м было ясно, что вновь все затевается главным образом из-за того, что за столиком сидит Люся. Генрих не спеша отпил из своего стакана. Водка-тоник - непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться очередному спору, как кто-нибудь говорит: "Стоп. Я пошел". Или встает молча и направляется к бару. И спорщики ждут, как разведенные по углам боксеры. Сегодня это была четвертая порция, но спор забуксовал и утих, а Генрих не может бросить дело не законченным. Генрих - революционер без революции. В каждом его жесте и выражении лица просвечивает критическое недовольство окружающим его миром. Ему бы в пекло, на рожон, сквозь стену. Но он играет блюз. - Вот ты говоришь, все из-за того, что мы лишены культурной традиции, так? - Генрих по-дирижерски повел рукой. - Что советское-де схлынуло, а русского под ним не обнаружилось. - Верно, - коротко подтвердил Митя, будто отвечал на вопрос учителя. - Говорю. А все-таки, хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и сиял харизмой и отшлифованными ногтями, Люся сидела не возле него, а возле охранника Мити. - В чем же она, русская традиция? Кто и когда ее щупал? - Я, - встрепенулся заскучавший было Стас. - В прошлую субботу. И, верите, опять до половины третьего. Сам себе удивился. Такая тр-р-радиция, знаете, мощная? - Он изобразил эту мощь растопыренными локтями. Но Генрих бровью не повел. Он четко держал цель. На Люсю не смотрел. И поскольку то было единственное направление, которого избегали его непривычно возбужденные глаза, Стас и Витя, восполняя этот пробел, вместо него посматривали на Люсю после самых удачных его реплик. Но Люся, казалось, больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения в далеком Ереване мальчика, которого нарекли Георгием. Как раз сейчас гостей обходили с подносом и они выкладывали на него эффектными, как бы пританцовывающими жестами купюры. - Справься у Радищева по поводу русской традиции, - говорил Генрих. - Перечитай Бунина. "Деревню" его, например. Пьянство на обочине катастрофы - вот в чем она, русская традиция. В отсутствии традиций. Разве катастрофа может быть традицией? - Ну, уж нет, - запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно к Люсе. - А матриархат? А община? А граф Лев Николаевич?! - Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич - тот еще сказочник. - Генрих распалился и водку-тоник, забывшись, отхлебнул шумно, как чай. - Ведь это нас научили так думать. А на самом-то деле Петр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, - махнул он в сторону гулянки, - противостоять сподручней было. Без толку! Так где эта ваша община? А кстати и про матриархат. Хороша традиция, да? Зато наша. Вон вчерашние пивные мальчики в казаков вырядились, кресты на грудь повесили. Люююбо! Люююбо! Традиция! В зале раскручивался праздник: счастливый отец произнес благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался острием к потолку, терял дрожавший в нем сочный рубиновый цвет. - Не передергивай! - снова вмешался Стас. Казалось, он решил взять на себя роль рефери. - Ты бы, Генрих, еще российских индейцев вспомнил. Я вот недавно передачу смотрел, так они, верите, среди березок вигвамы ставят, перья на голову и? - Да погоди ты со своими индейцами! - оборвал его Генрих. Митя обреченно вздохнул: еще один раунд. - Сам подумай, - сказал он. - Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Матриархат этот твой лубочный, карикатурный - другого ты уже не нарисуешь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще ее судить. Тому, кто внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребенку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто. Генрих уставился на Митю, будто тот сказал откровенную глупость. - Почему же пусто? Что такого ценного, например, потеряли мы, русские? Что? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! - Он откинулся назад, как перед заключительным аккордом. - Мы не потеряли, мы - освободились. Вот только теперь от всего окончательно освободились - наконец-то чистый лист перед нами. Пиши, дерзай. Если ты свободен от дурацких догм, от запретов идиотских, от приказов - это пустота? - Минутку! - выбросил руку Стас. - Ты вообще-то говоришь о русских с полей Льва Николаевича или о советских из докладов Леонида Ильича? - А? - Генрих с досадой дернулся в его сторону. - "А-ля, а-ля", - передразнил он. - Какая разница?! Что те замордованные, что эти. Там барин, тут партия. Вот ты свободен, - продолжил он, обращаясь к Мите, - иди куда хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота? Стас и Витя глянули на Люсю. Положив ноги на соседний стул, она потягивала из своего стакана и смотрела в сторону, на танцующих родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные по ветру листы бумаги. - Но куда? Идти куда? Вот ты - куда хочешь? Если нет внутри никакого направления? Понимаешь, как перелетные птицы находят нужное место за тысячи километров. В любую погоду. В них чувство направления. Вот и традиция - то же самое. Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман - а человек чувствует, куда ему нужно. А мы все наугад - как врач районной поликлиники: "А что, если так попробовать?" В нас не осталось этого чувства направления. Поэтому нас и гонят, как стадо с пастбища на пастбище. - А было оно когда-нибудь? Чувство направления? Митя покачал головой. - Может быть? может быть, и не было. Я не знаю. Не могу понять. Только знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ! - Подожди! Да помню я все! Бумажные цветы на демонстрации, всеобщий одобрямс - это ведь традиция, так? Это, по-твоему, лучше, чем то, что мы имеем сейчас? - Как же ты не поймешь! Ведь ты говоришь о советской традиции. О советской! Ее же запихивали в нас насильно, она и не прижилась-то в нас толком. - Fuck! А я другой, кроме советской, и не знаю. Я же тебе пытаюсь вдолбить. Не знаю! Ты сам-то знаешь? В чем она, русская традиция, скажи? Только в двух словах, без болтовни, знаешь, без болтовни? - Трудно, - Митя заметно занервничал, как бывает, когда человек теряет темп в погоне за словом, и нужное слово раз за разом ускользает, и приходится хватать вместо него другое, похуже и послабее, и впихивать в безнадежно испорченную реплику, морщась от собственного косноязычия. - У каждого она своя, Генрих, русская традиция. У бича на вокзале спросишь, так и у него есть своя. В двух словах, пожалуй, изложит. А вот у нас с тобой ее нет. Совсем нет никакой. То, что, возможно, подошло бы нам с тобой, пресеклось? Генрих хлопнул себя по ляжкам. - Так мне и не нужно, амиго, никакой традиции. В том числе и русской, которая у каждого своя, которая пресеклась, которой никогда не было, - не нужно. Я, слава богу, - гражданин мира, и мне ничего, что меня хоть как-то ограничит, не нужно. Генрих спокойно, выдержав паузу, положил ногу на ногу, поправил штанину, защипнув и оттянув ее аккуратно за стрелку. Впервые за вечер он посмотрел на Люсю, скользнул задумчивым взглядом по ее коленям, но тут же с еще большим воодушевлением набросился на Митю. - Странный ты, Митя, человек, - сказал он. - Ты сочиняешь свою собственную Россию. Ты былинщик какой-то. Традицию русскую сочиняешь. Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. Пропил страну, развратил! Когда она была другой? Когда была трезвой? Не ленивой? Не кровавой когда была? - Всегда хотела. - Но не могла, да? - А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке преодолеть самое себя? Генрих удивленно развел руками, готовый выпалить очередную убийственную реплику, но Люся толкнула Митю плечом. - Вон Олег твой явился. Спор прервался. Митя долго не мог найти его взглядом, хоть он стоял в дверях. Наконец увидел, приподнялся и помахал ему рукой. Олег стремительным шагом двинулся в их сторону. "А все-таки есть в нем что-то от того Чучи", - подумал вдруг Митя, глядя, как он идет, вытянувшись по струнке, будто с большущей линейкой, привязанной к спине, как механически раскачиваются руки. - Твой проблемоуладчик? - усмехнулся Генрих. - Еще одна традиция? Люся показала Генриху кулак. Митя лишь отмахнулся. - Черт побери, Генрих, - буркнул Стас, - удар ниже пояса! Митя познакомил Олега со всеми. Каждый тщетно попытался потверже перехватить его юркую ладонь. Стас, встав для знакомства, не стал садиться и отправился к бару со своей коронной репликой: - Кому-чего-сколько? Мужчины заказали водки, Люся попросила сока. Олег пить решительно отказался. - Я на секунду, - сказал он и твердо поджал губы. - Переговорим, и я отчалю. Новый год на носу, а после начнется! Выборы же будут. Бирюков баллотируется. Повисла неуклюжая пауза. Слова "выборы" и "баллотируется" прозвучали как-то неуместно - у Генриха, Вити-Вареника и у Люси на лицах отразилось некоторое напряжение. Будто к ним внезапно обратились на незнакомом языке. Олег многозначительно посмотрел на Митю. Митя встал, следом встал Олег, и они пошли к выходу. Люся подала ему вдогонку пальто. - Холодно там. Парочка за столиком перед подиумом потягивала красное вино. Мужчина пытался говорить. Пепельница была полна. На улице оказалось действительно холодно, но зато спокойно. Настал благословенный момент, когда иссяк вечерний час пик, гул и рык сменились размеренным урчанием. Легкие жадно потянули прохладный воздух. - В общем, дело обстоит так, - сказал Олег. - Все будет готово через неделю. Через неделю пойдем за твоим паспортом в ОВИР. Митя смачно вдохнул. "Теперь спроси, сколько это будет стоить". - И сколько это будет стоить? - спросил он, стараясь говорить так, словно уже не раз "решал" подобные вопросы. - Четыреста, - сказал Олег. - Вообще-то это сейчас штуку стоит. Но поскольку я обратился? - Я знаю, знаю, - поспешил заверить Митя. - Штуку стоит, знаю. Митя опасался, что после горячего спора с Генрихом, после ехидной реплики по поводу "проблемоуладчика" ему будет трудно обсуждать с Олегом подобные вещи. Но, к счастью, ничего такого он не чувствовал и довольно легко переключился с рассуждений о русской традиции на разговор о сумме взятки. Олег говорил размеренно, собирал слова, как сложную конструкцию, чертеж которой держал в голове. - Причем деньги нужны завтра. Завтра днем он ждет меня с деньгами. Митя по инерции кивнул. - Завтра. Олег подтвердил: - Завтра. Митя снова кивнул. - Слушай, - сказал он, немного смущаясь. - А нельзя разве потом деньги, после того, как?.. Ну? утром стулья - вечером деньги? Олег отрицательно тряхнул головой и стоял, не говоря ни слова, глядя прямо Мите в глаза. Митя смущался еще больше, не выдерживал его взгляда. Сознаться, что у него нет четырехсот долларов и он не знает, где их раздобыть до завтра, было совершенно невозможно. - Ты в чем-то сомневаешься? - сухо спросил Олег. - Нет, нет, - сказал Митя. - А ты сам уверен в этом человеке? - Я? На все сто. - Он порывисто сунул руки в карманы. - Ты ведь не первый. К нам уже обращались с этой проблемой. Но твои сомнения я понимаю. К нам обращались и люди, которых кинули в такой же точно ситуации. И мы им помогали. Да что за примером далеко ходить! Руки его выпорхнули из карманов брюк, отогнули борт пиджака, вытащили паспорт. Митя рассеянно посмотрел в раскрытый перед ним паспорт. В вечернем синем сумраке он разглядел прямоугольный контур штампа. - У меня жена, как ты, досиделась, - сказал Олег, пряча паспорт. - Пришлось суетнуться. Свадьба у нас была семнадцатого декабря, а паспорт ей выписали через неделю, но задним числом, шестнадцатым. Схема тут отлаженная. Но я точно так же платил вперед. - Олег пожал плечами, снова сунув руки в карманы. - И Фомичев сказал: "Извини, Олег, но в этом деле своих не бывает. Не я завел этот порядок, не мне и отменять". И он прав: система. Для этих людей нет своих и чужих. Я их отлично знаю. Ты же не стулья, в самом деле, покупаешь. ?От столика к столику сновали нанятые по случаю женщины, которые должны перемыть посуду. То тут, то там позвякивали складываемые в горки тарелки и бокалы. Люся пристально смотрела в Митин профиль. Он заметил, но так и сидел, уставившись в зал. Единственным человеком, у кого Митя мог бы занять денег, была Люся. Она копит на квартиру - у нее есть. Каждый разговор с Олегом все больше разжигал его. Возможность получить наконец вожделенный паспорт наполняла его томлением, похожим на сексуальное томление юности: лучше, если бы за этим нужно было куда-нибудь бежать, лезть, карабкаться, состязаться в троеборье, что ли, - это казалось организму более естественным. Вот и желание паспорта пробуждало в нем точно такие же позывы: лучше бы за ним нужно было куда-нибудь лезть и карабкаться. - Что он сказал? - спросила Люся, придвигаясь к его плечу. - Все нормально. Вслед за думками о паспорте приходили другие - о Ване. У него, должно быть, теперь совсем мужское рукопожатие. В последний раз, когда он держал его руку в своей руке, это было в Шереметьеве, он слишком сильно ее сжал, пальчики сбились в кучу, Ваня поморщился. "Пока, сынок". - "Пока". - "Смотри, не забудь позвонить, когда мне тебя встречать". - "Да, папа". Ваня стоял возле матери, как стоял бы возле любой чужой тети. Потом Митя пожал руку Марине. Она смотрела на него каким-то очень настойчивым взглядом - пыталась перехватить его взгляд, но он не поднял глаз. Быть может, собиралась что-то сказать. Сейчас он жалеет о том, что смотрел тогда в пол. Стас принес водки с тоником. Они с Генрихом затеяли спор о том, европейцы мы или азиаты. - Ну что? - снова спросила Люся, подсев поближе. - Колись. Что он сказал? - Сказал, деньги надо отдать вперед. Завтра днем. Они посидели некоторое время молча. В зале совсем стихло, гости расходились. - Я пойду, Мить, спать охота. - Люся погладила его по колену. - Петь сегодня уже не придется. Она поднялась, показала жестом Вите-Варенику: прибери инструменты. - Погоди... - Митя поймал ее пальцы, поднялся следом. - Пойдем ко мне? - А твоя что, на выезде? Опять? - Она удивленно подняла брови. - Кажется, в пятницу только вернулась? И снова уехала? Под Новый год? - Да, отправили. Очистные же где-то на севере области прорвало, ты слышала? - Н-нет. - Их лабораторию подрядили пробы отобрать. Так что? Люся кивнула. - Пойдем. Ты грустный очень. Или уставший? Стас вдруг развернулся к ним. - Ох, поймает вас когда-нибудь благоверная. Геологини, они, знаешь, какие решительные? Мощные! Люся перевернула у него над головой стакан. Стас втянул голову, но стакан оказался пустым. Две сиротливые капли легли на его плешь. - Бесцеремонный ты тип, - сказал Митя. - А еще саксофонист! - Бесцеремонный, - согласился Стас. - Но только когда пьяный. А завтра мне будет стыдно. Я буду порываться просить у вас прощения. Но не попрошу, еще чего! И буду играть как бог. - Специально приду послушать. Они оделись и вышли. Люся взяла его под руку: - Можно? Никто не засечет, как в прошлый раз? Люсина грудь сквозь его и ее пальто прижалась к Митиному локтю. Стены домов, слева и справа от них растущие к темному небу, погружающаяся в чернила перспектива прямого и длинного проспекта? Как можно было бы насладиться всем этим, если бы было между ними по-другому, по-настоящему, без паразитирующей на его жизни ностальгии. Безумные мысли толкались в голове: закончить дурацкую игру, взять и рассказать ей правду, сознаться, что нет никакой Марины, рассказать про Ваню, про Кристофа, про Осло? Митя плотнее прижал ее руку локтем, подумал: "Люська, Люська, прости меня. Заблудился я совсем". До припаркованного на углу такси было недалеко. Через несколько шагов она вдруг сказала: - Мить, деньги ты можешь взять у меня. Завтра утром сниму с книжки. Люськин блюз - Сука! - Это слово она проговаривала как положено - хлестко, не по-женски зло. Фонарь еще раз сморгнул и уронил тусклый желтый луч. И тут же подвал, вспыхнувший было щербатыми стенами и черными тенями, ушел во мрак. Заканчивался заряд батареи - в самый неподходящий момент. В самый что ни на есть неподходящий момент. - Ой-ей-ей, - вздохнула она нараспев. Подобрав до самых бедер свое концертное - рабочее, как она его называла, - платье, Люся спустилась по гулким бетонным ступеням. По поводу того, почему в коридоре подвала после ремонта не включаются лампы, Арсен что-то говорил, но запомнились только армянские ругательства - и те приблизительно, на слух. Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший в горле барабан. Она вообще любила слушать иностранные ругательства. Ей казались забавными эти клокочущие абракадабры: ругательства-бессмыслицы, ругательства, лишенные грязной начинки, - лишь голая энергия непристойности. От фонаря было мало толку, но все же она плескала жиденьким светом по сторонам, чтобы отпугнуть крыс. Когда в темноте за спиной затонули ступеньки, она принялась напевать. "Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, не расчехляя душу?" Блюз почти созрел. Целый день она напевала его про себя. В такие дни она бывает рассеяна, Митя называет ее "полу-Люся" и забирает из ее рук стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове, словно тяжелое, готовое сорваться яблоко. Она любила такое состояние. Когда в голове висит блюз. Давным-давно, еще когда была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне, курили. Было хорошо лежать, курить, смотреть на луну. Луна рассеянно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеянно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча, выбросил "бычок" в окно и сказал: - Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно, исключения, но? Извини. Больше она к этому не возвращалась. Возможно, теперь он изменил свое отношение к блюзам на русском. Как-то он обронил: "Может, попробуем твои?" Но она ответила, что давно ничего не сочиняет да и старое забыла. Многое она и вправду успела забыть. Гражданин, с которого начался этот ее блюз, был, скорее всего, одиноким пенсионером, гуляющим перед сном. Хорошо сохранившийся - самому себе в тягость сохранившийся пенсионер. Взял зонт и пошел по улицам. На кухне у него лабораторная чистота, мебель натерта полиролью с запахом персика, тапочки вы-строились в шеренгу, ждут его возвращения. По крайней мере таким она его придумала. Гражданин сидел в плаще, опершись на ручку зонта, с которого вовсю стекал дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону и, оглядев зал, заметила его - ей пришлось махнуть Генриху, чтобы проиграл вступление "Dеad Road Blues" еще раз: сбилась. Он просидел в "Аппарате" не больше пяти минут. Посмотрел на лужу под столом и вышел. "Не расчехляя душу?" Следующие две строчки она забыла. - Крыски, вам нравится? Крысы часто бывают ее первыми слушателями. Хвостатые тени мелькали под трубами, перебегали коридор впереди в желтых кляксах света. Нужно попросить, чтобы потравили. В последние дни их заметно прибавилось. То ли уборщица экономит на отраве, то ли крысы к ней привыкли. Хотя, с другой стороны, эти хвостатые тени держат ее в тонусе. "Не расчехляя душу". Никак не могла вспомнить следующие строчки. Люся точно помнила, они были - и ей нравились. Она сочинила их вчера, в сигаретном дыму, под горькие глотки водки с тоником, во время спора, завязавшегося между Митей и Генрихом. Спор был затяжной, водки с тоником было выпито много. Потом появился этот Олег. Наверняка негодяй, но почему-то решил помочь бывшему однокурснику. А потом они поехали к Мите. Потому что его загадочной геологической жены опять не было дома, потому что как-то сбивчиво тикало сердце и, конечно потому, что у Мити опять был такой убитый вид, будто он упустил свой поезд на транзитной станции? - Сука! - сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно. Обходя бурые лужи, в которые падали капли с потолка, она старалась светить под трубы, себе за спину, и тогда не было видно, куда ступать. Каблуки неуверенно царапали по бетону. Лужи наконец закончились, и она могла идти, светя себе под ноги. В принципе, она довольна этим подвалом. Здесь до нее не так-то просто добраться. Вот только крысы. Постепенно Люся научилась жить с крысами. Учуют страх - могут напасть, это она запомнила крепко-накрепко. Надо же, единственные слова матери, которые остались в памяти. Ей было шесть лет, она играла возле лестницы со своей куклой Катей, как вдруг из угольного подвала с истошным криком, в белом облаке хлорки выскочила баба Зина. Люся не сразу узнала ее, таким неожиданно звонким был ее голос, обычно скрипящий, хрипящий и булькающий. Баба Зина широкими шагами мчалась через двор. Хлорное облако вылетало из полупустого мешка, которым она размахивала во все стороны - наверное, не догадываясь бросить. А следом, изогнув по-собачьи хвосты и высоко поднявшись на быстро семенящих лапках, бежали крысы. Их было пять или шесть, но казалось, что они заполонили весь двор. Они мелко лязгали зубами и время от времени стремительно, будто их выстреливали, выпрыгивали вверх. Тогда с неожиданной прытью баба Зина шарахалась от их бросков. Они потом вернулись к себе. Походили туда-сюда, пошевелили усами, глянули своими черными бусинками в сторону ворот, за которыми яростно материлась баба Зина, и ушли в подвал. Их покатые спины, припудренные белым порошком, сверкали под солнцем. На лестнице стояла мать и, резко отряхивая мокрые руки, кричала через двор бабе Зине: - Учуют страх - могут напасть! А ты как думала?! Ночью Люсе снилось, как крысы средь бела дня гуляют по двору, поднимаются по ступеням, чему-то смеются, собравшись в тесный кружок, курят и открывают о железные перила пиво. Идти было недалеко, до газового вентиля и направо. Фонарь гас и, когда она его встряхивала, ронял на черный бетон тусклые желтые пятна. - Все, крыски, концерт окончен. Дверь бывшей бытовки бледно освещалась через крошечное слуховое окно в тупике слева. Окно протыкало тротуар прямо под фонарем, и черные тени прохожих проносились в нем, как мимолетные затмения. На двери, как в голливудских фильмах про шоу-бизнес, - большая золотая звезда. Рисовала собственноручно, получилось немного криво. Витя-Вареник держал банку с краской и качал головой. "Ну, Люська, ты экстремалка!" Возле двери к стене привинчена выпуклая, как на вагонах, табличка с таинственным словом "дефектоскоп". Один из самых старых и любимых экземпляров ее коллекции. Однажды ночью, переодевшись во все черное, как ниндзя, она пробралась в железнодорожное депо, над которым по железному мостику каждое утро ходила в консерваторию, и сняла эту приглянувшуюся ей табличку с вагона. Табличка упала, оглупив ее, разбудив сторожа в дальнем конце депо. Сторож побежал за ней, припадая на одну ногу и призывая какую-то Белку. Белки, на Люсино счастье, поблизости не оказалось, и она ушла через дыру в кирпичном заборе. То был не самый ее опасный поход за трофеями, но почему-то вот зацепился, запал. Быть может, внезапным ужасом, рожденным упавшей табличкой, или жалостью к сторожу, гнавшемуся за ней, так тяжко припадая на ногу, или резкой сменой запахов: после жирного мертвого запаха мазута в депо - запах сирени в переулке, в который она нырнула, выскочив наружу. Внутри ее каморки светло до рези в глазах. Как во рту на приеме у стоматолога. Она покупает самые мощные лампы. Лоснятся всевозможные таблички, рассыпанные по стенам, на столе ноты и англо-русские словари. Облезлый буфет со стеклянными дверцами заполнен туфлями. Люся прикрыла дверь поплотнее и пнула лежавший прямо у порога фанерный щит "Осторожно, идут стрельбы". Щит отскочил к буфету, но все равно остался лежать весьма неудобно. Она выключила окончательно ослепший фонарь и прошла к трельяжу. Медленно опустила голову и смотрела в глаза своему отражению - исподлобья, пристально, будто ожидала увидеть там что-то важное. - Переживая дождь, как нехороший сон, - вдруг вспомнила она и отвернулась от зеркала. Точно! В тот момент она смотрела на Митю и ни с того ни с сего вспомнила, что ей прошедшей ночью снился страшный сон: они приходят к нему домой, а там, почему-то в шкафу, почему-то в странной брезентовой накидке, сидит Марина, его жена? и они бегут сквозь вату сна, Марина догоняет. "Потому что она всегда бегала по утрам", - кричит Митя? и когда наконец Марина настигает их, они оборачиваются, и оказывается, что за ними гналась вовсе не Марина, а Люськина мать, трезвая, с накрашенными алой помадой губами, которой к тому же перепачканы ее руки, в одной руке кухонный нож, в другой недочищенная картошка? Точно: "?Переживая дождь, как нехороший сон". Оставалась четвертая строчка. "Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, не расчехляя душу? Переживая дождь, как нехороший сон, пережидая жизнь, как вечерок досужий". "Записать, что ли?" - в который раз подумала она, но в который раз не стала. После того как мать вернулась с улицы и прогнала ее, Люся поселилась здесь, в подвале "Аппарата". Впрочем, все выглядело не совсем так: она ушла не из-за того, что мать ее прогнала. Когда, вооружившись картофельным ножом, та вбежала в комнату - "Вали на х.., отродье африканское!" - Люся уже стояла в дверях с чемоданом и дорожной сумкой, Витя и Генрих с ее коллекцией в коробках ждали внизу. С ножа отлепилась и шлепнулась на чемодан картофельная очистка. Наверное, мать помогала кому-то на кухне. Наверное, обсуждала у кухонного стола, обитого алюминиевым листом, мятым и сальным, судьбу своей жилплощади. Наплывал запах жарящейся картошки, слышалось потрескивание масла. Поодаль в проеме кухонной двери, возбужденно урча, топтались зрители: пырнет или нет? И Люся удивилась: а что, собственно, до сих пор держало ее в этом кирпичном муравейнике? Потрескивало масло - каждый день потрескивает масло: кто-нибудь жарит картошку или яичницу. Или сосиски. Или колбасу. Она будто выпрыгнула в промозглый ноябрьский воздух и оттуда взглянула вниз, сквозь прозрачные крыши. Перегоревшие лампочки от пыли стали каменно-серыми. Перед мутным окошком плавают мелкие блеклые мухи, и время от времени большая изумрудная муха, тяжело гудя, прошивает их сонные эскадрильи и скрывается за поворотом. Кто-то, застегнув все пуговицы на пальто, пытается незаметно для соседей пронести мимо кухни бутылку. За приоткрытой дверью хнычет очередной сопливый неудачник, которого угораздило родиться в Бастилии, в переулке Братском, 24. В коридоре сказали: "Да х.. че будет. Нож тупой". Добавили: "Люська ее запросто скрутит, я те грю". - Вали, пока, сука, целая! - выдохнула мать. Люся немного замешкалась, но лишь потому, что мать загораживала проход. Задержав дыхание, чтобы не вдохнуть острого, как запах зверя, бомжицкого запаха, исходившего от матери, Люся прошла мимо и потащила следом дорожную сумку на колесиках. Сумка уперлась матери в колено. - Вали давай! - Отойди, сумка не проходит. - Что? Я - сука?! - Сумка, говорю, не проходит. - А? И мать помогла вытащить сумку за порог. Так и простились. Стас говорил: "Башню сорвало, Люсь? Почему бы не снять квартиру?". Тогда в каждом бродил кураж, часто пили и часто смеялись. Отыграли первый концерт в клубе "Аппарат", выступили на радио. Строили планы и собирались в Москву. Тогда впереди ласково мерцали звезды и элегантные бутылки благородных оттенков. Вспоминая свист и аплодисменты в только что открывшемся "Аппарате", легко было мечтать о легкой сытой жизни. Легкая сытая жизнь под голодные горькие песни? Даже Арсен, когда она объяснила ему, что хочет обустроиться в подвале, крутанул пальцем у виска. Витя-Вареник говорил: "Это, конечно, все в тему, сестрица, но на хрена тебе это?" Тогда все, особенно Витя-Вареник, говорили о блюзе, как о только что принятой вере. И сдержанный Стас, и Генрих, недавно потерявший место в джазовом квартете из-за той шумной истории, когда он за кулисой ударил подвернувшимся под руку фаготом провалившего выступление пьяного трубача: фагот принадлежал директору филармонии. Особенно же искренне отдался блюзу Витя-Вареник, гитарист-любитель: "Сняла хату - и живи, как люди. Человек блюза - не псих, понимаешь? Живет плохо, но мечтает жить хорошо, понимаешь?" Она ничего не стала им объяснять. Все равно - спросят, а сами не дослушают. Ее слушают, только когда она поет, что, в принципе, странно: каждый новый блюз она подолгу переводит с дюжиной словарей, разыскивая специфические негритянские словечки, а среди слушателей вряд ли собирается больше одного-двух знатоков английского за раз. Зато ей часто приходится выслушивать других. Ее пытаются урезонить, уговорить, обучить здоровому образу жизни, спасти от очередной фатальной ошибки. Она терпеливо слушает. Слушает - а мир, ясный и понятный, смирно стоит перед ней, не шарахается, дает себя разглядеть и потрогать. "Люська, - говорит наедине Генрих на правах бывшего. - Перестань над собой экспериментировать, ты же не лягушка. Хочешь, пропустим через тебя ток - но зачем же селиться в подвале?" Как бывший Генрих идеален. Никаких двусмысленностей при посторонних, никаких домогательств от нечего делать. Даже Стас и Витя-Вареник, появившиеся в "Аппарате" уже после того, как между ними все было кончено, ни о чем не догадываются. Генрих -образцовый мужчина. Наверное, она не умеет любить образцовых мужчин. Жаль, что она так и не почувствовала с ним того, что чувствует с Митей. До того как он вернулся из длительного небытия, мужчин в ее жизни было много. Перелетная жизнь, на бегу, с похмелья, развлекала ее. Она влипала в невероятные истории, она сходилась с невозможными типами. Однажды ее угораздило переспать с заезжим столичным диджеем, который наутро, протрезвев, обвинил ее в краже микрофона и дал в глаз. "Эх, Люська, разве можно так несерьезно? - Это уже Стас. - Разве можно спать с диджеями?! Ну, в крайнем случае с саксофонистами. Но с диджеями!.." Две недели, пока не сошел синяк, Стас ходил к ней в бункер, приносил поесть, делал примочки свинцовой водой и бодягой. "Эх, Люська, живешь как-то приблизительно, блин, наобум! - И непонятно почему добавил: - Я однажды такой ужас подглядел: двое слепых пытались подраться? Да-а-а?" Она не думала, что с Митей будет надолго. Спустя столько лет, когда все давным-давно сгорело, Люся ожидала от романа со старым другом совсем другого. Легкой грусти пасмурным утром на теплой кухне, под шипение конфорок и стук ветки в окно. Быть может, окончательного успокоения: да сгорело, сгорело, не бойся, не обожжешься. Переспать с тем, кого когда-то любила, чтобы убедиться, что больше не любишь, это было правильное решение. Она была уверена, что все случится так, как она ожидала. Что, взяв в руки его лицо, она скажет ему, как нашкодившему, но прощенному ребенку: "У-у-у, противный". Не сказала. - Люсь, пойдем ко мне? в? - В постель, что ли? - В гости? - Ой, Мить, у тебя лицо сейчас глупое. Она отправилась к Мите запросто, подтрунивая над сковавшим его смущением. Она решила даже не отменять свидания с мальчиком Славой на следующий день. Но на следующий день Люся не смогла себя пересилить, на свидание с мальчиком Славой не пошла. Просидела до вечера в своем бункере, бренча на гитаре. Она-то понадеялась на время: Люся ясно чувствовала его резвый бег, оно несло ее, как машина, разогнавшаяся на шоссе, - когда, задремав, приоткрываешь глаза, видишь в окнах рваные смазанные силуэты и, догадавшись: не доехали - снова засыпаешь. Их должно было за столько лет отнести друг от дружки на недосягаемое расстояние. Но оказалось, что Митя никуда и не сдвинулся, так и стоит точнехонько там, где они когда-то расстались. В тот вечер, когда он впервые стоял перед нею голый, взяв ее за руку и лирически заглядывая в глаза, она вздрогнула: это был тот самый Митя, растерянный мальчишка в темноте чужого города. И рядом с ним она показалась себе той самой Люсей, что так по нему сохла и ждала, что он заметит, и сочиняла для него глупые вздыхательные стихи, которые никогда ему не показывала. - Ты любишь мужчин бескорыстно. Ты - нимфоманка, но с железной силой воли. Это Генрих, спьяну. Но нет, вряд ли она нимфоманка. Нимфоманка - это же как выключатель: тронул - горит. Нет, если бы она была нимфоманкой, не отказала бы Арсену. Тем более не применила бы перцовый баллончик. Арсена потом было очень жалко, когда он сидел, зажмурившись: пузатый, усатый, слепой - крот на солнце, - и, чихая через слово, возмущался: - Слушай? зачем? сразу? Русский? язык не знаешь? Объяснить? не можешь?! Чихая чуть реже, она протирала ему глаза маслом и оправдывалась: - А джинсы? срывать - зачем сразу?! Русский язык? не знаешь?! Спросить не можешь?! - Ара, если бы? спросил, дала бы?! - Нет. - А что тогда! ?Она снова повернулась к зеркалу и строго взглянула на свое отражение. Предстояло причесаться. Это требовало серьезного настроя. Ее волосы - история непостижимого подлого бунта, отнимающего уйму нервов и времени. Они неукротимы. Вырываются из-под любой заколки и, если постричь, после первого же душа встают над головой пушистым каштановым взрывом. Каждый вечер она выходит на люди с гладко зачесанными волосами, голова - как спичечная головка. Часа через два, если не отлучаться нарочно для того, чтобы поправить волосы, на голове вырастают мочалки. Напоминание о начальной школе, о тех трудных временах, когда они, еще не подвергнутые "химии", притягивали нездоровое внимание мальчиков. Перед сном она вырезала из волос жвачки, чертополох, растирала и вытряхивала гипсовые сосульки и клялась в следующий раз быть начеку и никого не подпускать. Когда мать впервые повела ее в парикмахерскую, средства для выпрямления волос там не нашлось. - Нету? А почему? - А зачем? - Как зачем? - Завить - пожалуйста. Записывайтесь. Очередь на неделю. - Нам выпрямить. Вы что, не видите? - Вижу. Раньше надо было думать! Разглядывая в зеркале свой затейливый "барашек", парикмахерша буркнула им вслед: "Настругают, а потом начинается: распрямить, осветлить". Мать сделала вид, что не слышит. А Люся, уходя, прихватила со стола табличку "Вас обслуживает мастер Сушкова С.А." и почувствовала себя грозной ведьмой, укравшей у мерзкой парик-махерши имя. С того визита в парикмахерскую у матери начался один из самых крепких запоев. Люся больше недели прожила в квартирантской комнате бабы Зины. Яркую коробочку, на которой негритянка заплетала толстую шелковую косу, спустя полгода мать как-то очень сложно "доставала" в "Березке". - Сумасшедшие деньги отдаю, - вздыхала она, открывая и закрывая кошелек. - Может, попробовать сбрить? Спасла Люсю все та же баба Зина. - Хрена тебе лысого, - заявила она, когда мать на кухне поделилась своим планом обрить дочку наголо. - Такие же и отрастут. Та негритянка с коробочки, коса у которой аккуратным толстым канатом лежала на плече, засвидетельствовала окончательно и неопровержимо, что Люся - не белая и для того, чтобы жить среди белых, необходимы некоторые дополнительные усилия. "Мулатка", - впервые отчетливо подумала она о себе. И стала вспоминать песни, в которых пелось о мулатках. Вспомнилось много пиратских и ковбойских песен, и в тех песнях все с мулатками было в ажуре, и Люся решила, что это очень даже здорово - быть мулаткой, нужно лишь выпрямить волосы, чтобы мальчишки не бросали в них гипсом. Увы, даже самой дорогой "химии" хватало разве что на месяц. Автоматическими движениями она выдавливала гель на гребень, морщась, тащила его ото лба к затылку и, перехватив расчесанные волосы другой рукой, зажимала в кулак. "Зачем, в принципе, петь блюзы по-русски", - сказал Генрих. Зачем она вообще начала петь блюзы? Наверное, из-за него. Самый первый спела только для того, чтобы ему понравиться, в гостях у его друзей. В консерватории она никогда не интересовалась блюзами. Старалась, как все, пыхтела на сольфеджио, училась технике звуко-извлечения. Но, заглядывая иногда на занятия по вокалу, Петр Мефистофелевич, послушав ее пару минут, начинал топать ногами и шипеть (последствия ангины): "Стоп! Что за вой?! В Гарлем! В кабак!" - и, театрально заломив руки, выбегал из класса. Он вообще не любил девочек и кричал на всех. "На рынок! Селедкой торговать! Кто вас сюда принял, кто?" На него не очень-то обращали внимание. Некоторые преподаватели просто-напросто запирались от него на щеколду. Но про Гарлем и кабак он кричал только ей. С него и началось. Второй куплет она помнила. "А сердце - скоропортящийся груз, и так длинна, длинна ночная ходка. Наплюй на все: здесь продается блюз. И водка". Почему-то она запоминает все, что ее окружает в тот момент, когда новая строчка вспыхивает в голове. В тот день снова шел дождь. Долгий. Она лежала на тахте, закинув ноги в теплых носках на трельяж, и слушала. Когда-то вечерний дождь означал, что мать не придет ночевать. Не любила ездить с работы по дождю. Здесь, под землей, дождь звучал необычайно сухо, будто состоял из песчинок. Не лился, не капал, не журчал, даже не барабанил, как это часто случается с дождями в песенках, - монотонно шуршал. До этого Люся не замечала, как необычно звучит здесь дождь. Шуршащий подземный дождь в отличие от наземного, обычно слишком экспрессивного, оказался неплохим аккомпанементом. До этого Люся знала несколько таких аккомпанементов. Ночью - прохудившийся кран, неожиданно точно отстукивающий по раковине ритм, ветер в трубе котельной, сложно смешавший гул и свист. По утрам - ржавые качели, на которые садилась та девочка, что так любила перед школой посидеть на качелях, пока бабушка не начинала кричать с балкона: "Сейчас же в школу!" Люся долго собиралась подружиться с той девочкой? Старый лифт, бьющий по стенкам шахты кабинкой, до которой можно дотянуться, высунувшись из окна. Подъемный кран, дирижирующий стройкой где-то над головой, скрип кровати за перегородкой, если к соседке перед работой заглянул сосед-гаишник, и конечно, конечно, стук вагонных колес. Крепко сжимая пойманный в кулак хвост, она освободившейся рукой взяла со столика металлическую заколку. Щелчок - волосы были закованы. Люся включила фен и развернутым плашмя гребнем стала приглаживать их, липкие и лоснящиеся от геля. Когда с волосами было кончено, Люся сняла со стены гитару. Выудила из кучи мелочей в небольшой вазочке медиатор. Медиатор оказался сильно искривлен, так что Люся швырнула его обратно и стала осторожно, чтобы не испортить маникюр, перебирать струны пальцами. "Ты падок на продажную печаль. Ты возбуждаешься - не правда ли - на эти звуки? Ты ждешь, когда же сутенер-рояль предложит публике мои услуги". Пожалуй, это может быть началом. Первый куплет а капелла, низко. А после, развязно и сначала несколько размазанно, вступает рояль. Хотя? никогда она не споет этот блюз под рояль. Впрочем, и никакой другой из своих блюзов не споет. Люся поймала себя на том, что снова смотрит в глаза своему отражению. Отражение стало непростительно настырным. Да, да, нужно что-то решать. Лучше бы уехать из города. Куда-нибудь подальше. Да! В Москву? Почему бы нет? Не кинется же Шуруп искать ее в Москве. Говорили, он стал в тюрьме большим человеком, смотрящим, и поклялся ей отомстить. Но вот уже недели две, как Шуруп должен был освободиться, а к ней все не заявляется. Может быть, и не было никаких клятв. Наврали бывшие соседи, жестоко позабавились. И все-таки надо уехать, начать жизнь заново. Самое время. Наверное, следует строить жизнь из прочных вещей. Она встала и прошлась по каморке. Прочные вещи нужны ей сейчас как никогда. Щит "Осторожно, идут стрельбы" снова попался под ноги, она пнула его, не пощадив своих концертных туфель. Щит залетел под буфет. На туфле появилась глубокая царапина, она заметила, что на ней ее любимые туфли с пряжкой. Никуда она не уедет. Глава 8 То, что Ваня забыл поздравить его с днем рождения, самым естественным образом должно было бы обидеть Митю. Но кое-что он запретил себе раз и навсегда, и главное - он никогда не должен был обижаться на Ваню и звонить ему сам. Два дня он терзался страхом, не случилось ли чего в их норвежской столице, не вляпался ли глупый город Осло в какой-нибудь страшный ураган, сдиравший крыши с домов, как пивные крышки, крошивший кирпичные стены. Но нет, в новостях про Осло да и в целом про Норвегию, скучную холодную Норвегию - ни слова. Тогда он решил, что неприятности обрушились непосредственно на семью Урсусов, и, не удержавшись, набрал длиннющий заграничный номер. К трубке подошел Кристоф, бодрый и вежливый, и Митя, так и не сумев нацедить из себя ни слова, нажал на рычаг. Время шло, Ваня не звонил, и Митя начинал переживать из-за того, что, чем позже сын вспомнит о его дне рождения, тем больнее его уколет стыд, и лучше было бы, решил он наконец, если бы Ваня так и не вспомнил: скоро увидятся, обнимутся, миллион впечатлений - а эта история так и канет беззвучно в небытие. ?Ваня позвонил рано утром тридцать первого декабря. Митя собирался на работу. Новогодняя смена выпала Толику, но он его подменил - чтобы не ломать голову над тем, как убить эту ночь, неизбежно заражающую праздничной горячкой. - С наступающим! Боялся, что не застану тебя. Вдруг ты куда-нибудь уйдешь отмечать? - Привет. И тебя с наступающим. Ну что, вы там, в своем Осло, празднуете, как положено, нет? - Празднуем. Мама всегда празднует. А соседи нет, конечно. - Молодец мама. Праздники, они лишними не бывают. Да, сынок? - А? Да? - Что маме подаришь? - Я? Нет, подарки на Рождество, а на Новый год? нет. - Ну что ж, сынок, мне пора бежать. Передавай мои наилучшие пожелания Урсусам, исполнения-осуществления, свершения намеченного. Обнимаю. - Папа! Постой. Алло! Ты скажи, когда ты приедешь? Ты молчал. Кристоф спрашивал, на какой счет деньги переводить? Ты так и не прислал номер счета. Ты карточку открыл? Когда приедешь, в марте приедешь? Мы же потом уезжаем, ты помнишь? Дома не будем проживать. - Я постараюсь, Ваня. Тут проблемы. - Какие? - Потом расскажу. Когда приеду. Извини. Бежать надо. - С Новым годом, папа. - С Новым годом, сын. Про день рождения он не вспомнил. И потянулись долгие новогодние праздники. Люся со своими выступала в клубах, Митя укрылся от новогодней лихорадки дома. Приближения дня, назначенного для получения паспорта в ОВИРе, он ждал с нарастающим возбуждением. Накануне возбуждение дошло до того, что на работе он ввязался в стычку с Сапером, закончившуюся тем, что их растаскивали по углам и прибежавший на шум Юсков заставил их писать объяснительные. Ближе к вечеру Митя начал звонить Олегу. Мобильник не отвечал, "абонент был отключен или временно недоступен", и Митя упрямо набирал и набирал номер. Наконец он дозвонился. Олег отозвался: - Молодец, что позвонил. У меня мобильный сломался, упал, представляешь, прямо на камень, только починили. - Так мы же договаривались. Ты помнишь, что завтра? - Конечно, помню, старик. Час назад звонил в ОВИР. Но должен тебя огорчить. Завтра мы за паспортом не идем. - Почему? - Человек уехал на неделю в командировку, в Чечню. Там тоже выборные дела - его на проверку отправили. Тут уж ничего не поделаешь, только терпения набраться. - Мне скорее надо. - Что за спешка, старик? Куда ты опаздываешь? Через неделю человек вернется, и мы заберем твой паспорт. Бирюков спрашивал о тебе недавно. - Что спрашивал-то? - Ну, вообще, интересуется. Сейчас выборы, он в запарке. После выборов сразу с ним встретишься, поговоришь. Как у тебя дела? Они скоро попрощались, Олег обещал, что позвонит сам. Он позвонил на следующий же день, рано утром, и попросил вечером прийти в штаб Бирюкова. Митя был выходной и вечера дождался с трудом. Штаб располагался в видеосалоне. Арендовали на время кампании. Комната, в которую вошел Митя, была узкой, как коридор. Стенд с кассетами занавешен предвыборными плакатами. На месте, где, наверное, обычно сидел работник салона, за компьютерным столиком расположился охранник, в "гражданке", с резиновой дубинкой на коленях, и рисовал авторучкой мотоцикл "Hammer". Мотоцикл с мельчайшими деталями - кисточками, свисающими с ручек руля, с блестящими спицами колес - получался весьма недурно. Митя не любил сталкиваться с охранниками. Но и проскользнуть мимо с задумчивым видом, как делают некоторые, никогда не пытался. Не переваривал небрежного окрика в спину: "Молодой человек!" Он и сам столько раз забавлялся таким манером, сначала позволяя задумчивому посетителю пройти, а потом заставляя вернуться и доложить, куда направляется. Но сюда он пришел совсем в другом статусе и не так, как приходил - насекомым вползал - в кабинеты паспортных служб. Казалось бы, ничего особо не изменилось: Митя принес деньги, предназначенные на взятку тем самым людям из паспортных служб, но все изменилось кардинально и чувствовал он себя куда как приятнее. Он все сделает, не замаравшись: даже смотреть на эти кабинетные физиономии больше не придется. И хоть охранник, рисующий мотоцикл, делал вид, что его не замечает, Митя двинулся прямиком к нему. - Молодой человек, где мне Олега увидеть? Парень, не отрываясь от рисунка, ткнул большим пальцем себе за спину. Помещение оказалось неожиданно разветвленным. Почему-то пахло съестным. В следующей комнате, в которую заглянул Митя, клокотала предвыборная жизнь. Стоял гул, как в заводском цеху. Пять-шесть человек сидели, прижав к уху телефонные трубки. Из одной двери в другую пробежала девушка на каблуках, обеими руками держа напружинившийся лист бумаги. Кто-то, стоящий к Мите спиной, говорил, скорее, кричал по мобильному, требуя немедленно выезжать "двумя машинами". Мимо Мити пронесли стопки с листовками. Странное воодушевление охватило его при виде этой целеустремленной суеты. Захотелось тоже что-нибудь делать, обрести свое место в этой наэлектризованной команде. Человек за ближайшим столом прикрыл трубку ладонью, спросил по-сержантски резко: - Вы кто? - будто держал в руке не телефонную трубку, а секундомер: оп! Не уложился. Митя, видимо, и в самом деле не уложился, потому как парень заметно помрачнел. Он весь был глубоко военизированный. Даже слова он отщелкивал гораздо быстрее нормального, с какой-то пулеметной плотностью. - Кто вы и по какому вопросу? - Я могу Олега увидеть? - спросил Митя как можно вежливей. - Какого? Он вдруг забыл фамилию. Парень с зажатой телефонной трубкой в руке нетерпеливо ждал. - Лагодина, - вспомнил Митя. - Олега Лагодина. - Олег! - тут же позвал парень и прижал трубку к уху. Олег появился из-за двери, за которой только что скрылась девушка на каблуках. Трусцой, лавируя между столами и людьми со стопками листовок, добежал до Мити. - Выйдем, - бросил он и толкнул дверь. На улице Митя сразу полез во внутренний карман. - Принес, - сказал он и вынул доллары. Олег принял их, не пересчитывая. - Слушай, старик, тебе работа нужна? Такая тема? Словом, нам сейчас нужен будет человек на должность хаускипера. - Кого-кого? - Хаускипера. По старинке - начальника АХУ. - По старинке ничуть не лучше. - Ну, снабжение, понимаешь? Начальник хозуправления. Порошки-салфетки? ну, что там по хозяйству бывает? Короче говоря, я замолвил словечко, если ты согласен? - Олег сунул деньги в карман брюк. - Бирюков не против попробовать. Образование у тебя есть. Я поручился. - Вау, - заинтересованно сказал Митя. - Работа не пыльная. Машина под тобой, свой кабинет. Но, сам понимаешь, "Интурист" - режимный объект. Нужно сначала паспорт сделать. Так что после того, как получим паспорт, сразу к Бирюкову. Как раз и выборы пройдут. Хотел тебя сейчас ему показать, но ему обед привезли, он обедает. Во двор въехала старенькая "семерка". Из двери штаба к ней вышли мужчины, стали выгружать из багажника стопки листовок. - И вот еще что, - сказал Олег. - Вадим Васильевич просил тебя помочь ему сейчас, сегодня. На твоем месте я бы не отказывал. - А что нужно делать? Митя был несколько обескуражен поворотом событий, словом "хаускипер" и, в принципе, был готов к любому заданию. - Сейчас людей не хватает для того, чтобы листовки расклеивать. Ты не смог бы? Дело оказалось несложное. Митя хотел было спросить, оплатят ли эту работу, но, поразмыслив, решил, что это не столь уж важно и "хаускиперство", само собой, того стоит. Олег ушел и скоро вынес ему цветастый пакет с кипой листовок, клеем и кисточкой. - Пойдем, - сказал Олег, отдавая пакет. - Покажу тебе твой район. Мне потом как раз надо там зайти к одному человечку. Они перешли через дорогу и двинулись во дворы. Смеркалось быстро. Просто сдвигались темно-синие шторы над крышами. В продуваемых дворах, окруженных панельными высотками, попадались случайные торопливые люди. - Главное сейчас - оставить у него положительное впечатление, - говорил Олег. - Он сейчас в такой запарке, десятки людей вокруг него вьются. Но он все подмечает. Потом, когда отойдет от всего этого, все вспомнится. Я когда листовки брал, он спросил: "Что, еще людей нашли?". А я говорю: "Это мой товарищ, которого я хочу к нам пристроить, вызвался помочь". - Ты же сказал, он сам просил. - Думаешь, он все помнит! Ну вот, пришли. - Олег остановился перед щитом возле гаражей, обклеенным листовками кандидатов. - Слушай, а если его изберут, разве он не должен будет отойти от дел? Олег посмотрел на него с укоризной. - Меньше газет читать нужно, - и шагнул вплотную к щиту. Шагнул и Митя. С агитационных листовок на него глянули светлые и насквозь честные лица кандидатов. На роль слуги народа претендовали кроме Бирюкова: молодой бизнесмен на ностальгически алом, в беспокойную складку фоне и полковник, погруженный в глубокую задумчивость о судьбе, - слоган, написанный красно-сине-белыми буквами, пояснял: "Судьба страны - моя судьба". Вадим Васильевич Бирюков на листовке выглядел молодцеватым и бывалым. Гусар. А в жизни Митя с ним пока не встречался. - Из этого двора пойдешь прямо в соседний, оттуда свернешь направо, и там до дороги, кажется, три щита. Увидишь. И все. Клей можешь не заносить. Лепи побольше, штуки по три. Да, главное? Ты других кандидатов срывай, ладно? У нас специальные люди потом ходят, проверяют. - Срывать? - Ну да. - Он подошел к щиту и дернул листок, с которого всматривался в вечер пожилой полковник. Полковник стал исчезать неровными полосками, от уха до уха заполняясь белой шершавой пустотой. Полоски бумаги Олег бросал себе под ноги, а Митя нервно озирался. - Ну, примерно, так. Пока. - Олег пожал Мите руку. - В понедельник позвони с утра, я тебе попробую с ним встречу устроить. - Заодно расскажешь, как дела с паспортом. - А чего там рассказывать? - пожал плечами Олег. Он ушел, а Митя принялся сдирать остальных. Нельзя сказать, что просьба Олега срывать листовки других кандидатов поразила Митю. Он уже участвовал в этой забаве в девяносто девятом. Тогда баллотировался Вертий, милицейский генерал. В девяносто четвертом, когда в Думу баллотировался сам Рызенко, Митя остался не задействован. Тогда в "спецкоманду" взяли лучших из лучших, многие из них позже стали работать в "личке". Митя тогда немножко даже обиделся, что его в "спецкоманду" не взяли. Ребята ездили на джипах и "Мерсах" по области и голосовали на участках по открепительным талонам. Ели на трассе шашлык, некоторым дали порулить машинами, в конце даже купили всем по пиву. Рызенко тогда на выборах проиграл, и это очень всех удивило, в том числе и его самого. Больше он никуда никогда не баллотировался. Но в девяносто девятом, в выборную Вертия, предоставил в его распоряжение свою "спецкоманду". Все было уже совершенно иначе. Их просто вызывали по вечерам на работу или задерживали после дневной смены. "Кому не нравится, может увольняться", - говорили им. Впрочем, это им говорили теперь по любому поводу. Охранникам раздавали под роспись листовки, клей, кисточки. Стандартный набор. Они высиживали в притихшем операционном зале дотемна, ждали звонка от Юскова, сидевшего наверху, в кабинете Рызенко. Нужно было ехать попозже, после того, как из подъездов уйдут малолетки, после того, как идущие с работы доберутся до своих кухонь. Их переписывали, за каждым закрепляли участок. "Смотрите, будем проверять". Они сидели с мрачным видом, время от времени матерясь. Постепенно заканчивались анекдоты и сигареты, матерные слова в адрес Вертия и банка "Югинвест". Да и какой смысл возмущаться? "Если изнасилование опять неизбежно, - говорили коллеги, склонные к философии, - то научитесь наконец смотреть на это, как на секс?" Но все же никто, даже самые прожженные философы, не мог надлежащим образом применить эту формулу. Неприятно все-таки. Наступал час Икс, почему-то всегда в разное время, им командовали: "По машинам", - совсем как в армии, и они разъезжались по заданным участкам. Тогда Митя просто просил водителя довезти его до остановки, выходил, совал листовки в ближайшую урну и ехал домой. Водителю-то что, не ему отвечать, если спросят? Но никто ни разу не спросил. Остальные, однако, добросовестно выполняли задание: расклеивали листовки Вертия, срывали листовки конкурентов. Чтобы потом, встретившись на работе, опять ругать генерала, банк, низкие зарплаты, высокие цены, барские замашки начальства, страну, Ельцина или коммунистов - по вкусу. Но теперь, делая то, чего ни за что не пожелал делать тогда, Митя вовсе не злился, не испытывал возмущения. Наоборот. Он переживал странное чувство. Было похоже на то ублаготворенное состояние, с каким выходишь из магазина, купив наконец то, что мечтал купить давным-давно, да не хватало денег. Митя чувствовал себя приобщенным к важному делу. К делу, обещавшему много приятного. История с паспортом оборачивалась неожиданным успехом. Митя чувствовал себя принятым в клан. "Так и надо, - говорил он себе, срывая листовку с коленопреклоненным полковником, целующим знамя. - Так и надо здесь, в России. Вон Япония живет себе кланами и неплохо живет. А если по-другому не получается?! И в Америке кланы. Да мало ли где! Про Италию и говорить нечего. И ничего тут нет позорного. Только так, только вступив в какой-нибудь клан, можно чего-то добиться. И какая разница, в какой именно клан. Главное - в качестве кого". Людей во дворах было мало, но все же Митя старался не попадаться им на глаза. "Почему бы и нет? - мысленно возражал он на возможные упреки. - На войне как на войне". Размышляя то о клановом устройстве России, то о предстоящей работе хаускипером, Митя срывал наклеенные листовки и наклеивал свои. Листовки Бирюкова он сунул во внутренний карман, а в пакет складывал обрывки. Чтобы не мусорить. В сумерках он вымазывал руки в клее, ПВА стягивал подушечки пальцев и неприятно лохматился. Постепенно он стал замечать, что листовки полковника сползают как-то подозрительно легко, целиком, как мокрая этикетка с бутылки. Но размышления о том, возможно ли, в принципе, другое эффективное устройство общества, кроме кланового, так захватили его, что он не придал этому значения. Он понял, что эти листовки только что наклеены, когда одна из них, оторвавшись, упала на джинсы и приклеилась. Митя выхватил платок, принялся вытирать клей. Тогда он вспомнил, что на трех последних щитах срывал одного лишь полковника? - Ну, ч-че, урод, - послышалось сзади, - ч-че эт-ты тут? делаешь? Митя обернулся. Возле дверей аптеки стоял военный, коротенький и худой, с миниатюрной птичьей головой под огромной фуражкой. На рукаве его смутно краснела повязка: патруль. Митя машинально скользнул взглядом по его погонам на плаще. "Прапорщик, что ли?" Было довольно темно, нервный мерцающий свет сочился из светового короба над аптекой. За прапорщиком, чуть поодаль, стояли трое солдат. Дембеля - определил Митя по их вальяжным позам и утопленным в карманах рукам. Дальше в переулке стоял "Уазик" с тускло горящими подфарниками. - Н-ну! Отвечать! Даже присматриваться было не нужно: прапорщик был очевиднейшим образом пьян. От неожиданности, оттого, что давным-давно никто из армейских не говорил с ним так, у Мити перехватило дыхание. Он попытался рассмотреть солдат, но те предпочитали оставаться в стороне и, похоже, не разделяли энтузиазма военачальника. - Где ваш дистрофик вчерашний? А? Я-ааа, бля, спрашиваю. - Начиная фразу, он медленно поднимался на цыпочки, а последнее слово произнес, резко опустившись на каблуки. - Какого ? ты тут делаешь? Где дистрофик? Седня крутого послали, да? Бесстрашного? Че ты ? в рот набрал? Голову тебе отвинтить за эти дела, а? Голову отвинтить? Ну-ка, Сафонов, - бросил он через плечо внезапно тихим и спокойным голосом. - В машину его. Отвезем в укромное местечко, побеседуем. Вроде бы все прапорщик делал правильно: матюкался четко, тон взвинчивал, как положено, не давая опомниться, привставал и падал на каблуки он тоже довольно впечатляюще. И все тщетно. Митя не ощутил ни испуга, ни злости, зато великое удивление объяло его. Тяжелое обезволивающее удивление - и та резкая досада, которую испытываешь, когда кто-нибудь уверенно выводит фальшивую ноту. В каждом слове прапорщика звучала та невозможно фальшивая нота, что песком забивается в ухо и больно скребет мозг. "Ты это серьезно?" - чуть не спросил его Митя. И если бы сейчас его поставили у стены аптеки "Трифарма", закрашенной какими-то дворовыми граффити, и стали бы расстреливать под барабанный бой, то и тогда Митя не смог бы удивиться сильней, чем сейчас. - Товарищ прапорщик, - позвал кто-то из солдат. - Да бросьте вы. - Что-о-о-о?! - развернулся тот к солдатам, взметнув из-под каблуков веер камешков и пыли. - Машкин, Сафонов, вы слышали приказ?! В машину его! Но солдаты не сдвинулись с места. Один из них недовольно отвернулся в сторону и сплюнул себе под ноги. От звука этого плевка, шлепнувшегося на асфальт, Митя будто пришел в себя. - В машину, я сказал! Я приказываю! - Прапорщик входил в пьяный раж с нескрываемым удовольствием. Спина его отвердела, он стоял по стойке "смирно". - Вы у меня уволитесь в запас! Вы поедете у меня домой к Новому году! Вы у меня? Митя пожал плечами и шагнул в сторону проспекта. - Стоять! - Прапорщик почти упал на него и, жарко дохнув перегаром и семечками, впился в плечо. - Да чего тебе надо? - поморщился Митя. - Чи-и-и-во-а?! - пронзительно затянул прапорщик, к концу слова переходя на бас. - Я те покажу, чего мне надо! - Он отпустил плечо и толкнул Митю в грудь. - Я те покажу! Митя посмотрел на свою грудь, на прапорщика - будто делая усилие, чтобы принять реальность происходящего, - и повнимательней вгляделся в его лицо: уж не армейский ли это замполит, капитан Трясогузка, разжалованный и ставший прапорщиком. Это хоть как-то оправдало бы происходящее. Митя просто не мог поверить, что из-за предвыборных листовок, из-за, в общем-то, безобидной игры в демократические выборы можно так возбуждаться - и когда, в конце две тысячи третьего! - Да мне по? - сказал один из солдат. - Я вообще-то водитель. Это не мои дела. - Широко махнул рукой и направился к машине. Прапорщик подошел и еще раз толкнул Митю в грудь. - Я те покажу, че мне надо, урод! Митя от этих толчков дергался и пятился назад, но из-за разности в весе прапорщик дергался не меньше и отскакивал ровно на такое же расстояние, успевая еще поймать и поправить фуражку. Услышав удаляющиеся шаги у себя за спиной, он развернулся. - Сафонов, куда пошел? Сафонов, ко мне! Ты у меня? Так и не поверив в реальность прапорщика, Митя взял его за плечи и, развернув к себе, ткнул коленом в пах. Тот издал короткий звук, похожий на подавленный чих, и улегся на тропинку. Митя вопросительно посмотрел на солдат. Солдаты стояли, оторопело глядя на захлопнувшегося пополам прапорщика. Один из них переглянулся с Митей, не имея никакого определенного выражения во взгляде. Митя развернулся и пошел, а когда солдаты и сгорбившаяся возле щита фигура скрылись в ночной тени, на всякий случай побежал. Сзади доносился надсадный мат. Митя ждал выстрелов. Обязательно должны были раздаться выстрелы. Без выстрелов все окончательно теряло резон. Листовки высыпались из-под полы прямо под ноги. Остановившись, чтобы подобрать, он вдруг спохватился, что делать этого нельзя: он стоит на пустыре, на самом открытом пятачке, ярко залитом луной. Митя рванул под деревья, в темноту. Здесь он повесил пакет с обрывками и клеем на ветку сосны и, вытащив из-под полы оставшиеся листовки Бирюкова, бросил их на землю. Слышны были только мат и проклятия в адрес его, а также Сафонова и Машкина. Митя постоял, послушал и двинулся к высоткам, то и дело спотыкаясь и жмуря глаза, чтобы не напороться на острый сук. Скоро утих и мат. Войдя во двор, он остановился и оглянулся. Пустырь, насколько его было видно в просвет меж двух домов, мирно золотился и чернел кисточками кустов. Погони не было. "Нет погони", - подумал он и сел на лавку у подъезда. Мимо прошаркал старичок с вонючим мусорным ведром, где-то в темноте раздался утробный юношеский хохот. "Надо же! Бешеный прапорщик. И где - на гражданке! Спустя столько лет! Наверное, карма у меня такая". Глава 9 Генрих играл. Митя сидел со Стасом и Витей-Вареником, нервно дергаясь на каждый звук от входной двери. Люси все не было, и мобильник не отвечал. Зал был пуст, как осенний парк, и такой же тусклый под светом низких абажуров. Генрих любил играть в пустом зале. В пустом зале у него приключались "настроения". Так он это называл. На появляющуюся публику реагировал по-разному. Мог, услышав скрип двери, оборвать игру на середине фразы, и в эту секунду можно было физически, как шершавую кирпичную стену, на которую наткнулся в темноте, ощутить грянувшую тишину. Но случалось и наоборот. Случалось, он продолжал играть, и если посетители вели себя хорошо, не гремели стульями и не болтали, Генрих наэлектризовывался, и из-под его рук вырастала живая музыка - и трепетала уже не только в черном исцарапанном черепе старенького пианино, а там, где положено, - в торжественно притихших слушателях. И тогда, если в конце раздавались хотя бы одиночные отрывистые хлопки, он, не оборачиваясь, приветственно махал рукой и вставал из-за пианино с совершенно счастливым видом. Он играл Гершвина. Каждый раз, когда Генрих играл Гершвина, Арсен, если был в это время в баре, выходил в зал и, развалившись за хозяйским столиком у дальней стены, слушал. Слушал внимательно и сильно морщил лоб. В один из таких моментов Митя, проходя мимо, бросил какую-то коротенькую приветственную фразу, не обязывавшую к ответу, и Арсен схватил его за штанину, усадил за столик и сказал: - Слушай, скажи, что-то я не так делаю? - Он развел руками. - Посмотри, музыканты у меня хорошие? - Отличные. - Генрих как выдает, да? Люда - вах, цаватанем, шоколадка! Бар у меня хороший. - Его армянские словечки и Гершвину придавали какой-то пряный армянский привкус. - Хороший? - переспросил он, не дождавшись подтверждения. - Да! - Слушай, почему тогда дела так слабо идут? Я в Москве с одними людьми знаком. Ходим с ними туда, сюда. В разные места меня водят. И никаких там? знаешь? тар-ля-ля? Рояли белые стоят, люди сидят по-королевски. Музыку слушают, выпивают. Кстати, бабки за это отстегивают - я тебе говорю! Я в Ростове то же самое хотел. Лавэ всадил! - Он потряс рукой у себя над головой, изображая, сколько именно всадил. - И что? Цены по сравнению с Москвой - тьфу, пенсионер приходить может. Приходят полтора человека за вечер, возьмут по бокалу, сидят до утра... - Он выругался по-армянски. - Почему так? Только этим нищим нравится, а? Что, нет в Ростове людей при "капусте"? Клянусь, не меньше, чем в Москве, есть. Пошли сейчас с тобой в любое казино - забито. Народ ночи просиживает, и ставят нехило. А посидеть по-королевски, блуз послушать? - Арсен сокрушенно покачал головой. - Такое место содержать - только в убыток. Давно надо закрыться, сделать обычный кабак? Сегодня Арсен тоже сидел в зале и слушал Гершвина. Его размякшая фигура напоминала печеное яблоко, уроненное на стул. И настроение, запечатленное на его лице, было столь же необъяснимо, как существование печеных яблок. По крайней мере Митя ни у кого больше не видел такого лица во время исполнения музыки Гершвина. - Не закроет, - сказал вдруг Витя-Вареник, обращаясь к Стасу. - До сих пор не закрыл, значит, не закроет. Он упрямый. Он хочет быть круче, чем крутые яйца. Когда Витя-Вареник произносил за раз больше одной фразы, окружающие непроизвольно затихали на полуслове, чтобы не пропустить это редкое явление. Он угрюмо посмотрел в сторону Арсена. - Кабацкую муть я играть не стану. На свадьбах каждую неделю кочегарить не хочу. - Не стану! Не хочу! Яка цаца! Придется, дружочек. - Стас звонко хлопнул его по колену. - Кушать хочешь каждый день? Тогда придется на свадьбах. "Обручальное кольцооо? непростое украшееееньеееее". Витя-Вареник еще угрюмей посмотрел на Арсена. - Не закроет. Разговор не клеился. Стас чистил саксофон жидкостью для мытья окон, Витя-Вареник принялся раскачиваться на стуле, откидываясь назад до самой стены. Митя собирался дождаться закрытия "Аппарата" и пойти с Люсей к себе. Последнее время это случалось часто. С каждым разом сужался круг, приводивший Митю к Люсе. Озадаченная душа, как подопытная обезьяна, с каждым разом все быстрей находила верное решение. Ждать постоянно откладываемого дня, когда наконец можно будет пойти в ОВИР и забрать паспорт, было все труднее - и становилась очевидно, что этот сосущий вакуум ожидания может утолить только она. О том, что будет после, когда нервное напряжение спадет, когда он получит наконец паспорт, оформит заграничный и, наврав ей с три короба, поедет к сыну - а главное, что будет потом, когда он вернется, - об этом Митя не думал. "Прости, Люся, - думал он. - Не могу остановиться". И больной роман - остросюжетный и пикантный внешне, внутренне же однообразный и скудный, горький, как бесконечно длящееся разочарование, - катился дальше. Печальные оргазмы, посвященные другой, не задевали сердца. Но зато вытесняли тоску. Ничего похожего на страсть не было даже в самом начале. Они просто проснулись в одной в постели - без всякого удивления, без каких-либо объяснений. Будто прожили вместе много лет. И, накрывая на завтрак, Митя больше всего был благодарен Люсе за это спокойное молчание, за то, что не нужно говорить неизбежно пустые, потасканные слова. Люся подпиливала сломавшийся ноготь и посматривала в окно на буйствующих в ветках воробьев. Он подумал: "Ну вот и хорошо, значит, так надо было", - и вновь, как и ночью, не испытал ничего, кроме смутной уверенности, что так надо. Вообще их отношения все меньше походили на отношения любовников. Не было между ними Марины. Все случилось не так, как планировал Митя: в присутствии живой женщины, пусть не любимой, но встречающей утром теплой ладонью и улыбкой, - призрак вместо того, чтобы насосаться жизни, как комар крови, катастрофически поблек. А ведь Митя потратил на этот спектакль столько сил. Он огорчался уже просто как режиссер, чья постановка не произвела ожидаемого впечатления. Он не мог понять, почему так случилось: ведь Люся поверила в несуществующую жену, поверила, но не стала третьей - она играла какую-то свою, не вписывающуюся в его пьесу роль. Будто не было обидной конспирации и они не расходились по разным сторонам улицы, будто он не заставлял ее обходить хлебный с другой стороны, проскальзывать в подъезд следом за ним несколькими минутами позже; и эти несколько минут она должна была стоять в сторонке, не привлекая внимания, - она, мулатка. Люся выполняла все эти маневры, не проявляя никаких эмоций, не замечая в них никакого неудобства - будто только так и бывает. С каждым разом становилось все труднее сообщать ей, что Марины нет дома, - опять, как неделю назад, как три дня назад, как позавчера. Он давно истощил свои обычные сюжеты, оба: уехала в командировку снимать пробы, навещает родителей в Миллерове. Вчера он запустил новый сюжет: - Понимаешь, у нее тетка заболела. Анфиса. Такое вот имечко. Ну вот. Родная сестра матери. Тетка бездетная, живет одна. В БСМП положили, в урологию. Песок из нее посыпался. Ну, а поскольку сидеть с ней некому, Марина и ездит, ночует в больнице. Анфиса обещала квартиру нам завещать, мы ее усердно любим. Хотя баба ужасная. Невозможная, как Третья мировая. Люся выслушала эту историю молча и подтянула резинку на волосах. Курильщики в таких случаях достают сигарету и не спеша раскуривают. - А она не вернется среди ночи? - спросила Люся, глядя поверх его головы. - Почему? - Мало ли что больной понадобится. Этого Митя не предвидел. Все-таки экспедиция и поездка в Миллерово одно, а БСМП в получасе езды - другое. Расслабился. Фантазия сработала на редкость топорно. Когда-то он умел выкручиваться. Однажды Люся была у него, он полез зачем-то в шкаф, и она заметила на полке Ванину погремушку. - Что это? - Да? - Вы ребенка ждете? - Нет. Больше нет. Ждали когда-то, но надежды не оправдались и? не ждем. В общем, Марина не может иметь детей. Да, сказать откровенно, и не рвется. Да и я? Что нищету плодить, верно? - А погремушка? - Что погремушка? - Зачем? - И вправду. Выбросить пора. Или подарить кому. Он взмок и скукожился от непомерно циничной лжи, а Люся единственный раз за весь их шизофренический роман посмотрела на него так, как смотрит врач на больного, прикинувшегося здоровым. И поэтому вчера, выслушав ее рассуждение о том, что тетке Анфисе может что-нибудь срочно понадобиться среди ночи, Митя почувствовал мерзкий, с гнильцой, холодок: вспомнил тот медицинский Люськин взгляд. Несуществующая тетка Анфиса вдруг самовольно сделалась живее, чем он ее задумал, и с ходу напакостила. Что ж, сам же ее и сотворил такой стервой. Привычка выкручиваться хоть и со скрипом, но сработала и вчера. Митя виновато покачал головой. - Ты права, Люсек. Извини, я совсем не подумал. Хотелось побыть с тобой. - Он следовал главному правилу врущего: как можно скорее переходить к правде. - Но, наверное, не судьба. Остаться здесь, в Люсиной каморке, было нельзя. В баре дежурили охранники, каждому из которых при приеме на работу Арсен специально пояснял, что внизу, в подвальном помещении, ночует девушка Люся, приставать к ней запрещено под страхом увольнения (срабатывало не со всеми), но взамен Арсен требовал от нее "никогда никого не водить". "Если я говорю людям, что тебя нельзя, - пояснил он, - то и не надо им показывать, что тебя можно". - Ты права, Люсек, - повторял Митя виновато. - Я сегодня показал себя как пошлый эгоист. Она улыбнулась: - Да ладно. Давненько не лазила в окна. Если что, освежим навыки. Когда она говорит так, растягивая губы в улыбке, Митя сбивается, теряет нить лжи, и если бы в такой момент она спросила у него о чем-то, что снова потребовало бы вранья, он, скорее всего, не смог бы сочинить ни слова. - Все-таки никто из вас не был прав, - сказал Стас и выдернул Митю из его раздумий. - Че гришь? - выдернутый из раздумий Митя по ошибке отозвался на языке, который следовало использовать совсем в другой среде, в дежурке "Югинвеста", с пистолетом "ИЖ-73" на боку. Стас крякнул от удовольствия: - "Че гришь"! Какая прелесть! Митя вздохнул. - Прости, музыкой навеяло. Так о чем ты? - Я грил сейчас о том споре с Генрихом? Оба вы не правы. Стас посмотрел в сторону бара, мол, не принести ли водки с тоником. Но махнул рукой. В нем угадывалась легкая грусть. Люся однажды сказала: "Видишь, Стас всегда грустнеет, когда Генрих играет. Наверное, - сказала она шепотом, - завидует". Он всегда хотел играть на фортепьяно, но его отец настоял, чтобы Стасик выучился на саксофоне. Стасу никогда не нравился саксофон, хоть играл он на нем превосходно. Митю так поразила тогда эта деталь, что он долго не мог слушать игру Стаса, всегда снайперски точную, полную филигранного драйва там, где надо. Даже его атлетиче-ская фигура и хвостик, растущий ниже лысины, начали вызывать в Мите жесткое отторжение. Ничего не изменилось в человеке. Ничего плохого Митя о нем не узнал. И все-таки он больше не мог относиться к нему, как прежде. Мите казалось, что так хорошо играть на инструменте, не любя его, - лицемерие. - Ты ведь говоришь, что нам нужна традиция? Сегодня Митя не был настроен на серьезные темы. - Да не говорил я, что нам нужна традиция. Я просто говорил, что жить в мире, основанном на традиции, приятней и правильней. Мне кажется, что традиция? ну, как краеугольный камень. - Вот так? - А мир, в построении которого обошлись без краеугольного камня, - временное жилье. И не больше. - Хорошо загнул. Стас махнул своей тяжелой рукой и все-таки пошел за водкой с тоником. Обычно перед работой пили Витя-Вареник и Люся. Ни Стас, ни Генрих не употребляли. Но Люся опаздывала, и все шло не так, как обычно. Вернувшись, он поставил стаканы беззвучно, чтобы стуком не помешать музыке. - Он в одном прав: где она, традиция наша? - Стас махнул всей пятерней в сторону Генриховой спины, красиво замершей у пианино. - Ты же не станешь рядиться в косоворотку? Это выглядело смешно уже при Льве Николаевиче. А привело к вещам, совсем не смешным. Ну да ладно. Знаешь, я тебе вот что расскажу. Мой отец был человек, помешанный на Западе. Все, как в их мемуарах: джаз на рентгеновских снимках, джинсы "Ливайс" морячкам заказывали и ждали потом по полгода, пока те вернутся из плаванья. Понимаешь, о чем я? - Ну? в общем. - А я в этом вырос. Все учились играть "Сурка", а я - "It's Аll Right, Mama". Одним пальцем. - Он показал, как играл одним пальцем. - Да? Когда водка уполовинилась, Митя выглядел несколько растерянным. Он не любил оставаться немой мишенью для чужих аргументов. Но он был рассеян. На реплики Стаса реагировал лишь вдогонку и скоро вообще перестал отвечать. Найдя в Мите спокойного слушателя, Стас рассказывал обстоятельно: - В общем, фантастический мир советского Запада - кстати, полный своих традиций, да, вполне уютный? Отец преподавал игру на баяне в кружке дворца пионеров. У него было вполне такое спокойное, но окончательное помешательство. Кого у нас только не перебывало! Я был уже взрослый, помню отлично. Приходили какие-то хипповато-бомжеватые личности в телогрейках и джинсах. Мама, помню, сажала их пить чай, они борща просили. Бывали совсем уже законченные эстеты, да? О! "Сибариты духа" - отец их называл. И эти-то сибариты духа месяцами откладывали со своих инженерских зарплат на бутылку виски - на бутылку контрабандного весьма сомнительного виски - и устраивали пиршество. Приурочили, кажется, к какой-то годовщине Октября? Ну да, так? осень была. Митя! Они на самом деле священнодействовали, когда откупоривали бутылку! Это было зрелище! Тишина, глаза горят. Долго спорили, закусывают ли виски. Один цитировал Хемингуэя, другой, кажется, Ремарка или? не помню. Поругались - веришь, поругались из-за этого. Мама бегала за кем-то на лестничную клетку, кого-то с кем-то мирила. Отец достал из заначки настоящую сигару, толстую, как огурец. Уж где он ее достал? И как они потом начали пить этот виски! Льда наколотили молоточком для отбивных. Я это помню! Понимаешь, эти лица, на которых так и отпечатались всякие там пульманы-ватманы, годовые планы и что там еще было? очереди за синими цыплятами? ну, не важно - и вот они глотают виски, а виски не лезет. Невкусное потому что. Они-то думали: виски! Вот, допили всю бутылку, передавая из рук в руки сигару. Как апачи - трубку мира, честное слово. И никто не признался, что виски - дрянное. Виски-то было какое-то самое дешевое. Ни один ни гугу. Бывает... - Стас потянул из стакана и, пока глотал, вспомнил, видимо, нечто очень важное, так что еле дождался, пока глоток минует горло. - Я, например, до недавнего времени был уверен, что в песенке про крокодила Гену поется: "Каждому, каждому лучшее делится", - сказал он и развел руками. - И ведь сколько лет! Вот как услышал неправильно в первый раз, так и слышал потом все время. Так-то. Щелкнула дверь, и Митя, так и не успев понять, к чему Стас упомянул детскую песенку, посмотрел в ту сторону. Но нет, не Люся. В зале уже появилась публика, и Генрих, зная, что Люси до сих пор нет, играл, видимо, только для того, чтобы Арсен не заметил ее отсутствия. - В девяносто пятом, когда Би Би Кинг приезжал, отец просто чумной стал. Места себе не находил. "Времена-то как изменились! Стас, как времена изменились!". А до тех пор - до приезда Би Би Кинга - времена, значит, не изменились. Кровь из носу, нужно ему съездить на этот концерт. Съездить - и умереть. Так и говорил. Съездить - и умереть, черт побери. Но он тогда уже без работы сидел. Раз смотрю - баяна его нет. На шкафу всегда лежал, а тут вдруг нет. И главное, давным-давно не снимал его оттуда. Приходит. Я, говорит, баян продал - сам мрачнее тучи. А тот баян ему мать подарила, еще Сталин был жив. В последнем себе отказывала, копила. Семейная реликвия, понимаешь? Добавил я ему денег, купил билет туда-обратно. Словом, поехал он. Не знаю? зря я его отправил. Может, ничего бы и не было. Так и дожил бы в своей сказке. Ему оставалось-то немного с его нефритом. В общем, приехал он оттуда пустой, как выпитая бутылка. Папа, что да как там было? Как концерт? Отвечает что-то несвязное. Концерт, мол, замечательный, Би Би Кинг - великий. Разболелся он на следующий же день, слег. Неделю всего промучился. Все мне напоследок рассказал. Мамы не было, он только мне рассказал. Мама так и не знает - хорошо, мол, что он тогда съездил, хоть в конце прикоснулся к тому, чем всю жизнь бредил. А было вовсе не так. Приехал он в Москву, билетов в МДФ уже, конечно, не было. Спекулянты в первый же день скупили. А у спекулянтов цены были прямо-таки нью-йоркские. Подходит к нему возле касс тип в черных очках, его ровесник, седой как лунь. "Я тоже, - говорит, - обломался, хорошо хоть удалось купить контрамарку в клуб", - и контрамарку ему, значит, показывает. "Что за клуб?" - "Клуб "Би Би Кинг", разумеется, - говорит тот. - Он там выступает после концерта". - "А где эту контрамарку купить?" - "Да тебе там не дадут". Словом, отдал ему отец все денежки - дальше, конечно, догадываешься. Он на свою голову попытался все-таки в клуб проскочить, так менты ему по почкам дубинкой стукнули, разочек всего-то и стукнули, ну и? Отлежался за углом как раз к концу выступления в клубе. Видел, говорит, как Би Би Кинг выходил, в машину садился. Вот так? Видел, как в машину садился? Стас допил свой стакан и взял Митин. - Все равно ты пить не настроен, как я погляжу. - Пей, пей, конечно. Витя-Вареник так и не выказал ни единого признака жизни, утонув в серой тени за колонной. Было совершено не понятно, слушал ли он историю, рассказанную Стасом, или остался погружен в свои мысли. Смолк и Стас. За столик села Люся - мрачная, с опухшей щекой и странной табличкой "Удаление" в руках. Прошла через черный ход. Табличку положила на стол между стаканов. Поздоровалась, показав каждому ладошку. - От зубного. Чуть не родила. Мясник какой-то! Вот, решила стариной тряхнуть, - показала она на табличку. Было полседьмого. Над служебным столиком возле колонны кисло пахло тоской. В полпервого ночи над служебным столиком стояли слоистое облако дыма и пьяное многоголосье. Музыканты, отыгравшие по полной программе по случаю биткового аншлага, пили пиво из горла, чтобы не пачкать перемытые стаканы. Аншлаг в "Аппарате" обеспечили участники какого-то семинара пищевой промышленности, веселой стайкой приплывшие из близлежащей гостиницы. Люся спела все свои версии "Summer Time", все шесть приняли на ура, заказывали еще и еще, складывая купюры в Люськины туфли, поставленные на край подиума. И тогда, коротко переговорив с Генрихом, Люся спела под простенький аккомпанемент одного лишь фортепьяно смешной русскоязычный блюз, до того никем в "Аппарате" не слышанный, - он назывался "Колбасный блюз". "В час ночной голодный человек холодный ищет огонек. А в витрине синей, жирный и красивый, спит колбасный бог". Участники семинара пищевой промышленности взвыли в восторге. Публика оказалась золотая. Жизнь так и сочилась из них. Они хлопали, заказывали шампанское, подпевали, подперев щеки и прижмурив глаза. Лысый кругленький семинарист в годах, дремавший сейчас у окна за занавеской, попросился к микрофону и рассказал, что долго работал в Африке, где перепробовал все, ну почти все: и обезьян, и антилоп, и змей, - а потом заявил решительно, что не покинет помещения, пока Люся не согласится погулять с ним по ночному городу. Словом, вечер удался. Люська давным-давно забыла про зуб и блистала. Была Большая музыка: аплодисменты, исполнение на бис "Колбасного блюза" и в конце - стопка характерно примятых купюр, пересчитанных на крышке пианино. Митя любил смотреть, как они пересчитывают эти деньги. "Пивные", - говорили они, чтобы не говорить "чаевые", и обязательно брали хотя бы по бутылке пива. Полтинники и стольники были помяты каким-то особенным образом. Сложенные в стопку, они напоминали торт "наполеон". Арсен, небрежно затолкав свою долю в нагрудный карман, ушел довольный. Бросил на прощание: "Молодцы! Отработали, как шахтеры". Это была наивысшая похвала. Недавно Арсен ездил в Шахтинск и видел, как выходили из забоя шахтеры с закрашенными углем лицами, из которых, как из ночи, на его кремовый костюм смотрели потусторонние глаза. Зрелище настолько проняло его, что теперь, если хочет сказать, что кто-то потрудился на славу, он говорит - "как шахтер". В "Аппарате" остались свои и те неминуемые несколько человек, что застревают среди опустевших столиков, как раковины среди камней, когда сходит прилив. Музыканты, в чьих глазах и впрямь было что-то шахтерское, уборщица, шумно переворачивающая стулья, охранник, то подходивший к музыкантам, то отходивший к двери, две пьяные барышни, товарищ уснувшего за занавеской любителя африканской фауны и Олег. Олег появился неожиданно, когда веселье было в разгаре, а зал стоял вымытый и ощетинившийся ножками запрокинутых стульев. Он и выглядел в этот вечер весьма неожиданно. - Здоров, здоров! О! Привет! Со всеми он здоровался, как старый добрый знакомый, мужчинам жал руки так энергично, что весь ходил ходуном. Всем женщинам театрально перецеловал ручки. Пьяные барышни при этом смеялись, как от щекотки. Ему и самому все, что он делал, было, кажется, смешно. И без того живые его губы были сегодня невероятно подвижны: улыбались на разный фасон, то иронично, то таинственно, складывались, вытягивались - жили самостоятельной жизнью. В его лице зрело несколько лукавое выражение, словно он знал что-то уморительное и собирался рассказать, но попозже. И вместе с тем от него исходило какое-то судорожное напряжение. Его вид никак не вязался с его обычной торопливо-ледяной деловой манерой. - Веселимся, славяне?! "Пьяный, что ли?", - подумал Митя и решил, что он таки раскодировался. Теперь понеслась душа в рай. - Пьяный, что ли? - громко удивился Генрих, нисколько не смущаясь, что Олег может его услышать. Превращение было полное. Олег был куклой в чьей-то нервозной руке, и эта рука ввергала его в беспорядочное движение, будто поролон, сжимала и разжимала его лицо. Митя в какой-то момент узнал в нем Чучу, бегущего по коридору общаги с кастрюлями в руках: "Тревога по кораблю!". С давних армейских времен он боялся меняющихся людей - людей, что в один прекрасный момент являются тебе другими, и ты вдруг запутываешься в них. - За вас, за нас, за весь этот джаз! Экспромт! Стас многозначительно поднял брови. Все были удивлены и поведением Олега, и внезапностью его появления. Но больше всех был удивлен Митя. Завтра с утра они условились встретиться на Гвардейской площади, чтобы идти наконец в ОВИР. Человек, уезжавший в чеченскую командировку, вернулся, Митин паспорт лежал в особом сейфе и ждал - новенький, пахнущий державной краской Гознака. - Как наши дела? - наклонился Митя к Олегу. Олег рассматривал сидящих за столом неспешно и обстоятельно, как фотографии. Никто не отвечал на его взгляды. Компания отвлеклась от вновь прибывшего и вернулась в веселую какофонию. Все зазвучали разом. Одна из барышень терпеливо пыталась рассказать анекдот про волка и лося. - Ну, давай, давай! - упрашивал Стас Люсю, кокетливо склонив голову набок, отчего блистающий островок его лысины открылся весь, со всеми бугорками и впадинками. Ему непременно хотелось, чтобы Люся спела "В траве сидел кузнечик". Она пела это в джазовом стиле. Получалось забавно. Люся сидела в кожаной "косухе" Вити-Вареника поверх вечернего платья и, вытянув руки, обнимала пальцами стоящую на столе бутылку. - Я устала, - говорила она, - голос посажу. Но Стас не отставал. Митя снова наклонился к Олегу. - Так мы идем завтра? Услышав, как Люся затянула песню про кузнеца, Олег хмыкнул. - Жрать хочу, - сказал он. - Есть тут что-нибудь пожрать? Митя поднялся и, перегнувшись через стойку бара, взял с полки пакетик арахиса. - Все в силе? - повторил он громче. - Завтра идем за паспортом? Всыпав в рот арахиса, Олег сказал: - Не. Не идем, - прожевал, всыпал еще горсть. - Я ж за этим и приехал. Знал, что здесь застану. Даже водителя сразу отпустил. Думаю, раз не дома, значит, здесь. За каждой спетой Люсей строчкой следовал всплеск смеха. Громче всех смеялись посторонние девушки. Одна из них, та, что так и не сумела рассказать анекдот про волка и лося, караулила каждую следующую фразу с открытым в полуулыбке ртом. - Что опять случилось? Митя подумал, что не зря он так боится тех, кто умеет меняться, - есть в этой черте зародыш катастрофы. Не должен человек меняться, не должен быть переменным "игреком", которого следует искать путем подстановки. Олег широко развернулся в его сторону. - Да представляешь, меня в область отправляют. Срочный вопрос нужно уладить, финансы - понимаешь? Я уже и так, и сяк просил Бирюкова кого-нибудь другого отправить, но? - Он разбросал руки по сторонам, чуть не задев Витю-Вареника. - Некого. Ты, говорит, хочешь, чтобы мы здесь облажались? В общем, старина, такое дело. Финансы. Ты извини, конечно. Все понимаю, но это от меня не зависит. Его лицо успевало слепить и зафиксировать каждую эмоцию, выражаемую в словах. К Люсе тем временем вторым голосом присоединился Генрих, Стас изображал контрабас, басовито бумкая в нос. Митя не знал, что говорить дальше. Внутри засосало, завертелась быстрая, уходящая на глубину воронка. Даже ноги чуть-чуть занемели. И чтобы прекратить это, он сказал первое, что пришло на ум: - Финансы? - Ну да. Выборы - накладная штука. - Олег шумно скомкал пакетик из-под арахиса. - А еще есть? Жрать охота. Выборы, ты же сам понимаешь. Своих финансов всегда не хватает, да и? за свои и лох сумеет. - А нельзя разве мне самому туда сходить, нужно ведь просто забрать? Пойти и забрать свой паспорт, а? Но Олег печально покачал головой. - Если бы можно было, я бы сам тебе сказал. Наедине с тобой никто даже разговаривать не станет. - Почему? - А вдруг у тебя диктофон под рубашкой? - А с тобой? Какая разница? - А со мной - я за тебя отвечаю. Если что, можно и собственной задницей ответить. Вот так, а ты думал? - Погоди, но? Его перебили аплодисменты, адресованные Люсе, она как раз допела "Кузнечика". Невольно раздражившись, он чуть было не шикнул на окружающих, дернулся в их сторону, но вовремя спохватился. Не оборачиваясь, Митя тоже зааплодировал - с шутливым неистовством, словно извиняясь за свою реакцию, которую могла заметить Люся, - и вдруг заглушил аплодисменты всех остальных. - Да не боись ты! - Олег легонько пихнул его локтем и затараторил: - Столько терпел, еще немного потерпишь. Рано или поздно мы же его заберем. Главное, что он уже оформлен. Слушай, слушай, все забываю спросить: как там пацан твой за границей поживает, Ванька твой? Взрослый уже мужик, наверное? Помню его маленьким совсем, когда вы с ним на факультет приходили. Фотография с собой есть посмотреть? Не может быть! Митю пробрал колючий холодный пот, он стал мокрым, будто только что вынырнул из воды. Изо всех сил удерживая на лице спокойное выражение, он набрал воздуха, чтобы скорее перебить Олега, - но откуда тот знает про Ваню? - и вдруг всей своей мокрой лягушачьей кожей почувствовал, что вокруг стоит тишина. Почувствовал взгляды, прилипшие к щеке и к затылку. В расплывчатом силуэте слева возле колонны угадал Люсю и тот испуганный взгляд, которым она на него смотрит. Из кухни слышно позвякивание посуды, о чем-то шепчутся нетвердой походкой уходящие в туалет девушки, охранник говорит, запирая дверь на засов: "Все ночуем здесь. Отбой через пять минут", - но сидящие за столом молчат. Это его, Митины, дурашливые аплодисменты невпопад привлекли их внимание, и они замолчали как раз тогда, когда Олег сказал: "Как там твой Ванька за границей поживает? Взрослый мужик, наверное?" Упустил. Если бы вовремя подумал о том, что Олег может все знать и проболтаться, никогда не привел бы его в "Аппарат". Глупый-глупый Митя! Все слышали? Люся - слышала? Он успел еще ухватиться за соломинку: может, обойдется? Может, получится что-нибудь наврать? Не в первый раз. Он привык, он умеет. Он врет виртуозно. Но какая-то неодолимая усталость сдавила его, сжала в тиски, не позволяла сделать самых простых вещей: изобразить что-нибудь, сказать что-нибудь вроде: "Вот ведь сочинят!". И он как будто порывался? - Где он у тебя, во Франции? Во Франции, кажется? У-у-у, брат! И до скольких лет он с тобой был? Я помню, кажется, на четвертом курсе учились, когда он родился? Марина еще на практику вот с таким брюхом поехала, два места в автобусе заняла. Ну да, на четвертом. Помню, еще Трифонов вас всем в пример ставил. Говорил, на Западе, мол, молодые специалисты, у которых уже есть ребенок, нарасхват. Нарасхват! Вот сказочник! Вижу его иногда возле моего дома? Теперь было все равно. Ну да, они учились вместе - что удивительного в том, что Олег знает о жизни бывшего однокурсника некоторые детали? О том, что "лаборантка Марина уезжает с Кристофом, бросает семью", факультет узнал раньше, чем семья, быть может, даже раньше, чем сама Марина. А когда он остался без Вани, продолжение истории бурно переживали и геофак, и вся аспирантская общага. Ведь телефон в общежитии стоял на вахте. И вахтерши передавали друг другу по смене, что Вакула из 502-й - ну тот, от которого жена к иностранцу сбежала, - ждет звонка от сына, вчера до полночи просидел, а сына-то он, дурак, к матери отпустил - так вот он очень просил позвать, если позвонят? Да что там! Даже тот короткий, немыслимо короткий разговор, в котором Ваня сквозь слезы сообщил, что он к нему не вернется, прошел под участливым взглядом из-под чьих-то специально надетых очков. Несколько раз потом он замечал этот жест, проходя мимо вахты: женщины надевали очки, чтобы его рассмотреть. За две самые последние недели, проведенные им в общежитии, Митя как никогда сумел прочувствовать ту стеклянную, голую прозрачность общежитского бытия, в которой прожил столько лет. Взгляды, взгляды, взгляды - как сейчас. ?Митя сидел, неудобно вывернув шею. Из Олега сыпалось и сыпалось, он успел вспомнить общагу, комендантшу, запрещавшую ему появляться в общаге после его невинных забав, Марину, которая была в общаге самой симпатичной, - и снова, будто это его давно волновало, - поинтересовался, пишет ли ему Ваня. Митя краснел так, что щеки саднило, как на сильном морозе. С таким лицом он никак не мог обернуться к Люсе. Олег заметил среди сигаретных пачек и бутылок конфету, выхватил ее тощей бледной рукой, как цапля с размаху выхватывает лягушку, развернул и сунул в рот. Подняв глаза, обвел веселым взглядом сидящих за столиком и вновь остановил взгляд на Мите. - Скорей бы уже эти выборы! - сказал Олег, стараясь звучать как можно серьезней, но несколько невнятно из-за конфеты. - Весь день провкалываешь, поесть некогда. Вернувшиеся из туалета девушки шумно расселись, готовые шутить и смеяться дальше. Люся допила из горла свой "Tuborg" и поднялась. - Ладно, мальчики, пора мне бай-бай, - сказала она спокойным, ровным голосом. - Глаза слипаются от вашего "Туборга". Вы тут смотрите, берегите себя. - Мы будем паиньки, - отозвался Стас. - И я пойду, - схватился Генрих и, махнув: "Пока", так быстро поднялся, что никто не успел с ним попрощаться - он уже размашисто шагал к пальто, висевшему на вешалке за пианино. - Пока. Это, кажется, было адресовано ему. Митя поднял глаза на Люсю, но она в этот момент выбиралась из-за столика и смотрела себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить. - Это твое? - Одна из девушек, выгнувшись назад через спинку стула, протянула ей табличку. - А! Спасибо! Охранник плюнул на все это дело и задремал на стуле, свесив голову на грудь. Олег ушел пасмурным. Его оживление закончилось, он быстро набух какой-то темной тревожной мыслью, встал так же стремительно, как Генрих, и без всяких вступлений откланялся. - Приходи в пятницу в штаб. Я в пятницу вернусь. Провожать его Митя не пошел, лишь поднял в знак прощания руку. Сегодня все уходили, как уходят в плохой пьесе отыгравшие свое актеры, и Мите хотелось, чтобы выскочил притаившийся в каком-нибудь укромном уголке патлатый режиссер, наорал на всех и заставил переиграть заново. Но он помнил отлично: никогда ничего не переигрывается, даже если сыграно из рук вон плохо. Ничего не переигрывается. Митя досидел в "Аппарате" до самого конца, пока не стали расходиться. Слушал игривые разговоры Стаса с двумя случайными подружками и курил в открытую чьи-то сигареты: брал то из одной, то из другой пачки. Но даже на это ни Стас, ни Витя-Вареник не реагировали - будто он сделался невидимым. Никто ни о чем не спросил, хоть Митя и готовился к вопросам, в уме успев ответить на них десятки раз подряд, каждый раз что-то исправляя и досказывая. Он надеялся, что спросит сидящий рядом Витя-Вареник, раз уж Стас так занят. Столько времени знакомы, неужели им не интересно узнать, о чем говорил Олег? Но Витя-Вареник пристально смотрел на девушек, видимо, этим пристальным взглядом, как якорем, удерживая себя в общей беседе. Рассуждая о том, почему он не идет к Люсе в ее подполье, Митя объяснил это свирепым приступом усталости и временной неспособностью говорить связно. "Завтра, - уверял он себя. - Завтра приду и все ей расскажу. И извинюсь". Со временем застольная беседа превратилась в замедляющуюся карусель, повторялись одни и те же реплики о приближающемся рабочем дне (подружки, оказывается, работали вместе), о позднем часе, об опасностях ночных улиц, повторялись мимика и жесты, такие же округло-замедляющиеся. Стас отнес инструменты в подсобку. Витя-Вареник неуклюже пытался поддержать разговор в его отсутствие. Они ушли все вчетвером. Мужчины, прощаясь, смотрели ему в лоб и ничуть не удивлялись, почему он остается в закрытом пустынном баре и не уходит вместе с ними. И только две случайные девушки, чьи имена он успел забыть, попрощались с ним весело и беззаботно, улыбаясь "съеденными" до самых краев губами. Митя просидел после их ухода несколько секунд. На входе погас свет. Все, что он успел, слушая, как подходит, нарочито громко ухая каблуками, охранник, - обвести взглядом подступающую к единственному освещенному столику темноту, расчерченную ромбами и утыканную задранными кверху шпилями. Закрытое пианино угловато чернело и мутно светилось бликами. Охранник обратился к нему, как к пьяному, сделав вид, что не знает, как его зовут: - Брат, тебе домой не пора? Впервые Митя пожалел, что утаил от охранников "Аппарата", чем он сам зарабатывает на хлеб. Уж наверное, своему коллеге этот тип позволил бы выкурить еще одну на дорожку. Но не припозднившемуся хмырю, высиживающему невесть что в пустом баре. - Ну, давай, - неожиданно для себя Митя попрощался с охранником за руку. - Спокойного дежурства. Глава 10 Кое-как, выбирая сухие островки, Митя перебрался через раскисший лысый газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной бетонной трубы, торчащего посреди двора. Бирюков как раз выходил из машины. Это была старенькая угловатая "Volvo", что сразу же усилило Митины симпатии к Вадиму Васильевичу. Он оказался гораздо массивней, чем Митя мог предположить, разглядывая листовки. Бирюкова вообще было много - казалось, пространства он хапнул впрок, больше, чем мог заполнить. Его можно было бы назвать толстяком, если б не спокойная ленивая сила, живущая в его килограммах. В каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьезный инструмент: кувалду, серп, плуг? Плуг, решил Митя, особенно подошел бы ему. Проводив взглядом руку, потянувшуюся к хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что выглядело бы гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг. Тут же вслед за плугом сама собой дорисовалась упругая гора бычьей спины и подумалось, что совершенно зря на листовках его не изобразили пахарем - пахарем в белой сорочке с развевающимся по ветру галстуком: "Вспашем. Возродим. Подымем". В последнее время праздные мысли так и кишели в Митиной голове, занимая его своими мутными переливами. Впрочем, он им не препятствовал, стараясь отвлечься от всего, кроме паспорта и поездки к сыну - и, может быть, предстоящей работы в "Интуристе". Даже про Олега, непосредственного исполнителя паспортной авантюры, он думал отвлеченно и, думая о нем, представлял не лицо, не слова, произносимые им, а лишь его бледные костистые руки, из которых он примет свой долгожданный паспорт. Эта картинка - руки, протягивающие ему паспорт, - вызывала ассоциации. В шестна-дцать лет Митя принимал свой первый, советский, паспорт из других рук. Как получал его в отделении милиции и что ему говорили - а скорее всего, просто велели расписаться, - Митя не запомнил. Но зато запомнил вечер того же дня. Дед Ваня пришел с работы, ему сказали: - Твой внук паспорт получил. - Ого, - сказал он, будто ему сообщили что-то неожиданное. - Покажи. Митя отдал ему свой паспорт с пружинящей новенькой обложкой. Дед подержал его, перелистал страницы, протя