в слабостях, а слабость подчиненных в их силе. И он умел, когда нужно, и прикинуться, и казаться простачком, и угодливо хохотать над глупой остротой, сказанной глупым человеком. И он умел держать в руках отчаянных воздушных лейтенантов. В резерве Закаблука проявил склонность к сельскому хозяйству, главным образом к животноводству и птицеводству. Он занимался и заготовками плодоягодных культур: устраивал наливки из малины, солил и сушил грибы. Его обеды славились, и командиры многих полков любили в свободные часы подскочить к нему на У-2, выпить и закусить. Но майор не признавал пустого хлебосольства. Берман знал еще одно свойство майора, делающее отношения с ним особенно трудными: расчетливый, осторожный и хитрый Закаблука был одновременно почти безумным человеком, идя напролом, уже не жалел своей жизни. - С начальством спорить все равно, что ссать против ветра, - говорил он Берману и вдруг совершал безумный, идущий наперекор его же пользе поступок, комиссар только ахал. Когда случалось им обоим находиться в хорошем настроении, они, разговаривая, подмигивали друг другу, похлопывали один другого по спине или по животу. - Ох, и хитрый мужик у нас комиссар, - говорил Закаблука. - Ох, и силен наш героический майор, - говорил Берман. Закаблука не любил комиссара за елейность, за трудолюбие, с которым он вписывал в донесения каждое неосторожное слово; он высмеивал в Бермане его слабость к хорошеньким девочкам, его любовь к вареной курице - "дайте мне ножку" - и равнодушие к водке, он осуждал его безразличие к житейским обстоятельствам других людей и умение создать для самого себя сносные бытовые условия. Он ценил в Бермане ум, готовность пойти на конфликт с начальством ради пользы дела, храбрость, - иногда, казалось, сам Берман не понимал, как легко может потерять жизнь. И вот эти два человека, собираясь вести на линию боев воздушный полк, искоса поглядывая друг на друга, слушали, что говорит лейтенант Соломатин. - Я должен прямо сказать, товарищ батальонный комиссар, это по моей вине Король нарушил дисциплину. Я над ним подсмеивался, он терпел, а потом, конечно, забылся. - Что вы ему сказали, отвечайте комиссару полка, - перебил Закаблука. - Тут ребята гадали, куда полк пойдет, на какой фронт, а я Королю говорю: ты, наверно, в свою столицу, на Бердичев, хочешь? Летчики поглядывали на Бермана. - Не понимаю, в какую столицу? - сказал Берман и вдруг понял. Он смутился, все почувствовали это, и особенно командира полка поразило, что это случилось с человеком, подобным лезвию опасной бритвы. Но дальнейшее тоже было удивительно. - Ну что ж тут такого? - сказал Берман. - А если бы вы, Король, сказали Соломатину, который, как известно, происходит из села Дорохове Ново-Рузского района, что он хочет воевать над селом Дорохове, что ж, он должен был бить вас за это по морде? Странная местечковая этика, несовместимая со званием комсомольца. Он говорил слова, которые всегда неотвратимо, с какой-то гипнотизирующей силой действовали на людей. Все понимали, что Соломатин хотел обидеть и обидел Короля, а Берман уверенно объяснял летчикам, что Король не изжил националистических предрассудков и его поведение есть пренебрежение дружбой народов. Ведь не надо Королю забывать, что именно фашисты используют националистические предрассудки, играют на них. Все, что говорил Берман, само по себе было справедливо и верно. Революция, демократия родили идеи, о которых он говорил сейчас взволнованным голосом. Но сила Бермана в эти минуты заключалась в том, что не он служил идее, она служила ему, его сегодняшней нехорошей цели. - Видите, товарищи, - сказал комиссар. - Там, где нет идейной ясности, нет и дисциплины. Этим и объясняется сегодняшний поступок Короля. Он подумал и добавил: - Безобразный поступок Короля, безобразное, несоветское поведение Короля. Тут уж, конечно, Закаблука не мог вмешаться, проступок Короля комиссар связал с вопросом политическим, и Закаблука знал, что ни один строевой командир никогда не посмеет вмешаться в действия политических органов. - Вот какое дело, товарищи, - сказал Берман и, помолчав некоторое время, чтобы увеличить впечатление от своих слов, закончил: - Ответственность за это безобразие ложится на непосредственного виновника, но она ложится и на меня, комиссара полка, не сумевшего помочь летчику Королю изжить в себе отсталое, отвратительное, националистическое. Вопрос серьезней, чем казалось мне вначале, поэтому я не буду сейчас наказывать Короля за совершенное им нарушение дисциплины. Но я принимаю на себя задачу перевоспитания младшего лейтенанта Короля. Все зашевелились, поудобней усаживаясь, почувствовали: обошлось. Король посмотрел на Бермана, и что-то было такое в его взгляде, отчего Берман поморщился, дернул плечом и отвернулся. А вечером Соломатин сказал Викторову: - Видишь, Леня, у них всегда так, - один за другого, шито-крыто; попался бы ты или Ваня Скотной на таком деле, - закатал бы, будь уверен, Берман в штрафное подразделение. 38 Вечером в блиндаже летчики не спали, лежа на нарах, курили и разговаривали. Скотной за ужином выпил прощальные граммы и напевал: Машина в штопоре кружится, Ревет, летит земле на грудь, Не плачь, родная, успокойся, Меня навеки позабудь. Великанов все же не выдержал, проболтался, и стало известно, что полк перебазируется под Сталинград. Луна поднялась над лесом, и беспокойное пятно засветлело меж деревьев. Деревня, расположенная в двух километрах от аэродрома, лежала словно в золе, темная, притихшая. Летчики, сидевшие у входа в блиндаж, оглядывали чудный мир земных ориентиров. Викторов смотрел на легкие лунные тени от крыльев и хвостов "яков", тихонько подпевал певцу. И вынут нас из-под машины, Поднявши на руки каркас, Взовьются в небо ястребочки, В последний путь проводят нас. А те, что лежали на нарах, беседовали. Говоривших не было видно в полутьме, но они хорошо знали Друг друга по голосу и, не называя имен, отвечали на вопросы и задавали вопросы. - Демидов сам просился на задания, он без воздуха худел. - Помнишь, под Ржевом, когда мы сопровождали "петляковых", восемь "мессеров" на него навалилось, он бой принял, семнадцать минут держался. - Да, сменять истребителя на "юнкерса" - целесообразная вещь. - Идет в воздухе и поет. Я каждый день его песни вспоминаю. Он и Вертинского пел. - Развитой, москвич! - Да, уж этот в воздухе не бросит. Всегда за отстающим следил. - Ты его и не узнал хорошо. - Узнал я. Напарника видишь в полете машины. Он мне раскрылся. Скотной закончил очередной куплет песни, и все притихли, ожидая, пока он снова запоет. Но Скотной не стал петь. Он повторил известную на боевых аэродромах поговорку, сравнивавшую жизнь летчика-истребителя с короткой детской рубашонкой. Заговорили о немцах. - Его тоже сразу определяешь, какой сильный, настойчивый, какой ловит простачков, клюет сзаду, караулит отстающего. - У них, в общем, пары не так крепки. - Ну, не скажи. - Фриц в раненого зубами вцепится, а от активного уйдет. - Один на один, пусть у него и две железки, я его собью! - Ты не обижайся, но я бы за сбитого "юнкерса" не стал бы звание присваивать. - Таран - вот русская натура. - А чего мне обижаться, ты у меня звания не отнимешь. - Да, насчет тарана у меня мысль давно есть... Я его еще ударю винтярой! - Таран на догоне - вот таран! Загнать его в землю: с дымом, с газом! - Интересно, командир полка корову и кур возьмет с собой на "дуглас"? - Их уже порешили всех: солят! Кто-то протяжно и задумчиво проговорил: - Я бы в хороший клуб зайти сейчас с девушкой постеснялся, отвык совсем. - Зато Соломатин не стесняется. - Или завидуешь, Леня? - Завидую факту, а не объекту. - Ясно. Верен до гроба. Потом все стали вспоминать бой под Ржевом, последний перед выходом в резерв, когда семь истребителей столкнулись с большой группой "юнкерсов", шедших на бомбежку в сопровождении "мессеров". И казалось, каждый говорил о себе, но это казалось - говорили об общем. - На фоне леса их не видно было, а поднялись - сразу заметно. Идут в три яруса! Я сразу признал "Ю-восемьдесят семь": ноги торчат, нос желтый. Тут уж сел поудобней: ну, будет дело! - А я сперва подумал: это разрывы зенитных. - Солнце, конечно, способствовало этому делу! Я прямо с солнца на него свалился. Я левым ведомым шел. Тут сразу меня метров на тридцать подкинуло... Подкачал - ничего, самолет слушается! Пошел на "юнкерса" всем оружием, подзакоптил его, а тут "мессер", длинный, как щука желтоносая, дал вираж, но опоздал. Вижу, - по мне огоньки, идет синяя трасса. - А я вижу, моя трасса в его черных плоскостях кончается. - Увлекаешься! - Я еще в детстве пускал змеев, отец драл меня! А на заводе был, семь километров в аэроклуб ходил после работы, язык на плечо, а ни одного занятия не пропустил. - Нет, ты сюда послушай. Он меня - поджег: масляный бак, трубки бензиновые. Внутри загорелся. Пару! А тут еще ударил мне в козырек, разбил очки, стекла летят из козырька, слезы текут. Ну я что, - рванул под него, сорвал очки! Соломатин меня прикрыл. И знаешь - горю, а страха нет, - времени не хватает! Сел все же, сам не обгорел, сапоги сгорели, самолет сгорел. - Я же вижу - сейчас свалят нашего парня. А я еще два виража сделал, он мне помахал: иди! Я был не парный, кидался вышибать "мессеров" у тех, кто нуждался. - Ох, и я же тогда привез пробоин, избили меня, как старую куропатку. - Я двенадцать раз ходил на этого фрица, подзакоптил! Вижу - мотает головой - верный куш есть! На расстоянии двадцати пяти метров пушкой его сбил. - Да, вообще надо сказать - немец не любит бой на горизонталях, старается перейти на вертикальный. - Вот это сказанул! - А что? - Да кто же этого не знает? Это уж в деревне девки знают: он отрывается от резких виражей. - Эх, "чаечек" надо было тогда получше прикрыть, там люди хорошие. Потом стало тихо, и кто-то сказал: - Уйдем завтра чуть свет, а Демидов останется тут один. - Ну, ребята, кто куда, а я в сберкассу, - надо в деревню сходить. - Прощальный визит - пошли! Ночью все вокруг - река, поля, лес - было так тихо и прекрасно, что казалось, в мире не может быть ни вражды, ни измены, ни голода, ни старости, а одна лишь счастливая любовь. Облака наплывали на луну, и она шла в сером дыму, и дым застилал землю. Мало кто ночевал в эту ночь в блиндажах. На лесной опушке, у деревенских заборов мелькали белые платки, слышался смех. В тишине вздрагивало дерево, испуганное ночным сновидением, а иногда речная вода неразборчиво бормотала и вновь беззвучно скользила. Пришел горький час для любви - час разлуки, час судьбы, - одну, что плачет, забудут на второй день, других разлучит смерть, кому-то судьба присудит верность, встречу. Но вот пришло утро. Заревели моторы, плоский самолетный ветер прижал охваченную смятением траву, и тысячи тысяч водяных капель затрепетали на солнце... Боевые самолеты, один за другим взбираясь на синюю гору, поднимают в небо пушки и пулеметы, кружат, ждут товарищей, строятся звеньями... И то, что ночью казалось таким необъятным, уходит, тонет в синем небе... Видны серые коробочки-дома, прямоугольники огородов, они скользят, уходят под крыло самолета... Уже не видна тропка, поросшая травой, не видна могила Демидова... Пошли! И вот лес дрогнул, пополз под крыло самолета. - Здравствуй, Вера! - сказал Викторов. 39 В пять часов утра дневальные стали будить заключенных. Стояла глубокая ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы, узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах. Тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали на ноги портянки, чесали бока, животы, шеи. Когда спускавшиеся со вторых этажей деревянных нар задевали ногами по головам одевавшихся внизу, те не ругались, а молча отодвигали головы либо отпихивали рукой толкавшие их ноги. В ночном пробуждении массы людей, мелькании портянок, движении спин, голов, махорочного дыма, в воспаленном, ярком электрическом свете была пронзительная неестественность: сотни квадратных километров тайги застыли в морозной тишине, а лагерь был набит людьми, полон движения, дыма, света. Всю первую половину ночи шел снег, и сугробы завалили двери бараков, захлестнули дорогу, ведущую к шахтам... Медленно завыли шахтные сирены, и, может быть, где-нибудь в тайге волки подвывали их широкому и безрадостному голосу. На лагерном поле сипло лаяли овчарки, слышался гул тракторов, расчищавших дороги к шахтным зданиям, перекликались конвойные... Сухой снег, освещенный прожекторами, блестел нежно и кротко. На широком лагерном поле под беспрерывный лай собак началась поверка. Голоса конвойных звучали простуженно и раздраженно... Но вот широкий, взбухающий от обилия живой поток поплыл в сторону шахтных копров. Скрипели ботинки и валенки. Вытаращив свой одинокий глаз, пялилась караульная вышка... А сирены все выли, дальние и близкие, - северный сводный оркестр. Он звучал над морозной красноярской землей, над автономной республикой Коми, над Магаданом, над Советской Гаванью, над снегами колымского края, над чукотской тундрой, над лагерями мурманского севера и северного Казахстана... Под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к дереву рельсе шли добытчики соликамского калия, ридеровской и балхашской меди, колымского никеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля, шли строители железной дороги, идущей поверх вечной мерзлоты вдоль берега Ледовитого океана, колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала Сибири и Северного Урала, мурманского и архангельского края... В этот снежный ночной час начинался день на таежных лагпунктах и командировках великой лагерной громады Дальстроя. 40 Ночью у зека Абарчука был приступ тоски. Не той привычной и угрюмой лагерной тоски, а обжигающей, как малярия, заставляющей вскрикивать, срываться с нар, ударять себя по вискам, по черепу кулаками. Утром, когда заключенные поспешно и одновременно неохотно собирались на работу, сосед Абарчука, газовый десятник, кавалерийский комбриг времен гражданской войны, длинноногий Неумолимов спросил: - Что это ты мотался так ночью? Баба снилась? Ржал даже. - Тебе бы только баба, - ответил Абарчук. - А я думал, ты во сне плачешь, - сказал второй сосед по нарам, придурок Монидзе, член президиума Коммунистического интернационала молодежи, - я тебя разбудить хотел. А третий лагерный друг Абарчука, фельдшер Абраша Рубин, ничего не заметил и сказал, когда они выходили в морозную тьму: - Мне, знаешь, сегодня снился Николай Иванович Бухарин, будто он приехал к нам в Институт красной профессуры веселый, живой, и идет дикий шум по поводу теории Енчмена. Абарчук пришел на работу в инструментальный склад. Пока его помощник Бархатов, зарезавший когда-то с целью грабежа семью из шести человек, растапливал печь кедровыми чурками - отходами от лесопильной рамы, Абарчук перекладывал инструменты, лежавшие в ящиках. Ему казалось, что колючая острота напильников и резцов, напитавшихся обжигающим холодом, передает чувство, испытанное им ночью. День ничем не отличался от предыдущих. Бухгалтер прислал с утра утвержденные техотделом заявки дальних лагпунктов. Надо было отобрать материалы и инструменты, упаковать их в ящики, составить сопроводительные ведомости. Некоторые посылки были некомплектны, и требовалось составление особых актов. Бархатов, как всегда, ничего не делал, и заставить его работать нельзя было. Он, приходя на склад, занимался лишь вопросами питания, и сегодня он с утра варил в котелке суп из картофеля и капустных листьев. На минуту забежал к Бархатову профессор латыни из Харьковского фармацевтического института - посыльный при первой части, и дрожащими красными пальцами высыпал на стол немного грязного пшена. Бархатов за какие-то дела брал с него калым. Днем Абарчука вызвали в финчасть - в отчете не сходились цифры. Зам. нач. финчасти кричал на него, грозился написать рапорт начальнику. От этих угроз Абарчуку стало тошно. Один, без помощника, он не справлялся с работой, а пожаловаться на Бархатова он не смел. Он устал, боялся потерять работу кладовщика, попасть опять в шахту или на лесоповал. Он уж поседел, сил стало мало... Вот, наверное, и от этого охватила его тоска - жизнь ушла под сибирский лед. Когда он вернулся из финчасти, Бархатов спал, подложив под голову валенки, видимо, принесенные ему кем-то из уголовников; рядом с его головой стоял пустой котелок, к щеке прилипло трофейное пшено. Абарчук знал, что Бархатов иногда уносит со склада инструменты, возможно, валенки появились в результате обменных операций со складским имуществом. А когда Абарчук однажды, недосчитавшись трех напильников, сказал: "Как не стыдно во время Отечественной войны воровать дефицитный металл", - Бархатов ему ответил: "Ты, вошь, молчи. А то знаешь!" Абарчук не смел прямо будить Бархатова и стал греметь, перекладывать ленточные пилы, кашлять, уронил на пол молоток. Бархатов проснулся, спокойными, недовольными глазами следил за ним. Потом он негромко сказал: - Малый со вчерашнего эшелона рассказывал, - есть лагеря хуже Озерных. Зека в кандалах, полчерепа побритые. Фамилий нет, одни номера понашиты на груди, на коленях, а на спине бубновый туз. - Брехня, - сказал Абарчук. Бархатов мечтательно сказал: - Надо бы всех фашистов политических туда собрать, а тебя, падло, первым, чтобы не будил меня. - Простите, гражданин Бархатов, я нарушил ваш покой, - сказал Абарчук. Он очень боялся Бархатова, но иногда не мог справиться со своим раздражением. В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Неумолимов. - Ну как соревнование? - спросил Абарчук. - Включается народ? - Разворачиваем. Уголек-то на военные нужды идет, - это все понимают. Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом. Абарчук вздохнул, сказал: - Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, вторая наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая, которая не душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот как разрывает глубинных чудовищ давление океана. Неумолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной, они у него были порченые, сливались по цвету с углем. Бархатов подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал: - Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом. Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил: - Я схожу на продсклад, не возражаешь? Он ушел, и Абарчук сказал своему другу: - Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел. Он наклонился к Неумолимову. - Мне хочется, чтобы парень вырос хорошим коммунистом. Я вот думал, встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца - случай, мелочь. Дело партии - святое дело! Высшая закономерность эпохи! - Он твою фамилию имеет? - Нет, - ответил Абарчук, - я считал, что из него вырастет мещанин. Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Он искал обрывки московских газет, вдруг прочтет: "лейтенант Анатолий Абарчук". И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца. Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как подойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: "Не могу говорить". Толя обнимет его, и он положит голову сыну на грудь и заплачет, без стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын выше его на голову... Сын постоянно думал об отце. Он разыскал товарищей отца, узнал, как отец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: "Папа, папа, ты совсем белый стал, какая у тебя худая, морщинистая шея... Все эти годы ты боролся, ты вел великую, одинокую борьбу". Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били. Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когда шло следствие, ему казалось, что он попал в руки бандитов и стоит добиться встречи с начальником отдела - и бандит-следователь будет схвачен. Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах. Он узнал законы эшелона и законы арестантского пароходного трюма. Он видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужую жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он видел уголовную Индию, истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Он видел страшные побоища между "суками" - работающими и "ворами" - ортодоксами, отказывающимися от работы. Он говорил: "Зря не сажают", считал, что посажена по ошибке маленькая кучка людей, в том числе и он, остальные репрессированы за дело, - меч правосудия покарал врагов революции. Он видел угодливость, вероломство, покорность, жестокость... Он называл эти черты родимыми пятнами капитализма и считал, что их несли на себе бывшие люди, белые офицеры, кулачье, буржуазные националисты. Его вера была непоколебима, его преданность партии - беспредельна... Неумолимов, собираясь уходить со склада, неожиданно сказал: - Да, забыл, ведь тебя тут один спрашивал. - Это где же? - Со вчерашнего эшелона. Их на работу распределяли. Один тебя спросил. Я говорю: "Случайно знаю, я с ним случайно четвертый год рядом на нарах сплю". Он мне назвался, но фамилия вылетела из головы. - А он какой по виду? - спросил Абарчук. - Да знаешь, плюгавенький, шрам на виске. - Ох! - вскрикнул Абарчук. - Неужели Магар? - Во-во. - Да это же мой старший товарищ, учитель мой, он меня в партию ввел! О чем он спрашивал? Что говорил? - Обычное спрашивал, - какой у тебя срок? Я сказал: просил пять, получил десять. Теперь, говорю, кашлять стал, освободится досрочно. Абарчук, не слушая Неумолимова, повторял: - Магар, Магар... Он работал одно время в ВЧК... Это был особый человек, знаешь, особый. Все товарищу отдаст, шинель зимой с себя снимет, последний кусок хлеба товарищу отдаст. А умен, образованный. И чистых пролетарских кровей, сын керченского рыбака. Он оглянулся и наклонился к Неумолимову. - Помнишь, мы говорили, коммунисты в лагере должны создать организацию, помогать партии, а Абрашка Рубин спросил: "Кого же в секретари?" Вот его. - А я за тебя голосну, - сказал Неумолимов, - я его не знаю. Где найдешь его, - десять машин с людьми пошли на лагпункты, наверное, и он поехал. - Ничего, найдем, ах, Магар, Магар. Значит, спрашивал обо мне? Неумолимов сказал: - Чуть не забыл, зачем к тебе шел. Дай мне бумаги чистой. Вот память стала. - Письмо? - Нет, заявление Семе Буденному. На фронт буду проситься. - Не пустят. - Меня Сема помнит. - Политических в армию не берут. Вот дадут наши шахты больше угля, и за это бойцы спасибо скажут, там и твоя доля будет. - Я в войска хочу. - Тут Буденный не поможет. Я Сталину писал. - Не поможет? Шутишь, - Буденный! Иль тебе бумаги жалко? Я бы не стал просить, но мне в КВЧ бумаги не дают. Я свою норму использовал. - Ладно, дам листик, - сказал Абарчук. У него имелось немного бумаги, за которую он не должен был отчитываться. А в КВЧ бумагу давали счетом, и надо было потом показывать, на что Использована она. Вечером в бараке шла обычная жизнь. Старый кавалергард Тунгусов, моргая глазами, рассказывал бесконечную историю-роман: уголовные внимательно слушали, почесываясь, и одобрительно покачивали головами. Тунгусов плел путаную, замысловатую баланду, всаживая в нее имена знакомых балерин, знаменитого Лоуренса, описания дворцов, события из жизни трех мушкетеров, плавание жюль-верновского Наутилуса. - Постой, постой, - сказал один из слушателей, - как же она перешла границу Персии, ты вчера говорил - ее легавые отравили? Тунгусов помолчал, кротко посмотрел на критика, потом бойко проговорил: - Положение Надин лишь казалось безнадежным. Усилия тибетского врача, влившего в ее полуоткрытые губы несколько капель драгоценного отвара, добытого из синих высокогорных трав, вернули ей жизнь. К утру она настолько оправилась, что могла передвигаться по комнате без посторонней помощи. Силы возвращались к ней. Объяснение удовлетворило слушателей. - Ясно... дуй дальше, - сказали они. В углу, который назывался - колхозный сектор, хохотали, слушая старого глупостника, немецкого старосту Гасюченко, нараспев говорящего похабные частушки: - Гол сыдор, макотер Дид на печки... Дальше шли такие рифмы, что слушатели изнемогали от смеха. Страдающий от грыжи московский журналист и писатель, добрый, умный и робкий человек, медленно жевал белый сухарь - он накануне получил посылку от жены. Видимо, вкус и хруст сухаря напоминали ему прошлую жизнь - в глазах его стояли слезы. Неумолимов спорил с танкистом, попавшим в лагерь за убийство из низменных побуждений. Танкист развлекал слушателей, глумился над кавалерией, а Неумолимов, бледный от ненависти, кричал ему: - Мы своими клинками, знаешь, чего делали в двадцатом году! - Знаю, кур ворованных кололи. Одна машина KB всю вашу Первую конную завернуть может. Вы гражданскую войну с отечкой не сравнивайте. Молодой вор Колька Угаров приставал к Абраше Рубину, уговаривал его сменять ботинки на рваные, с оторванными подметками тапочки. Рубин, чуя беду, нервно зевал, оглядывался на соседей, ища поддержки. - Смотри, жид, - говорил похожий на поворотливого, светлоглазого дикого кота Колька, - смотри, падло, ты мне последние нервы треплешь. Потом Угаров сказал: - Почему ты мне освобождения не подписал от работы? - Ты ведь здоров, я не имею права. - Не подпишешь? - Коля, милый, клянусь тебе, я бы с радостью, но не могу. - Не подпишешь? - Ну, пойми. Неужели ты думаешь, если б я мог... - Ладно. Все. - Постой, постой, пойми меня. - Я понял. Теперь ты поймешь. Обрусевший швед Штеддинг, о нем говорили, что он действительно шпион, отрываясь на миг от картины, которую он рисовал на куске картона, выданного ему в культурно-воспитательной части, поглядел на Кольку, на Рубина, покачал головой и снова обратился к картине. Картина называлась "Тайга-матушка". Штеддинг не боялся уголовных - они почему-то не трогали его. Когда Колька отошел, Штеддинг сказал Рубину: - Безумно ведете себя, Абрам Ефимович. Не боялся уголовных и белорус Конашевич, он до лагеря был авиационным механиком на Дальнем Востоке, завоевал в тихоокеанском флоте звание чемпиона по боксу в полутяжелом весе. Конашевича уголовные уважали, но он никогда не вступался за тех, кого воры обижали. Абарчук медленно шел по узкому проходу между двухэтажными нарами-крестами, тоска вновь охватила его. Дальний конец стометрового барака тонул в махорочном тумане, и каждый раз казалось, что, дойдя до барачного горизонта, Абарчук увидит новое, но было все то же, - тамбур, где под деревянными желобами-умывальниками стирали портянки заключенные, прислоненные к штукатуренной стене швабры, крашеные ведра, матрасики на нарах, набитые вылезавшими сквозь мешковину стружками, ровный гул разговоров, испитые, все под один цвет лица заключенных. Большинство зека, ожидая вечернего отбоя, сидели на нарах, говорили о супе, о бабах, о нечестности хлебореза, о судьбе своих писем Сталину и заявлений в Прокуратуру СССР, о новых нормах для отбойки и откатки угля, о сегодняшнем морозе, о завтрашнем морозе. Абарчук шел медленно, слушая обрывки разговоров, - и казалось, все одна и та же нескончаемая беседа длится годами среди тысяч людей на этапах, в эшелонах, в лагерных бараках - у молодых о бабах, у стариков о еде. Особенно было нехорошо, когда о женщинах жадно говорили старики, а о вкусной вольной еде - молодые ребята. Проходя мимо нар, где сидел Гасюченко, Абарчук ускорил шаги, - старый человек, чью жену дети и внуки зовут "мама", "бабушка", нес такое, что страшно делалось. Скорей бы отбой, - лечь на нары, закрыть голову ватником, не видеть, не слышать. Абарчук посмотрел на дверь, - вот войдет Магар. Абарчук уговорит старосту, их положат рядом, и ночами они будут беседовать, откровенно, искренно, - два коммуниста, учитель и ученик, члены партии. На нарах, где размещались хозяева барака - бригадир угольной бригады Перекрест, Бархатов, староста барака Зароков, устроили пирушку. Шестерка - перекрестовский холуй, плановик Желябов, постелил на тумбочке полотенце, раскладывая сало, селедку, пряники - калым, полученный Перекрестом с тех, кто работал в его бригаде. Абарчук прошел мимо хозяйских нар, чувствуя, как замирает сердце, - вдруг окликнут, позовут. Очень хотелось поесть вкусненького. Подлец Бархатов! Ведь делает все, что хочет на складе, ведь Абарчук знает, что он ворует гвозди, украл три напильника, но ни слова не заявил на вахте... мог бы подозвать: "Эй, заведующий, присядь с нами". И, презирая себя, Абарчук чувствовал, что не только желание поесть, но и другое чувство волнует его, - мелкое и подлое лагерное чувство. Побыть в кругу сильных, по-простому разговаривать с Перекрестом, перед которым трепетал весь огромный лагерь. И Абарчук подумал о себе - падло. И тут же думал о Бархатове - падло. Его не позвали, позвали Неумолимова, и, улыбаясь коричневыми зубами, пошел к нарам кавалерийский комбриг, кавалер двух орденов Красного Знамени. Улыбающийся человек, подходивший к воровскому столу, двадцать лет тому назад вел в бой кавалерийские полки добывать мировую коммуну... Зачем он говорил Неумолимову сегодня о Толе, о самом своем дорогом. Но ведь и он шел в бой за коммуну, и он из своего кабинета на кузбасской стройке рапортовал Сталину, и он волновался, окликнут ли его, когда потупившись, с деланно безразличным лицом, проходил мимо тумбочки, покрытой вышитым грязным полотенцем. Абарчук подошел к нарам Монидзе, тот штопал носок, и сказал: - Знаешь, что я подумал. Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидую тем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьет тебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное, - свои, свои, свои, у своих. Монидзе поднял на него печальные большие глаза и сказал: - А мне сегодня Перекрест сказал: "Имей в виду, кацо, дам тебе кулаком по черепу, доложу на вахте, и мне благодарность будет, - ты последний изменник". Абраша Рубин, сидевший на соседних нарах, сказал: - И не это самое плохое. - Да, да, - сказал Абарчук, - видел, как комбриг обрадовался, когда его позвали? - А ты огорчился, что не тебя позвали? - сказал Рубин. Абарчук с той особой ненавистью, которая рождается болью от справедливого упрека и подозрения, сказал: - Читай свою душу, а в мою не лезь. Рубин по-куриному полузакрыл глаза: - Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышал мой разговор с Колькой? - Не то, не то, - отмахнулся Абарчук, встал и вновь зашагал в сторону тамбура по проходу между нарами, и вновь до него доходили слова длинной, не имеющей конца беседы. - Борщ со свининкой и в будни, и в праздники. - У нее грудь, ты не поверишь. - А я по-простому - баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы, граждане... Он снова вернулся к нарам Монидзе, присел, прислушался к разговору. Рубин говорил: - Я не понял его, почему он сказал: "Станешь композитором". А это он имел в виду стукачей - пишут оперу, ну оперуполномоченному. Монидзе, продолжая штопать, сказал: - Ну его к черту, стучать - последнее дело. - Как стучать? - сказал Абарчук. - Ты ведь коммунист. - Такой же, как ты, - ответил Монидзе, - бывший. - Я не бывший, - сказал Абарчук, - и ты не бывший. И опять Рубин обозлил его, высказав справедливое подозрение, которое всегда оскорбительней и тяжелей несправедливого: - Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Я этот суп видеть не могу. Это - за. А против - не хочется, чтобы ночью сделали темную, а утром нашли, как Орлова в уборной, спущенным в очко. Слышал мой разговор с Колькой Угаровым? - Головой вниз, ногами вверх! - сказал Монидзе и стал смеяться, должно быть потому, что смеяться было нечему. - Ты что ж, считаешь, мной руководят животные инстинкты? - спросил Абарчук и почувствовал истерическое желание ударить Рубина. Он снова сорвался с места и пошел по бараку. Конечно, надоела кукурузная болтушка. Сколько уж дней он гадает о грядущем обеде в день Октябрьской революции: рагу из овощей, макароны по-флотски, запеканка? Конечно, от оперуполномоченного многое зависит, и таинственны, туманны дорожки к высотам жизни - зав. баней, хлеборез. Ведь он может работать в лаборатории, - белый халат, заведующая вольнонаемная, не зависеть от уголовных, он может работать в плановом отделе, заведовать шахтой... Но Рубин не прав. Рубин хочет унизить, Рубин подрывает силу, ищет в человеке то, что воровски прокрадывается из подсознания. Рубин диверсант. Всю жизнь Абарчук был непримиримым к оппортунистам, ненавидел двурушников и социально чуждых. Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усомнился в жене и расстался с ней. Он не поверил, что она воспитает сына непоколебимым борцом, и он отказал сыну в своем имени. Он клеймил тех, кто колебался, презирал нытиков, проявлявших слабость маловеров. Он предавал суду итээровцев, тосковавших в Кузбассе по московским семьям. Он засудил сорок социально неясных рабочих, подавшихся со стройки в деревни. Он отрекся от мещанина отца. Сладко быть непоколебимым. Совершая суд, он утверждал свою внутреннюю силу, свой идеал, свою чистоту. В этом была его утеха, его вера. Он ни разу не уклонился от партийных мобилизаций. Он добровольно отказался от партмаксимума. В его самоотречении было его самоутверждение. В своей неизменной гимнастерке и сапогах он ходил на работу, на заседания коллегии наркомата, в театр, гулял в Ялте по набережной, когда партия послала его лечиться. Он хотел походить на Сталина. Теряя право судить, он терял себя. И Рубин чувствовал это. Почти каждый день он намекал на слабости, на трусость, на жалкие желания, прокрадывающиеся в лагерную душу. Позавчера он сказал: - Бархатов снабжает складским металлом шпану, а наш Робеспьер молчит. Цыпленки тоже хочут жить. Когда Абарчук, готовясь осудить кого-нибудь, ощущал, что он и сам подсуден, начинал колебаться, его охватывало отчаяние; он терял себя. Абарчук остановился у нар, где старый князь Долгорукий говорил с молодым профессором экономического института Степановым. Степанов вел себя в лагере надменно, отказывался вставать, когда в барак входило начальство, открыто высказывал несоветские взгляды. Он гордился тем, что в отличие от массы политических заключенных сидел за дело: написал статью под заголовком: "Государство Ленина - Сталина" и давал ее читать студентам. Не то третий, не то четвертый читатель донес на него. Долгорукий вернулся в Советский Союз из Швеции, До Швеции он долго жил в Париже и стосковался по родине. Через неделю после возвращения он был арестован. В лагере он молился, дружил с сектантами и писал стихи мистического содержания. Сейчас он читал Степанову стихи. Абарчук, опершись плечом на перекрещенные доски, набитые между нарами первого и второго этажа, послушал чтение. Долгорукий, полузакрыв глаза, читал дрожащими, потрескавшимися губами. И негромкий голос его был дрожащий и потрескавшийся. - Я не сам ли выбрал час рожденья, Год и область, царство и народ, Чтоб пройти все муки и крещенья Совести, огня и вод. Апокалиптическому зверю Вверженный в зияющую пасть, Павший ниже, чем возможно пасть, В гноище и смраде - верю! Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало, Господи, вот плоть моя! Окончив чтение, он продолжал сидеть с полузакрытыми глазами, и губы его продолжали беззвучно шевелиться. - Мура, - сказал Степанов, - декадентство. Долгорукий показал бледной, бескровной рукой вокруг себя. - Вы видите, куда привели русских людей Чернышевский и Герцен. Помните, что писал Чаадаев в своем третьем философском письме? Степанов учительским тоном сказал: - Вы в своем мистическом мракобесии мне так же противны, как и организаторы этого лагеря. И вы, и они забываете о третьем, самом естественном пути России: пути демократии, свободы. Абарчук уже не раз спорил со Степановым, но теперь ему не хотелось вмешиваться в разговор, клеймить в Степанове врага, внутреннего эмигранта. Он прошел в угол, где молились баптисты, послушал их бормотание. В это время раздался зычный голос старосты Зарокова: - Встать! Все повскакивали с мест, - в барак вошло начальство. Скосив глаза, Абарчук видел бледное длинное лицо стоявшего, руки по швам, фитиля-доходяги Долгорукого, губы его шептали. Он, вероятно, повторял свои стихи. Рядом сидел Степанов, он, как всегда, из анархических побуждений не подчинялся разумным правилам внутреннего распорядка. - Шмон, шмон, - шептали заключенные. Но обыска не было. Два молодых конвойных солдата в красно-синих фуражках прошли меж нарами, оглядывая заключенных. Поравнявшись со Степановым, один из них сказал: - Сидишь, профессор, жопу боишься простудить. Степанов, повернув свою курносую, широкую морду, громким голосом попугая ответил заученную фразу: - Гражданин начальник, прошу обращаться ко мне на "вы", я являюсь политическим заключенным. Ночью в бараке произошло ЧП, - был убит Рубин. Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильным ударом вогнал гвоздь в мозг. Пять человек, в том числе Абарчук, были вызваны к оперуполномоченному. Опера, видимо, интересовало происхождение гвоздя. Такие гвозди недавно поступили на склад, и с производства на них еще не было требований. Во время умывания Бархатов стал у деревянного желоба рядом с Абарчуком. Повернув к нему свое мокрое лицо. Бархатов, слизывая капли с губ, тихо сказал: - Запомни, падло, если стукнешь оперу - мне ничего не будет. А тебя пришью в эту же ночь, да так, что лагерь содрогнется. Вытеревшись полотенцем, он заглянул своими спокойными промытыми водой глазами в глаза Абарчука и, прочтя в них то, что хотел прочесть, пожал Абарчуку руку. В столовой Абарчук отдал Неумолимову свою миску кукурузного супа. Неумолимов дрожащими губами сказал: - Вот зверь. Абрашу нашего! Какой человек! - и придвинул к себе абарчуковский суп. Абарчук молча встал из-за стола. При выходе из столовой толпа расступилась, в столовую шел Перекрест. Переступая порог, он нагнулся, лагерные потолки не были рассчитаны на его рост. - Сегодня у меня рождение. Приходи гулять. Водочки выпьем. Ужасно! Десятки людей слышали ночную расправу, видели человека, подошедшего к нарам Рубина. Что стоило вскочить, поднять по тревоге барак. Сотни сильных людей, объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спасти товарища. Но никто не поднял головы, не закричал. Человека убили, как овцу. Люди лежали, притворяясь спящими, натягивая на головы ватники, стараясь не кашлянуть, не слышать, как метался в беспамятстве умирающий. Какая подлость, какая овечья покорность! Но ведь и он не спал, ведь и он молчал, покрыл голову ватником... Он отлично знал, что покорность не от пустяков, рождена опытом, знанием лагерных законов. Подымись они ночью, останови убийцу, все равно человек с ножом сильней человека, не имеющего ножа. Сила барака - минутная сила, а нож всегда нож. И Абарчук думал о предстоящем допросе: оперуполномоченному просто требовать показаний, - он не спит ночью в бараке, он не моется в тамбуре, подставляя спину под удар, он не ходит по шахтным продольным, он не заходит в барачную уборную, где вдруг навалятся, накинут на голову мешок. Да, да, он видел, как ночью шел человек к спящему Рубину. Он слышал, как хрипел Рубин, бил, умирая, руками и ногами по нарам. Оперуполномоченный, капитан Мишанин, вызвал Абарчука к себе в кабинет, прикрыл дверь, сказал: - Садитесь, заключенный. Он стал задавать первые вопросы, те, на которые получал всегда от политических заключенных быстрые и точные ответы. Потом он поднял утомленные глаза на Абарчука и, заранее понимая, что многоопытный заключенный, боясь неминуемой барачной расправы, никогда не скажет, каким образом гвоздь попал в руки убийцы, несколько мгновений смотрел на Абарчука. Абарчук тоже смотрел на него, разглядывал молодое лицо капитана, его волосы и брови, веснушки на носу и думал, что капитан старше его сына не больше, чем на два-три года. Капитан задал вопрос, тот, ради которого вызвал заключенного, вопрос, на который уже не ответили трое допрошенных до Абарчука. Абарчук некоторое время молчал. - Вы что, глухой? Абарчук продолжал молчать. Как хотелось ему, чтобы оперуполномоченный, пусть даже не искренне, а лишь применяя установленный следственный прием, сказал: "Слушай, товарищ Абарчук, ведь ты коммунист. Сегодня ты в лагере, а завтра мы с тобой будем в одной организации членские взносы платить. Помоги мне, как товарищ товарищу, как члену партии". Но капитан Мишанин сказал: - Заснули, что ли, так я вас сейчас разбужу. Но Абарчука не надо было будить. Осипшим голосом он сказал: - Гвозди воровал со склада Бархатов. Он взял, кроме того, со склада три напильника. Убийство, по-моему, совершил Николай Угаров. Я знаю, что Бархатов передал ему гвоздь, а Рубина Угаров несколько раз грозил убить. И вчера обещал: Рубин не давал ему освобождения по болезни. Затем он взял протянутую ему папиросу и сказал: - Я считаю своим партийным долгом заявить вам об этом, товарищ оперуполномоченный. Товарищ Рубин старый член партии. Капитан Мишанин дал ему прикурить и начал быстро, молча писать. Потом он сказал мягким голосом: - Вы должны знать, заключенный, - ни о каком партийном членстве вам говорить не полагается. Вам запрещено обращение - товарищ. Я для вас гражданин начальник. - Виноват, гражданин начальник, - сказал Абарчук. Мишанин сказал ему: - Деньков несколько, пока я не закончу дознания, у вас тут порядок будет. А потом, знаете... Можно вас перевести в другой лагерь. - Нет, я не боюсь, гражданин начальник, - сказал Абарчук. Он шел на склад, зная, что Бархатов его ни о чем не спросит. Бархатов неотступно будет глядеть на него, вытянет правду, следя за его движениями, взглядами, покашливаниями. Он был счастлив, он победил себя. Он вновь обрел право суда. И, вспоминая Рубина, Абарчук жалел, что не может высказать ему того плохого, что думал о нем вчера. Прошло три дня, а Магар не появлялся. Абарчук спрашивал о нем в управлении шахт, ни в одном из списков знакомые Абарчуку писаря не нашли фамилии Магара. Вечером, когда Абарчук понял, что судьба их развела, пришел в барак занесенный снегом санитар Трюфелев и, выдирая ледяшки из ресниц, сказал Абарчуку: - Слышьте, тут к нам в санчасть поступил один заключенный, просил вас прийти до него. Трюфелев добавил: - Давай лучше сейчас тебя проведу. Отпросись у старосты, а то, знаешь, в наших зека сознательности никакой - накроется в два счета, агитируй его, когда наденет деревян-бушлат. 41 Санитар привел Абарчука в больничный коридор, пахнущий своим особым, отличным от бараков, плохим запахом. Они прошли в полутьме мимо наваленных деревянных носилок и связанных в тюки старых ватников, видимо, дожидавшихся дезинфекции. Магар лежал в изоляторе - каморке с бревенчатыми стенами, где почти вплотную одна к другой стояли две железные кровати. В изолятор обычно клали либо больных инфекционными заболеваниями, либо доходяг-умирающих. Тоненькие ножки кроватей казались проволочными, но они не были погнуты, полнотелые люди никогда не лежали на этих кроватях. - Не сюда, не сюда, правей, - раздался голос настолько знакомый, что Абарчуку показалось, - нету седины, нету неволи, а снова то, чем жил и ради чего счастлив был отдать жизнь. Он, вглядываясь в лицо Магара, исступленно, медленно сказал: - Здравствуй, здравствуй, здравствуй... Магар, боясь не справиться с волнением, произнес нарочито буднично: - Да садись, садись прямо против меня на койку. И, видя взгляд, которым Абарчук поглядел на соседнюю койку, добавил: - Ты его не потревожишь, его уж никто не потревожит. Абарчук наклонился, чтобы лучше видеть лицо товарища, потом снова оглянулся на прикрытого покойника: - Давно он? - Часа два назад умер, санитары его не тревожат пока, ждут врача, это лучше, а то положат другого, живой говорить не даст. - Это верно, - сказал Абарчук и не задал вопросы, страстно интересующие его: "Ну как, ты с Бубновым проходил или по делу Сокольникова? А срок какой у тебя? Ты был во Владимирском или Суздальском политизоляторе? Особое совещание или военная коллегия? Ты подписал на себя?" Он оглянулся на прикрытое тело, спросил: - А кто он, отчего умер? - Умер от лагеря, раскулаченный. Звал какую-то Настю, все хотел уходить куда-то... Абарчук постепенно различил в полумраке лицо Магара. Он не узнал бы его, какое уж там не изменился - умирающий старик! Чувствуя спиной прикосновение твердой, согнутой в локте руки покойника, ощущая на себе взгляд Магара, он подумал: "Тоже, наверно, считает: в жизни б не узнал". А Магар сказал: - Я только сейчас понял, - он все бубнил что-то вроде: би... би... би... би... а это он просил: "Пить, пить", кружка рядом, хоть бы выполнил его последнюю волю. - Видишь, мертвый тоже вмешивается. - А это понятно, - сказал Магар, и Абарчук услышал знакомую, всегда волновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор. - Ведь говорим о нем, а разговор о себе. - Нет, нет! - Абарчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял его за плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся. - Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг. Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Абарчуку казалось, что не только дыхание их слилось. Магар заговорил первый. - Слушай, - сказал он, - слушай, друг, я тебя так в последний раз называю. - Брось ты, ты будешь жить! - сказал Абарчук. Магар сел на постели. - Как пытки не хочу, но должен сказать. И ты слушай, - сказал он покойнику, - это тебя касается, твоей Насти. Это мой последний революционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Абарчук, особая натура. Да и встретились мы когда-то в особое время, - мне кажется, наше лучшее время. Вот я скажу тебе... Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему привела - видишь... мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мне закурить. Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это я хотел сказать тебе. Раз. Теперь - два. Мы не понимали свободы. Мы раздавили ее. И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис под базисом. Без свободы нет пролетарской революции. Вот два, и слушай - три. Мы проходим через лагерь, тайгу, но вера наша сильней всего. Не сила это - слабость, самосохранение. Там, за проволокой, самосохранение велит людям меняться, иначе они погибнут, попадут в лагерь, - и коммунисты создали кумира, погоны надели, мундиры, исповедуют национализм, на рабочий класс подняли руку, надо будет, дойдут до черносотенства... А здесь, в лагере, тот же инстинкт им велит не меняться - если не хочешь покрыться деревян-бушлатом, то не меняйся в лагерные десятилетия, в этом спасение... Две стороны медной монетки... - Перестань! - крикнул Абарчук и вскочил, поднес к лицу Магара сжатый кулак. - Тебя сломали! Ты не вынес! То, что ты сказал, ложь, бред. - Хорошо бы, но я не в бреду. Я ведь снова зову тебя! Как двадцать лет назад звал! Если мы не можем жить, как революционеры, - умрем, так жить хуже. - Хватит, довольно! - Прости меня. Я понимаю. Я похож на старую гетеру, что плачет о потерянной добродетели. Но говорю тебе: помни! Дорогой мой, прости меня... - Простить? Да лучше бы я, лучше бы ты вот так, как этот мертвец, лежали, не дожив до часа встречи... Стоя уже в дверях, Абарчук проговорил: Я еще приду к тебе... Я тебе вправлю мозги, теперь я буду твоим учителем. Утром санитар Трюфелев встретился Абарчуку на лагерном дворе, он тащил на санках бидон с молоком, обвязанный веревками. Странно было, что за полярным кругом у человека потное лицо. - Твоему дружку молочка не пить, - сказал он, - удавился сегодня ночью. Приятно поразить человека новостью, и санитар с дружелюбным торжеством смотрел на Абарчука. - Записку оставил? - спросил Абарчук и хлебнул ледяного воздуха. Ему показалось, что Магар обязательно оставил записку, - то, вчерашнее, нашло на него случайно. - Зачем записка? Что ни напишешь - к оперу попадает. Эта ночь была самая тяжелая в жизни Абарчука. Он лежал не шевелясь, стиснув зубы, глядя широко открытыми глазами на стену с темными следами давленых клопов. Он обращался к сыну, которому не хотел когда-то дать своей фамилии, и звал его: "Ты теперь один у меня, ты один - моя надежда. Видишь, друг, учитель хотел удавить мой ум, мою волю и сам удавился. Толя, Толя, ты один, один у меня на всем свете. Видишь ли ты меня, слышишь ли ты меня? Узнаешь ли когда-нибудь, что и в эту ночь отец твой не согнулся, не поколебался?" А вокруг, рядом, спал лагерь - спал тяжело, громко, некрасиво, в тяжелом, удушливом воздухе, с храпом, лепетанием, сонным визгом, со скрежетом зубов, с протяжными стонами и вскрикиваниями. Абарчук вдруг приподнялся на нарах, казалось, рядом шевельнулась чья-то быстрая, бесшумная тень. 42 В конце лета 1942 года войска кавказской группы Клейста захватили первый советский нефтяной промысел близ Майкопа. Немецкие войска были на Нордкапе и на Крите, в северной Финляндии и на берегу Ла-Манша. Народный маршал, солдат на солнце, Эрвин Роммель, стоял в 80 километрах от Александрии. На вершине Эльбруса горные егеря водрузили знамя со свастикой. Манштейн получил приказ двинуть гигантские пушки и верферы - новую реактивную артиллерию, на цитадель большевизма - Ленинград. Скептик Муссолини разрабатывал план вступления в Каир, тренировался в езде на арабском жеребце. Солдат на снегу, Диттль, стоял в тех северных широтах, до которых не доходил ни один европейский завоеватель. Париж, Вена, Прага, Брюссель стали провинциальными немецкими городами. Пришла пора осуществить самые жестокие планы национал-социализма, направленные против человека, его жизни и свободы. Лидеры фашизма лгут, утверждая, что напряжение борьбы вынуждает их быть жестокими. Опасность, наоборот, отрезвляет их, неуверенность в своих силах заставляет их сдерживаться. Мир захлебнется в крови в тот день, когда фашизм полностью будет уверен в своем окончательном торжестве. Если у фашизма не останется вооруженных врагов на земле, палачи, убивающие детей, женщин и стариков, не будут знать удержу. Ведь главный враг фашизма - человек. Осенью 1942 года имперское правительство приняло ряд особо жестоких, бесчеловечных законов. В частности, 12 сентября 1942 года, в пору апогея военного успеха национал-социализма, евреи, населяющие Европу, были полностью изъяты из юрисдикции судов и переданы гестапо. Руководство партии и лично Адольф Гитлер вынесли решение о полном уничтожении еврейской нации. 43 Софья Осиповна Левинтон иногда думала о том, что было прежде, - пять курсов Цюрихского университета, летняя поездка в Париж и в Италию, концерты в консерватории и экспедиции в горные районы Центральной Азии, врачебная работа, которую она вела тридцать два года, любимые кушанья, друзья, чья жизнь, с тяжелыми и веселыми днями, сплелась с ее жизнью, привычные телефонные звонки, привычные словечки "хошь... покедова...", картонные игры, вещи, оставшиеся в ее московской комнате. Вспоминались сталинградские месяцы - Александра Владимировна, Женя, Сережа, Вера, Маруся. Чем ближе были ей люди, тем дальше, казалось, ушли они от нее. Как-то перед вечером в запертом товарном вагоне эшелона, стоявшего на запасных путях какой-то узловой станции недалеко от Киева, она искала вшей в вороте своей гимнастерки, а рядом две пожилые женщины быстро, негромко говорили по-еврейски. В этот момент она с необычайной ясностью осознала, что это именно с ней, с Сонечкой, Сонькой, Софой, Софьей Осиповной Левинтон, майором медицинской службы, - все это произошло. Главное изменение в людях состояло в том, что у них ослабевало чувство своей особой натуры, личности и силилось, росло чувство судьбы. "Кто же действительно, по-настоящему - я, я, я? - думала Софья Осиповна. - Та куцая, сопливая, которая боялась папы и бабушки, или та толстая, вспыльчивая, со шпалами на вороте, или вот эта, пархатая, вшивая?" Желание счастья ушло, но появилось множество мечтаний: убить вшей... добраться до щелки и подышать воздухом... помочиться... помыть хотя бы одну ногу... и желание, жившее во всем теле, - пить. Ее втолкнули в вагон, и она, оглянувшись в полутьме, казавшейся ей поначалу тьмой, услышала негромкий смех. - Здесь смеются сумасшедшие? - спросила она. - Нет, - ответил мужской голос. - Здесь рассказывают анекдот. Кто-то меланхолически произнес: - Еще одна еврейка попала в наш несчастный эшелон. Софья Осиповна, стоя у дверей, жмурясь, чтобы привыкнуть к темноте, отвечала на вопросы. Сразу же, вместе с плачем, стонами, зловонием Софью Осиповну вдруг поглотила атмосфера с детства забытых слов, интонаций... Софья Осиповна хотела шагнуть внутрь вагона, но не смогла. Она нащупала в темноте худенькую ногу в коротенькой штанине и сказала: - Прости, мальчик, я тебя ушибла? Но мальчик ничего не ответил ей. Софья Осиповна сказала в темноту: - Мамаша, может быть, вы подвинете своего немого молодого человека? Я ведь не могу стоять все время на ногах. Из угла истерический актерский мужской голос проговорил: - Надо было дать заранее телеграмму, тогда бы подготовили номер с ванной. Софья Осиповна раздельно сказала: - Дурак. Женщина, чье лицо можно было уже различить в полумраке, сказала: - Садитесь возле меня, тут масса места. Софья Осиповна ощутила, что пальцы ее быстро, мелко дрожат. Это был мир, знакомый ей с детства, мир еврейского местечка, и она ощутила, как все изменилось в этом мире. В вагоне ехали рабочие из артелей, радиомонтер, студентки педтехникума, преподаватели профшкол, инженер с консервного завода, зоотехник, девушка - ветеринарный врач. Раньше местечко не знало таких профессий. Но ведь Софья Осиповна не изменилась, та же, что когда-то боялась папы и бабушки. И, может быть, этот новый мир такой же неизменный? А в общем, не все ли равно: еврейское местечко, новое ли, старое ли, катится под откос, в бездну. Она услышала, как молодой женский голос сказал: - Современные немцы - это дикари, они даже не слыхали о Генрихе Гейне. Из другого угла мужской голос насмешливо произнес: - А в итоге дикари нас везут, как скотину. Чем уж нам помог этот Гейне. Софью Осиповну выспрашивали о положении на фронтах, и так как она ничего хорошего не рассказала, ей объяснили, что ее сведения неверные, и она поняла, что в телячьем вагоне есть своя стратегия, основанная на страстной жажде существовать на земле. - Неужели вы не знаете, что Гитлеру послан ультиматум немедленно выпустить всех евреев? Да, да, конечно, это так. Когда чувство коровьей тоски, обреченности сменялось режущим ощущением ужаса, на помощь людям приходил бессмысленный опиум - оптимизм. Вскоре интерес к Софье Осиповне прошел, и она сделалась путницей, не знающей, куда и зачем везут ее, такой же, как и все остальные. Имя и отчество ее никто не спрашивал, фамилию ее никто не запомнил. Софья Осиповна даже удивилась, - всего несколько дней понадобилось, чтобы пройти обратную дорогу от человека до грязной и несчастной, лишенной имени и свободы скотины, а ведь путь до человека длился миллионы лет. Ее поражало, что в огромном постигшем людей бедствии их продолжают волновать житейские мелочи, что люди раздражаются друг против друга по пустякам. Пожилая женщина шепотом говорила ей: - Посмотри, докторша, на ту гранд-даму, она сидит у щелки, как будто только ее ребенку нужно дышать кислородом. Пани едет на лиман. Ночью поезд останавливался два раза, и все вслушивались в скрипящие шаги охраны, ловили невнятные русские и немецкие слова. Ужасно звучал язык Гете на ночных русских полустанках, но еще более зловещей казалась родная русская речь людей, служивших в немецкой охране. К утру Софья Осиповна страдала вместе со всеми от голода и мечтала о глотке воды. И мечта ее была куцая, робкая, ей представлялась мятая консервная банка, на дне которой немного теплой жижи. Она почесывалась быстрым, коротким движением, каким собака вычесывает блох. Теперь, казалось Софье Осиповне, она поняла различие между жизнью и существованием. Жизнь - кончилась, оборвалась, а существование длилось, продолжалось. И хоть было оно жалким, ничтожным, мысль о насильственной смерти наполняла душу ужасом. Пошел дождь, несколько капель залетели в решетчатое окошечко. Софья Осиповна оторвала от подола своей рубахи тонкую полосу и придвинулась к стенке вагона, и в том месте, где имелась небольшая щель, просунула материю, ждала, пока лоскут напитается дождевой влагой. Потом она втянула лоскут в щель и стала жевать прохладную мокрую тряпку. А у стен и по углам вагона люди тоже стали рвать лоскуты, и Софья Осиповна ощутила гордость, - это она изобрела способ ловить, выуживать дождь. Мальчик, которого Софья Осиповна толкнула ночью, сидел недалеко от нее и следил, как люди запускают тряпки в щели между дверью и полом. В неясном свете она увидела его худое, остроносое лицо. Ему, видимо, было лет шесть. Софья Осиповна подумала, что за все время ее пребывания в вагоне с мальчиком этим никто не заговаривал и он сидел неподвижно, не сказал ни с кем ни слова. Она протянула ему мокрую тряпку и сказала: - Возьми-ка, паренек. Он молчал. - Бери, бери, - говорила она, и он нерешительно протянул руку. - Как тебя зовут? - спросила она. Он тихо ответил: - Давид. Соседка, Муся Борисовна, рассказала, что Давид приехал погостить к бабушке из Москвы и война отрезала его от матери. Бабушка погибла в гетто, а родственница Давида, Ревекка Бухман, которая едет с больным мужем, даже не позволяет мальчику сидеть возле себя. К вечеру Софья Осиповна много наслушалась разговоров, рассказов, споров, сама говорила и спорила. Обращаясь к своим собеседникам, она говорила: - Бридер иден [братья евреи (идиш)], вот что я вам скажу. Многие с надеждой ждали конца дороги, считали, что везут их в лагеря, где каждый будет работать по специальности, а больные попадут в инвалидные бараки. Все почти беспрерывно говорили об этом. А тайный ужас, немой, молчаливый вой, не проходил, жил в душе. Софья Осиповна узнала из рассказов, что не только человеческое живет в человеке. Ей рассказали о женщине, которая посадила парализованную сестру в корыто и вытащила ее зимней ночью на улицу, заморозила ее. Ей рассказали, что были матери, которые убивали своих детей, и что в вагоне едет такая женщина. Ей рассказали о людях, подобно крысам, тайно живших месяцами в канализационных трубах и питавшихся нечистотами, готовых на любое страдание, лишь бы существовать. Жизнь евреев при фашизме была ужасна, а евреи не были ни святыми, ни злодеями, они были людьми. Чувство жалости, которое испытывала Софья Осиповна к людям, возникало у нее особенно сильно, когда она смотрела на маленького Давида. Он обычно молчал и сидел неподвижно. Изредка мальчик доставал из кармана мятую спичечную коробку и заглядывал в нее, потом снова прятал коробку в карман. Несколько суток Софья Осиповна совершенно не спала, ей не хотелось. И в эту ночь она без сна сидела в зловонной темноте. "А где сейчас Женя Шапошникова?" - вдруг подумала она. Она слушала бормотания, вскрикивания и думала, что в спящих, воспаленных головах сейчас с ужасной живой силой стоят картины, которые словами уже не передать. Как сохранить, как запечатлеть их, - если человек останется жить на земле и захочет узнать о том, что было?.. "Злата! Злата!" - закричал рыдающий мужской голос. 44 ...В сорокалетнем мозгу Наума Розенберга совершалась привычная ему бухгалтерская работа. Он шел по дороге и считал: на позавчерашних сто десять - вчерашних шестьдесят один, на них шестьсот двенадцать за пятидневку, итого семьсот восемьдесят три... Жаль, что он не вел учет мужчин, детей, женщин... Женщины горят легче. Опытный бреннер кладет тела так, чтобы костистые, богатые золой старики горели рядом с телами женщин. Сейчас дадут команду - свернуть с дороги, - вот так же командовали год назад тем, которых они сейчас откопают и начнут вытаскивать из ям крючьями, привязанными к веревкам. Опытный бреннер по неразрытому холму может определить, сколько тел лежит в яме - пятьдесят, сто, двести, шестьсот, тысяча... Шарфюрер Эльф требует, чтобы тела называли фигурами, - сто фигур, двести фигур, но Розенберг зовет их: люди, убитый человек, казненный ребенок, казненный старик. Он зовет их так про себя, иначе шарфюрер впустит в него девять граммов металла, но он упорно бормочет: вот ты выходишь из ямы, казненный человек... не держись руками за маму, дитя, вы будете вместе, далеко ты не уйдешь от нее... "Что ты там бормочешь?" "Я ничего, это вам кажется". И он бормочет - борется, в этом его маленькая борьба... Позавчера была яма, где лежало восемь человек. Шарфюрер кричит: "Это издевательство, команда в двадцать бреннеров сжигает восемь фигур". Он прав, но что делать, если в деревушке было две еврейских семьи. Приказ есть приказ - раскопать все могилы и сжечь все тела... Вот они свернули с дороги, идут по траве, и вот в сто пятнадцатый раз посреди зеленой поляны серый холм - могила. Восемь копают, четверо валят дубовые стволы и распиливают их на поленья длиной в человеческое тело, двое разбивают их топорами и клиньями, двое подносят с дороги сухие старые доски, растопку, банки с бензином, четверо готовят место для костра, роют канаву для поддувала, - надо сообразить, откуда ветер. Сразу исчезает запах лесной прели, и охрана смеется, ругается, зажимает носы, шарфюрер плюет, отходит на опушку. Бреннеры бросают лопаты, берутся за крючья, завязывают тряпками рты и носы... Здравствуйте, дедушка, опять вам пришлось посмотреть на солнце; какой вы тяжелый... Убитая мама и трое детей - два мальчика, один уже школьник, а девочка тридцать девятого года рождения, был рахит, - ничего, теперь его нет... Не держись руками за маму, дитя, она никуда не уйдет... "Сколько фигур?" - кричит с опушки шарфюрер. "Девятнадцать" - и тихо про себя: "убитых людей". Все ругаются, - полдня прошло. Зато на прошлой неделе раскопали могилу - двести женщин, все молодые. Когда сняли верхний слой земли, над могилой встал серый пар, и охрана смеялась: "Горячие бабы!" Поверх канавок, по которым тянет воздух, кладут сухие дрова, потом дубовые поленья, они дают богатый жаркий уголь, потом убитые женщины, потом дрова, потом убитые мужчины, снова дрова, потом бесхозные куски тел, потом банку бензина, потом в середку авиационную зажигательную бомбу, потом шарфюрер командует, и охрана заранее улыбается, - бреннеры поют хором. Костер горит! Потом золу кидают в яму. Снова тихо. Было тихо, и стало тихо. А потом их привели в лес, и они не увидели холма среди зелени, шарфюрер приказал копать яму - четыре на два; все поняли, - они выполнили задание: восемьдесят девять деревень, на них восемнадцать местечек, на них четыре поселка, на них два районных городка, на них три совхоза - два зерновых, один молочный, - итого сто шестнадцать населенных пунктов, сто шестнадцать холмов раскопали бреннеры... Пока бухгалтер Розенберг копает яму для себя и других бреннеров, он подсчитывает: последняя неделя - семьсот восемьдесят три, перед этим три декады в сумме дали четыре тысячи восемьсот двадцать шесть сожженных человеческих тел, общий итог - пять тысяч шестьсот девять сожженных тел. Он считает, считает, и от этого незаметно идет время, он выводит среднее число фигур, нет, не фигур, число человеческих тел, - пять тысяч шестьсот девять делится на число могил - сто шестнадцать, получается сорок восемь и тридцать пять сотых человеческих тел в братской могиле, округляя, это будет сорок восемь человеческих тел в могиле. Если учесть, что работало двадцать бреннеров в течение тридцати семи дней, то на одного бреннера приходится... "Стройся", - кричит старший охранник, и шарфюрер Эльф зычно командует: "Ин ди грубе марш!" Но он не хочет в могилу. Он бежит, падает, снова бежит, он бежит лениво, бухгалтер не умеет бегать, но его не смогли убить, и он лежит в лесу на траве, в тишине и не думает о небе над головой, ни о Златочке, которую убили беременной на шестом месяце, он лежит и считает то, что не успел досчитать в яме: двадцать бреннеров, тридцать семь дней, итого бреннеро-дней... - это раз; два - надо учесть, сколько кубов дров на человека; три - надо учесть, сколько часов горения в среднем на одну фигуру, сколько... Через неделю его поймали полицейские и отвели в гетто. И вот здесь, в вагоне, он все время бормочет, считает, делит, множит. Годовой отчет! Он должен его сдать Бухману, главному бухгалтеру Госбанка. И вдруг ночью, во сне, взрывая коросту, покрывшую его мозг и сердце, хлынули обжигающие слезы. "Злата! Злата!" - зовет он. 45 Окно ее комнаты выходило на проволочную ограду гетто. Ночью библиотекарша Муся Борисовна проснулась, приподняла край занавески и увидела, как двое солдат тащили пулемет; на его полированном теле поблескивали синие пятна лунного света, очки шедшего впереди офицера поблескивали. Она слышала негромкий гул моторов. Машины приближались к гетто с потушенными фарами, и тяжелая ночная пыль серебрилась, клубясь вокруг их колес, - они, словно божества, плыли в облаках. В эти тихие лунные минуты, когда подразделения СС и СД, отряды украинских полицейских, подсобные части, автомобильная колонна резерва Управления имперской безопасности подошли к воротам спящего гетто, женщина измерила рок двадцатого века. Лунный свет, мерное величавое движение вооруженных подразделений, черные могучие грузовики, заячье постукивание ходиков на стене, замершие на стуле кофточка, лифчик, чулки, теплый запах жилья, - все несоединимое соединилось. 46 Дочь арестованного и погибшего в 1937 году старого доктора Карасика, Наташа, в вагоне время от времени пробовала петь. Иногда она напевала и ночью, но люди не сердились на нее. Она была застенчива, всегда говорила едва слышным голосом, опустив глаза, ходила в гости только к близким родственникам и удивлялась смелости девушек, танцевавших на вечерах. В час отбора людей, подлежащих уничтожению, ее не зачислили в кучку ремесленников и врачей, которым сохранили их полезную жизнь, - существование вянущей, поседевшей девушки было не нужно. Полицейский подтолкнул ее к базарному пыльному холмику, на котором стояли три пьяных человека, одного из них, ныне начальника полиции, она знала до войны, - он был комендантом какого-то железнодорожного склада. Она даже не поняла, что эти трое творят приговор жизни и смерти народу; полицейский пихнул ее в гудящую тысячную толпу признанных бесполезными детей, женщин, мужчин. Потом они шли к аэродрому под последним для них августовским зноем, мимо пыльных придорожных яблонь, в последний раз пронзительно кричали, рвали на себе одежду, молились. Наташа шла молча. Никогда она не думала, что кровь бывает такой поразительно красной под солнцем. Когда на миг смолкали крики, выстрелы, хрипы, - из ямы слышалось журчание крови, - она бежала по белым телам, как по белым камням. Потом было самое нестрашное, - негромкий треск автомата и палач с простым, незлобивым, утомленным работой лицом, терпеливо ожидавший, пока она робко подойдет к нему поближе, станет на край журчащей ямы. Ночью она, выжав намокшую рубашку, вернулась в город, - мертвые не выходят из могилы, значит, она была жива. И вот когда Наташа пробиралась дворами в гетто, она увидела народное гулянье на площади - смешанный духовой и струнный оркестр играл печальную и мечтательную мелодию всегда нравившегося ей вальса, и при тусклой луне и тусклых фонарях по пыльной площади кружились пары - девушки, солдаты, шарканье ног смешивалось с музыкой. Увядшей девушке в этот миг стало на душе радостно, уверенно, - и она все пела и пела потихоньку в предчувствии ждущего ее счастья, а иногда, если никто не видел, даже пробовала танцевать вальс. 47 Все, что было после начала войны, Давид помнил плохо. Но как-то ночью, в вагоне, пронзительно ясно в мозгу мальчика возникло недавно пережитое. В темноте бабушка ведет его к Бухманам. Небо в мелких звездах, а край неба светлый, зеленовато-лимонный. Листья лопуха касаются щеки, словно чьи-то холодные влажные ладони. На чердаке, в убежище, за фальшивой кирпичной стеной сидят люди. Черные листы кровельного железа днем раскаляются. Иногда чердачное убежище заполняется гарным духом. Гетто горит. Днем в убежище все лежат неподвижно. Монотонно плачет Светланочка, дочь Бухманов. У Бухмана больное сердце, днем его все считают мертвым. А ночью он ест и ссорится с женой. И вдруг лай собаки. Нерусские голоса "Asta! Asta! Wo sind die Juden?", и над головой нарастает громыхание, немцы вылезли через слуховое окно на крышу. Потом гремевший в черном жестяном небе немецкий кованый гром затих. Под стенкой слышны лукавые, несильные удары - кто-то выстукивал стены. В убежище наступила тишина, страстная тишина, с напружившимися мышцами плеч и шеи, с выпученными от напряжения глазами, с оскаленными ртами. Маленькая Светлана под вкрадчивое постукивание по стене затянула свою жалобу без слов. Плач девочки вдруг, внезапно оборвался, Давид оглянулся в ее сторону и встретил бешеные глаза матери Светланы, Ревекки Бухман. После этого раз или два на короткий миг ему представились эти глаза и откинутая, словно у матерчатой куклы, голова девочки. А вот то, что было до войны, помнилось подробно, вспоминалось часто. В вагоне он, словно старик, жил прошлым, лелеял и любил его. 48 Двенадцатого декабря, в день рождения Давида, мама купила ему книгу-сказку. На лесной поляне стоял серенький козлик, рядом тьма леса казалась особо зловещей. Среди черно-коричневых стволов, мухоморов и поганок видна была красная, оскаленная пасть и зеленые глаза волка. О неминуемом убийстве знал один лишь Давид. Он ударял кулаком по столу, прикрывал ладонью от волка полянку, но он понимал, что не может оградить козленка. Ночью он кричал: - Мама, мама, мама! Мать, проснувшись, подходила к нему, как облако в ночном мраке, - и он блаженно зевал, чувствуя, что самая большая сила в мире защищает его от тьмы ночного леса. Когда он стал старше, его пугали красные собаки из "Книги Джунглей". Как-то ночью комната наполнилась красными хищниками, и Давид пробрался босыми ногами по выступавшему ящику комода в постель к матери. Когда у Давида бывала высокая температура, у него появлялся один и тот же бред: он лежал на песчаном морском берегу, и крошечные, величиной с самый маленький мизинчик волны щекотали его тело. Вдруг на горизонте поднималась синяя бесшумная гора воды, она все нарастала, стремительно приближалась. Давид лежал на теплом песочке, черно-синяя гора воды надвигалась на него. Это было страшней волка и красных собак. Утром мама уходила на работу, он шел на черную лестницу и выливал в банку из-под крабовых консервов чашку молока, об этом знала худая побирушка-кошка с тонким, длинным хвостом, с бледным носом и заплаканными глазами. Однажды соседка сказала, что на рассвете приезжали люди с ящиком и отвратительную кошку-нищенку, слава Богу, наконец увезли в институт. - Куда я пойду, где этот институт? Ведь это совершенно немыслимо, забудь ты об этой несчастной кошке, - говорила мама и смотрела в его умоляющие глаза. - Как ты будешь жить на свете? Нельзя быть таким ранимым. Мать хотела его отдать в детский летний лагерь, он плакал, умолял ее, всплескивал в отчаянии руками и кричал: - Обещаю тебе поехать к бабушке, только не в этот лагерь! Когда мать везла его к бабушке на Украину, он в поезде почти ничего не ел, - ему казалось стыдно кушать крутое яйцо или взять из засаленной бумажки котлету. У бабушки мама пожила с Давидом пять дней и собралась обратно на работу. Он простился с ней без слез, только так сильно обнял руками за шею, что мама сказала: - Задушишь, глупенький. Здесь столько клубники дешевой, а через два месяца я приеду за тобой. Возле дома бабушки Розы была остановка автобуса, ходившего из города на кожевенный завод. По-украински остановка называлась - зупынка. Покойный дедушка был бундовцем, знаменитым человеком, он когда-то жил в Париже. Бабушку за это уважали и часто выгоняли со службы. Из открытых окон слышалось радио: "Увага, увага, говорыть Кыив..." Днем улица была пустынна, она оживлялась, когда шли по ней студентки и студенты кожевенного техникума, кричали друг другу через улицу: "Белла, ты сдала? Яшка, приходи готовить марксизм!" К вечеру возвращались домой рабочие кожзавода, продавцы, монтер из городского радиоцентра Сорока. Бабушка работала в месткоме поликлиники. Давид в отсутствие бабушки не скучал. Возле дома, в старом, никому не принадлежавшем фруктовом саду, среди дряхлых, бесплодных яблонь, паслась пожилая коза, бродили меченные краской куры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенно вели себя в саду горожане - вороны, воробьи, и, как робкие деревенские дивчины, чувствовали себя залетевшие в сад полевые птицы, чьих имен Давид не знал. Он услышал много новых слов: глечик... дикт... калюжа... ряженка... ряска... пужало... лядаче... кошеня... В этих словах он узнавал отзвуки и отражения родной ему русской речи. Он услышал еврейскую речь и был поражен, когда мама и бабушка заговорили при нем по-еврейски. Он никогда не слышал, чтобы мать говорила на языке, непонятном ему. Бабушка привела Давида в гости к своей племяннице, толстой Ревекке Бухман. В комнату, поразившую Давида обилием плетеных белых занавесок, вошел главный бухгалтер Госбанка Эдуард Исаакович Бухман, одетый в гимнастерку и в сапоги. - Хаим, - сказала Ревекка, - вот наш московский гость, сын Раи, - и тут же прибавила: - Ну, поздоровайся с дядей Эдуардом. Давид спросил главного бухгалтера: - Дядя Эдуард, почему тетя Ревекка вас называет Хаим? - О, вот это вопрос, - сказал Эдуард Исаакович. - Разве ты не знаешь, что в Англии все Хаимы - Эдуарды? Потом заскреблась кошка, и когда, наконец, ей удалось когтями распахнуть дверь, все увидели посреди комнаты девочку с озабоченными глазами, сидевшую на горшке. В воскресенье Давид пошел с бабушкой на базар. По дороге шли старухи в черных платках и заспанные, угрюмые железнодорожные проводницы, надменные жены районных руководителей с синими и красными сумками, шли деревенские женщины в сапогах-чоботах. Еврейские нищие кричали сердитыми, грубыми голосами - казалось, им подавали милостыню не из жалости, а от страха. А по булыжной мостовой ехали колхозные грузовики-полуторки с мешками картошки и отрубей, с плетеными клетками, в которых сидели куры, вскрикивавшие на ухабах, как старые, болезненные еврейки. Больше всего привлекал и приводил в отчаяние, ужасал мясной ряд. Давид увидел, как с подводы стаскивали тело убитого теленка с полуоткрытым бледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью. Бабушка купила пестренькую молодую курицу и понесла ее за ноги, связанные белой тряпочкой, и Давид шел рядом и хотел ладонью помочь курице поднять повыше бессильную голову, и поражался, откуда в бабушке взялась такая нечеловеческая жестокость. Давид вспомнил непонятные ему мамины слова о том, что родня со стороны дедушки - интеллигентные люди, а вся родня со стороны бабушки - мещане и торгаши. Наверное, потому бабушка не жалела курицу. Они зашли во дворик, к ним вышел старичок в ермолке, и бабушка заговорила с ним по-еврейски. Старичок взял курицу на руки, стал бормотать, курица доверчиво кудахтнула, потом старик сделал что-то очень быстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, швырнул курицу через плечо - она вскрикнула и побежала, хлопая крыльями, и мальчик увидел, что у нее нет головы, - бежало одно безголовое куриное туловище, - старичок убил ее. Пробежав несколько шагов, туловище упало, царапая сильными, молодыми лапами землю, и перестало быть живым. Ночью мальчику казалось, что в комнату проник сырой запах, идущий от убитых коров и их зарезанных детей. Смерть, жившая в нарисованном лесу, где нарисованный волк подкрадывался к нарисованному козленку, ушла в этот день со страниц сказки. Он почувствовал впервые, что и он смертей, не по-сказочному, не по книжке с картинкой, а в самом деле, с невероятной очевидностью. Он понял, что когда-нибудь умрет его мама. Смерть придет к нему и к ней не из сказочного леса, где в полумраке стоят ели, - она придет из этого воздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться. Он ощутил смерть с той ясностью и глубиной, которая доступна лишь маленьким детям да великим философам, чья сила мысли приближается к простоте и силе детского чувства. От стульев с просиженными сиденьями, на которые были положены фанерные дощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный, добрый запах, такой же, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно-спокойная ночь стояла вокруг. 49 В это лето жизнь сошла с граней кубиков, с картинок, нарисованных в букварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло селезня и сколько веселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни светлели среди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до ягоды, сорвал ее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему кусочек сахара, - окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца. Рыжий Пынчик подошел к Давиду и, ослепительно картавя, предложил: - Давай деррруться! Евреи и украинцы в бабушкином дворе походили друг на друга. Старуха Партыньская заходила к бабушке и протяжно говорила: - Чи вы чулы, Роза Нусиновна, Соня едет в Киев, опять помирилась с мужем. Бабушка, всплескивая руками, смеясь, отвечала: - Ну, вы бачилы комедию. Этот мир казался Давиду милей, лучше, чем улица Кирова, где в асфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха по фамилии Драко-Дракон, где возле парадного по утрам стоял автомобиль ЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах с бешенством шептала над коммунальной газовой плитой: "Троцкистка, ты опять сдвинула с конфорки мое кофе". Мама его вела ночью с вокзала. Они прошли по освещенном луной булыжной улице мимо белого костела, где в нише стоял худенький, ростом с двенадцатилетнего мальчика, склоненный, в терновом венке Иисус Христос, мимо педтехникума, где когда-то училась мама. Через несколько дней, в пятницу вечером, Давид увидел, как старики шли в синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами. Пронзительная прелесть родилась из этого соединения украинские белых хат, скрипящих колодезных журавлей и ветхих узоров на бело-черных молитвенных одеждах, кружащих голову бездонной библейской стариной. И тут же рядом "Кобзарь", Пушкин и Толстой учебники физики, "Детская болезнь "левизны" в коммунизме", при ехавшие с гражданской войны сыновья сапожников и портных, тут же рядом инструктора райкомов, склочники и трибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска, лекторы по марксизму. Приехав к бабушке, Давид узнал, что мама его несчастна. Первой ему сказала об этом толстая, с такими красными щеками, словно ей всегда стыдно, тетя Рахиль: - Бросить такую чудную женщину, как твое мать, чтоб вин уже не дождал. А через день Давид уже знал, что папа его ушел к русской женщине, которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии две с половиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет только на то, что сама зарабатывает, - триста десять рублей в месяц. Давид однажды показал бабушке кокон, хранившийся в спичечной коробке. Но бабушка сказала: - Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько. Два раза Давид ходил на товарную станцию, смотрел, как грузят в вагоны быков, баранов, свиней. Он слышал, как бык громко замычал, то ли он жаловался, то ли просил жалости. Душа мальчика наполнилась ужасом, а мимо вагонов шли железнодорожные рабочие в оборванных, замасленных куртках и не повернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка. Через неделю после приезда Давида бабушкина соседка Дебора, жена рабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных машин Лазаря Янкелевича, родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в Кодыму, и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и она два часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать лет она не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила: - Так говорят люди, но ей, кроме того, делали в прошлом году операцию. И вот бабушка с Давидом зашли к соседям. - Ну, Лузя, ну, Деба, - сказала бабушка, поглядев на двуногого зверька, лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти слова каким-то грозным голосом, точно предупреждая, чтобы отец и мать никогда не относились легкомысленно к случившемуся чуду. В маленьком доме у железной дороги жила старуха Соркина с двумя сыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их боялись все соседи, и старая Партыньская рассказывала Давиду: - Воны тыхи, тыхи, докы не напьются. А як выпьють - кыдаються друг на друга, пидхватят ножи и крычать, верещать, як кони! Как-то бабушка послала с Давидом библиотекарше Мусе Борисовне баночку сметаны... Комнатка у нее была крошечная. На столе стояла маленькая чашечка, к стене была прибита маленькая полочка, на ней стояли маленькие книжки, а над кроваткой висела маленькая фотография. На фотографии была снята мама с Давидом, завернутым в пеленочку. Когда Давид посмотрел на фотографию, Муся Борисовна покраснела и сказала: - Мы с твоей мамой сидели на одной парте. Он прочел ей вслух басню про стрекозу и муравья, а она прочитала ему тихим голосом начало стихотворения: "Плакала Саша, как лес вырубали..." Утром двор гудел: у Соломона Слепого ночью украли шубу, зашитую на лето и пересыпанную нафталином. Когда бабушка узнала о пропаже шубы у Слепого, она сказала: - Слава Богу, хоть чем-нибудь этого разбойника наказать. Давид узнал, что Слепой был доносчиком и, когда происходило изъятие валюты и золотых пятерок, он выдал много людей. А в тридцать седьмом году он снова выдавал людей. Из тех, кого он выдал, двое были расстреляны, а один умер в тюремной больнице. Ужасные ночные шорохи, невинная кровь и пение птиц - все соединилось в кипящую, обжигающую кашу. Понять ее Давид смог бы через много десятков лет, но жгущую прелесть и ужас ее он день и ночь ощущал своим маленьким сердцем. 50 Для забоя зараженного скота проводятся подготовительные меры, - транспортировка, концентрация в пунктах забоя, инструктаж квалифицированных рабочих, отрытие траншей и ям. Население, помогающее властям доставлять зараженный скот на пункты забоя, либо помогающее ловить разбежавшуюся скотину, делает это не из ненависти к телятам и коровам, а из чувства, самосохранения. При массовом забое людей кровожадная ненависть к подлежащим уничтожению старикам, детям, женщинам также не охватывает население. Поэтому кампанию по массовому забою людей необходимо подготовить по-особому. Здесь недостаточно чувства самосохранения, здесь необходимо возбудить в населении отвращение и ненависть. Именно в такой атмосфере отвращения и ненависти готовилось и проводилось уничтожение украинских и белорусских евреев. В свое время на этой же земле, мобилизовав и раздув ярость масс, Сталин проводил кампанию по уничтожению кулачества как класса, кампанию по истреблению троцкистско-бухаринских выродков и диверсантов. Опыт показал, что большая часть населения при таких кампаниях становится гипнотически послушна всем указаниям властей. В массе населения есть меньшая часть, создающая воздух кампании: кровожадные, радующиеся и злорадствующие, идейные идиоты либо заинтересованные в сведении личных счетов, в грабеже вещей и квартир, в открывающихся вакансиях. Большинство людей, внутренне ужасаясь массовым убийствам, скрывает свое душевное состояние не только от своих близких, но и от самих себя. Эти люди заполняют залы, где происходят собрания, посвященные истребительным кампаниям, и, как бы ни были часты эти собрания, вместительны эти залы, - почти не бывало случая, чтобы кто-либо нарушил молчаливое единогласие голосования. И, конечно, еще меньше бывало случаев, когда человек при виде подозреваемой в бешенстве собаки не отвел бы глаз от ее молящего взора, а приютил бы эту подозреваемую в бешенстве собаку в доме, где живет со своей женой и детьми. Но все же были такие случаи. Первая половина двадцатого века будет отмечена как эпоха великих научных открытий, революций, грандиозных социальных преобразований и двух мировых войн. Но первая половина двадцатого века войдет в историю человечества как эпоха поголовного истребления огромных слоев европейского населения, основанного на социальных и расовых теориях. Современность с понятной скромностью молчит об этом. Одной из самых удивительных особенностей человеческой натуры, вскрытой в это время, оказалась покорность. Были случаи, когда к месту казни устанавливались огромные очереди и жертвы сами регулировали движение очередей. Были случаи, когда ожидать казни приходилось с утра до поздней ночи, в течение долгого жаркого дня, и матери, знавшие об этом, предусмотрительно захватывали бутылочки с водой и хлеб для детей. Миллионы невинных, чувствуя приближение ареста, заранее готовили сверточки с бельем, полотенчиком, заранее прощались с близкими. Миллионы жили в гигантских лагерях, не только построенных, но и охраняемых ими самими. И уже не десятки тысяч и даже не десятки миллионов людей, а гигантские массы были покорными свидетелями уничтожения невинных. Но не только покорными свидетелями; когда велели, голосовали за уничтожение, гулом голосов выражали одобрение массовым убийствам. В этой огромной покорности людей открылось нечто неожиданное. Конечно, было сопротивление, было мужество и упорство обреченных, были восстания, была самопожертвенность, когда для спасения далекого, незнакомого человека другой человек рисковал своей жизнью и жизнью своей семьи. И все же неоспоримой оказалась массовая покорность! О чем говорит она? О новой черте, внезапно возникшей, появившейся в природе человека? Нет - эта покорность говорит о новой ужасной силе, воздействовавшей на людей. Сверхнасилие тоталитарных социальных систем оказалось способным парализовать на целых континентах человеческий дух. Человеческая душа, ставшая на службу фашизму, объявляет зловещее, несущее гибель рабство единственным и истинным добром. Не отказываясь от человеческих чувств, душа-предательница объявляет преступления, совершенные фашизмом, высшей формой гуманности, соглашается делить людей на чистых, достойных и на нечистых, не достойных жизни. Страсть к самосохранению выразилась в соглашательстве инстинкта и совести. В помощь инстинкту приходит гипнотическая сила мировых идей. Они призывают к любым жертвам, к любым средствам ради достижения величайшей цели - грядущего величия родины, счастья человечества, нации, класса, мирового прогресса. И наряду с инстинктом жизни, наряду с гипнотической силой великих идей работала третья сила - ужас перед беспредельным насилием могущественного государства, перед убийством, ставшим основой государственной повседневности. Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть средством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения, восторга. Чем иным можно объяснить рассуждения некоторых мыслящих, интеллигентных евреев о том, что убийство евреев необходимо для счастья человечества и что они, сознав это, готовы вести на убойные пункты своих собственных детей, - ради счастья родины они готовы принести жертву, которую когда-то совершил Авраам. Чем иным можно объяснить то, что поэт, крестьянин от рождения, наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую его честного и простодушного труженика-отца... Одним из средств воздействия фашизма на человека является его полное или почти полное ослепление. Человек не верит, что его ждет уничтожение. Удивительно, насколько велик был оптимизм стоявших на краю могилы. На почве безумной, порой нечистой, а порой подлой надежды возникала покорность, соответствующая этой надежде, - жалкая, а порой и подлая. Варшавское восстание, восстание в Треблинке, восстание в Собиборе, малые бунты и восстания бреннеров - возникали из суровой безнадежности. Но, конечно, полная и ясная безнадежность порождала не одни восстания и сопротивление, она порождала и неведомое нормальному человеку стремление быть подвергнутым казни. Ведь люди спорили из-за очереди к кровавому рву, и в воздухе слышался возбужденный, безумный, почти ликующий голос: - Евреи, не бойтесь, ничего страшного, пять минут - и готово! Все, все рождало покорность - и безнадежность, и надежда. Ведь люди одинаковой судьбы не одинаковы по характеру. Нужно задуматься над тем, что должен пережить и испытать человек, чтобы дойти до счастливого сознания скорой казни. Об этом следует задуматься многим людям, особенно тем, кто склонен поучать, как следовало бороться в условиях, о которых, по счастливому случаю, этот пустой учитель не имеет представления. Установив покорность человека перед беспредельным насилием, нужно сделать последний вывод, имеющий значение для понимания человека, его будущего. Претерпевает ли природа человека изменение, становится ли она другой в котле тоталитарного насилия? Теряет ли человек присущее ему стремление быть свободным? В ответе этом - судьба человека и судьба тоталитарного государства. Изменение самой природы человека сулит всемирное и вечное торжество диктатуре государства, в неизменности человеческого стремления к свободе - приговор тоталитарному государству. Вот великое восстание в Варшавском гетто, в Треблинке и Собиборе и огромное партизанское движение, полыхавшее в десятках порабощенных Гитлером стран, послесталинские Берлинское восстание в 1953 году и Венгерское восстание 1956 года, восстания, охватившие сибирские и дальневосточные лагеря после смерти Сталина, возникшие в ту же пору польские волынки, студенческое движение протеста против подавления свободы мысли, прокатившееся по многим городам, забастовки на многих заводах показали неистребимость присущего человеку стремления к свободе. Оно было подавлено, но оно существовало. Человек, обращенный в рабство, становился рабом по судьбе, а не по природе своей. Природное стремление человека к свободе неистребимо, его можно подавить, но его нельзя уничтожить. Тоталитаризм не может отказаться от насилия. Отказавшись от насилия, тоталитаризм гибнет. Вечное, непрекращающееся, прямое или замаскированное, сверхнасилие есть основа тоталитаризма. Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводе свет нашего времени, свет будущего. 51 Электрическая машина ведет математические расчеты, запоминает исторические события, играет в шахматы, переводит книги с одного языка на другой. Она превосходит человека в способности быстро решать математические задачи, память ее безупречна. Есть ли предел прогресса, создающего машину по образу и подобию человека? Видимо, нет этого предела. Можно представить себе машину будущих веков и тысячелетий. Она будет слушать музыку, оценивать живопись, сама рисовать картины, создавать мелодии, писать стихи. Есть ли предел ее совершенству? Сравнится ли она с человеком, превзойдет ли его? Все новых и новых приростов электроники, веса и площадей будет требовать воспроизведение машиной человека. Воспоминание детства... слезы счастья... горечь разлуки... любовь к свободе... жалость к больному щенку... мнительность... материнская нежность... мысли о смерти... печаль... дружба... любовь к слабым... внезапная надежда... счастливая догадка... грусть... беспричинное веселье... внезапное смятение... Все, все воссоздаст машина! Но ведь площади всей земли не хватит для того, чтобы разместить машину, все увеличивающуюся в размере и весе, по мере того как она будет воссоздавать особенности разума и души среднего, незаметного человека. Фашизм уничтожил десятки миллионов людей. 52 В просторном, светлом и чистом доме в лесной уральской деревне командир танкового корпуса Новиков и комиссар Гетманов заканчивали просмотр донесений командиров бригад, получивших приказ о выходе из резерва. Бессонная работа последних дней сменилась тихим часом. Новикову и его подчиненным, как и всегда в подобных случаях, казалось, что им не хватило времени для полного, совершенного овладения учебными программами. Но кончилась эпоха учения, овладения режимом работы моторов и ходовой части, артиллерийской техникой, оптикой, радиооборудованием; кончились тренировки в управления огнем, оценке, выборе и распределении целей, выборе способа стрельбы, определении момента открытия огня, наблюдении разрывов, внесении поправок, смене целей. Новый учитель - война - быстро подучит, подтянет отстающих, заполнит пробелы. Гетманов потянулся к шкафику, стоявшему в простенке между окнами, постучал по нему пальцем и сказал: - Эй, друг, выходи на передний край. Новиков открыл дверцу шкафа, вынул бутылку коньяка и налил два синеватых толстых стаканчика. Комиссар корпуса, раздумывая, произнес: - Кого же нам славить? Новиков знал, за кого полагалось выпить, потому Гетманов и спросил: "За кого пить?" Мгновение поколебавшись, Новиков сказал: - Давайте, товарищ комиссар корпуса, выпьем за тех, кого мы с вами в бой поведем, пусть воюют малой кровью. - Правильно, прежде всего забота о вверенных кадрах, - проговорил Гетманов, - выпьем за наших хлопцев! Они чокнулись, выпили. Новиков с торопливостью, которую не мог скрыть, вновь налил рюмки и произнес: - За товарища Сталина! За то, чтобы оправдать его доверие! Он видел скрытую усмешку в ласковых, внимательных глазах Гетманова и, сердясь на себя, подумал: "Эх, заспешил". Гетманов добродушно сказал: - Что ж, ладно, за старичка, за батьку нашего. Доплыли до волжской воды под его водительством. Новиков посмотрел на комиссара, - но что прочтешь на толстом, скуластом, улыбающемся лице умного сорокалетнего человека с прищуренными, веселыми и недобрыми глазами. Гетманов вдруг заговорил о начальнике штаба корпуса генерале Неудобнове: - Славный, хороший человек. Большевик. Сталинец настоящий. Теоретически подкован. Большой опыт руководящей работы. Выдержка большая. Я его помню по тридцать седьмому году. Его Ежов прислал произвести расчисточку в военном округе, а я, знаете, в ту пору сам не яслями заведовал... Но уж он поработал. Не дядя, а топор, по списку в расход пускал, не хуже Ульриха, Василь Васильича, оправдал доверие Николая Ивановича. Надо, надо его сейчас пригласить, а то еще обидится. В тоне его как будто слышалось осуждение борьбы с врагами народа, борьбы, в которой, как знал Новиков, Гетманов участвовал. И снова Новиков глядел на Гетманова и не мог понять его. - Да, - сказал медленно и неохотно Новиков, - кое-кто наломал в ту пору дров. Гетманов махнул рукой. - Пришла сегодня сводка генштабовская, жуткая: немец к Эльбрусу подходит, в Сталинграде спихивают наших в воду. И я прямо скажу, в этих делах есть наша доля, - по своим стреляли, перемолотили кадры. Новиков внезапно ощутил прилив доверия к Гетманову, сказал: - Да уж, ребята эти загубили замечательных людей, товарищ комиссар, много, много беды в армии натворили. Вот комкору Криворучко глаз на допросе выбили, а он следователю чернильницей башку разбил. Гетманов сочувственно кивал и проговорил: - Неудобнова нашего Лаврентий Павлович очень ценит. А уж Лаврентий Павлович в людях не ошибется, - умная головушка, ох, умная. "Да-да", - протяжно подумал, не проговорил Новиков. Они помолчали, прислушиваясь к негромким, шипящим голосам из соседней комнаты. - Врешь, это наши носки. - Как ваши, товарищ лейтенант, да вы что, опупели окончательно? - и тот же голос добавил, уже переходя на "ты": - Куда кладешь, не трогай, это наши подворотнички. - На-ка, товарищ младший политрук, какие же они ваши - смотри! - это адъютант Новикова и порученец Гетманова разбирали белье своих начальников после стирки. Гетманов проговорил: - Я их, чертей, все время наблюдаю. Шли мы с вами, а они сзади идут, на стрельбах, в батальоне у Фатова. Я по камушкам перешел через ручей, а вы перескочили и ногой дрыгнули, чтоб грязь сбить. Смотрю - мой порученец перешел по камушкам через ручей, а ваш лейтенант скакнул и ногой дрыгнул. - Эй, вояки, потише ругайтесь, - сказал Новиков, и голоса по соседству сразу смолкли. В комнату вошел генерал Неудобнов, бледный человек с большим лбом и густыми, сильно поседевшими волосами. Он оглядел рюмки, бутылку, положил на стол пачку бумаг и спросил Новикова: - Как нам быть, товарищ полковник, с начальником штаба во второй бригаде?" Михалев вернется через полтора месяца, я получил письменное заключение из окружного госпиталя. - Да уж какой он начальник штаба без кишки и без куска желудка, - сказал Гетманов и налил в стакан коньяку, поднес Неудобнову. - Выпейте, товарищ генерал, пока кишка на месте. Неудобнов приподнял брови, вопросительно посмотрел светло-серыми глазами на Новикова. - Прошу, товарищ генерал, прошу, - сказал Новиков. Его раздражала манера Гетманова чувствовать себя всегда хозяином, убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях по техническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно, убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладывать гостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги. - Пожалуй, майора Басангова временно назначим, - сказал Новиков, - он командир толковый, участвовал в танковых боях еще под Новоград-Волынском. Возражений нет у бригадного комиссара? - Возражений, конечно, нет, - сказал Гетманов, - какие у меня могут быть возражения... Но соображения есть, - замкомандира второй бригады, подполковник - армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - в третьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть, мы без калмыка обойдемся? Он посмотрел на Новикова, потом на Неудобнова. Неудобной проговорил: - По-житейски все это верно, от сердца говоря, но ведь марксизм дал нам другой подход к данному вопросу. - Важно, как данный товарищ немца воевать будет