ткин, - а насчет "пи" я своими глазами видел. Знает число "пи"  наизусть
до шестидесяти знаков. По этому "пи" он даже измеряет состояние опьянения.
Напишет "пи" и считает знаки. Как дойдет до сорока - все. Ни капли  больше
не выпьет.
   - Нам бы такое "пи", - сказал Манин.
   - Тебе! Ты и без "пи" трезвенник. Одну рюмку полчаса  сосешь,  смотреть
тошно.
   - Однако не пора ли купаться? - спросил Джапаридзе из-под  сени  своего
шалаша.
   - Пора, пора, - закричал  Теткин,  вскакивая  на  ноги,  -  самая  пора
купаться, купаться!
   Он  подскочил  к  шалашу,  ухватился  за  одеяло,  на   котором   лежал
Джапаридзе, поволок к берегу, приподнял за край и скатил лежащего  в  воду
вместе с журналом "Огонек".
   - Не понимаю таких шуток, - кричал Джапаридзе.
   - Куча мала! - завопил Теткин, ухватился за шею Манина и, ловко дав ему
подножку, свалил в воду прямо на Джапаридзе, а сверху упал сам. Замелькали
спины, ноги, руки. Теткин отфыркивался, как тюлень. Лора глядела на  возню
с умилением:
   - Какой веселый. Какой общительный! Это надо же!
   - Ничего, - согласилась Томка. - Только мне майор  Скворцов  неизмеримо
больше нравится. Ты не обижайся, даже сравнения нет по культуре.
   - Девушки, в воду! - крикнул Теткин.
   Лора и Томка, чуть жеманясь и поджимая пальцы,  вошли  в  реку,  выбрав
мелкое место. Течение перекатывалось через отмель, сильное, как  струя  из
шланга.  Пузырьки,  деревяшки,  веточки  -   все   это,   повертываясь   и
покачиваясь, летело мимо.
   - Ух, и несет же, - сказала  Томка.  -  Прямо  с  ног  сбивает,  жутко,
правда?
   - Ужас! - ответила Лора. - Нет, лично я такое купанье не люблю: того  и
гляди утонешь.
   - А где наши-то? Лида с майором? Были две головы - и нет.
   - А вон погляди, на том берегу. Да нет, правей смотри. Видишь? Вон куда
их снесло. Как же они возвращаться-то будут, бедные?
   Далеко, на противоположном берегу, в мелком  ракитнике,  виднелись  две
тощие знакообразные фигуры: мужская и женская. Лиц отсюда разглядеть  было
нельзя, но, судя по всему, они разговаривали, и  довольно  оживленно.  Он,
жестикулируя, что-то рассказывал, а она слушала, теребя одной рукой ветку,
а другой опираясь на бедро.  Издали  это  похоже  было  на  разговор  двух
паяцев-дергунчиков.
   - Как это люди в такую даль не боятся плавать? - сказала Лора. -  Я  бы
умерла со страху. Ну, пускай он, мужчина все-таки, а она? Не понимаю таких
отчаянных женщин.
   - А я понимаю, я сама отчаянная, я только плавать  не  умею,  а  то  бы
поплыла. Я ничего не боюсь, в жизни все надо испытать, правда?
   Две фигуры на далеком берегу изменили позы: теперь говорила она,  а  он
слушал.
   - Знаешь что, Лора, -  сказала  Томка,  -  а  ведь  между  ними  что-то
намечается.
   - Глупости! Тоже выдумала! Ничего не намечается. У нее муж и сын,  и  у
него тоже жена и сын.
   - Как будто это может помешать, -  хихикнула  Томка.  -  Вот  у  вас  с
Алексеем тоже двое детей, а он разве на это посмотрел? Наплевал и пошел по
линии любви. В наше время на это не смотрят: дети. Понравились,  погуляли,
раз-два-три - и семья разрушена. Правда? Вот так и у них будет.
   - Какая ты, Томка, мещанская, прямо ужас. Ты  всех,  наверно,  на  свой
аршин меришь.
   - Это я-то? Ну, нет, - засмеялась Томка. -  Я-то  как  раз  к  мужчинам
равнодушна. У меня семья крепкая.
   - И про Лиду не говори. Лида не такая, чтобы позволить. Лида глубокая.
   - Ну, ладно, давай сплаваем.
   Надув щеки и выпучив глаза, Лора и Томка  кинулись  в  воду  и  поплыли
по-собачьи, сильно брызгая ногами. Течение подхватило их и понесло.
   - Ой, боюсь, вода так и тянет! - кричала Лора. - Постой, коса упала.
   Она остановилась по пояс в воде, выжимая воду из  тяжелой  своей  косы.
Томка тоже встала на дно, мелко и часто дыша, лопатки так и ходили.
   - А Лидка-то с майором все беседуют, обсуждают. Я тебе говорила: что-то
у них есть. Слишком уж долго беседуют.
   Лора, не отвечая, глядела на тот берег, где все еще  разговаривали  две
фигуры-закорючки - мужская и женская. Мужчина теперь  почему-то  сидел  на
корточках.
   - Объясняется, - сказала Томка.
   - Глупости, кто ж это на корточках объясняется?
   - Верь моему слову, у меня на эту любовь нюх, как у милицейской собаки.
   Тем временем Теткин, Мании в Джапаридзе, искупавшись, выходили из воды.
   - Одна  полна,  другая  худа,  -  говорил  Джапаридзе,  -  нет  золотой
середины.
   - Разве в этом дело? - отвечал Мании. - Важно, может  ли  женщина  быть
настоящим другом человеку.
   - Правильно! - согласился Теткин. - Как вы  думаете,  братцы,  жениться
мне или еще погодить?
   - А кандидатура есть? - спросил Мании.
   - За этим дело не станет. Кандидатур у меня  -  вся  Лихаревка  да  еще
пол-Москвы.
   - Нет, лучше не женись, - сказал  Джапаридзе.  -  Распишешься  -  сразу
свободу потеряешь, зарплату отдавай, пить не смей.
   - Смотря какая жена, - заметил Манин. - Бывают очень чуткие.
   - Ну, ладно, братцы, пора закруглять купанье, - сказал Теткин. - Солнце
опускается, скоро комары нападут,  наплачемся,  да  и  ужин  пропустим.  А
наши-то два чемпиона все на том берегу консультируются.
   - Не ждать же нам их, - сказал Джапаридзе.
   Теткин взял мегафон и крикнул в трубу:
   - Пашка! Лида! Скворцов! Ромнич!
   Голос утробно загрохотал над рекой. Две фигуры, два значка - мужской, и
женский - на том берегу замахали руками.
   - Чемпионы! Черт вас деря! - басовито раскатывался мегафон. -  Чего  вы
там развели конференцию? Сейчас давайте обратно! Без вас уйдем!
   - Дем... - ответило эхо.
   От того берега отделились два быстрых треугольника; у  вершины  каждого
из них периодически появлялась и пропадала черная точка.
   - Теткин опустил трубу и сказал:
   - Хорошо плывут... собаки!



        9

   Генерал Сиверс шел домой  один.  В  душе  у  него  что-то  сосало.  Эх,
напрасно не выкупался... Может быть, все-таки надо было выкупаться?
   Он шел, и вспоминался  ему  один  день  в  детстве,  очень  похожий  по
ощущению. Было ему тогда лет семь или восемь. Домашние собрались в  гости,
звали его с собой. А он все не мог решиться: идти или нет?
   - Ну, хватит полоскаться, - сказала мама, - решай.
   А он все полоскался. Потом будто бы решил, сказал: но пойду. Но это  он
так сказал,  ему  очень  хотелось,  чтобы  его  уговорили.  Но  никто  его
уговаривать не стал, просто ушли, а он остался один. Ужасно  один,  и  так
хотелось в гости. Как сейчас помнит: голубые обои, один,  и  солнце,  один
прямой луч, и в нем пылинки звездочками.
   Сейчас он шел по горбатой,  изъезженной  дороге  с  глубокими  колеями.
Окаменевшая грязь. Сколько предметов  намертво  в  нее  всохло:  истлевший
валенок с половиной галоши, моток ржавой проволоки, колесо... Какие здесь,
должно быть, разыгрывались бои в героическую грязевую пору.  Как  завывали
машины, как бились возле них люди, подсовывая под скаты брусья и колья,  а
то и ватники. Как дул холодный ветер, а люди закуривали, заслонив ладонями
огонь, и между пальцами у них светилось красным...
   А сейчас по обе стороны дороги зеленели странные деревья - как  их  там
зовут,  ивы  или  ветлы?  -  бородатые,   сказочные,   сплошь   оплетенные
тускло-зелеными тяжами водорослей. Это весной поднималась вода, высоко, до
самых верхушек, стояла вода, а потом ушла, оставив на деревьях  водоросли.
Как уходила вода - это и сейчас было видно по листьям:  на  самых  верхних
ветвях они  были  здоровые,  блестящие,  темно-зеленые;  пониже  -  узкие,
светлые, молодые; а совсем внизу только еще  распускались  почки.  Генерал
Сиверс вспомнил, как однажды, несколько лет назад - еще и городка не было,
- в самое половодье лодочник Степан Мартемьянович - совершенно  библейский
старик, матерщинник и пьяница - привез его в лодке, кажется, сюда, на  это
самое место. Да, точно. Кругом была вода  -  на  десятки  километров  одна
вода, гладкая, без морщинки, розовая вечером вода, и  из  нее  -  верхушки
деревьев черноватыми шапками. И, кажется, чайка была, старик держал весло,
и с него капало, от каждой капли по воде бежал круг...
   Дорога вышла к берегу реки. В тихой предвечерней воде по колено  стояла
лошадь,  запряженная  в  водовозную  бочку.  Рядом  расхаживал  почернелый
сухопарый возница в подвернутых штанах. Он черпал ведром  воду  и  поливал
лошади раздутые,  дышащие  бока.  Генерал  Сиверс  с  какой-то  грустью  и
напряженным  вниманием  глядел  на  все   это.   Ощущение   значительности
происходящего еще усилилось необычайно глубоким, обширным и долгим ударом,
который пришел издалека и огромным вздохом потряс окрестность.
   И вдруг он увидел в воде двух совсем маленьких  беленьких  мальчиков  -
года по три, по четыре, не больше. Мальчики хлопотали то по  пояс,  то  по
плечи, то по самую шею в воде,  присаживались  на  корточки,  подныривали,
шлепали ладошками, что-то кричали.  Почему-то  они  купались  одетые.  Под
солнцем мокро и ярко сверкала красная с синим,  пестрая  кофточка  одного.
Другой был одет скромнее - в голубой маечке. За плечами у  первого  висело
ружье. Так и купался с ружьем.
   Генерал Сиверс обратился к вознице:
   - Послушайте, это ваши дети?
   - Наши, наши, - с удовольствием ответил возница. Он выпрямился, рукавом
обтер коричневое лицо. С усов у него капало.
   - А зачем же они купаются вот так, в одежде? Да еще с ружьем?
   - Айв самом деле, зачем?
   - Так это я вас спрашиваю.
   - А я вас.
   "Хорошо все-таки без формы, - подумал Сиверс, - разве он так бы со мной
разговаривал, будь я в форме?"
   - Послушайте, - сказал он, - это все-таки не  дело  -  таких  маленьких
ребят пускать одних в воду. Хорошо здесь, у берега, мелко. Зайдут дальше -
утонут.
   - И очень просто - утонут, -  радостно  согласился  возница,  глядя  на
детей из-под широкой черной ладони. - Три шага -  и  по  шейки,  а  там  с
ручками, ей-богу. Только пузыри буль-буль - и все.
   - Тьфу, черт, - рассердился Сиверс, - что же вы за ними не смотрите?
   - А чего смотреть? Не моя забота. Чужая-то спина не чешется.
   - Так вы же мне только что сказали, что это ваши дети?
   - А то не наши? Самые наши дети...
   Тут только Сиверс заметил, что  возница  пьян,  и  порядочно.  Придется
самому заняться детьми.
   - А ну-ка, орлы, - крикнул он, - вылезайте на берег, живо!
   Две белобрысые головенки - чуть повыше и чуть пониже  -  повернулись  к
нему. У той, что пониже, были ярко-голубые глаза и брильянтовая  капля  на
кончике носа.
   - Не, не пойдем, - сказал маленький. - Мы тута играем.
   - Во неслухи, - сказал возница, забираясь на облучок. -  Я  уж  звал  -
нейдут. Таким одна дорога - тюрьма.
   - Сейчас же на берег, кому говорю! - крикнул Сиверс.
   Головы снова повернулись, как винтики.
   - Но, паразитка! - крикнул возница, хлобыстнул  лошадь  кнутом  и  стал
выезжать на дорогу. Бочка подрагивала, роняя воду.
   - Чего ты с ними начинаешься? - спросил возница. - Брось их  к  лешему,
айда со мной, к Ною.
   - К какому Ною? К праотцу?
   - Ты что. Ноя не знаешь?
   - Не знаю.
   - Пустой человек. Ноя не знает, - махнул рукой возница и отъехал.
   Генерал Сиверс остался на берегу. Что поделаешь?  Придется  вытаскивать
этих  огольцов.  Смерть  не  хочется  лезть  в  воду.  Может,  словами  их
приманить?
   - Эй ты, в красной кофточке! Как тебя зовут?
   - Сережа, - ответил маленький.
   - Ты что же, один сюда пришел?
   - Не, я с Сережей.
   - Ничего не понимаю! Кто из вас Сережа? Ты или он?
   - Я Сережа. И он Сережа.
   - Так вот. Сережа с Сережей, сейчас же вон из воды, а то силой вытащу.
   - А я тебя застрелю, - сказал Сережа поменьше.
   - Ну вот, и сразу застрелишь, - грустно сказал генерал Сиверс. - Это же
превышение предела необходимой обороны.
   - Какой обороны?
   - Не слушай, это я так, для моциона языка. Да ты, наверно, из  ружья  и
стрелять-то не умеешь.
   - Фиг, врешь, умею.
   - И со звуком?
   - Пу! - крикнул Сережа.
   - Ну, это что за звук. Скучно мне даже слушать тебя, братец ты мой.
   - А ты с большим звуком стрелять умеешь? - заинтересовался Сережа.
   - И с каким еще! Слышал, недавно ударило? Это  мой  был  звук.  Я  умею
стрелять из самой большой пушки, какая есть.
   - Ты что же, солдат?
   - Нет, генерал.
   - Врешь. Генерал - он большой такой, золотой, красный, а ты серый.
   Сиверс вздохнул и согласился:
   - Я серый.
   Тут неожиданно раскрыл рот Сережа побольше и спросил басом:
   - А из пакеты ты умеешь?
   - Это он говорит "пакета" вместо  "ракета".  Смешно?  -  сказал  Сережа
поменьше.
   - Не смешно, - строго ответил Сиверс. - И  вообще  довольно  демагогии.
Живо из воды, поняли?
   - Все равно я тебя не боюсь, - храбро заявил Сережа-маленький.
   - Господи, согрешишь тут с вами.
   Генерал Сиверс разулся и полез в воду. Было мелко, до колен,  брюки  он
подвернул и почти не замочил. Мальчики довольно послушно дали ему  руки  и
вышли на берег. С обоих обильно текла вода. Сиверс снял с них  одежонку  и
неумело, по-мужски, выжал. Как их вести, голыми,  что  ли?  Он  подумал  и
надел на мальчиков трусы, а майку и кофточку дал им в руки - нести.  Какие
разные ребята! Сережа побольше - крепенький, укладистый, как туго  набитый
тючок. Сережа-маленький -  розовый,  голубоглазый,  похожий  на  новенькую
перламутровую пуговицу.
   - А ружье? - спросил маленький.
   Сиверс надел ему ружье на прохладное молочное плечико.
   - За мной, орлы!
   Мальчики доверчиво подали ему маленькие холодные руки.
   - Фу, до чего перекупались! Пошли домой. Где вы живете?
   - На белом свете, - ответил Сережа-маленький.
   - Остроумно, но неопределенно. Покажи пальцем, где ты живешь.
   - Там, - махнул Сережа маленький по горизонту. - Где кустья.
   "Кустьев" нигде не было  видно.  Генерал  Сиверс  подумал,  вздохнул  и
двинулся по дорожке направо. Маленькие  холодные  руки  лежали  у  него  в
руках, как влажные камешки.
   - Знаешь, - говорил Сережа поменьше, - я тоже умею  из  ракеты.  Я  все
умею. Когда буду большой, я всех постреляю.
   - Ну уж и всех. Это ты брось.
   - Вот увидишь, постреляю.
   - Остается надеяться, что я до этого не  доживу.  Слушай,  ты,  будущий
мировой убийца, как твоя фамилия?
   Сережа подумал, огорчился и сказал:
   - Забыл.
   - Зайцев его фамилие, - вдруг сказал Сережа побольше. - А мое - Иванов.
   - Ай да Сережа, - похвалил его Сиверс. - Умница!
   - А он совсем не умный, - ревниво сказал маленький. - Он букву "рэ"  не
говорит. Знаешь, как он говорит? "Волона кличит кал!" Смешно?
   - Я уже тебе сказал: не смешно. Не следует  смеяться  над  недостатками
своих ближних.
   Внезапно Сережа-маленький остановился и протянул  Сиверсу  свою  мокрую
кофточку.
   - Ты чего?
   - Не могу больше нести кофту. Она тяжелая.
   - Что же с тобой делать, братец? Давай понесу.
   Навстречу шел офицер.
   - Сережа, это не твой папа?
   - Дай посмотрю. Нет, не мой.
   - Послушайте, майор, - крикнул Сиверс, - вы не знаете, чьи это дети?
   Майор остановился,  несколько  задетый  бесцеремонностью  обращения,  и
равнодушно оглядел ребят.
   - Этого не знаю, а тот, поменьше, как будто  полковника  Нечаева  внук,
начальника штаба. А откуда вы их взяли?
   - В воде нашел.
   Майор засмеялся:
   - Ведите скорей домой, их, верно, ищут.
   - А где он живет, наш Нечаев?
   - Вон там, в домах начсостава.
   Сиверс поблагодарил и повел мальчиков в указанном направлении.
   - У меня нет папы, только мама, -  рассказывал  Сережа-маленький.  -  У
меня был папа, даже два, а теперь ни одного не осталось.
   - А мама здесь?
   - Не, уехала в Москву. На самолете.
   - Ты что же, с дедушкой живешь?
   - Больше с бабушкой. Бабушка мне эту кофту пошила, которую ты несешь.
   Мокрая кофта прохладно висела на согнутом пальце генерала.
   - Тебе не холодно? - спросил он.
   - Не, тепло. Ведь мы идем на юг.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я все знаю. Есть юг и север. На юге жарко, на севере холодно.  А  еще
есть восток и запад, там средне, не жарко, не холодно, просто тепло.
   - Да ты, брат, образованный!
   - Я все знаю. Вот мама у меня глупая. Не очень, а так, немножко глупая.
Я ей говорю, а она не слушает. Я спрашиваю: "А машины кверх ногами ходят?"
А она говорит: "Ходят". А сама плачет. Смешно?
   - Я уже говорил: не смешно.
   Сережа примолк, а потом сказал:
   - У меня жена и пять детей. Я их не бросил.


   Вокруг дома начсостава, как  грибы  на  опушке,  разрослись  деревянные
бараки, покосившиеся, сумрачные, с антеннами на крышах. Из  одного  барака
выбежала женщина лет тридцати, растрепанная, в пестрой юбке. Она метнулась
к ним, как птица, упала в пыль и крепко обхватила Сережу побольше:
   - Сереженька, куколка моя, ягодка ненаглядная, нашелся, родной.
   Она плакала, резко мотая сухими мятыми волосами.
   - Вы за ним лучше смотрите, - сказал Сиверс.
   - Ой, гражданин хороший, вас-то я и не заметила! Это вы их привели? Где
ж вы их разыскали?
   - В реке.
   Женщина побледнела и встала, отряхивая юбку.
   - В реке? Надо же! Это все Зайцев, его так к воде и тянет!  Говорила  я
тебе, - накинулась она на своего Сережу, - не ходи  с  этим  бандитом!  Он
тебя хорошему не научит. Это есть бандит.
   "Бандит" скромно стоял, глядя на свои маленькие ноги.
   - В реке! Это подумать! Другой раз насовсем  утонут!  Нет,  я  его  под
замок,  запру  начисто,  пусть  дома  посидит,  уголовник!  А  вас-то  чем
благодарить? Разве что пол-литра есть... Интересуетесь?
   - Непьющий.
   - А зовут-то вас как, вы меня простите?
   - Александр Евгеньевич.
   - Век буду вас помнить, Александр  Евгеньевич!  А  может,  зайдете?  Не
водочки, так чайку? Не прибрано только у нас, вы уж извините...
   - Нет, спасибо. Мне еще надо этого вот архаровца довести. Где он живет?
   - А вот, аккурат где агитпункт. Лучше давайте я вас провожу.
   - Не беспокойтесь.
   - Какое беспокойство? Вы их из воды... Да я век должна...
   - Вот мой дом, - сказал Сережа-маленький.
   Сережа побольше шел, крепко вцепившись в руку матери. Лицо у него  было
напряженное и гневное.
   Они вошли во двор, где агитпункт. Навстречу  им  что-то  яркое,  топая,
бежало по асфальту. Это была толстая женщина в пестром, большими  цветами,
халате. Она бежала, переваливаясь на очень  высоких  каблуках,  и  крупная
грудь моталась туда-сюда.
   - Вы еще за это ответите, Иванова! - крикнула  она.  -  Я  этой  дружбы
никогда не одобряла, и вот доплясались!  Давайте  мальчика!  -  Она  резко
дернула к себе Сережу-маленького и строго спросила: - Где его кофта?
   - Вот, - сказал Сиверс.
   - А почему мокрая? Безобразие! Я вашего сына теперь на порог  не  пущу,
больше того, во двор не пущу! Это квинтэссенция хулиганства! Я обращусь  в
милицию!
   Она повернулась  и  пошла  прочь,  таща  за  руку  Сережу-маленького  и
размахивая мокрой кофтой. Коричневая дверь подъезда захлопнулась за ней  с
пушечным звуком. Сережа-большой заплакал.
   - Не плачь, моя ягодка, не дам я тебя в обиду.
   - Ну, ладно, - сказал Сиверс, - я пойду.
   - А к нам? Чайку?
   - В другой раз, спасибо.
   Сиверс пожал ей руку и пошел в сторону своей гостиницы.
   - Хороший человек, - вздохнула женщина.
   - Он из пакеты умеет, - сказал Сережа.
   - Пакета, пакета. Горе ты мое, а не пакета.



        10

   На пятницу испытаний не было  назначено,  и  Скворцов  с  удовольствием
проспал лишних два часа. Он,  когда  удавалось,  любил  поспать,  особенно
проснуться и опять заснуть, зная, что торопиться некуда.  Он  даже  просил
товарищей, чтобы его будили и говорили:  "Вставать  еще  рано".  Черт  его
знает, что ему в этом  нравилось.  Должно  быть,  ощущение  неисчерпанного
счастья.
   Сегодня его никто не будил. Он  проснулся  сам,  оделся,  умылся  (вода
была) и вышел  в  вестибюль.  Дверь  в  дежурку  стояла  приоткрытая;  там
разговаривали две женщины.
   - Не живет гриб, - говорила одна. - Сморщился, весь повял. Воздух,  что
ли, для него плохой? Нет, плохо здесь все-таки для русского человека.
   - Чего хорошего.
   - Ну, пойду. Спасибо на ласке. Гриба попила...
   - Заходи еще когда, попьешь.
   Зайду когда. А тебя, я гляжу, все разносит.
   Чисто нервное. От нервов полнею.
   Скворцов засмеялся, распахнул дверь, повесил ключ и сказал:
   Здравствуйте, девушки. Все щебечете?
   "Девушкам" было лет по пятьдесят, но они смутились и захихикали.
   - Товарищ майор? - сказала толстая заведующая.  -  А  я-то  смотрю,  не
захворали ли? Десятый час, а ключ в двери.
   - Спал и видел вас во сне, Марья Евстафьевна.
   - Все небось выдумываете.
   - Честное слово. Люблю роскошных женщин.
   Заведующая покраснела до самых плеч и прикрыла рукой вырез сарафана.
   - Что вы только говорите, товарищ майор.
   - А сами небось женатые, - сказала худая гостья.
   - К сожалению, да. Поторопился. А был бы я свободен...
   - Был бы свободен - то-то бы дал дрозда, - задумчиво заметила гостья.
   - Очень метко сказано. Именно дрозда.  Ну,  ладно,  девушки,  пора  мне
идти. Ауфвидерзеен, на языке врага.
   Скворцов откозырял и вышел. Прежде  всего  он  зашел  в  столовую,  где
завтраки кончились, а обеды  не  начались,  но,  разумеется,  Симочка  его
накормила. У выхода  из  столовой  его  задержал  бродячий  пес  по  имени
Подхалим. Он дрался на помойке с высоконогой свиньей, но, узнав Скворцова,
кинулся ему в колени, неистово виляя хвостом и повизгивая от счастья.
   - Собака ты, собака, - говорил Скворцов, трепля его по загривку,  -  ну
что тебе надо, собака? Есть тебе хочется, собака?
   Подхалим глазами показал, что да.
   Скворцов сбегал на кухню, насмешил судомоек, выпросил у  повара  кость,
бросил ее Подхалиму, радостно посмотрел на радость собаки и пошел по своим
делам.  Ему  нужно  было  зайти  в  отдел   Шумаева,   а   потом   в   ЧВБ
(чертежно-вычислительное бюро) к майору Тысячному.
   Невысокий кирпичный  корпус  (так  называемый  лабораторный)  был  весь
обсижен ласточкиными  гнездами.  Хозяйки-ласточки  черно-белыми  стрелками
сновали вокруг него. Направляясь к входной двери,  Скворцов  с  удивлением
увидел, как из окна вывалился  стул,  ударился  о  землю,  перевернулся  и
рассыпался. Вскоре за ним последовал второй стул, затем третий.
   - Что это у вас стулья из окон летают? - спросил он у дежурного,  входя
в коридор.
   - Подполковник Шумаев выбрасывает, - неохотно ответил дежурный.
   - А зачем?
   - Кто ж его знает? Не понравились.
   Скворцов вошел в кабинет Шумаева в  тот  самый  момент,  когда  хозяин,
размахнувшись, выбрасывал в окно четвертый стул. Потом он тигром подошел к
столу, взял стоявшее  за  ним  кресло,  повертел,  осмотрел  критически  и
поставил на место. Кресло было обыкновенное, канцелярское,  с  деревянными
подлокотниками, и, видимо, его удовлетворило. Кроме Шумаева и Скворцова  в
кабинете стоял еще лейтенант Чашкин - молоденький  мальчик  с  растерянным
миловидным лицом.
   - Насмехаться над собой не позволю! - крикнул Шумаев и раздул ноздри.
   - Сергей, опомнись, - сказал Скворцов. - Конечно, Александр Македонский
был великий человек, но зачем же стулья ломать?
   - При чем тут Александр Македонский? - сердито спросил Шумаев.
   Чашкин улыбнулся.
   - Стыдно, Сергей, не знать  классиков.  А  вот  лейтенант  Чашкин,  тот
знает, судя по его лицу. Ну-ка скажите ему, Чашкин, откуда это?
   Чашкин покраснел и сказал:
   - Из "Чапаева".
   - Не совсем так, - поморщился Скворцов, - но по смыслу правильно.
   - Товарищ подполковник, разрешите идти? - спросил Чашкин.
   - Идите. Впрочем, постойте. Сначала дайте майору стул. Приличный  стул,
а не такое...
   Чашкин принес обыкновенный венский стул и удалился.
   - Садись, - пробурчал Шумаев.
   Оба сели.
   - Теперь расскажи толком, в чем дело?
   Шумаев, затихший было, опять распалился:
   - Это же  издевательство!  Поставить  мне,  начальнику  отдела,  четыре
стула, и все с разной обивкой! Голубой, зеленый, розовый, черт-те какой! Я
их пошвырял в окно.
   - Кто же над тобой так издевается?
   - Начальник АХО. Зачислил себя в клику святых и  думает,  что  ему  все
можно! Вопиющий факт! У  меня  здесь  солидные  люди  бывают:  начальство,
представители промышленности! Один раз даже замминистра  был.  Что  же  я,
замминистра на разные стулья буду сажать?
   - А что, он такой толстый, что сразу на двух стульях сидит?
   Шумаев не слушал.
   - Не кабинет начальника отдела, а спальня  великосветской  проститутки!
Это удар не только по моему  престижу.  Это  удар  по  престижу  войсковой
части!
   - Закурим, брат, с горя.
   Они закурили. Шумаев понемногу начал отходить.
   - Серьезно, Паша, сил нет работать, -  сказал  он  уже  мягче,  вытирая
платком голый череп. - Дисциплина умирает. Я не  требую  уважения  к  себе
лично. Пусть уважает служебное положение, воинское звание, черт возьми!  А
такие щенки, как этот Чашкин, еще позволяют  себе  улыбаться  в  служебное
время!
   - Брось, он хороший парень.
   - У тебя все хорошие. Ты со всеми готов целоваться.
   - Есть такой грех. А знаешь, я к тебе по делу.
   - Что такое?
   - Подбрось мне человечка два на завтрашний день.
   - Два человечка? - заорал Шумаев. - Ты знаешь мои штаты? Откуда у  меня
два человечка? Кто?
   - Ну, хотя бы Бобров и Логинов.
   - Ты с ума сошел! Буду я швыряться Бобровым!
   - Тогда швырнись Логиновым.
   - Не будет тебе и Логинова. У меня план! Приезжают тут всякие...
   - Спокойнее, Сергей.
   - Как тут будешь спокойнее? -  закричал  Шумаев.  -  Изволь,  посмотри,
какой мне отчет опять прислали! - Он вскочил мячиком,  отпер  сейф,  вынул
толстый, жестко переплетенный том и бросил на стол. - Полюбуйся,  что  они
пишут, мерзавцы! - Он с усилием разогнул отчет, нашел  нужную  страницу  и
ткнул в нее пальцем: - На читай! До чего все-таки доходит  подлость!  Это,
можно сказать, высший пилотаж подлости!
   Скворцов прочел несколько строк,  гневно  отмеченных  по  полям  жирной
линией, вопросительным знаком и двумя восклицательными.
   - Ну и что?
   - Как что? Они же, подлецы, явно против двухточки агитируют!
   - Я этого не заметил.
   - Не заметил! - сатанински захохотал Шумаев. - Младенец невинный!  Нет,
это их политика! Белыми нитками шито! И кто пишет?  Крикун,  приоритетчик,
болван, неуч! Не может отличить электронной лампы  от  керосиновой!  А  ты
посмотри, что дальше написано: "...такие нетерпимые факты допускались и  в
воинской части..."
   Тут Шумаев бросил отчет на пол и стал топтать его коротенькими ножками.
   - Ты полегче, Сергей, такое обращение с  документами  не  предусмотрено
правилами секретного делопроизводства.
   Шумаев одумался, подобрал отчет и швырнул его  обратно  в  сейф.  Попал
метко, на самую полку. Удачное метание несколько его умиротворило.
   - Так подкинешь двух человек? - безмятежно спросил Скворцов.
   - Черт с тобой, бери Лаврентьева и Мешкова - и ни копейки больше.
   - А Логинов?
   - Сказано: нет.
   - Ну, ладно. Будь здоров, не огорчайся,  никто  на  твою  двухточку  не
посягает.
   Шумаев махнул рукой. Скворцов направился в ЧВБ.
   Большое помещение ЧВБ было тесно уставлено разнокалиберными столами, за
которыми маялись  девушки-расчетчицы,  размокшие  от  жары  до  того,  что
ресницы поплыли. На некоторых столах стучали счетные  машинки,  на  других
были разложены чертежи. Воздух был как в улье,  окна  -  наглухо  закрыты.
Скворцов направился в главный угол, где за столом  побольше  других  сидел
майор Тысячный - невзрачный человек лет сорока с толстым носом.
   - Здорово, Алексей Федорович! - бодро начал Скворцов. - Как жизнь?
   Позвонил телефон. Подошла одна из девушек:
   - Алексей Федорович, вас.
   Тысячный поднял маленькие глаза.
   - Кто?
   - Генерал.
   Тысячный засуетился, оправил китель, надел фуражку, подбежал к телефону
и вытянулся:
   - Слушаю, товарищ генерал.
   Разговор был недолгий. Тысячный вернулся к своему рабочему месту,  снял
фуражку и бережно положил на стол.
   - Послушай, - сказал Скворцов, - зачем ты  для  разговора  по  телефону
фуражку напяливаешь?
   - Касказать, на всякий случай.
   - Странно, а впрочем, дело твое. Выражай  свое  уважение  к  начальству
любым доступным тебе  способом.  А  у  меня,  Алексей  Федорович,  к  тебе
просьба. Надо срочно обработать картограмму вчерашнего подрыва.
   - Не выйдет.
   - Отчего же, мамочка?
   - Девушек, касказать, нет. Все на работе, касказать, генерала.
   - Так уж и нет?
   Тысячный не успел ответить.  В  окнах  потемнело,  раздался  свистящий,
хлопающий шум. Девушки все, как по команде,  легли  на  свои  столы  лицом
вниз, крестообразно раскинув руки.  С  дребезгом  разбилось  и  зашаталось
окно, в комнату ворвался песчаный вихрь, опрокинул графин, взвил к потолку
бумаги.  Это  продолжалось  несколько  секунд,  после  чего  внезапно  шум
отрезало тишиной. Девушки поднялись со столов, начали отряхиваться, искать
и пересчитывать бумаги. Тысячный рысцой включился в суматоху. По  счастью,
ничего не пропало. Девушки расселись по местам, стук машинок возобновился.
Тысячный вытер лоб. Мокрые волосы у него стояли дыбком.
   - Зачем они так, крестиками? - поинтересовался Скворцов.
   - Согласно инструкции. Чтобы не унесло, касказать, документы.
   - Твоя, что ли, инструкция?
   - Моя. А что?
   - Удачная идея.
   Тысячный расплылся.
   - Так как же все-таки с  картограммой?  Обработай,  Алексей  Федорович,
будь отцом родным. Не моя просьба - Лидии Кондратьевны.
   Тысячный косенько прищурился:
   - Услуга, касказать, за услугу.
   - Говори, чего надо, все сделаем. Вы имеете дело со Скворцовым.
   - Вопрос боле-мене личный... Я  завтра,  касказать,  именинник...  Всех
прошу в гости...
   - Только и всего? Это, брат, не тебе услуга, а мне.
   Тысячный захихикал:
   - Нет, тут,  касказать,  дело  тонкое...  Ты  с  генералом,  касказать,
Сиверсом лично знаком?
   - Я со всеми лично знаком. А что? Привести его завтра к тебе?
   Тысячный осклабился.
   - Ну, эта  службишка  -  не  служба,  как  говаривал  Конек-горбунок  в
аналогичных ситуациях. Значит, заметано. Я обеспечу тебе  генерала,  а  ты
обработаешь картограмму. Идет?
   Скворцов тут же пошел обеспечивать генерала. В успехе он не сомневался.
Организовывать взаимодействие  -  это  была  его  стихия,  можно  сказать,
профессия. Позвонить, связаться, выколотить - это он любил.
   Ему сразу же повезло: в коридоре стояла  группа  офицеров  и  в  центре
генерал Сиверс. Он что-то рассказывал, все смеялись.
   - Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите присоединиться?
   - Сколько угодно. Ведь у нас свобода собраний.
   Офицеры стояли кучкой, среди них лейтенант Чашкин  с  милым  выражением
готовности к смеху на молодом открытом лице. Он так и ел Сиверса глазами.
   - И вообще, - продолжал Сиверс,  -  в  периодической  печати  иной  раз
находишь дивные вещи! Вот, например, читаю я намедни вашу областную газету
и что же вижу? На второй странице - большой заголовок: "Досрочно  выполним
первую заповедь!" Я глазам не поверил. Я все-таки в гимназии учился в хоть
имел по закону божьему  четверку  за  вольнодумство,  но  первую  заповедь
помню: "Аз семь господь бог твой, и да не будут ти бози иные разве  мене".
Что в переводе на современный язык означает: "Я  -  господь  бог  твой,  и
пусть у тебя не будет других богов, кроме меня". Хорошенькое дело!  И  это
самое нас призывают досрочно выполнить!
   Офицеры засмеялись, но как-то недружно.
   - Товарищ генерал, - сказал Скворцов, - можно вас на два слова?
   Кучка офицеров растаяла.
   - Тут у меня одно неслужебное дело. Начальник ЧВБ, майор Тысячный...
   - А, этот художник? Талантливый человек.
   - Так вот, этот талантливый человек завтра свои  именины  празднует,  -
очевидно, Алексея, божьего  человека,  а  возможно,  рожденье,  которое  в
просторечии тоже называется "именины", и одержим желанием вас пригласить.
   - Свадебным генералом?
   - Просто генералом. Беда в  том,  что  он  -  нежная  натура,  робок  и
чувствителен, как истинный художник, и сам обратиться к вам  не  решается.
Поручил эту миссию мне. Вы согласны?
   - Отчего же? Почту за честь.
   ..."Службишка"  действительно  оказалась  "не  службой".  Даже  досадно
немножко. Скворцов любил героические дела, которые никто не  мог  сделать,
кроме него.



        11

   Майор Тысячный, холостяк, жил  не  на  казенной  квартире,  как  другие
офицеры, а снимал частную на самой окраине  Лихаревки  у  хозяйки-вдовы  с
пятнадцатилетним сыном. Говорил, что ему так удобнее. Вдова была нестарая,
робкая женщина с большими глазами,  до  того  восхищенная  и  порабощенная
своим жильцом, что просто глядеть было жалко.
   Сегодня Тысячный принимал гостей. Хозяйка ради такого случая отдала ему
свою половину дома. Убрано все было  до  полного  блеска,  до  ослепления:
крашеный пол натерт воском, половики разостланы, каждый фикус умыт.  Майор
Тысячный, в  гражданском  сером  костюме,  поскрипывая  новыми  разрезными
сандалетами, лично встречал каждого гостя:
   - Спасибо, касказать, не побрезговали.
   Гостей было много, человек тридцать, местные и командировочные. За стол
пока не садились: ждали генерала. Когда появился  Сиверс,  Тысячный  прямо
окоченел от восторга и так  вдохновенно  произнес  свое  "касказать",  что
других слов не понадобилось.
   - А ну-ка, ротмистр, покажите свои картины. Я ради них,  собственно,  и
пришел.
   Зачем Сиверсу понадобилось  назвать  майора  Тысячного  "ротмистром"  -
неизвестно, но выходило почему-то складно. Тысячный смутился:
   - Я, касказать, самоучкой, товарищ  генерал.  Только  в  личное  время,
касказать, в шутку.
   - Тем более интересно. Будь вы художником-профессионалом - другое дело.
   Тысячный  провел  генерала  в  свою  горницу  -  просторную,   хоть   и
низковатую, в четыре окна. Здесь тоже все  было  начищено  и  вылизано  до
блеска. На  черном  клеенчатом  диване  выстроились  подушки  с  девицами,
оленями и розами. Каждая подушка была  взбита,  расправлена  и  стояла  на
ребре  по  стойке  "смирно".   На   бревенчатых   стенах,   вперемежку   с
фотографиями,  изображавшими  хозяйкину  родню,  младенцев  и  покойников,
висели картины. В них чувствовалась та  же  диковатая,  тупо  вдохновенная
кисть. Особенно один закат так и притягивал: мрачный, замкнутый, а на  нем
- стога...
   - А что? У вас талант! - сказал Сиверс.
   Тысячного прямо повело:
   - Касказать, шутите, товарищ генерал.
   - А вы не продаете своих картин? Я бы купил, например, эти стога. Какую
цену назначите?
   - Что вы, товарищ генерал...  Какая  цена?  Это,  касказать...  я  вам,
касказать... так просто... от души...
   - Неужто подарить хотите?
   - Так точно, товарищ генерал. Касказать, буду рад.
   - Ну, спасибо, если не шутите.
   Тысячный почтительно отколол от стены картину, свернул ее в трубочку и,
кланяясь, вручил генералу.
   - Премного благодарен, - сказал Сиверс. - Эта картина  будет  висеть  в
моей комнате на видном месте.
   Тысячный не нашелся что ответить и только пробормотал:
   - Прошу, касказать, к столу. Чем богаты.
   В соседнем помещении был накрыт  стол.  Скатерти  и  вышитые  полотенца
блистали крахмальной белизной. В графинах отсвечивала  водка,  в  бутылках
темнело плодоягодное - для женщин.  Толстыми  слоями  нарезанная  колбаса,
жареный поросенок с живыми ироническими глазами. Под пристальным  взглядом
поросенка гости стали рассаживаться.  Хозяйка  стояла  у  двери  с  лицом,
полным  торопливой   готовности.   Тысячный   хлопотал   около   генерала,
поддерживая его под локоть. Сиверс,  впрочем,  довольно  бесцеремонно  его
стряхнул.
   В конце концов гости расселись, разложили на коленях полотенца,  налили
стаканы и лафитнички в замерли в ожидании.
   - Паша, произнеси, - попросил Тысячный.
   Ничего не поделаешь - придется произносить. Скворцов стихийно  на  всех
сборищах становился тамадой. Он встал не без труда, потому что  был  зажат
между двумя дамами, постучал по графину и поднял стаканчик:
   - Разрешите, товарищи, предложить первый тост. Мы  здесь  собрались  по
приглашению нашего друга и именинника Алексея  Федоровича  Тысячного.  Кто
такой Алексей Федорович? Вы думаете, он скромный  деятель  военной  науки,
начальник ЧВБ - и только?  Ошибаетесь!  Перед  нами  -  крупный  художник,
основатель нового направления в живописи. Может быть, мы  еще  увидим  его
полотна в Третьяковской галерее. Ура, товарищи!
   - Ура! - закричали гости.
   Тысячный со стаканом в руках двинулся  в  обход  стола.  Толстые  слезы
стояли в его глазах, стакан дрожал и плескался. Майор Красников  размышлял
вслух:
   - А что? Может быть, он и правда художник, а мы его не  понимаем  из-за
пробелов общего развития.
   Генерал Сиверс обнял Тысячного и троекратно, по-русски, облобызал.  Тут
общий восторг дошел до предела. Хозяйка заплакала и убежала.
   Почествовав Тысячного, гости уселись и истово начали пить и закусывать.
Гвоздем стола был  соленый  арбуз,  которым  особенно  хвастались  местные
жители: "У вас в Москве, в Ленинграде такого нет!" Скворцов  попробовал  -
арбуз был ужасен.
   - Ну и гадость, - шепнул он Лиде Ромнич. - Как бы  это  его  потихоньку
под стол?
   Лида сидела слева от него и добросовестно пыталась совладать с арбузом.
Она ответила:
   - Мне тоже не нравится, но, наверно, что-то в нем есть,  раз  люди  так
хвалят. Я, например, не люблю Шекспира, но не ругаю, потому  что  его  все
хвалят, это я чего-то не поняла.
   - Я тоже не люблю Шекспира, - сказал Скворцов. Впрочем, он с  такой  же
готовностью согласился бы и любить Шекспира, если бы понадобилось любить.
   Справа от него сидела Сонечка Красникова, тоже касаясь его плечом.  Она
жеманилась и время от  времени  бросала  на  него  не  совсем  дружелюбные
взгляды. Он ее не видел почти два месяца. Как она изменилась!  Не  то  что
пополнела, а как-то  огрубела,  обозначилась...  А  главное,  до  чего  же
показалась она ему скучной! Он сидел плечом к плечу с обеими соседками, но
левому плечу было весело, а правому - скучно.
   - Какие все-таки мужчины непостоянные,  ужас!  -  сквозь  зубы  сказала
Сонечка. Она деликатно трогала вилкой холодец, оттопырив  мизинец  и  всем
своим видом показывая, что еда - не ее стихия, что, может быть, она  и  не
ест вообще.
   - Да, мы известные  негодяи,  -  отвечал  Скворцов.  -  С  нами  только
свяжись.
   Слева от него Лида Ромнич усердно резала тупым ножом кусок поросенка, с
восхищением глядя на розовую поджаренную  корочку.  Отрезала,  улыбнулась,
съела.
   - Вкусно? - спросил он, тоже улыбаясь.
   - Очень.
   Справа его незаметно ущипнули, и он повернулся туда.  Сонечка  опустила
глаза и тихонько сказала:
   - Вы думаете, никто не видит, с кем вы теперь ходите, на кого смотрите?
Берегитесь, общественности все известно.
   - А пусть известно. Я общественности не боюсь.  Я  сам  общественность.
Хотите, громко буду говорить? Я все могу.
   - Пожалуйста, не кричите, на нас смотрят.
   - Пускай смотрят. Я - за гласность.
   На  другом  конце  стола  шла  громкая  беседа,   несколько,   впрочем,
односторонняя.  Говорил  один  генерал  Сиверс.  Он  сидел  на   почетном,
председательском месте и  подробно  рассказывал  соседям  историю  русской
военной формы. В его рассказе переливались всеми цветами радуги ментики  и
доломаны, кивера и чикчиры. Офицеры слушали с любопытством.  Должно  быть,
каждый из них в воображении прикидывал на себя какой-нибудь этакий  ментик
и лихо закручивал черный ус.
   Когда тема была исчерпана, разговор пошел  о  науке.  Завел  его  майор
Красников. Узнав, что на вечере будет генерал Сиверс, он долго готовился к
научному разговору, и теперь его час настал. Пусть все слышат,  какой  он,
Красников, умный.
   - Товарищ генерал! Разрешите обратиться по научному вопросу.
   - Пожалуйста, - отвечал Сиверс, ловко орудуя ножом и  вилкой.  -  Науки
юношей питают.
   - Товарищ генерал, я прорабатывал вашу статью  насчет  аэродинамических
коэффициентов.  Глубокая  статья.  Кажется,  вы  за  этот  труд   получили
Сталинскую премию?
   - Было дело, было дело.
   - В  этой  статье  вами  упомянуто  про  специальный  метод  профессора
Павловича...
   - Так точно, упомянуто, а что?
   - Глубокий метод. А вы с профессором Павловичем лично знакомы?
   - Еще бы, закадычный друг.
   - Я, товарищ генерал, осенью еду в Ленинград, так не могу  ли  я  через
вас встретиться с профессором Павловичем?
   Генерал Сиверс отложил нож и вилку:
   - Эва, куда хватили, батенька! Ведь профессор Павлович в тюряге.
   - Где?
   - В тюряге, - отчетливо повторил Сиверс. - Или, как теперь предпочитают
выражаться, в заключении.
   Красников покраснел. Ну и вляпался! Главное, кто его за язык тянул?
   - Товарищ генерал... извиняюсь... не знал.
   - А чего извиняться? Как говорят, от сумы да от тюрьмы...
   Тут генерал Сиверс раскрыл рот и крайне немузыкально пропел:

   Ах, ах, да охти мне,
   Мои товарищи в тюрьме!
   Не дождуся того дня,
   Когда туда возьмут меня!

   Испуганные гости, стараясь не замечать  неприличия,  спешно  заговорили
кто о чем. Генерал Сиверс взялся опять за нож и вилку.
   - Должен заметить, что поросенок отменно хорош.
   - Кушайте на здоровьечко, - сказала хозяйка. Она стояла у  притолоки  и
глядела на всех растроганными теплыми глазами. Когда  еще  такое  увидишь:
столько гостей,  умные  разговоры  и  генерал.  Какой  человек:  поросенка
похвалил! Три месяца молоком поила, а вчера заколола, сын Витюшка  слезами
кричал, жалел поросенка. А ей не жаль: пусть кушает генерал, поправляется.


   Было уже много съедено, много выпито, и вечер перешел  в  то  состояние
самодвижения, которое  может  продолжаться  сколь  угодно  долго.  Кое-кто
остался за столом, другие разбрелись. Сильно выпившие освежались в  сенях;
кто-то заснул в летней  боковушке.  Голову  поросенка  украсили  окурками.
Завели проигрыватель, начались танцы. Скворцов проскользнул мимо Сонечки и
подошел пригласить Лиду Ромнич, но она отказалась:
   - Мне с Теткиным надо поговорить по важному  делу.  Сначала  -  с  ним,
потом - с вами. Хорошо?
   - Хорошо, прекрасно! - сказал Скворцов и пошел куда-то  присутствовать.
Он всегда и везде присутствовал очень активно, и всегда выходило,  что  он
всем необходим. Вот и сейчас  вышло,  что  без  него  как  без  рук:  двое
перепились, надо было их транспортировать, он сразу взял все в свои руки и
организовал.
   А Теткин танцевал с Лидой Ромнич. Между ними шел важный разговор.
   - Ну вот, Теткин, я и пригласила вас танцевать.
   - Лидочка, я в восторге. Лидочка, я так вас люблю, прямо дышать больно.
   - Не врите, Теткин, и не меня вовсе вы любите, а Лору.
   - Ну что Лора. Она, конечно, женщина, а все-таки...
   - Она вас любит.
   - Знаю. Вы думаете, я не ценю? Я даже сам ее люблю"  честное  слово.  Я
это только недавно выяснил. Определенно люблю.
   - Ну, Теткин, как это мило! И очень облегчает мою  задачу.  Вам  просто
необходимо жениться. Годы идут, вот вы уже облысели,  а  дальше  еще  хуже
будет: старость, болезни.
   - Я еще не совсем облысел,  -  обиделся  Теткин.  -  Это  у  меня  так,
проплешина.
   - Не проплешина, а переплешина. Простите, Теткин, я нечаянно. Важно то,
что вы один, всегда один. Некому  о  вас  позаботиться.  Смотрите,  вот  и
рубашка на вас грязная.
   - Правда, Лидочка, правда, умница. Я и сам об этом начал задумываться.
   - Вот видите! А тут рядом с вами будет верный, любящий  человек.  Жена.
Лору я знаю, она очень хорошая.
   - Разве я спорю?
   - Тогда в чем дело?
   - Мать она. Двое детей.
   - Так это же отлично: двое детей! Когда еще вы своих вырастите,  а  тут
все готово, двое, да еще какие прелестные: Маша и Миша. Как мячики.
   - А вы их знаете?
   - Нет, представляю себе.
   - И верно, прелестные, - согласился Теткин.
   - Молодец! - обрадовалась Лида.  -  Все  так  хорошо  устраивается!  Вы
женитесь...
   - А что? И женюсь. Факт, женюсь.
   - Ладно, по рукам. А теперь, не теряя времени, давайте к ней и...
   - Сделать предложение? - по-овечьи покорно спросил Теткин.
   - Вот именно.
   - Ну, ладно, так и быть. Благословите меня, Лидочка, и  я  пойду.  Руку
дайте на счастье.
   Они остановились среди танцующих. Лида дала ему руку, он долго  с  этой
рукой возился - гладил, целовал, а потом вздохнул на всю ночь:
   - Прощай, молодость! А все-таки страшновато... Вот если бы вы... Вам бы
я руками и ногами предложение сделал.
   - Теткин, обо мне нету речи. И вообще я замужем. К тому  же  я  вас  не
люблю, а Лора любит. Это тоже важно.
   - Что верно, то верно, - сказал Теткин и пошел делать предложение.
   Лора сидела с Томкой на диване. Увидев  Теткина,  она  засветилась  как
розовый фонарь. Томка понимающе блеснула глазами, встала  и  ушла.  Теткин
сел на диван и сразу же положил голову к Лоре на колени.
   "Только бы не заснул", - думала Лида. К ней подошел Скворцов.
   - Я вижу, операция Теткин - Лора развивается успешно.
   - Ой, не сглазьте, я так волнуюсь. Он  мне  обещал  сейчас  же  сделать
предложение. Как вы думаете: сделает?
   - Не знаю...
   - Вот и я беспокоюсь ужасно.
   - Будь что будет. Пойдемте танцевать.
   - Знаете, душно. Я уже с Теткиным уморилась, я ведь неважно танцую и не
очень это люблю.
   - Тогда пойдемте на улицу, там сейчас здоровая луна.
   Он взял ее за руку и повел к выходу.  В  сенях  они  переступили  через
чьи-то ноги, вышли на крыльцо. Луна  светила  ярким,  белым,  великолепным
светом. И вся ночь  была  великолепна  -  высокая,  глазастая,  бархатная.
Каждая соломинка бросала отдельную тень. В окнах, за занавесками, в мутном
тюлевом тумане  пошатывались  танцующие  фигуры.  Где-то  в  этом  тумане,
возможно, Теткин делал Лоре предложение...
   - Хорошо бы! - сказала Лида. - Лучше Лоры ему не найти.
   - В этих делах, знаете, решает не "лучше" и "хуже".
   - А что решает в этих делах?
   - Черт его знает. Но только не разум. Самый умный человек в любви дурак
дураком.
   - И вы?
   - Отчаянный дурак. Но я и вообще-то не очень умен.
   - А вас многие считают умным.
   - Просто умею притворяться.
   - Разве можно притворяться умным? Все равно что притвориться красивым.
   - Многие женщины притворяются.
   - А знаете, я что хотела у вас спросить... Генерал  Сиверс,  он  что  -
всегда... такой?
   - Всегда. А разве вы его не знаете?
   - Нет, только по книгам.  Классик.  Я  даже  вообще,  к  стыду  своему,
думала, что он уже умер.
   - Нет, как видите - в высшей степени жив. Даже поразительно. Ничего  не
боится. И как это ему с рук сходит? Другому бы за десятую долю... А почему
вы спросили?
   Лида промолчала.
   - Луна-то какая, - сказал Скворцов.
   - Великая.
   - А все-таки вы что-то хотели еще сказать про Сиверса.
   - Да нет... Просто мне пришло в голову - наверно,  глупость...  Вот  вы
говорите: ничего не боится. А может быть, он тоже  боится  где-то  глубоко
внутри, но не позволяет себе - понимаете? Я как-то глупо говорю,  не  умею
выразить.
   - Нет-нет, говорите.
   - Отсюда, может быть, и все странности  его,  клоунада  какая-то.  Ведь
человек не может в себе что-то разрушить - даже страх, - не повредив  себя
самого... Нет, это все вздор. Я вообще в людях плохо разбираюсь.
   - Напротив, очень даже хорошо разбираетесь,  и  я  очень  рад,  честное
слово, я о ваших словах буду думать. Давайте пройдемся по улице, вы будете
говорить, а я - думать.
   - Нет, знаете, я очень волнуюсь. Пойдемте в дом, посмотрим, как Лора?


   Душный, прокуренный воздух обступил их  как  нечто  жидкое.  На  диване
сидела Лора со счастливым и  перевернутым  лицом.  Положив  голову  ей  на
колени, младенческим сном спал Теткин. Лида подошла:
   - Ну как?
   - Предложение сделал, ну буквально руки и сердца. Говорит,  лучше  тебя
не найду. Такая преданная, и двое детей готовых. Маша и Миша, как  мячики.
Значит, будет он их любить. Так меня растрогал своим отношением, прямо  до
глубины.
   - Поздравляю, я очень-очень рада, - сказала Лида, но как-то  задумчиво.
Теткин ее беспокоил все-таки.
   - Прямо счастью своему не верю, - прошептала Лора,  -  не  может  быть,
чтобы мне такое счастье...
   Тем временем Скворцов беседовал с хозяином. Майор Тысячный был  пьян  и
необыкновенно речист. Свое  "касказать"  он  теперь  произносил  небрежно:
"каскать".
   - Я тебя  люблю,  -  говорил  Тысячный,  -  за  то,  что  ты,  каскать,
проходимец.
   - Ничего себе комплимент, - отвечал Скворцов.
   -  Не-ет,  ты  проходимец,  -  качая  пальцем,  настаивал  Тысячный.  -
Согласись, каскать, что ты проходимец.
   - А что ты под этим понимаешь?
   - Проходимец? Это тот, кто везде, каскать, пройдет. Умный человек.
   - Тогда другое дело. Только ты никому не говори, что я проходимец. Люди
могут понять тебя превратно.
   - Я люблю деловых, каскать, людей, - говорил, не  слушая,  Тысячный.  -
Почему меня всякий должен тыкать коленкой, каскать, в одно  место?  Потому
что я, каскать, не проходимец. А ты проходимец. Я тебя люблю. Дай  я  тебя
поцелую.
   "Что это их всех несет целоваться? - думал Скворцов. - Никогда не  было
на Руси такого обычая: в губы целоваться, да еще взасос.  Это  теперь  его
выдумали".
   Он освободился, утерся, встал из-за стола и по высокому  звону  в  ушах
понял, что пьян в дугу, вдрезину, в бога или во  что  еще  там  полагается
быть пьяным, - одним словом, пьян окончательно и бесповоротно. И когда это
он успел надраться? Непостижимо.
   Генерал Сиверс тоже был пьян, но пьян изящно. Он поискал фуражку,  взял
свернутый холст и сказал:
   - Кажется, мы на пороге того, чтобы потерять образ божий, как  говорили
наши предки. Разрешите откланяться.
   Подскочил Тысячный:
   - Уходите, товарищ генерал? Погостили бы еще.
   -  Не  могу,  завтра  вставать  рано.  Благодарствуйте.  За  картину  -
особенно.
   - Проводить вас, товарищ генерал?
   - Ни в коем случае. Могу двигаться без посторонней помощи.
   Несколько человек с шумом вышли на улицу,  свалив  по  дороге  какие-то
грабли. Сиверс посмотрел на луну. Очки его вдохновенно блеснули.
   - Прекрасная ночь. Знаете что? Я решил. Я пойду домой мазуркой.
   - А разве вы умеете мазуркой? - нетвердо спросил Скворцов.
   - Нет, но до дому еще далеко, я научусь.
   Действительно,  генерал  двинулся  в  сторону   дома   мелкой   боковой
приплясочкой,  отдаленно  напоминающей  мазурку.  Оставшиеся   внимательно
следили, как  удалялась  в  лунном  свете  темная  подпрыгивающая  фигура,
сопровождаемая голубым облачком пыли.
   - Что только делается! - вздохнула Лора.
   - А что? Прекрасная идея, - закричал Теткин. - Может быть, я тоже желаю
пойти  домой  какой-нибудь  этакой   румбой.   -   Он   сделал   несколько
фантастических па.
   - Это жалкое эпигонство, -  держась  изо  всех  сил,  сказал  Скворцов.
Хорошо, что связную речь он терял в последнюю очередь.
   - По домам, по домам! - вытанцовывал  Теткин.  -  Девицы-красавицы,  за
мной!
   Девицы-красавицы - Лора, Томка и Лида - шли за Теткиным,  как  куры  за
петухом. Скворцов прицепился было к ним, но Лида  его  отослала:  им  -  в
деревянную, ему - в каменную.  Как  он  добрался  до  каменной  -  неясно.
Кажется, светила луна, он шел, наступал на свою тень и смеялся. Потом  был
провал. Каким-то непонятным скачком он вдруг очутился  у  себя  в  номере.
Соседи спали  беззвучным  сном  трезвенников.  Косая,  извилистая  трещина
пересекала  стену.  Он  сел  на  свою  кровать.  Кровать  заговорила.  Она
спросила: "А ты как?" -  "Ничего",  -  ответил  Скворцов,  стянул  сапоги,
добрался головой до подушки и сразу заснул.
   А майор Тысячный, проводив гостей, постоял, сжав  губы,  у  разоренного
стола, сказал хозяйке: "Уберешь завтра" -  и  прошел  к  себе  в  горницу.
Пьяным он уже не казался. Он поглядел на пустое место, где  висели  стога,
сел за свой рабочий, так называемый письменный стол, отпер  ящик  и  вынул
папку. Развязав папку, он взял оттуда лист бумаги и стал писать.
   "За сегодняшний вечер, - писал  Тысячный,  -  генерал  С.  четыре  раза
проявлял объективизм..."



        12

   - Все ясно, - сказала Томка и зажмурила правый глаз.
   - Ну что тебе ясно? Ровно ничего нет.
   - Нет уж, Лида, ты не изображай. Передо мной изобразить трудно,  многие
пытались - не вышло. Я, ты знаешь, какая чуткая. Верно, Лорка, я чуткая?
   - Оставь человека в покое, - ответила Лора. Она сидела  с  вышивкой  на
кровати, толстая, погасшая, и не вышивала, а ковыряла иголкой в зубах.
   - Не нервируй, - крикнула Томка. - Не перевариваю, когда  ковыряют.  Ну
чего ты переживаешь?
   Лора вздохнула:
   - Намекал вчера: погуляем, а сам вечером с Эльвирой в  пойму  пошел.  И
сегодня не видно. Верно, опять с ней.
   - Подумаешь, с Эльвирой! Стоит из-за этого ковырять! А ты плюй, вот моя
теория. Этим ты его больше приковать сумеешь. Я мужчин знаю, для них  хуже
всего переживания. Или отношения выяснять. Уже не говоря плакать.  Честное
слово, я при муже слезинки не выронила. А ты хоть ее видела, эту Эльвиру?
   Лора кивнула.
   - Красивая хотя бы?
   - Спина ничего.
   - А лицо?
   - Не разглядела. Они так быстро мелькнули - раз, и все. Нет, видно,  он
с ней на серьезном уровне пошел.
   - Он ведь тебе предложение сделал, - напомнила Лида.
   - Это не считается. Он же был выпивши. Сделал и забыл.
   - Ну, знаешь, - возмутилась Томка,  -  ты  как  христианка:  не  можешь
постоять за свои интересы.
   - А чего за них стоять? Если любит - сам должен помнить, а не  любит  -
зачем он мне? Сама виновата - поверила. Когда выпивши - он не отвечает.
   В дверь постучали.
   - Войдите!
   Появился Скворцов:
   - Здравствуйте, это я.
   Сказано это было так, словно своим  появлением  он  должен  был  сразу,
безотлагательно, сию минуту всех осчастливить.
   - Лидия Кондратьевна, вы готовы?  Я,  как  видите,  в  полной  парадной
форме.
   Томка  хихикнула:  Скворцов  был  в  гражданском  и  выглядел  довольно
неприглядно. Помятый белый  китель  с  дырочками  от  погон,  коротковатые
спортивные брюки, тапочки на тощих вихрастых ногах. От его обычной военной
подтянутости оставалась только зеркальная бритость.
   - Тамара Михайловна, вы, я вижу, потрясены моим изысканным туалетом.
   - Тоже скажете! В военном вы в сто раз интереснее.
   - Алмаз чистой воды сверкает и в простой оправе.
   Томка залилась русалочьим смехом.
   - Люблю ваш смех, Тамара Михайловна! К сожалению, только  вы  и  цените
мое остроумие.
   - Идти так идти, - сказала Лида.
   - Куда ж вы, бедные, по такой жаре? - спросила Лора.
   - В оплот мировой цивилизации - райцентр Лихаревка, - ответил Скворцов.
- Боевая задача - ознакомиться с рыночной конъюнктурой  и,  если  удастся,
что-нибудь приобрести. А жара самая нормальная - сорок в  тени,  пятьдесят
на солнце. Я, как тощий петух, жары не боюсь, только чаще кукарекаю.
   Томка зашлась окончательно.
   - Идемте, Павел Сергеевич, - сказала Лида.
   - Ну что ж. До свиданья, девочки, побеседовал бы с вами еще, да  видите
- нельзя. Будьте здоровы!
   Дверь закрылась.
   - Ревнует, - сказала Томка. - Видела, как нахмурилась?
   - А ты зачем его заманиваешь?
   - Просто так. Дурная привычка. Надо будет над собой поработать. Дружба,
я считаю, выше всего, выше даже любви. А мне майор Скворцов даже не  особо
как-нибудь нравится, просто симпатичен, и не более. Развитый офицер, цитат
много знает, и юмор у него есть, я это ценю. Но чтобы что-нибудь  такое  -
нет.
   А Скворцов и  Лида  шли  под  солнцем,  по  пыльной  дороге  в  сторону
Лихаревки.
   - Вы сердитесь? - спросил Скворцов. - Я что-нибудь не то накукарекал?
   Лида засмеялась:
   - Кукарекайте себе на здоровье. Мне-то что?
   - Если что не так, я готов... Только скажите, куда мне  меняться,  и  я
изменюсь, честное слово.
   - Никуда не надо меняться. Впрочем, нет, забыла.  Сегодня  вы  сказали:
"пятьдесят на солнце". Никогда больше так не говорите. Ведь  термометр  на
солнце показывает вовсе не температуру воздуха, а...
   - ...свою собственную температуру, - перебил Скворцов, - а  он  накален
солнцем, конвекция, лучеиспускание и те де и те пе. Все знаю.  Это  я  так
сказал, для красного словца. Женщины это любят: "пятьдесят на солнце" -  и
глаза круглые.
   - А вы многое говорите для круглых женских глаз...
   - Есть такой грех.
   Идти было километра два с половиной.  Солнце  и  в  самом  деле  палило
жестоко. Дорожная пыль обжигала сквозь подошвы - наверно, в ней можно было
испечь яйцо. При  каждом  шаге  из-под  ног  поднимались  пухлые  облачка,
похожие на разрывы шрапнели.
   Сзади послышались ворчание и лязг.
   Они отпрянули на обочину. С кастрюльным  дребезгом  к  ним  приближался
грузовик, а за ним,  до  половины  заслоняя  небо,  двигалась  желто-серая
пылевая завеса. Грузовик дохнул  раскаленной  вонью,  завеса  надвинулась,
солнце исчезло, дышать стало нечем  -  густая  пыль  завладела  всем.  Это
продолжалось несколько минут, после чего  наступил  как  бы  рассвет  -  в
видимости и дыхании.
   - Ну как вы, живы? - спросил Скворцов.
   - Ничего. Только на зубах скрипит.
   - Да, здешняя лессовая пыль, -  дело  серьезное.  Долго  не  оседает  и
вообще... Кстати, какое у вас представление об аде?
   Она почти сразу поняла:
   - "И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог"?
   - Правильно! - обрадовался он. - Вы, значит, знаете эту песенку?
   - Кто ее не знает?
   Пошли вперед. "День, ночь, день, ночь мы идем  по  Африке",  -  напевал
Скворцов. Он втайне любил петь и даже думал, что  у  него  хороший  голос,
хотя никто,  кроме  жены,  этого  мнения  не  разделял;  впрочем,  она  за
последние  годы  стала   колебаться.   Когда   он   пел,   то   становился
сентиментальным, вплоть до щипания в носу. Вот и теперь... "И только пыль,
пыль, пыль от шагающих сапог, отдыха нет на войне солдату..."
   - А вы были на войне?
   (Этой, видно, тоже не очень понравилось его пение.)
   - Был, - неохотно отвечал Скворцов.
   - Летчиком?
   - Технарем. Техником по вооружению.
   - Ранены были?
   - Два раза.
   - Тяжело?
   - Легко. "И только пыль, пыль, пыль..." Фу-ты черт, опять машина!
   Все повторилось: лязг, вонь, пылевое облако. Отошли,  переждали,  опять
пошли. "И только пыль, пыль, пыль"...
   Еще одна машина.
   - Куда это они все едут? - спросила Лида, размазывая грязь  по  потному
лицу.
   - А на стройку. Видите?
   Он указал направо, где виднелись очертания каких-то кирпичных  руин.  К
ним подъехал самосвал, наклонил  кузов  и  высыпал  на  землю  свой  груз.
Послышался грохот  бьющегося  кирпича,  красный  дымок  поднялся  к  небу,
самосвал несколько раз качнулся взад и вперед,  развернулся  и  уехал.  На
стройке не было ни души, только  курганами  громоздился  битый  кирпич  да
щерились брошенные в навал оконные рамы с выбитыми стеклами.
   - А что здесь строится?
   - По замыслу  -  баня  районного  масштаба.  Только  с  водой  какая-то
неувязка получилась, неясно, откуда ее вести  и  кому  платить?  Пока  три
ведомства согласовывают вопрос, стройку законсервировали.
   - А кирпич зачем возят?
   - Бог их знает. Наверно, в  целях  выполнения  какого-то  плана.  Может
быть, плана сдачи утильсырья. Знаете, как у нас собирают  утильсырье?  Вот
нашему научно-исследовательскому институту тоже пришла разнарядка: вынь да
положь такое-то количество тонн  металлолома.  А  откуда  его  взять?  Все
понимают, что глупо, а передоложить никто  не  хочет.  Все-таки  вышли  из
положения: изъяли  из  общежития  железные  кровати,  автогеном  порезали,
сдали...
   - И вы еще смеетесь?
   - А что делать, плакать?
   Они как-то несогласно помолчали.
   - А может быть, все-таки... передоложить?
   - Что вы сказали?
   - Ничего, это я так...
   - Вот у генерала Гиндина на стройке - каждый кирпич на счету, -  сказал
Скворцов. - Разбили - взыщут, генерал - со своего подчиненного,  тот  -  с
прораба, прораб - с рабочего...
   - Значит, можно все-таки что-то сделать?
   - Что-то можно. Но опасно. С риском для жизни...
   Пыльная длинная дорога незаметно перешла в  такую  же  пыльную  длинную
улицу. По обе ее стороны стояли неказистые дома  двух  сортов:  деревянные
серые избы и вросшие в землю глиняные мазанки, похожие на грибы. Все  окна
были наглухо закрыты ставнями, на улице - ни души, ни собаки. Только  один
какой-то случайный петух торопливо хромал, перебегая улицу и  оставляя  за
собой  в  пыли  четкую  цепочку  следов.  Петух  был  угнетен  и  выглядел
нездоровым.
   - Кстати, тем временем мы с вами дошли до Лихаревки, видите?
   - А где же все люди?
   - Кто на работе, а кто дома спрятался, ставни закрыл. В такую жару люди
без большой надобности на улицу не выходят. Слышите, какая тишина?
   И в самом деле - тишина была мертвая,  пыльная,  убитая.  Но  вдруг  ее
нарушил  громкий  человеческий  голос.  Он  кричал  с  резким   грузинским
акцентом:
   - Товарищ майор! А товарищ майор! - Из окна дощатого сарая высунулся по
пояс красивый седовласый мужчина необычайно благородной внешности - этакий
располневший витязь в тигровой шкуре. Он размахивал  руками  и  взывал:  -
Товарищ майор, иди сюда, кацо!
   - Кто это? - спросила Лида.
   - А это и есть лихаревский князь, знаменитый Ной Шошиа.
   - Моди, моди! - кричал Ной.
   - Здравствуйте, Ной Трифонович, -  учтиво  поклонился  Скворцов.  -  Вы
видите, я не один, с дамой.
   - И дама бэри! Пить-кушать будэм! Брат приехал из Рустави, родной брат,
дзма! Шашлык есть, вино есть! Зурна будэм играть!
   - Спасибо, нам нужно на базар, - сказала Лида.
   - Какой базар? - Ной даже зажмурился от отвращения. - Это не  базар,  а
один нуль! Говори, что надо, - все будэт! У Ноя Шошиа все есть!
   - Большое спасибо, Ной Трифонович, - сказал Скворцов. - Когда-нибудь  в
другой раз.
   - Вай мэ! - горестно закричал Ной.
   Они пошли дальше.
   - Вы с этим Ноем Шошиа хорошо знакомы?
   - В том-то и дело, что нет. Но один раз я был у него в гостях, и  этого
достаточно, чтобы он полюбил меня, как родного.  Видите,  как  выходит.  У
нас:  друг  -  значит  гость.  У  них  наоборот:  гость  -  значит   друг.
Удивительный народ.
   - А трудно ему, наверно, здесь. Зачем он сюда приехал?
   - Кто его знает? Прошлый  раз  намекал  он  высоким  слогом  на  что-то
особое,  на  какие-то  удары  судьбы.  Что  ж,  возможно...  Но  вот   мы,
собственно, и  достигли  цели  своего  путешествия.  Перед  нами  базарная
площадь - так сказать, центр райцентра. Прошу обратить внимание.
   Базарная  площадь  была  довольно  велика,  но  как-то  неприютно   вся
покривилась в сторону. На нее выходило  несколько  магазинов,  из  которых
открыт был только  один;  у  остальных  двери  были  заперты,  преграждены
брусьями и украшены огромными висячими замками. Посреди площади у  длинной
коновязи жевали черное сено пять-шесть лошадей, запряженных в телеги;  все
они одновременно, словно по команде, взмахивали хвостами, отгоняя слепней,
- какие-то лошадиные автоматы. У запертых дверей магазина  "Хлеб"  ожидала
на солнце кучка женщин в темных одеждах, с кошелками в руках. Все  женщины
были низко, по самые глаза, повязаны платками, а из-под платков  виднелись
мертвенные, известково-белые лица, похожие на маски.
   - Это косметика, - пояснил Скворцов. - Чтобы не загорать. Мел,  мука  и
еще  что-то,  чуть  ли  не  зубная  паста.  Здесь  загорелая  женщина   не
котируется, не то что у нас, в Европе.
   Посреди  площади  возвышался  крытый  рынок.  Внутри  было  пестро   от
солнечных пятен и сияющих щелей. За столами шла вялая торговля: пять-шесть
продавцов, два-три  покупателя.  Выбор  товаров  был  скромен:  мешочки  с
семечками и самосадом, куски синего, тощего мяса и тут же - пучки  кудели,
шерстяные носки, упряжь.
   - Вот вам и лихаревский частный сектор. Что вас здесь соблазняет? Мясо?
Семечки?
   Лида отрицательно помотала головой.
   - Хотите, я приценюсь к курице? Вот увидите, я мастер торговаться.
   - Боже упаси!
   - Да я не покупать, а просто так. Мне эта курица симпатична.
   Курица,  облюбованная  Скворцовым,   сидела   на   столе,   шарообразно
нахохлившись и поджав под себя ноги. Рядом с нею стоял старик,  совершенно
сказочный: коричневый, как пряник, с белой сахарной бородой.
   - Здорово, дед! Как торговля? - тоном путешествующего  министра  сказал
Скворцов.
   - Какая наша торговля? Вот куру продам, бутылку куплю. Товар - деньги -
товар.
   Скворцов сразу пооблинял.
   - Да ты, оказывается, дед, ученый!
   - Культурный, - поправил дед.
   - Сколько же ты за свою курицу просишь?
   - Тридцатку всего.
   - Дорого!
   - А ты что, дешево водку продаешь?
   - Разве это я продаю?
   - А то нет? Ты человек городской, я деревенский. Ты мне водку - я  тебе
куру.
   Курица беспокойно заворочалась, словно понимая, что о ней речь.
   - Но-но, Дуська, - прикрикнул дед. - Помалкивай, твое дело маленькое.
   - Как вы ее зовете?
   - Дуська. Авдотья по-старому. Раньше Дуньки были, а  теперь  Дуськи.  А
свинью у меня Варварой зовут. Я не религиозный.
   "Ко-ко", - проскрипела курица.
   - Что вы сказали? - переспросил  Скворцов  и  легонько  щелкнул  курицу
пальцем в лоб.
   Произошел небольшой  переполох:  курица  заорала  и,  хлопая  крыльями,
попыталась взлететь. Ноги у нее были связаны,  и  далеко  улететь  она  не
могла, но кудахтанья было много. Старик изловил ее,  посадил  на  место  и
стал увещевать:
   - Дуська, не нарушай.
   - Шуток не понимает, - сказал Скворцов.
   - Очень даже понимает. Только стесняется.
   Курица замирала, покрикивая.
   - Нервная,  -  сказал  старик.  -  Питание  не  удовлетворяет.  Местные
условия.
   - А вы-то сами не местный? - спросила Лида.
   -  С-под  Орла  я.  А  здесь  местных  нет.   Климат   очень   упругий.
Поживет-поживет - и инфаркт. А вы откудова?
   - Из Москвы, - ответила Лида.
   - В Москве, говорят, снабжение хорошее.
   - Ничего.
   - А ты почему такая худая? Муж не обеспечивает?
   - Нет, отчего же, - смутилась Лида.
   - Ты ее получше корми. Я тоже одну такую знал, страшная была, как чучел
огородный, а муж откормил - стала интересная! Куриный  бульон  таким  -  в
самый раз! Берешь, что ли, куру? Или так, для культпросвета стараешься?
   - Для культпросвета, - признался Скворцов. - Ты уж, дед,  меня  прости,
время у тебя отнял.
   - Бог простит. Хотя я не религиозный. Мое почтение.
   Они пошли к выходу. Дверь наружу сияла, как печное  жерло.  На  площади
было по-прежнему мертво  и  грубосолнечно.  Те  же  лошади,  автоматически
обхлестывающие себя хвостами, те же женщины с заштукатуренными  лицами  на
крыльце магазина "Хлеб".
   - Здравствуйте, - сказал, подходя к ним. Скворцов. - Хлеба ждете? А где
же Любовь Ивановна?
   Женщины слегка оживились.
   - Эвона, - сказала одна из них. - Любовь Ивановну еще зимой сняли.
   - За что?
   - Говорят, за употребление.
   - Вот оно что! А кто же теперь хлебом торгует?
   - Катька с Троицкого.
   - Ну, и как она? Не употребляет?
   - Нам что? Нам без разницы.
   - Где же она сейчас, эта Катька? Хочу познакомиться.
   - Кто ее знает? Може, на базу ушла, а може, еще куда.  Магазин  с  утра
под замком.
   - Самое скверное, - сказал Скворцов, отойдя на приличное расстояние,  -
это полное равнодушие к нарушению законности. "Магазин" с утра под  замком
- и никого это не  возмущает.  Ждали  и  еще  подождут.  Без  хлеба-то  не
проживешь. "Ушла на базу" - поди проверь: то ли она сейчас белье  стирает,
то ли правда сидит на базе, ждет заведующего, а вместо него - замок.
   - И неужели ничего нельзя сделать? - опять болезненно спросила Лида.
   - Трудно. И чем  дальше  от  центра,  тем  трудней.  Конечно,  если  не
пожалеть сил, можно добиться, чтобы сняли эту Катьку с  Троицкого.  А  что
толку? Видите, все магазины закрыты,  кроме  "Лихрайпотребсоюза".  Давайте
зайдем?
   На дверях "Лихрайпотребсоюза" висело написанное от руки объявление:
   "16-го и 17-го июля в магазине будут выдавать дефецытные товары в обмен
на здачу яйца гражданами".
   - Это интересно, - сказал Скворцов. - Сегодня как раз семнадцатое июля.
   Внутри магазина было темновато, пахло сбруей и гуталином. За  прилавком
восседала крутоплечая женщина в  перманенте,  с  выщипанными  бровями.  На
вошедших она даже не взглянула.
   - Как у вас с дефицитными товарами? - громко спросил Скворцов.
   - Кончились, - с царственным величием ответила женщина.
   - А что же у вас было?
   - Сапоги резиновые, тахта, гвозди, часы "Заря".
   - Ай-яй-яй, досада какая! А я-то как раз собирался приобрести тахту!
   - Опять культпросвет? - спросила Лида.
   - А сейчас у вас что есть? - не унимался Скворцов.
   - Все есть, - ответила продавщица и погрузилась в нирвану.
   И в самом деле, в магазине было как будто бы  все  -  и  вместе  с  тем
ничего не было. Кому, скажем, пришло бы в  голову  добровольно  приобрести
этот мужской плащ, сшитый как будто из  кровельного  железа?  Или  розовое
платье рубчатого бархата, размер пятьдесят шесть? Или зеркало,  волнистое,
как стиральная доска? Больше всего  в  магазине  было  галантереи  -  бус,
подстаканников, золоченых жуков.
   В продуктовом отделе было не лучше:  сухой  кисель,  желатин,  ячменный
кофе, карамель в бумажках и, разумеется, плодоягодное.
   - Да, товары сугубо недефицитные,  -  сказал  Скворцов.  -  Боюсь,  что
голодный человек ушел бы отсюда голодным, даже если бы сожрал все на  этом
прилавке. Разве карамель могла бы его поддержать. Карамель  под  названием
"Воетбол", если верить надписи.
   Скворцов повысил голос:
   - Послушайте, любезная дама, что такое "Воетбол"?
   - Как что? Конхвета, - с достоинством ответила продавщица.
   - Может быть, "Волейбол"?
   - А там и написано "Воетбол". Небось грамотные.
   - Хватит, идемте, - сказала Лида.
   Они вышли.
   - Что-нибудь опять не так? - спросил Скворцов.
   - Нет... Просто мне показалось, что вы очень уж на все это  смотрите...
свысока, что ли... Причем с городского "высока", не знаю, понятно ли?..
   - Очень понятно... Я даже согласен. Постараюсь...
   - Ведь московская прописка - не заслуга...
   - Все понял, можно не объяснять.
   Первый, кого они увидели на площади, был Теткин. Он появился из двери с
надписью "Кафе-ресторан (напитки в состоянии опьянения не подаются)".  Шел
он необычайно брыкливо и держался не перпендикулярно земной поверхности, а
косо, с парадоксальным наклоном вбок. Заметив их, он бурно обрадовался:
   - Пашка, Лида! Здорово, братцы!
   - Привет, - сказал Скворцов самым своим струнчатым голосом. -  Судя  по
заметному углу, который составляет  с  вертикалью  продольная  ось  твоего
тела, напитки в состоянии опьянения вопреки правилам тебе подавались.  Или
я ошибаюсь?
   - Чего? - не понял Теткин, махнул рукой и захохотал. -  Слушай,  Пашка!
Ты один можешь меня спасти! Как ее зовут?
   - Кого?
   - Девушку, за которой я ухаживаю.
   - Лора.
   - Да ну, Лору я и сам великолепно  помню.  Другую.  Ну,  как  ее...  Из
двадцатого ящика. Ты же ее видел на Новый год.
   - Черная, змеиного вида?
   - Вот-вот. Как ее зовут?
   - Не помню. Не то Элеонора, не то Эмилия. Как-то на "Э".
   - Вот и я помню, что на "Э". Вертится-вертится... Может, Эполета?
   - Исключено. Женщину так звать не  могут.  Кстати,  Теткин,  что  такое
эполета?
   - Отстань. Дело не в этом. Я сейчас весь погружен в то, как ее зовут.
   - А на что тебе?
   - Видишь, она сюда приехала, я за ней снова примостился ухаживать,  два
раза сводил в пойму, а как звать - забыл, и спросить неудобно.
   - Ничего не скажешь, положение тяжелое.
   - Прощайте, братцы, пойду к Ване-Мане, может, он знает.
   Теткин побежал прочь, сохраняя и на  бегу  тот  же  противоестественный
наклон.
   - Хорош, - сказал Скворцов. - Эполета. Надо же выдумать.
   - Ее Эльвирой зовут.
   - И правда, Эльвира! Теткин, постой!
   Но Теткин уже был далеко.
   - Что же вы ему не напомнили?
   - Лору жалко... Впрочем,  может  быть,  из-за  Лоры  именно  надо  было
напомнить.
   Из открытой двери ресторана  пахло  чем-то,  жаренным  на  растительном
масле. Скворцов повел носом и сказал:
   - Пошлая у меня натура. Стыдно признаться, но я уже есть хочу.
   - Боже мой! Давно ли вы ели?
   - То-то и есть. Друзья говорят, что у меня не аппетит, а хулиганство.
   - Похоже на то. Ну что ж, пойдем обратно в городок.
   - Нет. Знаете что? У меня идея. Пообедаем здесь, в  злачном  месте  под
чарующим названием "Кафе-ресторан", потом погуляем, познакомимся подробнее
с конъюнктурой, а вечером махнем в кино.
   - А что там идет?
   - Не все ли равно?
   - Пожалуй.
   В ресторане было дымно и чадно.  Официант  в  полубелой  куртке  шмыгал
между столами, разнося всем одни и те же котлеты с макаронами на  овальных
металлических блюдцах. Посреди зала сидел тот  самый  пряничный  старик  с
рынка, хозяин курицы. Он приветственно помахал  им  вилкой.  Рядом  с  ним
зеленела бутылка "Московской".
   - А, дед! - обрадовался Скворцов. - Продал свою Дуську?
   - А как же. Нашелся один дурак такой же, вроде тебя.  Сунул  ему  куру,
тридцатку взял и - к Ною.
   - А почему он дурак?
   - Она ж у меня рыбой кормлена.  Умный  человек  сразу  бы  отличил.  По
взору. От рыбной пищи что у птицы, что у человека взор совсем другой.



        13

   Сеанс окончился. Публика  выходила  из  клуба.  Засветились  в  темноте
светлячки папирос,  послышался  говор,  смех.  От  толпы  одна  за  другой
отделялись пары и, тесно прижимаясь  друг  к  другу  плечами,  отходили  в
стороны. Кто-то рванул аккордеон, женский  голос  закричал  песню,  другой
подхватил, и компания двинулась вдоль  улицы,  мягко  стуча  каблуками  по
пыли. Песня удалялась, с каждой минутой теряя  грубость  и  становясь  все
нежней и прекраснее. Но вот разошлась толпа, осела пыль и открылось  небо,
богатое звездами, с лунным серпом посредине.
   - Ночь-то какая, - сказал Скворцов. - Посидим, подышим. Не каждый  день
удается.
   Они сели на  ступеньки  клубного  крыльца,  Скворцов  закурил,  голубой
лунный дымок нежным столбиком  восходил  кверху.  У  крыльца  росло  сухое
дерево. Вообще в Лихаревке было два дерева, и оба -  сухие;  одно  из  них
сейчас присутствовало.  Ночью  дерево  выглядело  мучеником  -  с  голыми,
худыми, заломленными кверху руками.
   - Вот, - сказала Лида, - и как же все это странно,
   - Что странно?
   - Все: и дерево это, и ночь, и мы сами. Вы только подумайте:  сидим  на
каком-то крыльце, за тысячи километров от дома, так, что земля между  нами
и домом уже существенно закругляется... Там, у нас, еще далеко  до  захода
солнца, а здесь темно и месяц такой необыкновенный...
   - Как раз месяц-то самый обыкновенный.
   - Что вы! У нас  он  никогда  не  лежит  так,  запрокинувшись,  рожками
кверху.
   Скворцов  посмотрел  на  небо  и  в  самом  деле  увидел  там   странно
запрокинутый, лежачий  месяц.  Потом  он  подумал  о  том,  где  сидит,  и
почувствовал, что сидит на шаре и этот шар ощутимо круглится между  ним  и
Москвой... Поглядел на лицо своей  соседки,  и  оно  тоже  было  странным,
голубое от луны.
   - Однако нам пора идти, - сказали голубые губы. И так, наверно, девушки
беспокоятся - куда я пропала?
   - Еще немножко! Еще не поздно.
   Ему хотелось еще посидеть на шаре.
   - Ого! По-местному одиннадцать. А завтра рано вставать.
   Что она такое говорит? Никакого завтра нет и  быть  не  может.  Тем  не
менее он встал и взял ее под руку. Они пошли в сторону дома. Ни прохожего,
ни огня. Луна светила со спины. Впереди двигались  на  длинных  шатающихся
ногах две черные соединенные тени. И вдруг - откуда-то музыка. Радио,  что
ли? Нет, непохоже. Живые голоса. Пели два голоса: высокий тенор  и  низкий
рыдающий бас.
   - А, это, наверно, Ной с братом, - догадался Скворцов. - Верно!  Вот  и
Ноев ковчег, и окно светится. А как поют! Давайте послушаем.
   В неплотно закрытой ставне светилось оранжевое сердечко. Там,  за  этим
сердечком, бормотала зурна, и два голоса,  поддерживая  и  оспаривая  друг
друга, пели по-грузински. Какая-то щеголеватая грусть была в  этом  пении,
какое-то  праздничное  горе...  Эх,  черт  возьми,  надо  же   уметь   так
горевать!.. Слова были непонятны, кроме одного, которое все повторялось  и
повторялось  в  песне.  "Тбилисо!"  -  рыдал  один  голос.  "Тбилисо!"   -
вызванивал другой...
   - Почему "Тбилисо", а не "Тбилиси"? - шепотом спросила Лида.
   - Кажется, это у них звательный падеж.
   А песня все длилась - это была очень длинная, сложная песня.
   "Черт его знает, - думал Скворцов. - Влюблен я, что ли? Нет,  непохоже.
Вот Верочку я любил. А здесь  не  то.  Здесь  просто  странно.  Странно  и
хорошо, и именно потому хорошо, что странно".



        14

   Шофер Игорь  Тюменцев,  первого  года  службы,  молоденький,  пушистый,
желтоклювый, терпеть не мог женщин. А они его любили.
   Особенно он терпеть не  мог  хозяйку  деревянной  гостиницы  -  жаркую,
черешневоглазую Клавдию Васильевну...
   Когда Тюменцев на своем газике подъезжал к деревянной гостинице и  ждал
кого-нибудь, Клавдия Васильевна всегда выкатывалась из двери, подгребала к
машине и томно ложилась грудью на капот, подпирая полными  руками  смуглые
щеки. Она выразительно смотрела на Игоря Тюменцева и говорила:
   - Жарища нынче. Мочи нет. Всю-то я ночь насквозь до утра прострадала. И
на ту боковину лягу, и на другую - все мне покою нет. Полнота меня  душит.
Все с себя спокидаю, так и лежу.
   Грудь ее, прижатая снизу горячим железом, выступала из глубокого выреза
и лезла ему в глаза. Игорь старался не смотреть, но по спине у него ползли
мурашки. Он сплевывал потихоньку и молчал.
   - А что, ваша жизнь  скучная?  -  поводя  глазами,  спрашивала  Клавдия
Васильевна.
   - Нет, ничего, - неохотно отвечал Тюменцев.
   - И что же вы делаете, Игоречек, когда машину не водите?
   - Книги читаю.
   - Все книги да книги! Так и  молодость  отцветет,  ничего  не  увидите.
Книги пускай старые читают.
   "Наподдать бы тебе", - думал Тюменцев.
   - Скажите, Игорек, почему вы такие неприветливые?
   - Голова болит.
   - С таких-то лет и голова болит? Нет, старите вы себя этими книгами!  В
кино пойти или радио послушать, хор  Пятницкого  -  это  я  сама  не  имею
против. Или на танцы. Я даже на лекцию не возражаю. Недавно в клубе  такая
лекция была - о любви и дружбе, - очень конкретная лекция. А  книги  я  не
обожаю и вам не советую.
   Тюменцев молчал. Про себя он думал: "Ишь, ведьмачка толстомясая.  И  не
стыдно? Лет, наверно, тридцать пять, а  тоже,  гуляет.  Чем  бы  такое  ей
досадить?"
   И вот однажды его осенила  идея.  Целый  вечер  Тюменцев  провозился  у
машины с какими-то  проводочками:  зачищал,  прилаживал,  проверял.  Вышло
хорошо. Он лег спать, вполне собой довольный. В  казарме  давали  отбой  в
десять, но Тюменцев приспособился  читать  втихаря  у  себя  под  одеялом,
освещая книгу  карманным  фонариком.  Чтобы  не  так  скоро  срабатывалась
батарейка, он читал не сплошь,  а  порциями.  Блеснет  фонариком,  схватит
быстренько кусок страницы, сколько глаз зацепит,  потом  закроет  глаза  и
повторяет про себя, переживает.
   Сегодня Игорь читал аж до часу. Очень хорошая книжка попалась -  Виктор
Гюго, "Человек, который смеется". Он читал бы и  дольше,  да  совсем  села
батарейка, и лампочка уже не горела,  а  тлела  малиновой  точкой.  Он  со
вздохом погасил фонарик, сунул книгу под подушку, вытянулся и стал думать.
В казарме было душно, пахло сапогами, солдатами. Спасибо, койка у  него  -
верхнего яруса - досталась выгодная, недалеко  от  окна.  Из  окна  иногда
подувало чистой прохладой и были видны  на  темном  небе  большие  строгие
звезды. Кругом громко дышали, беззаботно дышали  его  товарищи-солдаты.  А
Тюменцев не спал. Он думал о том, что вот уже двадцать второй год живет на
свете, а все еще ничего не сделал для человечества. Вспомнил свою  родину,
рязанское село на берегу узкой речки; вербы, опустившие  на  воду  длинные
ветки, как распущенные бабьи волосы; вспомнил детское, прохладное,  мятное
северное лето и немного затосковал, так,  самую  малость.  Захотелось  ему
прозябнуть. А здесь, за тридевять земель от родного села, неуютно  как-то:
земля каляная, словно каменная, так трещинами и расходится. И трава  -  не
трава, а метелки какие-то, и то весной, а к июню все выгорает. Но все-таки
и здесь жить можно - работа не бей лежачего: вози себе начальство,  ожидай
его да читай книжки. Книжек  Тюменцев  читал  много  и  каждую,  прочитав,
заносил в список  с  краткими  замечаниями,  например:  "Буза,  время  зря
потратил", или: "Все-таки, мне кажется, книга не  до  конца  правдивая,  в
жизни так не бывает", или: "Хотел бы  познакомиться  с  автором,  наверно,
незаурядный человек. Но с образом Нюры не согласен".
   А еще он думал о своем будущем.  Пока  впереди  было  еще  два  года  с
месяцем действительной. На сверхсрочную он оставаться не собирался. Кончит
срок - и прощай, портянки, побудка, наряды. Поедет он на  север,  туда,  в
прохладу. Соберутся вечером ребята у пруда, гармошка. А он с  аккордеоном.
Купит, скопит.
   Думал он еще и о том, как запишет в свою  тетрадь  отзыв  о  "Человеке,
который смеется". Даже фразу придумал: "Исключительно правдивая, волнующая
книга, хотя эпоха не совсем современна". Хотелось ему еще придумать фразу,
в которой было бы слово "в разрезе", это слово он недавно слышал у  одного
очень культурного лектора и запомнил, чтобы употребить. Но фразы  такой  у
него не получилось, и он просто стал припоминать и соображать, как там,  в
книжке, все это было. Особенно его поразили  компрачикосы,  которые  людей
растили в каких-то особенных кувшинах, и человек вырастал уродом, по форме
кувшина.  Страшно,  должно  быть,   в   таком   кувшине   сидеть   -   вот
растешь-растешь, не замечаешь и принимаешь  форму.  Он  подумал-подумал  и
ощутил эту форму на своих плечах. Врос  в  нее,  вчувствовался.  Тюменцеву
даже не по себе стало, но тут он вспомнил, что у него есть какая-то  малая
радость, подумал: хорошо удалось устройство! Он посмеялся мысленно, лег на
живот и стал засыпать. Снились ему какие-то звезды.
   Утром Тюменцев проснулся раньше всех в казарме. Он упруго, на мускулах,
спустился с койки, натянул брюки и сапоги, мыться  пошел.  На  дворе  было
славно и даже прохладно. Тюменцев сладко помылся у длинного умывальника на
сорок сосков, облил голову, вычистил зубы, прошел обратно в казарму,  тихо
заправил  койку,  чтобы  не  разбудить  напарника,  соседа  снизу,   надел
гимнастерку, крепко обхлестнул  ею  узкие  бедра;  пояс  с  надраенной  до
солнечного блеска пряжкой  затянул  до  потери  дыхания,  взял  "Человека,
который смеется" и пошел наружу.
   - Тюменцев, ты куда? - окликнул его дневальный.
   - Машину проверить, товарищ ефрейтор.
   - Вчера крутил-винтил, все до дела не довинтился?
   - Старая она, дребезги одни.
   - Ну, иди.
   Тюменцев направился в гараж. Около гаража по свежей, еще не раскаленной
земле важно ходили  лиловые  голуби.  Из  степи  тянуло  тонким,  душистым
ветром. Тюменцеву на миг не захотелось уходить отсюда,  с  воли,  в  тяжко
пахнущий соляркой гараж. В такое  бы  утро...  Но  тут  он  запретил  себе
думать, что хотелось бы ему в такое утро. Он еще туже  обтянул  по  бедрам
гимнастерку, привычным движением поправил пилотку  -  так,  чтобы  звездой
правую бровь как раз пополам, - вошел в гараж, сел на трехногую  скамью  и
взялся за "Человека, который смеется".



        15

   Раннее, еще незлое солнце светило на степь сквозь дымку, но видно было,
что день предстоит горячий. Майор Скворцов на газике с Тюменцевым  у  руля
подъехал к деревянной гостинице.
   - Игорь, подожди, я сейчас.
   Скворцов спрыгнул с подножки, громко захлопнул за собой дверцу машины и
пружинисто, шагая через  две,  взбежал  по  четырем  ступеням  крыльца.  В
вестибюле  было  темновато,  пахло  рыбой.  На  голом  клеенчатом  диване,
роскошно раскинувшись, спала уборщица Катя. Мелкие  перманентные  кудряшки
осыпали ее розовый лоб, на щеке сладко и влажно краснел рубец от  подушки,
маленькие черные усики - все  в  бисеринках  пота.  "Милая  она  какая-то,
спит", - растроганно подумал  Скворцов.  Все  ему  были  сегодня  милы:  и
Тюменцев, и эта Катя. Тюменцев особенно был хорош: серьезный,  подтянутый,
в строгих ресницах, с  малиновым  румянцем  на  пушистых  щеках.  Скворцов
прошел коридором направо и постучал в дверь с номером три.
   - Кто там? - откликнулся женский голос. Не она - Лора, вероятно.
   - Это я. Скворцов. Лидия Кондратьевна еще не встала?
   - Встала, моется. Погодите, сюда нельзя, мы не одеты.
   - А что? Мы не кривобокие, - хихикнул другой голос, должно быть Томкин.
   - Спасибо, я подожду.
   В вестибюле на диване Кати уже не  было  -  лежала  только  подушка  да
смятая, умилительная, в голубых бабочках косынка.
   "Что это я сегодня  дураком  каким-то,  все  меня  радует",  -  подумал
Скворцов.
   Вестибюль был как вестибюль,  мрачноватый,  с  трещинами  на  неровных,
давно не беленных стенах, но ему и этот вестибюль нравился  необычайно.  И
столик в  углу  -  маленький,  треугольный,  застланный  корявой  какой-то
тряпочкой, и голубые  от  синьки  занавесочки,  косо  на  каждом  окне,  и
ядовито-розовая вата между рамами. Беспокоясь от  счастья,  не  зная  куда
себя приткнуть, он стал читать застекленное объявление в  багетной  рамке.
Это оказались "Правила соцсоревнования работников гостиницы "Золотой луч".
А он и не знал, что она так называется, - все знали гостиницу  просто  как
"деревянную".  Правила  были  подробные,  минут  на  десять  внимательного
чтения. Каждый пункт четко оценивался в очках. За участие в художественной
самодеятельности начислялось 15 очков,  за  пользование  библиотекой  -  8
очков, за вежливость и культурное обращение с проживающими - тоже 8 очков.
На последнем месте стояло: "Борьба с клопами - 5 очков".
   В вестибюль, весело гремя ведрами, вошла Катя с  глазами  как  промытые
окна. Вошла и обрадовалась:
   - Здравствуйте, товарищ майор! Вы за Ромничевой Лидой? Она  примываться
пошла.
   - Слышал.
   - А мы вас  ждали-ждали,  заждались.  Давно  не  были.  Девки  говорят:
посмеяться охота, хоть бы майор тот приехал, с зубом.  Скукота  у  нас,  с
майором хоть посмеешься.
   - Больно мало у вас за клопов начисляют!
   - Каких клопов?
   - А вот. - Он показал на последний пункт правил. - Не читала?
   - А ну их, мы и не смотрим. Шестьсот метров норму  дали,  а  тряпок  не
дают, своими тряпками работаем. У меня последние кончились, старым  триком
мою, а он не трет, хоть зубами грызи. А  клопов  на  той  неделе  наметила
кипятком шпарить. Да и нет их у нас, один-два когда выползет.
   - Ну, а с участием в самодеятельности как у вас?
   - Ничего, танцуем.
   - Ну, танцуйте, я приду проверю. Дело нешуточное - пятнадцать очков! На
одном клопе этого не заработаешь...
   -  Все  шутите...  А  я  с  вами,  товарищ  майор,   серьезно   мечтала
побеседовать. По личному делу.
   - Валяй беседуй.
   -  Любит  тут  меня  один,   не   так,   чтобы   очень   красивый,   но
самостоятельный. Пожилой, лет тридцать. Расписаться просит.  Идти  мне  за
него или как?
   - Или как.
   - Ну вот, опять шутите. Я  сама  посмеяться  не  против,  но  тут  дело
такое... Судьба всей жизни. Надо отнестись ответственно. А вы его  знаете,
что не советуете?
   - Нет, я тебя знаю. Спрашиваешь, идти ли, значит, не любишь.
   - Все про любовь говорят, товарищ майор, а я и не знаю, что  за  любовь
за такая. Может, выйду, там и полюблю? Как вы думаете?
   - Я тебе, Катя, сказал, как думаю.
   Катя зарумянилась и тихонько проговорила:
   - Не в молодости счастье. Я бы за такого, как вы,  пошла.  Ничего,  что
пожилые, а легкие. Весело с вами.
   - Спасибо, Катюша, на добром слове. Я в некотором роде женат.
   - Да я не к тому, я просто к примеру. Бывают и пожилые,  а  веселые.  А
мой-то не так пожилой, как вы, а скучный. В ухе ковыряет. И говорит больно
уж нудно. Слушаю его, и все мне кажется, будто это торжественная часть.
   - Умница! Не иди за него. Он тебя заговорит до смерти.
   Катя покачала ведром.
   - Спасибо, товарищ майор. Учту. А теперь бежать надо мне.
   Убежала. "Милая эта Катя, - думал Скворцов. -  Ну  до  чего  же  милая!
Любят меня женщины, а за что? Пустой я человек, вот за что они меня любят.
Пустой, легкий".
   И вдруг он спиной почувствовал, что счастлив. Так и есть: обернулся, за
спиной  у  него  стояла  Лида  Ромнич  в  халатике,  худая,  загорелая,  с
полотенцем через плечо. Волосы на висках мокрые, а серьезные  серые  глаза
так и ложатся в душу.
   - С добрым утром.
   - Здравствуйте.
   - Я веселый, я счастливый, меня женщины любят, - скороговоркой произнес
Скворцов. - Едем? Я за вами. Машина, Тюменцев - все в  порядке.  В  машине
три бутылки квасу, у Ноя достал. Предупреждаю: в поле будет жарко.
   - Я не боюсь. Сейчас иду, только оденусь.
   - Жду. Жду!
   Он подошел к окну. Зеленый газик  стоял  на  солнце  и,  наверное,  уже
накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности,  а
на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя
ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым.
   - Игорек, и до чего же вы серьезные, просто даже странно. В такие  годы
и такие серьезные. Разве можно?
   - Это я от вас уже слышал, - мрачно  отвечал  Тюменцев.  -  Нельзя  так
много говорить и все одно и то же...
   Клавдия Васильевна помолчала, встала  со  стула  и,  поигрывая  бедром,
медленно двинулась к машине.
   - А что это,  Игорек,  ваш  майор  все  сюда,  к  этой  Лиде,  как  ее,
похаживает? Может, муж они с женой, а?
   - Нет.
   - Просто так, характерами сошлись?
   Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он
не  должен  был  позволять...  Он  мысленно  подбирал  в   уме   ответ   -
уничтожающий.
   - Вы... - начал он, но не докончил.
   Клавдия Васильевна подошла вплотную к  машине  и  положила  на  горячий
капот свою большую грудь и голые круглые руки.
   Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна.
   - Ой! - вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила.
   - Что с вами, Клавдия Васильевна?
   - Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда!
   - А я думал, вас фаланга укусила.
   - Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас!  Вчера  одну  на  пороге
видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь,
что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же  конец,
потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу.
   Клавдия  Васильевна,  говоря,  опять  стала  приближаться  к  машине...
Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась  грудью  о
капот... Тюменцев нажал кнопку.
   - Ой, мои матушки! - взревела Клавдия Васильевна. - Да это машина твоя,
Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь?
   - Остаточное электричество. Токи Фуко, - важно сказал Тюменцев.
   - Да ну тебя к богу с твоими токами.
   Клавдия Васильевна обиделась и ушла в  дом.  В  вестибюле  она  увидела
Скворцова.
   - Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились?
   - Дали в каменной.
   - У нас лучше, - подмигнула Клавдия Васильевна. - Женского полу больше.
   - Вашего полу везде хватает.
   - Ну, вот я и готова, - сказала, входя, Лида Ромнич.
   На голове у нее была  белая,  по-монашески  повязанная  косынка,  через
плечо - офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи  вылезали  из-под
лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то  со  всех
сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших  белых  волосков,
сбегавшего  по  выпуклым  позвонкам  с  затылка  на  спину.   Одно   плечо
облупилось, на нем чисто блестела розовая,  новорожденная  кожа.  Скворцов
почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
   - Что ж вы так, нагишмя, - сказала Клавдия Васильевна. - Сгорите.
   - А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
   - Нам пора, едем, - сказал Скворцов. - До свидания, Клавдия Васильевна.
   - Счастливо вам погулять.
   Было  еще  не  очень  жарко,  но  газик  раскалился  порядочно.  Черная
гранитолевая обивка прямо обжигала.
   - Игорь, на седьмой объект.
   - Слушаю, товарищ майор.
   Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже
начинало сиять сплошным серебряным блеском.
   - Жарко, - заметил Тюменцев. - К обеду сорок - сорок два  набежит,  как
минимум.
   - Ты мне зубы-то не заговаривай, - строго сказал Скворцов. - Видел я из
окна твои фокусы.
   Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
   - Какие фокусы, товарищ майор?
   - Не валяй  дурака.  Кто  тебе  разрешил  пугательное  оборудование  на
казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
   Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
   - Товарищ майор, так ведь лезут же... Что  мне  делать?  Я  вот  кнопку
поставил...
   - В чем дело? - спросила Лида.
   - А вот, видите ли, Тюменцев, наш  скромный  советский  Эдисон,  кнопку
приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку,  и
ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
   - Виноват, товарищ майор.
   - То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
   - Есть демонтировать!
   - А кого же вы так отпугивали? - спросила Лида.
   - Говори, говори, признавайся, - сказал Скворцов.
   - Вообще у меня это против разных задумано,  но  конкретно  сегодняшний
день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
   Лида засмеялась.
   А в  это  время  в  вестибюле  гостиницы  Клавдия  Васильевна  говорила
уборщице Кате:
   - Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не
успела приехать - шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась  бы
и перед мужиками разнагишаться. Вобла - она и есть вобла.



        16

   Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была
степь - и только одна степь, большая, круглая,  плоско,  жестко  замкнутая
ровным, как нитка, горизонтом.  Когда  дорога  меняла  направление,  степь
медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной  -  такое
было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни  крыши,  ни  телеграфного
столба. Солнце, поднявшееся над  утренней  дымкой,  уже  набирало  силу  и
властно накладывало на землю тяжелые  жесткие  лучи.  В  ответ  им  каждый
камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух  восходил  кверху
стекловидными дрожащими  столбами.  Вдалеке  время  от  времени  вставали,
завивались и исчезали маленькие смерчи.
   "Степь чем далее, тем становилась прекраснее", -  думал  Скворцов.  Эта
строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел,
изумлялся и постигал.
   Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи.  Заслышав  машину,
они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание  сухих
травинок еле отмечало их извилистый путь.
   - Смотрите, тушканчик, - сказала Лида.
   - Да, здесь их много.
   Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал  усами.  Скворцов  тысячи
раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого  разглядел  и
увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные  глаза,
какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые  ножки.  С  одного
взгляда тушканчик обрисовался весь - от  головы  до  кисточки  на  хвосте.
Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
   - А это далеко - седьмой объект? - спросила Лида, и он увидел ее глаза,
большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
   - Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать?
Жарко? Хотите квасу?
   - Пока нет, спасибо.
   "Что бы такое для нее сделать?" - думал Скворцов. Его всегда  подмывало
действовать. Особенно когда он любил - кого-нибудь или что-нибудь.
   - Знаете, что меня удивляет? -  спросила  Лида.  -  Что  нигде  никаких
ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
   - Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
   - А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
   - Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
   - Ну, местному населению.
   - Местное население в  степь  не  ходит,  -  к  собственному  удивлению
вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. - Чего ему в  степи  надо?
Змеи, да тушканы, да тарантулы - больше там никого нет.
   Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не  холодил,  а
грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый  оттенок.  Кругом  сновали,
мелко танцуя, какие-то серые точки.  Лида  сначала  подумала,  что  это  в
глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
   - Что это за точки в воздухе?
   - Мошка, - ответил Скворцов.
   - Мошка?
   - Нет,  по-здешнему  именно  мошка.  "Мошка"  -  это  что-то  невинное,
безобидное. "Мошка" - это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее
еще не было, а когда нападет - беда. Все в сетках ходят.  Иногда  грудного
везут в коляске - и он в сетке.
   Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке  во  всем  его
смешном величии, но не умел о нем рассказать.
   - Почему же она нас не трогает?
   - Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся - увидите. Тронет.
   - Мошка - она даже голубей ест, - снова  вмешался  Тюменцев.  -  Тут  в
Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые,
есть и мохнатые. Когда мошка - у него голуби эти  на  крыше  сарая  так  и
танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у  голубей,  нежные,  вот  они  и
танцуют.
   Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк.  А  сказал  он
много  потому,  что  нежно  любил  голубей,  особенно   мохнатых.   "После
действительной разведу голубей". Это у  него  было  запланировано.  Краска
медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей.  Он  раскаивался,  что  много
говорил, и решил молчать уже до конца дня.
   Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв.  Лида
не вздрогнула, только шевельнула глазами:
   - Что это?
   - Квас взорвался, - сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
   И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
   Скворцов полез под скамью.
   - Так и есть. Одна бутылка  готова.  Две  еще  целы.  Выпьем,  пока  не
поздно.
   Вторая бутылка взорвалась у него в руках.
   - На черта нам такая самодеятельность, - сказал он, отряхиваясь.
   Третью бутылку распили втроем, попеременно  прикладываясь  к  горлышку.
Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной.
   - Хорошо, но мало, - сказал Скворцов. - Люблю пить.
   - А на седьмом объекте можно будет напиться?
   - Черта с два. Воду туда возят в обрез - по литру  в  сутки  на  брата.
Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить.
   Дорога  повернула  направо,  и  стало  видно  на  горизонте   небольшое
пятнышко, похожее издали на корабль.
   - А это что?
   - А это и есть седьмой объект.
   - Знаменитая стенка?
   - Она, матушка.
   По мере того как они приближались, очертания большого  кораблеобразного
сооружения обрисовывались яснее. Скоро стало видно, что это не корабль,  а
действительно высокая, изогнутая полукругом стена. Она мрачно выделялась в
голой степи, грубо сваренная из  тусклых,  слегка  оборжавленных  броневых
листов, опертых на циклопические обветренные бревна. На верху стены  сидел
маленький степной орел. Когда газик приблизился, орел развернул  крылья  и
неторопливо полетел в степь. Еще ближе - и стало заметно,  что  вся  стена
усеяна  небольшими  пробоинами,   сквозь   которые   беловатыми   глазками
посверкивало небо.
   В последнюю очередь они увидели стальной цилиндр, подвешенный на тросах
в центре подрывной площадки. Не очень большой, но значительный,  он  мягко
поблескивал на солнце синеватым округлым боком. Сразу было видно,  что  он
здесь главный.
   - Узнаете свое изделие? - спросил Скворцов.
   Лида побледнела под загаром и медленно ответила:
   - Узнаю.
   - Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо.
   Не успели они выйти из машины, как на них набросилась  мошка  и  обсела
потные лица. Из  деревянной  будки  вышел  коротконогий  человек  в  синем
комбинезоне. Лицо его было закрыто черной сеткой. Грудастый, он  напоминал
женщину в парандже.
   - Здравия желаю,  товарищ  майор,  -  тонким,  осипшим  голосом  сказал
человек в парандже.
   - Здравствуйте, - ответил Скворцов, подавая ему руку. -  Я  вам  привез
конструктора этой вот игрушки. Знакомьтесь.
   - Ромнич, - сказала Лида и закашлялась. Мошка лезла в рот, в ноздри.
   - Капитан Постников, - сказал человек в парандже, не  подавая  руки.  -
Сеткой надо одеваться, - прибавил он фистулой.
   - Я как раз захватил пару сеток, - сказал Скворцов и вынул  из  кармана
две черные нитяные сетки, похожие на авоськи, но  с  кисточками  по  краю.
Одну он накинул на голову Лиде,  другую  себе.  Мошка  затанцевала  вокруг
сеток, искусно маневрируя возле ячеек, но не залетая внутрь.
   Сетка странно изменила лицо Лиды Ромнич.
   - А знаете, вам идет. Все-таки  когда  женщины  носили  вуали,  в  этом
что-то было.
   - Вам тоже идет.
   Капитан Постников глядел на них с откровенным  презрением:  тоже,  мол,
нашли разговор.
   - Что у вас тут произошло? - спросил его Скворцов.
   - Два подрыва  вчера  дали.  Распределение  осколков  не  соответствует
тактико-техническому заданию. Будем браковать изделие.
   - Это мы еще посмотрим. К подрыву готовы?
   - Так точно. Только переходников нет. Я машину за ними послал,  да  она
что-то задержалась. Наверно, воду берет. Все-таки жара.  Метео  сорок  три
обещало.
   Капитан говорил тяжко, трудно, с перерывами, как будто он уже замолчал,
а потом молчать раздумал. Было  видно,  что  ему  все  осточертело:  жара,
степь, вся эта канитель с изделием.
   - Сколько же придется ждать?
   - А кто ее знает? Вы тут, в тенечке, обождите.
   Скворцов и Лида отошли в короткую тень будки. От железной крыши  так  и
дышало жаром. Постников пошел на площадку.
   - Придется ждать, - сказал Скворцов. - Вот лопухи,  забыли  переходники
доставить.
   - А знаете, я люблю ждать.
   - Странный вкус. Я как раз терпеть не могу ждать.
   - Нет,  я  люблю.  Не  везде,  конечно,  а  на  полигоне.  На  полигоне
полагается ждать. Это словно часть полигонной службы, вроде ритуала...
   - Видно, вы прирожденный полигонный работник. Любите свою работу?
   - Очень, - сказала Лида. - Знаете, когда я думаю о своей  работе,  даже
мурашки по спине.
   Она повела плечами, морща спину между лопаток.
   - Вот это любовь. А по дому не скучаете?
   - Нет. То есть да. Сына хочется на руки взять. Сын у меня,  Вовка.  Два
ему. Хороший мальчик. Кудрявый... А у вас, кажется, тоже сын?
   - Вася.
   - Сколько ему?
   - Полтора.
   - А какой он у вас? Расскажите. Я люблю про детей.
   - Ну какой? Толстый, белый, увалень, глупый.  Глупый,  а  друг  он  мне
большой, больше всех.
   Подошел капитан Постников:
   - Машина пришла, товарищ майор. Разрешите готовить подрыв?
   - Пожалуйста.
   - Попрошу пройти в блиндаж, - просипел Постников, упорно  не  глядя  на
Лиду Ромнич. - Покидать блиндаж в ходе подрыва не разрешается.
   - Я знаю, - сказала Лида.
   - Идите вперед, Лидия Кондратьевна, я вас догоню. Видите  блиндаж?  Вон
там.
   Она пошла по тропинке к блиндажу, полевая сумка болталась у  ее  бедра.
Скворцов  смотрел  вслед,  умиляясь  ее  цапельной  долговязости.   Этакие
бамбуковые ноги, словно бы даже пустые внутри.
   Постников кашлянул.
   - Дай закурить, капитан, - сказал Скворцов.
   - "Беломор" употребляете?
   - Очень даже употребляю.
   Они откинули сетки и закурили.
   - Что же ты, капитан, с нашей дамой так строго, а?
   - Не люблю бабья на полигоне. Приедет такая  фуфлыга:  ах  да  ох,  уши
затыкает. И всегда при ней что-нибудь не так. То пиропатрон не  сработает,
то контакта нет. Я тысячу раз замечал.
   -  Напрасно.  Ромнич  не  такая.  Она  уши  не  затыкает.  Она  сама  -
конструктор, полигонный