идите, коронки? - спросил он. - Это мне Неудобнов вышиб два зуба на допросе в тридцать седьмом году. Они переглянулись, помолчали, снова переглянулись. Даренский сказал: - Человек он, конечно, толковый. - Ясно, ясно, все же не калмык, русский, - усмехаясь, сказал Новиков и вдруг крикнул: - Давай выпьем, но уж так, действительно по-русски! Даренский впервые в жизни пил так много, но, если б не две пустые водочные бутылки на столе, никто бы со стороны не заметил, что два человека выпили сильно, по-настоящему. Вот разве что стали говорить друг другу "ты". Новиков в какой уж раз налил стаканы, сказал: - Давай, не задерживай. Непьющий Даренский на этот раз не задерживал. Они говорили об отступлении, о первых днях войны. Они вспомнили Блюхера и Тухачевского. Они поговорили о Жукове. Даренский рассказал о том, чего хотел от него на допросе следователь. Новиков рассказал, как перед началом наступления задержал на несколько минут движение танков. Но он не рассказал, как ошибся, определяя поведение командиров бригад. Они заговорили о немцах, и Новиков сказал, что лето сорок первого года, казалось, закалило, ожесточило его навек, а вот погнали первых пленных, и он приказал получше кормить их, велел обмороженных и раненых везти в тыл на машинах. Даренский сказал: - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков. Правильно? Жаль, что твоего Неудобнова нет. Я бы с ним поговорил, уж я бы поговорил. - Эх, мало ли орловских и курских с немцами снюхались? - сказал Новиков. - Вот и генерал Власов, тоже не калмык. А Басангов мой - хороший солдат. А Неудобнов чекист, мне комиссар рассказывал про него. Он не солдат. Мы, русские, победим, до Берлина дойду, я знаю, нас уж немец не остановит. Даренский сказал: - Вот Неудобнов, Ежов, вот все это дело, а Россия теперь одна - советская. И я знаю - все зубы мне выбей, а моя любовь к России не дрогнет. Я до последнего дыхания ее любить буду. Но в замы к этой бляди не пойду, вы что, шутите, товарищи? Новиков налил в стаканы водки, сказал: - Давай, не задерживай. Потом он сказал: - Я знаю, будет еще всякое. Буду и я еще плохим. Меняя разговор, он вдруг сказал: - Ох, жуткое у нас тут дело было. Оторвало танкисту голову, и он, убитый, все жал на акселератор, и танк идет. Все вперед, вперед! Даренский сказал: - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков, а у меня калмык старый из головы сейчас не выходит. А сколько ему лет - Неудобнову? Поехать к нему на ваше новое положение, повидаться? Новиков медленно, тяжелым языком проговорил: - Мне счастье выпало. Больше не бывает. И он вынул из кармана фотографию, передал ее Даренскому. Тот долго молча смотрел, проговорил: - Красавица, ничего не скажешь. - Красавица? - сказал Новиков. - Красота ерунда, понимаешь, за красоту так не любят, как я ее люблю. В дверях появился Вершков, стоял, вопросительно глядя на командира корпуса. - Пошел отсюда, - медленно сказал Новиков. - Ну, зачем же ты его так, - он хотел узнать, не нужно ли чего, - сказал Даренский. - Ладно, ладно, буду я еще плохим, буду хамом, сумею, меня учить не надо. Вот ты подполковник, а почему на "ты" мне говоришь? Разве так по уставу полагается? - Ах, вот что! - сказал Даренский. - Брось, шуток не понимаешь, - сказал Новиков и подумал, как хорошо, что Женя не видит его пьяным. - Глупых шуток не понимаю, - ответил Даренский. Они долго выясняли отношения и помирились на том, что Новиков предложил поехать на новое положение и выпороть шомполами Неудобнова. Они, конечно, никуда не поехали, но выпили еще. 31 Александра Владимировна в один день получила три письма, - два от дочерей и одно от внучки Веры. Еще не распечатав писем, по почерку узнав, от кого они, Александра Владимировна знала, что в письмах нет веселых новостей. Ее многолетний опыт говорил, что матерям не пишут, чтобы делиться радостью. Все трое просили ее приехать - Людмила в Москву, Женя в Куйбышев, Вера в Ленинск. И это приглашение подтверждало Александре Владимировне, что дочерям и внучке тяжело живется. Вера писала об отце, его совсем измотали партийные и служебные неприятности. Несколько дней назад он вернулся в Ленинск из Куйбышева, куда ездил по вызову наркомата. Вера писала, что эта поездка измучила отца больше, чем работа на СталГРЭСе во время боев. Дело Степана Федоровича в Куйбышеве так и не решили, велели ему вернуться и работать по восстановлению станции, но предупредили, что неизвестно, оставят ли его в системе Наркомата электростанций. Вместе с отцом Вера собиралась переехать из Ленинска в Сталинград, - теперь уж немцы не стреляют. Центр города еще не освобожден. Люди, побывавшие в городе, говорят, что от дома, в котором жила Александра Владимировна, осталась одна лишь каменная коробка с провалившейся крышей. А директорская квартира Спиридонова на СталГРЭСе уцелела, только штукатурка обвалилась и стекла вылетели. В ней и поселятся Степан Федорович и Вера с сыном. Вера писала о сыне, и странно было Александре Владимировне читать о том, что девчонка, внучка Вера, так по-взрослому, по-женски, даже по-бабьи пишет о желудочных болезнях, почесухе, беспокойном сне, нарушенном обмене веществ своего ребенка. Обо всем этом Вере надо было писать мужу, матери, а она писала бабушке. Не было мужа, не было матери. Вера писала об Андрееве, о его невестке Наташе, писала о тете Жене, с которой виделся в Куйбышеве Степан Федорович. О себе она не писала, точно ее жизнь была неинтересна Александре Владимировне. А на полях последней страницы она написала: "Бабушка, квартира на СталГРЭСе большая, места всем хватит. Умоляю тебя, приезжай". И в этом неожиданном вопле было высказано то, чего Вера не написала в письме. Письмо Людмилы было коротким. Она писала: "Я не вижу смысла в своей жизни, - Толи нет, а Вите и Наде я не нужна, проживут без меня". Никогда Людмила Николаевна не писала матери таких писем. Александра Владимировна поняла, что у дочери всерьез разладились отношения с мужем. Приглашая мать в Москву, Людмила писала: "У Вити все время неприятности, а он ведь с тобой охотней, чем со мной, говорит о своих переживаниях". Дальше была такая фраза: "Надя стала скрытна, не делится со мной своей жизнью. Такой у нас установился стиль в семье..." Из Жениного письма понять ничего нельзя было, оно все состояло из намеков на какие-то большие неурядицы и беды. Она просила мать приехать в Куйбышев и одновременно писала, что должна будет срочно поехать в Москву. Женя писала матери о Лимонове, он произносит в честь Александры Владимировны хвалебные речи. Она писала, что Александре Владимировне будет приятно повидаться с ним, он умный, интересный человек, но в том же письме было сказано, что Лимонов уехал в Самарканд. Совершенно непонятно было, как бы встретилась с ним Александра Владимировна, приехав в Куйбышев. Понятно было лишь одно, и мать, прочтя письмо, подумала: "Бедная ты моя девочка". Письма разволновали Александру Владимировну. Все трое спрашивали ее о здоровье, тепло ли у нее в комнате. Забота эта трогала, хотя Александра Владимировна понимала, что молодые не думали о том, нужны ли они Александре Владимировне. Она была нужна им. Но ведь могло быть и по-иному. Почему она не просила помощи у дочерей, почему дочери просили у нее помощи? Ведь она была совсем одна, стара, бездомна, потеряла сына, дочь, ничего не знала о Сереже. Работать ей становилось все тяжелей, беспрерывно болело сердце, кружилась голова. Она даже попросила технорука завода перевести ее из цеха в лабораторию, очень трудно было весь день ходить от аппарата к аппарату, брать контрольные пробы. После работы она стояла в очередях за продуктами, придя домой, топила печь, готовила обед. А жизнь была так сурова, так бедна! Стоять в очереди не так уж трудно. Хуже было, когда к пустому прилавку не было очереди. Хуже было, когда она, придя домой, не готовила обед, не топила печь, а ложилась голодной в сырую, холодную постель. Все вокруг жили очень тяжело. Женщина-врач, эвакуированная из Ленинграда, рассказывала ей, как она с двумя детьми прожила прошлую зиму в деревне, в ста километрах от Уфы. Жила она в пустой избе раскулаченного, с выбитыми стеклами, с разобранной крышей. На работу ходила за шесть километров лесом и иногда на рассвете видела зеленые волчьи глаза между деревьями. В деревне была нищета, колхозники работали неохотно, говорили, что, сколько ни работай, все равно хлеб отберут, - на колхозе висели недоимки по хлебосдаче. У соседки муж ушел на войну, она жила с шестью голодными детьми, и на всех шестерых была одна пара рваных валенок. Докторша рассказала Александре Владимировне, что она купила козу и ночью, по глубокому снегу ходила в дальнее поле воровать гречиху, и откапывала из-под снега неубранные, запревшие стожки. Она рассказывала, что ее дети, наслушавшись грубых, злых деревенских разговоров, научились материться и что учительница в казанской школе ей сказала: "В первый раз вижу, чтобы первоклассники матерились, как пьяные, а еще ленинградцы". Теперь Александра Владимировна жила в маленькой комнатке, где раньше жил Виктор Павлович. В большой, проходной комнате поселились квартирные хозяева, ответственные съемщики, жившие до отъезда Штрумов в пристройке. Хозяева были люди беспокойные, часто ссорились из-за домашних мелочей. Александра Владимировна сердилась на них не за шум, не за ссоры, а за то, что они брали с нее, погорелицы, очень дорого за крошечную комнату - 200 рублей в месяц, больше третьей части ее заработной платы. Ей казалось, что сердца этих людей сделаны из фанеры и жести. Они думали лишь о продуктах питания, о вещах. С утра до вечера шел разговор о постном масле, солонине, картошке, о барахле, которое покупалось и продавалось на толчке. Ночью они шептались. Нина Матвеевна, хозяйка, рассказывала мужу, что сосед по дому, заводской мастер, привез из деревни мешок белых семечек и полмешка лущеной кукурузы, что на базаре сегодня был дешевый мед. Хозяйка, Нина Матвеевна, была красива: высокая, статная, сероглазая. До замужества она работала на заводе, участвовала в самодеятельности - пела в хоре, играла в драмкружке. Семен Иванович работал на военном заводе, был кузнецом-молотобойцем. Когда-то, в молодые годы, он служил на эсминце, был чемпионом бокса Тихоокеанского флота в полутяжелом весе. А теперь это давнее прошлое ответственных съемщиков казалось невероятным, - Семен Иванович утром до работы кормил уток, варил суп поросенку, после работы возился на кухне, чистил пшено, чинил ботинки, точил ножи, мыл бутылки, рассказывал о заводских шоферах, привозивших из дальних колхозов муку, яйца, козлятину... А Нина Матвеевна, перебивая его, говорила о своих бесчисленных болезнях, а также о частных визитах у медицинских светил, рассказывала о полотенце, обмененном на фасоль, о соседке, купившей у эвакуированной жеребковый жакет и пять тарелочек из сервиза, о лярде и комбижире. Они были незлые люди, но они ни разу не заговорили с Александрой Владимировной о войне, Сталинграде, о сообщениях Совинформбюро. Они жалели и презирали Александру Владимировну за то, что после отъезда дочери, получавшей академический паек, она жила впроголодь. У нее не стало сахара, масла, она пила пустой кипяток, она ела суп в нарпитовской столовой, этот суп однажды отказался кушать поросенок. Ей не на что было купить дрова. У нее не было вещей для продажи. Ее нищета мешала хозяевам. Раз, вечером, Александра Владимировна слышала, как Нина Матвеевна сказала Семену Ивановичу: "Пришлось мне вчера дать старухе коржик, неприятно при ней кушать, сидит голодная и смотрит". Ночью Александра Владимировна плохо спала. Почему нет вестей от Сережи? Она лежала на железной кроватке, на которой раньше спала Людмила, и, казалось, ночные предчувствия и мысли дочери перешли к ней. Как легко уничтожала людей смерть. Как тяжело тем, кто остался в живых. Она думала о Вере. Отец ее ребенка то ли убит, то ли забыл ее, Степан Федорович тоскует, подавлен неприятностями... Потери, горе не объединили, не сблизили Людмилу с Виктором. Вечером Александра Владимировна написала Жене письмо: "Хорошая моя дочка..." А ночью ее охватило горе за Женю, - бедная девочка, в какой жизненной путанице живет она, что ждет ее впереди. Аня Штрум, Соня Левинтон, Сережа... Как там у Чехова: "Мисюсь, где ты?" А рядом вполголоса разговаривали хозяева квартиры. - Надо будет на Октябрьскую вутку зарезать, - сказал Семен Иванович. - Для того я на картошке воспитывала утку, чтобы зарезать? - сказала Нина Матвеевна. - Вот, знаешь, когда старуха уедет, я хочу полы покрасить, а то половицы загниют. Они всегда говорили о предметах и продуктах, мир, в котором они жили, был полон предметов. В этом мире не было человеческих чувств, одни лишь доски, сурик, крупа, тридцатки. Они были работящие и честные люди, все соседи говорили, что никогда Нина и Семен Иванович чужой копейки не возьмут. Но их не касался голод в Поволжье в 1921 году, раненые в госпиталях, слепые инвалиды, бездомные дети на улицах. Они были разительно противоположны Александре Владимировне. Их равнодушие к людям, к общему делу, к чужому страданию было беспредельно естественно. А она умела думать и волноваться о чужих людях, радоваться, приходить в бешенство по поводу того, что не касалось ни ее жизни, ни жизни ее близких... пора всеобщей коллективизации, тридцать седьмой год, судьба женщин, попавших в лагеря за мужей, судьба детей, попавших в приемники и детдома из разрушенных семей... немецкие расправы над пленными, военные беды и неудачи, все это мучило ее, лишало покоя так же, как несчастья, происходившие в ее собственной семье. И этому ее не научили ни прекрасные книги, которые она читала, ни традиции народовольческой семьи, в которой она росла, ни жизнь, ни друзья, ни муж. Просто такой она была и не могла быть другой. У нее не было денег, до получки оставалось шесть дней. Она была голодна, все ее имущество можно было увязать в носовой платок. Но ни разу, живя в Казани, она не подумала о вещах, сгоревших в ее сталинградской квартире, о мебели, о пианино, о чайной посуде, о пропавших ложках и вилках. Даже о сгоревших книгах она не жалела. И странное что-то было в том, что она сейчас, вдали от близких, нуждавшихся в ней, жила под одной крышей с людьми, чье фанерное существование было ей беспредельно чуждо. На третий день после получения писем от родных к Александре Владимировне пришел Каримов. Она обрадовалась ему, предложила выпить вместе кипятку, заваренного на шиповнике. - Давно ли вы имели письмо из Москвы? - спросил Каримов. - Третьего дня. - Вот как, - сказал Каримов и улыбнулся. - А интересно, как долго идут письма из Москвы? - Вы поглядите по штемпелю на конверте, - сказала Александра Владимировна. Каримов стал разглядывать конверт, сказал озабоченно: - На девятый день пришло. Он задумался, словно медленное движение писем имело для него какое-то особенное значение. - Это, говорят, из-за цензуры, - сказала Александра Владимировна. - Цензура не справляется с потоками писем. Он поглядел ей в лицо темными, прекрасными глазами. - Значит, у них все там благополучно, никаких неприятностей? - Вы плохо выглядите, - сказала Александра Владимировна, - какой-то у вас нездоровый вид. Он поспешно, точно отвергая обвинение, сказал: - Что вы! Наоборот! Они поговорили о фронтовых событиях. - Детям ясно, что в войне произошел решающий перелом, - сказал Каримов. - Да-да, - усмехнулась Александра Владимировна, - теперь-то ребенку ясно, а прошлым летом всем мудрецам было ясно, что немцы победят. Каримов вдруг спросил: - Вам, вероятно, трудно одной? Я вижу, печь сами топите. Она задумалась, нахмурив лоб, точно вопрос Каримова был очень сложен и не сразу ответишь на него. - Ахмет Усманович, вы пришли для того, чтобы спрашивать, - трудно ли мне печь топить? Он несколько раз качнул головой, потом долго молчал, разглядывая свои руки, лежавшие на столе. - Меня на днях вызывали туда, расспрашивали об этих наших встречах и беседах. Она сказала: - Что ж вы молчите? Зачем же говорить о печке? Ловя ее взгляд, Каримов сказал: - Конечно, я не мог отрицать, что мы говорили о войне, о политике. Смешно же заявлять, что четверо взрослых людей говорили исключительно о кино. Ну, конечно, я сказал, - о чем бы мы ни говорили, мы говорили как советские патриоты. Все мы считали, что под руководством партии и товарища Сталина народ победит. Вообще, должен вам сказать, вопросы не были враждебны. Но прошло несколько дней, и я стал волноваться, совершенно не сплю. Мне стало казаться, что с Виктором Павловичем что-то случилось. А тут еще странная история с Мадьяровым. Он поехал на десять дней в Куйбышев в пединститут. Здесь студенты ждут, а его нет, декан послал телеграмму в Куйбышев - и ответа нет. Лежишь ночью, о чем только ни думаешь. Александра Владимировна молчала. Он тихо сказал: - Подумать только, - стоит людям поговорить за стаканом чаю - и подозрения, вызовы туда. Она молчала, он вопросительно посмотрел на нее, приглашая заговорить, ведь он уже все рассказал ей. Но Александра Владимировна молчала, и Каримов чувствовал, что она своим молчанием дает ему понять, - он не все рассказал ей. - Вот такое дело, - сказал он. Александра Владимировна молчала. - Да, вот еще, забыл, - проговорил он, - он, этот товарищ, спросил: "А о свободе печати вы говорили?" Действительно, был такой разговор. Да, потом вот еще что, спросили вдруг, - знаю ли я младшую сестру Людмилы Николаевны и ее бывшего мужа, кажется, Крымов фамилия? Я их не видел никогда, ни разу со мной Виктор Павлович не говорил о них. Я так и ответил. И вот еще вопрос: не говорил ли со мной лично Виктор Павлович о положении евреев? Я спросил, - почему именно со мной? Мне ответили: "Знаете, вы татарин, он еврей". Когда, простившись, Каримов в пальто и шапке уже стоял в дверях и постукивал пальцем по почтовому ящику, из которого когда-то Людмила Николаевна вынула письмо, сообщавшее ей о смертельном ранении сына, Александра Владимировна сказала: - Странно, однако, при чем тут Женя? Но, конечно, ни Каримов, ни она не могли ответить на вопрос, - почему казанского энкавэдиста интересовали жившая в Куйбышеве Женя и ее бывший муж, находившийся на фронте. Люди верили Александре Владимировне, и она много слышала подобных рассказов и исповедей, привыкла к ощущению, что рассказчик всегда что-нибудь не договорит. У нее не было желания предупредить Штрума, - она знала, что ничего, кроме ненужных волнений, это ему не даст. Не было смысла гадать, кто из участников бесед проболтался либо донес; угадать такого человека трудно, в конце концов оказывается виновником тот, кого меньше всего подозревали. А часто случалось, что дело в МГБ возникало самым неожиданным образом, - из-за намека в письме, шутки, из-за неосторожно сказанного на кухне в присутствии соседки слова. Но с чего вдруг следователь стал спрашивать Каримова о Жене и Николае Григорьевиче? И снова она долго не могла уснуть. Ей хотелось есть. Из кухни доносился запах еды - хозяева пекли картофельные оладьи на постном масле, слышался стук жестяных тарелок, спокойный голос Семена Ивановича. Боже, как ей хотелось есть! Какую бурду давали сегодня в столовой на обед. Александра Владимировна не доела ее и теперь жалела об этом. Мысль о еде перебивала, путала другие мысли. Утром она пришла на завод и в проходной будке встретила секретаря директора, пожилую, с мужским, недобрым лицом женщину. - Зайдите ко мне в обеденный перерыв, товарищ Шапошникова, - сказала секретарша. Александра Владимировна удивилась, - неужели директор так быстро выполнил ее просьбу. Александра Владимировна не могла понять, почему легко ей стало на душе. Она шла по заводскому двору и вдруг подумала, и тут же сказала вслух: - Хватит Казани, еду домой, в Сталинград. 32 Шеф полевой жандармерии Хальб вызвал в штаб 6-й армии командира роты Ленарда. Ленард опоздал. Новый приказ Паулюса запрещал пользоваться бензином для легковых автомобилей. Все горючее поступило в распоряжение начальника штаба армии генерала Шмидта, и можно было десять раз умереть и не добиться санкции генерала хотя бы на пять литров горючего. Бензина не хватало теперь не только для солдатских зажигалок, но и для офицерских автомашин. Ленарду пришлось до вечера ждать штабной машины, идущей в город с фельдъегерской почтой. Маленький автомобиль катил по обледеневшему асфальту. Над блиндажами и землянками переднего края, в безветренном морозном воздухе поднимались полупрозрачные тощие дымы. По дороге в сторону города шли раненые, с головами, повязанными платками и полотенцами, шли солдаты, перебрасываемые командованием из города на заводы, - и их головы тоже были повязаны, а на ноги были намотаны тряпки. Шофер остановил машину возле трупа лошади, лежавшего на обочине, и стал копаться в моторе, а Ленард разглядывал небритых, озабоченных людей, рубивших тесаками мороженое мясо. Один солдат залез меж обнажившихся ребер лошади и казался плотником, орудующим среди стропил на недостроенной крыше. Тут же среди развалин дома горел костер и на треноге висел черный котел, вокруг стояли солдаты в касках, пилотках, одеялах, платках, вооруженные автоматами, с гранатами на поясах. Повар штыком окунал вылезавшие из воды куски конины. Солдат на крыше блиндажа не торопясь обгладывал лошадиную кость, похожую на невероятную циклопическую губную гармошку. И вдруг заходящее солнце осветило дорогу, мертвый дом. Выжженные глазницы домов налились ледяной кровью, грязный от боевой копоти снег, разрытый когтями мин, стал золотиться, засветилась темно-красная пещера во внутренностях мертвой лошади, и поземка на шоссе заструилась колючей бронзой. Вечерний свет обладает свойством раскрывать существо происходящего, превращать зрительное впечатление в картину - в историю, в чувство, в судьбу. Пятна грязи и копоти в этом, уходящем, солнце говорят сотнями голосов, и сердце щемит, и видишь ушедшее счастье, и безвозвратность потерь, и горечь ошибок, и вечную прелесть надежды. Это была сцена пещерного времени. Гренадеры, слава нации, строители великой Германии, были отброшены с путей победы. Глядя на обмотанных тряпками людей, Ленард своим поэтическим чутьем понял, - вот он, закат, гаснет, уходит мечта. Какая тупая, тяжелая сила заложена в глубине жизни, если блистательная энергия Гитлера, мощь грозного, крылатого народа, владеющего самой передовой теорией, привели к тихому берегу замерзшей Волги, к этим развалинам и грязному снегу, к налитым закатной кровью окнам, к примиренной кротости существ, глядящих на дымок над котлом с лошадиным мясом... 33 В штабе Паулюса, расположенном в подвале под сгоревшим зданием универмага, по заведенному порядку начальники приходили в свои кабинеты, и дежурные рапортовали им о бумагах, об изменениях обстановки, о действиях противника. Звонили телефоны, щелкали пишущие машинки, и слышался за фанерной дверью басистый хохот генерала Шенка, начальника второго отдела штаба. Так же поскрипывали по каменным плитам быстрые адъютантские сапоги, и так же после того, как проходил, блестя моноклем, в свой кабинет начальник бронетанковых частей, в коридоре стоял, смешиваясь и не смешиваясь с запахом сырости, табака и ваксы, запах французских духов. Так же враз замолкали голоса и щелканье машинок, когда по теснинам подземных канцелярий проходил командующий в своей длинной шинели с меховым воротником, и десятки глаз всматривались в его задумчивое, горбоносое лицо. Так же был построен распорядок дня Паулюса, и столько же времени уходило у него на послеобеденную сигару и на беседу с начальником штаба армии генералом Шмидтом. И так же, с плебейской надменностью, нарушая закон и распорядок, проходил к Паулюсу мимо опустившего глаза полковника Адамса унтер-офицер, радист, неся радиотелеграмму Гитлера с пометкой: "Лично в руки". Но, конечно, лишь внешне все шло неизменно, - огромное количество изменений вторгалось в жизнь штабных людей со дня окружения. Изменения были в цвете кофе, который они пили, в линиях связи, тянущихся на западные, новые участки фронта, в новых нормах расходования боеприпасов, в жестоком ежедневном зрелище горящих и гибнущих грузовых "юнкерсов", пробивающихся через воздушное кольцо. Возникло новое имя, заслонившее другие имена в умах военных, - Манштейна. Перечислять эти изменения бессмысленно, и без помощи этой книги они совершенно очевидны. Ясно: те, кто прежде ели досыта, ощущали постоянный голод; ясно: лица голодных и недоедавших изменились, стали землистого цвета. Конечно, изменились немецкие штабные люди и внутренне, - притихли спесивые и надменные; хвастуны перестали хвастать, оптимисты стали поругивать самого фюрера и сомневаться в правильности его политики. Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства; они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни, и именно поэтому люди не понимали и не замечали их. Этот процесс ощутить было так же трудно, как трудно ощутить работу времени. В мучениях голода, в ночных страхах, в ощущении надвигающейся беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью. Декабрьские дни становились все меньше, огромней делались ледяные семнадцатичасовые ночи. Все туже стягивалось окружение, все злей становился огонь советских пушек и пулеметов... О, как беспощаден был русский степной мороз, невыносимый даже для привычных к нему, одетых в тулупы и валенки русских людей. Морозная, лютая бездна стояла над головой, дышала неукротимой злобой, сухие вымороженные звезды выступили, как оловянная изморозь, на скованном стужей небе. Кто из гибнущих и обреченных гибели мог понять, что это были первые часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после десятилетия тотальной бесчеловечности! 34 Ленард подошел к штабу 6-й армии, увидел в сумерках серолицего часового, одиноко стоявшего у вечерней серой стены, и сердце его забилось. И когда он шел по подземному коридору штаба, все, что видел он, наполняло его любовью и печалью. Он читал на дверях выведенные готическим шрифтом таблички: "2 отдел", "Адъютантура", "Генерал Лох", "Майор Трауриг", он слышал потрескивание пишущих машинок, до него донеслись голоса, и он по-сыновьи, по-братски познавал чувство связи с привычным, родным ему миром товарищей по оружию, партии, своих боевых друзей по СС, - он увидел их в свете заката - жизнь уходила. Подходя к кабинету Хальба, он не знал, каков будет разговор, - захочет ли оберштурмбанфюрер СС делиться с ним своими переживаниями. Как часто бывает между людьми, хорошо знакомыми по партийной работе в мирное время, они не придавали значения различию в своих воинских званиях, сохраняя в отношениях товарищескую простоту. Встречаясь, они обычно болтали и одновременно говорили о делах. Ленард умел несколькими словами осветить существо сложного дела, и его слова иногда совершали длинное путешествие по докладным запискам до самых высоких кабинетов Берлина. Ленард вошел в комнату Хальба и не узнал его. Всматриваясь в полное, не похудевшее лицо, Ленард не сразу сообразил: изменилось лишь выражение темных умных глаз Хальба. На стене висела карта Сталинградского района, и воспаленный, безжалостный багровый круг охватывал б-ю армию. - Мы на острове, Ленард, - сказал Хальб, - и остров наш окружен не водой, а ненавистью хамов. Они поговорили о русском морозе, русских валенках, русском сале, о коварстве русской водки, согревающей для того, чтобы заморозить. Хальб спросил, какие изменения появились в отношениях между офицерами и солдатами на переднем крае. - Если подумать, - сказал Ленард, - я не вижу разницы между мыслями полковника и солдатской философией. Это, в общем, одна песня, оптимизма в ней нет. - Эту песню в голос с батальонами тянут и в штабе, - сказал Хальб и, не торопясь, чтобы эффект был больше, добавил: - А запевалой в хоре генерал-полковник. - Поют, но перебежчиков, как и прежде, нет. Хальб сказал: - Я имею запрос, он связан с коренной проблемой - Гитлер настаивает на обороне шестой армии, Паулюс, Вейхс, Цейцлер высказываются за спасение физического существования солдат и офицеров, предлагают капитуляцию. Мне приказано секретнейше проконсультировать, имеется ли вероятность, что окруженные в Сталинграде войска могут на известном этапе выйти из подчинения. Русские это называют - волынка, - он произнес русское слово четко, чисто, небрежно. Ленард понял серьезность вопроса, молчал. Потом он сказал: - Мне хочется начать с частности, - и он стал рассказывать о Бахе. - В роте у Баха есть неясный солдат. Солдат этот был посмешищем для молодежи, а сейчас, со времени окружения, к нему стали льнуть, оглядываются на него... Я стал думать и о роте и о ее командире. В пору успеха этот Бах всей душой приветствовал политику партии. Но сейчас, я подозреваю, в его голове происходит другое, он начинает оглядываться. Вот я и спрашиваю себя, - почему солдаты в его роте стали тянуться к типу, который их недавно смешил, казался помесью сумасшедшего с клоуном? Что сделает этот типус в роковые минуты? Куда он позовет солдат? Что произойдет с командиром их роты? Он произнес: - На все это ответить трудно. Но на один вопрос я отвечаю: солдаты не восстанут. Хальб сказал: - Теперь особенно ясно видна мудрость партии. Мы без колебания удаляли из народного тела не только зараженные куски, но с виду здоровые части, которые в трудных обстоятельствах могли загнить. От волевых людей, вражеских идеологов очищены города, армия, деревни, церковь. Болтовни, ругани и анонимных писем будет сколько угодно. Но восстаний не будет, даже если враг начнет окружать нас не на Волге, а в Берлине! Мы все можем быть благодарны за это Гитлеру. Надо благословлять небо, пославшее нам в такую пору этого человека. Он прислушался к глухому, медлительному гулу, перекатывавшемуся над головой: в глубоком подвале нельзя было разобрать, - германские ли то орудия, рвутся ли советские авиационные бомбы. Хальб, переждав постепенно стихавший грохот, сказал: - Немыслимо, чтобы вы существовали на обычном офицерском пайке. Я внес вас в список, в нем наиболее ценные партийные друзья и работники безопасности, вам будут регулярно доставлять посылки фельдъегерской связью на штаб дивизии. - Спасибо, - сказал Ленард, - но я не хочу этого, я буду есть то, что едят остальные. Хальб развел руками. - Как Манштейн? Говорят, ему дали новую технику. - Я не верю в Манштейна, - сказал Хальб. - В этом я разделяю взгляд командующего. И привычно, вполголоса, так как уже долгие годы все, что он говорил, относилось к категории высокой секретности, он произнес: - У меня имеется список, это партийные друзья и работники безопасности, которым будут при приближении развязки обеспечены места в самолетах. В этом списке и вы. В случае моего отсутствия инструкции будут у полковника Остена. Он заметил вопрос в глазах Ленарда и объяснил: - Возможно, мне придется полететь в Германию. Дело настолько секретно, что его нельзя доверить ни бумаге, ни радиошифру. Он подмигнул: - Напьюсь же я перед полетом, не от радости, а от страха. Советы сбивают много машин. Ленард сказал: - Товарищ Хальб, я не сяду в самолет. Мне стыдно будет, если я брошу людей, которых я убеждал драться до конца. Хальб слегка привстал. - Я не имею права отговаривать вас. Ленард, желая рассеять чрезмерную торжественность, проговорил: - Если возможно, помогите моей эвакуации из штаба в полк. Ведь у меня нет машины. Хальб сказал: - Бессилен! Впервые совершенно бессилен! Бензин у собаки Шмидта. Я не могу и грамма добыть. Понимаете? Впервые! - и на лице его появилось простецкое, не свое, а может быть, именно свое, выражение, которое и сделало его неузнаваемым для Ленарда в первые минуты встречи. 35 К вечеру потеплело, выпал снег и прикрыл копоть и грязь войны. Бах в темноте обходил укрепления переднего края. Легкая белизна по-рождественски поблескивала при вспышках выстрелов, а от сигнальных ракет снег то розовел, то сиял нежной мерцающей зеленью. При этих вспышках каменные хребты, пещеры, застывшие волны кирпича, сотни заячьих тропинок, вновь прочерченных там, где люди должны были есть, ходить в отхожее место, ходить за минами и патронами, тащить в тыл раненых, засыпать тела убитых, - все казалось поразительным, особенным. И одновременно все казалось совершенно привычным, будничным. Бах подошел к месту, которое простреливалось русскими, засевшими в развалинах трехэтажного дома, - оттуда доносился звук гармошки и тягучее пение противника. Из пролома в стене открывался обзор советского переднего края, были видны заводские цехи, замерзшая Волга. Бах окликнул часового, но не расслышал его слов: внезапно взорвался фугас, и мерзлая земля забарабанила по стене дома; это скользивший на малой высоте "русс-фанер" с выключенным мотором уронил бомбу-сотку. - Хромая русская ворона, - сказал часовой и показал на темное зимнее небо. Бах присел, оперся локтем о знакомый каменный выступ и огляделся. Легкая розовая тень, дрожавшая на высокой стене, показывала, что русские топят печку, труба раскалилась и тускло светилась. Казалось, что в русском блиндаже солдаты жуют, жуют, жуют, шумно глотают горячий кофе. Правее, в том месте, где русские окопы сближались с немецкими, слышались негромкие неторопливые удары металла по мерзлой земле. Не вылезая из земли, русские медленно, но беспрерывно двигали свой окоп в сторону немцев. В этом движении в мерзлой, каменной земле заключалась тупая могучая страсть. Казалось, двигалась сама земля. Днем унтер-офицер донес Баху, что из русского окопа бросили гранату, - она разбила трубу ротной печки и насыпала в окоп всякой дряни. А перед вечером русский в белом полушубке, в теплой новой шапке вывалился из окопа и закричал матерную брань, погрозил кулаком. Немцы не стреляли - инстинктом поняли, что дело организовано самими солдатами. Русский закричал: - Эй, курка, яйки, русь буль-буль? Тогда из окопа вылез серо-голубой немец и не очень громко, чтобы не слышали в офицерском блиндаже, крикнул: - Эй, русь, не стреляй голову. Матку видать надо. Бери автомат, дай шапку. Из русского окопа ответили одним словом, да притом еще очень коротким. Хотя слово было русское, но немцы его поняли и рассердились. Полетела граната, она перемахнула через окоп и взорвалась в ходе сообщения. Но это уже никого не интересовало. Об этом также доложил Баху унтер-офицер Айзенауг, и Бах сказал: - Ну и пусть кричат. Ведь никто не перебежал. Но тогда унтер-офицер, дыша на Баха запахом сырой свеклы, доложил, что солдат Петенкофер каким-то образом организовал с противником товарообмен, - у него появился в мешке пиленый сахар и русский солдатский хлеб. Он взял у приятеля бритву на комиссию и обещал за нее кусок сала и две пачки концентрата, оговорил для себя сто пятьдесят грамм сала комиссионных. - Чего же проще, - сказал Бах, - пригоните его ко мне. Но, оказывается, в первой половине дня Петенкофер, выполняя задание командования, пал смертью храбрых. - Так что ж вы от меня хотите? - сказал Бах. - Вообще между немецким и русским народом давно велась торговля. Но Айзенауг не был склонен к шутке, - с незаживающим ранением, полученным во Франции в мае сорокового года, его два месяца назад доставили в Сталинград на самолете из Южной Германии, где он служил в полицейском батальоне. Всегда голодный, промерзший, съедаемый вшами и страхом, он был лишен юмора. Вот там, где едва белело расплывчатое, трудно различимое во мраке каменное кружево городских домов, Бах начал свою сталинградскую жизнь. Черное сентябрьское небо в крупных звездах, мутная волжская вода, раскаленные после пожара стены домов, а дальше степи русского юго-востока, граница азиатской пустыни. В темноте тонули дома западных предместий города, выступали развалины, покрытые снегом, - его жизнь... Зачем он написал из госпиталя это письмо маме? Вероятно, мама показала его Губерту! Зачем он вел разговоры с Ленардом? Зачем у людей есть память, иногда хочется умереть, перестать помнить. Надо же ему было перед самым окружением принять пьяное безумие за истину жизни, совершить то, чего он не совершал в трудные долгие годы. Он не убивал детей и женщин, никого не арестовывал. Но он сломал хрупкую плотину, отделявшую чистоту его души от мглы, клокотавшей вокруг. И кровь лагерей и гетто хлынула на него, подхватила, понесла, и уж не стало грани между ним и тьмой, он стал частью этой тьмы. Что же это произошло с ним, - бессмысленность, случай или то законы его души? 36 В ротном блиндаже было тепло. Одни сидели, другие лежали, задрав ноги к низкому потолку, некоторые спали, натянув на головы шинели и выставив босые желтые ступни. - А помните, - сказал особо худой солдат, оттягивая на груди рубашку и оглядывая шов внимательным и недобрым глазом, которым все солдаты мира оглядывают швы своих рубах и подштанников, - сентябрь, подвальчик, в котором мы устроились? Второй, лежавший на спине, сказал: - Я уже вас застал здесь. Несколько человек ответили: - Можешь поверить, подвал был хорош... Там кроватки были, как в лучших домах... - Под Москвой тоже люди отчаивались. А оказалось, мы махнули до Волги. Солдат, рубивший штыком доску, в это время открыл дверцу печки, чтобы сунуть в огонь несколько полешек. Пламя осветило его большое небритое лицо, и оно из серого, каменного стало медным, красным. - Ну, знаешь, - сказал он, - радоваться тому, что из подмосковной ямы мы попали в более вонючую. Из темного угла, где были сложены ранцы, раздался веселый голос: - Теперь-то ясно, лучшего Рождества и не придумаешь: конина! Разговор коснулся еды, и все оживились. Заспорили о том, как лучше отбить запах пота у вареного лошадиного мяса. Одни говорили, что надо снимать с кипящего бульона черную пену. Другие советовали не доводить варево до бурного кипения, третьи советовали вырубать мясо из задней части туши и не класть мерзлое мясо в холодную воду, а кидать его сразу в кипяток. - Живут хорошо разведчики, - сказал молодой солдат, - они захватывают продукты у русских и подкармливают ими своих русских баб в подвалах, а тут какой-то дурак удивлялся, почему разведчикам дают молодые и красивые. - Вот уж о чем я теперь не думаю, - сказал топивший печь, - не то настроение, не то питание. Детей бы повидать перед смертью. Хоть на часок... - Офицеры зато думают! Я встретил в подвале, где живет население, командира роты. Он там свой человек, семьянин. - А сам что ты делал в этом подвале? - Ну, я, я носил белье стирать. - Я одно время охранял лагерь. Насмотрелся, как военнопленные подбирают картофельные очистки, дерутся из-за гнилых капустных листьев. Я думал, - ну, это, действительно, не люди. Но, оказывается, и мы такие же свиньи. Голос из полутьмы, где были сложены ранцы, певуче произнес: - Начали с кур! Резко распахнулась дверь, и вместе с круглыми сырыми клубами пара возник одновременно густой и звонкий голос: - Встать! Смирно! Это слово прозвучало по-старому, - спокойно и неторопливо. Смирно относилось к горечи, к страданиям, к тоске, к злым мыслям... Смирно. В тумане мелькнуло лицо Баха, заскрипели по-чужому, непривычно чьи-то сапоги, и жители блиндажа увидели светло-голубую шинель командира дивизии, его близоруко сощуренные глаза, старческую белую руку с золотым обручальным кольцом, протиравшую замшевой тряпочкой монокль. Голос, привыкший, не напрягаясь, доходить на военном плацу и до командиров полков, и до рядовых, стоявших на левом фланге, произнес: - Здравствуйте. Вольно. Нестройно ответили солдаты. Генерал сел на деревянный ящик, и печной желтый свет пробежал по черному железному кресту на его груди. - Поздравляю вас с наступающим Сочельником, - сказал старик. Солдаты, сопровождавшие его, подтащили к печке ящик и, подняв штыками крышку, стали вынимать завернутые в целлофан рождественские, величиной с ладонь елочки. Каждая елочка была украшена золотистой канителью, бусинами, горошинами-леденцами. Генерал наблюдал, как солдаты разбирали целлофановые пакетики, поманил обер-лейтенанта, сказал ему несколько невнятных слов, и Бах громко произнес: - Генерал-лейтенант велел передать вам, что этот рождественский подарок из Германии доставил летчик, смертельно раненный над Сталинградом. Он приземлился в Питомнике, его вынули мертвым из кабины. 37 Люди держали на ладонях карликовые елочки. Елки, отогретые в теплом воздухе, покрылись мелкой росой, наполнили подвал запахом хвои, забившим тяжелый дух морга и кузницы - запах переднего края. Казалось, от седой головы старика, сидевшего у печки, шел запах Рождества. Чувствительное сердце Баха ощутило печаль и прелесть этой минуты. Люди, презиравшие силу русской тяжелой артиллерии, ожесточенные, грубые, измученные голодом, вшами, задерганные недостачей патронов, молча поняли все сразу, - не бинты, не хлеб, не толовые шашки, а эти еловые ветки, опутанные бесполезной паутинкой, бомбошки из сиротского дома нужны были им. Солдаты окружили старика, сидевшего на ящике. Это он летом вел головную моторизованную дивизию к Волге. Всю жизнь, везде и всюду, он был актером. Он актерствовал не только перед строем и в разговорах с командующим. Он был актером и дома с женой, и когда гулял по саду, и с невесткой, и с внуком. Он был актером, когда ночью, один, лежал в постели, а рядом на кресле лежали его генеральские брюки. И, конечно, он был актером перед солдатами, он был актером, когда спрашивал их о матерях, когда хмурился, когда грубовато шутил по поводу солдатских любовных развлечений, и когда интересовался содержимым солдатского котла и преувеличенно серьезно снимал пробу с супа, и когда склонял суровую голову перед незасыпанными солдатскими могилами, и когда произносил преувеличенно сердечные, отеческие слова перед шеренгой новобранцев. Это актерство не приходило извне, оно являлось изнутри, оно было растворено в его мыслях, в нем. Он не знал о нем, актерство немыслимо было отделить от него, как нельзя отфильтровать соль из соленой воды. Это актерство вошло с ним в ротный блиндаж, оно было в том, как он распахнул шинель, сел на ящик перед печкой, в том, как спокойно, печально посмотрел на солдат и поздравил их. Старик никогда не чувствовал своей актерской игры, и вдруг он понял ее, и она ушла, выпала из его существа - вымороженная соль из замерзшей воды. Пришла пресность, стариковская жалость к голодным, замученным людям. Беспомощный, слабый и старый человек сидел среди беспомощных и несчастных. Один из солдат тихо затянул песенку: O, Tannenbaum, o, Tannenbaum, wie griin sind deine Blatter... [О, елочка, о, елочка, Как зелены твои иголочки... (нем.)] Два-три голоса подтянули. А запах хвои сводил с ума, и слова детской песенки звучали, как раскаты божественных труб: O, Tannenbaum, o, Tannenbaum... И со дна моря, из холодной тьмы поднимались на поверхность забытые, заброшенные чувства, высвобождались мысли, о которых давно не было воспоминаний... Они не давали ни радости, ни легкости. Но сила их была человеческой силой, то есть самой большой силой в мире. Тяжело ударили один за другим разрывы крупнокалиберных советских снарядов - иван был чем-то недоволен, видимо, догадывался, что окруженные справляют Рождество. Никто не обратил внимания на посыпавшуюся с потолка труху и на то, что печка дунула в блиндаж облачком красных искр. Дробь железных барабанов дубасила по земле, и земля кричала, - иван заиграл на своих любимых реактивных минометах. И тотчас заскрежетали тяжелые станковые пулеметы. Старик сидел, склонив голову, - поза обычная для людей, утомленных долгой жизнью. Потухли огни на сцене, и люди со смытым гримом вышли под серый дневной свет. Разные стали сейчас одинаковы, - и легендарный генерал, руководитель молниеносных мотомехпрорывов, и мелочный унтер-офицер, и солдат Шмидт, подозреваемый в нехороших антигосударственных мыслях... Бах подумал, что Ленард бы не поддался в эти минуты, в нем уж не могло произойти преображения немецкого, государственного, в человеческое. Он повернул голову к двери и увидел Ленарда. 38 Штумпфе, лучший солдат в роте, вызывавший робкие и восхищенные взгляды новобранцев, преобразился. Его большое светлоглазое лицо осунулось. Мундир и шинель обратились в мятую и старенькую одежду, прикрывавшую тело от русского ветра и мороза. Он перестал говорить умно, его шутки не смешили. Он страдал от голода сильней других, так как был огромен ростом и нуждался в большой пище. Постоянный голод заставлял его с утра выходить на добычу; он рыл, шуровал среди развалин, он выпрашивал, подъедал крошки, дежурил около кухни. Бах привык видеть его внимательное, напряженное лицо. Штумпфе беспрерывно думал о еде, искал ее не только в свободное время, но и в бою. Пробираясь к жилому подвалу, Бах увидел большую спину, большие плечи голодного солдата. Он копался на пустыре, где когда-то, до окружения, стояли кухни и находились склады продовольственного отдела полка. Он отдирал от земли листья капусты, выискивал крошечные, величиной с желудь, замерзшие картофелины, в свое время по мизерности размера не попавшие в котел. Из-за каменной стены вышла высокая старуха в рваном мужском пальто, подпоясанном веревкой, в стоптанных мужских бутсах. Она шла навстречу солдату, пристально глядя в землю, крючком из толстой проволоки ворошила снег. Они увидели друг друга, не поднимая головы, по теням, столкнувшимся на снегу. Громадный немец поднял глаза на высокую старуху и, доверчиво держа перед ней дырявый, слюдянистый капустный лист, сказал медленно и потому торжественно: - Здравствуйте, мадам. Старуха, неторопливо отведя рукой шмотье, сползавшее ей на лоб, взглянула темными, полными доброты и ума глазами, величаво, медленно ответила: - Здравствуй, пан. Это была встреча на самом высоком уровне представителей двух великих народов. Никто, кроме Баха, не видел этой встречи, а солдат и старуха тотчас забыли о ней. Потеплело, и крупный снег хлопьями ложился на землю, на красное кирпичное крошево, на плечи могильных крестов, на лбы мертвых танков, в ушные раковины незарытых мертвецов. Теплый снеговой туман казался синевато-серым. Снег заполнил воздушное пространство, остановил ветер, приглушил пальбу, соединил, смешал землю и небо в неясное, колышущееся мягкое и серое единство. Снег ложился на плечи Баха, и казалось, тишина хлопьями падает на затихшую Волгу, на мертвый город, на скелеты лошадей; снег шел всюду, не только на земле, но и на звездах, весь мир был полон снега. Все исчезало под снегом - тела убитых, оружие, гнойные тряпки, щебень, скрученное железо. Это не снег, само время - мягкое, белое, ложилось, наслаивалось на человеческое городское побоище, и настоящее становилось прошлым, и не было будущего в медленном мохнатом мелькании снега. 39 Бах лежал на нарах за ситцевой занавеской в тесном закуте подвала. На плече его лежала голова спящей женщины. Лицо ее от худобы казалось одновременно детским и увядшим. Бах глядел на ее худую шею и грудь, белевшую из серой грязной сорочки. Тихо, медленно, чтобы не разбудить женщину, он поднес к губам ее растрепанную косу. Волосы пахли, они были живыми, упругими и теплыми, словно и в них текла кровь. Женщина открыла глаза. Практичная баба, иногда беспечная, ласковая, хитрая, терпеливая, расчетливая, покорная и вспыльчивая. Иногда она казалась дурой, подавленной, всегда угрюмой, иногда она напевала, и сквозь русские слова проступали мотивы "Кармен" и "Фауста". Он не интересовался, кем была она до войны. Он приходил к ней когда ему хотелось к ней прийти, а когда ему не хотелось с ней спать, Бах не вспоминал ее, не тревожился, - сыта ли она, не убил ли ее русский снайпер. Однажды он вытащил из кармана случайно оказавшуюся у него галету и дал ей, - она обрадовалась, а потом подарила эту галету старухе, жившей рядом с ней. Это тронуло его, но он, идя к ней, почти всегда забывал захватить что-нибудь съестное. Имя у нее было странное, не похожее на европейские имена, - Зина. Старуху, жившую рядом с ней, Зина, видимо, не знала до войны. Это была неприятная бабушка, льстивая и злая, невероятно неискренняя, охваченная бешеной страстью питания. Вот и сейчас она методично стучала первобытным деревянным пестом в деревянной ступе, толкла горелые, облитые керосином, черные зерна пшеницы. Солдаты после окружения стали лазить в подвалы к жителям, - раньше солдаты не замечали жителей, теперь же оказалось множество дел в подвалах - стирка без мыла с золой, кушанья из отбросов, починки, штопки. Главными людьми в подвалах оказались старухи. Но солдаты ходили не только к старухам. Бах считал, что о его приходах в подвал никто не знает. Но однажды, сидя на нарах у Зины и держа ее руки в своих руках, он услышал за занавеской родную речь, и показавшийся ему знакомым голос сказал: - Не лезь за эту занавеску, там фрейляйн обер-лейтенанта. Сейчас они лежали рядом и молчали. Вся его жизнь - друзья, книги, его роман с Марией, его детство, все, что связывало его с городом, в котором он родился, со школой и университетом, грохот русского похода, все не значило... Все это оказалось дорогой к этим нарам, слаженным из полуобожженной двери... Ужас охватил его от мысли, что он может потерять эту женщину, он нашел ее, он пришел к ней, все, что творилось в Германии, в Европе, служило тому, чтобы он встретил ее... Раньше он не понимал этого, он забывал ее, она казалась ему милой именно потому, что ничего серьезного его с ней не связывало. Ничего не было в мире, кроме нее, все утонуло в снегу... было это чудное лицо, немного приподнятые ноздри, странные глаза и это, сводящее с ума, детское беспомощное выражение, соединенное с усталостью. Она в октябре нашла его в госпитале, пешком пришла к нему, и он не хотел видеть ее, не вышел к ней. Она видела - он не был пьян. Он стал на колени, он целовал ее руки, он стал целовать ее ноги, потом приподнял голову, прижался лбом и щекой к ее коленям, он говорил быстро, страстно, но она не понимала его, и он знал, что она не понимает его, - ведь они знали лишь ужасный язык, которым говорили в Сталинграде солдаты. Он знал, что движение, которое привело его к этой женщине, теперь оторвет ее от него, разлучит их навек. Он, стоя на коленях, обнимал ее ноги и смотрел ей в глаза, и она вслушивалась в его быстрые слова, хотела понять, угадать, что говорит он, что происходит с ним. Она никогда не видела немца с таким выражением лица, думала, что только у русских могут быть такие страдающие, молящие, ласковые, безумные глаза. Он говорил ей, что здесь, в подвале, целуя ее ноги, он впервые, не с чужих слов, а кровью сердца понял любовь. Она дороже ему его прошлого, дороже матери, дороже Германии, его будущей жизни с Марией... Он полюбил ее. Стены, воздвигнутые государствами, расовая ярость, огневой вал тяжелой артиллерии ничего не значат, бессильны перед силой любви... И он благодарен судьбе, которая накануне гибели дала ему это понимание. Она не понимала его слов, она знала только: "Хальт, ком, бринг, шнеллер". Она слышала только: "Даешь, капут, цукер, брот, катись, проваливай". Но она догадывалась о том, что происходит с ним, она видела его смятение. Голодная, легкомысленная любовница немецкого офицера со снисходительной нежностью видела его слабость. Она понимала, что судьба разлучит их, и она была спокойней его. Теперь, видя его отчаяние, она ощутила, что связь ее с этим человеком превращается во что-то, поразившее ее своей силой и глубиной. Она расслышала это в его голосе, ощутила в его поцелуях, в его глазах. Она задумчиво гладила Баха по волосам, а в ее хитрой головке поднялось опасение, как бы эта неясная сила не захватила ее, не завертела, не погубила... А сердце билось, билось и не хотело слушать хитрый, предупреждавший ее, стращавший голос. 40 У Евгении Николаевны появились новые знакомые, люди из тюремных очередей. Они спрашивали у нее: "Что у вас, какие новости?" Она уже стала опытна и не только слушала советы, но и сама говорила: "Вы не волнуйтесь. Может быть, он в больнице. В больнице хорошо, все мечтают из камеры попасть в больницу". Она узнала, что Крымов находится во внутренней тюрьме. Передачи у нее не приняли, но она не теряла надежды, - на Кузнецком, случалось, отказывались принять передачу и раз, и два, а потом вдруг сами предлагали: "Давайте передачу". Она побывала на квартире Крымова, и соседка рассказала ей, что месяца два назад приходили двое военных с управдомом, открыли крымовскую комнату, забрали много бумаг, книг и ушли, опечатав дверь. Женя смотрела на сургучные печати с веревочными хвостиками, соседка, стоя рядом, говорила: - Только, ради Бога, я вам ничего не рассказывала, - подведя Женю к двери, осмелев, соседка зашептала: - Такой был хороший человек, добровольцем на войну пошел. Новикову она из Москвы не писала. Какая смута в душе! И жалость, и любовь, и раскаяние, и радость от побед на фронте, и тревога за Новикова, и стыд перед ним, и страх навсегда потерять его, и тоскливое чувство бесправия... Еще недавно она жила в Куйбышеве, собиралась ехать к Новикову на фронт, и связь с ним казалась ей обязательной, неминуемой, как судьба. Женя ужасалась тому, что навеки связана с ним, навеки рассталась с Крымовым. Все в Новикове минутами казалось ей чужим. Его волнения, надежды, круг знакомых были ей совершенно чужды. Нелепым представлялось ей разливать чай за его столом, принимать его друзей, разговаривать с генеральскими и полковничьими женами. Она вспомнила равнодушие Новикова к чеховскому "Архиерею" и "Скучной истории". Они ему нравились меньше, чем тенденциозные романы Драйзера и Фейхтвангера. А теперь, когда она понимала, что ее разрыв с Новиковым решен, что она уж никогда не вернется к нему. Женя ощущала к нему нежность, часто вспоминала покорную торопливость, с которой он соглашался со всем, что она говорила. И Женю охватывало горе, - неужели его руки никогда не коснутся ее плеч, она не увидит его лица? Никогда не встречала она такого необычного соединения силы, грубой простоты с человечностью, робостью. Ее так влекло к нему, ему так чужд был жестокий фанатизм, в нем была какая-то особая, разумная и простая мужичья доброта. И тут же неотступно тревожила мысль о чем-то темном и грязном, что вползло в ее отношения с близкими людьми. Откуда стали известны слова, сказанные ей Крымовым?.. Как безысходно серьезно все, что связывает ее с Крымовым, она не сумела зачеркнуть прожитую с ним жизнь. Она поедет вслед за Крымовым. Пусть он ей не простит, она заслужила его вечный упрек, но она нужна ему, он в тюрьме все время думает о ней. Новиков найдет в себе силу пережить разрыв с ней. Но она не могла понять, что нужно ей для душевного покоя. Знать, что он перестал любить ее, успокоился и простил? Или, наоборот, знать, что он любит, безутешен, не прощает? А ей самой - лучше ли знать, что разрыв их навеки, или в глубине сердца верить, что они еще будут вместе? Сколько страданий она причинила близким. Неужели все это она натворила не ради блага других, а по своей прихоти, ради себя? Интеллектуальная психопатка! Вечером, когда Штрум, Людмила, Надя сидели за столом. Женя вдруг спросила, глядя на сестру: - Знаешь, кто я? - Ты? - удивилась Людмила. - Да-да, я, - сказала Женя и пояснила: - Я маленькая собачка женского пола. - Сучка? - весело сказала Надя. - Вот-вот, именно, - ответила Женя. И вдруг все стали хохотать, хотя понимали, что Жене не до смеха. - Знаете, - сказала Женя, - мой куйбышевский посетитель Лимонов объяснял мне, что такое не первая любовь. Он говорил - это душевный авитаминоз. Скажем, муж долго живет с женой, и у него развивается голод душевный, вот как у коровы, которая лишена соли, или у полярника, который годами не видит овощей. Жена - человек волевой, властный, сильный, вот супруг начинает тосковать по душе кроткой, мягкой, податливой, робкой. - Дурак твой Лимонов, - сказала Людмила Николаевна. - А если человеку нужны несколько витаминов - A, B, C, D? - спросила Надя. А позже, когда уже собрались спать, Виктор Павлович сказал: - Женевьева, у нас принято высмеивать интеллигентов за гамлетовскую раздвоенность, за сомнения, нерешительность. И я в молодости презирал в себе эти черты. А теперь я считаю по-иному: нерешительным и сомневающимся люди обязаны и великими открытиями, и великими книгами, сделали они не меньше, чем прямолинейные стоеросы. Они и на костер пойдут, когда надо, и под пули не хуже волевых и прямолинейных. Евгения Николаевна сказала: - Спасибо, Витенька, это вы насчет собачки женского пола? - Вот именно, - подтвердил Виктор Павлович. Ему захотелось сказать Жене приятное. - Смотрел снова вашу картину, Женечка, - проговорил он. - Мне нравится, что в картине есть чувство, а то ведь, знаете, у левых художников лишь смелость да новаторство, а Бога в них нет. - Да уж, чувства, - сказала Людмила Николаевна, - зеленые мужчины, синие избы. Полный отход от действительности. - Знаешь, Милка, - сказала Евгения Николаевна, - Матисс сказал: "Когда я кладу зеленую краску, это не означает, что я собрался рисовать траву, беру синюю, это еще не означает, что я рисую небо". Цвет выражает внутреннее состояние художника. И хотя Штрум хотел говорить Жене лишь приятное, но он не удержался и насмешливо вставил: - А вот Эккерман писал: "Если б Гете, подобно Богу, создавал мир, он бы сотворил траву зеленой, а небо голубым". Мне эти слова говорят много, я ведь имею кое-какое отношение к материалу, из которого Бог создал мир... Правда, поэтому я знаю, что нет ни цветов, ни красок, а лишь атомы и пространство между ними. Но подобные разговоры происходили редко, - большей частью говорили о войне, прокуратуре... Это были тяжелые дни. Женя собиралась уезжать в Куйбышев, - истекал срок ее отпуска. Она боялась предстоящего объяснения с начальником. Ведь она самовольно отправилась в Москву и долгие дни околачивала пороги тюрем, писала заявления в прокуратуру и наркому внутренних дел. Всю жизнь она боялась казенных учреждений, писания прошений, и перед тем как менять паспорт, плохо спала и волновалась. Но в последнее время судьба заставила ее, казалось, только и иметь дело с пропиской, паспортами, милицией, прокуратурой, с повестками и заявлениями. В доме сестры стоял неживой покой. Виктор Павлович на работу не ходил, сидел часами у себя в комнате. Людмила Николаевна приезжала из лимитного магазина расстроенная, злая, рассказывала, что жены знакомых не здороваются с ней. Евгения Николаевна видела, как нервничает Штрум. При телефонном звонке он вздрагивал, стремительно хватал трубку. Часто за обедом или во время ужина он прерывал разговор, резко произносил: "Тише, тише, по-моему, кто-то звонит в дверь". Он шел в переднюю, возвращался, неловко усмехаясь. Сестры понимали, чем вызвано это постоянное напряженное ожидание звонка, - он боялся ареста. - Вот так и развивается мания преследования, - сказала Людмила, - в тридцать седьмом году полно было таких людей в психиатрических лечебницах. Евгению Николаевну, видевшую постоянную тревогу Штрума, особенно трогало его отношение к ней. Он как-то сказал: "Запомните, Женевьева, мне глубоко безразлично, что подумают по поводу того, что вы живете в моем доме и хлопочете за арестованного. Понимаете? Это ваш дом!" Вечерами Евгения Николаевна любила разговаривать с Надей. - Уж слишком ты умна, - сказала племяннице Евгения Николаевна, - не девочка, а какой-то член общества бывших политкаторжан. - Не бывших, а будущих, - сказал Штрум. - Ты, вероятно, и со своим лейтенантом говоришь о политике. - Ну и что? - сказала Надя. - Уж лучше бы целовались, - сказала Евгения Николаевна. - Вот об этом я и толкую, - сказал Штрум. - Все же безопасней. Надя действительно затевала разговоры на острые темы, - то вдруг спрашивала о Бухарине, то, верно ли, что Ленин ценил Троцкого и не хотел видеть Сталина в последние месяцы жизни, написал завещание, которое Сталин скрыл от народа. Евгения Николаевна, оставаясь наедине с Надей, не расспрашивала ее о лейтенанте Ломове. Но из того, что Надя говорила о политике, войне, о стихах Мандельштама и Ахматовой, о своих встречах и разговорах с товарищами, Евгения Николаевна узнала о Ломове и о Надиных отношениях с ним больше, чем знала Людмила. Ломов, видимо, был парнишка острый, с трудным характером, ко всему признанному и установленному относился насмешливо. Он, видимо, сам писал стихи, и это от него Надя заимствовала насмешливое и презрительное отношение к Демьяну Бедному, Твардовскому, равнодушие к Шолохову и Николаю Островскому. Видимо, его слова произносила, пожимая плечами, Надя: "Революционеры или глупы, или нечестны - нельзя жертвовать жизнью целого поколения ради будущего выдуманного счастья..." Однажды Надя сказала Евгении Николаевне: - Знаешь, тетенька, старому поколению нужно обязательно во что-то верить: вот Крымову в Ленина и в коммунизм, папе в свободу, бабушке в народ и рабочих людей, а нам, новому поколению, все это кажется глупым. Вообще верить глупо. Надо жить, не веря. Евгения Николаевна внезапно спросила: - Философия лейтенанта? Надин ответ поразил ее. - Через три недели он попадет на фронт. Вот и вся философия: был - и нету. Евгения Николаевна, разговаривая с Надей, вспоминала Сталинград. Вот так же Вера говорила с ней, вот так же Вера влюбилась. Но как отличалось простое, ясное чувство Веры от На диной путаницы. Как отличалась тогдашняя жизнь Жени от ее сегодняшнего дня. Как отличались тогдашние мысли о войне от сегодняшних, в дни победы. Но война шла, и неизменным было то, что сказала Надя: "Был - и нету лейтенанта". И войне было безразлично, пел ли прежде лейтенант под гитару, уходил ли добровольцем на великие стройки, веря в грядущее царство коммунизма, почитывал ли стихи Иннокентия Анненского и не верил в выдуманное счастье будущих поколений. Однажды Надя показала Евгении Николаевне записанную от руки лагерную песню. В песне говорилось о холодных пароходных трюмах, о том, как ревел океан, и что "от качки страдали зека, обнявшись, как кровные братья", и как из тумана вставал Магадан - "столица Колымского края". В первые дни после приезда в Москву, когда Надя заговаривала на подобные темы, Штрум сердился и обрывал ее. Но в эти дни в нем многое изменилось. Он теперь не сдерживался и в присутствии Нади говорил, что невыносимо читать елейные письма-здравицы "великому учителю, лучшему другу физкультурников, мудрому отцу, могучему корифею, светлому гению"; кроме того, он и скромный, и чуткий, и добрый, и отзывчивый. Создается впечатление, будто Сталин и пашет, и выплавляет металл, и кормит в яслях с ложечки детей, и стреляет из пулемета, а рабочие, красноармейцы, студенты и ученые лишь молятся на него, и, не будь Сталина, весь великий народ погибнет, как беспомощное быдло. Однажды Штрум подсчитал, что имя Сталина было названо в "Правде" 86 раз, на другой день он насчитал 18 упоминаний имени Сталина в одной лишь передовой статье. Он жаловался на беззаконные аресты, на отсутствие свободы, на то, что любой не шибко грамотный начальник с партийным билетом считает своим правом командовать учеными, писателями, ставить им отметки, поучать их. В нем появилось какое-то новое чувство. Нарастающий ужас перед истребительной силой государственного гнева, все растущее чувство одиночества, беспомощности, цыплячьего жалкого бессилия, обреченности, - все это порождало в нем минутами какую-то отчаянность, разухабистое безразличие к опасности, презрение к осторожности. Утром Штрум вбежал к Людмиле в комнату, и она, увидя его возбужденное, радостное лицо, растерялась, настолько необычно было для него это выражение. - Люда, Женя! Мы вновь вступаем на украинскую землю, только что передали по радио! А днем Евгения Николаевна вернулась с Кузнецкого моста, и Штрум, посмотрев на ее лицо, спросил так же, как Людмила спросила у него утром: - Что случилось? - Приняли передачу, приняли передачу! - повторяла Женя. Даже Людмила понимала, что будет значить для Крымова эта передача с Жениной запиской. - Воскресение из мертвых, - сказала она и добавила: - Должно быть, ты его все же любишь, не помню у тебя таких глаз. - Знаешь, я, наверное, сумасшедшая, - шепотом сказала сестре Евгения Николаевна, - я ведь счастлива и потому, что Николай получит передачу, и потому, что сегодня поняла: не мог, не мог Новиков, не мог сделать подлость. Понимаешь? Людмила Николаевна рассердилась и сказала: - Ты не сумасшедшая, ты - хуже. - Витенька, милый, сыграйте нам что-нибудь, - попросила Евгения Николаевна. Все это время он ни разу не садился за пианино. Но сейчас он не стал отговариваться, принес ноты, показал их Жене, спросил: "Не возражаете?" Людмила и Надя, не любившие музыку, ушли на кухню, а Штрум стал играть. Женя слушала. Играл он долго, закончив игру, молчал, не смотрел на Женю, потом начал играть новую вещь. Минутами ей казалось, что Виктор Павлович всхлипывает, она не видела его лица. Стремительно открылась дверь, Надя крикнула: - Включите радио, приказ! Музыка сменилась металлическим рокочущим голосом диктора Левитана, произносившего в этот момент: "...и штурмом овладели городом и важным железнодорожным узлом..." Потом перечислялись генералы и войска, особо отличившиеся в боях, перечисление началось с имени генерал-лейтенанта Толбухина, командовавшего армией; и вдруг ликующий голос Левитана произнес: "А также танковый корпус под командованием полковника Новикова". Женя тихонько ахнула, а потом уж, когда сильный, мерный голос диктора проговорил: "Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины", - она заплакала. 41 Женя уехала, и совсем печально стало в доме Штрумов. Виктор Павлович часами сидел за письменным столом, по нескольку дней подряд не выходил из дому. В нем появился страх, казалось, на улице он встретит особо неприятных, враждебно относящихся к нему людей, увидит их безжалостные глаза. Телефон совсем замолчал, если раз в два-три дня раздавался звонок, Людмила Николаевна говорила: - Это Надю, - и действительно, просили к телефону Надю. Не сразу стал понимать Штрум всю тяжесть происшедшего с ним. В первые дни он даже испытывал облегчение от того, что сидит дома, в тишине, среди милых ему книг, не видит враждебных, хмурых лиц. Но вскоре домашняя тишина стала угнетать его, она вызывала не только тоску, но и тревогу. Что происходит в лаборатории? Как идет работа? Что делает Марков? Мысль о том, что он нужен в лаборатории в то время, как сидит дома, вызывала лихорадочное беспокойство. Но так же невыносима была и противоположная мысль, что в лаборатории хорошо обходятся без него. Людмила Николаевна встретила на улице свою приятельницу по эвакуации, Стойникову, работавшую в аппарате Академии. Стойникова подробно рассказала ей о заседании ученого совета, - она стенографировала его от начала до конца. Главное - Соколов не выступал! Он не выступил, хотя Шишаков сказал ему: "Петр Лаврентьевич, мы хотим послушать вас. Вы много лет работали вместе со Штрумом". Соколов ответил, что ночью у него был сердечный приступ и ему трудно говорить. Странно, но Штрума это известие не обрадовало. От лаборатории говорил Марков, он говорил сдержанней других, без политических обвинений, главным образом нажимая на скверный характер Штрума, и даже упомянул о его таланте. - Он не мог не выступить: партийный, его обязали, - сказал Штрум. - Его винить нельзя. Но большинство выступлений было ужасно. Ковченко говорил о Штруме, словно он проходимец, жулик. Он сказал: "Сей Штрум не изволил явиться, совсем распоясался, мы с ним поговорим другим языком, он, видимо, хочет этого". Седовласый Прасолов, тот, что сравнивал работу Штрума с работой Лебедева, сказал: "Определенного сорта люди организовали вокруг сомнительных теоретизирований Штрума непристойный шум". Очень нехорошо выступал доктор физических наук Гуревич. Он признал, что грубо ошибся, переоценил работу Штрума, намекал на национальную нетерпимость Виктора Павловича, говорил, что путаник в политике окажется неминуемо путаником и в науке. Свечин назвал Штрума "почтенный" и привел слова, сказанные Виктором Павловичем о том, что нет американской, немецкой, советской физики, - физика едина. - Было это, - сказал Штрум. - Но ведь приводить на собрании сказанное в частной беседе - это чистейший донос. Штрума поразило, что на заседании выступил Пименов, хотя он уже не был связан с институтом, выступил никем не понуждаемый. Он каялся, что придавал работе Штрума чрезмерное значение, не видел ее пороков. Это было совершенно поразительно. Пименов не раз говорил, что работа Штрума вызывает в нем молитвенное чувство, что он счастлив, содействуя ее реализации. Шишаков говорил немного. Резолюцию предложил секретарь парткома института Рамсков. Она была жестока, требовала, чтобы дирекция отсекла от здорового коллектива загнивающие части. Особенно обидно было, что в резолюции даже слова не было о научных заслугах Штрума. - Все же Соколов вел себя абсолютно порядочно. Почему же исчезла Марья Ивановна, неужели он так боится? - сказала Людмила Николаевна. Штрум ничего не ответил. Странно! Но он ни на кого не сердился, хотя христианское всепрощение совершенно не было свойственно ему. Он и на Шишакова, и на Пименова не сердился. Он не испытывал злобы к Свечину, Гуревичу, Ковченко. Один лишь человек вызывал в нем бешенство, такое тяжелое, душное, что Штруму делалось жарко, трудно было дышать, едва он думал о нем. Казалось, все жестокое, несправедливое, что совершено было против Штрума, исходило от Соколова. Как мог Петр Лаврентьевич запретить Марье Ивановне бывать у Штрумов! Какая трусость, сколько в этом жестокости, подлости, низости! Но он не мог сознаться себе в том, что злоба его питалась не только мыслью о вине Соколова против Штрума, но и тайным чувством своей вины перед Соколовым. Теперь Людмила Николаевна часто заговаривала о материальных делах. Излишки жилой площади, справка о заработной плате для домоуправления, продовольственные карточки, прикрепление к новому продмагу, лимитная книжка на новый квартал, просроченный паспорт и необходимость представить при обмене паспорта справку с места службы, - все это тревожило Людмилу Николаевну днем и ночью. Где взять денег на жизнь? Раньше Штрум, хорохорясь, шутил: "Буду работать над теоретическими вопросами дома, устрою себе хату-лабораторию". Но теперь было не смешно. Денег, которые он получал как член-корреспондент Академии наук, едва хватило бы на оплату счетов за квартиру, дачу, коммунальные расходы. Одиночество угнетало его. Ведь надо жить! Педагогическая работа в вузе, оказывается, была заказана ему. С молодежью не мог иметь дело человек, политически запачканный. Куда деваться? Его видное научное положение мешало устроиться на маленькую работу. Любой кадровик ахнет и откажется оформить доктора наук техредом или преподавателем физики в техникуме. И когда мысли о погибшей работе, о нужде, зависимости, унижениях становились особенно невыносимыми, он думал: "Хоть бы скорей посадили". Но ведь Людмила и Надя остаются. Жить-то им надо. Какая уж там дачная клубника! Ведь дачу отберут, - в мае нужно оформить продление аренды. Дача не академическая, а ведомственная. А он по неряшливости запустил оплату аренды, думал заплатить сразу и за прошлое, и внести аванс за первое полугодие. Теперь суммы, казавшиеся ему месяц назад пустяковыми, вызывали в нем ужас. Где взять деньги? Наде нужно пальто. Одалживать? Но ведь нельзя одалживать без надежды вернуть долг. Продавать вещи? Но кто во время войны будет покупать фарфор, пианино? Да и жалко, - Людмила любит свою коллекцию, даже теперь, после гибели Толи, иногда любуется ею. Он часто думал о том, что пойдет в военкомат, откажется от брони Академии и попросится красноармейцем на фронт. Когда он думал об этом, ему становилось спокойно на душе. А потом снова приходили тревожные, мучительные мысли. Как будут жить Людмила и Надя? Учительствовать? Сдавать комнату? Но сразу же вмешаются домоуправление, милиция. Ночные облавы, штрафы, протоколы. Какими могучими, грозными, мудрыми становятся для человека управдомы, участковые милицейские надзиратели, инспектора райжилотдела, секретарши отделов кадров. В девчонке, сидящей в карточном бюро, ощущает потерявший опору человек огромную, бестрепетную силу. Чувство страха, беспомощности, неуверенности владело Виктором Павловичем на протяжении всего дня. Но оно не было одинаково, неизменно. Разное время суток имело свой страх, свою тоску. Рано утром, после теплой постели, когда за окном стоял холодный мутный сумрак, он испытывал обычно чувство детской беспомощности перед огромной силой, навалившейся на него, хотелось залезть под одеяло, сжаться, зажмуриться, замереть. В первой половине дня он тосковал по работе, его особенно сильно тянуло в институт. Он казался себе в эти часы никому не нужным, неумным, бездарным. Казалось, что государство в своем гневе способно отнять у него не только свободу, покой, но и ум, талант, веру в себя, превратить его в тусклого, тупого, унылого обывателя. Перед обедом он оживлялся, ему становилось весело. Сразу же после обеда наваливалась тоска, тупая, нудная, бездумная. Начинали сгущаться сумерки, и приходил большой страх. Виктор Павлович боялся теперь темноты, как дикарь каменного века, застигнутый сумерками в лесу. Страх силился, густел... Штрум вспоминал, думал. Из тьмы за окном смотрела жестокая, неминуемая гибель. Вот зашумит на улице машина, вот раздастся звонок, вот заскрипят в комнате сапоги. Деться некуда. И вдруг врывалось злое, веселое безразличие! Штрум сказал Людмиле: - Хорошо было дворянским фрондерам при царе. Попал в немилость, сел в коляску, вон из столицы, в пензенское имение! Там охота, сельские радости, соседи, парк, писание мемуаров. А вы, господа вольтерианцы, попробуйте вот так, - двухнедельная компенсация и характеристика в запечатанном конверте, с которой тебя не примут в дворники. - Витя, - сказала Людмила Николаевна, - мы проживем! Я буду шить, стану надомницей, буду раскрашивать платочки. Пойду лаборантом. Прокормлю тебя. Он целовал ей руки, и она не могла понять, почему на лице его появлялось виноватое, страдающее выражение и глаза становились жалобными, молящими... Виктор Павлович ходил по комнате и вполголоса напевал слова старинного романса: ...а он забыт, один лежит... Надя, узнав о желании Штрума пойти добровольцем на фронт, сказала: - У нас есть одна девочка, Таня Коган, ее отец пошел добровольцем, он спец по каким-то древнегреческим наукам и попал в запасный полк в Пензу, там его заставили чистить уборные, подметать. А однажды зашел командир роты, а он сослепу мел на него мусор, и тот ударил его кулаком по уху так, что у него лопнула барабанная перепонка. - Ну что ж, - сказал Штурм, - я не буду мести мусор на командира роты. Теперь Штрум разговаривал с Надей, как со взрослой. Казалось, что никогда он так хорошо не относился к дочери, как теперь. Его трогало, что в последнее время она возвращалась домой сразу же после школы, он считал, что она не хочет его волновать. В насмешливых глазах ее, когда она разговаривала с отцом, было новое - серьезное и ласковое выражение. Как-то вечером он оделся и пошел в сторону института, - ему захотелось заглянуть в окна своей лаборатории: светло ли там, работает ли вторая смена, может быть, Марков уж закончил монтаж установки? Но он не дошел до института, побоялся встретить знакомых, свернул в переулок, пошел обратно к дому. Переулок был пустынный, темный. И вдруг чувство счастья охватило Штрума. Снег, ночное небо, свежий морозный воздух, шум шагов, деревья с темными ветвями, узенькая полоска света, пробивавшаяся сквозь маскировочную штору в окне одноэтажного деревянного домика, - все было так прекрасно. Он вдыхал ночной воздух, он шел по тихому переулку, никто не смотрел на него. Он был жив, он был свободен. Чего же ему еще нужно, о чем еще мечтать? Виктор Павлович подошел к дому, и чувство счастья ушло. Первые дни Штрум напряженно ждал появления Марьи Ивановны. Дни шли, а Марья Ивановна не звонила. Все у него отняли, - его работу, честь, спокойствие, веру в себя. Неужели у него забрали последнее его прибежище - любовь? Минутами он приходил в отчаяние, хватался руками за голову, казалось, он не может жить, не видя ее. Иногда он бормотал: "Ну что ж, ну что ж, ну что ж". Иногда он говорил себе: "Кому я теперь нужен!" А в глубине его отчаяния существовало светлое пятнышко, - ощущение чистоты души, которое сохраняли он и Марья Ивановна. Они страдали, но не мучили других. Но он понимал, что все его мысли - и философские, и примиренные, и злые, - не отвечают тому, что происходит в его душе. И обида на Марью Ивановну, и насмешка над собой, и печальное примирение с неизбежностью, и мысли о долге перед Людмилой Николаевной и о спокойной совести, - все это было лишь средством побороть свое отчаяние. Когда он вспоминал ее глаза, ее голос, невыносимая тоска охватывала его. Неужели он не увидит ее? И когда неизбежность разлуки, чувство потери стали особенно невыносимы, Виктор Павлович, стыдясь себя, сказал Людмиле Николаевне: - Знаешь, меня мучит мысль о Мадьярове, - в порядке ли он, есть ли какие-нибудь сведения о нем? Хоть бы об этом ты спросила по телефону Марью Ивановну, а? Самым удивительным, пожалуй, было то, что он продолжал работать. Он работал, а тоска, беспокойство, горе продолжались. Работа не помогала ему бороться с тоской и страхом, она не служила для него душевным лекарством, он не искал в ней забвения от тяжелых мыслей, от душевного отчаяния, она была больше, чем лекарство. Он работал потому, что не мог не работать. 42 Людмила Николаевна сказала мужу, что ей встретился управдом и просил Штрума зайти в домоуправление. Они стали гадать, с чем это связано. Излишки жилплощади? Обмен паспорта? Проверка военкомата? Может быть, кто-нибудь подал заявление о том, что Женя жила у Штрумов без прописки? - Надо было спросить, - сказал Штрум. - Тогда бы мы не ломали головы. - Конечно, надо было, - согласилась Людмила Николаевна, - но я растерялась, он сказал - пусть утром зайдет ваш муж, ведь на работу он теперь не ходит. - О господи, им уже все известно. - Да ведь все следят - дворники, лифтеры, соседские домработницы. Чему же удивляться? - Да-да. Помнишь, как перед войной явился молодой человек с красной книжечкой и предложил тебе сообщать ему, кто ходит к соседям? - Помню ли, - сказала Людмила Николаевна, - я так рявкнула, что он только в дверях успел сказать: "Я думал, вы сознательная". Людмила Николаевна рассказывала Штруму эту историю много раз, и он обычно, слушая ее, вставлял слова, чтобы сократить рассказ, но теперь он выспрашивал у жены все новые подробности, не торопил ее. - А знаешь, - сказала она, - может быть, это связано с тем, что я продала две скатерти на базаре? - Не думаю, чего бы стали меня вызывать, тебя бы и вызвали. - Может быть, какую-нибудь подписку хотят с тебя взять? - нерешительно произнесла она. Пронзительно угрюмы были его мысли. Он беспрерывно вспоминал свои разговоры с Шишаковым и Ковченко, - чего он только не наговорил им. Он вспоминал свои студенческие споры, - чего только не болтал он. Он спорил с Дмитрием, он спорил с Крымовым, правда, иногда он соглашался с Крымовым. Но ведь он никогда в жизни, ни на минуту не был врагом партии, советской власти. И вдруг он вспоминал особенно резкое слово, где-то, когда-то произнесенное им, и весь холодел. А Крымов - жесткий, идейный коммунист, фанатик, уж этот-то не сомневался, а вот арестован. А тут эти чертовы симпозиумы с Мадьяровым, Каримовым. Как странно! Обычно к вечеру, в сумерках, начинала мучить мысль, что его арестуют, и чувство ужаса становилось все шире, больше, тяжелей. Но когда гибель казалась совершенно неизбежной, ему вдруг становилось весело, легко! Э, черт побери! Казалось, он сойдет с ума, думая о несправедливости, проявленной к его работе. Но когда мысль о том, что он бездарен и глуп, что работа его представляет собой тусклое, топорное глумление над реальным миром, переставала быть мыслью, а становилась ощущением жизни, - ему делалось весело. Теперь он даже не помышлял о признании своих ошибок, - он был жалок, невежествен, покаяние его ничего бы не изменило. Он никому не был нужен. Покаявшийся или нераскаянный, он был одинаково ничтожен пред гневавшимся государством. Как изменилась за это время Людмила. Она уже не говорит по телефону управдому: "Немедленно пришлите мне слесаря", не ведет следствия по лестнице: "Кто это опять набросал очистки возле мусоропровода?" Она одевается нервно как-то, что ли. То надевает без нужды, идя за постным маслом в распределитель, дорогую обезьянью шубу, то повяжется серым старым платком и наденет пальто, которое еще до войны хотела подарить лифтерше. Штрум поглядывал на Людмилу и думал о том, как они оба будут выглядеть через десять - пятнадцать лет. - Помнишь, в чеховском "Архиерее": мать пасла корову, рассказывала женщинам, что сын ее когда-то был архиереем, но ей мало кто верил. - Я уже давно читала, девочкой, не помню, - сказала Людмила Николаевна. - А ты перечти, - сказал он раздраженно. Всю жизнь он сердился на Людмилу Николаевну за равнодушие к Чехову, подозревал, что многих чеховских рассказов она не читала. Но странно, странно! Все беспомощней и слабей он, все ближе к состоянию полной духовной энтропии, и все ничтожней он в глазах управдома, девиц из карточного бюро, паспортистов, кадровиков, лаборантов, ученых, друзей, даже родных, может быть, даже Чепыжина, может быть, даже жены... а вот для Маши он все ближе, дороже. Они не виделись, но он знал, чувствовал это. При каждом новом ударе, новом унижении он мысленно спрашивал ее: "Видишь ты меня. Маша?" Так сидел он рядом с женой, говорил с ней, думал свои тайные от нее мысли. Зазвонил телефон. Теперь телефонные звонки вызывали в них растерянность, какую вызывает ночная телеграмма, вестница несчастий. - Ах, знаю, мне обещали позвонить насчет работы в артели, - проговорила Людмила Николаевна. Она сняла трубку, брови ее приподнялись, и она сказала: - Сейчас подойдет. - Тебя, - сказала она. Штрум глазами спросил: "Кто?" Людмила Николаевна, прикрыв ладонью микрофон, сказала: - Незнакомый голос, не вспомню. Штрум взял трубку. - Пожалуйста, я подожду, - сказал он и, глядя в спрашивающие глаза Людмилы, нащупал на столике карандаш, написал несколько кривых букв на клочке бумаги. Людмила Николаевна, не замечая, что делает, медленно перекрестилась, потом перекрестила Виктора Павловича. Они молчали. "...Говорят все радиостанции Советского Союза". И вот голос, немыслимо похожий на тот, который 3 июля 1941 года обращался к народу, армии, всему миру, - "Товарищи, братья, друзья мои...", обращенный к одному лишь человеку, державшему в руке телефонную трубку, произнес: - Здравствуйте, товарищ Штрум. В эти секунды в смешении мыслей, отрывков мыслей, обрывков чувств в один ком соединились - торжество, слабость, страх перед чьей-то хулиганской мистификацией, исписанные страницы рукописи, анкетная страница, здание на Лубянской площади... Возникло пронзительно ясное ощущение свершения судьбы, и с ним смешалась печаль о потере чего-то странно милого, трогательного, хорошего. - Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, - сказал Штрум и поразился, неужели это он произнес в телефон эти немыслимые слова. - Здравствуйте, Иосиф Виссарионович. Разговор длился две или три минуты. - Мне кажется, вы работаете в интересном направлении, - сказал Сталин. Голос его, медленный, с горловым произношением, с значительностью звуковых подчеркиваний, казалось, звучал нарочито, настолько походил он на тот голос, который Штрум слушал по радио. Вот так, дурачась, Штрум иногда подражал этому голосу у себя дома. Вот так передавали его люди, слышавшие Сталина на съездах или вызванные к нему. Неужели мистификация? - Я верю в свою работу, - сказал Штрум. Сталин помолчал, казалось, он обдумывал слова Штрума. - Не испытываете ли вы недостатка в иностранной литературе в связи с военным временем, обеспечены ли вы аппаратурой? - спросил Сталин. С поразившей его самого искренностью Штрум произнес: - Большое спасибо, Иосиф Виссарионович, условия работы вполне нормальные, хорошие. Людмила Николаевна, стоя, точно Сталин видел ее, слушала разговор. Штрум махнул на нее рукой: "Сядь, как не стыдно..." А Сталин снова молчал, обдумывая слова Штрума, и произнес: - До свидания, товарищ Штрум, желаю вам успеха в работе. - До свидания, товарищ Сталин. Штрум положил трубку. Они сидели друг против друга так же, как несколько минут назад, когда говорили о скатертях, проданных Людмилой Николаевной на Тишинском рынке. - Желаю вам успеха в работе, - вдруг произнес Штрум с сильным грузинским акцентом. В этой неизменности буфета, пианино, стульев, в том, что две немытые тарелки стояли на столе так же, как при разговоре об управдоме, было что-то немыслимое, сводящее с ума. Ведь все изменилось, перевернулось, перед ними стояла иная судьба. - Что он сказал тебе? - Да ничего особенного, спросил, не мешает ли моей работе недостаток иностранной литературы, - сказал Штрум, стараясь казаться самому себе спокойным и безразличным. Секундами ему становилось неловко за чувство счастья, охватившее его. - Люда, Люда, - сказал он, - ты подумай, ведь я не покаялся, не поклонился, не писал ему письма. Он сам, сам позвонил! Невероятное совершилось! Мощь произошедшего была огромна. Неужели Виктор Павлович метался, не спал ночами, млел, заполняя анкеты, хватался за голову, думая о том, что говорили о нем на ученом совете, вспоминал свои грехи, мысленно каялся и просил прощения, ждал ареста, думал о нищете, замирал, предвкушая разговор с паспортисткой, с девицей из карточного бюро! - Боже мой, Боже, - сказала Людмила Николаевна. - Толя никогда не узнает, Она подошла к двери Толиной комнаты и раскрыла ее. Штрум снял телефонную трубку с рычага, снова положил ее. - А вдруг розыгрыш? - сказал он и подошел к окну. Из окна была видна пустая улица, прошла женщина в ватной кофте. Он снова подошел к телефону, постучал по трубке согнутым пальцем. - Какой у меня был голос? - спросил он. - Ты очень медленно говорил. Знаешь, я сама не понимаю, почему я вдруг встала. - Сталин! - А может быть, действительно розыгрыш? - Ну что ты, кто решится? За такую шутку верных десять лет дадут. Всего час назад он ходил по комнате и вспоминал романс Голенищева-Кутузова: ...а он забыт, один лежит... Телефонные звонки Сталина! Раз в год или два по Москве проходил слух: Сталин позвонил по телефону кинорежиссеру Довженко, Сталин позвонил по телефону писателю Эренбургу. Ему не нужно было приказывать, - дайте такому-то премию, дайте квартиру, постройте для него научный институт! Он был слишком велик, чтобы говорить об этом. Все это делали его помощники, они угадывали его желание в выражении его глаз, в интонации голоса. А ему достаточно было добродушно усмехнуться человеку, и судьба человека менялась, - из тьмы, из безвестности человек попадал под дождь славы, почета, силы. И десятки могущественных людей склоняли перед счастливцем головы, - ведь Сталин улыбнулся ему, пошутил, говоря по телефону. Люди передавали подробности этих разговоров, каждое слово, сказанное Сталиным, удивляло их. Чем обыденней было слово, тем больше поражало оно, - Сталин, казалось, не мог произносить обиходные слова. Говорили, что он позвонил знаменитому скульптору и, шутя, сказал ему: - Здравствуй, старый пьяница. Другого знаменитого и очень хорошего человека он спросил об арестованном товарище, и, когда тот растерялся и невнятно ответил, Сталин сказал: - Плохо вы защищаете своих друзей. Рассказывали, что он позвонил по телефону в редакцию молодежной газеты, и заместитель редактора сказал: - Бубекин слушает. Сталин спросил: - А кто такой Бубекин? Бубекин ответил: - Надо знать, - и шваркнул трубку. Сталин снова позвонил ему и сказал: - Товарищ Бубекин, говорит Сталин, объясните, пожалуйста, кто вы такой? Рассказывали, что Бубекин после этого случая пролежал две недели в больнице, лечился от нервного потрясения. Одно его слово могло уничтожить тысячи, десятки тысяч людей. Маршал, нарком, член Центрального Комитета партии, секретарь обкома - люди, которые вчера командовали армиями, фронтами, властвовали над краями, республиками, огромными заводами, сегодня по одному гневному слову Сталина могли обратиться в ничто, в лагерную пыль, позванивая котелочком, ожидать баланды у лагерной кухни. Рассказывали, что Сталин и Берия ночью приехали к старому большевику, грузину, недавно отпущенному с Лубянки, и просидели у него до утра. Жильцы квартиры ночью боялись выходить в уборную и утром не пошли на службу. Рассказывали, что дверь гостям открыла акушерка, старшая по квартире, она вышла в ночной рубахе, держа в руках собачку-моську, очень сердитая, что ночные пришельцы позвонили не должное число раз. Потом она рассказывала: "Я открыла дверь и увидела портрет, и вот портрет стал двигаться на меня". Говорили, что Сталин вышел в коридор, долго рассматривал лист бумаги, повешенный возле телефона, на нем жильцы палочками помечали количество разговоров, чтобы знать, сколько кому платить. Все эти рассказы поражали и смешили именно обыденностью слов и положений, они-то и были невероятны, - Сталин ходил по коридору коммунальной квартиры! Ведь по одному его слову возникали огромные стройки, колонны лесорубов шли в тайгу, стотысячные людские массы рыли каналы, возводили города, прокладывали дороги в крае полярной ночи и вечной мерзлоты. Он выразил в себе великое государство! Солнце сталинской конституции... Партия Сталина... сталинские пятилетки... сталинские стройки... сталинская стратегия... сталинская авиация... Великое государство выразило себя в нем, в его характере, в его повадках. Виктор Павлович все повторял: "Желаю вам успеха в работе... вы работаете в очень интересном направлении..." Теперь ясно: Сталин знал о том, что за рубежом начали интересоваться физиками, разрабатывающими ядерные явления. Штрум ощущал, что вокруг этих вопросов возникает странное напряжение, он нащупывал это напряжение между строк в статьях английских и американских физиков, в недомолвках, ломавших логическое развитие мысли. Он замечал, что имена исследователей, часто публиковавших свои работы, ушли со страниц физических журналов, что люди, работавшие над расщеплением тяжелого ядра, словно истаяли, никто не ссылался на их работы. Он ощущал нарастание напряжения, молчания, едва проблематика приближалась к вопросам распада уранового ядра. Не раз Чепыжин, Соколов, Марков заводили разговоры на эти темы. Еще недавно Чепыжин говорил о близоруких людях, не видящих практических перспектив, связанных с воздействием нейтронов на тяжелое ядро. Сам-то Чепыжин не хотел работать в этой области... В воздухе, полном топота солдатских сапог, военного огня, дыма, скрежета танков, возникло новое бесшумное напряжение, и самая сильная рука в этом мире сняла телефонную трубку, и теоретик-физик услышал медленный голос: "Желаю вам успеха в работе". И новая, неуловимая, безгласная, легкая тень легла на сожженную войной землю, на седые и детские головы. Люди не ощущали ее, не знали о ней, не чуяли рождения силы, которой суждено было прийти. Длинный путь лежал от письменных столов нескольких десятков физиков, от листочков бумаги, исписанных греческими бета, альфа, кси, гамма, сигма, от библиотечных шкафов и лабораторных комнат до сатанинской космической силы - будущего скипетра государственного могущества. Путь начался, и немая тень, все сгущаясь, обращалась в тьму, готовую окутать громады Москвы и Нью-Йорка. В этот день Штрум не радовался торжеству своей работы, которую, казалось, загнали навек в ящик его домашнего стола. Она уйдет из тюрьмы в лабораторию, в слова профессорских лекций и докладов. Он не думал о счастливом торжестве научной правды, о свой победе, - теперь он снова может двигать науку, иметь учеников, существовать на страницах журналов и учебников, волноваться, сольется ли его мысль с правдой счетчика и фотоэмульсии. Совсем другое волнение захватило его - честолюбивое торжество над людьми, преследовавшими его. Ведь недавно, ему казалось, он не имел злобы против них. Он и сегодня не хотел им мстить, причинять зло, но его душа и ум были счастливы, когда он вспоминал все плохое, нечестное, жестокое, трусливое, что совершили они. Чем грубее, подлее были они к нему, тем слаще было сейчас вспоминать об этом. Надя вернулась из школы, Людмила Николаевна крикнула: - Надя, Сталин звонил папе по телефону! И, видя волнение дочери, вбежавшей в комнату в наполовину снятом пальто, с волочащимся по полу кашне, Штрум еще ясней ощутил смятение, которое охватит десятки людей, когда они сегодня и завтра узнают о произошедшем. Сели обедать, Штрум внезапно отложил ложку и сказал: - Да я ведь совершенно есть не хочу. Людмила Николаевна сказала: - Полное посрамление для твоих ненавистников и мучителей. Представляю себе, что начнется в институте да и в Академии. - Да-да-да, - сказал он. - И дамы в лимитном будут тебе, мамочка, снова кланяться и улыбаться, - сказала Надя. - Да-да, - сказала Людмила Николаевна и усмехнулась. Всегда Штрум презирал подхалимов, но сейчас его радовала мысль о заискивающей улыбке Алексея Алексеевича Шишакова. Странно, непонятно! В чувство радости и торжества, которое переживал он, все время вмешивалась идущая из подземной глубины грусть, сожаление о чем-то дорогом и сокровенном, что, казалось, уходило от него в эти часы. Казалось, он виноват в чем-то и перед кем-то, но в чем, перед кем, он не понимал. Он ел свой любимый суп - гречневый кулеш с картошкой и вспомнил свои детские слезы, когда ходил весенней ночью в Киеве, а звезды проглядывали меж цветущих каштанов. Мир тогда казался ему прекрасным, будущее огромным, полным чудесного света и добра. И сегодня, когда совершалась его судьба, он словно прощался со своей чистой, детской, почти религиозной любовью к чудесной науке, прощался с чувством, пришедшим несколько недель назад, когда он, победив огромный страх, не солгал перед самим собой. Был лишь один человек, которому он мог сказать об этом, но его не было рядом с Виктором Павловичем. И странно. В душе было жадное, нетерпеливое чувство, - скорее бы все узнали о том, что произошло. В институте, в университетских аудиториях, в Центральном Комитете партии, в Академии, в домоуправлении, в комендатуре дачного поселка, на кафедрах, в научных обществах. Безразлично было Штруму, узнает ли об этой новости Соколов. И вот не умом, а в темноте сердца не хотелось, чтобы знала об этой новости Марья Ивановна. Он угадывал, что для его любви лучше, когда он гоним и несчастен. Так казалось ему. Он рассказал жене и дочери случай, который они обе знали еще с довоенных времен, - Сталин ночью появился в метро, он был в легком подпитии, сел рядом с молодой женщиной, спросил ее: - Чем бы я мог вам помочь? Женщина сказала: - Мне очень хочется осмотреть Кремль. Сталин, прежде чем ответить, подумал и сказал: - Это, пожалуй, мне удастся для вас сделать. Надя сказала: - Видишь, папа, сегодня ты так велик, что мама дала тебе досказать эту историю, не перебила, - ведь она ее слышала в сто одиннадцатый раз. И они вновь, в сто одиннадцатый раз, посмеялись над простодушной женщиной. Людмила Николаевна спросила: - Витя, может быть, вина выпить по такому случаю? Она принесла коробку конфет, ту, что дожидалась Надиного дня рождения. - Кушайте, - сказала Людмила Николаевна, - только, Надя, не набрасывайся на них, как волк. - Папа, послушай, - сказала Надя, - отчего мы смеемся над этой женщиной в метро? Почему ты не попросил его о дяде Мите и о Николае Григорьевиче? - Да что ты говоришь, разве мыслимо! - проговорил он. - А по-моему, мыслимо. Бабушка сразу бы сказала, я уверена, что сказала бы. - Возможно, - сказал Штрум, - возможно. - Ну, хватит о глупостях, - сказала Людмила Николаевна. - Хороши глупости, судьба твоего брата, - сказала Надя. - Витя, - сказала Людмила Николаевна, - надо позвонить Шишакову. - Ты, видимо, недооцениваешь того, что произошло. Никому не нужно звонить. - Позвони Шишакову, - упрямо сказала Людмила Николаевна. - Вот Сталин тебе скажет: "Желаю успеха", - ты и звони Шишакову. Странное, новое ощущение возникло в этот день у Штрума. Он постоянно возмущался тем, как обоготворяют Сталина. Газеты от первой до последней полосы были полны его именем. Портреты, бюсты, статуи, оратории, поэмы, гимны... Его называли отцом, гением... Штрума возмущало, что имя Сталина затмевало Ленина, его военный гений противопоставлялся гражданскому складу ленинского ума. В одной из пьес Алексея Толстого Ленин услужливо зажигал спичку, чтобы Сталин мог раскурить свою трубку. Один художник нарисовал, как Сталин шествует по ступеням Смольного, а Ленин торопливо, петушком, поспевает за ним. Если на картине изображались Ленин и Сталин среди народа, то на Ленина ласково смотрели лишь старички, бабки и дети, а к Сталину тянулись вооруженные гиганты - рабочие, матросы, опутанные пулеметными лентами. Историки, описывая роковые моменты жизни Советской страны, изображали дело так, что Ленин постоянно спрашивал совета у Сталина - и во время Кронштадтского мятежа, и при обороне Царицына, и во время польского наступления. Бакинской стачке, в которой участвовал Сталин, газете "Брдзола", которую он когда-то редактировал, историки партии отводили больше места, чем всему революционному движению в России. - Брдзола, Брдзола, - сердито повторял Виктор Павлович. - Был Желябов, был Плеханов, Кропоткин, были декабристы, а теперь одна Брдзола, Брдзола... Тысячу лет Россия была страной неограниченного самодержавия и самовластия, страной царей и временщиков. Но не было за тысячу лет русской истории власти, подобной сталинской. И вот сегодня Штрум не раздражал