а в гении вышел". - Ну, положим, до гениев мне далеко, - сказал Штрум. Он пошел к себе в комнату, но вскоре вернулся и сказал жене: - Не выходит из головы эта чепуха. Свечину выписали два десятка яиц. Удивительно у нас умеют оскорблять людей! Стыдно было, но Штрума кольнуло, почему Соколов стоял в списке в одной категории с ним. Конечно, надо было отметить преимущество Штрума хоть одним яичком, ну, дали бы Соколову четырнадцать, чуток меньше, отметить только. Он высмеивал себя, но жалкое раздраженное ощущение от равенства выдач с Соколовым было почему-то обидней, чем преимущества Свечина. Со Свечиным дело было проще, - он член партийного бюро, его преимущества шли по государственной линии. К этому Штрум был равнодушен. А с Соколовым дело касалось научной силы, ученых заслуг. Тут уж Штрум не был равнодушен. Томительное, из глубины души идущее раздражение охватило его. Но в какой смешной, жалкой форме происходили эти оценки. Он понимал это. Но что же делать, если человек не всегда велик, бывает он и жалок. Ложась спать, Штрум вспомнил свой недавний разговор с Соколовым о Чепыжине и громко, сердито сказал: - Гомо лакеус. - Ты о ком? - спросила Людмила Николаевна, читавшая в постели книгу. - Да о Соколове, - сказал Штрум. - Лакей он. Людмила, заложив палец в книгу, сказала, не поворачивая к мужу головы: - Вот ты дождешься, что тебя выставят из института, и все ради красного словца. Раздражителен, всех поучаешь... Перессорился со всеми, а теперь, я вижу, хочешь и с Соколовым поссориться. Скоро ни один человек не будет бывать в нашем доме. Штрум сказал: - Ну, не надо, не надо, Люда, милая. Ну, как тебе объяснить? Понимаешь, снова тот же довоенный страх за каждое слово, та же беспомощность. Чепыжин! Люда, ведь это великий человек! Я думал, что институт гудеть будет, а оказалось, один лишь старик сторож посочувствовал ему. Вот Постоев сказал Соколову: "А самое главное, мы с вами русские люди". К чему он это сказал? Ему хотелось долго говорить с Людмилой, рассказать ей о своих мыслях. Ему ведь стыдно, что все эти дела с выдачей продуктов невольно занимают его. Почему это? Почему в Москве он словно бы постарел, потускнел, его волнуют житейские мелочи, мещанские интересы, служебные дела. Почему в казанской провинции его душевная жизнь была глубже, значительней, чище? Почему даже его главный научный интерес, его радость замутились, связались с мелкими честолюбивыми мыслишками? - Люда, тяжело мне, трудно. Ну, чего же ты молчишь? А, Люда? Ты понимаешь меня? Людмила Николаевна молчала. Она спала. Он тихонько рассмеялся, ему показалось смешным, что одна женщина, узнав о его художествах, не спала, а другая уснула. Потом он представил себе худое лицо Марьи Ивановны и вновь повторил слова, только что сказанные жене: - Ты понимаешь меня? А, Маша? "Черт, что за чушь лезет в голову", - подумал он, засыпая. В голову действительно лезла чушь. У Штрума были бездарные руки. Обычно, когда дома перегорал электрический утюг, погасал свет из-за короткого замыкания, починками занималась Людмила Николаевна. Людмилу Николаевну в первые годы жизни со Штрумом умиляла его беспомощность. Но в последнее время она начала раздражаться на него и однажды, когда он поставил пустой чайник на огонь, сказала: - Глиняные руки у тебя, Фитюлькин ты какой-то! Это сердившее и обижавшее его слово Штрум часто вспоминал, когда в институте началась работа по монтажу аппаратуры. В лаборатории воцарились Марков и Ноздрин. Савостьянов первым ощутил это и сказал на производственном совещании: - Нет Бога, кроме профессора Маркова и Ноздрина, пророка его! Чопорность и сдержанность Маркова исчезли. Он восхищал Штрума смелостью мысли, на ходу решал внезапно возникавшие задачи. Штруму казалось, что Марков хирург, действующий скальпелем среди сплетений кровеносных сосудов и нервных узлов. Казалось, рождалось разумное существо с сильным, зорким разумом. Казалось, что новый, впервые в мире возникший металлический организм наделен сердцем, чувствами, способен радоваться и страдать наравне с создавшими его людьми. Штрума всегда немного смешила непоколебимая уверенность Маркова в том, что его работа, приборы, построенные им, значат больше, чем пустые дела, которыми занимались Будда и Магомет, либо книги, написанные Толстым и Достоевским. Толстой сомневался в пользе своей великой писательской работы! Гений не был уверен в том, что делает дело, нужное людям! Но физики не сомневались в том, что их дело нужно людям. Марков не сомневался. Но сейчас эта уверенность Маркова не казалась Штруму смешной. Штрум любил наблюдать, как Ноздрин работает напильником, щипцами, отвертками либо задумчиво перебирает пряди проводов, помогая электрикам, ведущим подводку электроэнергии к новой установке. На полу лежали мотки проводов, тусклые, синеватые листы свинца. Посередине зала на чугунной плите стояла привезенная с Урала основная часть установки с расточенными круглыми и прямоугольными прорезями. Какая-то щемящая, тревожная прелесть была в этой грубой глыбе металла, служащей фантастически тонким исследованиям вещества... На берегу моря, тысячу или две тысячи лет тому назад, несколько человек строили плот из толстых бревен, скрепляли их веревками и скобами. На песчаном берегу стояли вороты, верстаки и грелись на кострах горшки со смолой... Приближался час отплытия. Вечером строители плота возвращались в свои дома, вдыхали запах жилья, тепло жаровень, слушали руготню и смех женщин. Иногда они встревали в домашние свары, шумели, замахивались на детей, ссорились с соседями. А ночью в теплой мгле становился слышен шум моря, и сердце сжималось в предчувствии неведомой дороги... Соколов, наблюдая за работой, обычно молчал. Штрум, оглядываясь, встречал его серьезный, внимательный взгляд, и, казалось, то хорошее, важное, что всегда было между ними, продолжало существовать. Штруму хотелось откровенного разговора с Петром Лаврентьевичем. В самом деле, - все так странно. Вот эти унижающие душу талонные, лимитные страсти, мыслишки о мере почета, о внимании начальства. И тут же в душе продолжается то, что не зависит от начальства, от служебных успехов и неуспехов, премий. Теперь снова казанские вечера кажутся хорошими, молодыми, что-то в них было от студенческих дореволюционных сходок. Только бы Мадьяров оказался честным человеком. Странно ведь: Каримов подозревает Мадьярова, Мадьяров - Каримова... Оба честные! Он уверен в этом. Впрочем, может быть, как сказал Гейне: "Die beiden stinken" [оба воняют (нем.)]. Ему иногда вспоминается разговор с Чепыжиным о квашне. Почему теперь, когда он вернулся в Москву, в душе поднимается все мелкое, ничтожное? Почему на поверхность поднимаются люди, которых он не уважает? Почему оказываются негодны те, в чью силу, талант, честность он верит? Ведь Чепыжин говорил о гитлеровской Германии, ведь Чепыжин был не прав. - Удивительно, - сказал Соколову Штрум, - посмотреть на работу по сбору нашей установки приходят люди из разных лабораторий. А вот Шишаков не удосужился, ни разу не был. - Делов у него много, - сказал Соколов. - Конечно, конечно, - поспешно согласился Штрум. Да, попробуй, затей с Петром Лаврентьевичем после возвращения в Москву искренний, дружеский разговор. Свой своя не познаша. Странно, но он перестал спорить с Соколовым по любому поводу, появилось желание уходить от спора. Но и уйти от спора было нелегко. Иногда спор возникал внезапно, неожиданно для Штрума. Штрум протяжно сказал: - Вспомнил я наши казанские разговоры... Кстати, как Мадьяров, пишет вам? Соколов покачал головой. - Не знаю, не знаю, как Мадьяров. Я ведь говорил вам, что мы перестали встречаться перед отъездом. Мне все неприятней вспоминать о наших разговорах той поры. От подавленности мы пытались объяснить временные военные трудности какими-то вымышленными пороками советской жизни. Все, что ставилось в минус советскому государству, оказалось его преимуществом. - Тридцать седьмой год, например? - спросил Штрум. Соколов сказал: - Виктор Павлович, вы в последнее время любой наш разговор превращаете в спор. Штрум хотел ему сказать, что, наоборот, он-то миролюбив, а Соколов раздражен, и это внутреннее раздражение и побуждает его спорить по любому поводу. Но он сказал: - Возможно, Петр Лаврентьевич, дело в моем скверном характере, он день ото дня становится хуже. Это установлено не только вами, но и Людмилой Николаевной. Произнося эти слова, он подумал: "Как я одинок. И дома, и на работе, и с другом своим - одинок". 29 У рейхсфюрера СС Гиммлера предполагалось совещание по специальным мероприятиям, проводимым Главным имперским управлением безопасности. Совещанию придавалось особое значение, оно связывалось с поездкой Гиммлера в полевую Ставку вождя. Штурмбанфюрер Лисс получил распоряжение из Берлина доложить о ходе строительства специального объекта, расположенного вблизи лагерного управления. Прежде чем приступить к осмотру объекта. Лисс должен был поехать на механические заводы фирмы Фосс и на химическую фабрику, выполнявшую заказы Управления безопасности. Затем Лиссу предлагалось доложить в Берлине о положении дел оберштурмбанфюреру СС Эйхману, ответственному за подготовку совещания. Командировка обрадовала Лисса, его тяготила лагерная обстановка, постоянное общение с грубыми, примитивными людьми. Садясь в машину, он вспомнил о Мостовском. Вероятно, старик, сидя в изоляторе, день и ночь старается разгадать, с какой целью вызывал его Лисс, напряженно ждет. Всего лишь потребность проверить кое-какие мысли да вот желание написать работу "Идеология врага и ее лидеры". Какой интересный характер! Действительно, когда влезаешь в ядро атома, на тебя начинают действовать не только силы отталкивания, но и силы притяжения. Автомобиль выехал за ворота лагеря, и Лисс забыл о Мостовском. На следующий день рано утром Лисс приехал на заводы Фосса. Позавтракав, Лисс разговаривал в кабинете Фосса с конструктором Прашке, затем он разговаривал с инженерами, руководившими производством; в конторе коммерческий директор ознакомил его с калькуляцией стоимости заказанных агрегатов. Он провел несколько часов в заводских цехах, путешествовал среди грохота металла и к концу дня очень устал. Завод Фосса выполнял важную часть заказа Управления безопасности, и Лисс остался доволен, - руководители предприятия вдумчиво отнеслись к делу, технические условия выполнялись точно, инженеры-механики усовершенствовали конструкцию транспортеров, теплотехники разработали наиболее экономичную схему работы печей. После тяжелого дня на заводе вечер в семье Фосса показался особенно приятным. Посещение химической фабрики разочаровало Лисса: в производстве оказалось лишь немногим больше сорока процентов запланированного химиката. Люди на фабрике раздражали Лисса своими многочисленными жалобами: производство сложно и капризно; во время воздушного налета испортилась вентиляция, и в цехе произошло массовое отравление рабочих; кизельгур, которым пропитывается стабилизованная продукция, поступает нерегулярно; герметическая тара задерживается на железной дороге... Однако в дирекции химического общества ясно представляли себе значение заказа Управления безопасности. Главный химик акционерного общества, доктор Кирхгартен, сказал Лиссу, что заказ Управления безопасности будет выполнен в срок. Правление пошло на то, чтобы притормозить выполнение заданий министерства боеприпасов, - случай беспрецедентный начиная с сентября 1939 года. Лисс отказался присутствовать на ответственном испытании в лаборатории химического объединения, но просмотрел протоколы, подписанные физиологами, химиками и биохимиками. В этот же день Лисс встретился с научными работниками, проводившими испытания, - это были молодые ученые, две женщины - физиолог и биохимик, врач-патологоанатом, химик - специалист по органическим соединениям с низкой температурой кипения, руководитель группы - токсиколог, профессор Фишер. Участники совещания произвели на Лисса прекрасное впечатление. Хотя все они были заинтересованы в том, чтобы разработанная ими методика была одобрена, они не скрыли от Лисса слабые стороны своей работы и свои сомнения. На третий день Лисс на самолете вместе с инженерами монтажной фирмы Обершгайна вылетел на стройку. Он чувствовал себя хорошо, поездка развлекла его. Впереди предстояло самое приятное, - после осмотра строительства он должен был вместе с техническими руководителями стройки выехать в Берлин - доложить в Главном управлении безопасности о положении дел. Погода была скверная, лил холодный ноябрьский дождь. Самолет с трудом приземлился на центральном лагерном аэродроме, - на небольшой высоте начиналось обледенение крыльев, над землей стлался туман. На рассвете шея снег, и кое-где на комьях глины лежали серые, не смытые дождем, осклизлые пятна снега. Поля фетровых шляп у инженеров поникли, пропитавшись ртутно тяжелым дождем. К строительной площадке были проложены железнодорожные пути, - они связывались непосредственно с главной магистралью. Вблизи железной дороги располагались складские помещения. С них начался инспекторский осмотр. Под навесом происходила сортировка грузов, - детали различных механизмов, рештаки и разобранные части роликовых конвейерных устройств, трубы разного диаметра, воздуходувные и вентиляционные устройства, костеизмельчающие шаровые мельницы, газоизмерительная и электроизмерительная контрольная аппаратура, еще не вмонтированная на пульты, мотки кабеля, цемент, самоопрокидывающиеся вагонетки, горы рельсов, конторская мебель. В особых, охраняемых чинами СС помещениях с множеством вытяжных устройств и низко гудящими вентиляторами находился склад начавшей поступать продукции химического объединения, - баллоны с красными вентилями и пятнадцатикилограммовые банки с красно-синими наклейками, издали похожие на банки с болгарским джемом. Выходя из этого наполовину вдавленного в землю помещения, Лисс и его спутники встретились с только что прибывшим поездом из Берлина главным проектировщиком комбината профессором Штальгангом и с начальником работ инженером фон Рейнеке, огромным мужчиной в желтой кожаной куртке. Штальганг хрипло дышал, сырой воздух вызвал у него приступ астмы. Окружившие Штальганга инженеры стали укорять его, что он не бережется; все они знали, что альбом работ Штальганга находится в личной библиотеке Гитлера. Площадка строительства ничем не отличалась от обычных для середины двадцатого века циклопических строек. Вокруг котлованов слышались свистки часовых, скрежет экскаваторов, движение кранов, птичий крик паровозиков. Лисс и его спутники подошли к прямоугольному серому, без окон зданию. Весь ансамбль промышленных зданий, печей из красного кирпича, широкожерлых труб, диспетчерских башенок и башен охраны со стеклянными колпаками, - все тянулось к этому серому, слепому, безлобому зданию. Рабочие-дорожники заканчивали асфальтирование дорожки - из-под катков шел серый горячий дым, смешивался с серым холодным туманом. Рейнеке сказал Лиссу, что при проверке объекта N_1 на герметичность результаты оказались неудовлетворительными. Штальганг возбужденным сиплым голосом, забывая о своей астме, разъяснял Лиссу архитектурную идею нового сооружения. При кажущейся простоте и малых габаритах обычная промышленная гидротурбина является средоточием огромных сил, масс и скоростей, - в ее витках геологическая мощь воды преобразуется в работу. По принципу турбины построено и это сооружение. Оно превращает жизнь и все виды связанной с ней энергии в неорганическую материю. В турбине нового типа нужно преодолеть силу психической, нервной, дыхательной, сердечной, мышечной, кроветворной энергии. В новом сооружении соединены принципы турбины, скотобойни, мусоросжигательного агрегата. Все эти особенности надо было объединить в простом архитектурном решении. - Наш дорогой Гитлер, - сказал Штальганг, - как известно, при осмотре самых прозаических промышленных объектов не забывает об архитектурной форме. Он понизил голос так, чтобы его слышал один лишь Лисс. - Вы ведь знаете, что увлечение мистической стороной архитектурного оформления лагерей под Варшавой принесло большие неприятности рейхсфюреру. Все это необходимо было учесть. Внутреннее устройство бетонной камеры соответствовало эпохе промышленности больших масс и скоростей. Втекая в подводящие каналы, жизнь, подобно воде, уже не могла ни остановиться, ни потечь обратно, - скорость ее движения по бетонному коридору определялась формулами, подобными формуле Стокса о движении жидкости в трубе, зависящем от плотности, удельного веса, вязкости, трения, температуры. Электрические лампы были вделаны в потолок и защищены толстым мутно-прозрачным стеклом. Чем дальше, тем свет становился ярче, и у входа в камеру, прегражденного полированной стальной дверью, слепил своей сухой белизной. У двери царило то особое возбуждение, которое всегда возникает у строителей и монтажников перед пуском нового агрегата. Чернорабочие мыли шлангами пол. Пожилой химик в белом халате производил у закрытой двери замеры давлений" Рейнеке приказал открыть дверь камеры. Войдя в просторный зал с низко нависшим бетонным небом, некоторые инженеры сняли шляпы. Пол камеры был составлен из тяжелых раздвижных плит, оправленных в металлические рамы и плотно сходившихся одна с другой. При действии механизма, управляемого из диспетчерской, плиты, составлявшие пол, становились вертикально и содержимое камеры уходило в подземные помещения. Там органическое вещество подвергалось обработке бригадами стоматологов, они извлекали ценные металлы, используемые для протезирования. После этого приводилась в действие лента транспортера, ведущего к кремационным печам, где потерявшее мышление и чувствительность органическое вещество под действием тепловой энергии терпело дальнейшее разрушение - превращалось в фосфорные туки, известь и золу, аммиак, углекислый и сернистый газы. К Лиссу подошел офицер связи, протянул ему телеграмму. Все увидели, как стало угрюмо лицо штурмбанфюрера, прочитавшего телеграмму. Телеграмма извещала Лисса о том, что оберштурмбанфюрер СС Эйхман встретится с ним на строительстве сегодня ночью, он выехал машиной по мюнхенской автостраде. Рухнула поездка Лисса в Берлин. А он рассчитывал будущую ночь провести у себя на даче, где жила больная, тоскующая по нему жена. Перед сном он бы посидел в кресле, надев на ноги мягкие туфли, и на час-два в тепле и уюте забыл бы о суровом времени. Как приятно ночью в постели на загородной даче прислушиваться к далекому гулу зенитных орудий берлинской ПВО. А вечером в Берлине, после доклада на Принц-Альбертштрассе и перед отъездом за город, в тихий час, когда не бывает воздушных тревог и налетов, он собирался навестить молодую референтку Института философии, - она одна знала, как тяжело ему живется, какая смута в его душе. У него были уложены в портфель для этой встречи бутылка коньяка и коробка шоколада. Теперь все это рухнуло. Инженеры, химики, архитекторы смотрели на него, - какие тревоги заставляют хмуриться инспектора Главного управления безопасности? Кто из них мог знать это? Людям мгновениями казалось, что камера уже не подчиняется своим создателям, а ожила, живет своей бетонной волей, бетонной жадностью, начнет выделять токсины, жеванет стальной дверной челюстью, станет пищеварить. Штальганг подмигнул Рейнеке и шепотом сказал: - Вероятно, Лисс получил сообщение, что оберштурмбанфюрер примет его доклад здесь, я-то об этом знал еще утром. А у него лопнул отдых в семье и, вероятно, встреча с какой-нибудь милой дамой. 30 Лисс встретился с Эйхманом ночью. Эйхману было лет тридцать пять. Перчатки, фуражка, сапоги, - три предмета, воплотившие в себя поэзию, надменность и превосходство германского оружия, походили на те, что носил рейхсфюрер СС Гиммлер. Лисс знал семью Эйхманов с довоенных лет, они были земляками. Лисс, учась в Берлинском университете, работая в газете, потом в философском журнале, изредка навещал родной город, узнавал о своих гимназических сверстниках. Одни поднимались на общественной волне, затем волна уходила, и успех исчезал, и тогда другим улыбались известность, материальные удачи. А молодой Эйхман неизменно жил тускло и однообразно. Орудия, бившие под Верденом, и вот-вот, казалось, рождавшаяся победа, поражение и инфляция, политическая борьба в Рейхстаге, вихрь левых, сверхлевых направлений в живописи, театре, музыке, новые моды и крушения новых мод, - ничто не меняло его однообразного бытия. Он работал агентом провинциальной фирмы. В семье и в своих отношениях к людям он бывал в меру добр и равнодушен, груб и внимателен. Все большие дороги в жизни были забиты шумной, жестикулирующей, враждебной ему толпой. Всюду он видел отталкивающих его быстрых, юрких людей с блестящими темными глазами, ловких и опытных, снисходительно усмехавшихся в его сторону... В Берлине, после окончания гимназии, ему не удалось устроиться. Директора контор и владельцы столичных фирм говорили ему, что, к сожалению, вакансия закрыта, а Эйхман стороной узнавал, что вместо него принят какой-то гнилой человечек неясной национальности, не то поляк, не то итальянец. Он пробовал поступить в университет, но несправедливость, царившая там, помешала ему. Он видел, что экзаменаторы, глядя на его светлоглазое полное лицо, светлый ежик волос, на короткий прямой нос, становились скучными. Казалось, их тянуло к длинномордым, темноглазым, сутулым и узкоплечим, к дегенератам. Не он один был отброшен обратно в провинцию. Это была судьба многих. Порода людей, царившая в Берлине, встречалась на всех этажах общества. Но больше всего эта порода плодилась в потерявшей национальные черты космополитической интеллигенции, не делающей разницы между немцем и итальянцем, немцем и поляком. Это была особая порода, странная раса, подавлявшая всех, кто пытался соревноваться с ней, - умом, образованностью, насмешливым безразличием. Ужасно было безысходное ощущение живой и не агрессивной умственной мощи, исходившей от этой породы, - эта мощь проявлялась в странных вкусах этих людей, в их быте, в котором соблюдение моды соединялось с неряшливостью и с безразличием к моде, в их любви к животным, соединенной с их совершенно городским образом жизни, в их способности к абстрактному мышлению, соединенной со страстью к грубому в искусстве и быту... Эти люди двигали германскую химию красок и синтеза азота, исследования жестких лучей, производство качественной стали. Ради них приезжали в Германию иностранные ученые и художники, философы и инженеры. Но именно эти люди меньше всего походили на немцев, они болтались по всему свету, их дружеские связи были совсем не немецкими, их немецкое происхождение неясно. Где уж тут было служащему провинциальной фирмы пытаться пробиться к лучшей жизни, хорошо, что он не голодал. И вот он выходит из своего кабинета, закрыв в сейфе бумаги, о которых знают в мире три человека, - Гитлер, Гиммлер, Кальтенбруннер. Черный большой автомобиль ждет его у подъезда. Часовые приветствуют его, адъютант распахивает дверцу машины, - оберштурмбанфюрер СС Эйхман уезжает. Шофер дает с места полный газ, и мощный гестаповский "хорх", почтительно приветствуемый городской полицией, поспешно включающей зеленые светофоры, поколесив по берлинским улицам, вырывается на автостраду. Дождь, туман, сигнальные знаки, плавные виражи автострады... В Смолевичах среди садов стоят тихие домики, и трава растет на тротуарах. На улицах бердичевских Яток в пыли бегают грязные куры с желтыми кадмиевыми ногами, меченные фиолетовыми и красными чернилами. На Подоле и на Васильковской в Киеве, в многоэтажных домах с немытыми окнами ступени лестниц истерты миллионами детских ботинок, стариковскими шлепанцами. В Одессе во дворе стоит пестротелый платан, сохнет цветное белье, рубашки и кальсоны, дымятся на мангалах тазы с кизиловым вареньем, кричат в люльках новорожденные со смуглой кожей, еще ни разу не видевшей солнца. В Варшаве, в костлявом, узкоплечем шестиэтажном доме, живут швеи, переплетчики, домашние учителя, певицы из ночных кабаре, студенты, часовщики. В Сталиндорфе вечером зажигается огонь в избах, ветер тянет со стороны Перекопа, пахнет солью, теплой пылью, мычат, мотая тяжелыми головами, коровы... В Будапеште, в Фастове, в Вене, в Мелитополе и в Амстердаме, в особняках с зеркальными окнами, в домах, стоящих в фабричном дыму, жили люди еврейской нации. Лагерная проволока, стены газовни, глина противотанкового рва объединили миллионы людей разных возрастов и профессий, языков, житейских и духовных интересов, фанатически верующих и фанатиков-атеистов, рабочих, тунеядцев, врачей и торговцев, мудрецов и идиотов, воров, идеалистов, созерцателей, добросердечных, святых и хапуг. Всех их ждала казнь. Гестаповский "хорх" бежал, кружил по осенним автострадам. 31 Они встретились ночью. Эйхман прошел прямо в кабинет, задавая на ходу быстрые вопросы, сел в кресло. - У меня мало времени, не позже завтрашнего дня я должен быть в Варшаве. Он уже побывал у коменданта лагеря, беседовал с начальником строительства. - Как работают заводы, какие у вас впечатления от личности Фосса, на высоте ли, по-вашему, химики? - быстро спрашивал он. Большие белые пальцы с большими розовыми ногтями перекладывали бумаги на столе, время от времени оберштурмбанфюрер делал пометки автоматической ручкой, и Лиссу казалось, что Эйхман не различает особенности дела, вызывающего тайный холодок ужаса даже в каменных сердцах. Лисс много пил все эти дни. Усилилась одышка, и по ночам он чувствовал свое сердце. Но ему казалось, что для здоровья зло от алкоголя меньше, чем зло от нервного напряжения, в котором он все время находился. Он мечтал вернуться к изучению выдающихся деятелей, враждебных национал-социализму, решать жестокие и сложные, но бескровные задачи. Тогда он перестанет пить, будет выкуривать за день не больше двух-трех легких сигарет. Вот недавно он вызвал к себе ночью старого русского большевика, разыграл с ним партию политических шахмат и, вернувшись домой, спал без снотворного, проснулся в десятом часу утра. Оберштурмбанфюреру и Лиссу при ночном осмотре газовой камеры был устроен маленький сюрприз. Посреди камеры строители установили столик с вином и закусками, и Рейнеке пригласил Эйхмана и Лисса выпить бокал вина. Эйхман рассмеялся милой выдумке и сказал: - Я с удовольствием закушу. Он передал фуражку своему охраннику и сел к столу. Его большое лицо вдруг стало добродушно-озабоченным, таким, каким оно становится у всех миллионов любящих покушать мужчин, когда они садятся за накрытый стол. Рейнеке стоя разлил вино, и все взялись за бокалы, ожидая тост Эйхмана. В этой бетонной тишине, в этих налитых бокалах было такое напряжение, что Лиссу казалось, - сердце не выдержит его. Хотелось, чтобы громкий тост за немецкий идеал разрядил напряжение. Но напряжение не проходило, а росло, - оберштурмбанфюрер жевал бутерброд. - Что ж вы, господа? - спросил Эйхман. - Прекрасная ветчина. - Мы ждем хозяйского тоста, - сказал Лисс. Оберштурмбанфюрер поднял бокал. - За дальнейшие служебные успехи, которые, мне кажется, достойны быть отмечены. Он один почти ничего не пил и много ел. Утром Эйхман делал в трусиках гимнастику перед открытым настежь окном. В тумане вырисовывались ровные ряды лагерных бараков, доносились паровозные гудки. Лисс не завидовал Эйхману. У Лисса было высокое положение без высоких должностей, - он считался умным человеком в Имперском управлении безопасности. Гиммлер любил беседовать с ним. Высокопоставленные люди в большинстве случаев старались не показывать ему своего служебного превосходства. Он привык к тому, что его уважали не только в полиции безопасности. Имперское управление безопасности дышало и жило всюду, - и в университете, и в подписи директора детского санатория, и на приемных пробах молодых певцов в опере, и в решении жюри, отбиравшего картины для весенней выставки, и в списке кандидатов при выборах в Рейхстаг. Здесь был стержень жизни. Основой вечной правоты партии, победы ее логики либо нелогичности над всякой логикой, ее философии над всякой другой философией была работа государственной тайной полиции. Это была волшебная палочка! Стоило уронить ее, и волшебство исчезало, - великий оратор превращался в болтуна, корифей науки в популяризатора чужих идей. Эту волшебную палочку нельзя было выпускать из рук. Поглядывая на Эйхмана, Лисс в это утро впервые в жизни почувствовал шевеление завистливой тревоги. За несколько минут до отъезда Эйхман задумчиво сказал: - А ведь мы с вами земляки, Лисс. Они стали перечислять приятные им названия городских улиц, ресторанов, кино. - Кое-где, конечно, я не бывал, - сказал Эйхман и назвал клуб, в который сына владельца мастерской не пускали. Лисс спросил, меняя предмет разговора: - Скажите, можно примерно иметь представление, о каком количестве евреев идет речь? Он знал, что задал сверхвопрос, может быть, три человека в мире, кроме Гиммлера и вождя, могли ответить на него. Но именно после воспоминания о тяжелых молодых годах Эйхмана в пору демократии и космополитизма следовало спросить его о том, чего Лисс не знал, - признаться в своем незнании. Эйхман ответил. Лисс, пораженный, спросил: - Миллионов? Эйхман пожал плечами. Некоторое время они молчали. - Я очень жалею, что мы не встретились с вами в пору студенчества, - сказал Лисс, - в годы учения, как сказано у Гете. - Я не был берлинским студентом, я учился в провинции, не жалейте, - сказал Эйхман и добавил: - Цифру эту, земляк, я впервые произношу вслух. Если считать Берхтесгаден, Рейхсканцеляй и ведомство нашего рейхсфюрера, она была названа семь или восемь раз. - Я понимаю, завтра мы не прочтем ее в газете. - Я имею в виду именно газету, - сказал Эйхман. Он с усмешкой поглядел на Лисса, и тот почувствовал тревогу от ощущения, что собеседник умней его. А Эйхман проговорил: - Помимо того, что тихий наш городок весь утопает в зелени, была еще одна причина, по которой я назвал вам эту цифру. Мне хочется, чтобы она связывала нас для дальнейшей совместной работы. - Благодарю, - сказал Лисс, - надо подумать, дело очень серьезное. - Конечно. Предложение исходит не только от меня, - Эйхман поднял палец вертикально вверх. - Если вы разделите со мной труд, а Гитлер проиграет, мы будем висеть вместе - вы и я. - Перспектива прекрасная, стоит подумать, - проговорил Лисс. - Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный столик и скажем: "За двадцать месяцев мы решили вопрос, который человечество не решило за двадцать веков!" Они простились. Лисс глядел вслед машине. У него имелся свой взгляд на человеческие отношения в государстве. Жизнь в национал-социалистическом государстве не могла развиваться свободно, - каждым ее шагом нужно было управлять. Для того чтобы руководить дыханием людей, материнским чувством, кругом чтения, заводами, пением, армией, летними экскурсиями, - нужны были вожаки. Жизнь ведь потеряла право расти, как трава, волноваться, как море. Вожаки, казалось Лиссу, тяготели к четырем типам характеров. Первый характер - цельные натуры, обычно лишенные остроты ума и способности к анализу. Эти люди ловили лозунги, формулы из газет и журналов, цитаты из речей Гитлера и статей Геббельса, из книг Франка и Розенберга. Они терялись, не чувствуя подпорок. Они не задумывались о связи явлений, проявляли жестокость и нетерпимость по любому поводу. Они все принимали всерьез: и философию, и национал-социалистическую науку, и туманные откровения, и достижения нового театра, и новую музыку, и кампанию по выборам в Рейхстаг. Они, как школяры, зубрили в кружках "Mein Kampf", конспектировали доклады и брошюры. Обычно они были скромны в личной жизни, иногда испытывали нужду, чаще остальных категорий попадали в партийные мобилизации, отрывавшие их от семей. Именно к этой категории, казалось сперва Лиссу, принадлежал и Эйхман. Второй тип характеров: умные циники. Эти знали о существовании волшебной палочки. В проверенном кругу друзей они посмеивались над многим, - над невежеством новых докторов и магистров, над ошибками и нравами ляйтеров и гауляйтеров. Они не смеялись только над вождем и над высокими идеалами. Эти люди обычно жили широко, много пили. На высших ступенях партийной иерархии эти характеры встречались чаще, чем на низших. Внизу царствовали характеры первого типа. На самом верху, казалось Лиссу, царил третий характер, - там умещалось восемь-девять человек и бывали допускаемы еще пятнадцать-двадцать, там существовал мир, лишенный догм, там свободно судили обо всем. Там не было идеалов, одна лишь математика, веселые, не ведающие жалости высокие мастера. Иногда Лиссу казалось, что все в Германии происходит ради них и их блага. Лисс заметил, что появление на вершине ограниченных людей всегда знаменовало начало зловещих событий. Мастера социальной механики возвышали догматиков, чтобы поручить им особо кровавые дела. Простаки временно упивались высшей властью, но обычно, закончив дела, исчезали, а иногда разделяли судьбу своих жертв. Наверху вновь оставались веселые мастера. В простаках, характерах первого типа, имелось чрезвычайно ценное свойство, - они были народны. Они не только цитировали классиков национал-социализма, но и говорили языком народа. Их грубость казалась народной, крестьянской. Их шутки вызывали смех на рабочих собраниях. Четвертый тип характеров: исполнители, полностью равнодушные к догме, идеям, философии, но также чуждые и аналитических способностей. Национал-социализм платил им, и они служили ему. Их единственной, высшей страстью были сервизы, костюмы, дачи, драгоценности, мебель, легковые машины, холодильники. Деньги они не очень любили, не верили в их прочность. Лисс тяготел к высшим руководителям, мечтал об их обществе и о близости с ними, - там, в царстве насмешливого ума, щегольской логики, он чувствовал себя легко, естественно, хорошо. Но Лисс видел, что в страшной высоте, над высшими руководителями, над стратосферой был мир туманный, непонятный, неясный, мучающий своей алогичностью, - в этом высшем мире существовал вождь Адольф Гитлер. В Гитлере, и это страшило Лисса, непонятным образом соединялось несоединимое, - он был главой мастеров - сверхмехаником, шеф-монтером, обер-мастером, обладавшим высшей логикой, высшим цинизмом, высшей математической жестокостью, даже по сравнению со всеми своими ближайшими помощниками, вместе взятыми. И в то же время в нем была догматическая исступленность, фанатическая вера и слепота веры, бычья нелогичность, которые Лисс встречал лишь на самых низких, полуподвальных этажах партийного руководства. Он, создатель волшебной палочки, первосвященник, был одновременно и темным, исступленным верующим. И вот сейчас, глядя вслед уходившей машине, Лисс ощутил, что Эйхман неожиданно вызвал в нем то пугающее и влекущее, неясное чувство, которое вызывал в нем лишь один человек в мире - вождь немецкого народа Адольф Гитлер. 32 Антисемитизм проявляется разнообразно - он в насмешливом, брезгливом доброжелательстве и в истребительных погромах. Разнообразны виды антисемитизма - идейный, внутренний, скрытый, исторический, бытовой, физиологический; разнообразны формы его - индивидуальный, общественный, государственный. Антисемитизм встретишь и на базаре, и на заседании Президиума Академии наук, в душе глубокого старика и в детских играх во дворе. Антисемитизм без ущерба для себя перекочевал из поры лучины, парусных кораблей и ручных прялок в эпоху реактивных двигателей, атомных реакторов и электронных машин. Антисемитизм никогда не является целью, антисемитизм всегда лишь средство, он мерило противоречий, не имеющих выхода. Антисемитизм есть зеркало собственных недостатков отдельных людей, общественных устройств и государственных систем. Скажи мне, в чем ты обвиняешь евреев, и я скажу, в чем ты сам виноват. Ненависть к отечественному крепостному праву, даже в сознании борца за свободу, шлиссельбургского арестанта, крестьянина Олейничука, выражалась как ненависть к ляхам и жидам. И даже гениальный Достоевский увидел жида ростовщика там, где должен был различить безжалостные глаза русского подрядчика, крепостника и заводчика. Национал-социализм, одарив вымышленное им мировое еврейство чертами расизма, жаждой власти над миром, космополитическим безразличием к немецкой родине, навязал евреям свои собственные черты. Но это лишь одна из сторон антисемитизма. Антисемитизм есть выражение бездарности, неспособности победить в равноправной жизненной борьбе, всюду - в науке, в торговле, в ремесле, в живописи. Антисемитизм - мера человеческой бездарности. Государства ищут объяснения своей неудачливости в происках мирового еврейства. Но это одна из сторон антисемитизма. Антисемитизм есть выражение несознательности народных масс, неспособных разобраться в причинах своих бедствий и страданий. В евреях, а не в государственном и общественном устройстве видят невежественные люди причины своих бедствий. Но и это массовое проявление антисемитизма - одна из сторон его. Антисемитизм - мерило религиозных предрассудков, тлеющих в низах общества. Но и это лишь одна из сторон антисемитизма. Отвращение к внешности еврея, его речи, к его пище не есть, конечно, истинная причина физиологического антисемитизма. Ведь человек, с отвращением говорящий о курчавых волосах еврея, о его жестикуляции, восхищается черными, курчавыми волосами детей на картинах Мурильо, безразличен к гортанному говору, жестикуляции армян, дружелюбно поглядывает на синегубого негра. Антисемитизм - явление особое в ряду преследований, которым подвергаются национальные меньшинства. Это явление особое, потому что историческая судьба евреев складывалась своеобразно, особо. Подобно тому как тень человека дает представление о его фигуре, так и антисемитизм дает представление об исторической судьбе и пути евреев. История еврейства сплелась и соединилась со многими вопросами мировой политической и религиозной жизни. Это первая особенность еврейского национального меньшинства. Евреи живут почти во всех странах мира. Такое необычайно широкое распространение национального меньшинства в обоих полушариях Земли представляет вторую особенность евреев. В пору расцвета торгового капитала появились евреи торговцы и ростовщики. В пору расцвета промышленности многие евреи проявили себя в технике и промышленности. В атомную эру немало талантливых евреев работает по атомной физике. В пору революционной борьбы немало евреев проявили себя как выдающиеся деятели революции. Они - то национальное меньшинство, которое не отбрасывается на общественную, географическую периферию, а стремится проявить себя на направлении главного движения в развитии идеологических и производительных сил. В этом третья особенность еврейского национального меньшинства. Часть еврейского меньшинства ассимилируется, растворяется в коренном населении страны, а народная, широкая основа еврейства сохраняет национальное в языке, религии, быте. Антисемитизм сделал своим правилом изобличать ассимилированную часть еврейства в тайных национальных и религиозных устремлениях, а органическую часть еврейства, занимающуюся ремеслами, физическим трудом, делать ответственной за тех, кто участвует в революции, управлении промышленностью, создании атомных реакторов, акционерных обществ и банков. Названные особенности бывают присущи порознь тому или другому национальному меньшинству, но, кажется, одни лишь евреи объединили в себе все эти особенности. Антисемитизм тоже отразил на себе эти особенности, он тоже слился с главными вопросами мировой политической, экономической, идеологической, религиозной жизни. В этом зловещая особенность антисемитизма. Пламя его костров освещает самые ужасные времена истории. Когда Возрождение вторглось в пустыню католического средневековья, мир тьмы зажег костры инквизиции. Их огонь осветил не только силу зла, но и картину гибели его. В двадцатом веке обреченный гибели старый национальный уклад физически отсталых и неудачливых государств зажег костры Освенцима, люблинских и треблинкских крематориев. Их пламя осветило не только краткое фашистское торжество, это пламя предсказало миру, что фашизм обречен. К антисемитизму прибегают перед неминуемым свершением судьбы и всемирно-исторические эпохи, и правительства реакционных, неудачливых государств, и отдельные люди, стремящиеся выправить свою неудачную жизнь. Были ли случаи на протяжении двух тысячелетий, когда свобода, человечность пользовались антисемитизмом как средством своей борьбы? Может быть, и были, но я не знаю таких. Бытовой антисемитизм - бескровный антисемитизм. Он свидетельствует, что в мире существуют завистливые дураки и неудачники. В демократических странах может возникнуть общественный антисемитизм, - он проявляется в прессе, представляющей те или иные реакционные группы, в действиях этих реакционных групп, например, в бойкоте еврейского труда либо еврейских товаров, в религии и идеологии реакционеров. В тоталитарных странах, где общество отсутствует, антисемитизм может быть лишь государственным. Государственный антисемитизм - свидетельство того, что государство пытается опереться на дураков, реакционеров, неудачников, на тьму суеверных и злобу голодных. Такой антисемитизм бывает на первой стадии дискриминационным, - государство ограничивает евреев в выборе местожительства, профессии, праве занимать высшие должности, в праве поступать в учебные заведения и получать научные звания, степени и т.д. Затем государственный антисемитизм становится истребительным. В эпохи, когда всемирная реакция вступает в гибельный для себя бой с силами свободы, антисемитизм становится для нее государственной, партийной идеей; так случилось в двадцатом веке, в эпоху фашизма. 33 Движение к Сталинградскому фронту вновь сформированных частей шло тайно, в ночное время... Северо-западней Сталинграда, в среднем течении Дона, сгущалась, тяжелела сила нового фронта. Эшелоны разгружались на вновь построенной железной дороге, прямо в степи. Едва рассветало, шумевшие ночью железные реки замирали, и лишь легкий пыльный туман стоял над степью. Днем стволы пушек обрастали сухим бурьяном и охапками соломы, и, казалось, не было в мире более молчаливых существ, чем эти слившиеся с осенней степью артиллерийские стволы. Самолеты, распластав крылья, словно мертвые, высосанные насекомые, стояли на аэродромах, прикрытые паутиной маскировочных сеток. День ото дня все гуще и гуще делались условные треугольники, ромбики, кружки, все гуще становилась сеть цифр - номеров на той карте, которую видели в мире всего лишь несколько человек, - то строились, кристаллизовались, выходили на исходные рубежи новые армии нового Юго-Западного фронта, ныне фронта наступления. А по левому берегу Волги пустынными, солончаковыми степями шли на юг, минуя дымящийся и гремящий Сталинград, танковые соединения, артиллерийские дивизии и уходили к тихим заводям и затонам. Войска, переправившись через Волгу, оседали в калмыцкой степи, в соленом межозерье, и тысячи русских людей начинали произносить странные им слова: "Барманцак", "Цаца"... То шло южное скопление сил в калмыцких степях на правом плече немцев. Советское Верховное командование готовило окружение сталинградских дивизий Паулюса. Темными ночами под осенними облаками и звездами пароходы, паромы, баржи переправили на правый, калмыцкий берег, что южней Сталинграда, танковый корпус Новикова... Тысячи людей видели написанные на броне белой краской имена военных вождей России: "Кутузов", "Суворов", "Александр Невский". Миллионы людей видели, как пошли в сторону Сталинграда тяжелые русские пушки, минометы и полученные по ленд-лизу колонны грузовых "доджей" и "фордов". И все же, хотя движение это было видимо миллионами людей, сосредоточение огромных воинских масс, нацеленных для наступления северо-западнее и южнее Сталинграда, шло втайне. Как же это могло случиться? Ведь и немцы знали об этом огромном движении. Ведь скрыть его нельзя было, как нельзя скрыть степной ветер от идущего степью человека. Немцы знали о движении войск к Сталинграду, а сталинградское наступление оставалось для них тайной. Каждый немецкий лейтенант, взглянув на карту, где были предположительно помечены места скопления русских войск, мог расшифровать высшую военно-государственную тайну Советской России, известную лишь Сталину, Жукову, Василевскому. И все же окружение немцев в районе Сталинграда было внезапно для немецких лейтенантов и фельдмаршалов. Как же могло это случиться? Сталинград продолжал держаться, по-прежнему немецкие атаки не приводили к решающим успехам, хотя в них участвовали большие воинские массы. А в истаявших сталинградских полках оставались лишь десятки красноармейцев. Эти малые десятки, принявшие на себя сверхтяжесть ужасных боев, и были той силой, которая путала все представления немцев. Противник не мог представить, что мощь его усилий расщепляется горстью людей. Казалось, советские резервы готовятся поддержать и питать оборону. Солдаты, отбивавшие на волжском откосе напор дивизий Паулюса, были стратегом сталинградского наступления. А неумолимое лукавство истории таилось еще глубже, и в его глубине свобода, рождавшая победу, оставаясь целью войны, превращалась от прикосновения лукавых пальчиков истории в ее средство. 34 Старуха с охапкой сухого камыша прошла к дому, хмурое лицо ее было поглощено заботой, она шла мимо запыленного "виллиса", мимо перекрытого брезентом штабного танка, подпиравшего плечом дощатую стену дома. Она шла, костистая, скучная, и, казалось, ничего не было обычней этой старухи, идущей мимо танка, подпиравшего ее дом. Но не было ничего значительней в событиях мира, чем связь этой старухи и ее некрасивой дочери, доившей в это время под навесом корову, связь ее белоголового внука, запустившего палец в нос и следившего, как молоко прыскало из коровьих сосцов, с войсками, стоявшими в степи. И все эти люди, - майоры из корпусных и армейских штабов, генералы, дымившие папиросами под темными деревенскими иконами, генеральские повара, жарившие баранину в русских печах, телефонистки, накручивающие на патроны и гвозди локоны в амбарах, водитель, бривший во дворе щеку перед жестяным умывальником и скосивший один глаз на зеркальце, а второй на небо - летит ли немец, - и весь этот стальной, электрический и бензиновый мир войны были непрерывной частью долгой жизни степных деревень, поселков, хуторков. Непрерывная связь существовала для старухи между сегодняшними ребятами на танках и теми замученными, что летом притопали пешком, попросились ночевать и все боялись, не спали ночью, выходили поглядеть. Непрерывная связь существовала между этой старухой с хуторка в калмыцкой степи и той, что на Урале вносила в штаб резервного танкового корпуса шумный медный самовар, и с той, что в июне под Воронежем стелила полковнику солому на пол и крестилась, оглядываясь на красное зарево в окошке. Но так привычна была эта связь, что ее не замечали ни старуха, шедшая в дом топить колючкой печь, ни полковник, вышедший на крыльцо. Дивная, томящая тишина стояла в калмыцкой степи. Знали ли люди, сновавшие в это утро по Унтер-ден-Линден, о том, что здесь Россия повернула свое лицо на Запад, готовилась ударить и шагнуть? Новиков с крыльца окликнул водителя Харитонова: - Шинели прихвати, мою и комиссара, поздно вернемся. На крыльцо вышли Гетманов и Неудобной. - Михаил Петрович, - сказал Новиков, - в случае чего звоните к Карпову, а после пятнадцати к Белову и Макарову. Неудобнов сказал: - Какие тут могут быть случаи. - Мало ли, командующий нагрянет, - сказал Новиков. От солнца отделились две пичужки и пошли в сторону хутора. И сразу в их нарастающем гуле, в их скользкой стремительности раздробилась степная неподвижность. Харитонов, выскочив из машины, побежал под стенку амбара. - Ты что это, дурак, своих перелякался? - закричал Гетманов. В этот момент один из самолетов дал пулеметную очередь по хуторку, от второго отделилась бомба. Завыло, зазвенело, пронзительно закричала женщина, заплакал ребенок, дробно застучали комья земли, поднятые взрывом. Новиков, услыша вой падающей бомбы, пригнулся. На миг все смешалось в пыли и дыму, и он видел только. Гетманова, стоявшего рядом с ним. Из пылевого тумана выступила фигура Неудобнова, - он стоял, расправив плечи, подняв голову, единственный из всех не пригнувшись, точно вырезанный из дерева. Гетманов, счищая со штанов пыль, немного побледневший, но возбужденный и веселый, с милой хвастливостью сказал: - Ничего, молодцом, штаны вроде остались сухие, а генерал наш даже не шелохнулся. Потом Гетманов и Неудобнов пошли смотреть, как далеко разбросало вокруг воронки землю, удивлялись, что выбиты стекла в дальних домах, а в самом ближнем стекла уцелели, смотрели на поваленный плетень. Новиков любопытствовал на людей, впервые увидевших разрыв бомбы, - их, видимо, поражало, что бомбу эту выточили, подняли на воздух и сбросили на землю лишь с одной целью: убить отца маленьких Гетмановых и отца маленьких Неудобновых. Вот чем, оказывается, занимались люди на войне. Сидя в машине, Гетманов все говорил о налете, потом перебил самого себя: - Тебе, видно, Петр Павлович, смешно меня слушать, на тебя тысячи падали, а на меня первая, - и, снова перебив самого себя, спросил: - Слушай, Петр Павлович, этот Крымов самый, он в плену вроде был? Новиков сказал: - Крымов? Да на что он тебе? - Слышал о нем разговор один интересный в штабе фронта. - В окружении был, в плену, кажется, не был. Что за разговор? Гетманов, не слыша Новикова, тронул Харитонова за плечо, сказал: - Вот по этому большачку в штаб первой бригады, минуя балочку. Видишь, у меня глаз фронтовой. Новиков уже привык, что в разговоре Гетманов никогда не шел за собеседником, - то начнет рассказывать, то задаст вопрос, снова расскажет, снова перебьет рассказ вопросом. Казалось, мысль его идет не имеющим закона зигзагом. Но это не было так, только казалось. Гетманов часто рассказывал о своей жене, о детях, носил при себе толстую пачку семейных фотографий, дважды посылал в Уфу порученца с посылками. И тут же он затеял любовь с чернявой злой докторшей из санчасти, Тамарой Павловной, и любовь нешуточную. Вершков как-то утром трагически сказал Новикову: - Товарищ полковник, докторша у комиссара ночь провела, на рассвете выпустил. Новиков сказал: - Не ваше дело, Вершков. Вы бы лучше у меня конфеты тайком не таскали. Гетманов не скрывал свою связь с Тамарой Павловной, и сейчас в степи он привалился плечом к Новикову, шепотом проговорил: - Петр Павлович, полюбил нашу докторицу один паренек, - и посмотрел ласково, жалобно на Новикова. - Вот это комиссар, - сказал Новиков и показал глазами на водителя. - Что ж, большевики не монахи, - шепотом объяснил Гетманов, - понимаешь, полюбил ее, старый дурак. Они молчали несколько минут, и Гетманов, точно не он вел только что доверительный, приятельский разговор, сказал: - А ты не худеешь, Петр Павлович, попал в родную фронтовую обстановку. Вот, знаешь, я, например, создан для партийной работы, - пришел в обком в самый тяжелый год, другой чахотку бы нажил: план по зерновым сорван, два раза товарищ Сталин меня по телефону вызывал, а мне хоть бы что, толстею, как на курорте. Вот и ты так. - А черт его знает, для чего я создан, - сказал Новиков, - может быть, и в самом деле для войны. Он рассмеялся. - Я замечаю, чуть что случится интересного, я первым делом думаю, не забыть бы Евгении Николаевне рассказать. На тебя с Неудобновым первую в жизни бомбу немцы кинули, а я подумал: надо ей рассказать. - Политдонесения составляешь? - спросил Гетманов. - Вот-вот, - сказал Новиков. - Жена, ясно, - сказал Гетманов. - Она ближе всех. Они подъехали к расположению бригады, сошли с машины. В голове Новикова постоянно тянулась цепь людей, фамилий, наименований населенных пунктов, задач, задачек, ясностей и неясностей предполагаемых, отменяемых распоряжений. Вдруг ночью он просыпался и начинал томиться, его охватывали сомнения: следует ли вести стрельбу на дальности, превышающие нарезку дистанционной шкалы прицела? Оправдывает ли себя стрельба с ходу? Сумеют ли командиры подразделений быстро и правильно оценивать изменения боевой обстановки, принимать самостоятельные решения, отдавать мгновенные приказы? Потом он представлял себе, как эшелон за эшелоном танки, проломав немецко-румынскую оборону, входят в прорыв, переходят к преследованию, объединенные с штурмовой авиацией, самоходной артиллерией, мотопехотой, саперами, - мчатся все дальше на Запад, захватывая речные переправы, мосты, обходя минные поля, подавляя узлы сопротивления. В счастливом волнении он спускал босые ноги с кровати, сидел в темноте, тяжело дыша от предчувствия счастья. Ему никогда не хотелось об этих своих ночных мыслях говорить с Гетмановым. В степи он чаще, чем на Урале, испытывал раздражение против него и Неудобнова. "К пирожкам поспели", - думал Новиков. Он уже не тот, каким был в 1941 году. Он пьет больше, чем раньше. Он частенько матерится, раздражается. Однажды он замахнулся на начальника снабжения горючим. Он видел, что его боятся. - А черт его знает, создан ли я для войны, - сказал он. - Лучше всего с бабой, которую любишь, жить в лесу, в избе. Пошел на охоту, а вечером вернулся. Она сварит похлебку, и легли спать. А войной человека не накормишь. Гетманов, склонив голову, внимательно посмотрел на него. Командир первой бригады полковник Карпов, мужчина с пухлыми щеками, рыжими волосами и пронзительно яркими голубыми глазами, какие бывают лишь у очень рыжих людей, встретил Новикова и Гетманова возле полевой рации. Его военный опыт был некоторое время связан с боями на Северо-Западном фронте; там Карпову не раз приходилось закапывать свои танки в землю, превращая их в неподвижные огневые точки. Он шел рядом с Новиковым и Гетмановым к расположению первого полка, и могло показаться, что он и есть главный начальник, такими неторопливыми были его движения. По конституции своей, казалось, должен он быть человеком добродушным, склонным к пиву и обильной еде. Но был он другой натурой, - неразговорчивый, холодный, подозрительный, мелочный. Гостей он не угощал, слыл скупым. Гетманов похваливал добросовестность, с которой рылись землянки, укрытия для танков и орудий. Все учел командир бригады, - и танкоопасные направления, и возможность флангового нажима, не учел он лишь, что предстоящие бои заставят его перейти к стремительному вводу бригады в прорыв, к преследованию. Новикова раздражали одобрительные кивки и словечки Гетманова. А Карпов, точно нарочно разогревая раздражение Новикова, говорил: - Вот разрешите, товарищ полковник, рассказать. Под Одессой мы превосходно окопались. Вечерком перешли в контратаку, дали румынам по башке, а ночью по приказу командарма вся наша оборона, как один человек, ушла в порт грузиться на корабль. Румыны спохватились часов в десять утра, кинулись атаковать брошенные окопы, а мы уже по Черному морю плыли. - Как бы тут вы не остались стоять перед пустыми румынскими окопами, - сказал Новиков. Сможет ли Карпов в период наступления день и ночь рваться вперед, оставляя позади себя боеспособные части противника, узлы сопротивления?.. Рваться вперед, подставив под удары голову, затылок, бока, охваченный одной лишь страстью преследования. Не тот, не тот у него характер. Все кругом носило на себе следы прошедшей степной жары, и странно было, что воздух так прохладен. Танкисты занимались своими солдатскими делами, - кто брился, сидя на броне, пристроив к башне зеркальце, кто чистил оружие, кто писал письмо, рядом забивали козла на расстеленной плащ-палатке, большая группа стояла, позевывая, возле девушки-санитарки. И все в этой обыденной картине под огромным небом на огромной земле наполнилось предвечерней грустью. А в это время к подходившим начальникам бежал, на ходу одергивая гимнастерку, командир батальона, пронзительно кричал: - Батальон, смирно! Новиков, точно споря с ним, ответил: - Вольно, вольно. Там, где проходил, роняя словечко, комиссар, слышался смех, танкисты переглядывались, лица делались веселей. Комиссар спрашивал, кто как переживает разлуку с уральскими девушками, спрашивал, много ли бумаги извели на письма, аккуратно ли в степь доставляют "Звездочку". Комиссар напустился на интенданта: - Что сегодня ели танкисты? А что вчера? А что позавчера? А ты тоже три дня ел суп из перловки и зеленых помидор? А ну, позвать сюда повара, - сказал он под смех танкистов, - пусть скажет, что готовил интенданту на обед. Он своими вопросами о быте и жизни танкистов как бы упрекал строевых командиров: "Что ж это вы только о технике да о технике". Интендант, худой человек в пыльных кирзовых сапогах, с красными руками, точно у прачки, полоскавшей белье в холодной воде, стоял перед Гетмановым, покашливал. Новикову стало жалко его, он сказал: - Товарищ комиссар, к Белову отсюда вместе проедем? Гетманов с довоенных времен заслуженно считался хорошим массовиком, вожаком. Едва заводил он разговор, люди начинали посмеиваться, - его простецкая, живая речь, грубые словечки сразу стирали различие между секретарем обкома и замурзанным человеком в спецовке. Он всегда входил в житейский интерес, - не запаздывает ли зарплата, есть ли дефицитные продукты в сельмагах и рабкоопах, хорошо ли отапливаются общежития, налажена ли кухня в полевых станах. Особенно просто, хорошо говорил он с пожилыми заводскими работницами и колхозницами, - всем нравилось, что секретарь - слуга народа, что он жестоко придирается к снабженцам, орсовцам, комендантам общежитии, а если надо, и к директорам заводов и МТС, когда они пренебрегают интересами трудового человека. Он был крестьянским сыном, он сам когда-то работал слесарем в цеху, и рабочие люди чувствовали это. Но в своем обкомовском кабинете он был всегда озабочен своей ответственностью перед государством, тревога Москвы была его главной тревогой; об этом знали и директора больших заводов, и секретари сельских райкомов. - План срываешь государству, понял? Партбилет хочешь положить на стол? Знаешь, что доверила тебе партия? Объяснять не надо? В его кабинете не смеялись и не шутили, не говорили о кипятке в общежитиях и об озеленении цехов. В его кабинете утверждали жесткие производственные планы, говорили о повышении норм выработки, о том, что с жилстроительством придется подождать, что надо потуже подтянуть кушаки, решительней снижать себестоимость, завышать розничные цены. Сила этого человека особенно чувствовалась, когда он вел заседания в обкоме. На этих заседаниях возникало ощущение, что все люди пришли в его кабинет не со своими мыслями, претензиями, а для того, чтобы помочь Гетманову, что весь ход заседания заранее определен напором, умом и волей Гетманова. Он говорил негромко, не торопясь, уверенный в послушании тех, к кому обращены его слова. "Скажи-ка о своем районе, дадим, товарищи, слово агроному. Хорошо, если ты, Петр Михайлович, добавишь. Пусть выскажется Лазько, у него не все благополучно по этой линии. Ты, Родионов, я вижу, тоже хочешь речь произнести, по-моему, товарищи, вопрос ясен, пора закруглять, возражений, думаю, не будет. Тут, товарищи, подготовлен проект резолюции, зачти-ка, Родионов". И Родионов, который хотел посомневаться и даже поспорить, старательно зачитывал резолюцию, поглядывая на председателя, - достаточно ли четко он читает. "Ну вот, товарищи не возражают". Но самым удивительным было то, что Гетманов, казалось, оставался искренен, был самим собой, и когда требовал плана с секретарей райкомов и срезал последние граммы с колхозных трудодней, и когда занижал зарплату рабочим, и когда требовал снижения себестоимости, и когда повышал розничные цены, и когда, растроганный, говорил с женщинами в сельсовете, вздыхал об их нелегкой жизни, сокрушался по поводу тесноты в рабочих общежитиях. Понять это трудно, но разве все в жизни легко поймешь. Когда Новиков и Гетманов подошли к машине. Гетманов шутя сказал провожавшему их Карпову: - Придется обедать у Белова, от вас и вашего интенданта обеда не дождешься. Карпов сказал: - Товарищ бригадный комиссар, интенданту пока ничего не дали с фронтовых складов. А сам он, между прочим, ничего не ест, - болеет желудком. - Болеет, ай-ай-ай, какая беда, - сказал Гетманов, зевнул, махнул рукой. - Ну что ж, поехали. Бригада Белова была значительно выдвинута на запад по сравнению с карповской. Белов, худой, носатый человек, на кривых кавалерийских ногах, с острым быстрым умом, пулеметной речью, нравился Новикову. Он казался Новикову человеком, созданным для танковых прорывов и стремительных бросков. Характеристика его была хороша, хотя в боевых действиях он участвовал недолго, - совершил в декабре под Москвой танковый рейд по немецким тылам. Но сейчас Новиков, тревожась, видел лишь недостатки командира бригады, - пьет, как конь, легкомыслен, пристает к женщинам, забывчив, не пользуется любовью подчиненных. Обороны Белов не подготовил. Материально-техническая обеспеченность бригады, видимо, не интересовала Белова. Его занимала лишь обеспеченность горючим и боеприпасами. Вопросами организации ремонта и эвакуации с поля боя поврежденных машин он занимался недостаточно. - Что ж вы, товарищ Белов, все же не на Урале, а в степи, - сказал Новиков. - Да, как цыгане, табором, - добавил Гетманов. Белов быстро ответил: - Против авиации принял меры, а наземный противник не страшен, мне кажется, в таком тылу нереален. Он вдохнул воздух: - Не обороны хочется, в прорыв войти. Душа плачет, товарищ полковник. Гетманов проговорил: - Молодец, молодец, Белов. Суворов советский, полководец настоящий, - и, перейдя на "ты", добродушно и тихо сказал: - Мне начальник политотдела доложил, будто ты сошелся с сестрой из медсанбата. Верно это? Белов из-за добродушного тона Гетманова не сразу понял плохой вопрос, переспросил: - Виноват, что он сказал? Но так как и без повторения слова дошли до его сознания, он смутился: - Мужское дело, товарищ комиссар, в полевых условиях. - А у тебя жена, ребенок. - Трое, - мрачно поправил Белов. - Ну вот видишь, трое. Ведь во второй бригаде командование сняло хорошего комбата Булановича, пошло на крайнюю меру, перед выходом из резерва заменило его Кобылиным только из-за этого дела. Какой же пример подчиненным, а? Русский командир, отец трех детей. Белов, озлившись, громко произнес: - Никому нет до этого дела, поскольку я к ней насилия не применял. А пример этот показали до вас, и до меня, и до вашего батька. Не повышая голоса, вновь перейдя на "вы". Гетманов сказал: - Товарищ Белов, не забывайте про свой партийный билет. Стойте как следует, когда с вами говорит ваш старший начальник. Белов, приняв воинский, совершенно деревянный вид, проговорил: - Виноват, товарищ бригадный комиссар, я, конечно, понимаю, осознаю. Гетманов сказал ему: - В твоих боевых успехах я уверен, комкор тебе верит, не срами себя только по личной линии, - он посмотрел на часы: - Петр Павлович, мне надо в штаб, я с тобой к Макарову не поеду. Я у Белова машину возьму. Когда они вышли из блиндажа, Новиков, не удержавшись, спросил: - Что, по Томочке соскучился? На него недоуменно посмотрели ледяные глаза, и недовольный голос произнес: - Меня вызывает член Военного совета фронта. Перед возвращением в штаб корпуса Новиков заехал к своему любимцу Макарову, командиру первой бригады. Вместе пошли они к озерцу, у которого расположился один из батальонов. Макаров, с бледным лицом и грустными глазами, которые, казалось, никак не могли принадлежать командиру бригады тяжелых танков, сказал Новикову: - Помните то болото, белорусское, товарищ полковник, когда немцы нас гоняли по камышам? Новиков помнил белорусское болото. Он подумал о Карпове и Белове. Тут дело, очевидно, не только в опыте, но и в натуре. Надо прививать командирам опыт, которого у них нет. Но ведь натуру никак не следует подавлять. Нельзя людей из истребительной авиации перебрасывать в саперные части. Не всем же быть, как Макаров, - он хорош и в обороне, и в преследовании. Гетманов говорит, - создан для партийной работы. А Макаров вот солдат. Не перекроить. Макаров, Макаров, золотой вояка! От Макарова Новикову не хотелось отчетов, сведений. Ему хотелось советоваться с ним, делиться. Как достичь в наступлении полной сыгранности с пехотой и мотопехотой, с саперами, с самоходной артиллерией? Совпадают ли их предположения о возможных замыслах и действиях противника после начала наступления? Одинаково ли оценивают они силу его противотанковой обороны? Правильно ли определены рубежи развертывания? Они пришли на командный пункт батальона. Командный пункт разместился в неглубокой балке. Командир батальона Фатов, увидя Новикова и командира бригады, смутился, - штабная землянка, казалось ему, не подходила для таких высоких гостей. А тут еще красноармеец растапливал дрова порохом, и печь крайне неприлично ухала. - Запомним, товарищи, - сказал Новиков, - корпусу поручат одну из самых ответственных частей общей фронтовой задачи, а я выделяю самую трудную часть Макарову, а Макаров, сдается мне, самую сложную часть своей задачи прикажет выполнить Фатову. А как решать задачу, это вам самим придется подумать. Я вам не буду навязывать в бою решение. Он спрашивал Фатова об организации связи со штабом полка, командирами рот, о работе радио, о количестве боеприпасов, о проверке моторов, о качестве горючего. Перед тем, как проститься, Новиков сказал: - Макаров, готовы? - Нет, не совсем еще готов, товарищ полковник. - Трех суток вам достаточно? - Достаточно, товарищ полковник. Сидя в машине, Новиков сказал водителю: - Ну как, Харитонов, все в порядке у Макарова как будто? Харитонов, покосившись на Новикова, ответил: - Порядок, конечно, полный, товарищ полковник. Начальник продснабжения пьяным напился, из батальона пришли концентрат получать, а он ушел спать и ключ забрал. Так и вернулись, не нашедши его. А старшина мне рассказывал, - командир роты получил водку на бойцов и справил себе именины. Всю водку эту выпил. Хотел я запаску, камеру подклеить, а у них клею даже нет. 35 Выглянув в окно штабной избы и увидя в облаке пыли "виллис" командира корпуса, генерал Неудобнов обрадовался. Так однажды было в детстве, когда взрослые ушли в гости и он радовался, что остался хозяином в доме, - но едва закрылась дверь, ему стали мерещиться воры, пожар, и он ходил от двери к окну, млея, прислушивался, потягивал носом - не пахнет ли дымом. Он почувствовал себя беспомощным, способы, которыми он управлял большими делами, здесь не годились. Вдруг противник полезет, - ведь от штаба до фронта шестьдесят километров. Тут не припугнешь снятием с должности, не обвинишь в связях с врагами народа. Прут танки и прут, чем их остановишь? И эта очевидность поразила Неудобнова, - мощь государственного гнева, заставлявшего склоняться и трепетать миллионы людей, здесь, на фронте, когда пер немец, не стоила ни гроша. Немцы не заполняли анкет, не рассказывали на собраниях своих биографий, не маялись, боясь ответить о занятиях родителей до семнадцатого года. Все, что он любил, без чего не мог жить, его судьба, судьба его детей, уже не было под прикрытием великого, грозного, родного ему государства. И он впервые с робостью и приязнью подумал о полковнике. - Новиков, войдя в штабную избу, сказал: - Мне, товарищ генерал, ясно, - Макаров! Он в любом положении сам решит внезапно возникшую задачу. Белов, тот без оглядки будет рваться вперед, он иного не понимает. А Карпова придется подгонять, тяжеловоз, медлитель. - Да-да, кадры, кадры, они все решают; неустанно изучать кадры, этому нас товарищ Сталин учит, - проговорил Неудобнов и живо добавил: - Я все думаю - немецкий агент в станице есть, это он, подлец, утром навел авиацию на наш штаб. Рассказывая Новикову о штабных событиях, Неудобнов сказал: - Тут к нам собрались приехать соседи и командиры частей усиления, так, без особого дела, познакомиться, просто в гости. - Жаль, что Гетманов уехал в штаб фронта, и чего это его понесло? - сказал Новиков. Они условились вместе пообедать, и Новиков пошел к себе на квартиру помыться, переменить запылившуюся гимнастерку. На широкой станичной улице было пустынно, только возле ямы, вырытой бомбой, стоял старик, в чьей избе квартировал Гетманов. Старик, словно бы яма была вырыта для хозяйственных надобностей, что-то определял над ней растопыренными руками. Поравнявшись с ним, Новиков спросил: - Над чем это колдуешь, отец? Старик по-солдатски взял под козырек, проговорил: - Товарищ командующий, был я в германском плену в пятнадцатом году, работал там у одной хозяйки, - и, указав на яму, потом на небо, подмигнул: - Не иначе мой байстрюк, сукин сын, прилетал, наведывал меня. Новиков рассмеялся: - Ох, старик. Он заглянул в закрытые ставнями окна Гетманова, кивнул часовому, стоявшему у крыльца, и вдруг подумал: "Какого черта Гетманов в штаб фронта ездит? Какие это дела у него?" И на миг в душе его мелькнула тревога: "Двуличный он, как это Белову за аморальное поведение выговаривал, а стоило мне про Тамару вспомнить, как лед сделался". Но тотчас мысли эти показались пустыми, не свойственна была Новикову подозрительность. Он свернул за угол дома и увидел на полянке несколько десятков парней, должно быть, мобилизованных райвоенкоматом, отдыхавших возле колодца. Сопровождавший ребят боец, притомившись, спал, прикрыв лицо пилоткой, рядом с ним лежали горкой сложенные узелки и мешочки. Ребята, видимо, прошли немало по степи, натрудили ноги, и некоторые из них разулись. Головы их еще не были пострижены, и издали они походили на сельских школьников, отдыхавших на переменке между уроками. Их худые лица, тонкие шеи, русые нестриженые волосы, латаная, перешитая из отцовских пиджаков и штанов одежда, - все это было совершенно детским. Несколько человек играли в традиционную игру мальчишек, когда-то и комкор играл в нее, кидали пятаки в сторону вырытой ямки, прищурившись, целились. Остальные глядели на игру, и лишь глаза у них не были детскими - тревожные и грустные. Они заметили Новикова и поглядывали на спящего дядьку, очевидно, им хотелось спросить его, можно ли кидать пятаки, продолжать сидеть, когда мимо них идет военное начальство. - Дуйте, дуйте, богатыри, - сказал бархатным басом Новиков и прошел, махнув в их сторону рукой. Чувство пронзительной жалости охватило его, - такой острой, что он даже растерялся от ее силы. Должно быть, эти худые детские глазастые личики, эта сельская бедная одежда вдруг с какой-то прямо-таки удивительной ясностью сообщили, что ведь дети, ребята... А в армии ребячье, человечье скрыто под каской, в выправке, в скрипе сапог, в отработанных движениях и словах... А тут все было начистоту. Он зашел в дом, и странно, что от всего сложного и тревожного груза сегодняшних мыслей и впечатлений самой тревожной оказалась эта встреча с мальчишками-новобранцами. "Живая сила, - повторял про себя Новиков, - живая сила, живая сила". Всю свою солдатскую жизнь он знал страх перед начальством за потерю техники и боеприпасов, за просроченное время, за машины, моторы, горючее, за оставление без разрешения высоты и развилки дорог. Не встречал он, чтобы начальники всерьез сердились на то, что боевые действия сопровождались большими потерями живой силы. А иногда начальник посылал людей под огонь, чтобы избегнуть гнева старшего начальства и сказать себе в оправдание, разведя руками: "Ничего не мог поделать, я половину людей положил, но не мог занять намеченный рубеж"... Живая сила, живая сила. Он несколько раз видел, как гнали живую силу под огонь даже не для перестраховки и формального выполнения приказа, а от лихости, от упрямства. Тайная тайных войны, ее трагический дух были в праве одного человека послать на смерть другого человека. Это право держалось на том, что люди шли в огонь ради общего дела. Но вот знакомый Новикова, трезвый и разумный командир, находясь на передовом НП, не изменяя своим привычкам, ежедневно пил свежее молоко. Утром под огнем противника боец из второго эшелона приносил ему термос с молоком. Случалось, немцы убивали бойца, и тогда знакомый Новикова, хороший человек, оставался без молока. А на следующий день новый посыльный нес под огнем термос с молоком. Пил молоко хороший, справедливый, заботливый к подчиненным человек, его солдаты называли отцом. Пойди-ка разберись во всем этом хозяйстве. Вскоре Неудобнов зашел за Новиковым, и Новиков, торопливо и старательно причесывая перед зеркальцем волосы, сказал: - Да, товарищ генерал, жуткое все же дело - война! Видели, - ребят на пополнение гонят? Неудобнов сказал: - Да, кадры бросовые, сопливые. Я этого сопровождающего разбудил, обещал его в штрафную роту отправить. Распустил их совершенно, не воинская команда, а кабак какой-то. В романах Тургенева иногда рассказывается, как к вновь обосновавшемуся помещику приезжают соседи... В темноте подошли к штабу две легковые машины, и хозяева вышли встречать на крыльцо гостей: командира артиллерийской дивизии, командира гаубичного полка, командира бригады реактивных минометов. ...Дайте мне руку, любезный читатель, и отправимся вместе в имение Татьяны Борисовны, моей соседки... Полковник-артиллерист, командир дивизии, был знаком Новикову по фронтовым рассказам и по штабным сводкам, - он ему даже ясно представлялся: багроволицый, круглоголовый. Но, конечно, он оказался пожилым, сутулым человеком. Казалось, что веселые глаза его случайно попали на угрюмое лицо. А иногда глаза так умно смеялись, что казалось, - они-то, глаза, и есть суть полковника, а морщины, унылая, сутулая спина случайно присоединились к этим глазам. Командир гаубичного полка Лопатин мог сойти не только за сына, но и за внука командира артиллерийской дивизии. Командир бригады реактивных минометов Магид, смуглый, с черными усиками над оттопыренной верхней губой, с высоким лбом от ранней лысины, оказался остряком и разговорчивым человеком. Новиков позвал гостей в комнату, где стоял уже накрытый стол. - Прошу принять привет с Урала, - сказал он, указывая на тарелки маринованных и соленых грибов. Повар, стоявший в картинной позе у накрытого стола, сильно покраснел, ахнул и скрылся, - не выдержали нервы. Вершков наклонился над ухом Новикова и зашептал, указывая на стол: - Конечно, давайте, что ж ее держать взаперти. Командир артиллерийской дивизии Морозов, показав ногтем чуть повыше четверти своего стакана, сказал: - Никак не больше, печень. - А вам, подполковник? - Ничего, у меня печень здоровая, лейте до края. - Наш Магид - казак. - А у вас, майор, как печень? Командир гаубичного полка Лопатин прикрыл свой стакан ладонью и сказал: - Спасибо, я не пью, - и, сняв ладонь, добавил: - Символически, капельку одну, чтобы чокнуться. - Лопатин - дошкольник, конфеты любит, - сказал Магид. Выпили за успех общей работы. Тут же, как обычно бывает, выяснилось, что у всех оказались знакомые по академии и училищам мирных времен. Поговорили о фронтовом начальстве, о том, как плохо стоять в холодной осенней степи. - Ну как, скоро свадьба будет? - спросил Лопатин. - Будет свадьба, - сказал Новиков. - Да-да, там, где "катюша", там всегда свадьба, - сказал Магид. Магид был высокого мнения о решающей роли оружия, которым он командовал. После стакана водки он сделался снисходительно доброжелателен, в меру насмешлив, скептичен, рассеян и сильно не нравился Новикову. Новиков в последнее время все прикидывал в душе, как бы отнеслась Евгения Николаевна к тому или другому фронтовому человеку, как бы стал с ней разговаривать и вести себя тот или другой его фронтовой знакомец. Магид, подумалось Новикову, обязательно стал бы приставать к Жене, ломался бы, хвастался, рассказывал бы анекдоты. Новиков ощутил тревожное, ревнивое чувство, словно Женя слушала остроты Магида, старавшегося показать товар лицом. И, сам желая показать перед ней товар лицом, он заговорил о том, как важно понимать и знать людей, с которыми рядом воюешь, заранее знать, как поведут они себя в боевых условиях. Он рассказал о Карпове, которого придется подгонять, о Белове, которого придется сдерживать, и о Макарове, одинаково легко и быстро ориентирующемся в условиях наступления и обороны. Из довольно пустого разговора возник спор, который часто происходит среди командиров различных родов войск, спор хотя и горячий, но, по существу, тоже довольно-таки пустой. - Да, людей направлять и подправлять надо, но насиловать их волю не следует, - сказал Морозов. - Людьми надо твердо руководить, - сказал Неудобнов. - Ответственности бояться не надо, ее нужно на себя принимать. Лопатин сказал: - Кто не был в Сталинграде, тот вообще войны не видел. - Нет уж вы простите, - возразил Магид. - Что Сталинград? Геройство, стойкость, упорство - не спорю, да и смешно спорить! Но я не был в Сталинграде, а имею нахальство считать, что войну видел. Я офицер наступления. В трех наступлениях я участвовал и скажу: сам прорывал, сам в прорыв входил. Пушки себя показали, обогнали не только пехоту, но и танки, а хотите знать, и авиацию. - Ну, это вы, подполковник, бросьте: обогнали танки, - желчно сказал Новиков. - Танк - хозяин маневренной войны, тут и разговору нет. - Есть еще такой простой прием, - сказал Лопатин. - В случае успеха все приписывать себе. А неуспех валить на соседа. Морозов сказал: - Эх, соседи, соседи, вот как-то командир стрелковой части, генерал, попросил меня поддержать его огнем. "Дай-ка, друг, огоньку вон по тем высоткам". "Какие ввести калибры?" А он по матушке выругался и говорит: "Давай огоньку, и все тут!" А потом оказалось, он не знает ни калибров орудий, ни дальности огня, да и в карте плохо разбирается: "Давай, давай огоньку, туды твою мать..." - А своим подчиненным - "Вперед, а то зубы выбью, расстреляю!" - И уверен, что превзошел всю мудрость войны. Вот вам и сосед, прошу любить и жаловать. А тебя еще зачислят к нему в подчинение, - как же: генерал. - Эх, извините, чуждым нашему духу языком вы говорите, - сказал Неудобнов. - Нет таких командиров частей в Советских Вооруженных Силах, да еще генералов! - Как нет? - сказал Морозов. - Да скольких я за год войны встретил подобных мудрецов, пистолетом грозят, матерятся, бессмысленно людей посылают под огонь. Вот недавно. Командир батальона плачет прямо: "Куда я поведу: людей на пулеметы?" И я говорю: "Верно ведь, давайте задавим огневые точки артиллерией". А командир дивизии, генерал, с кулаками на этого комбата: "Или ты сейчас выступишь, или я тебя как собаку расстреляю". Ну и повел людей, - как скот, на убой! - Да-да, это называется: ндраву моему не препятствуй, - сказал Магид. - А размножаются генералы, между прочим, не почкованием, а портят девочек-связисток. - И двух слов без пяти ошибок написать не могут, - добавил Лопатин. - Вот-вот, - сказал, не расслышав, Морозов. - Повоюйте с ними малой кровью. Вся сила их в том, что они людей не жалеют. То, что говорил Морозов, вызывало в Новикове сочувствие. Всю свою военную жизнь сталкивался он с такими и подобными делами. Вдруг он сказал: - А как это людей жалеть? Если человек людей жалеет, не надо ему воевать. Его очень расстроили сегодняшние ребята-новобранцы, ему хотелось рассказать о них; и вместо того, чтобы сказать хорошее и доброе, что было в нем, Новиков с внезапной, ему самому совершенно непонятной злобой и грубостью повторил: - А как это - людей жалеть? На то и война, чтобы себя не жалеть и людей не жалеть. Главная беда: пригонят в часть кое-как обученных и дадут им в руки драгоценную технику. Спрашивается вот, кого жалеть? Неудобнов быстро переводил глаза с одного собеседника на другого. Неудобнов погубил немало хороших людей, таких, что сидели сейчас за столом, и Новикова поразила мысль, что, может быть, беда от этого человека не меньше, чем та, что ждет на переднем крае Морозова, его, Новикова, Магида, Лопатина и тех сельских ребят, что отдыхали сегодня на станичной улице. Неудобнов назидательно сказал: - Не тому нас учит товарищ Сталин. Товарищ Сталин нас учит, что самое дорогое - люди, наши кадры. Наш самый драгоценный капитал - кадры, люди, их и беречь надо как зеницу ока. Новиков видел, что слушатели сочувственно относятся к словам Неудобнова, и подумал: "Вот интересно выходит. Я перед соседями зверь зверем получился, а Неудобнов, оказывается, людей бережет. Жаль, что Гетманова нет, тот уж совсем святой. И всегда у меня с ними так". Перебивая Неудобнова, он совсем уж грубо и зло сказал: - Людей у нас много, а техники мало. Человека сделать всякий дурак может, это не танк, не самолет. Если ты людей жалеешь, не лезь на командную должность! 36 Командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко вызвал к себе командование танкового корпуса - Новикова, Гетманова, Неудобнова. Накануне Еременко побывал в бригадах, но в штаб корпуса не заезжал. Приехавшие по вызову командиры сидели, поглядывая искоса на Еременко, не зная, какой разговор ждет их. Еременко поймал взгляд Гетманова, оглядывавшего койку со смятой подушкой, и сказал: - Нога сильно разболелась, - и выругал свою ногу плохими словами. Все молчали, смотрели на него. - В общем корпус подготовлен, успели подготовиться, - сказал Еременко. Произнося эти слова, он искоса посмотрел на Новикова, но тот не вспыхнул радостно, услыша одобрение командующего. Еременко был немного удивлен тем, что командир корпуса равнодушно отнесся к похвале не щедрого на похвалу командующего. - Товарищ генерал-полковник, - сказал Новиков, - я уж вам докладывал, что части нашей штурмовой авиации два дня бомбили сосредоточенную в районе степных балок сто тридцать седьмую танковую бригаду, входящую в состав корпуса. Еременко, прищурившись, соображал, чего он хочет, - обезопасить себя, подвести ли авиационного начальника. Новиков нахмурился, добавил: - Хорошо, что попаданий прямых не было. Они бомбить не умеют. Еременко сказал: - Ничего. Они еще вас поддержат, загладят свою вину. Гетманов вмешался в разговор: - Конечно, товарищ командующий фронтом, мы со сталинской авиацией ссориться не будем. - Вот-вот, товарищ Гетманов, - сказал Еременко и спросил: - Ну как, были у Хрущева? - Завтра велел мне приехать Никита Сергеевич. - По Киеву знает? - Почти два года, товарищ командующий, с Никитой Сергеевичем работали. - Скажи, пожалуйста, товарищ генерал, тебя ли я видел как-то на квартире у Тициана Петровича? - вдруг спросил Еременко у Неудобнова. - Так точно, - ответил Неудобнов. - Вас тогда Тициан Петрович вызвал вместе с маршалом Вороновым. - Верно, верно. - А я, товарищ генерал-полковник, был некоторое время прикомандирован наркомом по просьбе Тициана Петровича. Поэтому я бывал у него дома. - Вот-вот, я вижу - знакомое лицо, - сказал Еременко и, желая показать свое расположение Неудобнову, прибавила - Не скучно тебе, товарищ генерал, в степи, надеюсь, устроился неплохо? И удовлетворенно кивнул, еще не выслушав ответа. Когда посетители уходили, Еременко окликнул Новикова: - Полковник, пойди-ка сюда. Новиков вернулся от двери, и Еременко, привстав, приподнял над столом свое тело располневшего крестьянина, сварливо сказал: - Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты, сукин сын, солдатская кость, - помни, ты корпус в прорыв поведешь. 37 В темное, холодное утро Крымова выписали из госпиталя. Он, не заходя домой, отправился к начальнику политуправления фронта генералу Тощееву доложить о своей поездке в Сталинград. Крымову повезло - Тощеев с утра находился у себя в служебном кабинете, в обшитом серыми досками доме, и без промедления принял Николая Григорьевича. Начальник политуправления, чья внешность и фамилия были связаны, кося глазами на свою новую, надетую после недавнего производства в генералы, форму, потягивал носом, вдыхал карболовый госпитальный дух, шедший от посетителя. - Поручения по дому "шесть дробь один" я не выполнил из-за ранения, - сказал Крымов, - теперь могу снова отправиться туда. Тощеев посмотрел на Крымова раздраженным, недовольным взглядом, сказал: - Не надо, напишите на мое имя подробную докладную. Он не задал ни одного вопроса, не одобрил и не осудил доклад Крымова. Как всегда, странными казались генеральская форма и ордена в бедной сельской избе. Но странным было не только это. Николай Григорьевич не мог понять, чем вызвал хмурое недовольство начальства. Крымов зашел в общую часть политуправления, чтобы получить талоны на обед, прикрепить продовольственный аттестат, оформить свое возвращение из командировки, оформить дни, проведенные в госпитале. Пока в канцелярии заготовлялись документы, Крымов сидел на табуретке и оглядывал лица сотрудников и сотрудниц. Здесь никто не интересовался им, - его возвращение из Сталинграда, его ранение, все, что он видел и пережил, не имело значения, ничего не значило. Люди в общей части были заняты делом. Стучали пишущие машинки, шелестели бумаги, глаза сотрудников скользили по Крымову и вновь уходили в раскрытые папки, в разложенные на столах бумаги. Сколько нахмуренных лбов, какое напряжение мысли в глазах, в сведенных бровях, какая погруженность, сколько плавной деловитости в движениях рук, перекладывающих, листающих бумаги. И лишь внезапный судорожный зевок, быстрый вороватый взгляд, брошенный на часы - долго ли до обеда, - серая, сонная муть, наплывавшая на те либо иные глаза, говорили о смертной скуке киснущих в канцелярской духоте людей. В общую часть заглянул знакомый Крымову инструктор из седьмого отдела политуправления фронта. Крымов вышел вместе с ним в коридор покурить. - Приехали? - спросил инструктор. - Да, как видите. И так как инструктор не спросил Крымова, что видел он в Сталинграде и что делал там, Николай Григорьевич сам спросил: - Что у нас нового в политуправлении? Главной новостью была та, что бригадный комиссар наконец получил при переаттестации звание генерала. Инструктор, посмеиваясь, рассказал, что Тощеев, ожидая нового, строевого звания, заболел от волнения - шутка ли, пошил у лучшего фронтового портного генеральскую форму, а Москва генерала ему все не давала и не давала. Ходят жуткие рассказы о том, что при переаттестации некоторые полковые и старшие батальонные комиссары будут получать звание капитанов и старших лейтенантов. - Представляете? - сказал инструктор. - Вот так прослужить, как я, восемь лет в армии, в политорганах, и получить лейтенанта, а? Были еще новости. Заместитель начальника отдела информации политуправления фронта отозван в Москву, в Главное политическое управление, где получил повышение, - назначен заместителем начальника политуправления Калининского фронта. Старшие инструктора политуправления, питавшиеся раньше в столовой заведующих отделов, приравнены по указанию члена Военного совета к инструкторам, питаются теперь в общей столовой. Имеется указание отбирать у отправляющихся в командировку обеденные талоны, не компенсируя их сухим пайком. Поэты фронтовой редакции Кац и Талалаевский были представлены к награждению орденами Красной Звезды, но по новому указанию товарища Щербакова награждение работников фронтовой печати должно проходить через Главное политическое управление, и потому материалы на поэтов посланы в Москву, а фронтовой список тем временем подписан командующим, и все проходившие по этому списку обмыли свои правительственные награды. - Вы еще не обедали? - спросил инструктор. - Пойдемте вместе. Крымов ответил, что ждет оформления документов. - Тогда я пойду, - сказал инструктор и вольнодумно пошутил на прощание: - Надо спешить, а то довоюемся до того, что станут нас кормить в столовой военторга вместе с вольнонаемными и девками-машинистками. Вскоре и Крымов, закончив оформление документов, вышел на улицу, вдохнул сырой осенний воздух. Почему так хмуро встретил его начальник политуправления? Чем был он недоволен? Крымов не выполнил поручения? Начальник политуправления не поверил, что Крымова ранило, заподозрил его в трусости? Его раздражило, что Крымов прошел к нему, минуя свое непосредственное начальство, да еще не в приемные часы? Крымов дважды назвал его "товарищ бригадный комиссар", а не "товарищ генерал-майор"? А может быть, Крымов тут ни при чем - мало ли что. Тощеев не представлен к ордену Кутузова? Письмо о болезни жены? Кто может знать, почему начальник политуправления фронта был в это утро в таком плохом настроении? Крымов за сталинградские недели отвык от Средней Ахтубы, от равнодушных взглядов начальства в политуправлений, сослуживцев-инструкторов, официантов в столовых. В Сталинграде было не так! Вечером он пришел к себе в комнату. Хозяйская собака, казалось, составленная из двух различных собачьих половин - клочковато-лохматого рыжего зада и черно-белой длинной морды, - очень обрадовалась ему. Обе ее половинки были рады, - вилял рыжий, сбитый в войлочные комья хвост, а черно-белая морда тыкалась в руки Крымова, умильно глядела добрыми карими глазами. В вечернем полумраке казалось, что две собаки ласкаются к Крымову. Собака вместе с ним прошла в сени. Хозяйка, возившаяся в сенях, зло сказала собаке: "Пошел отсюда, окаянный", - а потом уж хмуро, как начальник политуправления, поздоровалась с Крымовым. Какой неуютной, одинокой показалась ему эта тихая комнатка, кровать, подушка в белой наволочке, кружевные занавески на окнах после милых сталинградских землянок, берлог, прикрытых плащ-палатками, сырых дымных блиндажей. Крымов сел за стол и принялся за докладную. Он писал быстро, мельком сверяясь с записями, сделанными в Сталинграде. Самым сложным оказалось написать о доме "шесть дробь один". Он встал, прошелся по комнате, снова сел за стол, тотчас опять встал, вышел в сени, покашлял, прислушался, - неужели чертова старуха не предложит чаю? Потом он черпнул ковшиком воды из бочонка, вода была хорошая, лучше сталинградской, вернулся в комнату, сел за стол, подумал, держа перо в руке. Потом он лег на койку, закрыл глаза. Как же получилось? Греков стрелял в него! В Сталинграде у него все силилось ощущение связи, близости с людьми, ему в Сталинграде легко дышалось. Там не было тусклых, безразличных к нему глаз. Казалось, что, придя в дом "шесть дробь один", он с еще большей силой ощутит дыхание Ленина. А пришел туда и сразу почувствовал насмешливое недоброжелательство, и сам стал раздражаться, вправлять людям мозги, угрожать им. Зачем заговорил он о Суворове? Греков стрелял в него! Он особо мучительно ощущал сегодня одиночество, надменность и снисходительность людей, казавшихся ему полуграмотными, балбесами, молокососами в партии. Какая тоска тянуться перед Тощеевым! Ощущать его раздраженный, то иронический, то презирающий взгляд. Ведь Тощеев со всеми своими чинами и орденами по настоящему партийному счету не стоит крымовского пальца. Случайные для партии, не связанные с ленинской традицией люди! Ведь многие из них выдвинулись в 1937 году: писали доносы, разоблачали врагов народа. И он вспомнил чудное чувство веры, легкости, силы, с которыми шел по ходку к пятну дневного света. Ему даже душно стало от злобы, - это Греков отшвырнул его от желанной жизни. Идя в этот дом, он радовался своей новой судьбе. Ленинская правда, казалось ему, жила в этом доме. Греков стрелял в большевика-ленинца! Он отшвырнул Крымова обратно в ахтубинскую канцелярскую, нафталинную жизнь! Мерзавец! Крымов вновь сел за стол. Ни одного слова неправды не было в том, что он написал. Он прочел написанное. Конечно, Тощеев передаст его докладную в Особый отдел. Греков растлил, политически разложил воинское подразделение, произвел теракт: стрелял в представителя партии, военного комиссара. Крымова вызовут для показаний, вероятно, для очной ставки с арестованным Грековым. Он представил себе, как Греков сидит перед столом следователя, небритый, с бледно-желтым лицом, без поясного ремня. Как это Греков сказал: "Тоскуете вы, но об этом в рапорте не напишешь". Генсек марксистско-ленинской партии объявлен непогрешимым, чуть ли не божественным! В тридцать седьмом году Сталин не пощадил старой ленинской гвардии. Он нарушил ленинский дух, сочетавший партийную демократию с железной дисциплиной. Мыслимо ли, законно ли расправляться с такой жестокостью с членами ленинской партии? Вот Грекова расстреляют перед строем. Страшно, когда бьют по своим, а Греков ведь не свой, он враг. Крымов никогда не сомневался в праве партии действовать мечом диктатуры, в святом праве революции уничтожать своих врагов. Он и оппозиции никогда не сочувствовал! Он никогда не считал, что Бухарин, Рыков, Зиновьев и Каменев шли ленинским путем. Троцкий при всем блеске своего ума и революционного темперамента не изжил своего меньшевистского прошлого, не поднялся до ленинских высот. Вот сила - Сталин! Его потому и зовут Хозяином. Его рука ни разу не дрогнула, в нем не было интеллигентской дряблости Бухарина. Партия, созданная Лениным, громя врагов, шла за Сталиным. Военные заслуги Грекова ничего не значат. С врагами не спорят, к их доводам не прислушиваются. Но как ни пытался озлобить себя Николай Григорьевич, он в эти минуты уже не чувствовал злобы к Грекову. Снова вспомнилось: "Тоскуете вы". "Что ж это, - думал Крымов, - донос, что ли, я написал? Пусть и не ложный, но все же донос... Ничего не поделаешь, товарищ дорогой, ты член партии... Выполняй свой партийный долг". Утром Крымов сдал свою докладную записку в политуправление Сталинградского фронта. А через два дня Крымова вызвал заведующий отделом агитации и пропаганды политуправления фронта, полковой комиссар Огибалов, замещавший начальника политуправления. Сам Тощеев не мог принять Крымова, - был занят с приехавшим с фронта комиссаром танкового корпуса. Большеносый и бледный, обстоятельный и методичный полковой комиссар Огибалов сказал Крымову: - Вам придется на днях снова съездить на правый берег, товарищ Крымов, на этот раз в шестьдесят четвертую, к Шумилову; кстати, наша машина пойдет на командный пункт обкома партии, а с командного пункта обкома партии вы переправитесь к Шумилову. Секретари обкома поедут на празднование Октябрьской революции в Бекетовку. Он, не торопясь, продиктовал Крымову все, что поручалось ему сделать в политотделе 64-й армии, - поручения были до обидного мелкие, неинтересные, связанные со сбором бумажных сведений, нужных не для живого дела, а для канцелярских отчетов. - А как же с докладами? - спросил Крымов. - Я ведь готовил по вашему поручению октябрьский доклад, хотел его читать в частях. - Пока воздержимся, - сказал Огибалов и стал объяснять, почему следует Крымову воздержаться. Когда Крымов собрался уходить, полковой комиссар сказал ему: - Ну и история с этой вашей докладной, меня начальник политуправления ввел в курс. У Крымова заныла душа, - наверное, делу Грекова уже дали ход. Полковой комиссар проговорил: - Повезло этому вашему орлу Грекову, вчера нам сообщил начальник политотдела шестьдесят второй армии, что Греков убит при немецком наступлении на Тракторный, погиб вместе со всем своим отрядом. И, утешая Крымова, добавил: - Его командующий армией представил посмертно к званию Героя Советского Союза, но теперь, ясно, мы это дело прикроем. Хрымов развел руками, как бы говоря: "Что ж, повезло так повезло, ничего не поделаешь". Огибалов, понизив голос, сказал: - Начальник Особого отдела считает, что он, возможно, жив. Мог перейти на сторону противника. Дома Крымова ждала записка - его просили зайти в Особый отдел. Видимо, дело Грекова продолжалось. Крымов решил отложить неприятный разговор в Особом отделе до своего возвращения; - в посмертных делах срочности не было. 38 В южной части Сталинграда, в поселке Бекетовка, на заводе "Судоверфь" областная партийная организация решила провести торжественное заседание, посвященное двадцатипятилетию Октябрьской революции. Рано утром 6 ноября на подземном командном пункте Сталинградского обкома, в дубовой роще на левом берегу Волги, собрались партийные руководители области. Первый секретарь обкома, отраслевые секретари, члены бюро обкома съели трехступенчатый горячий завтрак и на машинах выехали из дубовой рощи на большую дорогу, ведущую к Волге. По этой дороге шли ночами на южную Тумакскую переправу танки и артиллерия. Пронзительно безотрадно выглядела изрытая войной степь в замерзших комьях бурой грязи, в запаянных оловянным льдом лужах. По Волге двигался лед, его шуршание было слышно за десятки метров от берега. Дул сильный низовой ветер, переправа через Волгу на открытой железной барже была в этот день невеселым делом. Ожидавшие переправы красноармейцы в подбитых холодным волжским ветром шинелях сидели на барже, лепясь один к другому, стараясь не прикасаться к напитанному холодом железу. Люди били горькую чечетку, поджимали ноги, а когда потянул с Астрахани могучий ледяной ветер, не было сил ни дуть на пальцы, ни хлопать себя по бокам, ни утирать сопли, - люди стыли. Над Волгой стлался рваный дым, шедший из трубы парохода. Дым казался особо черным на фоне льда, а лед казался особо белым под низким пологом пароходного дыма. Лед нес от сталинградского берега войну. Большеголовый ворон сидел на льдине и думал; подумать было о чем. Рядом на льдине лежала обгорелая пола солдатской шинели, на третьей льдине стоял окаменевший валенок, торчал карабин, вмерзший согнутым дулом в лед. Легковые машины секретарей обкома и членов бюро въехали на баржу. Секретари и члены бюро вышли из машин и, стоя у бортов, смотрели на медленно идущий лед, слушали его шуршание. Синегубый старик в красноармейской шапке, в черном полушубке, старший на барже, подошел к секретарю обкома по транспорту Лактионову и с невообразимой сипотой, рожденной речной сыростью, многолетней водкой и табаком, проговорил: - Вот, товарищ секретарь, шли первым утренним рейсом, матросик лежал на льду, ребята его сняли, чуть вместе с ним не п