нул Мите со словами: - Поздравляю. Желаю пронести его без единой, понимаешь, помарки. Шестнадцатилетний Митя не сразу понял, что дед имел в виду под словом "помарки", и задумался, глядя вниз, на его стариковские, с тугими лиловыми венами руки, в войну изломанные на мелкие кусочки, когда подбитый самолет падал на лес и Иван Андреевич сжимал и отталкивал от себя не повинующийся уже штурвал, отталкивал от себя летящую навстречу смерть. Забирая у деда паспорт, Митя все-таки догадался, о чем тот говорил. "Помарки" - это те записи, которыми государство отмечает каждое отклонение человека от праведной жизни: разводы, судимости? - Да, постараюсь, - ответил он, усмехнувшись. Что ж, постарался, насколько смог. По крайней мере помарок о судимости в его паспорте нет, с законом он жил в ладу. Но государство само решает, с кем оно в ладу, а с кем с сегодняшнего дня - нет. И для того, чтобы оказаться за чертой закона, вовсе не обязательно ее преступать. Игра гораздо сложнее, чем кажется, и в один прекрасный момент ты можешь обнаружить себя за запретной чертой, вляпаться, как невнимательный футболист в положение искусственного офсайда. Но игра еще сложнее? Бирюков вошел в штаб, а оттуда на улицу выскочила такая же, как он сам, массивная женщина лет пятидесяти, крепко вбивая каблуки в асфальт. Негнущиеся ее ноги перемещались резво, отскакивая от тротуара, как падающие торцом бревна. Она заскочила в стоящую у дверей "шестерку" и что-то отрывисто скомандовала водителю, уже глядя на дорогу, на которую им только предстояло выезжать. Митя еще раз подумал о том, что ему предстоит войти в этот городской клан, и, стало быть, с этой массивной женщиной в отъезжающей "шестерке" он скоро будет знаком. Интересно, кто она, бухгалтер? Или начальник какого-нибудь отдела? "Хаускипер, - повторил он про себя. - Хаускипер. Уж лучше, чем охранник. Раз не называют по-русски каким-нибудь управляющим или по-советски - завхозом, это хороший знак". Митя закурил. Решил постоять немного во дворе, подождать: быть может, выйдет Олег. Он говорил, что будет только в пятницу, но Митя видел его сегодня утром из автобуса, когда ехал с работы. Наверное, вернулся раньше. Мобильник почему-то не отвечал, и Митя решил отправиться в штаб. К тому же он решительно не знал, чем себя занять. Весь сегодняшний день - как назло, выходной - Митя провел в глубоком безделье. Лежал и смотрел в потолок. Смотрел на круглую вмятину от залпа шампанского. То шампанское открывала Люся: выпросила бутылку и так ее раскачала, пока раскручивала проволоку и выталкивала пробку, что пробка с пистолетным хлопком ударила в потолок и, отскочив, отстрелила одну из гвоздик в вазе. Пожалуй, отныне и Люся для него - старые вмятинки, царапинки под черепом. И ведь будет думать о ней, вспоминать, как ходила и говорила? как спала рядом, смачно въедаясь в сон? Еще один фантом женщины завелся в его жизни. Заповедник привидений. "Какое странное извращение? настоящих женщин заменять на воспоминания о них?" Но, может быть, не так - может быть, все можно устроить по-другому? Это нужно было крепко обдумать. Все нужно было обдумать. Люся его не простит, это понятно. Он должен просить у нее прощения, это тоже понятно. Так, что дальше? Еще один потолок был вызубрен детально, как таблица умножения, - каждая трещина, каждый сантиметр бугристых швов в месте соединения плит. В его памяти добавился еще один белый прямоугольник, глядя в который, он тщетно пытался обдумать собственную жизнь. Но единственная отчетливая мысль пришла ему на ум, когда он вставал с дивана: "Если б я был художник, нарисовал бы такой белый прямоугольник. Просто потолок: трещины, бугорки? Не хуже, чем черный квадрат". На этом и закончилась его очередная попытка обдумать все. Митя решил, что нужно переждать отупение. Но вот он стоял возле штаба Бирюкова и не без удовольствия начинал чувствовать, что нормальные, четко артикулированные мысли снова звучат в его мозгу. Это были мысли о паспорте, о том, как он возьмет его в руки, скажет кому-то "спасибо" и, поднеся паспорт к лицу, медленно вдохнет резкий типографский запах. Чтобы не обрывать это приятное состояние прояснения, Митя бросил недокуренную сигарету и двинулся к штабу. Тот же охранник, который в прошлый раз рисовал шариковой ручкой мотоцикл, сидел за компьютерным столиком, глядя в заклеенную листовками стену. На этот раз Митя не торопился, как обычно, отвести взгляд от охранника. Наоборот, глядя на него, подумал, что сам он скоро перестанет быть охранником, но никогда не будет скрывать, что целых десять лет проработал в охране, и будет по-свойски общаться с охранниками "Интуриста", и вот с этим, будет выкуривать с ним по сигаретке вечером, перед уходом домой: "Ну, бывай, спокойного дежурства". Его далеко убежавшие мечты оборвал универсальный вопрос-междометие: - Что вы хотели? - Олег Лагодин здесь, не знаешь? Пожалуй, Митя впервые сказал "ты" человеку, обратившемуся к нему на "вы". Вообще-то его всегда коробило от этого распространенного обычая, от которого несло лакейской, в котором воплотилась вечная тяга одного лакея возвыситься над другим. Получая "ты" в ответ на "вы", Митя злился и бурлил - молча, потому что реагировать не имело смысла. Но теперь он заметил, что ничего такого в нем не бурлит, нет - и готовность говорить другому "ты" больше не казалась ему лакейской чертой. Митя решил, что обдумает это позднее. - Не знаю, - ответил охранник, разглядывая Митю - видимо, решая, как с ним надо себя вести. - Кто это? - Ты Олега ищешь? - спросил за спиной знакомый пулеметный голос. Митя обернулся. - Да. - Зачем он тебе? - И не дождавшись реакции, спрашивавший усилил свой вопрос. - Вообще какие у вас с ним дела? Митя смутился. Очевидно, нельзя было просто так взять и рассказать этому пареньку с замашками ротного старшины, какие у них вообще с Олегом дела. В этот раз Митя мог разглядеть его вблизи - угловатое лицо с тяжелой челюстью, основательный нос, мясистые красные уши. - Мы, может быть, о разных Олегах говорим? - сказал Митя. - Мне нужен Лагодин Олег, заместитель господина Бирюкова. Парень переглянулся с охранником, взял его под локоть и повел по коридору. - Так-так, - сказал его встроенный пулемет. - Становится интересно. Они вошли в следующую комнату, в которой, как и в прошлое Митино посещение, будто и не сходили со своих мест, сидели люди, сросшиеся с телефонными трубками. Лавируя между столами, они пересекли комнату и попали в просторный кабинет с кожаными креслами. Кресел было штук пять-шесть, в каждом из них кто-нибудь сидел. Но Митин взгляд безошибочно устремился в дальний угол, к массивной фигуре без пиджака, с закатанными рукавами белой сорочки. Бирюков стоял под светильником, под мышками темнели влажные пятна. Держа в руках какой-то документ, он наклонился к нему и внимательно, шевеля губами, читал. - Вадим Васильевич, разрешите вас отвлечь на минутку. - Парень так и не выпускал Митиного локтя, и это выглядело так, будто он привел задержанного нарушителя. "Ничего, - подумал Митя. - Сейчас объясню Бирюкову, кто я? не нужно суетиться? и этот сержант доморощенный обломается". Доморощенный сержант отпустил, наконец, Митин локоть и отступил на два шага в сторону. - Повтори то, что мне говорил, - выстрелил он. Бирюков, не поднимая головы, оторвал глаза от того, что читал. - Здравствуйте. Меня зовут Дмитрий Вакула. Олег Лагодин, ваш заместитель, должен был говорить вам обо мне. Я, собственно, пришел к нему, если только он сейчас здесь. Мобильный его почему-то выключен. Бирюков встал ровно. Брови его заползли высоко на лоб и застыли неподвижно. Он переглянулся с сержантской породы человеком, приведшим Митю, с кем-то из сидящих в креслах. Вдруг швырнул лист бумаги на стоявший довольно далеко от него стол. Лист кувыркнулся и, ударившись о настольную лампу, упал на пол. - Вот каналья! - сказал Бирюков. Прошелся к окну и обратно. - Вот каналья! Костя, - обратился он к "сержанту", - ну что это за херня! Как ты мог его проворонить? Это ж? - Он разбросал руки, обнажив пятна под мышками. - Моя вина, Вадим Васильевич, - покаянно брякнул Костя-сержант. - Нет, но что за каналья! - Бирюков вытянул руки в сторону публики, как бы призывая всех разделить его возмущение. - Папаша же его по старой дружбе попросил сынка непутевого пристроить. Хоть кем, хоть расклейщиком. Ну! И что? - Бирюков загнул правой пятерней мизинец левой. - У Валентины Ивановны деньги украл. Я теперь точно знаю, что он. - Загнул безымянный. - Вчера пришел, лыка не вяжет. - Загнул средний. - Так еще ко всему выясняется, представляется моим замом! Ну не каналья, а?! Кто-то хмыкнул у Мити за спиной: - Талантливый черт. Бирюков развернулся в сторону сказавшего. - Михалыч! Давненько такого не наблюдалось, а? Митя начинал вникать в произносимые слова. И хоть слышал он их вполне отчетливо, понимал не сразу - будто переводил с иностранного. - Михалыч! Ты понял, да?! Все, что его сейчас окружало - большой стол в центре, веера документов на нем, кресла, костюмы в креслах, удивленное лицо Бирюкова, - Митя обвел тоскливым голодным взглядом. Все это так и останется чужим. Мебель в чужом кабинете, одежда на незнакомых, чужих и насмешливых дядьках - вот и все, что он видел. Дядьки были очень похожи на мелких советских начальников, умных и свирепых. "Интересно, как они называли между собой это свое собрание? Наверняка планеркой!" Костюмы их, которые Митя машинально оглядел, оказались на удивление дешевыми и по-советски блеклыми, а обувь - простой и пыльной. Это показалось занятным. Тем более что сам Вадим Васильевич был одет, как положено. "Неужто держит всех в черном теле? - подумал Митя еще одну праздную мысль. - Ни одному не дал разжиться? Наверное, всех перетащил к себе оттуда, из старых социалистических времен. Почему тогда, став нормальным добротным буржуином, командует все теми же прорабами да инженерами в стоптанных туфлях? Быть может, с ними удобней?" Но этого ему уже не суждено было узнать, как и всего остального, касающегося устройства и обычаев "Интуриста", - и та большая женщина, пробежавшая на громких, как бревна, ногах к ушатанной "шестерке", уехала на ней в небытие, и с охранником, который любит рисовать мотоциклы, он не будет выкуривать по сигаретке в конце трудового дня, и - нет, не вступит он в этот клан новым членом с несколько спортивным именем - хаускипер. Прощай, моя несостоявшаяся клановая жизнь! Хороша ты, наверное, волнующа и вкусна, как потеря девственности, - но не для меня ты, не для меня. У дураков свой собственный клан. Михалыч тем временем сел поровнее и сказал: - А помните Савчука, Вадим Васильевич? Ну, в девяносто пятом? Который всем встречи назначал у нас в фойе? Костя, в девяносто пятом это было? - В конце девяносто четвертого, - отвечал Костя. - Работал простенько, но весьма эффективно. Сколько народу продернул! Еще ж не сразу его вычислили. У него ведь бывшая жена работала горничной. Думали, к ней ходит. Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите. - Садись, - и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув. Вся мерзкая мозаика сложилась в Митиной голове в законченную картинку. Картинка вышла примитивная, лубочная - и он, дурашный лубочный Митя, в самом центре, тянущий руки к пунцовой книжице, а вокруг пояснительная надпись: "Дурак - гражданин Вселенной!" Митя замешкался, размышляя, стоит ли садиться или сразу извиниться и сбежать. - Да садись, садись. Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза. - Рассказывай. Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя все будто разгонялся. Сказал наконец: - Э? - Снова разжал кулаки и продолжил: - Что рассказывать? Вы же догадались. Представлялся вашим заместителем, обещал помочь с паспортом. Мы вместе учились, ну и? Словом, кинул меня. - На сколько? - Четыреста долларов. - М-м... - Бирюков кивнул, словно внес цифру в нужную ячейку. - А что, говоришь, у тебя с паспортом? Опять предстояло объяснить, каким образом он перестал быть гражданином России, рассказать про закон с сюрпризом. У него давно выстроился дежурный рассказ, коротенький, но детальный. Он столько раз пересказывал его разным людям в разных интерьерах в разное время суток с разным настроением? Вдруг Митя понял, что не сможет еще раз повторить свою историю. Но все-таки попробовал: - Я живу в Ростове с восемьдесят седьмого года, родился я в Грузии, тогда это была одна из союзных? - Но нет, убедился, что не сможет, споткнулся на "республике". Даже если бы у Бирюкова в ящике большого красивого стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакулы и нужно было бы лишь отбарабанить все, как стишок в садике, и получить положенную награду, - не смог бы. Митя поднялся. Во взглядах, пойманных им с разных концов комнаты - какими бы разными они ни были, серьезными или веселыми, - посверкивало одинаковое чувство собственного превосходства. В этих взглядах так ясно читалось самое страшное в сегодняшней жизни обвинение. "Да, - мысленно сознался Митя. - Я лох". - Наверное, - сказал он, - я пойду. Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним. - Как - пойдешь? Да погоди ты, мил-человек, ты же сам ко мне пришел. Сказал "а", говори "б". Я же должен знать, что на моей территории творится. - Он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. - Сядь, расскажи не спеша. Разберемся. Я тебе помогу. Надо помочь человеку, - приказал он Косте. - Что ж эта каналья моим именем торгует! Притащить его сюда, побеседовать. Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите: - Я тебе помогу. Только не сейчас, хорошо? Подожди маленько, пока выборы пройдут. А с этим Олежкой мы разберемся. Митя еще раз окинул взглядом помещение. Перед ним поплыла еще одна дурацкая картинка, на этот раз в стиле "Чикаго тридцатых": он в плаще с поднятым воротником, в широкополой шляпе, с автоматом "Томпсон" на коленях, в блестящей черной машине, медленно подъезжающей к идущему по тротуару Олегу. И в каждом переулке, прислонившись плечом к стене, стоят старички в наглаженных советских костюмах, в отполированных, но таких же стоптанных туфлях и делают вид, что читают "Капитал". Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил: - Извините за недоразумение, - и пошел к двери. русское лото Светлана Ивановна закончила последний пасьянс и теперь точно знала, в каком ларьке следует брать билет. Вернее, билеты: поскольку выигрыша не было уже очень давно, вероятность его на этот раз была как никогда высока, и билетов следовало брать несколько. Карты указали на ларек, что находился на Рыночной площади. Светлана Ивановна была в отличном расположении духа. Сегодня сходились абсолютно все пасьянсы, и сходились необычайно быстро. Это было хорошей приметой. Она пересчитала приготовленные деньги, поколебавшись, добавила еще на два билета и сунула их в карман пальто. "В случае пролета садимся на овсяную диету". Но, фыркнув на самое себя, она прогнала эту упадочническую мысль. - Сашок! - позвала она, выглянув в коридор. - Сашочек! Сашка прибежал к ней откуда-то с лестницы, держа обеими руками смятую пивную банку, в которую он уже воткнул мачту - бывший простой карандаш. Он вопросительно посмотрел на Светлану Ивановну, и ей показалось, что его отчаянно косые глаза смотрят на нее сразу со всех сторон. - Не поплывет, - сказала она, указав на его недостроенный кораблик. В ответ он капризно дернул головой, сказал, нахмурясь: - Поплывет. Мы же делали. Светлана Ивановна тоже капризно дернула головой. - Так мы же мачту делали из тоненькой проволоки, и дырку мы не пробивали. К тому же вот - зачем ты банку смял? Она же теперь не плавучая. Но Сашка не сдавался. - Плавуча! - возмутился он. - Почему не плавуча? - Да я тебе как бывший инженер-конструктор говорю: не плавучая, - сказала Светлана Ивановна, улыбаясь и его упрямству, и его разговорчивости. Он задумался, видимо, сраженный словами "инженер-конструктор". В последнее время Сашка часто радовал ее складной, почти не косноязычной речью. Втягивая его в продолжительные, недавно еще немыслимые беседы, она чувствовала, как в сердце разливаются радость и дикая, доходящая до боли нежность. Она боялась проявить ее хоть как-то. Боялась, что заметят соседи и всколыхнется новая волна грубых мутных разговорчиков: "Светка, он скоро тебя мамой называть будет. Светка, а мать его объявится? Говорят, видели ее в городе". Боялась даже наедине с Сашкой поддаться этой мучительной нежности, хотя бы мимоходом погладить его по голове: а вдруг разбудит в нем ответное чувство и он где-нибудь на людях выдаст ее, прижмется, обнимет? Нет, этого нельзя было допустить. По крайней мере не сейчас, когда все так ломко. Светлана Ивановна присела на корточки. - Я вернусь, и мы сделаем, как нужно, договорились? - А ты куда? - спросил Сашка. Она досадливо поморщилась. - Вот кудыкнул под руку. Сколько раз тебе повторять: не кудыкай! - И она сунула ему под нос кулак. Сашка опустил глаза на ее кулак, разглядывая его опасливо, - видимо, не понимал, что кулак можно показывать в шутку. - Ой, ну, уставился! Светлана Ивановна отдернула руку и улыбнулась. Она пока не привыкла к своим морщинам и, улыбаясь, пыталась прочувствовать, как выглядит ее лицо, из-за чего улыбки порой застывали, словно на фотографии. - Ну, ты как? - Светлана Ивановна легонько толкнула его в выпяченный живот. - У меня посидишь или по этажам побегаешь? Сашка спросил: - Запрешь? - Конечно, запру, - ответила она, поднимаясь, и развела руками. - Воры придут, все унесут. - Тогда не хочу. Здесь буду. Она махнула ему. - Ну, беги. Сашка убежал, на прощание поймав ее в свой охватывающий сразу со всех сторон взгляд. - Я плавучи банки поищу! - крикнул он, уже добежав до лестницы, уверенный, что она стоит и смотрит вслед. Когда Светлана Ивановна приехала из Тбилиси, Ванечке было примерно столько же, сколько сейчас Сашке. Если время крошится на кусочки, превращаясь в отдельные, самостоятельно существующие в тебе времена, во временах легко запутаться. С ней так и случилось. Однажды она подскочила среди ночи, разбуженная стуком распахнутой ветром форточки. Ветер, не успев ввалиться, уже вовсю хозяйничал, рвал на подоконнике букварь, раскидал салфетки. Еще не до конца отойдя ото сна, она ринулась к кровати, на которой спал Сашка, и, натягивая одеяло на свернувшееся калачиком тело, зашептала: "Спи, Ванечка, спи". От собственных слов она вздрогнула и проснулась - резко, как от будильника. И пошла курить на кухню. На кухне ветер гудел в трещинах стекол и мощно летел куда-то над всклокоченной улицей. Сигаретный дым покатился по потолку. Ветер всасывал его в приоткрытое окно. Она выкурила тогда много, не считая, прикуривая одну от другой, но в ту ненастную ночь путаница в ее душе закончилась. "Вот и встало все на свои места", - думала она, пока не поняла: нет, совсем не так, не по своим местам расставлено. В том-то и суть - нужно все исправить. Разве нельзя - исправить то, что плохо? Разве виноват Сашка, что вытянул свой неудачный билет? Исправить, это нужно исправить. Она больше не называла Сашку Ванечкой. Любовь к чужому ребенку, оказавшись делом запретным, неудобным, как шило в мешке, овладела ею полностью. Это остроугольное чувство, которое так болезненно укладывалось в сердце и никак не укладывалось в окружающую жизнь, вряд ли кто-нибудь назвал бы радостным. Оно просилось наружу, грозило выдать ее на каждом шагу, но его следовало прятать. Приходилось обживать далекое будущее, в котором Митя, уже располневший лысоватый мужичок, и Саша - красавец, студент иняза - сидят за столом, о чем-то спорят (по мужскому обыкновению, шумно охотятся за истиной), она накрывает ужин, за окном хлещет дождь (или ветер трещит ветками), ночь сгущается, и уже никто никуда не уйдет? Светлана Ивановна оделась, взяла сигареты. Вынула из холодильника и спрятала во внутренний карман пальто бутылку водки. Бутылка обожгла полоской холода через подкладку и трикотажную кофту. Заперев дверь, она пошла по коридору к лестнице - но не к той, что вела на выход, а ко второй, в аварийном крыле. Здесь, хрустя кусками осыпавшейся штукатурки, она поднялась на два этажа, нырнула в прошитый сквозняком коридор и сразу налево, к комнате, где вместо двери полоскалась, вспухая и хлопая, висящая на гвоздях занавеска. Она протиснулась за занавеску и остановилась перед перегородившим комнату шкафом, заклеенным этикетками: в пункте приема за бутылки, очищенные от этикеток, давали больше. - Дома? - позвала она за шкаф. Тут же раздался скрип кровати и сонный мужской голос: - Да дома, дома. Светлана Ивановна осторожно, чтобы не нарваться, как в прошлый раз, на непотребное зрелище, прошла за шкаф. Но Федор в этот раз был одет, в брюках и пиджаке, хоть и без сорочки. Сорочка сохла, распяленная над кроватью, петельками надетая на шляпки вбитых в стену гвоздей. Сидя на продавленной до пола кровати, головой почти доставая колен, Федор задумчиво скреб виски. - Вот. - Она вынула и поставила бутылку на грязный стол. Федор кивнул. Светлана Ивановна подалась в сторону выхода, но так и не сделала шага. Ей почудилось, что трещина в торцевой стене сильно расширилась, и она прищурилась, чтобы лучше видеть. Тем временем Федор вынул из заднего кармана расческу, воткнул ее в волосы. - Че? Заметила? - хмыкнул он, дергая расческой по волосам. - Ползет, ползет трещинка. Светлана Ивановна по инерции обвела взглядом остальные стены и потолок, остановила взгляд на выглядывающем из-под второй кровати тазике, в который Федор сложил вещи пропавшей жены. - Пока не рухнет на х? - Он проглотил ругательство, на ходу заменив его на овощной эквивалент. - Пока на хрен не рухнет, не завалит пару человек, отселять не будут. Я тебе говорю! Похоже, он начинал поддаваться дрессуре. Глядишь, и отучится при ней материться. Она кивнула неопределенно: мол, я тебя послушала, мне пора - и собралась уходить. - Ну что, Ивановна! - крикнул Федор, вскочив с пронзительно пискнувшей кровати. - По рюмашке? Когда все только начиналось, он заявил ей, мрачно глядя в угол: - А ну-к, Иванна, выпей со мной. - Чего это вдруг? - удивилась она. - Выпей, выпей. - Он помрачнел еще больше. - По-хорошему прошу. А то вот люди говорят: что бы тебе меня того? не травануть, к чертовой бабушке! Тогда и пацан без хлопот тебе достанется. Шито-крыто. Ты выпей. И пришлось разлить и выпить. С тех пор Федор иногда требует, чтобы она пила с ним по рюмашке: страхуется. - Обойдешься. - Светлана Ивановна окатила его ледяным взглядом. - И больше глупостями не донимай. Можешь не пить, если так. - А тогда и к пацану моему можешь не подходить, - оживленно отозвался Федор и хлопнул себя по заду. - А?! И бумаги никакой тебе не будет. Конечно, он просто хорохорится, стращает, но куда это заведет? Он любит стращать. Сашка боится его ужасно. Иногда, приходя пьяный, Федор забирает сына к себе, командует: "Из комнаты ни шагу!" - и Сашка весь день сидит, где велено, на полу между кроватей. Катает машинки. Отец просыпается и умильно гладит сына по голове: "Ах ты молодчина! Папу охраняешь, да?" Светлана Ивановна посмотрела на него внимательно, и было ясно, что думает сейчас именно о нем, но вовсе не собирается делиться размышлениями. - За это я тебе заплачу, как договаривались, - сказала она так, будто говорила самой себе, и повернулась к нему спиной. - Ага, а деньги где возьмешь? Не оборачиваясь, она бросила: - Не твое дело, - и вышла. - Э! Погоди!- крикнул он вдогонку. - Ты в прошлый раз не ответила. Давай-ка каждый день по бутылке! Маловато через день-то, не по-людски! Это был очередной шантаж, но на этот раз Светлана Ивановна решила не поддаваться. Уговор был таков, что за три бутылки в неделю ей дозволяется забрать Сашку к себе. Но в последнее время Федор упрямо пытается выторговать больше. Наверняка надоумили те же дружки, что в прошлый раз подсказали насчет отравы. Она решительно заявила, что никаких дополнительных бутылок не будет и, раз уж на то пошло, он может забирать ребенка к себе - если ему не жалко сына, если не боится, что однажды стена в комнате все-таки рухнет, не говоря уже о том, что мальчику - осталось-то всего ничего - в школу, а мальчик толком говорить не умеет, и кто будет им заниматься? Но это был опасный блеф. Федор мог догадаться, что она блефует, упереться, стоять до последнего, и тогда, если заберет Сашку к себе, она, конечно, сломается, - но где взять денег на ежедневное снабжение Федора бутылкой? И так экономит на всем. Придется устраиваться на работу. Вот если бы Митя поддержал ее? Нужно набраться смелости и поговорить с ним напрямую? И в сотый раз напомнив себе о неизбежном разговоре с сыном, в сотый раз она почувствовала холодок отчаяния: не получится разговора. Никогда не получалось. Снова все закончится ссорой. Закроется и проглотит его спину дверь - и вновь останется ее единственным собеседником. На улице у нее быстро озябли ноги, и она вспомнила, что забыла подстелить в дырявые сапоги стельки. Но не возвращаться же - она вышла за билетами! Чтобы не замерзнуть на остановке перед общагой, где автобусы ходили раз в полчаса, она решила пройти на соседнюю улицу, там движение пооживленней. Лопнувшие подошвы громко чавкали, но она не обращала внимания, стараясь лишь не наступать в слякоть. Когда-то в молодости выйти на улицу не накрашенной - даже в выходной день за хлебом - было совершенно немыслимым делом. Потом она растила Митю, но и тогда, на службе ребенку, ничего не утратила: ни пеленки, ни тетрадки не отучили ее следить за собой. Митя подрастал, в мальчике все отчетливей проступали мужские черты, и порою за неторопливой чашкой кофе она представляла, как станет когда-нибудь эффектной пожилой дамой, окруженной благовоспитанными внуками, - даже купила себе длинный мундштук с золотой восточной вязью, а воображение добавляло к мундштуку красивый бамбуковый шезлонг, шаль на плечах и скромный, но ювелирно исполненный маникюр. Вот молодость прошла, один мир сменился другим, и в новом мире старость оказалась жалкой и нищей, обутой в дырявые сапоги. Семейная жизнь сына закончилась предательством и катастрофой, так что убогая старость сделалась ко всему еще и бессмысленной. Что такое бедность, она знала и раньше. Правда, послевоенная бедность запомнилась неясно - пришлась на раннее детство, и память, будто боковым зрением, выхватывала лишь расплывчатые детали: несъедобная каша мамалыга, мамино платье с черным шрамом от утюга и ее слезы, падающие на раскаленный утюг и громко шипящие, столешница прибита к поставленным на попа занозистым ящикам из-под овощей. Но та бедность, как ни странно, была пронизана светом, теплым лучом жизни. - Ничего, Светочка, не навсегда же, - повторяла мама. Теперь, похоже, навсегда. Сначала она говорила, что во всем виноват Ростов-папа, что это он такой-рассякой, похмельный и хамский, омрачил ее и так невеселую старость. До своего переезда сюда она помнила о Ростове только одно: десятилетней девочкой ездила с мамой в станицу Васюринскую, в гости к старшей папиной сестре. Это было очень давно. Берия был шпион, в магазинах появились настоящие конфеты. Тепловоз стрелял в небо струей вонючего дыма, по вагону шла кондукторша, застегнутая на большущие блестящие пуговицы, и выкрикивала: - Граждане! Закрывайте окна, подъезжаем к Ростову! Но все равно хоть кого-то умудрялись обворовать. Свешивались с крыш, запрыгивали в открытые окна, забрасывали рыболовные крючки и вырывали то, что зацепилось? Пообжившись тут, она была вынуждена признать: Ростов-папа ни при чем - не пьяней и не вороватей других. А кто знает, как сложилось бы в другом городе. Только одна надежда, скрытая в цветных прямоугольниках лотереи, поддерживала в ней былой жизненный азарт. Нужно верить. Вот как мама рассказывала, во время войны верили в победу, в самые мрачные дни - верили. Она верит. Рано или поздно все цифры лягут точнехонько в цель, удача полыхнет победным салютом. Тогда можно будет все переиграть, переделать по-своему. Во дворах, через которые она шла, вяло раскручивался воскресный зимний день. Кто-то прогревал возле гаража машину. Кто-то сбивался перед подъездом в кучки, пересчитывая наличность и ожидая, пока количество человек и денег не достигнет необходимого минимума. Добиться от Федора согласия подписать эту страшную бумагу оказалось непросто. Она подступалась и так, и эдак, но нарывалась на ожесточенную ругань. Наконец, улучив момент, она сумела его разжалобить, расписав, что ожидает Сашку, если тот останется с ним, и посулила пятнадцать тысяч за отказ от сына. Федор всхлипнул, печально скукожил лицо, потребовал двадцать пять вместо пятнадцати - и согласился. Он назвал это "сущим отречением", а Светлану Ивановну, когда опьянение начинало свой тяжелый полет вниз, уже сейчас проклинал и называл "чертовой змеей". Но это ее не останавливало. Нужно будет сразу куда-нибудь переехать. Куда - было неясно, но и не важно: куда-нибудь. Оставалось лишь дождаться нужной суммы от "Русского лото". Но в выигрыше она не сомневалась. Как бы ни иронизировал по этому поводу Митя, но иногда - сейчас, например - она ясно ощущала приближение удачи. Конечно, не так однозначно, как ощущаешь сытость или холод. И все же, живя в горящем лотерейном пространстве, если настроиться, отрешиться от тикающей в ухо безысходности, можно уловить эти шальные токи, последовать за ними и в самый ответственный момент, отвернувшись от шумного дневного хаоса, шагнуть к залепленному рекламой окошку и вытянуть из веера билетов тот самый, в котором победа и салюты и другая жизнь. На остановке как раз стоял ее автобус, она побежала к нему по снежной бурой жиже, но водитель захлопнул перед носом дверь. Посмотрел на нее через окошко открывающейся в водительскую кабину двери и не спеша отъехал. Она не стала колотить по отъезжающему автобусу, махать вдогонку, не стала клясть наглую водительскую морду. Выпрямила плечи и отошла к остановке. В сапогах после пробежки хлюпало, но даже это не могло сбить ее с настроя. Ненависть автобусников к пенсионерам-нахлебникам она старалась воспринимать как стихию, которая, ругай - не ругай, результат один: шваркнет, когда захочет. О том, что можно получить от Сашкиного отца письменный отказ от родительских прав и потом усыновить мальчика, она узнала в общаге, от одной из соседок. Соня была детдомовкой, ей можно было верить. Они оказались вдвоем на кухне, и Соня ни с того ни с сего вывалила ей все от точки до точки. Наверное, боялась, что кто-нибудь зайдет на кухню и услышит. - Вот жалко, - добавила она. - Тебе-то не дадут усыновить. И многозначительно замолчала, видимо, ожидая, что Светлана Ивановна сама разовьет тему. Светлану Ивановну от рассказанного Соней бросило в жар, но как раз в этот момент в кухню кто-то вошел, так что удалось отмолчаться и быстренько ускользнуть к себе. С того дня прошло много времени. Она сходила куда надо, расспросила, как оформлять этот самый отказ и как, минуя детдом, можно отдать ребенка другому человеку. На нее смотрели недобро: она-то сказала, что это она собирается отказываться от внука, которого пьяница сын подкинул ей на старости лет, а она-де насквозь больная, а рядом соседка бездетная, душевная? Зато объяснили все без лишних расспросов. Процедура оказалась неимоверно сложной, предстояло задействовать множество опасных государственных людей, от милицейских инспекторов до судей, каждый из которых спокойно мог потребовать взятку, но ничто не могло отвернуть ее. Она была в одном шаге от осуществления своего плана. Федя бумагу прочитал, сложил, как было, и вернул. Трагически растянул губы, сопел, костерил себя за то, что не может завязать - и никогда уже не сможет? Словом, отнесся к делу осмысленно. - Я, Ивановна, пацана своего ох как жалею! Я ради него и сукой готов стать! Главное - поговорить с Митей. Хотя бы раз в жизни, в первый и последний раз, суметь поговорить с Митей. А в том, что выиграет необходимые двадцать пять тысяч, она не сомневается. Да и глупо было бы сомневаться, когда все складывается одно к одному. Во-первых, эта напасть с паспортами: ей ждать ответа из консульства - и неизвестно, когда и что они там ответят. Мите вообще непонятно, как выпутываться. Это должно же чем-то уравновеситься! Во-вторых, сложнейший пасьянс сходится в несколько секунд одиннадцать раз кряду. Она еще крепче расправила плечи, вздохнула и погрузилась в привычные лотерейные грезы, представляя, как все произойдет, как она отметит тот знаменательный день, как будет получать деньги и что ей скажут, вручая их, - сегодня она представляла не черных от зависти людишек, молча сующих ей лист, в котором следует расписаться, а улыбчивые лица и всеобщую радость и удивление такой ошеломляющей удачей - и, может быть, даже фотографов из газеты. Одно лишь сомнение пачкало ее грезы: а не станет ли старый советский паспорт загвоздкой? Не заартачатся ли в "Русском лото" по этому поводу? Она никогда не ждала хорошего от этой власти, поскольку не находила ни одного честного лица среди тех телевизионных сановных лиц, что подплывали вплотную с той стороны экрана, делали ртом разные слова. Нет, возможно, среди них и попадались честные: просто она не знала, как должна выглядеть их честность, не имела шанса зафиксировать. По ту сторону экрана, в мире ухоженном, отгороженном от ее общаги, обитала, видимо, какая-то новая порода людей, на чьих лицах не отображалось ничего, что она могла бы понять. В своей жизни Светлана Ивановна видела только одно честное сановное лицо: у Хрущева. Смешное, но честное. Под импозантной фетровой шляпой или холщовой кепкой. И вот уже перед ней белели те холщовые кепки, которые тогда почему-то воспринимались как атрибут солидности и порядочности, проходили яркие первомайские парады, плыли молодые открытые лица? Очнувшись уже на Центральном рынке, когда народ спрессовался в проходе и побрел на переднюю дверь, Светлана Ивановна полезла за пенсионным и попыталась найти взглядом цель - ларек, в котором торговали лотерейными билетами. Но ларек от нее скрывали автобусная толпа и полосатые крыши торговых палаток. Прямоугольный островок посреди площади, к которому подъезжали автобусы, сплошь был укрыт этими палатками, так что образовались узенькие, кишащие людьми аллеи. Выбравшись наружу, она нырнула в одну из этих аллей и пошла прямиком к ларьку. Силуэты прохожих тасовались мимо него направо и налево, но никто не подходил за билетиком. В прямоугольной амбразуре, единственно свободной от листков рекламы, едва-едва можно было угадать руки, держащие раскрытую книгу, да кружку с торчащими из нее ножницами. У Светланы Ивановны заколотилось сердце и в глазах блеснуло предвкушение. Видимо, заметив ее в какую-нибудь щелку между рекламок, ларечница положила книгу. - Ну! - выдохнула Светлана Ивановна и положила деньги в привинченное блюдечко. - Пять. Глава 11 В субботу он набрался смелости и пошел в "Аппарат". Музыканты поздоровались с ним отчужденно, но вежливо - с точно дозированной степенью вежливости, не оставляющей ни единой зацепки для дальнейшего разговора. Генрих уселся за клавиши. Стас затеял разговор с барменом, с которым не всегда даже здоровался. И точно так же отчужденно, но вежливо поздоровалась с ним Люся. Нет, она и не думала сердито отмалчиваться. - Привет. Куда пропал? Будто не было ничего. Раньше он, конечно, ответил бы, что Марине дали отгулы, пришлось все выходные провести с ней и, конечно, "она начала подозревать". Идя к Люсе, Митя готовил решающие слова, настраивался на настоящее объяснение, с напором и надрывом, с ее безвольной рукой в его руке. Но, сев перед ней за столик, сразу понял, какая скользкая, непроходимая пустота лежит теперь между ними. Он пожал плечами. - Да? вот, пришел? возьми. - Он достал из кармана деньги. - Спасибо. - У тебя же не было, - удивилась Люся, забирая из протянутой руки доллары. - А я у начальника занял. Для чего-то же они придуманы, начальники. Она не стала спрашивать, почему Митя так спешно решил вернуть деньги. - Витька болеет, - сказала Люся. - Простыл. Покуролесил в ту ночь, наверное. Девушка оказалась без жилплощади, а у Витьки брат сводный в гостях. Играем сегодня без него, а сегодня вполне может быть наплыв. Что играть будем, ума не приложу. - Не в первый раз. - Это да. Люся держалась так, что надежды на объяснение с надломом не оставалось вовсе. Ничего не было. И в ее прямом взгляде, каким она спокойно смотрела Мите в лицо, он видел то же самое: ничего не было, ровным счетом ничего. Глаза ее спрятались под непроницаемыми масками. Генрих посматривал в их сторону, не переставая играть. Люся сидела к нему спиной, но будто говорила с Генрихом по телефону: какой-то неслышимый посторонним диалог происходил между ними. Митя удивился: Генрих и Люся всегда были отстранены друг от друга, почти не разговаривали. "Как дела?" - "Нормально". Почти как сейчас. Митя забыл все решающие слова. Если бы она сама спросила, просто поинтересовалась деталями. Просто из любопытства. Но Люся не спрашивала. Они посидели, говоря прерывисто о всякой ерунде, и он ушел. А когда вернулся с полпути, полный решимости сказать хоть что-нибудь, хотя бы главное - "прости", Люся уже начала работать. На этот раз она его не заметила. - Я, кэ цэ, не знаю? но, по-моему, это на весну не похоже, - сказал Толик. - Дубняк, бля! Серые предрассветные улицы бежали в окнах. Казалось, зима вернулась с полпути. На Ворошиловском возле торговых ларьков вяло разворачивалась торговля. Торговцы, на лицах которых отпечаталось все их отношение к работе этим необычно морозным мартовским утром, в тулупах, с сигаретами и пластиковыми дымящимися стаканами в руках, наблюдали, как грузчики подкатывают к палаткам тележки с товаром. Грузчики, вытягиваясь параллельно асфальту, толкали тележки и выдыхали густой серый пар. Светло-серый иней покрывал тротуары и края дороги там, где его не доставали покрышки. Иногда рассеянный утренний взгляд выхватывал какого-нибудь одинокого прохожего, сутулящегося под пронизывающим ветром. Тогда, провожая его глазами до тех пор, пока тот не смешивался с быстро удаляющимися серыми тенями, Митя пытался его досочинить. Глядя на убогую одежду, на картонное бессмысленное лицо за воротником, успевал представить, как работяга отлипал от подушки, нащупывая кнопку орущего будильника, как завтракал, глядя сквозь тарелку, и как придет сейчас в грязный цех и много раз будет пожимать руки и будет переодеваться в грязное и потом долго подступаться к началу работы. Прохожий скрывался из виду, и Митя возвращался к своим мыслям. "Восьмерка" дребезжала на колдобинах. Это дребезжание раздражало Толика. Они почти добрались до места. Остановившись на светофоре, Толик повернул голову и посмотрел пристально, будто хотел в последний раз убедиться, что Митя не передумал. И уловив это его движение, Митя обстоятельно и проникновенно выругался по поводу плохой погоды. Признаться Толику во всем, что случилось, было непросто. Митя поначалу не собирался никому рассказывать. "Табу", - постановил он и в который раз пожалел, что не умеет отбрасывать хотя бы самые небольшие куски памяти, как ящерица - хвост. Но потом, сидя вдвоем с Толиком перед мониторами, в которых подъезжали и отъезжали серые и черные машины и банковские девушки беззвучно проходили по бетонным ступенькам, Митя вдруг крякнул и одним духом выложил ему все. Дослушав, Толик многозначительно молчал. Было слышно, как тихонько, по-стрекозьи, зудят мониторы. Звук этот был Мите настолько родным - впрочем, как всякому охраннику, - что обычно он его не замечал, как не замечают собственного дыхания. Но ту тишину следовало чем-нибудь заполнить. Обоим было понятно, какое слово неизбежно должно плюхнуться в эту тоскливую тишину. Но Толик молчал, и это означало, что он не скажет этого слова, не подколет Митю, не посыплет рану солью, как это сделал бы любой другой, ни за что не станет называть его лохом. Митя вспомнил, как однажды Толик тоже делал одно неприятное признание. Перед тем он пару дежурств ходил мрачный, чуть не подрался с Сапером и вообще был не похож на себя. А потом, точно в такой же обстановке, перед этими же зудящими мониторами, признался ему в том, что у него простатит и он начал посещать лечебные массажи, - в этом месте он вздрогнул. И Мите показалось, когда он закончил свой рассказ про паспорт и они сидели, молча наблюдая за немыми черно-белыми картинками в мониторах, что Толик тоже вспомнил про свой простатит. Молчание его означало: теперь мы квиты. Теперь две тайны крепко-накрепко связывали их: Митя не проболтался про Толиков простатит, Толик не станет болтать про его паспортное лоховство. - Кэ че, хочешь потрусить парнягу? - Надо бы. Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную порцию злости. Он пробовал по-всякому. Называл себя лохом. Побольней колол разными подробностями, мелькавшими в памяти безостановочно. Особенно жгуче действовало воспоминание о том, как Люся отдавала ему те самые четыреста долларов. "Вот, держи, - сказала она, протягивая сложенные пополам купюры, и на этот раз ее обыкновение все делать легко смутило его. - Ты чего, Мить? Держи". Вчера он снова зашел к Люсе. Было совершенно неясно, о чем говорить и зачем приходить к ней, продолжая отмалчиваться и делая вид, что между ними все по-прежнему. Но очень хотелось, и он пришел. "Аппарат" был увешан гирляндами, на каждом столике стояла пластмассовая елочка. Теребя серебристый "дождик", обернутый вокруг шеи, Люся поделилась новостями: Витя-Вареник постригся налысо, у группы наконец опять есть название - "Hot Вlack". ("Тебе нравится? Это Генрих придумал".) - Ой, извини! Забудет! Она бросилась за уходившим Арсеном, чтобы что-то ему напомнить. Митя взял англо-русский словарик, который Люся, убегая, швырнула на стол, - один из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Раскрыл на букву "H" и нашел нужное слово. "Housekeeper, - прочитал он. - Домохозяйка?" - Домохозяйка... - Он ткнул в раскрытую страницу, будто кто-то стоял с ним рядом. - Домо-хозяйка. Обычно после каждого сеанса самобичевания он крыл Олега последними словами, клял скотские порядки ПВС, в которой туалеты держат запертыми, так что приходится бежать за гаражи и там встречать бывших однокурсников (будь они неладны!). Ругал буржуя Рызенко за то, что не помог, ругал себя за недюжинную отчаянную глупость, достойную бронзы в полный рост, ругал пустоголовых депутатов и отдельно сволочей Рюриковичей - за то, что приплыли, суки варяжские, за то, что все вот так? Словом, не мелочился, ругался масштабно. Иногда Митя мечтал, как встречает Олега, как бьет его и месит, втаптывает в бурую декабрьскую слякоть. Иногда - как обливает бензином и поджигает его дверь. И был даже план поджога. Иногда пробовал представлять, как вгоняет нож в его хлипкий живот. Но все тщетно: по тому ленивому холодку, что оставался на дне бушующей злости, Митя догадывался: ничего этого он не сделает. Он мягок. Его жестокие фантазии никогда не свершатся. Он не из тех, кто может это сделать. Всегда останется нечто, чему он не в состоянии дать имя, стоящее непреодолимой помехой между исступленным воображением и действием. Это мешающее нечто спряталось где-то в стопках прочитанных книг, порхнуло к нему из черно-золотого колодца неба, когда-то в незапамятные времена, когда лежал, упав навзничь, и пил жадными глазами летнюю ночь, вписалось в память вместе с тихими бабушкиными рассказами - но оно мешало, мешало, мешало! Как мешали бы верблюду жабры! Мешало своей неуместностью. Здесь и сейчас не нужны были ни стопки священных книжных миров, ни восторженные падения в звездный колодец - ничего, кроме волчьей науки огрызаться. Огрызаться быстро и решительно. И помнить, что вокруг рыщут стаи тех, кто желает сожрать тебя как последнего лоха. Нужна была хорошая реакция в этой новой свободной жизни, которой Митя, видимо, не обладал. Но сознаться в своей ущербности, смириться с ролью человека-атавизма Митя не мог. Правила, по которым жили "дежурка" банка "Югинвест", все остальные "дежурки" Ростова-на-Дону, вся остальная страна, требовали не оставлять дело безнаказанным. Толик вздохнул. - Эх, свел бы я тебя с надежным человеком. Но ему, кэ че, еще полгода досиживать. А с другими я б не рискнул. Знаешь, всякое бывает. Нужно на сто пудов быть в человеке уверенным. - Ясное дело. Только где такого найти? - Зря п?шь! Есть такие люди. Это ты где-то по своим университетам уродов понацеплял. Но кто тебе виноват? Толик вздохнул еще раз. До этого Митя вообще не помнил, чтобы Толик вздыхал вот так, мечтательно. Его всегда немного обветренные губы сложились в томную полу-улыбку. - А так бы можно было. Пару косточек поломать, череп бы пробить. Пусть лежит, думает. Может, с пластиной в голове и поумнеет. Встанет на ноги, опять повстречать его в спокойной обстановке или лучше вывезти куда-нибудь. - Может, я сам? Мне главное разозлиться. - Тебе нельзя, чудило! У него ж все твои данные. Он же твои документы отксерокопировал. Ментам даже искать не надо. Он только побои снимет, в тот же вечер тебя закроют. Ты еще говоришь, пахан у него бывший гэбэшник. Они и так бы к тебе пришли, если что, но тогда нужно было бы отмазку крепкую иметь: был там-то и там-то, с теми-то и с теми-то. Идти в отказ до конца. - Само собой. - Эх, и мне нельзя. Сам понимаешь. А черт этот, про кого говорю, только через полгода откинется. За других я бы не поручился. А так можно было бы. Толик говорил на понятном Мите языке. Выучить его было несложно: начав работать в охране, Митя будто сел в тюрьму - все вокруг ботали и разбирались "по понятиям". Впрочем, и вне охраны, куда бы он ни попадал, везде рано или поздно кто-нибудь говорил: "забьем стрелку", "чисто кидалово", "ответишь за базар". Душок тюрьмы можно было уловить повсюду. В автобусах и маршрутках сплошь звучали воровские народные, хотя наверняка совсем немногие из водителей когда-либо бывали по ту сторону тюремного забора. Подростки возле подъездов толковали, как опытные уркаганы, переигрывая разве что самую малость. Эта незримая тюрьма, будто грибница, пронизывала жизнь насквозь. Рано или поздно то тут, то там вылезали грибочки. Сначала Митя не замечал. После того, как Кол?к Горелов перестал приезжать в банк с новеньким кольтом под свитером, после того, как медленно осела поднятая потопом муть и все стало чинно и основательно, Митя, бывало, оглядывался: куда оно делось? "Не все так безнадежно, - думал он. - Изживем, переболеем". В конце концов, и Колек стал же солидным предпринимателем, и Мавроди в малиновом пиджаке больше не поздравляет страну с Новым годом. Но вдруг Митя обнаруживал самого себя рассуждающим, можно ли кому-нибудь заказать покалечить Олега, - и рассуждал он не о том, будет ли это праведно, а о том лишь, не вляпается ли он в большую проблему, чем пытается решить? То, что когда-то мелькало как журнальные картинки, как кино, вдруг оказывалось внутри. И главное, он вполне мог ужиться с этим. Снова все было точь-в-точь так, как тогда, когда он стоял с другими охранниками перед банком, держал сверкающий гореловский кольт и остро желал быть своим этому лихому парню, начинавшему когда-то с "гоп-стопа". (Запомнилось, как Толик сказал тогда: "Да, этот кореш, в натуре, на многое способен".) Как тогда, он был готов отбросить все ненужное и хотя бы притвориться, хотя бы на время, таким же способным на многое парнем. К своему удивлению, Митя начал замечать, что в этом туманном и мрачном на первый взгляд мире гораздо больше ясности. Простоты и ясности. И надежности. Он никак не мог бы себе представить, что кто-нибудь из "Аппарата" решился бы пойти с ним к Олегу. Как ни крути, но те люди, с которыми он чувствовал себя гораздо уместней и комфортней, оказывались совершенно бесполезными в трудную минуту. Среди них он чувствовал бы себя, как в крепости, которую враг не в силах взять штурмом, но в которой закончились пища и вода. Свернув на Кировский, Толик сбавил скорость и скоро встал совсем, чтобы оглядеть переулок. - Ты, кэ че, не на тренировку идешь, - сказал Толик, трогаясь. - Хочешь порубиться, на ринг полезай. Ты дело идешь делать. Иногда можно, не поверишь, и овечкой прикинуться, если для дела опять же нужно. Мозги, - он постучал пальцем в лоб, - всегда включай. Митя коротко кивнул. И выглядело это так, как он кивал Трифонову в ответ на его вопрос во время лекции: "Это понятно?" - мол, не задерживайтесь, профессор, все понятно, налету схвачено. Толик разбирался в этих делах не хуже, чем Трифонов - в геохимических барьерах. До работы в банке Толик некоторое время промышлял по району распространенным в то время бизнесом, выбиванием долгов. Не все из той дворовой бригады попали в банк, а Толик попал. По рекомендации его бывшего тренера: совершенно случайно тот разговорился с Рызенко в гостях у кого-то из общих знакомых - мол, был хороший парень, удар как из пушки, и мозги на месте, да вот встал на скользкую дорожку. И вместе с Толиком попал в банк его лучший кореш, Вовка Амелин. Их называли "опергруппа". Само собой, никто из них в штате банка не состоял. Но каждый день белоснежная "Субару" с четырьмя крепкими ребятами, которые никогда ни с кем сами не заговаривали и в глаза не смотрели, а целились, стояла под окнами "Югинвеста". А если не стояла, то все знали: опергруппа на задании. Толику нравилось: работать, ощущая, что тылы плотно прикрыты, было намного приятней. И все было бы хорошо, если бы его лучший кореш Вовка Амелин не занялся, как говорил Толик, клубной самодеятельностью. Решил подработать. "Даже пистолет купил, хотя никогда мы со стволами дел не делали. Взял, кэ че, идиот, шабашку, на дом". Толик сразу отказался и Вовке сильно не советовал. Так и вышло, как он предупреждал. Да и не могло оно закончиться иначе. Когда вывозишь человека на левый берег Дона, связываешь ему руки, ставишь на колени и суешь ему в рот "ПМ", ты хотя бы поинтересуйся заранее, не поленись - а кто он, собственно, такой в этой жизни. А он оказался братом очень большого мента. Вовку закрыли на пять лет, остальным троим, включая и Толика, предложили перейти на работу обычными охранниками. Толик не спал ночь, мучался, но все-таки согласился. Его кореша, сказав, что собаками не работали и работать не собираются, из банка ушли и перестали с ним здороваться. Но и тут он оказался прав: одного из них завалили через два года, второго закрыли, как Вовку. Толик долго маялся, ломал себя. Поначалу держался гордо, был закрыт на сто замков. Но потом оказался не вредным и не глупым человеком. Митя сблизился с ним. Насколько вообще умел сближаться с людьми. - Смотри, не бузи, не шуми, - продолжал обучение Толик. - Кэ че, веди себя прилично, как у невесты на смотринах. - Ну? если планка не упадет. - Ха! Не упадет! Прям безбашенный нашелся! - Он, казалось, рассердился. - Ты думаешь, бабки выбивать - это так, кэ че, хобби для дебилов? Это, знаешь, работа. Трудная работа, между прочим. Сидишь по целым дням в машине, пасешь кого-нибудь. Ни пожрать нормально, ни помыться. В любой момент можно в ментовку загреметь, а выбьешь или нет, заметь, ты еще не знаешь. И потом, это не отмороженная работа. Это только в кино утюги на пузо да паяльники в жопу. А чисто бабки забрать, чтобы и самому под статью не затарахтеть, и дело сделать, это тебе не паяльник в жопу, нет. Это, между прочим, психология. Ты его напугай, и не словами напугай, а делом. Слова тебе и шестилетний пацан такие расскажет, что дух захватит. Иногда просто проехался с клиентом за город в машине - и все молчат, а он и так и сяк: ребятки, да куда вы меня везете, да что собираетесь делать, да я все отдам - а в ответ тишина? Да не убивайте вы меня - а ни у кого даже ствола с собой нет. Это вот шоу такое, понимаешь? Голливуд отдыхает! Митя уловил в его голосе неожиданную - видимо, и для самого Толика неожиданную - ностальгию. Вроде бы столько лет прошло и все давно стерлось. Столько раз уверенно повторял себе и другим: "Нет, ну его на ? Главное, вовремя остановиться. Живешь, может, и неплохо. Но недолго". Давным-давно пообтерся, привык к простой работе. Столько лет в охране - сутки-двое, сутки-двое, свой календарь, чего уж про остальное говорить! Кажется, и на лбу уже проступило: "охранник". Одна проститутка так и сказала: "Ты, наверное, охранником работаешь?" - "А почему бы и нет", - ответил он тогда, вроде и не ей отвечал, а самому себе. Час на входе, два - у мониторов. Обед бесплатный в соседней столовой. Босс в отъезде - можно и вздремнуть после обеда. Встретил босса, проводил босса. Ночью заперся и спи, никакой бэтмен не страшен? А теперь ввязался в это дело, и будто не было долгих лет тихой дремотной работы. До этого Толик никогда не говорил так эмоционально о своей работе в "опергруппе". Собственно, он вообще говорил об этом кратко и вскользь. Теперь же многое описывал подробно, с массой ярких живых деталей. С особенным чувством рассказал про одного мужичка, бывшего боксера - сам Толик еще застал его в зале, в котором начинал тренироваться, он был зеленый мальчишка, а мужичок, уже оплывший, лысый, приходил в зал поколотить мешок, повертеть скакалку. И вдруг много лет спустя жизнь свела их по одному щекотливому вопросу, причем по разные стороны этого самого вопроса. ?Вчетвером они гнались за ним по вечерней улице, мимо влипающих в стены прохожих и никак не могли догнать. На свою беду, сильно растянулись, и мужичок пользовался этим весьма эффективно: неожиданно разворачивался и выстреливал в преследователя серию точных ударов. Иногда попадал так, что сбивал с ног, но даже если не сбивал, задерживал в любом случае. Раз за разом его настигал Толик, и в короткое мгновение, что тот разворачивался и бил, оба успевали подумать: "Где я его видел?" И Толик, узнав мужичка из спортзала, сильно смущался каждый раз, когда тот разворачивался. И поэтому никак не мог его свалить, а только отбивался и отступал, чтобы тут же снова кинуться в погоню. "Представляешь, - говорил он, смеясь, - ну не могу его е?ть. Стыдно!" Митя слушал Толика, воодушевленно рассказывающего о превратностях выбивания денег, и думал о том, как должна быть скучна ему работа охранника. Снова смутное разочарование набегало на него - как по поводу Стаса, когда узнал, что Стас играет на нелюбимом инструменте. Необъяснимое, неоправданное, несправедливое разочарование тяжело затуманивало те самые мозги, которые Толик советовал всегда держать включенными. Какое ему дело до того, кто на чем играет, кто кем работает. - Ну, в общем, смотри, спокойно и аккуратно. Если за ним кто-то есть, к тебе разбираться приедут. Будь готов. Разговор будет простой: ты, кэ че, лох, а мы лохов доим. Ты уж извини. - Да ладно. - Так что нужно просто прощупать. Они приехали на место. Машину Толик оставил далеко от окон Олега, в соседнем переулке. До нужного подъезда прошли пешком. - Ну че, я внизу останусь, - сказал он. - Такая, кэ че, х?я, ты меня тоже пойми. Мне в ментовку ни по какому нельзя. - Я понял. - Ты меня знаешь, я заднюю не включу, но ты же в курсе? - Я понял, понял. - Если что, кэ че, я, ясен перец, тебя там не кину. Но это в самом крайнем случае. Говори с ним спокойно, - он сделал рукой округлый плавный жест, удивительно напомнивший Мите Трифонова. - Кэ че, уговори его открыть, но в хату ни в коем случае не заходи. Если надо будет, потом, но уже при другом раскладе. Дверь в подъезд с кодовым замком Митя открыл, отодвинув язычок замка лезвием охотничьего ножа. После встречи с пьяным прапорщиком он купил себе такой нож. Толик ничего не сказал, но нож отобрал. Кто-то спускался в лифте, и Митя пошел пешком. Дверь тамбура была старенькой. Простая, топорно-цилиндрическая кнопка звонка. Лак с реек облез. Тряпка, лежащая на пороге, давно бесследно пропала под серым слоем грязи. Митя не чувствовал решимости. Он вспомнил взгляды старичков в штабе Бирюкова и этого Костю? Позвонил. За дверью открылась другая дверь, послышались шаги. Шаги приблизились вплотную, и Мите показалось, что он расслышал чье-то дыхание, но дверь тамбура так и не открылась. Так же медленно шаги смолкли, тихонько закрылась дверь квартиры. Митя позвонил еще раз, надолго утопив кнопку звонка. Не успел он отпустить палец, как женский встревоженный голос крикнул из-за двери: - Кто? - К Олегу, - ответил Митя, вслушиваясь, достаточно ли агрессивно звучит его голос. Ему показалось, что недостаточно - как он и ожидал. Он решил добавить угрозы. - Олега позовите, - проговорил Митя с могильным холодком, но тут же мысленно обругал себя: "Не позовите, а позови!" - Ушел Олег, нет его, - сказала женщина тверже, видимо, разглядывая его в глазок. - В шесть утра? Куда же? На утреннюю пробежку? Эту свою реплику он оценил как полный провал. Так оно и оказалось. - Сейчас я устрою тебе пробежку! - сказала женщина. - Сейчас я в милицию позвоню! - Говорила она негромко, но страстно. Будто не разбудили ее внезапным звонком в шесть утра, будто не спала она в теплой постели, всю ночь готовилась, медленно вскипала - и вот дождалась. - Ты что там, крутой такой, да, людей вот так запугивать? Я на таких, как ты, быстро управу найду! Не боишься ментов, так мне есть к кому обратиться, понял? Будут тут всякие ходить, пугать! Митя и не предпринимал попыток что-либо возразить. Прервать этот огненный монолог было невозможно. - Я заявление на всех на вас подам! Энергия истерики в этой женщине, скрытой за рейками с облезлым лаком, была так велика, что могла пройти насквозь, как шаровая молния. Поняв, что тут ничего не поделаешь, Митя стоял, прислонившись к перилам, и слушал возмущенную дверь. - Разве Олег виноват, что ваш кандидат не прошел?! Разве виноват?! Да, вы ему платили за то, чтобы он этим занимался! Но он же гарантий никаких не давал! Кто это может гарантировать?! Что за беспредел?! Поняв то, о чем она говорила, Митя раскрыл рот от восхищения: Олег сочинил бесподобное алиби. Мало того, заставил ее поверить. Его мастерство было неоспоримо. Этот человек - вчерашний Чуча, который спьяну засыпал в обнимку с унитазом, - за эти годы хоть и не сделался заместителем директора гостиницы "Интурист", зато стал виртуозом обмана. Митя вспомнил о своем довольно продолжительном и сложном опыте. Он вдруг понял, как много общего у них с Олегом: они оба не могли обойтись без обмана. Обоим обман был необходим, на нем все держалось - без него рушилось. И почему именно Олег должен был разрушить его, Митин, обман, он тоже понял, слушая отповедь из-за закрытой двери. Все произошло точно по тем же законам, по которым неумолимо гаснет и рассыпается в прах игра самого талантливого новичка, стоит выйти на сцену матерому заслуженному старику. Кем бы ни была эта женщина за дверью - а скорее всего, это была его жена, - Олег и ее сделал участницей представления. Он выстраивал свою игру гораздо продуманней, чем это делал Митя с Люсей. После самого неудачного поворота сюжета все-таки оставался тот, кто верил, сопереживал, смотрел ласково. - Думаете, вам все можно?! Это ж где такое видано, а?! В свободной стране живем, между прочим! Он же тратил эти деньги, а вы как думаете?! Тратил на ваши же дела! Ну, так что теперь, если ваш кандидат не прошел, так и деньги назад, а? И деньги назад? Что за беспредел?! Внутренняя логика последних ее фраз, этого повторяющегося вопроса заставила ее несколько снизить плотность И Мите удалось ввернуть: - Уважаемая, вы, наверное, меня с кем-то путаете. Меня Митя зовут - может, Олег обо мне говорил? - Дмитрий? - Да знаю я, кто ты! Что ты меня стращаешь! Подумаешь, пуп земли! Если заместитель Бирюкова, так все можно?! Дмитрий! - передразнила она. - Видали мы таких Дмитриев гребаных! И таких заместителей! Митя беззвучно зааплодировал. Дверь в глубине тамбура закрылась. Он постоял немного, полный восхищения перед мастерством Олега, и спустился вниз. Толик сказал: - Хрен с тобой. Раз уж приехал, не уезжать же вот так. Лицо его осенил азарт. Митя ничего не ответил. Толик оставил его сторожить подъезд, а сам уехал. Скоро он вернулся с гвоздиками и тортом. - Идем. Митя молча последовал за Толиком. Похоже, максимум, на что он мог рассчитывать, - второстепенные роли в благородной тени корифеев. Они поднялись на этаж. - Держи. Отдав Мите торт и цветы, Толик ухватился за торчащую кнопку звонка и со всей силы дернул ее в одну, потом в другую сторону. Кнопка хрустнула и осталась у него в руках. Он забросил ее на верхнюю площадку и позвонил к соседям. - Реквизит, - скомандовал он. Митя отдал ему гвоздики и торт. Толик отошел на такое расстояние, чтобы в глазок были видны и перевязанная шпагатом с бантиком коробка, и празднично задранный вверх букет. - Вам кого? - спросили через некоторое время. - Доброе утро, - сказал Толик с каким-то голубиным воркованием в голосе. - Извините, если разбудили. Мы вообще-то к вашим соседям пришли. Хотели вот поздравить товарища, сюрприз ему сделать. У них же праздник. А тут у них какие-то гады звонок сломали. Митя с удивлением выслушал его гладкую, без обычных "кэ че", речь. Ключ прокрутился в двери, выглянула соседка, женщина лет пятидесяти. Не переступая порога и цепко держа запахнутые на груди полы халата, она посмотрела на оторванный звонок, сказала: - Надо же, и правда? Вот гады. А Оля вот только что с кем-то долго так разговаривала. Может, они? - Да вы что? - Толик озабоченно оглядел лестничную клетку. - Много всяких психов на свете. А давайте вы к ним постучитесь, а мы тут в сторонке встанем. Он нас никак не ждет. Давайте сюрприз сделаем. - Конечно, конечно. - Соседка открыла дверь тамбура пошире и впустила их вовнутрь. В тамбуре было темно. Они прошли и встали бочком в уголке. - В наше время дружеские отношения такая редкость. - И не говорите, - согласился Толик, с чувством махнув рукой, и перешел на доверительный шепот: - Все готовы друг друга слопать, аж жить противно. - Увы. Не отпуская полы халата, она постучала в дверь Лагодиных свободной рукой. - Оленька, это я! Послышались шаги и короткое металлическое чавканье ключа в замочной скважине. - А какой у них праздник? - спросила соседка шепотом. Но дверь уже открылась. Толик поставил ногу так, чтобы помешать захлопнуть ее. Торт и гвоздики он сунул соседке, оторопевшей от неожиданности и машинально схватившей все, что прилетело к ней в руки. Халат распахнулся, и, целомудренно прикрывшись коробкой с тортом, она попятилась в свою квартиру. - С Новым годом, с новым счастьем, - сказал Толик голосом телеведущего и, входя в квартиру Лагодиных, немедленно перешел на свой обычный корявый язык. - Оля, нам, кэ че, проблемы не нужны. И ты себе тоже проблем не создавай. Нам пока что поговорить надо. С ее лица смотрели не настоящие, будто из чьей-то фотографии вырезанные глаза. Оля стояла как-то очень угловато и неудобно, порываясь то к входной двери, то к телефону, висящему на стене. Она принялась кричать, но крик оборвался, так и не успев развернуться: Толик ударил ее в живот. Она утробно екнула и осела Мите на руки. - Закрой дверь, - сказал Толик, и Митя закрыл, толкнув коленом. Толик стремительно прошел по прихожей мимо зеркала и свернул в сторону кухни. Пока Митя тащил корчащуюся, шумно сопящую от боли Ольгу, Толик пошел по квартире. Комната, в которую Митя втащил Олю, выглядела безысходно. Из мебели в ней оказались диван, стол и три стула. Зато ее наполняли пустые трехлитровые банки, монитор без системного блока, горшки с геранью, стоящие прямо на полу, пачки из-под чипсов, стопки газет и клочья свалявшейся пыли, покатившиеся прочь от Митиных ног. - Откуда ты взялся, урод? - выдавила из себя Ольга. Митя усадил ее на диван, и тут же из соседней комнаты его позвал Толик: - Иди сюда! Митя вошел. Низко развалившись на раскладушке, спиной к стене сидел Олег. Его белые руки лежали на простыне, как связанные в пучок веревки. Лицо у Олега отсутствовало - это зрелище прожгло Митю животным испугом, но он заставил себя всмотреться. Он видел кожу, облегающую череп, с тенями и бликами в положенных местах, видел сухие с белесым налетом губы, прикрытые веки с остренькими волосками ресниц, даже микроскопические волоски на кончике носа. Все это он видел, но это уже не составляло человеческого лица. Олег был одет в сорочку с длинными рукавами, штанов на нем не было. Митя с отвращением посмотрел на его безволосые ноги, вытянутые на середину комнаты, и вспомнил, как пьяный Чуча лежал в туалете общежития, вот так же вытянув ноги к противоположным кабинкам. Тогда это было весело? Нужно было развернуться и выйти. Но какое-то странное любопытство, паразитирующее на страхе, цепко держало его на месте. Это было любопытство ко всему страшному и отталкивающему. Митя стоял и жадно разглядывал этого человека, бывшего однокурсника Чучу, так искусно и цинично обманувшего его, так бойко насочинявшего целую новеллу вранья. "Боже, - думал Митя. - Вот это им двигало?" Олег поморщился, не открывая глаз, и испортил воздух. Но это уже было все равно. "Обманул, и здесь обманул. Спрятался, гад. Наверное, укололся, когда я болтал с его женой". Митя и не заметил, как Толик выходил. Теперь он подошел сзади, махая перед носом ладонью. - Фу! Пердит, что ли? Смотреть тут особо не на что. Бесполезняк, это я тебе сразу говорю. - Что? - тихо переспросил Митя. Он испугался, что Олег может расслышать? открыть глаза? подняться и заговорить. - Ооо, брат, - усмехнулся Толик. - С такими нервами лучше дома сидеть. Телек будешь забирать? - Что? - Телевизор будешь забирать? Здесь больше взять нечего. И то, блин, на четыреста баксов телевизор вряд ли потянет, максимум - двести. Старый совсем телевизор. Слушай, я с тебя тащусь просто, Митя. Как ты умудрился наркоману поверить? Вот этого члена тряпичного... - Толик показал пальцем на Олега. - Ты за зама Бирюкова принял?! В дверь позвонили. Требовательно и протяжно. - Оленька! - послышался из тамбура голос соседки. И следом, после второго звонка: - Откройте, милиция! Толик печально покачал головой. - А этого я, бля, не учел, - сказал он разочарованно. - Навык уже не тот. Надо было и соседку сюда. Он оживился, на цыпочках бросился в комнату, в которой лежала на диване Ольга. - Соседка не знает? - зашептал он. - Э! Хватит страдать, уже прошло давно. Соседка знает? - Нет, - ответила, всхлипнув, Ольга. - Менты? Уже цепляли вас, нет? - Нет. - Кэ че, так. Открываешь и говоришь, что мы его знакомые. Типа школьные друзья. Да. Он устал вчера, спит. Мы ждем, пока проснется. Сегодня? че-нибудь, ну? юбилей вашей свадьбы. Никакого заявления, ты поняла? - Пятого мая, - сказала она. - Чего? - Пятого мая. Свадьба у нас была пятого мая, - повторила Оля и зарыдала в голос. - Тихо, - зашипел на нее Толик. - Всех вломишь, дура! Твой же хрен уколотый лежит. Вставай, вставай и иди к двери. Вставай! Послышался скрип дивана. - Морду вытри! - скомандовал ей Толик, подведя ее к ванной, а Мите: - Его положи по-человечески, укрой чем-нибудь. Ольга в ванную не зашла. Утерлась сгибом локтя, всхлипнула, глотая недоплаканные слезы и рвавшийся из горла вой, и шагнула в сторону двери. Толик с Митей сели на кухне, наблюдая в зеркало, висящее в коридоре, как в квартиру вошла с гвоздиками и тортом испуганная соседка, а за ней - два милиционера. Эпилог События в последнее время били дуплетом, норовили улечься попарно в один день. Сегодня наконец он смог расплатиться с Юсковым и решил не тянуть. Только что уволившись из "Югинвеста", Митя шел вниз по Халтуринскому, впервые переживая эту щекочущую нервы свободу - свободу безработного. На плече его была спортивная сумка, а в ней нехитрый скарб, что оседает на рабочем месте у любого охранника: чашка, тарелка, полотенце, мыло с зубной щеткой и главное - тапочки, привилегия старослужащих в любой казарме, свидетельство того, что у их владельца есть время, когда он может комфортно переобуться в домашнюю обувь, предаться безделью - а службу будут тащить молодые, они будут выскакивать к воротам, если нагрянет в неурочное время какая-нибудь начальственная шишка. Еще не зная, какую будет искать работу, Митя решил, что больше не пойдет в охрану. И это тоже было ново: ведь никакой другой работы, кроме как ходить с пистолетом на боку и открывать дверь, встречая босса, Митя не знал. Толик пожал ему руку на прощание. - Чем займешься? - Не знаю, но что-нибудь придумаю. - Кэ цэ, большому кораблю большое плаванье. Ясен пень, высшее образование, университет! Можешь в крутой магазин продавцом, можешь в "Регату" грузчиком. Они только с высшим образованием берут. Об этом Митя не думал. А пытался думать о том, хороший ли человек господин Рызенко. Несмотря на то что проработал на него десять лет, Митя вдруг понял, что не знает этого. Они столкнулись, когда Митя забирал трудовую книжку. Кадровыми вопросами в банке, не доверяя их никому, заведовала Лариса, личный секретарь Рызенко, эффектный трудоголик с красивыми рыжими волосами. Кабинет ее был смежным с кабинетом председателя правления, и Рызенко предпочитал входить к себе именно через ее дверь. Он зашел как раз в тот момент, когда она протягивала Мите карточку, чтобы тот расписался. Что-то толкнуло ее сказать: - Вот, Михаил Юрьевич, увольняется человек. Проработал, страшно сказать, с года основания банка. Рызенко посмотрел на Митю и, не сказав ни слова, прошел дальше, в дверь своего кабинета. Лариса отчеркнула своим идеальным ногтем строчку, на которой Мите следовало расписаться, он расписался и вышел. Перед глазами его стояло лицо Рызенко, повернувшееся к нему, чтобы тут же безразлично отвернуться. Как в игре на внимательность, когда показывают и переворачивают картинку, требуя перечислить нарисованные на ней предметы, Митя спрашивал себя: что, что он видел в том лице? Но так и не смог ничего назвать. А ведь когда-то, в те времена, о которых с такой тоской вспоминает Толик, все в Рызенко было понятно: удачливый и легкий, стремительно богатеющий человек в полном расцвете сил. Понятно было и выражение его лица, когда он, резко остановившись, подмигивал, указывая на проплывший перед ним зад начальницы валютного отдела. Признаться, тот втиснутый в узкую юбку зад и впрямь внушал почтение, как обтянутый сафьяном фолиант. Тогда многое выглядело понятней, чем оказалось на самом деле. "А ведь, скорей всего, - думал Митя, - он человек хороший. Просто всему свое время, и всему свои люди. Я - не свои люди, со мной совершенно не обязательно быть хорошим или плохим. Мы путешествуем разными классами, вот и все". В этих размышлениях Митя дошел до перекрестка и остановился у проезжей части, дожидаясь зеленого света. Мимо ехал грузовик с огромными пластиковыми окнами в кузове, а следом - старенький бирюковский "Вольво". Все окна в машине были открыты настежь. За рулем сидел человек-пулемет Костя, такой сосредоточенный, будто держал на мушке уходящую цель. На заднем сиденье, откинув на спинку безвольную голову, покачивающуюся, как мяч на воде, развалился Олег. Глаза его были закрыты - Митя вспомнил, что в прошлый раз, когда он смотрел на Олега, в отключке лежащего на раскладушке, глаза его тоже были закрыты. Рядом с Олегом сидел очень лопоухий пожилой мужчина и, с отчаянием глядя ему в лицо, что-то говорил. Видимо, Косте - тот вдруг раздраженно дернул плечами, и "Вольво" с визгливой пробуксовкой рванул вперед, в обгон грузовика. Мужчину, сидящего возле Олега, швырнуло назад. "Отец", - догадался Митя. О том, кусок какого действа выхватил он, стоя на переходе, и что могло означать увиденное, Митя, конечно, подумал, но весьма лениво. Ни Олег Лагодин, ни Вадим Васильевич Бирюков - его несостоявшийся патрон - больше не занимали его. Даже тех четырех сотен долларов больше не было жаль: мизерная плата за столь ценную науку. Не подобрав подходящего сюжета, он лишь посмотрел вслед уносящейся машине, как посмотрел бы вслед Олегу, если бы в тот день возле Ворошиловской ПВС прошел мимо, привычно сделав вид, что не заметил. - Дело тридцать один двадцать, прошу в зал! Имевшие отношение к "тридцать один двадцать" встрепенулись и тихой калякающей стайкой потянулись вглубь, к лестнице. Рядом с мягким стуком сложились освобожденные от задов седушки. Тела пересекли вестибюль, на смену им на освободившиеся места поспешили другие тела. Седушки заскрипели и завздыхали под их задами. - И вот она, представляете, как кинет этими котлетами мне под ноги: "Жрите!" Представляете, "жрите!", кричит. Котлеты все по хате! - Да-а-а? Повезло. А сын что? - А что сын? Сын? При чем тут сын? Иногда разговоры сливаются в тихий баюкающий гул, вялый поток, из которого время от времени выплывают отчетливые слова. "Судья... Статья... Штраф..." То с одной, то с другой стороны наползают обрывки разговоров, чужие беды, выхваченные из мрака произвольно, как кусок скалы на повороте горной дороги, вспыхивают? ?кусок скалы вспыхивает и тут же гаснет: фары пролетают дальше. А его выступы и скачущие тени еще живут в глазах, дорисовываются на клеточках сетчатки. Валится навстречу ночь, хлопает черными крыльями перед лицом. И монотонно бубнят спрятанные под капотом бубны, пробудившие исступленную магию движения. Бормочут, заговаривают столпившиеся в темноте скалы. Работают, распаляются, превращают опасный полет в верный путь к спасенью. Туда, туда - туда, куда убегает нетерпеливое эхо. То ли от страха, то ли восторга трещит в висках. Прочь, прочь по горной роковой дороге! Мчи, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям! Бубны бубнят, бубны гудят, как копыта. Стонет, кричит под одержимыми копытами зяблая ночная земля. Так - это по-нашему, только так: вдоль обрыва, по-над пропастью, без пути-следа! А то, что осталось позади, пусть догорает на клеточках сетчатки: не жалко, новый мир, неведомый и небывалый, падает в распахнутые глаза - но тоже лишь на миг, чтобы умереть на лету. Не жалко, не жалко! - Да-а-а, жаль, жаль, что у вас свидетелей нету. - Как же нету? Я же ж вам говорю: весь двор слышал. - Так то слышал, а рядом кто стоял? Нет. Скажут: может, кино какое включено было. Стало быть, нет свидетелей. Вынырнув из дремы, Митя жадно вдохнул, будто и впрямь только что летел сквозь ночь, отворачиваясь от хлесткого ветра. Открыл глаза, принялся усердно рассматривать вестибюль суда, долговязого судебного пристава, уныло наблюдающего за толпой, перебрал каждого из сидящих и стоящих, еще раз прочитал аршинную надпись над головой пристава: "Залы ? 2, 3". Сон отступил, на прощанье неприятно оцарапав глаза. Так всегда: когда непременно нужно поспать, приключится бессонница, а в такие неподходящие моменты нахлынет сонливость. Это всегда было волнующим моментом: что будет послано сегодняшней ночью? Даже в других людях он высматривал не только те обычные качества, которыми принято очерчивать человека: комплекция, интеллект, обаяние, характер, - но всегда старался угадать, хорошо ли этот человек спит. Всю жизнь он охотится за сном, ждет терпеливо в засаде на потеющей, кисло пахнущей подушке, изматывает себя долгими дневными погонями, сочинив для отвода глаз какое-нибудь пустое занятие. И все для чего? Чтобы с утра идти в "Югинвест", смотреть в мониторы на беззвучные черно-белые "мерседесы", ходить с пистолетом на боку, зная, что никогда не доведется из него стрелять, даже в мишень; не доведется во славу императора Чжуаньцзы, о котором так и не удосужился прочитать ни строчки, пальнуть в воздух от полноты чувств, загнав в небо стаю перепуганных голубей? Бесплодная бессонница, бессмысленная сонливость. И все, как всегда у него, приключается невпопад. Нынешний момент, в общем-то, очень для него важный и волнующий, но и сейчас справиться с этой напастью невозможно: веки непреодолимо сползают в напряженный пульсирующий мрак - и грезится-то все что-то решительное, с героическим подтекстом? видимо, навеянное обстановкой. Строгой статуи с мечом и весами тут нет, как нет герба или федерального фетиша в виде портрета президента, но зато есть строгий судебный пристав, исполняющий ко всему прочему функции охранника. Профессиональным взглядом Митя оценил: исполняет на совесть, стоит как вкопанный, выходя покурить, замыкает решетку. Есть еще строгие девчушки в канцелярии. Очень интересно было наблюдать за ними, втиснувшись в узенькую щелочку между закрытой створкой двери и стойкой, на которую следует выкладывать заполненные бланки. Девчушки совершенно стеклянные, все проводки и шестеренки на виду, так что можно любоваться устройством государственного человека. Митя понял, что ошибался: нет, вовсе не природное хамство движет ими - где рекрутировать столько хамов? - тут гораздо тоньше: ведь церемония общения государства с человеком должна быть соблюдена. Вовсе не абы на чем, не в пустоте беспамятства держится все. Ничего, что так забывчив и рассеян народ - Родина помнит, Родина знает, как с ним нужно - как с ним можно. "Вот она, сила традиции, - подумал Митя, подглядывая за юными служительницами Фемиды. - Вот уж что бессмертно, никакой революцией не одолеть. А как иначе? Как еще удержать всех этих жужжащих людишек на должной дистанции? Ведь если не держать - покусают. Ох, покусают. Экспроприируют по самые помидоры! Как дать им почувствовать свое положение пред этой незримой громадиной, имя которому Государство? Ведь сами не поймут ни за что. Куда там! Все принимают за чистую монету: теперь демократию? только и поминают ее, когда что-нибудь складывается не в их пользу. Как удержать таких, как я, искалеченных божественной русской литературой, вот уже второй век по капле выдавливающих из себя раба? Ведь дай волю - так и будем выдавливать, страдая и бездельничая. Пройдет еще пара столетий, а мы так и не найдем, чем же заменить этого внутреннего раба, чем вытравить этого раба-паразита. Нет, тут с кандачка не получится. Только и остается что ткнуть каждого мордой в каку, заставить зенки виноватые поднять, присмотреться, на какую высоту гавкает". А барышни решили, что Митя глазеет на их обтянутые весенними тканями прелести. Та из них, которую дожидался Митя, взглянула на него с презрительной иронией. - Выйдите и подождите за дверью. - Почему? - Вы другим мешаете. - Да никого же нет. Я здесь постою, ничего. В ответ она лишь дернула плечами: черт с тобой. Девушки уже многому научились. Правда, не всему. Они еще не до конца государственные. Они проходят здесь учебную практику. Судя по сбивчивым угловатым линиям, которыми обрисованы их лица, - такими обычно художники делают наброски, в процессе рисования понимая, что лучше бы все несколько изменить, - до дипломов им еще далеко: второй-третий курс. Совсем недавно им звенели звонки на урок и с урока, а прогулка с мальчиком от подъезда до подъезда обсуждалась с подругами. Для них все только начинается. Перечитаны учебники, проштудированы кодексы. Настала пора примерить на себя настоящую работу. С десяти до часу, с двух до пяти, четыре дня в неделю. А в окне рябит от новенькой яркой листвы, и, переодевшись в легкую весеннюю одежду, так приятно пройтись по улице, считая растревоженные мужские взгляды. А тут небритые тупые старухи, и склочные соседи, истцы, ответчики, духота, и оглушительные печатные машинки вместо компьютеров. Они оформляют постановления суда, складывают по папкам, выдают копии участникам процесса. И каждому вынь да положь в срок, да без ошибок, да чтоб выслушали с разинутым ртом его идиотские вопросы. Они начинают вживаться, они меняются - но пока прокалываются на всякой всячине. Выдерживают довольно долгие немые паузы, делая вид, что в упор не видят и не слышат вопрошающего, листают себе бумаги - а все-таки подергивается веко, и руки, переворачивающие документы, копотливы и рассеяны, и видно, что краем глаза она за тобой наблюдает - сверяется, есть ли контакт. Они пока не тверды, пока еще не умеют говорить "ты" так, что кажется, будто в тебя плюют. В самых сложных случаях на помощь им приходит пышная молодая дама, с задумчивым взглядом под наклеенными ресницами сидящая в дальнем углу кабинета. Если взглянуть ей в лицо, кажется, что падает бетонная плита. Стоит кому-нибудь из притиснувшихся к стойке зарваться, зайтись возмущенными тирадами по поводу того, что не готова нужная бумага или по какому другому поводу, как она вырастает в центре комнаты, и мощный государственный глас решительно останавливает зарвавшегося, одним махом усмиряя и водворяя его на место, откуда ему не стоило и сходить. Проделав этот трюк укрощения, своим подопечным она не говорит ни слова. Замолкает, прибирая разметавшиеся эмоции. Она возвращается на свое место, а девчушки, как ни в чем не бывало, стучат на машинках, развязывают-завязывают папки - но у каждой одинаково меняется лицо: на секунду взрослеет, бетонно застывает в новом, очень взрослом выражении. На этот раз Митя решил не сдерживаться: теперь-то все равно. Так и не дождавшись внимания со стороны нужной ему барышни, он заговорил негромко, но внятно, отлично понимая, что та его слышит: - И все-таки скажите, когда-нибудь хочется понять, почему наше общение складывается именно так? То есть если закон - это голос государства, то, судя по всему, оно общается с нами каким-то весьма нетрадиционным местом. Он привлек ее внимание, она даже повернула к нему голову. - Ну? вы меня понимаете? Только что же вы смотрите на меня как на пятно сомнительного происхождения? У меня, кстати, высшее образование. А у вас еще нет. Я говорю на правильном русском языке, а вы вон "не имеет" слитно написали. Он рассмешил их. Они похихикали, переглядываясь и заодно поглядывая на бетонную женщину. Но та, отвернувшись к окну, безразлично обмахивалась папкой. Такой ерундой ее не пронять. Само собой, Митя тут же пожалел о своей говорливости: "Накинулся на ребенка!" Правда, "ребенок" не поленился отомстить: делая вид, что занята неотложным делом, барышня дотянула до перерыва, заставив его прождать во дворе, поскольку из вестибюля на время перерыва выгоняли, а после перерыва собралась и ушла куда-то со стопкой папок. Но во всем этом уже не было того болезненного смысла, который совсем недавно вгонял его в депрессию. Митя спокойно ждал, удобно расположившись в кресле под китайской розой. Если бы все это состоялось раньше, тогда, когда он еще надеялся успеть? тогда бы он нервничал, возможно, даже поскандалил бы, бессмысленно и беспощадно, - и долговязый пристав, по совместительству охранник, выставил бы его вон. Теперь же он поглядывал меж листьев розы, чьи это каблучки стучат возле двери канцелярии: "Не она", - и ему даже нравилось сидеть здесь, гонять лодыря. Теперь он никуда не спешил. ?Ваня вспомнил про его день рождения только недавно. - Алло, папа? Я должен? знаешь, я должен сказать что-то? Ты? я должен сказать? извини, что день рожденья, - видимо, от волнения Ваня запутался в русских словах и решил перейти к сути. - У меня в компьютере сбой был. Понимаешь, в компьютере установка стояла, программа мне напоминала про все день рожденья? дни рожденья, - поправился он, - и? в программе сбой был, она отключилась почему-то. - Понятно. - Не обижайся, ладно? Ты приезжаешь? - Нет, сынок, не приезжаю. - Почему? Из-за дня рожденья? - Нет. Я не успеваю паспорт сделать. Я тебе напишу. - А я тебе подарок купил. Я сам заработал. - Как ваши берлинские планы? - У Кристофа там работа будет. На полгода, может, больше. "Да, - подумал Митя. - После такой его работы в Ростове-на-Дону у меня не стало семьи". От разговора с Ваней он почувствовал себя так, будто ему только что сбили сильный жар. Он впервые позволил себе обидеться - на то, что о его днях рожденья, оказывается, сыну напоминал компьютер, волшебная железяка, которую сам он так и не приручил. Обида оказалась вполне человеческим чувством, скорее даже приятным, и уж совершенно точно - облегчающим. Произнеся вслух: "Я не приеду", Митя вдруг осознал это сам: он не едет. Вернее, не летит. Не будет стоять посреди огромного, гудящего вавилонским хаосом аэропорта и, задыхаясь, искать в потоках чужих голов родное лицо, не пожмет непривычно крупную, совершенно мужскую Ванину руку. Этот их неблагозвучный город Осло так и останется недоступным зазеркальем, откуда приходят долгожданные письма, откуда по паутине проводов долетает до его съемных квартир Ванин голос. И все закончилось. Дальше было то, что договаривают вдогонку главному, необязательное и сумбурное. После слов "не приезжаю" все стало проще, и ничто больше не распаляло в Мите ни малейшего волнения. И паспорт - а соответственно, и гражданство, - которые он теперь мог получить согласно решению суда, превратились в какую-то само собой разумеющуюся рутину. Хлопотную, но необходимую. Могло бы закончиться как-нибудь иначе, и не скучать бы Мите под китайской розой, дожидаясь нужной барышни из канцелярии, выдающей на руки гражданам решения суда. Но в день, когда они так неудачно наведались в гости к Олегу, как только их с Толиком выпустили из ментовки, они отправились пить. Митя чувствовал себя виноватым, поэтому предложил выставить бутылку "в лечебных целях". - Идем, подлечим нервы? И Толик, проникновенно вздохнув, сказал: - Мне, кэ цэ, нужен глубокий общий наркоз. Они вернулись на Крепостной, отогнали Толикову "восьмерку" на ближайшую стоянку и отправились искать заведение. Им попалась как раз та тошниловка, в которой Митя когда-то повстречал Гайавату с волосатыми ушами и получил от незнакомого юноши в челюсть. Трезвому глазу она показалась еще грязней и отвратней, но ни Митя, ни Толик не собирались терять время на поиски. Нужно было поскорее забыть неприятные часы в ментовке, и они сошли по коротенькой лестнице в подвальчик, будто в рот пьющего вторую неделю хроника, - таким устойчивым был здесь запах перегара. Молчала перемотанная изолентой магнитола. Гайавата сидел одиноко за столиком и смотрел в пустой стакан. Он был в тех же пиджаке и майке с надписью "The True American", аккуратно побритый и подстриженный везде, кроме ушей. Заметив Митю, Гайавата радостно взмахнул рукой. - Твой корешок? - удивился Толик. - Здешний вождь, - шикнул на него Митя, направляясь к столику Гайаваты. Вождь вместо знакомства сказал: - Момент, - и замахал в сторону бара, привлекая внимание официантки. Добившись ее взгляда, величественно показал ей указательный палец, добавил: - И бутерброды. С сыром. Толик переглянулся с Митей, хмуро шепнул, наклонившись поближе: - Племя Быстрых Халявов? Я, мля, не люблю. - Да какая тебе разница, - шепнул Митя в ответ. - Я угощаю. Ты посмотри, какие роскошные уши! Они напились со скоростью летящей в цель стрелы. "Шлеп!" - и от мироздания остались лишь самые простые элементы: квадрат стола да цилиндры стопарей. Бутылку, видимо, как форму гораздо более сложную, приходилось каждый раз заново отыскивать посреди пустого стола. Лица Толика и Гайаваты смешались для Мити в одно обобщенное лицо, оно летело в сигаретном дыму куда-то вверх и в сторону, потом резко падало и раскалывалось на исходные два лица: спящее лицо Толика и оживленное, настойчиво приближающееся лицо Гайаваты. В одну из таких фаз Митя и почувствовал, как Гайавата грубо трясет его за плечо. Он попытался, как в первую их встречу, заговорить верлибром, но вождь оборвал его: - Погоди моросить. Я тебе про паспорт толкую. Когда он успел рассказать ему свою историю, Митя уже не помнил: в прошлый раз, только что? Но тяжкий хмель, обрушенный на него паленой водкой, немного отхлынул, и он посмотрел на вождя с интересом. - Слышь ты, что тебе говорят? Слышишь меня? Внимательно! В общем, у меня знакомец есть на работе, узбек. Он - как ты. В смысле, хрен знает с каких времен здесь живет. Так он пошел в суд, там постановили, что он проживает здесь? ну, хрен знает с каких времен - ну, что он нормальный гражданин. Так и присудили, стало быть, чтоб ему паспорт выдали. Понял, нет? Вот те крест, говорю как есть! На той неделе только обмыли. Так он ваще узбек! О! - Гайавата растянул пальцами глаза, изображая знакомого узбека. - Хочешь, я тебя с ним сведу? Пьянка пьянкой, закончилась похмельем - но про узбека Митя запомнил крепко. Утром постоял у зеркала, растянул пальцами глаза, посмотрел-посмотрел, поморгал, настраивая резкость, и прямо с больной головой - благо был выходной день - отправился в районный суд. Оказалось, что таких, как он, в приемной даже не дослушивают - в ушах навязли. Работник суда, жгучий брюнет с пробором, остановил его взмахом ладони и велел идти к адвокату, составлять иск, затем искать свидетелей, способных подтвердить, что он действительно проживает в России с девяносто второго года? - Так я еще раньше? - попытался встрять Митя, но был остановлен тем же выразительным жестом. Нужно было найти двух свидетелей, составить при содействии адвоката иск и подать заявление. - Следующего пригласи. И скажи, что больше пятерых до обеда не приму! Растерянный и смущенный, Митя вышел в коридор. У лестницы, ведущей в глубь здания, стоял человек с комплекцией телеграфного столба, в форме, с наручниками на поясе. - Не подскажете, где адвоката найти? - спросил у него Митя, и он молча указал на стоящего в дверях неопрятного толстячка. Уловив этот жест, толстячок приподнялся на носочках и внимательно смотрел на Митю. Митя пошел к нему, стараясь осторожней нести полную осколков и все еще рвущихся снарядов голову. На крыльце в глаза ударили колючие солнечные зайчики, рассыпанные повсюду: по тающему снегу, по корочкам льда, по стеклам автомобилей. - Мне иск нужно составить. По поводу гражданства? в связи с новым законом? У меня вкладыша нет, а? - Понятно. Идем ко мне в контору, тут за углом. Пять минут делов. Он спустился на одну ступеньку, дожидаясь, когда Митя последует за ним. - Погоди. А сколько это стоит? - Пятьсот. Он спустился еще на одну ступень, всем своим видом выражая уверенность, что теперь-то Митя непременно должен за ним последовать. - Нет, я в другой раз приду. У меня столько сейчас нет. - А сколько есть? - Адвокат вернулся на одну ступеньку вверх. Мите сделалось неприятно оттого, что этот одетый в штаны с оторванной пуговицей человек торгуется с ним по поводу такого важного для него дела, будто речь идет о картошке. Но так же, как вчера с кабаком, ему не хотелось терять время на поиски. Да и кого искать: адвоката подешевле, поопрятней, с другим цветом волос? Адвокаты, почуял Митя, племя самобытное и не слишком сытое - так не лучше ли довериться первому попавшемуся? Все равно ничего о них не знаешь. Пересчитав вынутые из кармана купюры, Митя сообщил: - Триста пятьдесят. - Идет! - И толстячок сбежал вниз уже до самого конца и оттуда показал за ворота, элегантно согнув в локте руку, мол, прошу, нам сюда. Иск и впрямь был готов через пять минут. Через десять Митя снова был в суде, сидел в вестибюле, ожидая, пока вернется работник, принимающий иски. Рядом, с широко развернутой солидной газетой, сидел некто, от кого пахло хорошим одеколоном. Пошелестев какое-то время страницами, он сложил газету и спрятал ее во внутренний карман пиджака. Жест был очень содержательный, он показал одновременно, что человек интересуется текущими событиями, но и обращается с газетной информацией без затей, с элегантностью эксперта: не всякий же знает, что сложенную газету можно легко и уютно сунуть во внутренний карман. Человек оказался весьма приличного вида, с аккуратной мини-бородкой, выстриженной по затейливой траектории: полосками по нижней челюсти, четко смыкающимися под подбородком. Мите это напомнило ремешок каски. - Черт возьми, - заявил незнакомец, хлопнув себя по припухшему от газеты пиджаку. - Что творится! А у вас тоже гражданский иск? - обратился он к Мите. После удачной сделки с адвокатом, составившим документ чуть не за полцены, как сам же он и уверял, Митя был настроен доброжелательно, насколько это было возможно в состоянии похмелья. Он постарался сообщить доброжелательность своему пасмурному лицу и изложил суть дела. Адвокатом, вторым за день, оказался и общительный незнакомец. Тут же достал визитку, отпечатанную на обычной бумаге, на черно-белом принтере. Сергей Ефимович Бану. Мите показалось, что "Бану" это лишь начало фамилии, плохо пропечатавшейся, но он постеснялся спрашивать. - Я тут по делу своего клиента, - сказал Бану, переваливаясь с одного подлокотника на другой, чтобы быть ближе к Мите. - Представляю его в суде. Тоже, знаете, дельце! Приезжает домой после Нового года - у него первый этаж заселен, а второй только достраивается, тоже, знаете, неосмотрительность, конечно, - замок на одной двери сломался, так он ее изнутри на задвижку закрыл, так и оставил. Ну, приезжает, заходит - а от мебели одни развалины. Двери нараспашку, задвижка на полу. И по всему первому этажу конский навоз. Натуральный конский навоз, слегка подмерзший, - в помещении-то холодрыга. А соседи у него циркачи, держали, представляете, у себя коня. Конь, видите ли, приболел, в цирке не топлено. Огромный конь, апшеронец. Знаете таких? На Новый год они куда-то свинтили, конь заскучал, веревку перегрыз, вышел из сарая, через заборчик перемахнул. А уж как он дверь вышиб, и главное, зачем - одному богу известно. Ну, конечно, свидетелей нет, циркачи в отказ, мол, не было никакого коня, козла в сарае держали. А потом и вовсе на гастроли подались. Н-да? История была смешная, но Митя чувствовал себя совершенно разбитым и решил, что посмеется после. Бану вдруг сказал, как бы припоминая: - А дело, подобное вашему, я недавно вел, - он задумчиво помолчал. - Да. Было такое дело, мы его выиграли. Позвольте спросить, вас представляет кто-нибудь или вы сами намерены свои интересы защищать? Митя пожал плечами: - Сам. Отведя взгляд, Бану погрустнел. Его бородка, выстриженная ровненькой полосой, так сильно напоминала ремешок каски, натянутый на подбородок, что Митя непроизвольно поискал взглядом эту самую каску у него на голове. - Боюсь вас огорчить, молодой человек, но так у вас вряд ли что получится. - Почему? - Ну. - Он опустил глаза и одновременно поднял брови, но выражения целомудрия почему-то не получилось. - Без этого, - трущимися друг о друга пальцами Бану показал "деньги", - ничего не будет. - Да? - Увы. Митя беззвучно выругался. - И сколько же это стоит? Бану показал расправленную пятерню. - Пять тысяч? Рублей? - решил уточнить Митя. - Конечно, рублей! - Он мягко улыбнулся. - Это судье. И адвокату, который с судьей все уладит, но это уже официальные тарифы - еще примерно тысячи две. - О как! Даже будь у него семь тысяч, Митя не стал бы тратиться на гражданство. Теперь это было ни к чему. Но из вежливости он постарался сделать заинтересованное лицо. Не дождавшись от Мити реплики, Бану продолжил сам: - Если это для вас дорого, я взялся бы уладить практически без гонорара. Судье пять - ну и мне сколько не жалко? Митя так и не отреагировал на его предложение, зато его вдруг заинтересовало другое: - А это все в новогоднюю ночь приключилось? - Что? - не понял Бану. - Ну, конь, который к вашему клиенту в дом вломился. Это в ночь с тридцать первого на первое было? - Да, с тридцать первого на первое. - Надо же? праздник себе устроил? ?Бану и сейчас был в здании суда. То бегал по коридору, то сидел в вестибюле, раскрыв газету и время от времени заговаривая с сидящими рядом: "А у вас, позвольте спросить, какое дело?" Митя иногда переглядывался с ним. Конечно, адвокат понимал, легко мог догадаться по срокам, что Митя пришел получить решение состоявшегося суда, и по его беззаботному виду можно было предположить, что решение это для него положительное. Бану к Мите не подходил, но смотрел с нескрываемой и вполне дружелюбной иронией: ну ладно, не вышло? молодец. Тонкая смесь иронии и симпатии в глазах господина Бану тешила Митю: ура! Он больше не лох! Он эволюционирует. От этого охотника за лохом он ускользнул невредимым. Сам Митя если и не испытывал к господину Бану симпатии, то и злости никакой не питал. Казалось, он перестал злиться на всех сразу, даже на шалых законотворцев, и на взяточников в кабинетах ПВС он тоже перестал злиться и смотрел на них как смотрел бы в окно на разгулявшуюся стихию: неприятно, а идти надо. Вот и к Бану у него сложилось такое же бесстрастное отношение. По четкости и простоте своей используемая им схема была шедевром лохотрона: взять деньги, дождаться суда и в случае положительного результата многозначительно заявить: "Ну вот видите. Бану обещал, Бану сделал". В случае же решения отрицательного всегда можно извиниться за несговорчивого судью и вернуть деньги. И все это спокойно, без суеты, на виду у приставов, без всякого риска. Что ж, ведь барабан лохотрона вертится только тогда, когда очередной лох запускает его своей рукой. "Боже правый! - удивился Митя. - Но сколько же народу вокруг этой кормушки желает урвать свой кусок? Машина! Для кого-то трагедия и унижение. Для кого-то - налаженный бизнес. И каждая буква в каждом законе кормит кого-то. И если вдруг это перестанет быть так?" - Вакула! - позвали издалека, из другой комнаты. Митя все-таки прозевал, как вернулась его барышня. Вскочил, как вскакивают на переговорном пункте, услышав падающий с потолка голос, назвавший кабину, в которой уже живет, мыкается в трубке в поисках ответа вызываемый абонент, и пошел к открытой двери канцелярии. Служительницы Фемиды собирались домой. Щелкали косметичками и заколками, хлопали дверцами шкафов и сейфов, гремели задвигаемыми стульями. Ему отдали отпечатанное полустертым машинописным шрифтом решение суда, он расписался в указанной графе, свернул лист в трубочку и вышел. Вот и все. Бану рассказывал соседу по вестибюлю что-то смешное. При виде его повернулся к стене, сделав вид, что ему что-то мешает сидеть. Во дворике суда Мите под ноги с пискливым ором свалились воробьи, сражавшиеся за хлебную корку. Прокатившись от крыльца до