, поймают ли меня эмиссары красной
Москвы, убьют ли меня завтра. Правда была  в том, что Унгерна уже  не было в
живых,  а  меня  приютило  дикое  племя  бывших соратников,  и  у них  я жил
фантастической жизнью...
     - Пей, Дондок, что ты морщишься, как верблюд!
     Все пьют. Тай-Мурза  сияет, поминутно  вскакивает  и  роется в  добыче.
Вдруг он в  недоумении останавливается и протягивает диковинную вещь,  - что
это такое?
     Все  качают головами  - никто  не знает!  Я  знаю, но молчу, потому что
пьяный  хохот   душит   меня,  -  это   просто-напросто  известная  всякому,
страдающему несварением, кружка с резиновой трубкой и наконечником.
     Молчание нарушается роем разнообразнейших предположений:
     - Это - фонарь лентяев, чтобы задувать огонь, не нагибаясь!
     -  Нет, это - трубка великана, за которым шествует верблюд, нагруженный
табаком!
     Рябой всадник Аматун пристально смотрит на таинственную вещь, поднимает
палец кверху и говорит:
     - Слушайте, дураки! Я знаю эту вещь. Это бог деторождения! Я сам видел,
как  он  высоко висит на стене  у постелей  белых женщин. Самую  чистую воду
приносят ему в жертву! Я сам видел это, когда мы грабили Ургу!
     Молчание. Все поражены: это, несомненно - бог.
     -  В  таком  случае,  -  медленно ворочая  захмелевшим языком,  говорит
Дондок, - я возьму его к себе: третий год у моей жены нет ребенка!
     Он  решительно хватает  кружку и прячет  ее  под отворотом  тарлыка  на
груди.
     - Как!  Ты, сын десяти тысяч дураков, берешь его себе, когда  у нас еще
не было дележа? Я тоже хочу иметь ребят! - бешено рычит рябой всадник.
     -  Тебе нечего  беспокоиться,  -  невозмутимо отвечает Дондок, - в твое
отсутствие к твоей жене всегда заходит  одноглазый лама; может быть ты скоро
будешь иметь ребенка.
     Рябой  нагибается вперед прямо через костер и обрушивается на  Дондока.
Котел опрокинут, огонь залит. В темноте - свалка.
     Я хохочу: бейтесь, ребята, из-за  грошовой кружки!  Она стоит того, раз
вы в нее уверовали!
     Свалка  стихает. Огонь раздут, а в стороне все глуше и  глуше раздаются
стоны. Еще немного, и они заканчиваются протяжным хрипением...
     Расстроен пир. Смущенные участники медленно расползаются по юртам...
     Безжалостным  холодом дышит разверстая пасть неба, мне  кажется, что  я
вижу мертвецов  под  песчанными буграми, они смеются...  Мне чудится озябшая
смерть,  которая  сладостно  греется  в  крови человека.  И  медленно  басом
Баралтай начинает  свою песню:  к нему  присоединяется  Фей-ду, и  скоро хор
скорбящих  голосов,  то  замирая,  то  усиливаясь,  рассказывает  о  людском
безумии, которому никогда не будет конца...