Багрянове. Багрянов был арестован в 1937 году, а в 1939 году, в короткую пору бериевского либерализма, выпущен из лагеря и возвращен в Москву. Крымов рассказывал, как Багрянов пришел к нему ночью прямо с вокзала в рваной рубахе и в рваных брюках, с лагерной справкой в кармане. В эту первую ночь он произносил свободолюбивые речи, сострадал всем лагерникам, собирался стать пчеловодом и садовником. Но постепенно, по мере возвращения к прежней жизни, его речи менялись. Крымов со смехом рассказывал, как постепенно, по ступеням, менялась идеология Багрянова. Ему вернули военные штаны и китель, и этой фазе соответствовали все еще либеральные взгляды. Но все же он уж не обличал, подобно Дантону, зло. Но вот ему взамен лагерной справки выдали московский паспорт. И сразу же в нем ощутилось желание стать на гегелевские позиции: "Все действительное разумно". Потом ему вернули квартиру, и он заговорил по-новому, сказал, что в лагерях немало осужденных за дело врагов советского государства. Потом ему вернули ордена. Потом его восстановили в партии и восстановили его партийный стаж. Как раз в эту пору у Крымова начались партийные неприятности. Багрянов перестал звонить ему по телефону. Однажды Крымов встретился с ним, - Багрянов с двумя ромбами на вороте гимнастерки выходил из машины, остановившейся у подъезда союзной прокуратуры. Это было через восемь месяцев после того, как человек в рваной сорочке, с лагерной справкой в кармане, ночью, сидя у Крымова, произносил речи о невинно осужденных и о слепом насилии. - А я-то думал, послушав его в ту ночь, что он навсегда потерян для прокуратуры, - с недоброй усмешкой говорил Крымов. Конечно, Виктор Павлович не напрасно вспомнил эту историю и рассказал ее Наде и Людмиле Николаевне. Ничто не изменилось в его отношении к людям, погибшим в 1937 году. Он по-прежнему ужасался жестокости Сталина. Жизнь людей не меняется от того, стал ли некто Штрум пасынком удачи или баловнем ее, люди, погибшие в пору коллективизации, расстрелянные в 1937 году, не воскреснут от того, дадут ли некоему Штруму ордена и лауреатскую медаль или не дадут, приглашают ли его к Маленкову или не включают в список приглашенных пить чай у Шишакова. Все это Виктор Павлович отлично помнил и понимал. И все же что-то новое появилось в этой памяти и понимании. То ли не было в нем прежнего смятения, прежней тоски по свободе слова и печати, то ли не жгли теперь с прежней силой душу мысли о невинно загубленных людях. Может быть, это было связано с тем, что он" теперь не испытывал постоянного острого утреннего, вечернего, ночного страха? Виктор Павлович понимал, что Ковченко, и Дубенков, и Свечин, и Прасолов, и Шишаков, и Гуревич, и еще многие не стали лучше оттого, что изменили свое отношение к нему. Гавронов, продолжавший с фанатической упорностью охаивать Штрума и его работу, был честен. Штрум так и сказал Наде: - Понимаешь, мне кажется, что во вред себе отстаивать свои черносотенные убеждения все же лучше, чем из карьеристских соображений защищать Герцена и Добролюбова. Он гордился перед дочерью тем, что контролирует себя, следит за своими мыслями. С ним не случится то, что случилось со многими: успех не повлияет на его взгляды, на его привязанности, на выбор друзей... Напрасно Надя его заподозрила когда-то в подобном грехе. Старый стреляный воробей. Все менялось в его жизни, но он-то не менялся. Он не менял заношенного костюма, мятых галстуков, туфель со стоптанными каблуками. Он ходил по-прежнему нестриженый, со спутанными волосами, он по-прежнему на самые ответственные заседания приходил небритым. Он по-прежнему любил беседовать с дворниками и лифтерами. Он по-прежнему свысока, презрительно относился к человеческим слабостям, осуждал робость многих людей. Его утехой была мысль: "Вот я-то не сдался, не пошел на поклон, выстоял, не покаялся. Ко мне пришли". Часто говорил он жене: "Сколько ничтожеств вокруг! Как люди боятся защищать свое право быть честными, как легко уступают, сколько соглашательства, сколько жалких поступков". Он даже о Чепыжине как-то подумал с осуждением: "В его чрезмерном увлечении туризмом да альпинизмом бессознательный страх перед сложностью жизни, а в его уходе из института - сознательный страх перед главным вопросом нашей жизни". Конечно, что-то все же менялось в нем, он чувствовал это, но он не мог понять, что же именно. 54 Вернувшись на работу, Штрум не застал в лаборатории Соколова. За два дня до прихода Штрума в институт Петр Лаврентьевич заболел воспалением легких. Штрум узнал, что перед своей болезнью Соколов договорился с Шишаковым о новой работе. Соколова утвердили заведующим вновь организуемой лаборатории. Вообще дела Петра Лаврентьевича шли в гору. Даже всеведущий Марков не знал истинных причин, заставивших Соколова просить дирекцию о переводе из лаборатории Штрума. Узнав об уходе Соколова, Виктор Павлович не почувствовал горечи и сожаления, - мысль о встрече с ним, о совместной работе была тяжела. Чего только не прочел бы Соколов в глазах Виктора Павловича. Конечно, он не имел права думать о жене своего друга так, как думал о ней. Он не имел права тосковать о ней. Он не имел права тайно встречаться с ней. Расскажи ему кто-либо подобную историю, он был бы возмущен. Обманывать жену! Обманывать друга! Но он тосковал по ней, мечтал о встречах с ней. У Людмилы отношения с Марьей Ивановной восстановились. Они имели долгое телефонное объяснение, потом встретились, плакали, каясь одна перед другой в дурных мыслях, подозрениях, неверии в дружбу. Боже, как сложна и запутанна жизнь! Марья Ивановна, правдивая и чистая Марья Ивановна, не была искренна с Людмилой, покривила душой! Но ведь сделала она это ради своей любви к нему. Теперь Штрум редко видел Марью Ивановну. Почти все, что он узнавал о ней, шло от Людмилы. Он узнал, что Соколова выдвигают на Сталинскую премию за работы, опубликованные до войны. Он узнал, что Соколов получил восторженное письмо от молодых английских физиков. Он узнал, что Соколов на ближайших выборах в Академии будет баллотироваться в члены-корреспонденты. Обо всем этом Марья Ивановна рассказала Людмиле. Сам он при коротких встречах с Марьей Ивановной теперь не говорил о Петре Лаврентьевиче. Деловые волнения, заседания, поездки не могли заглушить его постоянной тоски, ему все время хотелось ее видеть. Людмила Николаевна несколько раз говорила ему: "Не могу я понять, почему Соколов так восстановлен против тебя. И Маша мне ничего не может толком объяснить". Объяснение имелось простое, но, конечно, Марья Ивановна ничего толком не могла объяснить Людмиле. Достаточно, что она рассказала мужу о своем чувстве к Штруму. Это признание навсегда погубило отношения Штрума и Соколова. Она обещала мужу не видеться больше со Штрумом. Скажи Марья Ивановна хоть слово Людмиле, и он подолгу ничего не будет знать о ней, - где она, что с ней. Ведь они виделись так редко! И ведь встречи их были так коротки! Во время этих встреч они мало разговаривали, ходили по улице, взявшись за руки, либо сидели в скверике на скамейке и молчали. В пору его горестей и несчастий она с совершенно необычайной чуткостью понимала все, что он переживает. Она угадывала его мысли, она угадывала его поступки, казалось, что она даже заранее знала все, что произойдет с ним. Чем тяжелей на душе было ему, тем мучительней и сильней становилось желание видеть ее. Ему казалось, что в этом полном, совершенном понимании и есть его нынешнее счастье. Казалось, будь эта женщина рядом с ним, он бы легко перенес все свои страдания. Он был бы с ней счастлив. Как-то они разговаривали ночью в Казани, в Москве прошли вдвоем по Нескучному саду, однажды посидели несколько минут на скамейке в скверике на Калужской, вот, собственно, и все. Это было прежде. Да вот еще то, что сейчас: несколько раз они говорили по телефону, несколько раз виделись на улице, и об этих коротких свиданиях он не говорил Людмиле. Но он понимал, что его грех и ее грех не мерился минутами, которые они тайно просидели на скамейке. Грех был немалый: он любил ее. Почему такое огромное место в его жизни заняла она? Каждое его слово, сказанное жене, было полуправдой. Каждое движение, каждый взгляд, помимо его воли, нес в себе ложь. Он с деланным безразличием спрашивал у Людмилы Николаевны: "Ну как, звонила тебе твоя подружка, что она, как здоровье Петра Лаврентьевича?" Он радовался успехам Соколова. Но радовался он не от хорошего чувства к Соколову. Ему почему-то казалось, что успехи Соколова дают право Марье Ивановне не испытывать угрызений. Невыносимо было узнавать о Соколове и Марье Ивановне от Людмилы. Это было унизительно для Людмилы, для Марьи Ивановны, для него. Но ложь смешивалась с правдой и тогда, когда он говорил с Людмилой о Толе, о Наде, об Александре Владимировне, ложь была во всем. Почему, отчего? Ведь его чувство к Марье Ивановне было действительной правдой его души, его мыслей, его желаний. Почему же эта правда порождала столько лжи? Он знал, что, отрекшись от своего чувства, он освободил бы от лжи и Людмилу, и Марью Ивановну, и себя. Но в те минуты, когда ему казалось, что надо отказаться от любви, на которую он не имел права, лукавое чувство, пугаясь страдания, заморочивая мысль, отговаривало его: "Ведь не так уж страшна эта ложь, никому нет вреда от нее. Страдания страшнее, чем ложь". Когда минутами ему казалось, он найдет в себе силу и жестокость порвать с Людмилой, разрушить жизнь Соколова, его чувство подталкивало его, обманывало мысль прямо противоположным способом: "Ложь ведь хуже всего, лучше пойти на разрыв с Людмилой, лишь бы не лгать ей, не заставлять лгать Марью Ивановну. Ложь ужасней страданий!" Он не замечал, что мысль его стала покорной служанкой его чувства, чувство водило за собой мысль и что из этого кругового верчения был один лишь выход - рубить по живому, жертвовать собой, а не другими. Чем больше он думал обо всем этом, тем меньше он во всем этом разбирался. Как понять это, как распутать - его любовь к Марье Ивановне была правдой его жизни и ложью его жизни! Вот был у него летом роман с красивой Ниной, это не был гимназический роман. С Ниной они не только гуляли в скверике. Но ощущение измены, семейной беды, вины перед Людмилой пришло к нему теперь. Он тратил очень много душевных сил, мыслей, волнений на эти дела, вероятно, Планк затратил не меньше сил на создание квантовой теории. Одно время он считал, что эта любовь рождена лишь его горестями, бедами... Не будь их, он не испытывал бы такого чувства... Но жизнь подняла его, а желание видеть Марью Ивановну не ослаблялось. Она была особой натурой, - не богатство, не слава, не сила привлекали ее. Ведь ей хотелось делить с ним беду, горе, лишения... И он тревожился: вдруг она отвернется от него теперь? Он понимал, что Марья Ивановна боготворила Петра Лаврентьевича. Вот это-то и сводило его с ума. Наверное, Женя была права. Вот эта вторая любовь, приходящая после долгих лет женатой жизни, она действительно есть следствие душевного авитаминоза. Вот так корову тянет лизать соль, которую она годами ищет и не находит в траве, в сене, в листьях деревьев. Этот голод души развивается постепенно, он достигает огромной силы. Вот так оно было, вот так оно есть. О, он-то знал свой душевный голод... Марья Ивановна разительно не похожа на Людмилу... Были ли мысли его верны, были ли они ложны? Штрум не замечал того, что не разум рождал их, их правильность, их ложность не определяли его поступков. Разум не был его хозяином. Он страдал, не видя Марьи Ивановны, был счастлив при мысли, что увидит ее. Когда же он представлял себе, что они будут всегда неразлучно вместе, он становился счастлив. Почему он не испытывал угрызений совести, думая о Соколове? Почему не становилось ему стыдно? Правда, чего стыдиться? Ведь только и было, что прошли по Нескучному саду да посидели на скамейке. Ах, да при чем тут сидение на скамейке! Он готов порвать с Людмилой, он готов сказать своему другу, что любит его жену, что хочет забрать ее у него. Он вспоминал все плохое, что было в его жизни с Людмилой. Он вспоминал, как нехорошо относилась Людмила к его матери. Он вспомнил, как Людмила не пустила ночевать его двоюродного брата, вернувшегося из лагеря. Он вспоминал ее черствость, ее грубость, упрямство, жестокость. Воспоминания о плохом ожесточали его. А ожесточиться нужно было, чтобы свершить жестокость. Но ведь Людмила прожила жизнь с ним, разделила с ним все тяжелое, трудное. Ведь у Людмилы седеют волосы. Сколько горя легло на нее. Только ли плохое в ней? Ведь сколько лет он гордился ею, радовался ее прямоте, правдивости. Да-да, он готовился совершить жестокость. Утром, собираясь на работу, Виктор Павлович вспомнил недавний приезд Евгении Николаевны и подумал: "Все же хорошо, что Женевьева уехала в Куйбышев". Ему стало стыдно от этой мысли, и именно в этот момент Людмила Николаевна сказала: - Ко всем нашим сидящим добавился еще Николай. Хорошо еще, что Жени сейчас нет в Москве. Он хотел ее упрекнуть за эти слова, но спохватился, промолчал, - уж очень фальшив был бы его упрек. - Чепыжин тебе звонил, - сказала Людмила Николаевна. Он посмотрел на часы. - Вечером вернусь пораньше и позвоню ему. Между прочим, вероятно, я опять полечу на Урал. - Надолго? - Нет. Дня на три. Он спешил, впереди был большой день. Работа была большая, дела большие, государственные дела, а собственные мысли, словно в голове действовал закон обратной пропорциональности, были маленькие, жалкие, мелкие. Женя, уезжая, просила сестру сходить на Кузнецкий мост, передать Крымову 200 рублей. - Людмила, - сказал он, - надо передать деньги, о которых просила Женя, ты, кажется, срок пропустила. Он сказал это не потому, что тревожился о Крымове и о Жене. Он сказал это, подумав, что небрежность Людмилы может ускорить Женин приезд в Москву. Женя, находясь в Москве, начнет писать заявления, письма, звонить по телефону, превратит квартиру Штрума в базу для тюремно-прокурорских хлопот. Штрум понимал, что мысли эти не только мелкие и жалкие, но и подлые. Стыдясь их, он торопливо сказал: - Напиши Жене. Пригласи ее от своего и моего имени. Может быть, ей нужно быть в Москве, а ехать без приглашения неловко. Слышишь, Люда? Немедленно напиши ей! После таких слов ему стало хорошо, но он опять знал, - говорил он все это для самоуспокоения... Странно все же. Сидел в своей комнате, выгнанный отовсюду, и боялся управдома и девицы из карточного бюро, а голова была занята мыслями о жизни, о правде, о свободе, о Боге... И никому он не был нужен, и телефон молчал неделями, и знакомые предпочитали не здороваться с ним, встречаясь на улице. А теперь, когда десятки людей ждут его, звонят ему, пишут ему, когда ЗИС-101 деликатно сигналит под окном, - он не может освободиться от пустых, как подсолнечная шелуха, мыслей, жалкой досады, ничтожных опасений. То не так сказал, то неосторожно усмехнулся, какие-то микроскопические житейские соображения сопутствуют ему. Одно время после сталинского телефонного звонка ему казалось, что страх полностью ушел из его жизни. Но оказалось, страх все же продолжался, он только стал иным, не плебейским, а барским, - страх ездил в машине, звонил по кремлевской вертушке, но он остался. То, что казалось невозможным, - завистливое, спортивное отношение к чужим научным решениям и достижениям, стало естественно. Он тревожился, не обскачут, не обштопают ли? Ему не очень хотелось говорить с Чепыжиным, казалось, что не хватит сил для долгого, трудного разговора. Они все же слишком просто представляли себе зависимость науки от государства. Ведь он действительно свободен. Его теоретические построения теперь никому не кажутся талмудической бессмыслицей. Никто теперь не покушается на них. Государству нужна физическая теория. Теперь это ясно и Шишакову, и Бадьину. Для того, чтобы Марков проявил свою силу в эксперименте, Кочкуров в практике, нужны халдеи-теоретики. Все вдруг поняли это после сталинского звонка. Как объяснить Дмитрию Петровичу, что звонок этот принес Штруму свободу в работе? Но почему он стал нетерпим к недостаткам Людмилы Николаевны? Но почему он так добродушен к Алексею Алексеевичу? Очень приятен стал ему Марков. Личные дела начальства, тайные и полутайные обстоятельства, невинные хитрости и нешуточное коварство, обиды и уязвления, связанные с приглашениями и отсутствием приглашений на президиумы, попадание в какие-то особые списки и роковые слова: "Вас в списке нет", - все это стало ему интересно, действительно занимало его. Он, пожалуй, предпочел бы сейчас провести свободный вечер в болтовне с Марковым, нежели рассуждать с Мадьяровым на казанских ассамблеях. Марков удивительно точно подмечал все смешное в людях, беззлобно и в то же время ядовито осмеивал человеческие слабости. Он обладал изящным умом, да к тому же Марков был первоклассным ученым. Быть может, самый талантливый физик-экспериментатор в стране. Штрум уже надел пальто, когда Людмила Николаевна сказала: - Марья Ивановна вчера звонила. Он быстро спросил: - Что же? Видимо, лицо его изменилось. - Что с тобой? - спросила Людмила Николаевна. - Ничего, ничего, - сказал он и из коридора вернулся в комнату. - Собственно, я не совсем поняла, какая-то неприятная история. Им звонил, кажется, Ковченко. В общем, она, как всегда, волнуется за тебя, боится, что ты навредишь себе опять. - В чем же? - нетерпеливо спросил он. - Я не понял. - Да вот, говорю, и я не поняла. Ей, видимо, было неудобно по телефону. - Ну, повтори еще раз, - сказал он и, раскрыв пальто, сел на стул возле двери. Людмила смотрела на него, покачивая головой. Ему показалось, что глаза ее укоризненно и печально смотрят на него. А она, подтверждая эту его догадку, сказала: - Вот, Витя, позвонить утром Чепыжину у тебя нет времени, а слушать про Машеньку ты всегда готов... даже вернулся, а уже опоздал. Он как-то криво, снизу поглядел на нее, сказал: - Да, я опоздал. Он подошел к жене, поднес ее руку к губам. Она погладила его по затылку, слегка потрепала волосы. - Вот видишь, как стало важно и интересно с Машенькой, - тихо сказала Людмила и жалко улыбнулась, добавила: - С той самой, которая не может отличить Бальзака от Флобера. Он посмотрел: ее глаза стали влажными, ее губы, ему показалось, дрожали. Он беспомощно развел руками, в дверях оглянулся. Выражение ее лица поразило его. Он спускался по лестнице и думал, что, если расстанется с Людмилой и никогда не встретится с ней, это выражение ее лица - беспомощное, трогательное, измученное, стыдящееся за него и за себя, - никогда, до последнего дня жизни не уйдет из его памяти. Он понимал, что в эти минуты произошло очень важное: жена дала понять ему, что видит его любовь к Марье Ивановне, а он подтвердил это... Он знал лишь одно. Он видел Машу, и он был счастлив, если же он думал, что не увидит ее больше, - ему нечем было дышать. Когда машина Штрума подходила к институту, с ней поравнялся ЗИС Шишакова, и оба автомобиля почти одновременно остановились у подъезда. Они шли рядом по коридору так же, как недавно шли рядом их ЗИСы. Алексей Алексеевич взял Штрума под руку, спросил: - Значит, летите? Штрум ответил: - Видимо, да. - Скоро мы с вами и вовсе расстанемся. Будете как некий равный государь, - шутливо сказал Алексей Алексеевич. Штрум вдруг подумал: "Что он скажет, если я спрошу, а случалось ли вам влюбляться в чужую жену?" - Виктор Павлович, - сказал Шишаков, - удобно ли вам зайти ко мне часика в два? - К двум я буду свободен, с удовольствием. Ему плохо работалось в этот день. В лабораторном зале Марков, без пиджака, с засученными рукавами, подошел к Штруму, оживленно сказал: - Если разрешите, Виктор Павлович, я несколько попозже зайду к вам. Есть интересный разговор, каляк. - В два я должен быть у Шишакова, - сказал Штрум. - Давайте попозже. Мне тоже хочется вам кое-что рассказать. - К двум к Алексею Алексеевичу? - переспросил Марков и на мгновенье задумался. - Кажется, догадываюсь, о чем будут вас просить. 55 Шишаков, увидев Штрума, сказал: - А я уж собирался вам позвонить, напомнить о встрече. Штрум посмотрел на часы. - По-моему, я не опоздал. Алексей Алексеевич стоял перед ним, огромный, закованный в серый нарядный костюм, с массивной серебряной головой. Но Штруму глаза Алексея Алексеевича теперь не казались холодными и надменными, это были глаза мальчика, начитавшегося Дюма и Майн Рида. - У меня к вам сегодня особое дело, дорогой Виктор Павлович, - сказал, улыбаясь, Алексей Алексеевич и, взяв Штрума под руку, повел его к креслу. - Дело серьезное, не очень приятное. - Что ж, не привыкать стать, - сказал Штрум и скучающе оглядел кабинет огромного академика. - Давайте займемся делом. - Так вот, - сказал Шишаков, - за границей, главным образом в Англии, поднята подлая кампания. Мы несем на себе главную тяжесть войны, а английские ученые, вместо того чтобы требовать скорейшего открытия второго фронта, открыли более чем странную кампанию, разжигают враждебные настроения к нашему государству. Он посмотрел Штруму в глаза, Виктор Павлович знал этот открытый, честный взгляд, каким смотрят люди, совершая плохие дела. - Да-да-да, - сказал Штрум, - в чем же, однако, эта кампания? - Кампания клеветническая, - сказал Шишаков. - Опубликован список якобы расстрелянных у нас ученых и писателей, говорится о каких-то фантастических количествах репрессированных за политические преступления. С непонятной, я бы даже сказал, подозрительной горячностью они опровергают установленные следствием и судом преступления врачей Плетнева и Левина, убивших Алексея Максимовича Горького. Все это публикуется в газете, близкой к правительственным кругам. - Да-да-да, - трижды сказал Штрум, - что же еще? - В основном вот это. Пишут о генетике Четверикове, создали комитет его защиты. - Дорогой Алексей Алексеевич, - сказал Штрум, - но ведь Четвериков действительно арестован. Шишаков пожал плечами. - Как известно, Виктор Павлович, я не имею отношения к работе органов безопасности. Но если он действительно арестован, то, очевидно, за совершенные им преступления. Нас с вами ведь не арестовывают. В это время в кабинет вошли Бадьин и Ковченко. Штрум понял, что Шишаков ожидал их, заранее, видимо, договорился с ними. Алексей Алексеевич даже не стал объяснять вновь пришедшим, о чем шел разговор, сказал: - Прошу, прошу, товарищи, садитесь, - и продолжал, обращаясь к Штруму: - Виктор Павлович, сие безобразие перекочевало в Америку и было опубликовано на страницах _Нью-Йорк таймс'а_, естественно, вызвав чувство возмущения среди советской интеллигенции. - Конечно, иначе и быть не могло, - сказал Ковченко, глядя Штруму в глаза пронзительно ласковым взглядом. И взгляд его карих глаз был так дружествен, что Виктор Павлович не высказал естественно возникшей у него мысли: "Как же возмутилась советская интеллигенция, если она _Нью-Йорк таймс'а_ отродясь не видела?" Штрум повел плечами, помычал, и эти действия могли, конечно, означать его согласие с Шишаковым и Ковченко. - Естественно, - сказал Шишаков, - в нашей среде возникло желание дать достойную отповедь всей этой мерзости. Мы составили документ. "Да ничего ты не составлял, без тебя написали", - подумал Штрум. Шишаков проговорил: - Документ в форме письма. Тогда Бадьин негромко произнес: - Я читал его, хорошо написано, то, что нужно. Подписать его должны немногие, наиболее крупные ученые нашей страны, люди, обладающие европейской, мировой известностью. Штрум с первых слов Шишакова понял, к чему сведется разговор. Он не знал лишь, чего будет просить Алексей Алексеевич - выступления ли на ученом совете, статьи, участия ли в голосовании... Теперь он понял: нужна его подпись под письмом. Тошное чувство охватило его. Снова, как перед собранием, где требовали его покаянного выступления, он ощутил свою хлипкую, мотыльковую субтильность. Миллионы тонн скального гранитного камня снова готовы были лечь на его плечи... Профессор Плетнев! Штрум сразу вспомнил статью в "Правде" о какой-то истеричке, обвинившей старого медика в грязных поступках. Как всегда, напечатанное показались правдой. Видимо, чтение Гоголя, Толстого, Чехова и Короленко приучило к почти молитвенному отношению к русскому печатному слову. Но пришел час, день, и Штруму уж было очевидно, что газета лгала, что профессор Плетнев оклеветан. А вскоре Плетнев и знаменитый терапевт из Кремлевской больницы доктор Левин были арестованы и признались, что убили Алексея Максимовича Горького. Три человека смотрели на Штрума. Глаза их были дружественны, ласковы, уверенны. Свои среди своих. Шишаков по-братски признал огромное значение работы Штрума. Ковченко смотрел на него снизу вверх. Глаза Бадьина выражали: "Да, то, что ты делал, казалось чуждо мне. Но я ошибся. Я не понял. Партия меня поправила". Ковченко раскрыл красную папку и протянул Штруму отпечатанное на пишущей машинке письмо. - Виктор Павлович, - сказал он, - надо вам сказать, что эта кампания англо-американцев прямо играет на руку фашистам. Вероятно, ее инспирировали мерзавцы из пятой колонны. Бадьин, перебивая, сказал: - К чему агитировать Виктора Павловича? У него сердце русского советского патриота, как и у всех нас. - Конечно, - сказал Шишаков, - именно так. - Да кто ж в этом сомневается? - сказал Ковченко. - Да-да-да, - сказал Штрум. Самым удивительным было то, что люди, еще недавно полные к нему презрения и подозрительности, сейчас были совершенно естественны в своем доверии и дружестве к нему и что он, все время помня их жестокость к себе, сейчас естественно воспринимал их дружеские чувства. Вот эти дружественность и доверчивость сковывали его, лишали силы. Если бы на него кричали, топали ногами, били, он, быть может, остервенился бы, оказался сильней... Сталин говорил с ним. Люди, сидевшие сейчас рядом с ним, помнили это. Но Боже мой, как было ужасно письмо, которое товарищи просили его подписать. Каких ужасных вещей касалось оно. Да не мог он поверить в то, что профессор Плетнев и доктор Левин - убийцы великого писателя. Его мать, приезжая в Москву, бывала на приеме у Левина, Людмила Николаевна лечилась у него, он умный, тонкий, мягкий человек. Каким чудовищем надо быть, чтобы так страшно оклеветать двух врачей? Средневековой тьмой дышали эти обвинения. Врачи-убийцы! Врачи убили великого писателя, последнего русского классика. Кому нужна эта кровавая клевета? Процессы ведьм, костры инквизиции, казни еретиков, дым, смрад, кипящая смола. Как связать все это с Лениным, со строительством социализма, с великой войной против фашизма? Он взялся за первую страницу письма. Удобно ли ему, достаточно ли света, спросил Алексей Алексеевич. Не пересесть ли ему в кресло? Нет-нет, ему удобно, спасибо большое. Он читал медленно. Буквы вдавливались в мозг, но не впитывались им, словно песок в яблоко. Он прочел: "Беря под защиту выродков и извергов рода человеческого, Плетнева и Левина, запятнавших высокое звание врачей, вы льете воду на мельницу человеконенавистнической идеологии фашизма". Вот он прочел: "Советский народ один на один ведет борьбу с германским фашизмом, возродившим средневековые процессы ведьм и еврейские погромы, костры инквизиции, застенки и пытки". Боже мой, как не сойти с ума. Вот дальше: "Кровь наших сыновей, пролитая под Сталинградом, ознаменовала перелом в войне с гитлеризмом, вы же, беря под защиту отщепенцев из пятой колонны, сами того не желая..." Да-да-да. "У нас, как нигде в мире, люди науки окружены любовью народа и заботой государства". - Виктор Павлович, мы не мешаем вам своими разговорами? - Нет-нет, что вы, - сказал Штрум и подумал: "Вот есть же счастливые люди, которые умеют отшутиться, либо оказываются на даче, либо больны, либо..." Ковченко сказал: - Мне говорили, что Иосиф Виссарионович знает об этом письме и одобрил инициативу наших ученых. - Вот поэтому и подпись Виктора Павловича... - сказал Бадьин. Тоска, отвращение, предчувствие своей покорности охватили его. Он ощущал ласковое дыхание великого государства, и у него не было силы броситься в ледяную тьму... Не было, не было сегодня в нем силы. Не страх сковывал его, совсем другое, томящее, покорное чувство. Как странно, удивительно устроен человек! Он нашел в себе силу отказаться от жизни, и вдруг тяжело отказаться от пряников и леденцов. Попробуй отбрось всесильную руку, которая гладит тебя по голове, похлопывает по плечу. Глупости, зачем клеветать на самого себя. При чем тут пряники и леденцы? Он всегда безразличен к бытовым удобствам, материальным благам. Его мысли, его работа, самое дорогое в жизни оказались нужны, ценны в пору борьбы с фашизмом. Ведь это счастье! Да, собственно, как же это? Ведь они признались на предварительном следствии. Они признались на суде. Возможно ли верить в их невиновность после того, как они признались в убийстве великого писателя? Отказаться подписать письмо? Значит, сочувствовать убийцам Горького! Нет, невозможно. Сомневаться в подлинности их признаний? Значит, заставили! А заставить честного и доброго интеллигентного человека признать себя наемным убийцей и тем заслужить смертную казнь и позорную память можно лишь пытками. Но ведь безумно высказать хоть малую тень такого подозрения. Но тошно, тошно подписывать это подлое письмо. В голове возникли слова и ответы на них... "Товарищи, я болен, у меня спазм коронарных сосудов". "Чепуха: бегство в болезнь, у вас отличный цвет лица". "Товарищи, для чего вам моя подпись, я ведь известен узкому кругу специалистов, меня мало кто знает за пределами страны". "Чепуха! (И приятно слышать, что чепуха.) Знают вас, да еще как знают! Да и о чем говорить, немыслимо показать без вашей подписи письмо товарищу Сталину, он ведь может спросить: а почему нет подписи Штрума?" "Товарищи, скажу вам совершенно откровенно, мне некоторые формулировки кажутся не совсем удачными, они как бы накладывают тень на всю нашу научную интеллигенцию". "Пожалуйста, пожалуйста, Виктор Павлович, давайте ваши предложения, мы с удовольствием изменим кажущиеся вам неудачными формулировки". "Товарищи, да поймите вы меня, вот тут вы пишете: враг народа писатель Бабель, враг народа писатель Пильняк, враг народа академик Вавилов, враг народа артист Мейерхольд... Но я ведь физик, математик, теоретик, меня некоторые считают шизофреником, настолько абстрактны области, где я действую. Право же, я неполноценный, таких людей лучше всего оставить в покое, я ничего не понимаю во всех этих делах". "Виктор Павлович, да бросьте вы. Вы превосходно разбираетесь в политических вопросах, у вас отличная логика, вспомните, сколько раз и как остро вы говорили на политические темы". "Ну Боже мой! Поймите, у меня есть совесть, мне больно, мне тяжело, да не обязан я, почему я должен подписывать, я так измучен, дайте мне право на спокойную совесть". И тут же - бессилие, замагниченность, послушное чувство закормленной и забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни, страх перед новым страхом. Что ж это? Снова противопоставить себя коллективу? Снова одиночество? Пора ведь всерьез относиться к жизни. Он получил то, о чем не смел мечтать. Он свободно занимается своей работой, окруженный вниманием и заботой. Ведь он ни о чем не просил, не каялся. Он победитель! Чего же он хочет еще? Сталин ему звонил по телефону! "Товарищи, все это настолько серьезно, что я хотел бы подумать, разрешите отложить решение хотя бы до завтра". И тут он представил себе бессонную, мучительную ночь, колебания, нерешительность, внезапную решимость и страх перед решимостью, опять нерешительность, опять решение. Все это выматывает подобно злой, безжалостной малярии. И самому растянуть эту пытку на часы. Нет у него силы. Скорей, скорей, скорей. Он вынул автоматическую ручку. И тут же он увидел, что Шишаков опешил от того, что самый непокладистый оказался сегодня покладистым. Весь день Штрум не работал. Никто не отвлекал его, телефон не звонил. Он не мог работать. Он не работал потому, что работа в этот день казалась скучной, пустой, неинтересной. Кто поставил подпись под письмом? Чепыжин? Иоффе подписывал? А Крылов? А Мандельштам? Хотелось спрятаться за чью-то спину. Но ведь отказаться невозможно. Равносильно самоубийству. Да ничего подобного. Мог и отказаться. Нет, нет, все правильно. Ведь никто не грозил ему. Было бы легче, если б он подписал из чувства животного страха. Но ведь не из страха подписал. Какое-то томное, тошное чувство покорности. Штрум позвал к себе в кабинет Анну Степановну, попросил ее проявить к завтрашнему дню пленку - контрольную серию опытов, проведенных на новой установке. Она все записала и продолжала сидеть. Он вопросительно посмотрел на нее. - Виктор Павлович, - сказала она, - я раньше думала, что словами не скажешь, но сейчас я хочу сказать: понимаете ли вы, что вы сделали для меня и других? Это для людей важней великих открытий. Вот от того, что вы живете на свете, от одной мысли об этом хорошо на душе. Знаете, что о вас говорят слесари, уборщицы, сторожа? Говорят, - правильный человек. Я много раз хотела к вам домой пойти, но боялась. Понимаете, когда я в самые трудные дни думала о вас, у меня на душе легко, хорошо делалось. Спасибо вам за то, что вы живете. Человек вы! Он ничего не успел сказать ей, она быстро вышла из кабинета. Хотелось бежать по улице и кричать... только бы не эта мука, не этот могучий стыд. Но это было не все, только начало. В конце дня раздался телефонный звонок. - Вы узнаете? Боже мой, узнал ли он. Казалось, не только слухом, похолодевшими пальцами, державшими телефонную трубку, он узнал этот голос. Вот Марья Ивановна снова пришла в тяжелую минуту его жизни. - Я говорю из автомата, очень плохо слышно, - сказала Маша. - Петру Лаврентьевичу стало лучше, у меня теперь больше времени. Приезжайте, если можете, завтра в восемь в тот скверик, - и вдруг произнесла: - Любимый мой, милый мой, свет мой. Я боюсь за вас. К нам приходили по поводу письма, вы понимаете, о чем я говорю? Я уверена, что это вы, ваша сила помогла Петру Лаврентьевичу выстоять, у нас все обошлось благополучно. И тут же я представила, как вы при этом навредили себе. Вы такой угловатый, где другой ушибется, вы разобьетесь в кровь. Он повесил трубку, закрыл лицо руками. Он уже понимал ужас своего положения: не враги казнили сегодня его. Казнили близкие, своей верой в него. Придя домой, он сразу же, не сняв пальто, стал звонить Чепыжину. Людмила Николаевна стояла перед ним, а он набирал чепыжинский телефонный номер, уверенный, убежденный в том, что и его друг, учитель сейчас нанесет ему, любя его, жестокую рану. Он спешил, он даже не успел сказать Людмиле о том, что подписал письмо. Боже мой, как быстро седеет Людмила. Да-да, молодец, бей седых! - Хорошего много, читали сводку, - сказал Чепыжин, - а у меня никаких событий. Да вот я поругался сегодня с несколькими почтенными людьми. Вы слышали что-нибудь о некоем письме? Штрум облизнул пересохшие губы и сказал: - Да, кое-что. - Ладно, ладно, понимаю, это не для телефона, поговорим об этом при встрече, после вашего приезда, - сказал Чепыжин. Ну, ничего, ничего, вот еще Надя придет. Боже, Боже, что он сделал... 56 Ночью Штрум не спал. У него болело сердце. Откуда эта ужасная тоска? Тяжесть, тяжесть. Победитель! Робея перед делопроизводительницей в домоуправлении, он был сильней и свободней, чем сейчас. Сегодня он не посмел даже поспорить, высказать сомнение. Он потерял внутреннюю свободу, ставши сильным. Как посмотреть в глаза Чепыжину? А быть может, он сделает это так же спокойно, как делали это те, что весело и добродушно встретили Штрума в день возвращения в институт? Все, что он вспоминал в эту ночь, ранило, мучило его, ничто не давало покоя. Его улыбки, жесты, поступки были и чужды, и враждебны ему самому. В Надиных глазах сегодня вечером было жалостливое гадливое выражение. Одна лишь Людмила, всегда раздражавшая его, всегда перечившая ему, выслушав его рассказ, вдруг сказала: "Витенька, не надо мучиться. Ты для меня самый умный, самый честный. Раз ты так сделал, значит, так нужно". Откуда в нем появилось желание все оправдывать, утверждать? Почему он стал терпим к тому, к чему недавно был нетерпим? О чем бы ни говорили с ним, он оказывался оптимистом. Военные победы совпали с переломом в его личной судьбе. Он видит мощь армии, величие государства, свет впереди. Почему такими плоскими кажутся ему сегодня мысли Мадьярова? В день, когда его вышвыривали из института, он отказался покаяться, и как светло и легко стало у него на душе. Каким счастьем были для него в эти дни близкие - Людмила, Надя, Чепыжин, Женя... А встреча с Марьей Ивановной, что он скажет ей? Всегда он так надменно относился к покорности и послушанию робкого Петра Лаврентьевича. А сегодня! Он боится думать о матери, он согрешил перед ней. Ему страшно взять в руки ее последнее письмо. С ужасом, с тоской он понимал, что бессилен сохранить свою душу, не может оградить ее. В нем самом росла сила, превращающая его в раба. Он совершил подлость! Он, человек, бросил камень в жалких, окровавленных, упавших в бессилии людей. И от боли, сжавшей его сердце, от мучительного чувства пот выступал у него на лбу. Откуда бралась в нем душевная самоуверенность, кто дал ему право кичиться перед другими людьми своей чистотой, мужеством, быть судьей над людьми, не прощать им слабостей? Не в надменности правда сильных. Бывают слабыми и грешные, и праведные. Различие их в том, что ничтожный человек, совершив хороший поступок, всю жизнь кичится им, а праведник, совершая хорошие дела, не замечает их, но годами помнит совершенный им грех. А он-то все гордился своим мужеством, своей прямотой, высмеивал тех, кто проявлял слабость, робость. Но вот и он, человек, изменил людям. Он презирал себя, он стыдился себя. Дом, в котором он жил, свет его, тепло, которое его согревало, - все превратилось в щепу, в сыпучий сухой песок. Дружба с Чепыжиным, любовь к дочери, привязанность к жене, его безнадежная любовь к Марье Ивановне - его человеческий грех и человеческое счастье; его труд, его прекрасная наука, его любовь к матери и плач о ней, - все ушло из его души. Ради чего совершил он страшный грех? Все в мире ничтожно по сравнению с тем, что он потерял. Все ничтожно по сравнению с правдой, чистотой маленького человека, - и царство, раскинувшееся от Тихого океана до Черного моря, и наука. С ясностью он увидел, что еще не поздно, есть в нем еще сила поднять голову, остаться сыном своей матери. Он не будет искать себе утешений, оправданий. Пусть то плохое, жалкое, подлое, что он сделал, всегда будет ему укором, всю жизнь: день и ночь напоминает ему о себе. Нет, нет, нет! Не к подвигу надо стремиться, не к тому, чтобы гордиться и кичиться этим подвигом. Каждый день, каждый час, из года в год, нужно вести борьбу за свое право быть человеком, быть добрым и чистым. И в этой борьбе не должно быть ни гордости, ни тщеславия, одно лишь смирение. А если в страшное время придет безвыходный час, человек не должен бояться смерти, не должен бояться, если хочет остаться человеком. - Ну что ж, посмотрим, - сказал он, - может быть, и хватит у меня силы. Мама, мама, твоей силы. 57 Вечера на хуторе близ Лубянки... После допросов Крымов лежал на койке, стонал, думал, говорил с Каценеленбогеном. Теперь Крымову уже не казались невероятными сводившие с ума признания Бухарина и Рыкова, Каменева и Зиновьева, процесс троцкистов, право-левацких центров, судьба Бубнова, Муралова, Шляпникова. С живого тела революции сдиралась кожа, в нее хотело рядиться новое время, а кровавое живое мясо, дымящиеся внутренности пролетарской революции шли на свалку, новое время не нуждалось в них. Нужна была шкура революции, эту шкуру и сдирали с живых людей. Те, кто натягивали на себя шкуру революции, говорили ее словами, повторяли ее жесты, но имели другой мозг, другие легкие, печень, глаза. Сталин! Великий Сталин! Возможно, человек железной воли - самый безвольный из всех. Раб времени и обстоятельств, смирившийся покорный слуга сегодняшнего дня, распахивающий двери перед новым временем. Да, да, да... А те, кто не кланялся перед новым временем, шли на свалку. Теперь он знал, как раскалывали человека. Обыск, споротые пуговицы, снятые очки создавали в человеке ощущение физического ничтожества. В следовательском кабинете человек осознает, что его участие в революции, гражданской войне - ничего не значит, его знания, его работа, - все чепуха! И вот, значит, второе: человек не только физическое ничтожество. Тех, которые продолжали упорствовать в своем праве быть людьми, начинали расшатывать и разрушать, раскалывать, обламывать, размывать и расклеивать, чтобы довести их до той степени рассыпчатости, рыхлости, пластичности и слабости, когда люди не хотят уже ни справедливости, ни свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей ненавистной жизни. В единстве физического и духовного человека заключался почти всегда беспроигрышный ход следовательской работы. Душа и тело - сообщающиеся сосуды, и, разрушая, подавляя оборону физической природы человека, нападающая сторона всегда успешно вводила в прорыв свои подвижные средства, овладевала душой и вынуждала человека к безоговорочной капитуляции. Думать обо всем этом не было сил, не думать об этом тоже не было сил. А кто же выдал его? Кто донес? Кто оклеветал? И он чувствовал, что ему теперь неинтересен этот вопрос. Он всегда гордился тем, что умеет подчинять свою жизнь логике. Но теперь было не так. Логика говорила, что сведения о его разговоре с Троцким дала Евгения Николаевна. А вся его нынешняя жизнь, его борьба со следователем, его способность дышать, оставаться товарищем Крымовым основывались на вере в то, что Женя не могла это сделать. Он удивлялся, как мог на несколько минут потерять уверенность в этом. Не было силы, которая могла его заставить не верить Жене. Он верил, хотя знал, что никто, кроме Евгении Николаевны, не знал о его разговоре с Троцким, знал, что женщины изменяют, женщины слабы, знал, что Женя бросила его, ушла от него в тяжелую пору его жизни. Он рассказал Каценеленбогену о допросе, но об этом случае не сказал ни слова. Каценеленбоген теперь не пошучивал, не балагурил. Действительно, Крымов не ошибся в нем. Он был умен. Но страшно и странно было все то, что говорил он. Иногда Крымову казалось, что нет ничего несправедливого в том, что старый чекист сидит в камере внутренней тюрьмы. Не могло быть иначе. Иногда он казался Крымову безумным. Это был поэт, певец органов государственной безопасности. Он с восхищением рассказал Крымову, как Сталин на последнем съезде партии во время перерыва спросил у Ежова, почему он допустил перегибы в карательной политике, и, когда растерявшийся Ежов ответил, что он выполнял прямые указания Сталина, вождь, обращаясь к окружавшим его делегатам, грустно проговорил: "И это говорит член партии". Он рассказал об ужасе, который испытывал Ягода... Он вспоминал великих чекистов, ценителей Вольтера, знатоков Рабле, поклонников Верлена, когда-то руководивших работой в большом, бессонном доме. Он рассказал о многолетнем московском палаче, милом и тихом старичке-латыше, который, совершая казни, просил разрешения передать одежду казненного в детский дом. И тут же рассказал о другом исполнителе приговоров - тот пил дни и ночи, тосковал без дела, а когда его отчислили с работы, стал ездить в подмосковные совхозы и колол там свиней, привозил с собой бутыли свиной крови, - говорил, что врач прописал ему пить свиную кровь от малокровия. Он рассказывал, как в 1937 году приводились еженощно в исполнение сотни приговоров над осужденными без права переписки, как дымили ночные трубы московского крематория, как мобилизованные для исполнения приговоров и вывоза трупов комсомольцы сходили с ума. Он рассказывал о допросе Бухарина, об упорстве Каменева... А однажды они проговорили всю ночь до утра. В эту ночь чекист развивал теорию, обобщал. Каценеленбоген рассказал Крымову о поразительной судьбе нэпмана-инженера Френкеля. Френкель в начале нэпа построил в Одессе моторный завод. В середине двадцатых годов его арестовали и выслали в Соловки. Сидя в Соловецком лагере, Френкель подал Сталину гениальный проект, - старый чекист именно это слово и произнес: "гениальный". В проекте подробно, с экономическими и техническими обоснованиями, говорилось об использовании огромных масс заключенных для создания дорог, плотин, гидростанций, искусственных водоемов. Заключенный нэпман стал генерал-лейтенантом МГБ, - Хозяин оценил его мысль. В простоту труда, освященного простотой арестантских рот и старой каторги, труда лопаты, кирки, топора и пилы, вторгся двадцатый век. Лагерный мир стал впитывать в себя прогресс, он втягивал в свою орбиту электровозы, экскаваторы, бульдозеры, электропилы, турбины" врубовые машины, огромный автомобильный, тракторный парк. Лагерный мир осваивал транспортную и связную авиацию, радиосвязь и селекторную связь, станки-автоматы, современнейшие системы обогащения руд; лагерный мир проектировал, планировал, чертил, рождал рудники, заводы, новые моря, гигантские электростанции. Он развивался стремительно, и старая каторга казалась рядом смешной и трогательной, как детские кубики. Но лагерь, говорил Каценеленбоген, все же не поспевал за жизнью, питавшей его. По-прежнему не использовались многие ученые и специалисты, - они не имели отношения к технике и медицине... Историки с мировыми именами, математики, астрономы, литературоведы, географы, знатоки мировой живописи, ученые, владеющие санскритом и древними кельтскими наречиями, не имели никакого применения в системе ГУЛАГа. Лагерь в своем развитии еще не дорос до использования этих людей по специальности. Они работали чернорабочими либо так называемыми придурками на мелких конторских работах и в культурно-воспитательной части - КВЧ, либо болтались в инвалидных лагерях, не находя применения своим знаниям, часто огромным, имеющим не только всероссийскую, но и мировую ценность. Крымов слушал Каценеленбогена, казалось, ученый говорит о главном деле своей жизни. Он не только воспевал и славил. Он был исследователем, он сравнивал, вскрывал недостатки и противоречия, сближал, противопоставлял. Недостатки, конечно, в несравненно более мягкой форме, существовали и по другую сторону лагерной проволоки. Немало есть в жизни людей, которые делают не то, что могли бы, и не так, как могли, в университетах, в редакциях, в исследовательских институтах Академии. В лагерях, говорил Каценеленбоген, уголовные главенствовали над политическими заключенными. Разнузданные, невежественные, ленивые и подкупные, склонные к кровавым дракам и грабежам, уголовники тормозили развитие трудовой и культурной жизни лагерей. И тут же он сказал, что ведь и по ту сторону проволоки работой ученых, крупнейших деятелей культуры подчас руководят малообразованные, неразвитые и ограниченные люди. Лагерь давал как бы гиперболическое, увеличенное отражение запроволочной жизни. Но действительность по обе стороны проволоки не была противоположна, а отвечала закону симметрии. И тут-то он заговорил не как певец, не как мыслитель, а как пророк. Если смело, последовательно развивать систему лагерей, освободив ее от тормозов и недостатков, это развитие приведет к стиранию граней. Лагерю предстоит слияние с запроволочной жизнью. В этом слиянии, в уничтожении противоположности между лагерем и запроволочной жизнью и есть зрелость, торжество великих принципов. При всех недостатках лагерной системы - в ней есть одно решающее преимущество. Только в лагере принципу личной свободы в абсолютно чистой форме противопоставлен высший принцип - разум. Этот принцип приведет лагерь к той высоте, которая позволит ему самоупраздниться, слиться с жизнью деревни и города. Каценеленбогену приходилось руководить лагерными КБ - конструкторскими бюро, - и он убедился, что ученые, инженеры способны решать самые сложные задачи в условиях лагеря. Им по плечу любые проблемы мировой научной и технической мысли. Нужно лишь разумно руководить людьми и создавать им хорошие бытовые условия. Старинная байка о том, что без свободы нет науки, - начисто неверна. - Когда уровни сравняются, - сказал он, - и мы поставим знак равенства между жизнью, идущей по ту и по эту сторону проволоки, репрессии станут не нужны, мы перестанем выписывать ордера на аресты. Мы сроем тюрьмы и политизоляторы. КВЧ - культурно-воспитательная часть - будет справляться с любыми аномалиями. Магомет и гора пойдут навстречу друг другу. Упразднение лагеря будет торжеством гуманизма, и в то же время хаотический, первобытный, пещерный принцип личной свободы не выиграет, не воспрянет после этого. Наоборот, он будет полностью преодолен. После долгого молчания он сказал, что, может быть, через столетия самоупразднится и эта система и в своем самоупразднении породит демократию и личную свободу. - Ничто не вечно под луной, - сказал он, - но мне не хотелось бы жить в то время. Крымов сказал ему: - Ваши мысли безумны. Не в этом душа и сердце революции. Говорят, что психиатры, долго проработавшие в психиатрических клиниках, сами становятся безумными. Простите, но вас все же не зря посадили. Вы, товарищ Каценеленбоген, наделяете органы безопасности атрибутами божества. Вас действительно пора сменить. Каценеленбоген добродушно кивнул: - Да, я верю в Бога. Я темный, верующий старик. Каждая эпоха создает божество по подобию своему. Органы безопасности разумны и могущественны, они господствуют над человеком двадцатого века. Когда-то такой силой - и человек обожествлял ее - были землетрясения, молнии и гром, лесные пожары. А посадили ведь не только меня, но и вас. Вас тоже пора сменить. Когда-нибудь выяснится, кто все же прав - вы или я. - А старичок Дрелинг едет сейчас домой, обратно в лагерь, - сказал Крымов, зная, что слова его не пройдут даром. И, действительно, Каценеленбоген проговорил: - Вот этот поганый старичок мешает моей вере. 58 Крымов услышал негромкие слова: - Передали недавно, - наши войска завершили разгром сталинградской группировки немцев, вроде Паулюса захватили, я, по правде, плохо разобрал. Крымов закричал, стал биться, возить ногами по полу, захотелось вмешаться в толпу людей в ватниках, валенках... шум их милых голосов заглушал негромкий, шедший рядом разговор; по грудам сталинградского кирпича с перевалочкой шел в сторону Крымова Греков. Врач держал Крымова за руку, говорил: - Надо бы сделать перерывчик... повторно камфару, выпадение пульса через каждые четыре удара. Крымов проглотил соленый ком и сказал: - Ничего, продолжайте, медицина позволяет, я все равно не подпишу. - Подпишешь, подпишешь, - с добродушной уверенностью заводского мастера сказал следователь, - и не такие подписывали. Через трое суток кончился второй допрос, и Крымов вернулся в камеру. Дежурный положил около него завернутый в белую тряпицу пакет. - Распишитесь, гражданин заключенный, в получении передачи, - сказал он. Николай Григорьевич прочел перечень предметов, написанный знакомым почерком, - лук, чеснок, сахар, белые сухари. Под перечнем было написано: "Твоя Женя". Боже, Боже, он плакал... 59 Первого апреля 1943 года Степан Федорович Спиридонов получил выписку из решения коллегии Наркомата электростанций СССР, - ему предлагалось сдать дела на СталГРЭСе и выехать на Урал, принять директорство на небольшой, работавшей на торфе электростанции. Наказание было не так уж велико, ведь могли и под суд отдать. Дома Спиридонов не сказал об этом приказе наркомата, решил обождать решения бюро обкома. Четвертого апреля бюро обкома вынесло ему строгий выговор за самовольное оставление в тяжелые дни станции. Это решение тоже было мягким, могли и исключить из партии. Но Степану Федоровичу решение бюро обкома показалось несправедливым, - ведь товарищи в обкоме знали, что он руководил станцией до последнего дня Сталинградской обороны, ушел на левый берег в тот день, когда началось советское наступление, ушел, чтобы повидать дочь, родившую в трюме баржи. На заседании бюро он попробовал спорить, но Пряхин был суров, сказал: - Можете обжаловать решение бюро в Центральной Контрольной Комиссии, думаю, товарищ Шкирятов сочтет наше решение половинчатым, мягким. Степан Федорович сказал: - Я убежден, что ЦКК отменит решение, - но, так как он много был наслышан о Шкирятове, апелляцию подавать побоялся. Он опасался и подозревал, что суровость Пряхина связана не только со сталгрэсовским делом. Пряхин, конечно, помнил о родственных отношениях Степана Федоровича с Евгенией Николаевной Шапошниковой и Крымовым, и ему стал неприятен человек, знавший, что Пряхин и посаженный Крымов давние знакомые. В этой ситуации Пряхин, если б даже и хотел, никак не мог поддержать Спиридонова. Если б он сделал это, недоброжелатели, которые всегда есть возле сильных людей, тотчас сообщили бы куда следует, что Пряхин из симпатии к врагу народа Крымову поддерживает его родича, шкурника Спиридонова. Но Пряхин, видимо, не поддерживал Спиридонова не только потому, что не мог, а потому, что не хотел. Очевидно, Пряхину было известно, что на СталГРЭС приехала теща Крымова, живет в одной квартире со Спиридоновым. Вероятно, Пряхин знал и то, что Евгения Николаевна переписывается с матерью, недавно прислала ей копию своего заявления Сталину. Начальник областного отдела МГБ Воронин после заседания бюро обкома столкнулся со Спиридоновым в буфете, где Степан Федорович покупал сырковую массу и колбасу, посмотрел насмешливо и сказал насмешливо: - Прирожденный хозяйственник Спиридонов, ему только что строгий выговор вынесли, а он заготовками занимается. - Семья, ничего не поделаешь, я теперь дедушкой стал, - сказал Степан Федорович и улыбнулся жалкой, виноватой улыбкой. Воронин тоже улыбнулся ему: - А я думал, ты передачу собираешь. После этих слов Спиридонов подумал: "Хорошо, что на Урал перегоняют, а то еще совсем тут пропаду. Куда Вера с маленьким денутся?" Он ехал на СталГРЭС в кабине полуторки и смотрел через мутное стекло на разрушенный город, с которым скоро расстанется. Степан Федорович думал о том, что по этому, ныне заваленному кирпичами тротуару его жена до войны ходила на работу, думал об электросети, о том, что, когда пришлют из Свердловска новый кабель, его уж не будет на СталГРЭСе, что у внучка от недостаточного питания прыщи на руках и на груди. Думал: "Строгача так строгача, в чем дело", думал, что ему не дадут медаль "За оборону Сталинграда", и почему-то мысль о медали расстраивала его больше, чем предстоящая разлука с городом, с которым связалась его жизнь, работа, слезы по Марусе. Он даже громко выругался по матушке от досады, что не дадут медали, и водитель спросил его: - Вы кого это, Степан Федорович? Забыл чего-нибудь в обкоме? - Забыл, забыл, - сказал Степан Федорович. - Зато он меня не забыл. В квартире Спиридоновых было сыро и холодно. Вместо вышибленных стекол была вставлена фанера и набиты доски, штукатурка в комнатах во многих местах обвалилась, воду приходилось носить ведрами на третий этаж, комнаты отапливались печурками, сделанными из жести. Одну из комнат закрыли, кухней не пользовались, она служила кладовой для дров и картошки. Степан Федорович, Вера с ребенком, Александра Владимировна, вслед за ними приехавшая из Казани, жили в большой комнате, раньше служившей столовой. В маленькой комнатке, бывшей Вериной, рядом с кухней, поселился старик Андреев. У Степана Федоровича была возможность произвести ремонт потолков, поштукатурить стены, поставить кирпичные печи, - нужные мастера были на СталГРЭСе, и материалы имелись. Но почему-то обычно хозяйственному, напористому Степану Федоровичу не хотелось затевать эти работы. Видимо, и Вере, и Александре Владимировне казалось легче жить среди военной разрухи, - ведь довоенная жизнь рухнула, зачем же было восстанавливать квартиру, напоминать о том, что ушло и не вернется. Через несколько дней после приезда Александры Владимировны приехала из Ленинска невестка Андреева, Наталья. Она в Ленинске поссорилась с сестрой покойной Варвары Александровны, оставила у нее на время сына, а сама явилась на СталГРЭС к свекру. Андреев рассердился, увидев невестку, сказал ей: - Не ладила ты с Варварой, а теперь по наследству и с сестрой ее не ладишь. Как ты Володьку там оставила? Должно быть, Наташе жилось очень трудно в Ленинске. Войдя в комнату Андреева, она оглядела потолок, стены и сказала: - Как хорошо, - хотя ничего хорошего в дранке, висевшей с потолка, в куче штукатурки в углу, в безобразной трубе не было. Свет в комнату проходил через небольшую стеклянную заплату, вставленную в дощатый щит, закрывавший окно. В этом самодельном окошечке был невеселый вид, - одни лишь развалины, остатки стен, размалеванных поэтажно синей и розовой краской, изодранное кровельное железо... Александра Владимировна, приехав в Сталинград, заболела. Из-за болезни ей пришлось отложить поездку в город, она хотела посмотреть на свой разрушенный, сгоревший дом. Первые дни она, превозмогая болезнь, помогала Вере, - топила печь, стирала и сушила пеленки над жестяной печной трубой, выносила на лестничную площадку куски штукатурки, даже пробовала носить снизу воду. Но ей становилось все хуже, в жарко натопленной комнате ее знобило, на холодной кухне на лбу ее вдруг выступал пот. Ей хотелось перенести болезнь на ногах, и она не жаловалась на плохое самочувствие. Но как-то утром, выйдя в кухню за дровами, Александра Владимировна потеряла сознание, упала на пол и расшибла себе в кровь голову. Степан Федорович и Вера уложили ее в постель. Александра Владимировна, отдышавшись, подозвала Веру, сказала: - Знаешь, мне в Казани у Людмилы тяжелей было жить, чем у вас. Я не только для вас сюда приехала, но и для себя. Боюсь только, замучишься ты со мной, пока я на ноги стану. - Бабушка, мне так с вами хорошо, - сказала Вера. А Вере, действительно, пришлось очень тяжело. Все добывалось с великим трудом, - вода, дрова, молоко. На дворе пригревало солнце, а в комнатах было сыро и холодно, приходилось много топить. Маленький Митя болел желудком, плакал по ночам, материнского молока ему не хватало. Весь день Вера топталась в комнате и в кухне, то ходила за молоком и хлебом, стирала, мыла посуду, таскала снизу воду. Руки у нее стали красные, лицо обветрилось, покрылось пятнами. От усталости, от постоянной работы на сердце стояла ровная серая тяжесть. Она не причесывалась, редко мылась, не смотрелась в зеркало, тяжесть жизни подмяла ее. Все время мучительно хотелось спать. К вечеру руки, ноги, плечи ныли, тосковали по отдыху. Она ложилась, и Митя начинал плакать. Она вставала к нему, кормила, перепеленывала, носила на руках по комнате. Через час он вновь начинал плакать, и она опять вставала. На рассвете он просыпался и уж больше не засыпал, и она в полумраке начинала новый день, не выспавшись, с тяжелой, мутной головой, шла на кухню за дровами, растапливала печь, ставила греть воду - чай для отца и бабушки принималась за стирку. Но удивительно, она никогда теперь не раздражалась, стала кроткой и терпеливой. Жизнь Веры стала легче, когда из Ленинска приехала Наталья. Андреев сразу же после приезда Наташи уехал на несколько дней в северную часть Сталинграда, в заводской поселок. То ли он хотел посмотреть свой дом и завод, то ли рассердился на невестку, оставившую сына в Ленинске, то ли не хотел, чтобы она ела спиридоновский хлеб, и уехал, оставив ей свою карточку. Наталья, не отдохнув, в день приезда, взялась помогать Вере. Ах, как легко и щедро работала она, какими легкими становились тяжелые ведра, выварка, полная воды, мешок угля, едва ее сильные, молодые руки брались за работу. Теперь Вера стала выходить на полчасика с Митей на улицу, садилась на камешек, смотрела, как блестит весенняя вода, как подымается пар над степью. Тихо было кругом, война ушла на сотни километров от Сталинграда, но покой не вернулся с тишиной. С тишиной пришла тоска, и, казалось, легче было, когда ныли в воздухе немецкие самолеты, гремели снарядные разрывы и жизнь была полна огня, страха, надежды. Вера всматривалась в покрытое гноящимися прыщами личико сына, и жалость охватывала ее. И одновременно мучительно жалко становилось Викторова - Боже, Боже, бедный Ваня, какой у него хиленький, худенький, плаксивый сынок. Потом она поднималась по заваленным мусором и битым кирпичом ступеням на третий этаж, бралась за работу, и тоска тонула в суете, в мутной, мыльной воде, в печном дыму, в сырости, текущей со стен. Бабушка подзывала ее к себе, гладила по волосам, и в глазах Александры Владимировны, всегда спокойных и ясных, появлялось невыносимо печальное и нежное выражение. Вера ни разу, ни с кем - ни с отцом, ни с бабушкой, ни даже с пятимесячным Митей не говорила о Викторове. После приезда Наташи все изменилось в квартире. Наталья соскребла плесень со стен, побелила темные углы, отмыла грязь, казалось, намертво въевшуюся в паркетины. Она устроила великую стирку, которую Вера откладывала до теплых времен, этаж за этажом очистила лестницу от мусора. Полдня провозилась она с длинной, похожей на черного удава дымовой трубой, - труба безобразно провисла, на стыках из нее капала смолянистая жижа, собиралась лужицами на полу. Наталья обмазала трубу известкой, выпрямила, подвязала проволоками, повесила на стыках пустые консервные банки, куда капала смола. С первого дня она подружилась с Александрой Владимировной, хотя казалось, что шумная и дерзкая женщина, любившая говорить глупости о бабах и мужиках, должна была не понравиться Шапошниковой. С Натальей сразу оказались знакомы множество людей - и линейный монтер, и машинист из турбинного зала, и водители грузовых машин. Как-то Александра Владимировна сказала вернувшейся из очереди Наталье: - Вас, Наташа, спрашивал товарищ один, военный. - Грузин, верно? - сказала Наталья. - Вы его гоните, если еще раз придет. Свататься ко мне надумал, носатый. - Так сразу? - удивилась Александра Владимировна. - А долго ли им. В Грузию меня зовет после войны. Для него, что ли, я лестницу мыла. Вечером она сказала Вере: - Давай в город поедем, картина будет. Мишка-водитель нас на грузовой свезет. Ты в кабину с ребенком сядешь, а я в кузове. Вера замотала головой. - Да поезжай ты, - сказала Александра Владимировна, - было бы мне получше, и я бы с вами поехала. - Нет-нет, я ни за что. Наталья сказала: - Жить-то надо, а то все мы тут собрались вдовцы да вдовицы. Потом она с упреком добавила: - Все сидишь дома, никуда пойти не хочешь, а за отцом плохо смотришь. Я вчера стирала, у него и белье, и носки совсем рваные. Вера взяла ребенка на руки, вышла с ним на кухню. - Митенька, ведь мама твоя не вдова, скажи?.. - спросила она. Степан Федорович все эти дни был очень внимателен к Александре Владимировне, дважды привозил к ней из города врача, помогал Вере ставить ей банки, иногда совал в руку конфету и говорил: - Вере не отдавайте, я ей уже дал, это специально вам, в буфете были. Александра Владимировна понимала, что Степана Федоровича мучили неприятности. Но когда она спрашивала его, есть ли новости из обкома, Степан Федорович качал головой и начинал говорить о чем-нибудь другом. Лишь в тот вечер, когда его известили о предстоящем разборе его дела, Степан Федорович, придя домой, сел на кровать рядом с Александрой Владимировной и сказал: - Что я наделал, Маруся бы с ума сошла, если б знала о моих делах. - В чем же вас обвиняют? - спросила Александра Владимировна. - Кругом виноват, - сказал он. В комнату вошли Наталья и Вера, и разговор прервался. Александра Владимировна, глядя на Наталью, подумала, что есть такая сильная, упрямая красота, с которой тяжелая жизнь ничего не может поделать. Все в Наталье было красиво - и шея, и молодая грудь, и ноги, и обнаженные почти до плеч стройные руки. "Философ без философии", - подумала Александра Владимировна. Она часто замечала, как не привыкшие к нужде женщины блекли, попав в тяжелые условия, переставали следить за своей наружностью, - вот и Вера так. Ей нравились девушки-сезонницы, работницы в тяжелых цехах, военные регулировщицы, которые, живя в бараках, работая в пыли, грязи, накручивали перманент, гляделись в зеркальце, пудрили облупившиеся носы; упрямые птицы в непогоду, вопреки всему, пели свою птичью песню. Степан Федорович тоже смотрел на Наталью, потом вдруг поймал за руку Веру, подтянул ее к себе, обнял и, точно прося прощения, поцеловал. И Александра Владимировна сказала, казалось, ни к селу ни к городу: - Что ж уж там, Степан, умирать вам рано! На что я, старуха, и то собираюсь выздороветь и жить на свете. Он быстро посмотрел на нее, улыбнулся. А Наталья налила в таз теплой воды, поставила таз на пол возле кровати и, став на колени, проговорила: - Александра Владимировна, я вам ноги хочу помыть, в комнате тепло сейчас. - Вы с ума сошли! Дура! Встаньте немедленно! - крикнула Александра Владимировна. 60 Днем вернулся из Тракторозаводского поселка Андреев. Он вошел в комнату к Александре Владимировне, и его хмурое лицо улыбнулось, - она в этот день впервые поднялась на ноги, бледная и худая, сидела у стола, надев очки, читала книгу. Он рассказал, что долго не мог найти места, где стоял его дом, все изрыто окопами, воронка на воронке, черепки да ямы. На заводе уже много людей, новые приходят каждый час, даже милиция есть. О бойцах народного ополчения ничего узнать не пришлось. Хоронят бойцов, хоронят, и все новых находят, то в подвалах, то в окопчиках. А металлу, лома там... Александра Владимировна задавала вопросы, - трудно ли было-ему добираться, где ночевал он, как питался, сильно ли пострадали мартеновские печи, какое у рабочих снабжение, видел ли Андреев директора. Утром перед приходом Андреева Александра Владимировна сказала Вере: - Я всегда смеялась над предчувствиями и суевериями, а сегодня впервые в жизни непоколебимо предчувствую, что Павел Андреевич принесет вести от Сережи. Но она ошиблась. То, что рассказывал Андреев, было важно, независимо от того, слушал ли его несчастный или счастливый человек. Рабочие рассказывали Андрееву: снабжения нет, зарплаты не выдают, в подвалах и землянках холодно, сыро. Директор другим человеком стал, раньше, когда немец пер на Сталинград, он в цехах - первый друг, а теперь разговаривать не хочет, дом ему построили, легковую машину из Саратова пригнали. - Вот на СталГРЭСе тоже тяжело, но на Степана Федоровича мало кто обижается, - видно, что переживает за людей. - Невесело, - сказала Александра Владимировна. - Что же вы решили, Павел Андреевич? - Проститься пришел, пойду домой, хоть и дома нет. Я место себе приискал в общежитии, в подвале. - Правильно, правильно, - сказала Александра Владимировна. - Ваша жизнь там, какая ни есть. - Вот откопал, - сказал он и вынул из кармана заржавевший наперсток. - Скоро я поеду в город, на Гоголевскую, к себе домой, откапывать черепки, - сказала Александра Владимировна. - Тянет домой. - Не рано ли вы встали, очень вы бледная. - Огорчили вы меня своим рассказом. Хочется, чтобы все по-иному стало на этой святой земле. Он покашлял. - Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры... А тут, когда немцев разбили, - директору коттедж, без доклада не входить, а братья и сестры в землянки. - Да-да, хорошего в этом мало, - сказала Александра Владимировна. - А от Сережи ничего нет, как в воду канул. Вечером приехал из города Степан Федорович. Он утром никому не сказал, уезжая в Сталинград, что на бюро обкома будет рассмотрено его дело. - Андреев вернулся? - отрывисто, по-начальнически спросил он. - Про Сережу ничего нет? Александра Владимировна покачала головой. Вера сразу заметила, что отец сильно выпил. Это видно было по тому, как он открыл дверь, по весело блестевшим несчастным глазам, по тому, как он выложил на стоп привезенные из города гостинцы, снял пальто, как задавал вопросы. Он подошел к Мите, спавшему в бельевой корзине, и наклонился над ним. - Да не дыши ты на него, - сказала Вера. - Ничего, пусть привыкает, - сказал веселый Спиридонов. - Садись обедать, наверное, пил и не закусывал. Бабушка сегодня первый раз вставала с постели. - Ну вот это - действительно здорово, сказал Степан Федорович и уронил ложку в тарелку, забрызгал супом пиджак. - Ох, и сильно вы клюкнули сегодня, Степочка, - сказала Александра Владимировна. - С какой это только радости? Он отодвинул тарелку. - Да кушай ты, - сказала Вера. - Вот что, дорогие, - негромко сказал Степан Федорович. - Есть у меня новость. Дело мое решилось, получил строгий выговор по партийной линии, а от наркомата предписание - в Свердловскую область на маленькую станцию, на торфе работает, сельского типа, словом, из полковников в покойники, жилплощадью обеспечивают. Подъемные в размере двухмесячного оклада. Завтра начну дела сдавать. Получим рейсовые карточки. Александра Владимировна и Вера переглянулись, потом Александра Владимировна сказала: - Повод, чтобы выпить, основательный, ничего не скажешь. - И вы, мама, на Урал, отдельную комнату, лучшую, вам, - сказал Степан Федорович. - Да вам всего там одну комнату дадут, верно, - сказала Александра Владимировна. - Все равно, мама, вам она. Степан Федорович называл ее впервые в жизни - мама. И, должно быть спьяну, в глазах его стояли слезы. Вошла Наталья, и Степан Федорович, меняя разговор, спросил: - Что ж наш старик про заводы рассказывает? Наташа сказала: - Ждал вас Павел Андреевич, а сейчас уснул. Она села за стол, подперла щеки кулаками, сказала: - Рассказывает Павел Андреевич, на заводе рабочие семечки жарят, главная у них еда. Она вдруг спросила: - Степан Федорович, верно, вы уезжаете? - Вот как! И я об этом слышал, - весело сказал он. Она сказала: - Очень жалеют рабочие. - Чего жалеть, новый хозяин, Тишка Батров, человек хороший. Мы с ним в институте вместе учились. Александра Владимировна сказала: - Кто там носки вам так артистически штопать будет? Вера не сумеет. - Вот это, действительно, вопрос, - сказал Степан Федорович. - Придется Наташу с вами командировать, - сказала Александра Владимировна. - А что ж, - сказала Наташа, - я поеду! Они посмеялись, но тишина после шутливого разговора стала смущенной и напряженной. 61 Александра Владимировна решила ехать вместе со Степаном Федоровичем и Верой до Куйбышева, собиралась прожить некоторое время у Евгении Николаевны. За день до отъезда Александра Владимировна попросила у нового директора машину, чтобы съездить в город, посмотреть на развалины своего дома. По дороге она спрашивала водителя: - А тут что? А здесь что было раньше? - Когда раньше? - спрашивал сердитый водитель. Три слоя жизни обнажились в развалинах города, - той, что была до войны, военной - периода боев, и нынешней, когда жизнь снова искала свое мирное русло. В доме, где помещалась когда-то химчистка и мелкий ремонт одежды, окна были заложены кирпичом, и во время боев через бойницы, устроенные в кирпичной кладке, вели огонь пулеметчики немецкой гренадерской дивизии; а теперь через бойницу выдавался хлеб стоящим в очереди женщинам. Блиндажи и землянки выросли среди развалин домов, в них помещались солдаты, штабы, радиопередатчики, в них писались донесения, набивались пулеметные ленты, заряжались автоматы. А сейчас мирный дым шел из труб, возле блиндажей сохло белье, играли дети. Мир вырастал из войны - нищий, бедный, почти такой же трудный, как война. На разборке каменного мусора, завалившего магистральные улицы, работали военнопленные. У продовольственных магазинов, размещавшихся в подвалах, стояли очереди с бидончиками. Военнопленные румыны лениво шарили среди каменных громад, откапывали трупы. Военных не было видно, изредка лишь попадались моряки, водитель объяснил, что Волжская флотилия осталась в Сталинграде тралить мины. Во многих местах были навалены свежие негорелые доски, бревна, мешки цемента. Это завозились материалы для строительства. Кое-где среди развалин наново асфальтировали мостовые. По пустынной площади шла женщина, впряженная в двухколесную, груженную узлами тележку, двое детей помогали ей, тянули за веревки, привязанные к оглоблям. Все тянулись домой, в Сталинград, а Александра Владимировна приехала и вновь уезжала. Александра Владимировна спросила водителя: - Жалко вам, что Спиридонов уходит со СталГРЭСа? - Мне-то что? - сказал водитель. - Спиридонов меня гонял, и новый будет гонять. Один черт. Подписал путевку - я и еду. - А здесь что? - спросила она, указывая на широкую стену, закопченную огнем, с зияющими глазницами окон. - Учреждения разные, лучше бы людям отдали. - А раньше что здесь было? - Раньше тут сам Паулюс помещался, отсюда его и взяли. - А еще раньше? - Не узнаете? Универмаг. Казалось, война оттеснила прежний Сталинград. Ясно представлялось, как из подвала выходили немецкие офицеры, как немецкий фельдмаршал шел мимо этой закопченной стены и часовые вытягивались перед ним. Но неужели здесь Александра Владимировна купила отрез на пальто, часы, которые подарила Марусе в день рождения, сюда она приходила с Сережей и в спортивном отделе на втором этаже купила ему коньки? Вот так же, должно быть, странно смотреть на детей, на стирающих женщин, на подводу, груженную сеном, на старика с граблями тем, кто приезжает смотреть Малахов курган, Верден, Бородинское поле... Здесь, где виноградники, шли колонны пуалю [шутливое прозвище французских солдат], двигались крытые брезентом грузовики; там, где изба, тощее колхозное стадо, яблоньки, шла конница Мюрата, отсюда Кутузов, сидя в креслице, взмахом старческой руки поднимал в контратаку русскую пехоту. На кургане, где пыльные куры и козы щиплют среди камней траву, стоял Нахимов, отсюда неслись светящиеся, описанные Толстым бомбы, здесь кричали раненые, свистели английские пули. И Александре Владимировне казались странными эти бабьи очереди, лачуги, дядьки, сгружавшие доски, эти сохнущие на веревках рубахи, залатанные простыни, вьющиеся змеями чулки, объявления, приклеенные к мертвым стенам... Она ощущала, какой пресной казалась нынешняя жизнь Степану Федоровичу, когда он рассказывал о спорах в райкоме по поводу распределения рабочей силы, досок, цемента, какой скучной стала для него "Сталинградская правда", писавшая о разборе лома, расчистке улиц, устройстве бань, орсовских столовых. Он оживлялся, рассказывая ей о бомбежках, пожарах, о приездах на СталГРЭС командарма Шумилова, о немецких танках, шедших с холмов, и о советских ребятах-артиллеристах, встречавших огнем своих пушек эти танки. На этих улицах решалась судьба войны. Исход этой битвы определял карту послевоенного мира, меру величия Сталина либо ужасной власти Адольфа Гитлера. Девяносто дней Кремль и Берхтесгаден жили, дышали, бредили словом - Сталинград. Сталинграду надлежало определять философию истории, социальные системы будущего. Тень мировой судьбы закрыла от человеческих глаз город, в котором шла когда-то обычная жизнь. Сталинград стал сигналом будущего. Старая женщина, приближаясь к своему дому, бессознательно находилась под властью тех сил, что осуществляли себя в Сталинграде, где она работала, воспитывала внука, писала письма дочерям, болела гриппом, покупала себе туфли. Она попросила водителя остановиться, сошла с машины. С трудом пробираясь по пустынной улице, не расчищенной от обломков, она вглядывалась в развалины, узнавая и не узнавая остатки домов, стоявших рядом с ее домом. Стена ее дома, выходившая на улицу, сохранилась, сквозь зияющие окна Александра Владимировна увидела старческими, дальнозоркими глазами стены своей квартиры, узнала их поблекшую голубую и зеленую краску. Но не было пола в комнатах, не было потолков, не было лестницы, по которой могла бы она подняться. Следы пожара отпечатались на кирпичной кладке, во многих местах кирпич был изгрызен осколками. С пронзительной, потрясающей душу силой она ощутила свою жизнь, своих дочерей, несчастного сына, внука Сережу, свои безвозвратные потери, свою бесприютную седую голову. Она смотрела на развалины дома, слабая, больная женщина в стареньком пальто, в стоптанных туфлях. Что ждет ее? Она в семьдесят лет не знала этого. "Жизнь впереди", - подумала Александра Владимировна. Что ждет тех, кого она любила? Она не знала. Весеннее небо смотрело на нее из пустых окон ее дома. Жизнь ее близких была неустроенной, запутанной и неясной, полной сомнений, горя, ошибок. Как жить Людмиле? Чем кончится разлад в ее семье? Что с Сережей? Жив ли он? Как трудно жить Виктору Штруму. Что будет с Верой и Степаном Федоровичем? Сумеет ли Степан вновь построить жизнь, найдет ли покой? Какая дорога предстоит Наде, умной, доброй и недоброй? А Вера? Согнется в одиночестве, в нужде, житейских тяготах? Что будет с Женей, поедет ли она в Сибирь за Крымовым, сама ли окажется в лагере, погибнет так же, как погиб Дмитрий? Простит ли Сереже государство его безвинно погибших в лагере мать и отца? Почему так запутана, так неясна их судьба? А те, что умерли, убиты, казнены, продолжали свою связь с живыми. Она помнила их улыбки, шутки, смех, их грустные и растерянные глаза, их отчаяние и надежду. Митя, обнимая ее, говорил: "Ничего, мамочка, главное, ты не тревожься за меня, и тут, в лагере, есть хорошие люди". Соня Левинтон, черноволосая, с усиками над верхней губой, молодая, сердитая и веселая, декламирует стихи. Бледная, всегда грустная, умная и насмешливая Аня Штрум. Толя некрасиво, жадно ел макароны с тертым сыром, сердил ее тем, что чавкал, не хотел ничем помочь Людмиле: "Стакана воды не допросишься..." - "Хорошо, хорошо, принесу, но почему не Надька?" Марусенька! Женя всегда насмехалась над твоими учительскими проповедями, учила ты, учила Степана ортодоксии... утонула в Волге с младенцем Славой Березкиным, со старухой Варварой Александровной. Объясните мне, Михаил Сидорович. Господи, что уж он объяснит... Все неустроенные, всегда с горестями, тайной болью, сомнениями, надеялись на счастье. Одни приезжали к ней, другие писали ей письма; и она всегда со странным чувством: большая дружная семья, а где-то в душе ощущение собственного одиночества. Вот и она, старуха, живет и все ждет хорошего, и верит, и боится зла, и полна тревоги за жизнь живущих, и не отличает от них тех, что умерли, стоит и смотрит на развалины своего дома, и любуется весенним небом, и даже не знает того, что любуется им, стоит и спрашивает себя, почему смутно будущее любимых ею людей, почему столько ошибок в их жизни, и не замечает, что в этой неясности, в этом тумане, горе и путанице и есть ответ, и ясность, и надежда, и что она знает, понимает всей своей душой смысл жизни, выпавшей ей и ее близким, и что хотя ни она и никто из них не скажет, что ждет их, и хотя они знают, что в страшное время человек уж не кузнец своего счастья и мировой судьбе дано право миловать и казнить, возносить к славе и погружать в нужду, и обращать в лагерную пыль, но не дано мировой судьбе, и року истории, и року государственного гнева, и славе, и бесславию битв изменить тех, кто называется людьми, и ждет ли их слава за труд или одиночество, отчаяние и нужда, лагерь и казнь, они проживут людьми и умрут людьми, а те, что погибли, сумели умереть людьми, - и в том их вечная горькая людская победа над всем величественным и нечеловеческим, что было и будет в мире, что приходит и уходит. 62 Этот последний день был хмельным не только для пившего с утра Степана Федоровича. Александра Владимировна и Вера были в предотъездном чаду. Несколько раз приходили рабочие, спрашивали Спиридонова. Он сдавал последние дела, ездил в райком за откреплением, звонил друзьям по телефону, откреплял в военкомате бронь, ходил по цехам, разговаривал, шутил, а когда на минуту оказался один в турбинном зале, приложил щеку к холодному, неподвижному маховику, устало закрыл глаза. Вера укладывала вещи, досушивала над печкой пеленки, готовила в дорогу бутылочки с кипяченым молоком для Мити, запихивала в мешок хлеб. В этот день она навсегда расставалась с Викторовым, с матерью. Они останутся одни, никто о них здесь не подумает, не спросит. Ее утешала мысль, что она теперь самая старшая в семье, самая спокойная, примиренная с тяжелой жизнью. Александра Владимировна, глядя в воспаленные от постоянного недосыпания глаза внучки, сказала: - Вот так. Вера, устроено. Тяжелей всего расставаться с домом, где пережил много горя. Наташа взялась печь на дорогу Спиридоновым пироги. Она с утра ушла, нагруженная дровами и продуктами, в рабочий поселок к знакомой женщине, у которой имелась русская печь, готовила начинку, раскатывала тесто. Лицо ее раскраснелось от кухонного труда, стало совсем молодым и очень красивым. Она смотрелась в зеркальце, смеясь, припудривала себе нос и щеки мукой, а когда знакомая женщина выходила из комнаты, Наташа плакала, и слезы падали в тесто. Но знакомая женщина все же заметила ее слезы и спросила: - Чего ты, Наталья, плачешь? Наташа ответила: - Привыкла я к ним. Старуха хорошая, и Веру эту жалко, и сироту ее жалко. Знакомая женщина внимательно выслушала объяснение, сказала: - Врешь ты, Наташка, не по старухе ты плачешь. - Нет, по старухе, - сказала Наталья. Новый директор обещал отпустить Андреева, но велел ему остаться на СталГРЭСе еще на пять дней. Наталья объявила, что эти пять дней и она проживет со свекром, а потом поедет к сыну в Ленинск. - А там, - сказала она, - видно будет, куда дальше поедем. - Чего там тебе видно? - спросил свекор, но она не ответила. Вот оттого, должно быть, она и плакала, что ничего не было видно. Павел Андреевич не любил, когда невестка проявляла заботу о нем, - ей казалось, что он вспоминает ее ссоры с Варварой Александровной, осуждает ее, не прощает. К обеду пришел домой Степан Федорович, рассказал, как прощались с ним рабочие в механической мастерской. - Да и здесь все утро паломничество было к вам, - сказала Александра Владимировна, - человек пять-шесть вас спрашивали. - Все, значит, готово? Грузовик ровно в пять дадут, - он усмехнулся. - Спасибо Батрову, все же дал машину. Дела были закончены, вещи уложены, а чувство пьяного, нервного возбуждения не оставляло Спиридонова. Он стал переставлять чемоданы, наново завязывать узлы, казалось, ему не терпелось уехать. Вскоре пришел из конторы Андреев, и Степан Федорович спросил: - Как там, телеграммы насчет кабеля нет из Москвы? - Нет, телеграммы не было ни одной. - Ах ты, сукины коты, срывают все дело, ведь к майским дням первую очередь можно бы пустить. Андреев сказал Александре Владимировне: - Плохая вы совсем, как вы в такую дорогу пускаетесь? - Ничего, я семижильная. Да и что делать, к себе домой, что ли, на Гоголевскую? А тут уж приходили маляры, смотрели, ремонт делать для нового директора. - Мог бы день подождать, хам, - сказала Вера. - Почему ж он хам? - сказала Александра Владимировна. - Жизнь ведь идет. Степан Федорович спросил: - Как обед, готов, чего же ждать? - Вот Наталью ждем с пирогами. - О, с пирогами, это мы на поезд опоздаем, - сказал Степан Федорович. Есть он не хотел, но к прощальному обеду была припасена водка, а ему очень хотелось выпить. Он все хотел зайти в свой служебный кабинет, побыть там хоть несколько минут, но неудобно было, - у Багрова шло совещание заведующих цехами. От горького чувства еще больше хотелось выпить, он все качал головой: опоздаем мы, опоздаем. Этот страх опоздать, нетерпеливое ожидание Наташи чем-то были приятны ему, но он никак не мог понять, чем; не мог вспомнить, что так же посматривал на часы, сокрушенно говорил: "Опоздаем мы", когда в довоенные Времена собирался с женой в театр. Ему хотелось слышать хорошее о себе в этот день, от этого делалось еще хуже на душе. И он снова повторил: - Чего меня жалеть, дезертира и труса? Еще, чего доброго, от своего нахальства потребую, чтобы мне дали медаль за участие в обороне. - Давайте, в самом деле, обедать, - сказала Александра Владимировна, видя, что Степан Федорович не в себе. Вера принесла кастрюлю с супом. Спиридонов достал бутылку водки. Александра Владимировна и Вера отказались пить. - Что ж, разольем по мужчинам, - сказал Степан Федорович и добавил: - А может, подождем Наталью? И именно в это время вошла Наташа с кошелкой, стала выкладывать на стол пироги. Степан Федорович налил полный стакан Андрееву и себе, полстакана Наталье. Андреев проговорил: - Вот прошлым летом мы так же пироги у Александры Владимировны на Гоголевской ели. - Эти, наверное, ничуть не хуже прошлогодних, - сказала Александра Владимировна. - Сколько народу было за столом, а теперь только бабушка, вы да я с папой, - сказала Вера. - Сокрушили в Сталинграде немцев, - сказал Андреев. - Великая победа! Дорого она людям обошлась, - сказала Александра Владимировна и добавила: - Ешьте побольше супа, в дороге долго будем питаться всухомятку, горячего не увидим. - Да, дорога трудная, - сказал Андреев. - И посадка трудная, вокзала нет, поезда с Кавказа мимо нас транзитом на Балашов едут, народу в них полно, военные, военные. Зато хлеб белый с Кавказа везут! Степан Федорович проговорил: - Тучей на нас шли, а где эта туча? Победила Советская Россия. Он подумал, что недавно еще на СталГРЭСе слышно было, как шумят немецкие танки, а сейчас их отогнали на многие сотни километров, бои идут под Белгородом, под Чугуевом, на Кубани. И тут же он вновь заговорил о том, что нестерпимо пекло его: - Ладно, пускай я дезертир, но кто мне выговор выносит? Пускай меня сталинградские бойцы судят. Я перед ними во всем повинюсь. Вера сказала: - А возле вас, Павел Андреевич, тогда Мостовской сидел. Но Степан Федорович перебил разговор, очень уж его пекло сегодняшнее горе. Обращаясь к дочери, он сказал: - Позвонил я первому секретарю обкома, хотел проститься, как-никак всю оборону я единственный из всех директоров на правом берегу оставался, а помощник его, Барулин, не соединил меня, сказал: "Товарищ Пряхин с вами говорить не может. Занят". Ну что же, занят так занят. Вера, точно не слыша отца, сказала: - А возле Сережи лейтенант сидел, Толин товарищ, где он теперь, этот лейтенант?.. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: "Где ему быть, возможно, жив-здоров, воюет". Такие слова хоть чуточку утешили бы ее сегодняшнюю тоску. Но Степан Федорович снова перебил ее, проговорил: - Я ему говорю, уезжаю сегодня, сам знаешь. А он мне: что ж, тогда напишите, обратитесь в письменной форме. Ладно, черт с ним. Давай по маленькой. В последний раз за этим столом сидим. Он поднял стакан в сторону Андреева: - Павел Андреевич, не вспоминай меня плохим словом. Андреев сказал: - Что ты, Степан Федорович. Местный рабочий класс за вас болеет. Спиридонов выпил, несколько мгновений молчал, точно вынырнув из воды, потом стал есть суп. За столом стало тихо, слышно было только, как жевал пирог да постукивал ложкой Степан Федорович. В это время вскрикнул маленький Митя. Вера встала из-за стола, подошла к нему, взяла на руки. - Да вы кушайте пирог, Александра Владимировна, - тихо, словно просила о жизни, сказала Наталья. - Обязательно, - сказала Александра Владимировна. Степан Федорович сказал с торжественной, пьяной и счастливой решимостью: - Наташа, при всех вам говорю. Вам тут делать нечего, отправляйтесь в Ленинск, берите сына и приезжайте к нам на Урал. Вместе будем, вместе легче. Он хотел увидеть ее глаза, но она низко склонила голову, он видел только ее лоб, темные, красивые брови. - И вы, Павел Андреевич, приезжайте. Вместе легче. - Куда мне ехать, - сказал Андреев. - Я уж не воскресну. Степан Федорович быстро оглянулся на Веру, она стояла у стола с Митей на руках и плакала. И впервые за этот день он увидел стены, которые покидал, и боль, жегшая его, мысли об увольнении, о потере почета и любимой работы, сводившие с ума обида и стыд, не дававшие ему радоваться свершившейся победе, все исчезло, перестало значить. А сидевшая рядом с ним старуха, мать его жены, жены, которую он любил и которую навеки потерял, поцеловала его в голову и сказала: - Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь. 63 Всю ночь в избе было душно от натопленной с вечера печи. Постоялица и приехавший к ней накануне на побывку муж, раненый, вышедший из госпиталя военный, не спали почти до утра. Они разговаривали шепотом, чтобы не разбудить старуху хозяйку и спавшую на сундуке девочку. Старуха старалась уснуть, но не могла. Она сердилась, что жилица разговаривала с мужем шепотом, - это ей мешало, она невольно вслушивалась, старалась связать отдельные слова, доходившие до нее. Казалось, говори они громче, старуха бы послушала немного и уснула. Ей даже хотелось постучать в стену и сказать: "Да что вы шепчетесь, интересно, что ли, слушать вас". Несколько раз старуха улавливала отдельные фразы, потом снова шепот становился невнятным. Военный сказал: - Приехал из госпиталя, даже конфетки вам не мог привезти. То ли дело на фронте. - А я, - ответила жилица, - картошкой с постным маслом тебя угостила. Потом они шептались, ничего нельзя было понять, потом, казалось, жилица плакала. Старуха услышала, как она сказала: - Это моя любовь сохранила тебя. "Ох, лиходей", - подумала старуха о военном. Старуха задремала на несколько минут, видимо, всхрапнула, и голоса стали громче. Она проснулась, прислушалась, услышала: - Пивоваров мне написал в госпиталь, только недавно дали мне подполковника и сразу послали на полковника. Командарм сам возбудил. Ведь он меня на дивизию поставил. И орден Ленина. А все за тот бой, когда я, засыпанный, без связи с батальонами в цеху сидел, как попка, песни пел. Такое чувство, словно я обманщик. Так мне неудобно, ты и не представляешь. Потом они, видимо, заметили, что старуха не храпит, и заговорили шепотом. Старуха была одинока, старик ее умер до войны, единственная дочь не жила с ней, работала в Свердловске. На войне у старухи никого не было, и она не могла понять, почему ее так расстроил вчерашний приезд военного. Жилицу она не любила, она казалась старухе пустой, несамостоятельной женщиной. Вставала она поздно, девчонка у нее ходила рваная, кушала что попало. Большей частью жилица молчала, сидела за столом, смотрела в окно. А иногда на нее накатывало, и она принималась работать и, оказывается, все умела: и шила, и полы мыла, и варила хороший суп, и даже корову умела доить, хотя была городской. Видно, была она какая-то не в себе. И девчонка была у нее какая-то малахольная. Очень любила возиться с жуками, кузнечиками, тараканами, и как-то по-дурному, не как все дети, - целует жуков, рассказывает им что-то, потом выпустит их и сама плачет, зовет, именами называет. Старуха ей осенью принесла из леса ежика, девчонка за ним ходила неотступно, куда он, туда и она. Еж хрюкнет, она сомлеет от радости. Еж уйдет под комод, и она сядет около комода на пол и ждет его, говорит матери: "Тише, он отдыхает". А когда еж ушел в лес, она два дня есть не хотела. Старухе все казалось, что ее жилица удавится, и беспокоилась: куда девчонку девать? Не хотела она на старости новых хлопот. - Я никому не обязана, - говорила она, и ее действительно мучила мысль: встанет утром, а жилица висит. Куда девку тогда? Она считала, что жилицу муж бросил, нашел себе другую на фронте, помоложе, от этого она задумывается. Письма от него приходили редко, а когда приходили, она не становилась веселей. Вытянуть из нее ничего нельзя было - молчит. И соседки замечали, что у старухи странная жилица. Старуха хлебнула горя с мужем. Он был человек пьющий, скандальный. И дрался он не по-обычному, а норовил либо кочергой, либо палкой ее достать. И дочку он бил. А от трезвого тоже было мало радости, - скупой, придирался, в горшки, как баба, нос совал: все не то, все не так. Учил ее готовить, не то купила, не так корову доит, не так постель стелет. И через каждое слово по-матерному. Он и ее приучил, чуть не по ее, она теперь матюгалась. Она даже любимую корову материла. Когда муж умер, она ни одной слезы не проронила. И лез он к ней до старости. Что с ним поделаешь, пьяный. И хоть бы дочки постыдился, вспомнить стыдно. А храпел как, особенно когда напьется. А корова у нее такая побегунья, такая побегунья. Чуть что - бежит из стада, разве за ней старый человек угонится. Старуха то прислушивалась к шепоту за перегородкой, то вспоминала свою недобрую жизнь с мужем и вместе с обидой чувствовала жалость к нему. Все же работал он трудно, зарабатывал мало. Если бы не корова, совсем плохо было бы им жить. И умер он оттого, что пыли на руднике наглотался. Вот она не умерла, живет. А когда-то он ей из Екатеринбурга бусы привез, их дочь теперь носит... Рано утром, еще не просыпалась девочка, они пошли в соседний поселок за хлебом, там по военной рейсовой карточке можно было получить белый хлеб. Они шли молча, держась за руки, надо было пройти полтора километра лесом, спуститься к озеру, а оттуда пройти берегом. Снег еще не стаял и казался синеватым. В его крупных шершавых кристаллах зарождалась, наливалась синева озерной воды. На солнечном склоне бугра снег таял, вода шумела в придорожной канаве. Блеск снега, воды, запаянных льдом луж слепил глаза. Света было так много, что сквозь него приходилось продираться, как сквозь заросли. Он беспокоил, мешал, и, когда они наступали на замерзшие лужицы и раздавленный лед вспыхивал на солнце, казалось, что под ногой похрустывает свет, дробится на колючие, острые осколочки-лучи. Свет тек в придорожной канаве, а там, где канаву преграждали булыжники, свет вздувался, пенился, звякал и журчал. Весеннее солнце приблизилось совсем близко к земле. Воздух был одновременно прохладным и теплым. Ему казалось, что его горло, обожженное морозами и водкой, прокопченное табаком и пороховыми газами, пылью и матюгами, вымыто, прополоскано светом, синевой неба. Они вошли в лес, под тень первых дозорных сосен. Здесь снег лежал сплошной нетающей пеленой. На соснах, в зеленом колесе ветвей, трудились белки, а внизу, на леденцовой поверхности снега, лежали широким кругом изгрызенные шишки, сточенная резцами древесная труха. Тишина в лесу происходила от того, что свет, задержанный многоэтажной хвоей, не шумел, не звякал. Они шли по-прежнему молча, они были вместе, и только от этого все вокруг стало хорошим и пришла весна. Не условившись, они остановились. Два отъевшихся снегиря сидели на еловой ветке. Красные толстые снегирьи груди показались цветами, раскрывшимися на заколдованном снегу. Странной, удивительной в этот час была тишина. В ней была память о поколении прошлогодней листвы, об отшумевших дождях, о свитых и покинутых гнездах, о детстве, о безрадостном труде муравьев, о вероломстве и разбое лис и коршунов, о мировой войне всех против всех, о злобе и добре, рожденных в одном сердце и вместе с этим сердцем умерших, о грозах и громе, от которого вздрагивали души зайцев и стволы сосен. В прохладном полусумраке, под снегом спала ушедшая жизнь, - радость любовной встречи, апрельская неуверенная птичья болтовня, первое знакомство со странными, а потом ставшими привычными соседями. Спали сильные и слабые, смелые и робкие, счастливые и несчастные. В опустевшем и заброшенном доме происходило последнее прощание с умершими, навсегда ушедшими из него. Но в лесном холоде весна чувствовалась напряженней, чем на освещенной солнцем равнине. В этой лесной тишине была печаль большая, чем в тишине осени. В ее безъязыкой немоте слышался вопль об умерших и яростная радость жизни... Еще темно и холодно, но совсем уж скоро распахнутся двери и ставни, и пустой дом оживет, заполнится детским смехом и плачем, торопливо зазвучат милые женские шаги, пройдет по дому уверенный хозяин. Они стояли, держа кошелки для хлеба, и молчали. 1960 г.