крыльца караулки: - Здесь они, Афанасий Петрович? - Возле Мудьюга. На якорях стоят... - Сила? - Там видно будет, Лукаша! - ответил капитан. - Покуда одно ведаю - потрепала их непогода... Ну, живите, ребята! И слегка ударил кобылку плетью. Кобылка переступила на месте копытами, обиженно повела ушами и сразу же пошла хорошей легкой рысью. Опять прогрохотал гром, дождь стих на мгновение, потом полил с удвоенной силой, так что город словно исчез, провалился за стеною ливня. Кобылка шла ровно, поматывая головой, Крыков ее еще пришпорил, она с рыси перешла на мерный сильный галоп. Жидкая глянцевитая грязь чмокала под копытами. Афанасий Петрович, отвернув лицо от секущего дождя, хмурился, думал... Спешившись во дворе опустелой нынче таможенной избы, он быстрым шагом вошел в кладовушку, где содержалось зимою оружие таможенной стражи, подпер дверь тяжелой лавкой и, прислушавшись, нет ли кого поблизости, рывком дернул кольцо люка, который вел в небольшой, выложенный кирпичом подвал. Здесь Афанасий Петрович ощупью отсчитал третий кирпич третьего ряда снизу, вынул его и просунул руку в тайник, где в долбленом, чисто выструганном из березовой плашки ларчике лежала грамота, свернутая и зашитая в вощеное полотно. Спрятав обратно ларчик и заложив тайник кирпичом, Афанасий Петрович поднялся наверх и поехал на Мхи к рябовской избе. Давно не был он здесь, и сердце его на мгновение сжалось, когда увидел он на крыльце Таисью с коромыслом и двумя ведрами воды. Она обернулась на скрип калитки и тотчас же, легко опустив ведра, пошла к нему навстречу. - Вот не ждала! - радостной скороговоркой сказала она. - Не по-доброму делаешь, Афанасий Петрович, неладно делаешь! Где же оно видано - пропал капитан, не зазвать его, сколько за ним посылали, а он никак нейдет. Иван Савватеевич, и тот сколько разов спрашивал - где это подевался Афанасий Петрович, загордел, что ли... - Да уж загордел! - махнув рукой, ответил Крыков. - Больно горд, сие всем ведомо. По-здорову ли живешь, Таисья Антиповна? И посмотрел прямо в ее лицо, похудевшее, с легкой тенью под глазами, увидел маленькое ухо с бирюзовой серьгой, увидел трепещущий счастливый блеск ее зрачков, розовые, чуть пухлые губы. - По-здорову, - негромко ответила она, - грех жаловаться, Афанасий Петрович. Ты-то как? Да что мы здесь стоим, чай не бездомные, идем в избу. Ванятка и то все спрашивает: что дядя Афоня, да где дядя Афоня... Она была счастлива, и ей перед Крыковым было стыдно своего счастья, своего спокойствия, но притворяться она тоже не умела. Он поднялся с ней на крыльцо, взял ведра в руки и вошел в сени. Таисья широко растворила дверь в избу и весело сказала: - Ванятка, ты гляди, кто к нам пришел! Мальчик рванулся с лавки и, крепко топая своими подкованными сапожками, с разбегу повис на Крыкове. Тот поднял его и, сжав челюсти, не в силах что-либо сказать, долго смотрел в глаза Ванятке, потом подкинул к потолку, как делывал всегда, встречаясь с ним, и посадил на лавку, сам сел рядом, обнял его за плечи. Ванятка прильнул к Крыкову, обиженным голосом пожаловался: - Не ходишь все и не ходишь! Ишь какой! Пушку обещал со мною делать, чтобы палила, а сам все не ходишь! - Ужо сделаем пушку! - пообещал Крыков. - Она у меня почти что и сделанная, да недосуг было лафет ей вырезать. - И палит? - спросил Ванятка. - Еще как палит! - Громко? - краснея от счастья, спросил Ванятка и руками повернул к себе лицо Крыкова. - Палит? Афанасий Петрович ответил не сразу, вглядываясь в свежее, румяное лицо мальчика. Странно соединились в нем отец и мать: добрая красота души Таисьи и веселая разумная сила Рябова; зеленые, с искрами глаза кормщика смотрели так, как смотрит Таисья, а розовые нежные губы матери улыбались так, как улыбался кормщик, - насмешливо, хитро. - Что молчишь? - сердясь и хмуря тонкие Таисьины брови, спросил мальчик. - Громко палит-то? - Чего громче! - улыбаясь, ответил Афанасий Петрович. - Громче, почитай что, и не бывает... Сняв Ванятку с лавки, он сказал ему деловито: - Ты вот что, дружочек. Сбегай к воротам да посмотри там коня моего - не отвязался ли. А коли хочешь, так и хлебца ему снеси... Ванятка побежал к двери, Афанасий Петрович вынул из кармана грамоту, протянул Таисье, заговорил торопливо: - Спрячь, Таисья Антиповна, - челобитная. Может, по прошествии времени сгодится добрым людям, а мне более оставлять некому. Челобитная царю Петру Алексеевичу на воровство и мздоимство князя Прозоровского и всех лютых его псов. Подписи под челобитной писаны кровью. Отослать нынче на Москву - дело нетрудное, да чтобы в царевы руки попало - вот где ловкость нужна, и нет такого человека верного. А после баталии мало ли чего случится. Кормщик-то где? - На Онегу пошел, к дружку своему, - тихо сказала Таисья. - На Онегу? Кто ж у него там? - А бог его знает. Будто есть кто-то. Погулять пошел... - Вот ему сию челобитную и отдашь, он спрячет с умом. Таисья взглянула на Крыкова, спросила: - Может, Сильвестру Петровичу лучше? - Сильвестр Петрович того ж корня, что и воевода! - сказал глухим голосом Крыков. - Сильвестр Петрович человек разумный, честный, храбрый, но что Прозоровские, что Иевлевы - с одного стола едали, коли побранятся, то и помирятся. В сию челобитную моей веры нет нисколько, да воля не моя, - народишко все надеется и в надежде на правду пойдет за нее на плаху. Как же мне эдакое горе не в свои руки отдать? Таисья ничего не ответила. Он совсем тихо попросил: - Коли что - Кузнецу отдашь, Таисья Антиповна... - Как - коли что? - не поняла она. - Война. Швед пришел. Али не слышала? - Как пришел? Куда? - Да к нам и пришел! - невесело улыбнувшись, ответил Афанасий Петрович. - Гостевать. Потрепало его штормом изрядно, нынче чинится возле Мудьюга... - Пришел-таки! - охнула Таисья. - Всевать пришел... Афанасий Петрович молча поднялся, поискал на лавке перчатки, поклонился Таисье. Она смотрела на него, да словно бы не видела. Потом вдруг с силой схватила за жесткий рукав кафтана, притянула к себе, спросила: - Тебе как же, Афанасий Петрович, на шанцах-то? Первому, что ли, начинать? - Там видно будет! - спокойно ответил он. - Наше дело воинское. Присяга. Да ништо, Таисья Антиповна, будь в спокойствии. Не продраться вору в город... Она все смотрела на него не отрывая взгляда, и опять спросила дрогнувшим голосом: - Да тебе-то - первому? Крыков молчал. Тогда она быстро, ловко расстегнула на шее крючочки, потянула серебряную цепочку и стала снимать с себя крестик. Волосы запутались в цепочке; морщась от боли, Таисья дернула сильнее и подала Крыкову крестик, еще теплый ее теплом. Сдвинув брови, он расстегнул на себе кафтан и подал ей свой - медный, на крепком смоленом гайтане. Бледные от волнения, они долго молчали, не зная, что сказать друг другу. - Ну, теперь прощай! - сказал Афанасий Петрович. - Прощай, брат! - сказала она. - Ты ведь теперь мне брат. Крестовый брат! - повторила Таисья, и глаза ее засветились мягким и ласковым светом. - Прощай! Дай же я тебя покрещу... Она трижды перекрестила его, поднялась на носки и, взяв его за плечи, поцеловала в губы - единственный раз в жизни. И он ее поцеловал, потом улыбнулся горько и добродушно и сказал со вздохом: - Сестра! Ну и хитры вы, Евины дочери! Ай, хитры! Во дворе он попрощался с Ваняткой, измокшим под дождем, пообещал вскорости доставить пушку и легко сел в седло. Спокойно и ровно билось его сердце, когда в последний раз оглянулся он на высокий забор, за которым шелестели под дождем рябины. 3. ШВЕДЫ ПРИШЛИ Во дворе Семиградной избы Афанасий Петрович кинул поводья выбежавшему из конюшни конюху, в сенях сбросил тяжелый, намокший плащ, повесил треуголку, приглаживая волосы, отворил дверь. Иевлев, низко склонившись над столом, писал. Подняв голову на скрип двери, он по лицу Крыкова догадался, что произошло, но не спрашивал, ждал. Афанасий Петрович поздоровался, сел на лавку и тогда только сказал: - Пришла эскадра, господин капитан-командор. - Какие флаги? - Флаги разные, шведских не видно. Есть и голландские, и бременские, и аглицкие. Пушечных портов тоже не видел, хоть смотрел я в трубу и дозорного посылал в челноке - тайно разведать. Корабли штормом потрепаны изрядно, ставят новые снасти, - размышляю, что работы у них немало, покуда готовы не будут - в устье не пойдут... Сильвестр Петрович кликнул Егоршу, велел собирать без промедления всех офицеров на совет. Егорша убежал. Иевлев, подождав, пока шаги его стихнут, подошел ближе к Крыкову, спросил: - Афанасий Петрович, ты шпагу здесь, в сей горнице, целовал? Крыков ответил спокойно: - Целовал, господин капитан-командор. - И не забыл сей день? - Не забыл, и покуда жить буду - не забыть мне того дня. - Верно ли говоришь? - Верно! - с тем же спокойствием и достоинством в голосе ответил Афанасий Петрович. Иевлев помедлил, потом заговорил, не глядя на Крыкова: - Давеча, в объезде ты был, приезжал на цитадель князь-воевода. Много было всего говорено, а еще ко всякой всячине и то, что в застенке, на дыбе, некоторые воры открылись, будто, как шведы к городу подойдут, - те воры сполох ударят и по-братски примут шведа. Названы ворами Молчан, Гриднев Ефим, Кузнец Федосей из раскольников, коему я поверил и заместо иноземца Риплея определил пушки лить. Еще воры названы Ермил и Голован со товарищи. Сказал далее воевода, есть-де среди воров и над ними верховодит некий офицер. А воров будто не перечесть - повсюду они, и на верфях, и по слободам, и дрягили есть, и конопатчики, и медники, и хлебники, и солдаты, и пушкари... Крыков вдруг улыбнулся. - Коли воров столь много - что ж не свалили они воеводу? - спросил он. - Как он об том думает? И сам ответил: - Нет, Сильвестр Петрович, врет князюшка, обиженных много - то верно, да не такие они умелые, как воеводе со страху мнится. Сильвестр Петрович, словно не слушая Крыкова, говорил свое: - Думал я так: поверить слепо воеводе - значит ни единому своему не верить нисколько. А ежели не верить - значит, побьют нас шведы. И не поверил я воеводе: не поверил, что есть тут хоть один офицер, который, порушив святую присягу, переметнуться может. Не поверил, что как ударят сполох - пойдут люди на меня же с кольями, пойдут для ради того, чтобы швед в город ворвался и начал жен и матерей, стариков и малых ребятишек резать и жечь огнем. Не поверил и приказал тогда же отпустить из острога колодников, велел всех из застенка отпустить и то проклятое место замком замкнуть. А нынче вдруг подумалось; кому поверил? Крыков ответил спокойно: - Русским людям поверил, господин капитан-командор, и от той твоей веры многие добрые слова говорят не только что по городу, а даже ко мне на шанцы долетели они. Мы не близко, ан и у нас об том твоем добром деле все говорят - и таможенные мои, и мужички некоторые рыбаки, и драгуны. Хорошо сделал, господин капитан-командор. Дай народу нашему продых, покажи ему правду на земле, а не только в небеси богову - не надивишься на чудеса его. Батоги, кнут, правеж, пытка, - господи преблагий, шагу не ступить, чтобы в беду не попасть. Ну, украл мужик каравай хлеба, за что же ему руку-то рубить? От хорошей своей жизни украл, что ли? С голодухи украл... - Ты для чего о сем? - с подозрением в голосе спросил Иевлев. - Для того, что милосердным к народу нашему надобно быть. А такие, как воевода... - Воевода царем поставлен, и не нам с тобою его судить! - отрезал Иевлев. Крыков строго на него взглянул: - То не впервой слышу, да только думаю, отчего же, Сильвестр Петрович, и не нам? Чем мы плохи? Ты верь, господин капитан-командор: разные есть люди, разными дорогами на Руси у нас ходят, каждому своя судьба; но не отыскать среди того народишки, о котором толкую, - ни вора, ни татя, ни подлой души, что ворогу шведу поклонится... И не един я так думаю, многие... - Какие же они - многие? Те, об которых воевода давеча говорил? - И те так размышляют. - Тебе-то оно откуда ведомо? Афанасий Петрович промолчал. - Значит, ты и есть тот самый офицер, от которого остерегал меня князь Прозоровский? - Тот, да не тот! - со спокойной твердостью в голосе сказал Крыков. - Вор и мздоимец, корыстный и неправедный, зверь кровожадный, по смертный мой час злейший мой враг воевода князь Прозоровский и присные его, хоть кем они будут поставлены. На том я стою и стоять буду, господин капитан-командор, и ты на меня рукой не маши, ныне надобно все сказать, нечего мне таиться. Молчан, да Гриднев, да Голован, да иные посадские - чем грешны? Что сил более не имеют терпеть бой, да увечье, да неправду, да голод, да нужду... А есть ли из них хоть един, кто помыслил бы ворогу предаться? Я-то ведаю, от меня они не хоронятся, я сам ихней кости, сам и нынче с ними, и завтра, и навечно. Нож в тебя кинули? Да в тебя ли, Сильвестр Петрович! Разве сам ты не знаешь, как люди здесь мучились? Разве не помнишь ты корабельное строение... Дверь широко распахнулась, Крыков смолк на полуслове. Пришли стрелецкий голова Семен Борисович, Аггей Пустовойтов, Меркуров, Животовский, Мехоношин. Время было начинать совет. - Мне бы уехать к месту! - хмуро сказал Афанасий Петрович. - Мало ли чего там случится. Офицеры сели по лавкам вдоль стен, Сильвестр Петрович объявил то, что уже знали они и от Егорши и от Мехоношина. Были спокойны все, кроме Мехоношина, который как-то сел криво и сидел непоседливо, вскидываясь и словно бы сердясь на сосредоточенное и спокойное состояние самого капитан-командора и других офицеров. - Перво-наперво о таможенниках поговорим и о драгунах, что на шанцах, - сказал Сильвестр Петрович. - Как делать? И, подождав, ответил сам: - Силою остановить эскадру таможенники и драгуны не смогут, то всем ведомо. Но коли такие обстоятельства случатся, что воры, идущие под машкерадными флагами, сами досмотра таможенного запросят, - таможенникам на корабли идти и долг свой выполнять до конца, ибо Афанасий Петрович располагает солдатами умными и порядочно беды и урона может шведам причинить, дабы далее они песен не распевали и генеральной баталии робели. Поручику Мехоношину по нашей диспозиции предлагаю я во всем капитану Крыкову подчиняться и по его, Крыкова, сигналу идти с драгунами таможенникам на выручку... Мехоношин подергал воротник своего кафтана, заскрипел лавкою, на которой сидел, и со смешком воскликнул: - Да как нам их выручать, господин капитан-командор, против эскадры? Порубят нас и дальше пойдут, их - сила! Сильвестр Петрович ничего не ответил Мехоношину и даже не взглянул на него. Стрелецкий голова раскидал седые усы, прокашлялся, заговорил: - Диспозиция верная, а что рубке быть - того не миновать. Сии воры от таможенников могут первого горя хлебнуть, и их горе зело зачтется под пушками крепости. Поручику же Мехоношину, крест целовавшему, невместно словно на торге торговаться, а надобно встать да попрощаться, как издревле дедами нашими делывалось, да к месту своему воинскому идти. Иди, господин поручик... Мехоношин встал, огляделся исподлобья. Никто на него не смотрел, все потупились, кроме Иевлева, который вдруг резко спросил: - А может, занедужил ты, господин поручик? То случается! Скажи, потом поздно будет. Поручик молча, едва поклонившись совету, вышел, сабля его ударилась о дверной косяк, почти тотчас же процокали по грязи копыта лошади. Встал и Крыков. - Коли шум будет - мои ребята на шанцах пальнут из пушки, - заговорил он ровным голосом, глядя на Иевлева. - Гонца я тож пошлю с известием - сами ли досмотра попросили, я ли их остановил. Может, и бог поможет безветрием, в устье бывает нередко, - на якоря становятся, ветра ожидают. По пушке узнаете, что деремся. Пушка скорее всадника - от караульщика к караульщику долетит, от батареи - к батарее. По пушке и сполох ударите. Капитан-командор кивнул. Взор его выражал удовлетворение, довольство, даже гордость. Крыков обдернул на себе мундир, поправил портупею шпаги, поклонился совету, сказал степенно: - На сем прощения прошу. Отправлюсь к месту. Коли что - лихом не поминайте! - И ты нас лихом не поминай! - ответил за всех стрелецкий голова. - Будь в надеже. До города вора не пустим. Сильвестр Петрович догнал Крыкова в сенях, сказал шепотом: - Ну, Афанасий Петрович, еще, даст бог, увидимся. К черту в зубы-то не лезь, я тебя знаю. А об чем давеча говорили, авось договорим. Многое ты верно сказал, да не так оно все просто делается. Иди, друг милый... - Иду, Сильвестр Петрович! Они обнялись. Крыков вышел. Дождь лил попрежнему, ровный, сильный. Изредка поблескивали молнии, погромыхивал гром... Вернувшись, Сильвестр Петрович вынул из кармана диспозицию, прочитал вслух, послушал, что сказали офицеры, потом приказал коротко: - Располагаю так, господа, что имеем мы между собою полное согласие в действиях. Значит, каждому немедля следует идти к своему месту, как прочитал я в диспозиции. Еще раз повторю: колоколов нынче немного осталось, сами знаете - перелиты на пушки. Те, что остались, слушайте со всем вниманием. Слушайте и пушки на береговых батареях. Обо всем новом буду уведомлять без промедления. Стрелецкий голова Семен Борисович спросил густым голосом: - Как с киркой с ихней быть, господин капитан-командор? - То дело унтер-лейтенанта Пустовойтова! - сказал Иевлев. - Иноземцы в кирке будут собираться, - так на них Лофтус лекарь доказал. Соберутся - господин унтер-лейтенант с матросами их там и продержит до самого конца. Шуметь зачнут - Пустовойтов несмышленым дураком прикинется. Всего и делов... Поручик Животовский на карбасах выйдет на Двину, карбасы имеют пушки, те пушки будут корабельщиков держать в учтивости... Офицеры поднялись, Иевлев велел Егорше немедленно послать человека с эстафетой в Холмогоры к Афанасию. Егорша, простоволосый, выскочил на крыльцо - искать гонца к преосвященному. Сильвестр Петрович подсел к столу - дописывать наконец письмо Апраксину в Москву. Офицеры разошлись, он скоро остался один, только Егорша порою просовывал голову в дверь, удивлялся на спокойное лицо капитан-командора. "И еще, друг мой любезный, Федор Матвеевич, - писал Иевлев торопясь, пачкая пальцы, - в недавнее время получил верное известие: воры у нас под боком, быть баталии. То-то сказано - жди горя с моря, беды - от воды. Те воры - шведы, но в надежде мы проявить то, что именуется у вас нынче фермите, а по-нашему - стойкость. Полагаю, ежели воров мы здесь побьем, то будет от того нам великий прибыток, ибо мало они и по сей день биты, а ежели и биты, то немногие люди об том ведают, Нарва же всем памятна. Друг любезный, Федор Матвеевич, отпиши ко мне весточку: чего господа польские магнаты с нас тянут за союз против короля Карла? Тут слышно, что будто Украину? Да будь они неладны, те господа! Такого солдата, как наш, не сыскать, мы с тобою и под Азовом так говорили и под Нарвою. А нынче многие чудеса я повидал и твердо на том стою, что нет силы, которая бы выдержала против нас. Что Шереметев? Здесь слышно, будто господин Шлиппенбах от него крепко почесывается? Дай бог! Пиши ко мне, Федор Матвеевич, да еще шли поболее книг достойных, что есть по наукам фортификации, артиллерии, а главное - что есть доброго о сладчайшем для нас корабельном флоте. Друг любезнейший! Построены у нас уже корабли числом тринадцать, - флот! На те корабли и воззрился проклятый швед, да не дадим, самим сгодятся. Ну, писать кончаю, вон сколько исписал. Поклонись всем нашим, с которыми славно молодость проходила, поклонись и великому шхиперу, скажи, чтобы был в надежде. Да поднимите там за наше здоровье бокал доброго вина, ибо в труде пребудет наступающий день..." Он перстнем запечатал письмо, кликнул Егоршу, велел отдать дьякам. Егорша снес письмо, вернулся. Сильвестр Петрович натягивал перчатки. - Карбас здесь? - спросил он. - Здесь! - ответил Егорша. - Ну так пошли, коли здесь. И еще раз оглядев стол, лавки - не забыто ли что нужное, - он, опираясь на трость, пошел к двери. Дождь лил попрежнему, потоки воды стекали с крыш, Двина побурела от ливня. - Льет и льет! - сказал Сильвестр Петрович. - Ну, лето... Когда карбас отвалил, он, стоя на корме, смотрел на город, который должен был оборонять от нашествия. Все было тихо, словно и не пришел лютый швед: дымились трубы, кое-где за слюдяными окнами посадских изб красным светили свечи, в церквах мирно звонили к вечерне. 4. НА ЦИТАДЕЛИ Инженер Резен и Сильвестр Петрович жгли на доске порох - смотрели, весь ли сгорает, когда караульные оповестили, что на Двине виден струг архиепископа Афанасия, идет с устья, - владыка посещал шанцы. Старик приехал суровый, усталый, едва ходил, опираясь на свой посох. Рассказал, что был на шанцах, смотрел в трубу на воровские корабли. Пока эскадра стоит неподвижно, делают там какие-то работы. Таможенные солдаты и драгуны к баталии готовы, духом стойки. Еще рассказал, что накануне получил уведомление от вологодского архиерея: вышли якобы к двинянам из Вологды на многих стругах добрые войска, стрельцы с пушками. Над ними полковником едет немец Вильгельм Нобл и полуполковником россиянин Ремезов, вояка храбрый. Везут войска с собою немало ядер, пороху и всякого иного вооружения. Иевлев, усмехнувшись, ответил, что по всему видно - Вильгельм Нобл не слишком торопится к баталии. - А чего ему торопиться? - съязвил Афанасий. - Небось, не на гулянку, еще и убить могут... Ништо, царь Петр Алексеевич проведает, как Нобл поспешает, - не похвалит... - Путь-то не близкий, владыко. В Тотьме выпьют, в Устюге опохмелятся. Знаем дорогу-то... Афанасий отмахнулся от шуток, велел показать пушки, что перелиты из колоколов, каждую осматривал внимательно, спрашивал, из какого колокола отлита, каким мастером, далеко ли станет палить? Сильвестр Петрович ответил, что почти все пушки здешнего литья, сработаны мастером Федосеем Кузнецом, умен мужик и дело свое знает. - А было вовсе пропадал! - сказал Афанасий. - Вишь, каков мастер... Ты его приветил ли, мастера? - Такого приветишь! - ответил Иевлев. - Только ругается... - Заругаешься, когда на дыбу вздергивают! - проворчал Афанасий. Сильвестр Петрович удивился - все знает старик. Осмотрев пушки, Афанасий велел показать ядра - чугунные, железные, каменные. Резен объяснял, как раскаляют ядро в кузнечном горне, как замазывают пороховой заряд глиной, как вкатывают каленое ядро в ствол пушки. - Порох-то добрый? - спросил Афанасий. - Порох - ничего. - Ты отвечай дельно! - крикнул Афанасий. - Ничего! Что такое - ничего? - А ты не кричи, - попросил Резен. Афанасий поморгал, потом спросил: - Да ты, дурашка, знаешь, кто я таков? - Ты поп, - сказал Резен. - И не кричи. Я не тот, чтобы кричать. - Храбрый! - заметил Афанасий. - Да, храбрый! - Где порох? - Где надо! - ответил Резен. - Покажи мне порох. - Зачем тебе порох? - спросил Резен. - Что ты в порохе понимаешь? Ты поп - и молись, а я инженер, я в порохе понимаю... - Ты инженер, да - заморский, - щурясь на Резена, сказал Афанасий, - а я поп, да - русский. И всего повидал за свою жизнь. Веди, Сильвестр Петрович, показывай... Резен шел сзади, на щеках его проступили красные пятна - он обиделся. Афанасий велел подать деревянную миску, растер в миске пороховую мякоть, посмотрел, не серого ли цвета. Резен сказал Иевлеву по-немецки: - Понимает! Афанасий ответил тоже по-немецки: - Понимаю! И приказал костыльнику подать листок бумаги. У костыльника бумаги не было, Резен вырвал клочок из записной книжки, старик положил на листок щепотку пороху, сжег. Порох сгорел почти без остатка, бумага осталась целой. - Порох добрый, а ты говоришь - "ничего"! - попрекнул Афанасий Резена, но уже спокойно. - Монахи мои где? Монахи из Николо-Корельского монастыря высыпали на плац под мелкий дождик. Подрясники на них пооборвались, сапоги побились, лица у всех были загорелые, носы облупились от солнца, многие сбрили бороды, а Варсонофий отпустил усы. Афанасий, пряча улыбку, благословил свое воинство, негромко сказал Иевлеву: - Ишь! И с копьями, и с мушкетами! Обучил? - Обучил, - тоже улыбаясь, ответил Сильвестр Петрович. - Варсонофий у них мужик разумный... - Начальный человек над ними? - Капралом зовем, - сказал Иевлев. - Ну, ну, - сказал Афанасий, - дело хорошее. Водки им не давай, я их знаю, жеребцов стоялых... И подозвал к себе Варсонофия: - Усатый экой! Варсонофий молчал, стоял во фрунт, смирно. - Табачищем несет! - сказал владыко. - И сала нет. Согнал сало. Так-то приличнее для монаха... Варсонофий покашлял в кулак. - Ну, иди, чадо! - усмехнулся Афанасий. Монах повернулся, как учили, ударил разбитым сапогом, пошел через плац. - Не вернется в монахи, - сказал Афанасий. - Образ не таков. Нет, не быть ему монахом, удерет... Капралом будет али разбойником... Прощаясь, Афанасий сказал Резену: - А ты, господин, не обижайся. Больно много вас, волков, к нам повадилось. Мне про тебя Сильвестр Петрович хорошо сказывал, да я не верил. Прости, коли обидел, не хотел. Инженер не отвечал, посасывал трубку. У ворот Афанасий благословил Иевлева, сказал устало: - Трудно тебе будет, капитан-командор, труднее нельзя! Прощай! Может, и не свидимся. Сильвестр Петрович поклонился низко, помог старику спуститься в карбас. На валах, на башнях, на стенах крепости, обнажив головы, стояли артиллеристы, стрельцы, монахи, каменщики, кузнецы, плотники - все те, кому предстояло защищать Архангельск в грядущей баталии. Афанасий, стоя в карбасе, медленно, широко перекрестил их, сказал, не отрывая взгляда от крепости: - С богом!.. Матросы крюками оттолкнули судно, келейник накинул на плечи владыки шубку, костыльник покрыл ему колени теплым платком... - Теперь водки выпить да поесть малость! - сказал Сильвестр Петрович. - Это хорошо! - согласился Резен. Он протер стекло подзорной трубы и еще посмотрел: Двина была пуста, только дождь моросил, да низко, над самой водой летали чайки. Невидимые дозорные перекликались на валах и башнях крепости. - Поп какой! - сказал с удивлением Резен, глядя вслед карбасу. - Поп разумный! Пойдем, Егор. И будь в спокойствии. Нас упредят, узнаем от караулов. Не гляди, что пусто, - по всей реке народ стережет... Вдвоем спустились с башенной вышки, по мокрому пустому плацу дошли до крыльца избы, в которой жил Резен, тут остановились. Инженер сказал по-немецки: - У меня аквавита есть - добрая водка. Берег для случая. Немного выпил - давно. С господином Крыковым выпил... - Господин Крыков, может, сейчас уже и досмотр начал! - произнес Сильвестр Петрович. - А может, и воров рубит. Все может быть... Они вошли в горницу, инженер зажег свечу, отпер ключом сундук, достал аквавиту и скляницу шидамской горькой, ее осталось совсем немного, на дне. Солдат принес жареной рыбы, котелок с горячей кашей. - Капитан Крыков не раз задавал мне вопросы о том, как устроены европейские государства, - произнес Резен. - Он словно бы все время ищет ответа на занимающий его вопрос, а что это за вопрос - не знаю. Он много думает, этот человек, и много читает... Иевлев кивнул: - Да, он много думает, и трудно живется ему на свете... Потом, держа прозрачную бременскую рюмку перед глазами, спросил: - Егор, ответь мне по правде, нынче ответь, перед баталией. Для какой причины ты, иноземец, нам служишь? Зачем тебе умирать для нас? Деньги, золото ты не слишком жалуешь, не как иные иноземцы, то я не раз примечал... Резен разлил золотистую аквавиту по рюмкам. - Ты, капитан-командор, - русский. Вы, русские, всегда любите знать: зачем, для какой причины, что думает человек, когда молчит. Так? Сильвестр Петрович кивнул. - Я тебе скажу. Сегодня надо все говорить. Русский умный народ, русский храбрый народ, русский человек имеет вот такое сердце. Инженер широко развел руки, чтобы показать, какое огромное сердце имеет русский народ, ушиб пальцы о стену, улыбнулся. Иевлев молча слушал. - Русский позвал нас, русский думает: иноземец нас научит, мы так не умеем, как умеет иноземец, мы ему дадим золото, много золота. Я инженер, я имею в десять раз больше, чем ты, мой начальник. Вот как сделал русский. А как сделал он, иноземец? Венецианец Георг Лебаниус, еще лекарь Лофтус, еще Риплей, еще тот, первый, - все они сидят под замком. Вот как они делают, вот как они сделали. Консул Мартус, еще пастор, еще негоцианты в Архангельске - что они сделали? Резен горячился, ему не хватало русских слов, он заговорил по-немецки: - Пусть черт их возьмет, я насмотрелся на то, как и что они делают. Я видел их на Москве, в Кукуе, я видел их так, как ты, русский, их никогда не видел и не увидишь. Кто едет сюда? Проходимцы, обманщики, на сто негодяев - один честный. Русские не могут уважать нас, европейцев. Помнишь, капитан-командор: вы приехали учиться, а вас обкрадывали, вы приехали за наукой, а вам показывали фокусы. Зачем долго говорить - вспомним Нарву. Вспомним генералов, которые искали короля Карла, чтобы отдать ему свою шпагу. Я бедный инженер, но я имею свою голову на плечах. Вы позвали меня. Мне захотелось увидеть своих, - я пошел на Кукуй. Мне закричали "виват!" - и меня стали учить, как обманывать вас. Это первое, чему меня учили. Меня не учили русским словам - "хлеб", "работа", "честь", - меня учили, как ничего не делать и получать деньги, много денег, богатство. Я не верил своим ушам. Я сказал им: "Вы - воры!" В ту же ночь, ты не знаешь, был один поединок, потом второй. Нет, они не обиделись, - они испугались, они хотели убрать меня. И тогда я пришел к тебе и спал у тебя - ты не помнишь? У меня была рана вот здесь, возле локтя, я сказал, что напали разбойники. Мне было стыдно... И когда потом я видел, что мне не верят, что на меня смотрят недобрыми глазами, что во мне никто не видит друга, я не огорчился, нет, капитан-командор, я думал: эти русские не такие уж простаки. Они понимают многое и все запоминают... - Запоминаем! - сказал Иевлев. - И худое запоминаем, и хорошее... - Это то слово, которое нужно! - воскликнул Резен. - Запоминаем! И я хочу, чтобы ты помнил не только про тех четырех, которые заперты, не только про тех, что сидят сейчас в кирке под стражей, а еще про инженера Резена... Он поднял рюмку с аквавитой, чокнулся, сказал душевно: - Это вино дала мне моя мать, когда я ехал к вам. Она сказала: выпьешь его со своим другом, с земляком, когда встретишься с ним на чужбине. Я пью его с тобой, капитан-командор. Я пью с тобой в ночь перед баталией... Он отпил немного, встряхнул склянку с шидамской горькой, сказал невесело: - А эту бутылку я выпил один. Я запирался здесь и пил, - мне было стыдно... - Ешь кашу, простынет! - сказал Иевлев. - Бери ложку, инженер... Кашу они съели молча, потом стали говорить о делах. Еще раз побывали на башне, посмотрели на Двину, обошли скрытые на валах пушки, спящих солдат, артиллеристов, матросов. Прощаясь с инженером, Иевлев сказал: - Ветерок-то с моря, а, Егор? Слабый, а все ж - ветерок! Не двинулась ли эскадра? - Слишком слаб ветер! - ответил инженер. Сильвестр Петрович вернулся к себе в избу, повесил плащ на гвоздь, набил трубку табаком. Рядом за стеной спали дочки, рябовский Ванятка, давеча приехавший с матерью на цитадель, Марья Никитишна. Иевлев высек огня, оглянулся на слабо скрипнувшую дверь. На пороге стояла Таисья. - Что ж ты не спишь, Таисья Антиповна? - спросил Иевлев. - Вы мне только одно слово скажите, едино! - быстро зашептала Таисья. - Вы только скажите, Сильвестр Петрович, что она за Онега такая? Спехом собрался, спехом ушел. Какая Онега? Ужели и вы не ведаете? Иевлев посмотрел в ее молящие, тоскующие глаза, ответил не сразу: - Не ведаю, Таисья Антиповна. Иди, голубушка, спи... 5. ДУРНЫЕ ВЕСТИ Нил Лонгинов и Копылов сидели рядом, оба неузнаваемо исхудавшие, оба изъеденные морской солью, оба с красными глазами. Других рыбаков, что бились на острове со шведами, Афанасий Петрович уже опросил, написал листы, отпустил; они сидели возле избы на ветру, разговаривали с таможенными солдатами. - Сам-то ты своими очами его видел? - спрашивал Крыков Лонгинова. Рыбак сердито повел носом, не ответил. - Видел али не видел? - еще раз сурово спросил капитан. - В щель не больно много увидишь, - ответил Лонгинов. - Ты сам, Афанасий Петрович, на разных кораблях бывал, знаешь, как в трюмах видно. А голос - точно, его голос, и беседовали мы не так уж коротко. Да я бы не поверил, - мне об том деле ихний человек говорил, который пилу принес. Говорил, что-де при адмирале Рябов состоит - в холопях, что ли. Кафтан собаке подарили парчовый, цепи сняли, угощение поднесли. Сидел будто наш Иван Савватеевич, выпивал, деньги ему казначей принес - мешок. Крыков слушал молча, сидел чернее тучи, шевелил бровями. Табак в трубке погас, он поковырял гвоздиком, стал высекать огонь. Лонгинов вдруг закричал: - Дединьку повесили изверги, а он, подлюга, им за ихние деньги передался. Ничего, попадется - руками порву, тать, еще артельным был, попомнит... - Не ори! - велел Афанасий Петрович. - Чего орешь? Копылов сказал с досадою: - Тут, Афанасий Петрович, заорешь! Еще не так заорешь! Ты бы повидал, как нас вешать собрались, повидал бы, как мы с ними дрались на острове. Не люди - зверье, и где они таких понабирали... - Что за человек, который тебе пилу дал? - спросил Крыков. - А шут его знает. Будто наш, русский, а говорит по-нашему коряво. Не все разберешь, чего он говорит. Мужичок не старый, годов ему, может, двадцать пять - не более... Афанасий Петрович запыхтел трубкой, насупился, взял перо - написать рыбакам проходной лист, чтобы шли в город, по избам. На шанцах ударили в било: таможенникам - ужинать. Солдат принес в миске щи - пробу капитану. Крыков взял с полки деревянную, резанную Прокопьевым ложку, хлебнул, велел покормить рыбаков тоже. Когда Лонгинов и Копылов ушли, Афанасий Петрович сел за стол, стиснул голову руками, охнул, выругался. Ужели Ваня Рябов, тот Рябов, которому он отдал самое дорогое, что было в его жизни, тот самый Рябов, которого когда-то, в старопрошедшие годы, вызволил он от злого негоцианта Уркварта, тот Иван Рябов, с которым он пошел к Иевлеву и Апраксину на Мосеев остров, - ужели мог он передаться шведам, служить им за золото, за парчовый кафтан, ужели мог взяться тайно провести эскадру двинским фарватером к городу? Да нет, не могло так быть, не могло так случиться, не видел сего Лонгинов, сам же говорил - Рябов гремел цепями. "Ну, а если?" И внезапно остыл, как человек, принявший твердое решение: "Тогда - убью. Найду и убью! Что ж тут размышлять?" Но тотчас же ему стало стыдно этой мысли: кормщик поведет шведские воровские корабли? Он усмехнулся, задумчиво покачал головою: чего только не наболтают люди, чего только не выдумают... Еще раз раскурив трубку, он вышел на волю, зашагал к вышке. По пути встретился ему Евдоким Прокопьев, - бежал с дурными вестями: взялся ветер, шведы снимаются с якорей. - Ветер-то пустяковый! - ускоряя шаг, сказал Афанасий Петрович. - Какой он ветер? За Крыковым бегом поднялся наверх Мехоношин, взял из рук капитана подзорную трубу, упер рогатину в пол вышки, стал наводить туда, куда смотрел Афанасий Петрович: сомнений больше не было - эскадра под парусами шла к двинскому устью. - Идут! - сказал поручик охрипшим голосом. Прокашлялся и повторил. - Ей-богу, идут! И сколько! - Не так уж и много! - усмехнулся Крыков. - Эскадра, а чего ж... Мехоношин протер окуляр, еще всмотрелся: корабли плыли, словно огромные хищные птицы, и поручик даже оробел при мысли, что грозную эту эскадру остановит Крыков, или капитан-командор Иевлев, или он, Мехоношин. - Идут! - пробормотал он. - Сюда идут. На нас. Афанасий Петрович сдвинул треуголку на затылок, повернул трубу к себе. - Вишь, сколько! - прошептал ему Мехоношин и даже толкнул его под бок. - Сила-то, а? И на каждом пушки, да по скольку пушек... Крыков не отвечал, все смотрел. Внизу, на расчищенном теперь плацу, строились таможенники. Барабан бил сбор, капралы перекликали солдат, пушкари под навесом, где стояла новая таможенная пушка, раздували угли в горшке, чтобы зажечь фитиль без промедления, едва потребуется. В мерном шелесте дождя было слышно, как ржали и кусались драгунские кони у коновязи... - Теперь - богу молиться, более делать нечего! - сказал Мехоношин тусклым голосом. - А то еще и водку пить! - сдерживая злобу, ответил Афанасий Петрович и крикнул вниз: - Капрал, зарядов иметь не менее дюжины! - Аички? - спросил снизу Евдоким Прокопьев. - Разложить бы да всыпать сотню - сразу уши прочистит! - посоветовал Мехоношин. Крыков наклонился с вышки, повторил насчет зарядов. Евдоким пошел в кладовушку. Мехоношин заговорил примирительным тоном: - Вот ты все, Афанасий Петрович, показываешь мне свою неприязнь, а я-то прав. Рыбаки сказывают: своими глазами видели на эскадре лоцмана-изменника, об сем прискорбном событии любой солдат на шанцах знает. И кличут того лоцмана - Рябов. Я едва было под арест его не забрал за воровство, да твой капитан-командор меня выгнал, поносными словами облаяв. Теперь расхлебывай... Крыков покосился на Мехоношина, вновь стал протирать окуляр подзорной трубы. - Ишь, эскадра, да еще и измена... - продолжал поручик. - А нам здесь животы складывать, за что? При Нарве сии славные войска наголову разбили самого царя, а нынче нас идут воевать, мы и готовы - таможенники да драгуны... Афанасий Петрович резко повернулся к Мехоношину, сказал с яростью: - Уйди ты отсюда, поручик, сделай милость для ради бога, спущу под зад коленом, разобьешься - с высоты тут лететь. Поручик отступил на шаг, спросил, подняв брови: - Вы изволите говорить ко мне? Крыков, не отвечая, зачехлил подзорную трубу, спустился вниз, в избу - переодеться. Не торопясь, спокойно вынул из сундучка чистое белье, новые башмаки, чулки, доброго сукна мундирный кафтан. Переодевшись, зарядил два пистолета, один положил в нагрудный карман, другой в кожаную сумку справа. В горницу, не стуча, вошел старый и верный друг капрал Евдоким Аксенович, принес оселок - наточить жало шпаги, сел, как сиживал, работая деревянные ложки или сольвычегодскую цепочку, - спокойно, упористо, в левой руке оселок, в правой - шпага. Тихонько запел: Не ловея была, Свежие рыбы трепещущие... Афанасий Петрович всмотрелся в лицо Прокопьева, освещенное огоньком свечи, подивился, как может человек петь нынче, и тотчас же понял: поет капрал, как дышит, а думает о другом. Лицо его было сурово, мысли носились далеко, а где - кто знает? - О чем, капрал, задумался? - негромко спросил Крыков. Прокопьев поднял голову: - О чем, Афанасий Петрович? Да мало ли о чем! Об веселом нонче дума не идет... - О чем же - о невеселом? - Да вот давеча рыбаки сказывали насчет Рябова... - Вздор все! Враки! - И я так размышляю - враки. Ну, а как нет?.. Он тряхнул головой, вновь склонился над оселком, и опять в горнице послышалось характерное сухое похрустывание стали об оселок. Крыков застегнул пояс на обе пряжки, сдвинул назад складки кафтана, поправил портупею, задумался, что еще надобно сделать. - Теперь ладно! - улыбаясь большим ртом, сказал Прокопьев и подал ему шпагу. - Теперь славно будет... - А твоя-то наточена? - У нас все слава богу! - ответил капрал. - Хорошо покажемся шведу, не посмеется на нас. В дверь поскреблись, капрал открыл. - Ну чего, Сергуньков? - Пушку принес! - сказал солдат. - Господин капитан давеча сказывали - лафетик ей вырезать. Вот вырезал. - А-а, пушка! - усмехнулся Прокопьев. - Да ты входи, - позвал Крыков, - входи, Сергуньков! Сергуньков вошел, поставил на стол лафетик для игрушечной пушки. Афанасий Петрович вынул из сундучка медный ствол, обтер его суконочкой, примерил к лафету. Ствол подходил. Сергуньков улыбаясь смотрел, как выглядела нынче пушечка - словно настоящая. - Хобот в ей мал! - сказал, щурясь, Прокопьев. - Коротковат. Вот ужо отделаемся, подумаем, как нарастить хобот... - Не рассчитал я! - виновато произнес Крыков. Он накинул плащ на широкие плечи и велел капралу строить таможенников. Прокопьев поправил треуголку, обдернул портупею, вышел. Афанасий Петрович еще помедлил, словно что-то вспоминая, сел за стол, обмакнул перо в разведенную писарем сажу, написал крупно, кривыми буквами: "Таисья Антиповна, богоданная сестра моя, здравствуй, бью челом тебе в сии минуты, когда дожидаю великого алярма..." Написанная строчка не понравилась ему, не понравилось и то, что он назвал Таисью богоданной сестрой. - То-то, Евины дочери! - вздохнул Афанасий Петрович, изорвал бумагу в клочья и вышел из горницы. 6. НАИЗНАТНЕЙШЕЙ СЛУЖБЫ - КАРАУЛЬЩИКИ Ливень прекратился, мелкий дождь едва моросил. Ветра не было вовсе. Таможенники, построившись в сумерках, негромко переговаривались. На Двине поскрипывали таможенные лодки. - На якоря становятся! - крикнул с вышки Прокопьев. - Слышишь, господин капитан? Крыков легко взбежал наверх, посмотрел: эскадра, чернея на фоне неба, покачивалась немного выше положенного для таможенного досмотра места. На мачтах и реях шла работа: там двигались черные фигурки матросов - убирали паруса. - Худо ихнее дело! - сказал Прокопьев. - Не угадали. Что ж, сами попросят досмотра, али мы стрельнем? Афанасий Петрович молчал. - Здоровые кораблищи-то! - опять сказал Прокопьев. - Пожалуй, не бывали еще к нам такие махины? Воинские корабли? - Военные, капрал. - И мне думается - воинские. - Воры. - Воры и есть... В это мгновение на баке флагмана блеснул огонек. И тотчас же над Двиною раскатился звук мушкетного выстрела, а вслед за ним взлетела ракета. - Ну что ты скажешь! - удивленно произнес Прокопьев. - Сами досмотра просят. Может, еще и не воры? - Воры, капрал! - уверенно ответил Крыков. - Воры, и надобно нам к сему быть готовыми. Воры, да хитрые еще. Ну, и мы не лыком шиты, повидали ихнего брата. Пойдем! Внизу он сказал Мехоношину коротко и сухо: - Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку... Мехоношин молчал. Тогда Крыков отвернулся и, отыскав взглядом высокого старого драгуна Дроздова, сказал ему: - Слышь, Дроздов, я на тебя надеюсь! Дроздов ответил немедля: - Надейся, Афанасий Петрович. Сделаем как надо! Крыков прыгнул в карбас, солдаты оттолкнул