сь в грязи кони, волоча пушки, - к утру орудия должны были ударить по крепости с новой позиции. Петр вслушался в шум, прикинул, туда ли едут. Ехали куда надо - на мысок. Когда Меншиков привел денщика, Петр внимательно в него вгляделся своими искристыми выпуклыми глазами, подозвал поближе, спросил отрывисто: - Лукашка? - Кличут Лукою, государь. - Верно ли, что ты, холопь и крепостной дворянина Спафариева человек, за него надобный курс навигаторства и иных художеств изучил? Отвечай правду. Не бойся... - Ты говори, Лукашка, - шмыгая разбитым носом, подтвердил дворянин. - Ты не бойся, твоей вины тут нету... Денщик стоял перед царем в спокойной позе бывалого моряка - чуть прирасставив для устойчивости ноги, с руками в карманах короткого, крапивного цвета суконного кафтана. Было заметно, что он соображает, как себя вести, и приглядывается и к царю и к жалкому своему барину, но вместе с тем в Лукашке нельзя было заметить и тени искательности - просто он был неглупым мужиком, себе на уме, вовсе не желающим попадать впросак. И Петр смотрел на него не торопя и не пугая: поведение спафариевского денщика понравилось Петру - он умел угадывать сразу смышленых людей, - и Лукашка показался ему мужиком с головою. Да и вид денщика - обветренное, скуластое, выбритое досиня лицо, белые, плотные, мелкие зубы, широкие плечи, - все внушало доверие к этому человеку. - Ну? - наконец сказал царь спокойно и добродушно. - Долго думать будешь? Отвечай - обучен али не обучен? - Обучен, государь, - низким, глуховатым голосом ответил калмык. - Силою дворянин тебя посылал в учение? - Зачем силою? - с короткой и доброй усмешкой ответил Лука. - Он, господин мой, ничего, жалиться грех. По амурной части ходок, а чтобы драться - не упомню. Нет, государь, не силою. Самому мне науки любопытны... Дворянин жалостно всхлипнул за ящиками. Калмык косо, но с сочувствием взглянул на него и потупился. - На вопросы, кои задам тебе, берешься ответить? - быстро спросил Петр. - Что ж, государь, не ответить. Коли знаю, так и отвечу, а коли нет - прости... Петр велел Меншикову прибрать со стола и разложил перед собою меркаторские карты, чертеж судна, циркуль, записки свои по новому корабельному строению, листы с добрыми пропорциями для галиота. Он делал все это не торопясь и взглядом как бы поверял Лукашку: испугается или нет. Но тот нисколько не испугался, хоть лицо его и было напряжено, а смышленые, зоркие глаза поблескивали острым любопытством. - Садись здесь, насупротив! Денщик сесть сразу не решился, еще постоял для приличия. - Сказано, садись... Лукашка расстегнул кафтан у горла, сел на самый край лавки. Петр углубился в рассматривание корабельного чертежа. Лукашка улучил мгновение и быстро, подбодряюще, одним глазом подмигнул Спафариеву. Тот только шепотом застонал в ответ. - Что сие есть? - спросил Петр, ткнув указательным пальцем в чертеж. - Стень-вынтреп! - ответил калмык. - Сие? - Сие, государь, гротбомбрамстеньга... - Ты что, чесноку налопался, что ли? - неприязненно принюхиваясь, спросил Петр. - Несет от тебя... - Его, государь! - скромно ответил Лукашка. - Соскучился, покуда у шведов в узилище сидели. Две головочки покрошил, да с сухариком, да с водицей... Петр поморщился, стал спрашивать дальше, потом велел: - Дыши в сторону! Денщик отвечал на все вопросы точно, ясно, все понимая, но со скукою в голосе. Потом вдруг произнес: - То, государь, ей-ей, и ученая сорока зазубрит. Коли делаешь мне екзамен по чину - спрашивай дело. Кораблем командовать - голова нужна, ты, люди сказывают, сам мореход истинный, для чего свое царево время на вздоры тратишь. Спрашивай по-истинному! Царь с долгим изумлением посмотрел на калмыка и усмехнулся, увидев, что тот сам напуган своими словами. - Ну-ну! - вздохнул Петр. - Не без наглости ты, навигатор! - Прости, государь, - согласился Лукашка. - Да и то ведь, коли попал я науками студироваться, так скромника с потрохами бы сожрали... - Сие верно! - смелея, подтвердил из-за ящиков и кулей дворянин. - В Парыже, государь, ежели правду... - Ты молчи! - крикнул Петр. - Шаматон, собака! И опять стал спрашивать калмыка и, спрашивая, заспорил с ним, где лучше и ловчее закладывают корабельный киль - в аглицких верфях али в голландских. Царь горячился и зло таращил глаза, а Лука был спокоен и даже посмеивался - так совершенно был уверен в своей правоте. И болезни корабельного дерева - табачный сучок, крапивный сучок, роговой - калмык знал, и как вить пушечный фитиль, и как вязать морской узел - кошачьи лапки... - Ну, братец, утешил! - сказал Петр, утомившись спрашивать и спорить. - Зело утешил. Добрый моряк с прошествием времени будет из тебя для флоту русского. Женат? - Нет, государь, не женат... - Оженим. И невесту тебе сыщу - лебедь. Подумал, потер шершавыми ладонями лицо, отфыркнулся, словно усталый конь, и велел Меншикову писать от своего государева имени. Александр Данилыч перестал зевать, рассердился: писать он едва умел, забывал буквы, торопясь, иногда только делал вид, что пишет, - полагался на свою память, а потом все почти дословно пересказывал Ягужинскому или иному, кто силен по письменной части. Петр диктовал быстро, отрывисто: - За сии доброхотные к отечеству своему заслуги холопя дворянина Спафариева калмыка Лукашку именовать отныне господином Калмыковым Лукою... по батюшке... Написал? Меншиков написал только "за сии доброхотные", но кивнул головою: - Пишу, государь... Петр задумался на мгновение: - По батюшке - Александровичем! Меншиков изумился, взглянул на Петра. - Пиши, пиши! - крикнул тот. - Будет тебе сей Калмыков названным сыном, ты ему и приданое дашь - на обзаведение что человеку нужно: мундир, шпагу, золотишка в кошелек, ты у меня не беден, есть из чего... Далее пиши: сему Калмыкову звание дадено отныне мичман, и служить ему надлежит на фрегате "Святой Дух" в должности старшего офицера здесь, в Ладоге, покуда не опрокинем мы крепость Нотебург. Написал? - Пишу... - Больно медленно пишешь... - Кую ночь не спамши, государь, понеже... - Понеже! Пиши далее: дворянина же Спафариева жалуем мы... Петр помедлил, жестко усмехнулся и заговорил раздельно: - Жалуем мы званием - матрос рядовой и повелеваем ему служить без выслуги лет, сиречь пожизненно, на том корабле, где флаг свой будет держать флоту офицер господин Калмыков Лука Александрович... Дворянин громко всхлипнул за своими ящиками. Петр на него покосился, сказал назидательно: - Ишь, разнюнился! Ранее надо было думать... - Я - думал! - с тоскою произнес недоросль. - Я, государь, думал, что отменными своими манерами и галантом при твоем дворе замечен буду. Бывает, что некоторые сиятельные метрессы посещением княжества и столицы удостаивают, надобны им шевальеры галанты для препровождения времени... И сей обиходный политес... Петр захохотал, замахал руками: - Сему пять годов обучался? Пять годов? Либер Сашка, слышишь, на что казна наша пошла? Да господи, да ежели для метрессы галант занадобится, мы нашего Преображенского полку солдата... любого... о, господи... Он не мог говорить от смеха, отмахивался руками, тряс головой. Отсмеявшись, утерев слезы ладонью, приказал Меншикову: - Налей-ка нам, Данилыч, по кружечке анисовой для утра - господину флота мичману да мне. Ныне весь день трудиться, зачнем с богом штурмовать. Выпьем покуда для сугреву, а господин рядовой матрос Спафариев спляшет нам, чему его в граде Парыже обучали. Танец алеманд, что ли? Страшно побледнев, дворянин высунулся из-за ящиков, сказал с ужасом: - Помилуй, государь-батюшко! - А ты отечество свое миловал в парыжских ресторациях, сукин сын? - крикнул Петр. - Миловал? Пляши, коли велено! Неподалеку от царева шатра, на мыску, рявкнули пушки, да так, что на столе задребезжал штоф с анисовой, съехала на землю тарелка. Шведы без промедления ответили, и началась утренняя кононада. - Вот тебе музыка! - перекрывая голосом грохот орудий, сказал Петр. - Добрая музыка! Под сей танец алеманд гарнизон цитадели Нотебург кой день пляшет, пляши и ты! Ну! Дворянин Спафариев вышел вперед, постоял у лавки, словно собираясь с силами, потом вывернул толстую ногу, изогнул руку кренделем. Мичман Калмыков, сидя рядом с Петром, вздохнул невесело. Орудийный огонь все мощнее и громче гремел на Неве. Шатер ходил ходуном, запах пороха донесся и сюда, где-то неподалеку со свистом ударилось ядро. Спафариев начал танец алеманд - два мелких шажка, полупоклон, еще шажок. По толстым щекам его катились слезы, и губы, сложенные сердечком, дрожали. - Какой танец пляшешь? - крикнул Петр. - Сей танец именуем - алеманд! - Так пляши веселее, как учили вас, галантов, для метресс... Спафариев попытался улыбнуться, широко раскинул руки и присел, как полагается во второй фигуре танца алеманд. - На каждом корабле надлежит среди матросов иметь забавника, сиречь шута, - сказал Петр Калмыкову. - Когда дослужишься до капитана судна, не забудь на оное дело определить сего парижского шаматона. От прегалантностей его матросы животы надорвут... - Уволь, государь! - твердо и спокойно ответил вдруг Калмыков. - Я на своем корабле, коли дослужусь, шута держать не стану. Со временем будет из господина Спафариева матрос... - Неуча и в попы не ставят! - поднимаясь с лавки, сказал Петр. - Шут он, а не морского дела служитель... Калмыков спорить не стал: шатер разом наполнился людьми - пришел Шереметев в кольчуге, Репнин, Иевлев, полковники, капитаны, поручики. Сильвестр Петрович увидел Спафариева, шепотом спросил у него: - Как? - Худо, ох, худо, - трясущимися губами произнес недоросль. - Матросом без выслуги... Меншиков подал Петру плащ, царь вышел первым, за ним с громким говором пошли все остальные. Иевлев, уходя, утешил: - Коли служить будешь, выслужишься! Эх, батюшка, говорил я тебе в Архангельске... Махнул рукою, ушел догонять царя. Неумолчно, гулко, тяжело грохотали пушки. Спафариев стоял неподвижно, полуоткрыв рот, содрогаясь от рыданий. - Ну полно тебе, сударь, реветь-то белугою, ты большой вырос, не дитя, оно будто и зазорно, - оправляя на дворянине алонжевый парик и одергивая кафтан, говорил Калмыков. - Пощунял тебя, сударика, Петр Алексеевич, ничего ныне не попишешь, - значит, судьба. Отплясал свое, теперь, вишь, и послужить надобно... - По рылу он меня хлестал сколь жестоко! - пожаловался дворянин. - Свету я, Лукашка, божьего не взвидел... - И-и, батюшка, - усмехнулся мичман, - однава и побили! А я-то как в холопях жил? Ты - ничего, не дрался, да зато маменька, твоя питательница, что ни день, то колотит! И батоги мне, и своею ручкою изволила таску задавать, и кипятком бывало плеснет, и каленой кочергой достанет! А то един раз, да сам государь! Оно вроде бы приласкал. Полно, сударь, кручиниться. Пойдем на корабль. Потрудишься, матросской кашки пожуешь, сухарика морского поточишь зубками, оно и веселее станет... Дворянин ответил неровным голосом: - Палят ведь там, Лукашка! Ядра летают... Долго ли до греха. А? - Так ведь война, сударь! - наставительно молвил Калмыков. - Какая же война без пальбы? И ядра, конечно, летают, не без того. Ну, а вот Лукашкою ты меня более, батюшка, не называй. Отныне я для тебя - господин мичман, господин офицер, али для крайности - Лука Александрович. Так-то. Ошибешься - выпорют как Сидорову козу. Морская служба - она строгая. Служить, так не картавить. А картавить, так не служить. Понял ли? - Как не понять, господин мичман Лука Александрович... - Вишь - понятливый. И вот еще что, мой батюшко! Ты передо мною-то не ходи. Не в Париже. Нынче уж я пойду первым, а ты за мною, потому что я офицер, а ты - матрос... И мичман флота Калмыков вышел из государева шатра в серые рассветные сумерки, в низко ползущий туман, среди которого вспыхивали оранжевые дымные пороховые огни выстрелов и беспрерывно грохотали тяжелые осадные орудия русской артиллерии. 4. РАЗГРЫЗЕН ОРЕШЕК! С рассветом на обоих берегах реки непрестанно грохотали пушки. Ядра с воем летели в крепость - рушили зубцы башен, рвали в клочья шведских пушкарей, поджигали крепостные постройки. Русские артиллеристы, скинув кафтаны, засучив рукава, проворно работали свою военную работу, целились тщательно, банили стволы, подносили ядра. Петр с трубкой в руках, сложив руки за спиною, прохаживался возле раскаленных орудийных стволов, смотрел запалы - не разгорелись ли до беды: дважды уже случались несчастья - заряд выкидывало в орудийную прислугу. Испорченные пушки заменялись новыми, старые откатывали подальше - на переливку. Цитадель отбивалась яростно, невский холодный ветер раздувал королевское знамя со львом. Было понятно, что шведы твердо решили не сдаваться, несмотря на все усиливающийся напор русской армии. Петр раздумчиво говорил Шереметеву: - Не столь они смелы, Борис Петрович, а непременно подмоги ожидают. И не иначе, как с озера... Оба фрегата, "Святой Дух" и "Курьер", непрестанно курсировали по Ладоге, ждали шведской эскадры с десантом. Памбург и Варлан смотрели в подзорные трубы, тщетно искали встречи с противником; по озеру катились однообразные волны, да ветер свистел в снастях. Незадолго до полудня мичман Калмыков заметил в трубу две яхты и шхуну. На фрегатах пробили тревогу, фитильные с горящими запалами побежали к своим пушкам. Но шведские суда не приняли боя, ходко ушли с попутным ветром. В эту же пору в Нотебурге вспыхнул большой пожар: багровое пламя внезапно выкинулось возле Флажной башни, потом взметнулись еще два снопа и раздался страшной силы взрыв. Тотчас же накренилась и осыпалась стена у Колокольной башни. К пролому побежали шведы - солдаты, каменщики, кузнецы, - поволокли железные ежи, надолбы из бревен, столбы. Покуда пристреливались пушки, шведы заделали пролом начерно и стали засыпать его запасным камнем. Погодя последовало еще несколько взрывов, и всю цитадель заволокло медленно ползущей копотью - вонючей и плотной. - Не виктория ли? - грызя ногти, спросил Петр. - А, господин фельдмаршал? - Погоди, государь! - жестко глядя на космы копоти, ответил фельдмаршал. - Всему свой час. А легко они не сдадутся. Их воевать - не просто. В сумерки охотники пошли отбивать неприятельские лодки, что стояли под крепостью. Преображенец Крагов, да семеновец Мордвинов, Егорша Пустовойтов и еще с дюжину народа половчее - сели в длинную ходкую лодью, положили большие мешки с шерстью и, подойдя к острову с наветренной стороны, подожгли порохом мешок. Черный, едкий, вонючий дым сразу согнал шведов с вала, охотники кинулись к лодкам, но лодки оказались прикованными толстыми железными цепями. Шведы, опомнившись, стали бить вниз с верха картечью. Егорша, Крагов, Мордвинов топорами прорубали днища шведских суденышек... Из этой вылазки не вернулось семь человек. Нотебург пылал. Но флаг со львом все еще развевался. - Смотри, никак не хотят уходить! - сказал Рябов Иевлеву. - Крепко засели, смелые черти... - Без судов не взять! - ответил Сильвестр Петрович. И усмехнулся: - Помнишь, как они к нам на Двину пришли, воры? Небось, не чаяли в те времена, что мы не токмо их не пустим, но и за своим добром вон куда приедем! Огни огромного пожара всю долгую ночь отражались в черной, гладкой воде Невы, освещали балаганы, шатры и землянки русского войска, лодьи, стоящие у берега, штурмовые лестницы, положенные на щиты судов, крюки для абордажа, прислоненные к щитам. Солдаты, назначенные к штурму, носили на лодьи мешки с козьей шерстью - доброй защитой от пуль. Всю ночь русские пушки непрестанно громили пылающую крепость. Петр, неподвижно стоя у своего шатра, смотрел на пожарище, стискивал в руке подзорную трубу, говорил Шереметеву и Репнину: - Врут, господа шведы! Что наше - тому нашим и быть. Теперь зримо - не повторится более Нарва. С утра зачнем кончать фортецию ихнюю, так, Борис Петрович? Генерал-фельдмаршал подумал, вгляделся в пылающий Нотебург, сказал веско: - И то, Петр Алексеевич, пожалуй, что и пора. Более тридцати пушек у нас к переливке назначены, восемь тысяч ядер пушечных к нынешнему дню брошено, три тысячи трехпудовых бомб, пороху, почитай, пять тысяч пудов пожжено... В воскресенье одиннадцатого октября перед рассветом Меншиков доложил царю, что от госпожи Шлиппенбах прибыл барабанщик-парламентер и желает видеть фельдмаршала... - От госпожи? - удивился Петр. - Будто от госпожи... - Зови сюда! Да не говори ему, кто я. Капитан бомбардирской компании Преображенского полка... Барабанщик пришел, поклонился, протянул письмо с красивой печатью из красного воска. Петр развернул бумагу грязными руками, Меншиков посветил ему смоляным факелом. Вокруг стояли пушкари, факел высвечивал лозовые корзины с ядрами, ствол орудия, бритые, закопченные лица русских артиллеристов. Супруга коменданта Нотебурга Шлиппенбаха от своего имени и от имени всех прочих жен шведских офицеров просила русского фельдмаршала - дозволить им, бедным женщинам, выйти из крепости, где невозможно быть от великого огня и дыма... - Перо да бумагу! - приказал Петр. Покуда бегали за пером, чернилами и бумагою, Петр велел попотчевать шведа барабанщика вином и закускою. Меншиков подставил спину, Петр написал большими кривыми буквами, что к фельдмаршалу он, капитан, не едет, быв уверен, что господин Шереметев не согласится опечалить шведских дам разлукою с мужьями; если же изволят оставить крепость, то не иначе, как взяв с собою любезных своих супругов... Подписался Петр так: капитан бомбардирский Петр Михайлов. Барабанщик ушел, Петр сказал Меншикову спокойно: - Пусть сдаются на аккорд, а хитрить с нами нечего. Дамы! Хватит, посидели в нашем Орешке. Да и негоже супругов разлучать в тягостные для них времена. Я своим не вотчим, а шведам не батюшка родной... Пушкарям, стоявшим поблизости, понравились слова Петра, они заговорили разом, перебивая друг друга осипшими голосами: - Нет, друг добрый, так оно не пойдет! - Покуда от Нюхчи шли - сколь своего народу схоронили. - А в Лифляндии! - Под Нарвой они нас жалели? Раненых прикалывали... Петр сквозь зубы велел: - Начинай! И ушел в шатер. Офицер-артиллерист встал повыше, взмахнул шпагой, крикнул тонким голосом: - Пушки к бою готовь! Канонада вновь началась. От рева орудий дрожала земля. Теперь все, от солдата до генерал-фельдмаршала, знали, что начинается штурм. Ядра долбили каменные стены, вновь и вновь занимались пожары в крепости, там от бушующего пламени плавились свинцовые крыши. Еще не рассвело, когда в соснах, где ждали готовые к штурму матросы и солдаты гвардии, ударили барабаны. Люди бегом побежали к лодьям, суда на веслах ходко пошли к крепости. Идти было легко, ветер дул в спины. Шведы не сразу поняли беду. На головной лодье шел Меншиков, на другой - Голицын. Репнина и Шереметева Петр оставил при себе - на берегу; оттуда в подзорные трубы они смотрели, как штурмующие ставили к стенам лестницы, как взбегали наверх, как шведы, опомнившись, сбрасывали их с девятисаженной высоты на камни, как лили на штурмующих кипяток, расплавленную смолу, свинец... Лодьи, лодки, струги ссаживали солдат, те, закрываясь мешками с козьей шерстью, шли к стене - по телам убитых и сброшенных вниз шведами-копейщиками, а суда возвращались за новыми и новыми подкреплениями. Два фрегата - "Святой Дух" и "Курьер" - тоже подвозили солдат и матросов. Памбург был в самом начале штурма контужен, оглох и ничего не понимал, мичман Калмыков уложил его в каюте на подушки, поднялся на шканцы, крикнул в кожаную говорную трубу: - Стоять по местам! Слушать мою команду! С сего мгновения я командир корабля! Который морского дела служитель, шведского огня убоявшись, свое воинское дело и долг позабудет - пристрелю на месте, как собаку... Дворянин Спафариев уже в матросском бостроге, в вязаной шапке, перебирая ногами, стоял неподалеку, мелко крестился. Мичман крикнул ему: - Ей, матрос Спафариев! К делу! Живо! Того отшвырнуло к пушке, где велено ему было подавать ядра, констапель в бешенстве наподдал ему сапогом, недоросль завертелся волчком. С визгом возле самой головы мичмана пролетел сноп картечи, фрегат швартовался возле острова, весь левый борт бил из пушек, прикрывая своих людей. Рядом перевернулась большая лодья, в струг ударило ядро. Трупы медленно плыли по Неве. Когда взошло негреющее красное солнце, лодки и струги подвезли к фортеции охотников с гранатами. С горящими фитилями в зубах охотники стремительно поднимались по гнущимся лестницам, выхватывали из сумок гранаты, скусывали, швыряли на стены. Шереметев медленно перекрестился, низко поклонился Петру, поправил на себе пояс, саблю, пошел к реке... - Ты побереги себя-то! - со сдержанной нежностью сказал Петр. - Горячо там... Генерал-фельдмаршал шел не торопясь, холодно и спокойно глядя вперед своими круглыми орлиными глазами. Рябов подал ему верейку. Он сел, лодка рванулась вперед. Шведы увидели сверкающие доспехи Бориса Петровича - по нем стали бить, он сидел неподвижно, вертел перстень на пальце. Войско на острове встретило его восторженным, длинным хриплым "ура", он пошел к штурмовой лестнице, взялся руками в перчатках с раструбами, по-молодому быстро поднялся наверх - в самое пекло рукопашного боя... А внизу подвезенные пушки били по заделанному шведами пролому прямой наводкой: сыпался камень, рушились бревна и надолбы, отваливались железные ежи. Петру с мыса было видно, как шведы бежали с боевых башен, как Меншиков, который уже давно переправился на остров, без кафтана, в шелковой, словно пылающей яркой рубашке, с тяжелой саблей в руке - рубился на стене. Иногда и его и сверкающие доспехи Шереметева затягивало дымом и копотью, и тогда казалось, что оба они погибли, но налетал ветер, и опять делалось видно, как бьются генерал-фельдмаршал Шереметев и бомбардирский поручик Меншиков, как редеют вокруг них защитники цитадели и как все больше и больше и на башнях и на стенах - русских солдат... - Шаутбенахт господин Иевлев пошел! - сказал Петр, глядя в трубу. - Видишь, Аникита Иванович? Репнин, раненный в самом начале нынешнего штурма шальной пулей, с трудом взял трубу, посмотрел: было видно, как Иевлев, хромая, в своем зеленом мундире, с высоко поднятой шпагой, бежит к пролому в стене и как валит за ним лавина матросов в коротких бострогах и вязаных шапках на одно ухо. Сверху в моряков пальнули картечью, несколько человек упали, но голова штурмующей колонны уже влилась в пролом, бились там ножами, палашами, резались вплотную, душили шведов голыми руками. Перед Сильвестром Петровичем был двор крепости, окровавленные булыжники, брошенное шведское оружие, тела убитых... А на крепостной башне, над воротами в это время появился высокого роста старик с развевающейся седой бородой. Он был один - сутуловатый, суровый, костистый, с большой подзорной трубой в руке. Долго, очень долго он осматривался в эту трубу, и красное осеннее солнце играло в его латах, в наплечниках, в пластинках шлема. - Кто таков? - спросил Петр. - Дружок нашему фельдмаршалу! - усмехнулся Репнин. - Брат того Шлиппенбаха, которого он все сие время по Лифляндии гонял. Осматривается. Смотрит - и не верит! Нет, господин Шлиппенбах, так оно и есть. Худо вам, вовсе худо... Опустив трубу, старик еще постоял, потом махнул длинной рукой и совсем сгорбился. А на башне, где только что развевался шведский флаг со львом, стала медленно подниматься косо оторванная белая тряпка... - Виктория! - тихо сказал Петр. - Кончены шведы, Аникита Иванович. - Здесь кончены! - осторожно ответил Репнин. Генерал-фельдмаршал Шереметев в это самое время, осторожно ступая ушибленной в баталии ногой, спускался к лодке. Он был так же спокоен, как и тогда, когда Рябов вез его на остров, только лицо его потемнело от копоти да во всех движениях видна была усталость. За ним в верейку сели Меншиков и Сильвестр Петрович. Все молчали. Рябов сильно навалился на весла, пошел обходить фрегаты и скопившиеся здесь лодьи. Уже неподалеку от своего берега Борис Петрович сказал с усмешкой: - Намахался я саблей-то. С отвычки все жилочки ноют. А может, и старость на дворе, - как разумеешь, Сильвестр Петрович? Беспокойно живем... Сильвестр Петрович ответил, набивая трубочку: - Да и то не дети, господин генерал-фельдмаршал... - Не дети, не дети, а человек с дюжину порубил! - сказал Меншиков. - Меня, братие, голыми руками не возьмешь. Один, вижу, бежит, выпучился, шпажонку вон как вздел... Шереметев с Иевлевым переглянулись, потупились. Лодка врезалась в пологий берег. К воде, навстречу победителям, выставив плечо вперед, отмахиваясь ладонью, сияя, быстро шел Петр Алексеевич. Барабанщики, выстроившись в ряд, били отбой. Справа, чуть впереди, стоял Ванятка, палочки в его маленьких крепких руках взлетали легко, брови были насуплены, весь вид говорил: "Нелегкая, да важная наша работа - барабанить!" - Господам победителям виват! - негромко, но с силой и гордостью произнес Петр. - Виват, други мои добрые, сыны отечества истинные! 5. ПОГОДЯ У государева шатра стояли тележки, к Петру Алексеевичу приехали купцы - из Москвы, из Архангельска, из Вологды, из Ярославля. Один богатей - сухой, в морщинах, с жидкой бородой, - кланяясь Меншикову, говорил: - Доподлинно ведаем, господин, шведские купцы сложились, деньги собрали немалые, с гонцом отослали те деньги королю Карлу, дабы не сдавал он свою крепость, что стережет выход к морю - Балтийскому, что ли, как его звать-то. Шведским негоциантам мы имеем чем ответить. Поклонись Петру Алексеевичу, приехали, дескать, к его милости, припадаем, дескать, к его стопам - не обессудь, прими, собрали по малости, - я чай, сгодится для походу. Не нынче-завтра час наступит, будем и мы с барышом нашими товарами торговать... Петр, веселый, молодой, словно в давно минувшие дни строения переяславского потешного флота, блестя карими глазами, быстро писал, стоя у высокой, сколоченной из неструганых досок конторки, письмо Апраксину, разговаривая в это же время с Борисом Петровичем Шереметевым... "Объявляю вашей милости, что помощью победодавца бога, крепость сия, по жестоком, чрезвычайном, трудном и кровавом приступе, сдалась на аккорд..." - Так кого же, Петр Алексеевич? - спросил Шереметев. - Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит ее обратно отбить... - Кого, как не Данилыча! - спокойно ответил Петр. - Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает все как надо... - Данилыча - добро! - согласился Шереметев и стал читать заготовленный лист про ремонтные работы во вновь отвоеванной крепости. Петр, слушая и хмуря брови, писал другое письмо на Москву - Ромодановскому, корил князя-кесаря, что больно медленно шлет аптекарей и лекарей, отчего некоторые ранее своего времени померли злою смертью. Не дописав, сказал Шереметеву: - Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет - забьем сваи смоленые, они хорошо держатся... И стал писать новую бумагу - кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал: - К твоей, государь, милости... Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас: - Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали - иметь другой порт, да господь не дал. Что ж, свое незамедлительно получим. Об том не сумневайтесь, да получим-то не задаром. И вам кланяемся - просим: помогите делом... Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово "просим", губы его скривились, бороденка затряслась: - Да государь, да господи ж, да ты... - Сукна доброго надо на армию поставить, - говорил Петр, - да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые - кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша... Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу - в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, - лапищу трудника, мужика, солдата... В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с "Ивашкою Хмельницким". Купцы - старообрядцы-самосожженцы - гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного - самого злого по виду, худого, измученного постами, - налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины: - Пей, дядя, за преславного государя нашего... Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал: - Не мой грех, не мой... Чур, не мой... - Врешь, дядя, не зачураешься бога-то! - пугнул Меншиков. - Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день? В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко: - Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь? И протянул ладонь. Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил: - Не мало? Ты не жалей, господин поручик... Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга - что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, - команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке - писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он - Меншиков - того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая - правда оно или выдумка. - Ври, ври больше! - тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр. - Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели... Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: "Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен..." - "Ври"! - издали обиженно сказал Меншиков. - Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно... - Что надобно, то видно! - ответил Петр. - Да и твои хитрости без трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона... Он покрутил головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича. Иевлев подошел с куском ветчины, - с начала баталии крошки еще не было во рту. Петр спросил: - Вышли шведы? - Сбираются. Многие, великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду. Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно... Петр кивнул, задумался на мгновение, покусывая кончик пера, потом сказал негромко, словно стесняясь своих слов: - Помощь надобно им подать, дабы голодные накормлены были, жаждущие напоены. Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, - да ведь как сделаешь? И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу: - Я своим не вотчим, Сильвестр. Иевлев промолчал. - С политесом теперь выпустить жен надо, как-никак свое отмучились. Чтобы галант был, невместно иначе... Сильвестр Петрович поклонился. - Иди, работай! Бабам шведским вина вели дать ренского али венгерского, оно и подешевле станется. Сам думай, как делать, чтобы и с политесом и не больно сладко. Не то возомнят. Да возвращайся сюда же, отдохнем малость от трудов марсовых. Вели водку солдатам да матросам выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку... Иевлев вышел, спустился по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя на раскладном стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая ненавидящими глазами, держал шлем на коленях, барабанил по пластинам пальцами. Ладожский ветер шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал длинную бороду. - Господин Шлиппенбах не может встать по причине ранения в ногу, - сказал швед переводчик. - Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные пункты сидя. Секретарь Шафиров и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку, дабы мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу, кашлянул, стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками Петра: - Весь гарнизон с больными и ранеными, со всеми принадлежащими ему вещами отпущен будет в Канцы водою или сухим путем с провожатыми. Коменданту Нотебурга, всем офицерам и солдатам дозволяется выступить с женами и детьми из трех проломов свободно и безопасно, с распущенными знаменами, с музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с потребным количеством пороху и с пулями за щекой... Шлиппенбах выслушал перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева: - По-здорову ли, господин контр-адмирал? - Живем помаленьку, Иван Савватеевич... - А народу побито порядком! - молвил лоцман. - До шести сотен. Могилу копают братскую... Сухарика дать? Он разломил пополам огромный ржаной сухарь с торчащими остьями, аппетитно откусил от своей половины. Иевлев тоже стал жевать, отдавая приказания, как вести шведам в крепость харчи. - Еще кормить их, клятых! - сказал Рябов. - Надо! - ответил Иевлев. В полках под соснами ударили в барабаны - к водке. Возле распиленных пополам бочек стояли старшины - вина в этот день не жалели никому. Из царского шатра доносились веселые клики, на лужку, перед государевым знаменем, играли рожечники. Александр Данилович в своей яркой, цвета пламени, рубашке выскочил козырем вперед, прошелся ловким плясом. Гвардейцы проводили бомбардирского поручика одобрительным хохотом, веселыми возгласами: - Славно! - Сей - могет! - Делай, Данилыч! - Жги, господин поручик! Рви! За Меншиковым - белый от выпитого вина, с остановившимся взглядом и встрепанными волосами - появился купец-самосожженец, пошел с перебором, молодецкой выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным лешим, завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на разные голоса. За ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился Аникита Иванович Репнин, под ноги пляшущим кинулись плясуны-гвардейцы, завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки: Тары-бары-растабары, Серы волки выходили, Белы снеги выпадали... - Чаще, рожечники! - молил Меншиков. - Чаще, други! Самосожженец, перебирая на месте козловыми сапожками, визжал: - Утешь, Данилыч! Еще утешь! По смерть не забуду! Утешь, сокол! А в царевом шатре кричали "виват" фельдмаршалу Шереметеву, бомбардирскому капитану Петру Михайлову, Репнину, Памбургу, Варлану... В сумерки Сильвестр Петрович отдал приказ выпускать шведов. В крепости глухо забили барабаны, в проломе появился знаменосец в латах, за ним шел Шлиппенбах. Каждый солдат имел во рту две пули, нес ружье, шпагу, ранец с припасами. Солдат и офицеров вышло всего сорок один человек, за ними шли женщины. Раненых понесли на носилках русские матросы. - Еще на караулах человек с десяток! - произнес Шереметев. - Остальные побиты. Корить нечем - хорошо дрались... Ночью Петр узнал, что генерал Кронгиорт идет на помощь шведам. Тотчас же в верейке он вместе с Шереметевым и Сильвестром Петровичем переплыл Неву и приказал шведскому майору снять караулы. Швед сделал вид, что не понимает. - Вяжи его! - велел Петр. - Тогда поймет! Майора поволокли в сторону, он крикнул громко, пронзительно по-шведски своим караульщикам, чтобы кидали факелы в пороховые погребы. Сильвестр Петрович ударил солдата шведа головою в живот, полковник Чамберс схватил другого за глотку. Секретарь Шафиров пихал факелы в бочку с водой. В кромешной тьме стало так тихо, что все услышали шелест дождя... - Сучьи дети! - тяжело дыша, молвил Петр. - Взорвали бы фортецию... С утра было торжественное вступление фельдмаршала с генералитетом и армией в крепость. Троекратно ударили все пушки - и русские и отобранные у шведов, - троекратно протрещали залпы из всех ружей и мушкетов. После молебствия Меншиков объявил государевым именем новое название Нотебурга. Сию крепость повелено было именовать Шлюссельбург - что значит Ключ-город, ибо отныне отперты ворота в исконные свои земли. Под пение горнов и барабанный бой фельдмаршал Шереметев поднялся на западную башню и, низко поклонившись войскам, повесил ключ от крепости на железный крюк, вбитый в камень... На ночь в цитадели поставили караулы, а спать уехали на берег. Перед тем как сесть в шлюпку, Ванятка потянул отца в сторону, сказал доверительно на ухо: - Тятя, тут за щебнем барабан ихний остался. У меня-то худой, весь измятый... - Что ж, бери, заслужил, - усмехаясь ответил лоцман. Ванятка подобрал шведский барабан, сунул в шлюпку под банку, на берегу тотчас же побежал испытывать, подальше, к роще. Всю ночь на берегах Невы и в цитадели горели костры - большие и малые, на кострах кипели котлы с варевом. В русском войске почти никто не спал. Солдаты, сидя на пнях, на пушечных лафетах, на срубленных соснах, поминали битву, показывали руками, как кто колол багинетом, бил прикладом, лез по штурмовой лестнице. Побывавших в пекле битвы слушало молодое пополнение, белобрысые парни. Еще не нюхавшие пороху испуганно переглядывались, бывалые солдаты рассказывали страшнее, чем было на самом деле, хоть было и достаточно страшно... Поздней ночью Сильвестр Петрович с Егором Пустовойтовым, Рябовым, Резеном и Кочневым отправились на шлюпке в крепость - смотреть, что в ней надобно делать. Русские костры неверным багровым светом освещали сгоревшие дома гарнизона, расплавившиеся крыши, кучи ядер... - Ну что ж, - сказал Сильвестр Петрович, - посчитаем прибытки нынешние. Пиши, Резен, роспись - чего нам досталось. И стал диктовать. - Пушек чугунных числом сто семь. Мортир - одна. Гаубиц - семь... Егорша издали крикнул: - Господин шаутбенахт, вы гляньте... - Чего глядеть-то? - Есть чего... Иевлев подошел поближе, Егорша высоко держал факел. Коптящее пламя осветило ствол большого орудия, искусную резьбу, старые литеры... - Наша пушка! - скрывая волнение, сказал Иевлев. - Литье давнее, при царе Иване Васильевиче так работали. Что ж, пиши, инженер: пушка русского литья, добрая... Может, какой Кузнец над ней трудился... Считали ядра - одиннадцать тысяч штук, порох - двести семьдесят бочек, шпаги - триста, пять тысяч ручных гранат, свинец, селитру, смолу, латы, ружей более тысячи. Потом все вместе осматривали башни, давая им новые русские имена: этой быть Шереметевской, этой - Репнинской, этой - Головина. На рассвете, обойдя крепостные стены и тайные ходы, арсеналы и пороховые погреба, вернулись в лагерь. Утро было холодное, с Ладоги дул пронизывающий ветер, по Неве бежали белые пенные барашки. В шлюпке Кочнев сказал: - А на берегу виселицы поставлены... Сильвестр Петрович всмотрелся, увидел: на лагерном плац-параде, выстроившись побатальонно, стояли неподвижно гвардейцы Преображенского и Семеновского полков, солдаты Романовского, Гордона, фон Буковина. Однообразно, уныло, дробно трещали барабаны, высвистывала флейта. - Чего такое? - спросил Рябов. Шлюпка врезалась в низкий берег, Сильвестр Петрович медленно пошел к плац-параду, протиснулся между работными людьми и очутился у виселицы, перед которой двумя шпалерами стояли преображенцы. У каждого из них в руке был гибкий прут, и этими прутьями гвардейцы наотмашь с поддергом хлестали голого до пояса рослого солдата, который медленно и устало шел, привязанный руками к ружью. Немного погодя Сильвестр Петрович понял, что солдат не сам идет - его волокли два сержанта, и путь солдата вел к виселице. Так под взвизгивания флейты и треск барабана его подвели к низкому эшафоту и поставили на колени. Обнаженная спина солдата почернела и вздулась, а в некоторых местах была словно изорвана, лицо его, бескровное, усохшее, не имело никакого выражения, только страшно синели белки полузакрытых глаз... - Кто таков? - спросил Иевлев у стоящего рядом угрюмого офицера с обожженной щекой. Офицер покосился на контр-адмирала, ответил, с трудом двигая изуродованными ожогом губами: - Сей скаред от приступа бежал, со струга выпрыгнул и схоронился в лесу, а в его сумке фитили были, господин шаутбенахт. Без фитилей гранатных мы остались... Он помолчал, отворотившись, потом добавил: - Велено за сие воровство оного изменника после прогнатия скрозь строй казнить смертью через повешение и без исповеди, а также без святого причастия, с заплеванием лица... Армейский профос - палач, мужчина медлительный и мощного телосложения, - отвязал приговоренного от ружья, поднял с колен, трижды плюнул в его белое, уже мертвое лицо и накинул ему на шею петлю. Барабаны забили нестройно, флейта завизжала. Профос поглядел на секретаря Шафирова - не скажет ли вдруг помилования. Шафиров, сидя на лошади, махнул белым платком. Палач поплевал на ладони, взялся за конец пеньковой веревки, ударом ноги вышиб из-под казнимого скамью. В наступившей вдруг тишине раздалась команда, гвардейцы и солдаты вздели ружья на караул. Сильвестр Петрович, вернувшись к себе в балаган, выпил кружку сбитня, унял в себе дрожь, хотел было прилечь, да раздумал, вновь потянуло на люди. Когда, покурив трубочку, вышел в лагерь, на крепости Шлюссельбург - Ключ-город вздымали русский трехцветный флаг. Солдат после свершения обряда казни перестроили лицом к Неве, артиллеристы встали с зажженными фитилями у своих пушек. На фрегатах "Святой Дух" и "Курьер" тоже приготовились к пальбе. Александр Данилович Меншиков - бомбардир, поручик Преображенского полка, нынешний губернатор и комендант Шлюссельбурга - двумя руками, ровно стал натягивать шкерт, огромное полотнище медленно поползло по новому флагштоку Государевой башни к холодному осеннему небу. Ветер с Ладоги, налетев порывом, развернул флаг, громко щелкнул им над зубцами башни. Петр, стоя неподалеку от своего шатра, вдавил фитиль в затравку. Пушка ахнула, за нею нестройно загремели другие орудия. Шереметев негромко сказал царю: - С добрым началом тебя, господин капитан. Наше нам возвернулось. Истинно - разгрызен Орешек! И истово, старым русским обычаем, дотронувшись рукою до приневской земли, поклонился русскому флагу. Я забывал себя, когда дело шло о пользе отечества. Суворов ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1. ВЕТЕР БАЛТИКИ В апреле войска Шереметева покинули лагерь, раскинувшийся по берегам возле Орешка, и стремительным маршем двинулись болотами и лесами вдоль Невы. По реке шли лодьи, струги, фрегаты - везли пушки, ядра, порох, продовольствие для всей многотысячной русской армии. Солдаты шли бодро - перед походом они получили государево жалованье, новые, доброго сукна кафтаны, крепкие башмаки. На привалах варили щи с головизной, давалось по чарке водки. Страшный переход от Нюхчи до Ладоги многому научил. Весна стояла поздняя, но взялась она дружно: враз собралось греть солнышко, зазвенели ручьи, осели и стаяли снега. Во главе армии ехал на вороном донском жеребце Борис Петрович Шереметев; опустив поводья, задумавшись, вдыхал всей грудью запах сосны. Рядом с ним, стремя в стремя, красиво сидел в высоком испанском седле Аникита Иванович Репнин, вглядывался вперед - в чащобу, где прокладывал путь арьергард из рейтаров и гвардейцев с работными людьми. Сзади, среди других генералов, тоже верхом на караковой кобылке, устало дремал царь Петр Алексеевич. Какой уж день его мучила лихорадка, он совсем пожелтел, губы у него спеклись от жара и лицо покрылось пятнами. Лейб-медик Блюментрост, прибывший с Петром из Москвы, потчевал его елексиром цесаря Рудольфа - из сабуры, мирра, опопонакса и других смол. Елексир не помогал, Блюментрост разводил руками: - Значит, государь, дело не в болезни, а в грусти, которая у вас на душе... Петр отмалчивался, требовал иных лекарств, истово глотал всякую дрянь. Ничего толком не излечивало. Миновав две трети пути до Ниеншанца, сторожившего морское устье Невы, Борис Петрович Шереметев приказал остановить армию. Длинное "сто-ой!" понеслось над полками гвардии, над дивизией князя Репнина, над отрядом Чамберса, над полками Якова Брюса. Конница спешивалась, пехота располагалась на отдых. Фельдмаршал велел собирать совет. Петр, кряхтя, тяжело слез с коня, его обступили генералы. Репнин разложил карту. После короткого совещания решено было послать вперед на судах две тысячи человек для рекогносцировки боем. Командовать отрядом было приказано подполковнику Нейтерту и капитану Преображенского полка Глебовскому. Сам же Шереметев с конницей числом в пять тысяч сабель двинулся к Усть-Ижоре. Петру, который остался при основной армии, постелили войлок, он прилег на солнышке отдохнуть. Тихо, спокойно шумели старые сосны, позванивал ручей, пахло тающими снегами, сосною, прошлогодней прелью. Было слышно, как неподалеку ровно беседуют Иевлев, Рябов и здешние рыбаки - Онуфрий Худолеев с парнями Семеном и Степаном - о фарватере реки Невы. - Не так! - говорил Рябов. - От самой Преображенской горы корабельный ход посредине речки, и не более как пятьдесят сажен. А при устье Дубровки отмель - вы на плоскодонках ходите и промера не делали. Как раз фрегат и посадишь... Иевлев засмеялся: - Он по сему делу знаток - как на мель сажать... Ладожские рыбаки все вместе заспорили: - Нету отмели! Мы сколь много... - А ну об заклад? - спросил Рябов. - Давеча про Пеллу вы тоже языки чесали, нету-де там отмелей, а на поверку чего вышло? Петр вздохнул, потянулся. Его лихорадило, взгляд у него был тусклый, он часто облизывал губы, сплевывал в сторону. Лейб-медик принес питье в стакане, царь пригубил, но пить не стал. - Поискали бы мне, что ли, клюквы... Холодную, подснежную клюкву сосал с удовольствием. Потом позвал Иевлева, спросил: - Гонцов не было? - Не было, Петр Алексеевич... Петр на мгновение закрыл глаза. Было видно, что он томится. Возле него, прикрытая камнем от ветра, лежала карта, он вновь ее развернул, стал спрашивать у рыбаков, где что расположено на Неве за Ниеншанцем. Рыбаки робея показывали: вот на сей речке - как ее имя, незнаемо, - возле Невы большой сад шведского майора Конау. Здесь - деревенька дворов на пять, сена косят копен до ста, хлеба сеют коробов двадцать, не более. Тут - Васильевский остров именуется сие место - охотничий замок господина шведа Якоба Делгарди, отсюдова он и медведей бьет, и волков, и лосей. Хорошая охота. Здесь, на Фомином острове, - поместье Биркенгольм, большая вотчина, держит народишку русского барон на работах на своих человек до двух сотен. И деревенька при нем дворов на сорок. Тут-то посуше, а кругом, почитай, все болотища, сухого места не отыскать. Вот разве что Енисари - посуше будет... Здесь Враловицын посад, тут Первушина мыза. Дорог нет, тропочки меж болотами... Петр слушал, покусывая сухие губы, позевывая от подступающего озноба. Потом, услав рыбаков, неприязненно спросил: - Пушки Виниус прислал? Сильвестр Петрович осторожно ответил, что, может, и дошли к Шлюссельбургу, но здесь покуда не слышно. - Не слышно, говоришь? - усмехнулся Петр. - Нынче Ромодановскому отпишу - запляшет у него старый козел, спехом дело делать зачнет... И полулежа на войлоке, в неудобной позе стал быстро писать: "Сир! Извествую, что здесь великая недовозка артиллерии есть, чему посылаю роспись, из которых самых нужных не довезено: 3033 бомбов трехпудовых, трубок 7978; дроби и фитилю ни фунта; лопат и кирок железных самое малое число; а паче всего мастера, которые зашрубливают запалы у пушек, по сей час не присланы, отчего прошлогодские пушки ни одна в поход не годна будет, отчего нам здесь великая остановка делу... О чем я сам многажды говорил Виниусу, который отпотчевал меня московским тотчасом. О чем изволь его допросить: для чего так делается такое главное дело с таким небрежением, которое тысячи его головы дороже? Из аптеки ни золотника лекарств не прислано: того для принуждены мы будем тех лечить, которые то презирают..." Дописал, подумал, потом, прочитав вслух Иевлеву, спросил: - Под Усть-Ижорой, что ли, князь Александр Невский Биргера разбил? Сильвестр Петрович кивнул: - Под нею, государь. До Усть-Ижоры гнал, а битва-то была ранее. Говорится в летописи, что приидоша свеи в силе велице и мурмане, и сумь, и емь в кораблих, множество много зело, свеи с князем и бискупом своими и сташа на Неве в устье Ижоры, хотя восприяти Ладогу... - Восприяти! - сурово, краем рта усмехнулся Петр. В Усть-Ижоре для Петра был построен шатер. Александр Данилович жарил на штыке над пламенем костра добрый кусок баранины, рассказывал весело: - Ты, мин гер, погляди вокруг, чего деется: русских мужиков наперло видимо-невидимо, отовсюду из-под шведа к тебе бегут. И харчишек нанесли, и молока, и творогу, ей-ей, словно где на Волге али на Москве-реке. И бабы и девки, слышь, - песни старые поют... Петр ушел в шатер. Меншиков, дожаривая мясо, с грустью вдруг сказал Аниките Ивановичу Репнину: - Пришли, навалило народишку... А как спроведают наше житьишко, как зачнут с них подати рвать, как погонят на корабельное строение... Потряс головою, вздохнул: - И-эх, князинька... С Виниусом-то слышал? Пошло письмо на Москву дружку нашему, доброму Федору Юрьевичу. Пропал старичок... Репнин насупился, ответил глухо: - Провались оно все, думать, и то немочно, голова трескается... Петр сидел в шатре на лавке, перед ним у стола стояли Глебовский и немец Нейтерт. Капитан - иссиня бледный, с простреленной нынче шведской пулей шеей - бешеным голосом рассказывал, что господин подполковник не изволил поддержать его во время приступа - отговорился тем, что приказа не имеет; неприятель поставил засаду - драгун; несмотря на сие обстоятельство, драгуны были сбиты и вал взят, однако же шведы от погони ушли и заперлись в Ниеншанце, а победа могла быть полной... - Ну, подполковник? - спросил Петр. - Я не имель приказ. - А глаза имел? Уши имел? Голову? - Я не имель приказ, - с достоинством, спокойно повторил немец. - Я не имель приказ. А когда я не имель приказ, тогда я не делал сикурс. - Пшел вон! - со спокойной злобой сказал Петр Нейтерту. Немец вышел, высоко неся голову, позванивая серебряными звездчатками шпор. - Глебовский! - позвал Петр. Тот, не двигая головой от страшной боли в шее, где застряла пуля, подошел ближе, встал смирно. - Приказа у него не было! - вдруг крикнул Петр. - Понял? Не было приказа! И верно, не было! А более ему ничего не понять! А тебя я не виню. Ты все сделал как надо! Не виню! Иди! Скажи там лекарю моему, чтобы пулю тебе вынул... Глебовский стоял неподвижно, из глаз его ползли слезы. - Ну? - раздражаясь, спросил Петр. - Что еще? Чего ревешь, словно девка? - Народу у меня побито тридцать два человека, - сказал Глебовский. - Я с ними, государь... - Не виню! - крикнул Петр тонким, не своим голосом. - Сказано, не виню! А побито... Ну побито, чего ты от меня-то хочешь? Иди отсюда, иди, чего еще надо... Глебовский вышел. Петр лег на кровать, укрылся, свернулся, как в детстве, клубком. Колотились зубы, обмирало сердце, вместе с кроватью он то несся куда-то вниз, в тартарары, то его вздымало под далекие черные тучи. Было страшно, смертельная тоска терзала все его существо, жалким голосом он позвал: - Ей, кто там! Меншикова ко мне, губернатора шлюссельбургского! Денщик побежал за Александром Данилычем, тот сел рядом с Петром, заговорил ворчливо-ласково, с доброй укоризной: - Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, все чудится. То - лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая. Мы живым манером Блюментроста позовем... - Ну его, не надо! - попросил Петр. - А не надо, и шут с ним, с немцем. Не надо - так мы тебе, Петр Лексеич, водочки на стручковом турецком перце поднесем, ты от ее в изумление придешь, пропотеешь гляди, а там споднее сменим, в сухоньком и вздремнешь. Ты, мин гер, притомился, вот что... От голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, теплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова - все вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны. Петр задремал, но во сне жаловался: - Не ведаю я, не ведаю, о господи преблагий! - Полно, мин гер, чего ты там не ведаешь! - будил Меншиков. - Спи себе, да и только... На цыпочках, осторожно вошел Блюментрост, погрозил Меншикову пальцем, вынул из кармана склянку, произнес непонятные слова: - Эссенция мартис аперативо кум суко поморум, имеет силу разделительную и питательную... Меншиков понюхал эссенцию, вздохнул, а когда Блюментрост ушел - вылил склянку за полог шатра. Потом от скуки и для препровождения времени сел писать письмо. Писал он очень плохо - составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой задумывался. "Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, здравствуйте на множество лет! Благодарно милости вашей бью челом, что изволите ко мне писать о своем здравии"... Тут он надолго задумался. На Дарье Михайловне он давно собрался жениться, писал же к обеим сестрам Арсеньевым, жившим у хором царевны Наталии Алексеевны. Надо было в письме тонко и с политесом намекнуть о своем чувстве к Дарье. И Александр Данилыч вновь принялся приставлять буквы друг к дружке: "Паки благодарствую за вашу ко мне нелицемерную любовь, за любительскую присылку, Дарье Михайловне за сорочку и за алмазное сердце... Не дорого мне алмазное сердце, дорого ваше ко мне любительство..." Подписался он очень крупными буквами так: "Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков"... Петр негромко окликнул: - Данилыч, ты что там кропаешь? Меншиков слегка порозовел, утер пот со лба, ответил: - Да так, мин гер, на Преображенское некая писулька... - Покажи... - Да, мин гер... - Покажи! - велел Петр. Александр Данилыч подал письмо, свечу. - Ишь ты! - промолвил Петр. - Откуда же ты кавалер? - Да ведь, мин гер, ну чего, ей-ей, - заговорил Меншиков. - Все так пишут, я-то не хуже иных некоторых... - Кавалера - замажь! - велел Петр. Меншиков вздохнул. Петр сказал назидательно: - Ты, брат, еще не кавалер, а курицын сын, - то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком - достигнешь и кавалерства. Ложись, спи... Александр Данилыч замазал чернилами слово "кавалер" и лег спать. Поутру царю стало легче. Двадцать девятого апреля он со свитою увидел валы Ниеншанца, обложенные полками осадного корпуса Чемберса и Брюса. Дивизия Репнина уже переправилась на правый берег Охты и обложила город Ниен кругом - от Охты до Невы. Там, в меднозеленом вечернем небе таяли дымки шведского селения... - Туда - море! - сказал Петр, указывая плетью вперед. От жара у него блестели глаза и на скулах проступил румянец, но всем вокруг него казалось, что он здоров, бодр и весел. Он и в самом деле был весел. - Верно говорю, Сильвестр? - спросил Петр. - Там оно, море, Балтика? Туда указываю? - Туда! - ответил Иевлев. - Там оно - Варяжское море. Отсюдова начинался древний путь - из варяг в греки. Генералы, господа совет, смотрели вперед со всем старанием, но не видели ничего, кроме легкого вечернего туманчика, странного, диковинного неба да шпиля шведской церкви. 2. ПОД НИЕНШАНЦЕМ Недоставало платформ под мортиры, фашин и туров, нехватало лопаток и кирок, бомб, мешков с шерстью. С превеликими трудами, под огнем шведских батарей, возвели последнюю траншею и подвели к ней подступы. Егор Резен ставил мортирную кетель - батарею - у озерца, в вершине залива Охты; ставил пушки генерал-инженер Ламберт. Петр бывал то у Резена, то у Ламберта, сам особенно в дело не совался, но смотрел с интересом. Александр Данилыч Меншиков дважды пугал шведов - "делал комедию", будто он с охотниками идет на приступ. Шведы швыряли бомбы, камни, заключенные в каркасы, били картечью... После полудня ударили барабаны. Шестьдесят лодок с четырьмя ротами семеновцев и тремя преображенцев пошли вниз по течению реки - для осмотра ее устьев и взморья. С крепостных верков открылась орудийная пальба, но ядра не долетали до флотилии, а гвардейцы кричали шведам срамные слова, понося ихних артиллеристов... Петр смотрел на тихие речные воды жадно, ни с кем не разговаривал, ждал взморья. Кроме Рябова да Иевлева никто толком не понимал, куда так пристально и неотрывно смотрит бомбардирский капитан... Ко взморью пришли поздно, уже смеркалось, жемчужный туманчик пал на тихо шепчущие воды; но остро, по-особому маняще пахла морская даль; из туманчика, навстречу флотилии, под косым морским парусом шла лодка финна-рыбаря, сомнений более не оставалось: Балтика... Долго в молчании Петр курил свою трубочку, долго смотрел вперед, потом вдруг резко вздернул плечом, сказал жестко: - Корабли надобны, Сильвестр, да много! Флот! Что ж лодки-то... И велел: - К берегу! У прибрежной мызы стоял коротконогий, с обветренным, красным сморщенным личиком финн-рыбак. Белобрысый внучонок жался у его ног. - Ты кто таков? - спросил Петр старика. Тот подумал, встал попрямее, выставил вперед подбородок, ответил гордо: - Кто такоф? Я рипацкий староста. А фот ти кто такоф, а? Петр серьезно, без усмешки ответил: - Я русский царь. Финн сплюнул далеко в воду черную табачную жвачку, посмотрел на Петра, задрав голову, снизу вверх, поморгал, вздохнул, поверив: - Тоже толшность немалая. Клопот мноко цару, а? Солдаты-гвардейцы усмехались, стоя вокруг. Петр невесело ответил: - Много, старик, хлопот. Что верно, то верно. Едва управляемся... - И я етва управляюсь. Кажтый по-своему телает, кажтый умный сам... Шерти проклятые... Тут рипак Тускала брал сеть, я коворил... Петр не стал слушать, спросил, не угостит ли его староста на мызе молоком. Финн хитро посмотрел на царя, на Иевлева, на Меншикова, на огромного Рябова, обвел взглядом гвардейцев, ответил: - Отин раз я укощу всех и сам помирать стану от голот. Но молока и ржаную лепешку вынес. Гвардейцы купили на соседней мызе странной рыбы - корюшки, пахнущей свежим сеном, развели костер, сварили ушицу. Золотое солнце, рассеивая своим теплым светом туманчик, поднималось над тихими водами. Александр Данилыч раздавал финнам листы, доставленные из Москвы; там было написано, что всем здешним приневским жителям под рукою царя всея великия и малыя и белыя Руси будет покой, справедливость, а разорения им никакого не ждать. Бомбардирский урядник Щепотев, малый толковый, покуда читались листы, торговал у здешних людей двух телок, да доброго кабанчика, да еще бычка. Финны для пробы заломили цену подороже. Щепотев, посетовав на запрос, положил на стол золотой. Финны привели еще коровенку, двух поросят, стали рубить головы уткам и гусям. Щепотев говорил: - Вы идите под крепость Ниеншанц, там становитесь на торг. Солдат у нас много, офицеров, енералов, народ богатеющий, каждому охота лапши с курятиной похлебать. Расторгуетесь, куда как жить станете. И рыбу везите на торг. - Корюшку повезти? - спросил староста. - И корюшку, и которая получше. И нас вы, други, не опасайтесь. Мы на свою землю вышли, тут россияне издавна стояли. А вам мы остуды не сделаем. Вы для нас старайтесь, мы вас не обидим... Шведа здесь вскорости не будет, тут, господин староста, им делать нечего... Старик, польщенный учтивостью Щепотева, довольный крупными коммерческими операциями, которые происходили возле его мызы, вынул из-за печки бутылку зеленого стекла, налил в кружки вонючей темной водки. Петр пригубил, закусил творогом, поднялся. Староста, провожая русского царя к лодке, жаловался: - Тут рипак Тускала брал сеть, я коворил: ты сеть утеряешь, а рипак Тускала - нет, нет... Ты, царь, позови Тускала, ты ему скажи... Петр, садясь в лодку, ответил: - С Тускалой ты, господин староста, и сам управишься... У меня делов и без Тускалы вот - по горло... Тридцатого апреля началось бомбардирование крепости. В самом начале, близ полуночи, в Ниеншанце загорелся цейхгауз. Прицелом на бушующее пламя дали залп одновременно все осадные орудия... Утром из ставки фельдмаршала Шереметева медленным шагом к валам крепости пошел русский трубач. На нем был новенький Преображенский кафтан, перевязь через плечо, короткая шпага, на треуголке плюмаж. Трубу он нес, уперев ее в бедро, горлом вперед. Гвардейцы переговаривались: - Братие, да он - Тихон Бугаев, с первой роты... - Никакой не Тихон, то - царев трубач Лобзин. - Антип, а не Лобзин... - Ты гляди, каков важен. И гетры новые выдадены... - А чего! Пущай глядят свейские дьяволы - исправен-де трубач... Трубач Семен Прокундин, не кланяясь пулям, вышел пред самые ворота крепости, избоченился; ловко вскинув трубу, протрубил вызов. На воротной башне показались два шведских барабанщика, ответили барабанным боем. Трубач еще раз протрубил. С длинным скрипом отворились ворота, за ними в латах, в шлемах, с копьями на изготовку стояли шведы - для всякого опасения, не ведет ли трубач за собой войско. Войска не было. В русском лагере видели: трубач встречен с почетом - офицер в белых перчатках учтиво подал оловянную тарелку, на ней стоял стаканчик водки. Копейщики сделали копьями на караул, ворота затворились. Воевать пока перестали. Гвардейцы безопасно ходили под стенами цитадели, переговаривались со шведами, что пора-де им уходить, сидение в крепости ничем хорошим не кончится. Шведы объясняли знаками - мы-де люди маленькие, над нами начальство есть. Парламентера ждали очень долго. Ответ трубач Прокундин вручил Борису Петровичу Шереметеву. Петр читал из-за плеча фельдмаршала. Шведы писали, что крепость вручена им от короля для обороны и что от милостивого аккорда должно им отказаться. - Палить залпами нещадно до сдачи! - велел Шереметев. - Будет болтать попусту. Тотчас же ударили все пушки и все мортиры одновременно. Охту заволокло серым дымом. Били залпами - всю ночь непрестанно. Ядра падали в крепость, пробивали крыши домов, долбили провиантские склады, караульни, крепостную солдатскую кухню. На рассвете внутри Ниеншанца занялся еще пожар, а вскоре на валу крепости появился швед-барабанщик и ударил "к сдаче". Осадные батареи замолчали. В шатер Шереметева явился бледный шведский майор в сером мундире - принес черновик условий капитуляции. Петр, пережевывая ноздреватую горбушку хлеба, суровым голосом сказал: - Сие к чертовой матери! Прошлого раза едва Орешек нам не взорвали стражи ихние. Караульщиков наших назначить незамедлительно, а ихних всех вывести за цитадель... И, взяв перо, стал чиркать в условиях. В десятом часу утра внутрь крепости с развернутым знаменем, под пение труб и бой барабанов, вошел Преображенский полк, а в "палисады" - на прикрытом пути - Семеновский. Ярко светило солнце, играло на трубах, на шпагах, на стали багинетов. Шведы - именитые жители Ниена, отсиживавшиеся в неприступной, как казалось им, крепости, - с изумлением смотрели на русских, словно не веря своим глазам, спрашивали друг у друга: неужто свершилось, неужто пал Ниеншанц... А бомбардирский поручик Меншиков, поигрывая окаянными веселыми глазами, покрикивая "левой, левой, детушки, старайся!", держа шпагу на караул, вел своих орлов мимо господина вице-адвоката Герца, мимо Христиана Роземюллера - уездного судьи, мимо Акселя Лиельгрена - тюремного надзирателя, мимо господина Линдемарка - таможенного смотрителя в Ниене, мимо их супруг и дочерей, мимо офицеров сдавшейся крепости - к пороховым погребам, к арсеналу, к пушкам, к бастионам. Рядом с ним, стараясь попасть в ногу, поспешал юркий шведский лейтенант, въедливо объясняя: - Сей бастион именуется - Гельмфельтов, сей - Кервиллов, а сей в честь преславнейшего государя нашего - Карлов... Меншиков вдруг остановился, сказал по-русски, громко, так что солдаты слышали: - А иди-ка ты, офицер, отсюдова туда-то и туда-то! Карлов! Мы бастионы и сами окрестим, без твоего подсказа! Иди от меня! Прискучил! Офицер задохнулся, схватился было за шпагу. Меншиков с железным лицом, с отдельной улыбкой на тонких губах, посоветовал: - Ты сии ухватки забудь. Дам в морду - ввек не прочухаешься, паскуда! Вишь - кулак! И осторожно, чтобы не заметили шведские дамы, показал шведу кулачище с надутыми синими венами. Шведы в это время выходили из крепости. Именитые граждане с узлами в руках, с мешками и сундуками искали, где бы нанять лошадей, - их кареты, экипажи и кони были отобраны русским войском. Иоганн-Генрих Фризенгольм, получивший титул барона за то, что дал Карлу деньги на ведение войны с московитами, немолодой мужчина с изрядным брюхом, изнемогая под тяжестью своего сундука, говорил вице-адвокату фискалу Герцу: - Ну что вы на это скажете, гере вице-адвокат? Я не пожалел все свое состояние, я отдал даже приданое жены, я отдал деньги своих детей - и для чего? Для того, чтобы потерять наш Ниен и нашу крепость... - Ненадолго, гере Фризенгольм, - сказал вице-адвокат. - Совсем ненадолго. Флот адмирала Нуммерса близок, не пройдет и недели, как шведская метла выметет отсюда этот московитский мусор. И мы выстроим новый Ниен и новую крепость - такую неприступную... - Только не на мои деньги! - перебил Фризенгольм. - Что касается меня, то я не дам больше ни скиллинга. Поверьте моему честному слову, гере вице-адвокат! 3. "АСТРИЛЬД" И "ГЕДЕАН" Меншиков, отвалясь, сидел в холодочке против только что схваченного на море шведа, спрашивал через переводчика: - Моряк? Швед отмалчивался, утирал рот зеленым фуляром. Бомбардирский урядник Щепотев сказал из-за спины Александра Данилыча: - Да мы ж видели, как его на шлюпку, дьявола, спустили. С ним еще народишко был, те половчее его - не попались в засаду. Меншиков подумал, спросил погодя: - Ты с кораблей, которые идут к Ниеншанцу - дабы сделать сикурс? Него тебе велено крепостному коменданту указать? Петр издали сказал: - Оставь его, Данилыч! У него присяга. Сами додумаемся... Но швед вдруг спросил, сколько ему заплатят, если он все скажет по правде. Рябов дернул Иевлева за рукав, остерег: - Ты скажи, Сильвестр Петрович, Меншикову: обманет швед. Я тоже так торговался. Но швед не обманул, сказав, что на два условных выстрела с эскадры Нуммерса крепость должна отвечать тоже двумя выстрелами. Так и сделали. Охотники с взморья оповестили, что шведские корабли, услышав ответ на свой сигнал, спокойно встали на якоря. Александр Данилыч отсчитал шведу деньги, но меньше, чем договорились. Швед обиделся, Александр Данилыч крикнул: - Еще лаешься, пес! Тридцать червонных тебе дал, более, чем Иуде, у того - серебро, у тебя - золото! С Гутуевского острова опять прибыл гонец, из расторопных щепотевских ребят, рассказал, что два вражеских судна подошли к самому устью Большой Невы и дожидаются утра, дабы идти к реке Охте. Петр собрал совет. Сильвестр Петрович заговорил первым: - Наши фрегаты для сего дела жаль, государь. Неровен час, потеряем, - они первые наши военные корабли здесь. Пока еще других дождемся. Идти надобно лодками... Меншиков рассердился: - Вздор несешь, Сильвестр! Как со шведами свалишься абордажем? Пока с лодок полезем - всех перебьют... Чамберс согласился со вздохом: - С лодок на корабли - нельзя. Плохо. Брюс развел руками: - Трудно, государь... Петр огляделся, поискал глазами, крикнул позвать первого лоцмана. Тот сказал осторожно: - Да ведь как делать, Петр Алексеевич! По-дурному - побьют, а по-умному - мы их кончим. Невою идти к ним - проведают, надо с тайностью. Проведал я от тутошних рыбаков, ныне и сам посмотрел - есть еще речушка, лодки по ней пройдут, тою речушкою и выскочим... Царь надолго задумался. Чамберс спал сидя, Брюс усталыми глазами смотрел на полноводную, поблескивающую под солнцем Неву. Шереметев дотронулся до руки Петра, сказал негромко: - Лоцман дело говорит. Так и надобно поступать. К сумеркам две флотилии лодок, шведами не обнаруженные, достигли истоков реки Ерик. Преображенцы, семеновцы, здешние рыбаки, архангельские поморы - гребли бесшумно, весла не скрипели в уключинах, говорить было запрещено под страхом смерти. Ночь была светлая, как всегда в этих местах в мае, по небу плыли легкие, пушистые облачка, но горизонт заволокло, и Петр с надеждою посматривал на мглу, повисшую над морем. Половина лодок была оставлена у истоков Ерика. Другая половина с Петром и Меншиковым спустилась вниз к деревне Каллина. Здесь затаились, ожидая первой большой набежавшей тучи, для атаки на неприятельские суда. Было сыро, в тишине Рябов толкнул локтем Петра - показал, как лось пьет из реки воду. Кое-кто из солдат дремал, иные напряженно всматривались в серые сумерки... Под утро низкая, серо-рыжая туча сразу надвинулась на обе флотилии, преображенец Завитухин крикнул дважды совой, гребцы подняли весла. От деревни Каллины флотилия Петра заходила со стороны взморья, вдоль низменного побережья Васильевского острова. Вторая группа лодок под командованием Иевлева шла встречным курсом. "Астрильд" и "Гедеан" начали было вздымать паруса, чтобы уйти под прикрытие мощных пушек своей эскадры, но шквалистый ветер, темнота, узкость реки, отсутствие лоцманов испугали командиров кораблей более, чем неизвестные лодки, появившиеся невдалеке. Паруса решили убирать, но в эти секунды Завитухин еще раз закричал совой, и преображенцы с семеновцами, искусные стрелки, начали бить по кораблям залпами. Шведы развернули свои пушки, над головами гребцов засвистела картечь. - Навались! - крикнул Петр. - Живо! Разо-ом! Лодки рывком подались вперед к кораблям. Рябов переложил руль, лодка Петра первой очутилась у кормы "Астрильда", Иван Савватеич схватился было рукою за шторм-трап, но Петр оттолкнул его и с гранатой в руке первым поднялся на борт судна. С другого борта уже поднимались преображенцы Иевлева, матросы мичмана Калмыкова бежали по шканцам, пушкари Чамберса с горящими фитилями в зубах, с высоко занесенными гранатами, с ножами и мушкетами, бились врукопашную, прикладами сбрасывали шведов в море, резали кинжалами. На несколько мгновений сделалась совершенная тишина - без единого выстрела, слышна была только хриплая ругань да ровный глухой шелест дождя. Потом Рябов увидел, как Иевлев метнул гранату, как ее пламя положило на ют двух матросов. К Сильвестру Петровичу, рубясь короткой саблей, Меншиков гнал шведского офицера. Швед отбивался шпагой. Александр Данилыч ударил от плеча - швед с разрубленной головой рухнул под ноги Иевлеву. В это время из люка, спереди вырвалось пламя. Рябов кинул на люк кошму, опрокинул бочку с водой. Меншиков, сбрасывая с плеч кафтан, похвалил: - Верно сделал, господин первый лоцман, корабль добрый, еще сгодится. На "Гедеане" барабаны забили отбой. Дождь прошел, тучи унесло. Петр, сидя на скамье под утренним легким ветром, допрашивал пленных: каковы прочие корабли эскадры, что за птица адмирал Нуммерс, за каким бесом лезут не в свои земли, какими ядрами палят, много ли имеют продовольствия. Шведы, не веря тому, что остались живы, не понимая толком, как все случилось, отвечали на все вопросы подробно... По парадному трапу, возле которого уже стояли русские матросы, поднялся Борис Петрович Шереметев, посмеиваясь сказал Иевлеву: - Ну, Сильвестр Петрович, с викторией вас, господа. Рассуждали мы с князем Репниным, как плыли сюда в лодке: как награждать вас, храбрецов. В разряде не сыскано, такого бывалого - не случалось, брать корабли на море эдаким манером. Надобно в сундуках искать, как делалось, ибо и не чаем, чем чествовать ероев... Петр сказал Шереметеву в ответ: - Медаль выбьем с надписом "Небываемое бывает". Так, Сильвестр? Рябов, стоя поодаль, одолжившись у солдата преображенца пластырем, заклеивал себе ранку на шее. - Выходит, оно и есть - Балтийское море? - спросил за его спиною Ванятка. Иван Савватеевич обернулся, сказал всердцах: - Вот я тебе ужо уши-то надеру! Ванятка попятился, раскрыв от удивления рот. - Родного отца не признал? - сказал кормщик. - Тебе кто велел на абордаж идти? Ванятка подумал, потом ответил: - Мне, тятя, никто не велел, да барабанщики как пошли в лодью - от гвардии, я и рассуди - от моряков-то ни единого нету барабанщика. Что станешь делать? Пошел... - Пошел, - передразнил Иван Савватеевич. - Тожа барабанщик! Больно ты нужен здесь. Где барабан-то твой? - В воду канул, как мы с кораблем сцепились! - сообщил Ванятка. - Вот, одни колотушки остались. И как я его не углядел. Ремень был прелый, что ли... А колотушки есть... И показал отцу барабанные палочки. - Теперь взыщут! - посулил Рябов. Ванятка вздохнул: - Пороть будут? - И пора бы за все твои прегрешения... - Не выпорют! - сказал Ванятка. - Я себе еще добуду. Они стояли рядом у борта плененного корабля, смотрели вдаль, в тающий под лучами утреннего солнца туман, оглядывали бегучие воды залива. - Море оно, Балтийское, тятя? - опять спросил Ванятка. - Море подальше будет! - сказал Рябов. - А где мы с тобой нынче, лапушка, то - залив. Ванятка огляделся по сторонам - не любил, чтоб люди слышали, как отец называет его лапушкой. Но поблизости никого не было. - Залив-то морской? - Морской. - Выходит - дошли? Долго шли... - А все ж пришли! - Пришли, да солдаты говорят: еще баталии будут. Ждут - огрызаться станет швед; крепок, говорят, воевать, не научен сдаваться в плен. - Жгуча крапива родится, да во щах уварится! - усмехнулся Рябов и привлек к себе Ванятку. Тот, оглянувшись, не видят ли люди, сам прижался к отцу. Так они стояли долго, молчали и смотрели вдаль - туда, где открывался простор Балтики. Когда возвращались в лодке, Петр говорил: - Нынче исправим, бог даст, штандарт наш. Имели мы Белое, Каспийское и Азовское, нынче дадим орлу исконное, наше - Балтийское. Встанем на четырех морях... Ногтем он выскреб пепел из трубки, попросил табаку. Кнастера ни у кого не было. Рябов протянул царю свой кисет из рыбьего пузыря. - Что за зелье? - спросил Петр. - Корешок резаный, заправлен травою - донником... Петр раскурил трубку, пустил ноздрями густые струи дыма, заговорил неторопливо, словно отдыхая после бранного труда: - Так-то, господин первый лоцман! Потрудились на Двине, зачали ныне трудиться на Неве. Нелегок будет, чую, сей наш труд. К Архангельску ты и не думай возвращаться. Разведаешь мне здешние воды - фарватеры, глубины, мели, перекаты, залив толком распознаешь, с рыбаками невскими обо всем столкуешься. С тебя впоследствии спрошу строго. В недальние времена будет тут флот, пойдут к нему корабли со всего мира, начнем, с божьей помощью, торговать во благо... И, повернувшись к Ванятке, спросил: - Будет так, господин флоту корабельного барабанщик? Ванятка, вспомнив про канувший в воду барабан, заробел. Рябов ответил за сына, задумчиво, не спеша: - Коли море, государь, наше, то и флоту на нем быть нашему, российскому. А что нелегок будет сей труд - то оно верно. Вишь, не ушла шведская эскадра, стоит, ждет своего часа... Петр взял трубу, всмотрелся: на заливе далеко-далеко виднелись мачты и реи неподвижно стоящих кораблей эскадры адмирала Нуммерса... 4. КРЕПОСТЬ НА ЗАЯЧЬЕМ ОСТРОВЕ Весь этот день в русском лагере спали все - от обозных солдат до генералов и самого фельдмаршала Шереметева. Только караульщики похаживали над тихо плещущими водами Невы, позевывали да перекликались: - Слу-ушай! - Послу-ушивай! Когда посвежело, собрался совет, на котором Петру и Меншикову присудили ордена святого Андрея Первозванного. Возлагать орденские знаки совет велел старейшему кавалеру сего ордена Алексею Федоровичу Головину. Царь перед мгновением церемонии замешкался с делами, первым подошел Меншиков в парчовом с жемчугами кафтане, в пышных кружевах, взял левой рукой ленту, правой - орден и драгоценные каменья; едва поклонившись, отвернулся от Головина. Тот поджал губы, покачал головой. В шатер плечом вперед, торопясь и стесняясь, вошел Петр, принял в большую руку и ленту и орден с каменьями, поклонился совету. Лицо у него в эти секунды было детски беспомощное, открытое, счастливое. Аникита Иванович Репнин, выйдя из шатра, махнул платком, тотчас же загремели все пушки - и русские и взятые у шведов... Еще не отгремели орудийные залпы, когда из кузни города Ниена принесли первые медали, выбитые по приказу Петра. На медалях можно было прочитать: "Небываемое бывает". Солдаты и офицеры, участвовавшие в пленении "Астрильда" и "Гедеана", построились возле березовой рощицы - вдоль пологого, болотистого берега Невы. Петр, торопясь, кося глазами, как всегда во время торжеств и церемоний, прикладывал каждому к груди медаль; солдат, либо сержант, либо офицер прижимал награду ладонью, точно она могла прилепиться. Все делалось в тишине, в молчании, никто не знал, как должно производить такие церемонии. Рябов тоже получил медаль, посмотрел на нее, положил в глубокий карман... Когда Петр вернулся в шатер, Меншиков, стоя возле высокой конторки, потея и сердясь, писал письмо на Москву, приставляя одну к другой буквы: "...господин же капитан соизволил ходить в море, и я при нем был, и возвратились не без счастья: два корабля неприятельские со знамены, и с пушки, и со всякими припасами взяли. И люди неприятельские многие побиты. Сего же дня дадеся мне честь - кавалер. За сим здравствуйте, мои любезнейшие. Писано в крепости Ниеншанц - ныне Шлотбург". И подписался: "Шлюссельбургский и Шлотбургский губернатор и кавалер Александр Меншиков". Лицо у него было при этом злое. Петр заглянул в письмо, спросил: - А ну, с чего надулся, либер Сашка? Меншиков ответил с хрипотцой в глотке: - Пущай, мин гер, утрутся. Как знаки на меня возлагали - едва ихними буркалами сожран не был... Завистники, скареды, дьяволы! Ныне пущай припомнят: пирогами-де с зайчатиной торговал... Отныне и до веку - забыто! - Забыто, покуда я не напомню! - жестко сказал Петр. - А коли напомню, Александр Данилыч, тогда так станется, что и пирогами торговать за счастье почтешь. Люб ты мне, дорог, орел-мужик, а в некоторые поры... Он махнул рукой, не договорил. Горькое выражение мелькнуло вдруг в его глазах, он еще вгляделся в Меншикова и с тихой тоской спросил: - Что ты думаешь? А? Что своей башкой проклятой думаешь, будь ты неладен? - Я? Да господи, да заступники! - крикнул, бледнея, Меншиков. - Да нет у тебя... Петр вдруг усмехнулся одним ртом и отошел. Здесь же государственный консилиум в спорах и ругани определил место, на котором быть крепости. Ниеншанц стоял слишком далеко от моря. Новую цитадель надлежало возводить на Заячьем острове, который с трех сторон окружен обильными водами, а с четвертой протоком. Мимо Заячьего в Неву не могла вне выстрелов пройти ни одна шлюпка, не то что корабль. Все это было хорошо, худо же было то, что Заячий остров весь состоял из болота; говорили, что есть там даже трясины и что тропочки сухой на сем гиблом месте не сыскать. Говорили также, что в частые здесь наводнения весь остров уходит под воду. Петр слушал молча, поколачивая трубкой по столу, думал. - Быть крепости на Заячьем! - наконец сказал он. - И быть здесь городу. За сие доброе начинание подадут нам нынче старого венгерского вина... Под гром пушек пили за кавалеров ордена Андрея Первозванного, за всех тех, кто пожалован медалью "Небываемое бывает", за государственный консилиум, за губернатора и кавалера Меншикова, за Петра Алексеевича и особо - за новую русскую крепость в устье русской реки Невы... Этой же ночью в низком своем балагане Сильвестр Петрович писал письмо Марье Никитишне в Архангельск. Неподалеку, сладко причмокивая, спал Ванятка, возле него посасывал трубку Рябов. "Сей город - покуда что именуемый Петрополь, - писал Иевлев, - есть лишь топкие берега да редкие деревеньки, и житье нам будет не иначе, как в земляной пещере, али в доме, сложенном наподобие шалаша. Но коли хочешь - милости прошу, ибо назначен я к служению здешнему Балтийскому флоту. С поездом своим непременно надлежит тебе взять..." Он подумал, посмотрел на Рябова, окликнул: - Иван Савватеевич! Лоцман покосился на Иевлева, вынул трубку изо рта... - В Архангельск пишу, к Марье Никитишне, - сказал Сильвестр Петрович, - в рассуждении ее приезда сюда. Не отправиться ли им вместе - с Таисьей Антиповной да с бабинькой Евдохой. Все легче, чем поодиночке, а со временем к сему городу и твоей супруге быть. Так говорю? - Да уж город! - неопределенно молвил лоцман. - Верно, что город. - Так как? Писать? - Пожалуй что и пиши! - словно бы светлея лицом и блестя глазами, сказал Рябов. - Помаленьку обживемся, срубим избу. Что ж так-то? Иван Иванович без материнского обиходу... Он опять пососал потухшую трубку и добавил решительно: - Ехать ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр Петрович, что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой проволочки времени его волю верно исполнить... - Настрого? - с улыбкой спросил Иевлев. - Так и писать? - Пиши: велел настрого, - не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича, повторил Рябов. - А то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только одна, а как ей - незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет... Сильвестр Петрович взял ножик чинить перо; не глядя на лоцмана, попросил: - Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли... Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут... Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил. Белой ночью, восьмого июня, Сильвестр Петрович с Рябовым в верейке подплыли к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже была выстроена пристань, у которой лепились барки, груженные землею, привезенной издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки. Зудело окаянное комарье. Носаки с зелеными от болезней, недоедания, сырости лицами таскали песок, грунт, битый камень - в рогожах, в заплечных рогатых ящиках, в мешках, в подолах замшелых рубах. Костистые мужики, те, что здесь почитались здоровяками, взобравшись на помост, вручную били сваи. Тысячи народу заваливали проклятое болото битым камнем, хворостом, сыпали песок, катали бревна. С жадным чавканьем трясина поглощала все, что доставляли барки, тачки, люди... Однообразно, ровно жужжали пилы. Дружно, вперебор били кузнечные молоты. То и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей, грубые окрики солдат-караульщиков. К Сильвестру Петровичу подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем, пожаловался, что больно тяжело трудиться. - Видать, нелегко! - согласился Иевлев. - Помирают многие. Пища плохая, очень болеют животами. Тут один лекарь, собачий сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого, не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет... - Да, бьет! - согласился Иевлев. - Здесь цынга, в море Нуммерс. Не уходит, встал на якоря и стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы вышли в море. Языка взяли, спросили, язык-швед передал слова господина вице-адмирала Нуммерса. Господин фон Нуммерс объявил своим матросам, что русским никогда в море не бывать. "Пусть подыхают в своих степях!" - так он выразился, шведский вице-адмирал... Ну, а нам без моря не жить, вот как, Егорушка! И Сильвестр Петрович ласково положил руку на плечо Резену. Тот согласился: - Не жить! И спросил: - Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел? - И генерал Кронгиорт не ушел, - ответил Сильвестр Петрович. - Не уйдут они сами, Егор. Их еще гнать надобно. Вот дело доброе господин фельдмаршал Шереметев сделал: прогнал воров из Яма и Копорья, - славная победа оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут - дурачье! - налетел конными рейтарами на нашу заставу в Лахте, порубил всех смертно... Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам - будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому. Когда садились в верейку, Рябов спросил: - Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович? - Будто бы во имя Петра и Павла, - ответил Иевлев. - Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так. Поживем - увидим... Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил: - А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место - строиться. Вот - на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать... Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве. Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой. - Чего мы сюда заехали-то, тять? - спросил Ванятка. - Избу строить надобно! - ответил Рябов. - Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени. - Избу! Тоже! - разочарованно произнес Ванятка. - Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего? Рябов усмехнулся, сказал коротко: - Не моя, брат, воля! И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором - раз и другой... Между болот, валов и страшных всех врагов Торги, суды, полки и флот - и град готов. Ломоносов ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота. Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом - особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту. - Может, попозже ризы на себя вздевать? - спросил Рябов. - Обедня, я чай, не враз зачнется? - При нем станешь одеваться? - спросила в ответ Таисья. - Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали... Помолчала и вздохнула: - Лед как бы не тронулся. Я выходила - глядела: взбухла река, вспучилась... Как тогда будем? - Два года ждали, еще две недели подождем! - молвил лоцман. - Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится... Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же не любил он эти плоские, скрипучие и жесткие туфли, которые должен был носить при всяких церемониях. И с чулками он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам. - Ишь ты, чертова обедня! - ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине. - Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками! - ворчал кормщик, удерживая себя от более крепких слов. - Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой... Не надевая камзола и кафтана, он побрился перед маленьким стальным зеркальцем, умылся и стал столбом в дверях, ожидая завтрака. Но завтрака никакого не было, и Таисья словно бы совсем не замечала мужа: высоко подоткнув подол и показывая свои красивые, смуглые и легкие ноги, она березовым веником, по двинскому обычаю, шаркала некрашеные полы, оттирала их песком и шпарила кипятком из чугуна. Все здесь в кухне было перевернуто вверх дном, и Ивану Савватеевичу ничего не оставалось иного, как еще раз вопросительно покашлять и выйти на улицу, на лавочку для препровождения времени. - Водицы-то принести? - спросил он, накидывая полушубок. - Наносила уже! - ответила Таисья тем голосом, которым отвечают все жены в случаях таких домашних авралов. - Еще бы завтра вспомнил про водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще! Савватеичем она стала называть его недавно, и это немного огорчало Рябова. - Савватеич! - сказал он из сеней. - Выдумала! Стар я, что ли? Она обернулась, взглянула на него своими всегда горячими глазами и с той улыбкой, от которой у него до сих пор падало сердце, сказала: - А и не молодешенек, Ванечка, не тот уже, что меня увозом венчаться увозил. Да и как я тебя, такого сокола, позументами обшитого, Ванькой звать буду? Прогонишь меня из избы - куда денусь... Покажись-ка на свет! Он шагнул вперед с полушубком на одном плече и, предчувствуя подвох, смущенно и просительно посмотрел на Таисью. Она долго в него вглядывалась, держа в руке веник, тяжело дыша от работы, глаза ее щурились, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не захохотать. - Ну чего? - почти обиженно спросил он. - Чего разбирает? - Вот перекрещусь! Вот, ей-ей, - торопливо, чтобы договорить не засмеявшись, и все же смеясь, говорила она. - Давеча генерала хоронили, из католиков, что ли... Ну, гроб у него... Ей-ей, Ванечка, ну что вот твой мундир! И позумент пущен! И серебро на нем... Он, глядя на Таисью, тоже начал посмеиваться, в то же время сердясь. А у нее от смеха проступили на глазах слезы, она махала веником и говорила: - Ох, Савватеич! Ну кто его тебе выдумал, мундир сей. Лапонька ты моя, для чего оно тебе... - Вот как отвожу тебя веником! - сказал он, сдерживаясь, чтобы не смеяться. - Нашла хаханьки! Сама говорит: одевай, а сама - смехи! И хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, он вышел из сеней, благодарно и счастливо думая о Таисье, с которой вместе ждать им теперь и старости... На лавочке возле лоцманского дома сидел совсем хилый, беззубый, белый как лунь финн-рыбак, тот самый рыбацкий староста, который много лет тому назад сказал Петру, что у него, у русского царя, даже по сравнению со старостой рыбаков, - тоже должность немалая. - Здорово, дединька Эйно! - сказал Рябов. - Чего в избу не идешь? - Оттыхаю! - сказал старик. - Уморился. И, поморгав веками без ресниц, со значением произнес: - Зторово на все четыре ветра! - Ишь, выучил! - сказал Рябов. - Сколько учил? Финн подумал, стал загибать пальцы, произнес строго: - Семь лет. И положил в рот кусочек жевательного табаку. Рябов закурил трубку, и оба стали смотреть на вздувшуюся, в синих подтеках, в пятнах грязного, талого снега - Неву. - Скоро тронется? - спросил лоцман. - Скоро. - Когда? - Секотня. Или завтра. Совсем скоро. - Вишь, чертов парень! - всердцах сказал Рябов. - Будет на том берегу куковать... - Не приехал сын? - То-то и оно, брат, что не приехал. - Не приехал. А я рипу принес. Папа твой велел... - Таисья-то Антиповна? - Велел принести хорошей рипы. Я принес... Опять помолчали. Рябов глядел на здания Адмиралтейства, возле которых на стапелях стояло новое судно. - "Латока"! - произнес погодя дед Эйно. - Нет, брат, не "Ладога"! - "Латока"! - упрямо повторил старик. - "Ладогу" еще конопатят! - молвил лоцман. - Я завчерашнего дня там был. А сия шнява именуется вовсе "Нотебург". Финн надолго задумался. Оба молча глядели на Неву, с которой, как казалось Рябову, доносился шорох и треск. Но это только казалось - лед еще держался. Даже пешеходы с опаскою, а брели черными мухами от Адмиралтейской части к Петропавловской крепости, возле которой был расположен рынок, от Васильевского к Новой Голландии, где жили корабельные мастера-иноземцы. Но саней на льду Невы уже не было видно и скот больше не гнали на Морской рынок, что был против крепости с другой стороны Невы. - Сильно пойтет! - сказал дед Эйно. - Польшой путет летокот... Рябов не ответил, щурясь смотрел на строящийся дворец генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина, на шпиль Адмиралтейства, возле которого в линеечку вытянулись трех- и шестиоконные домишки под черепичными, гонтовыми и соломенными крышами. Там, в этих домах, было отведено жительство и министрам, и офицерам, и посланникам, и генералам; там, в одном из этих домов, в случае ледохода мог остаться флота гардемарин Иван Иванович Рябов... - Ну не чертов ли парень! - наконец сказал лоцман. - Другие еще когда из Москвы приехали, а ему там карты меркаторские занадобились. Так, вишь, ждет, сатана, сии карты... - Такой, значит, служпа! - произнес дед Эйно. - Морской служпа. Рябов не ответил; смотрел туда же, куда смотрел старик, - на морской штандарт, поднятый на государевом бастионе Петропавловской крепости ради воскресного дня. Желтое полотнище развевалось на холодном весеннем ветру и показывало двуглавого орла, который держит в лапах и клювах карты четырех морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Азовского... - Чертов парень, чертов парень, - неторопливо повторил дед Эйно. - Русский парень - такой парень. В нашей теревне там на взморье отин коворил сказку: жили мы тут жили, поживали мы тут поживали - плоко поживали. Изпу построим - она в полото укотит. Проваливается в полото. Еще трукую изпу построим - тоже в полото укотит. Вот пришел русский парень. Польшой парень, то самого непа - вот какой парень. Взял свою руку... Эйно своими корявыми пальцами разогнул кулак Рябова - показал, как русский парень держит ладонь. - Вот так. А на руке корот построил. Весь корот: тома, атмиралтейство, австерий, почт-тамт, пороховой твор, крепость, Невский першпектив. А кокта построил - поставил весь тот корот сразу на полото, польшой корот полото не мог сожрать. Не ушел корот в полото. Остался. Корот держится, отна изпа не тержится. Ты миешься? - Я не смеюсь! - ответил Рябов. - С чего тут смеяться. Добрая сказка. - Мияться не нато, - молвил Эйно. - Умная сказка. - Ну, пойдем, дединька, - предложил лоцман, - заколеем тут на холоду сидеть. Может, моя хозяйка и прибралась в избе. Эйно взял свою корзину с рыбой, Рябов широко распахнул перед ним калитку. В доме славно пахло лечебными травами, свежевымытыми полами, теплыми пирогами. Таисья приоделась, только волосы не прибрала - тугая, длинная коса ровно лежала вдоль спины и делала ее похожей на девушку, словно вернулись те давние времена на Мхах... - Секотня приетет твой парень! - сказал ей дед Эйно. - Да уж вовсе заждалась, дединька! - как-то громче обычного, с тоской в голосе сказала Таисья. - Два года не видела! Гардемарин уже; люди сказывают: малый с толком; худого про него не слышно, да только стосковалась вся... И поставила на стол завтрак: миску каши, хлеб, кринку молока, а сама стала разбирать рыбу. - Ты-то что ж не садишься? - спросил лоцман. Она вздохнула, не ответила. - Мост бы поставить через Неву, - погодя сказал Рябов. - Вот дело бы было. А то как ледоход, либо ледостав - носа с острова не высунуть. - Мост? - спросил дед Эйно. - Мост. - Нельзя мост! - молвил финн. - Такой мост не пывает. Он доел кашу, похлебал молочка и, поклонившись хозяйке, пошел к двери. Таисья его окликнула, попросила не побрезговать хлебом-солью, как сын приедет. Дед Эйно поблагодарил, лоцман проводил его до калитки и опять постоял, глядя на Неву и томясь ожиданием. Потом прошелся вдоль пологого берега, покрытого ноздреватым снегом, из-под которого уже кое-где пробивалась жухлая прошлогодняя трава, - к усадьбе шаутбенахта Иевлева. Здесь были раскрыты ворота и во дворе возился с легкими санками Иевлева кучер - хитрый мужчина Елизар. - Поджидаешь? - спросил он, заметив Рябова. - Да вот... похаживаю. Что с санками делаешь? - А надобно их в