Сергей Каледин. Коридор

---------------------------------------------------------------
      OCR: A.Zagumm@bigmir.net,  2002
---------------------------------------------------------------

      Москва Известия 1991

     повесть

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 

        1. СНАЧАЛА
     До  турецкой войны  Петр Анисимович  был крестьянином. Под Плевной ему
выбило глаз,  и,  когда он лежал  в  лазарете, ему предложили  выучиться  на
фельдшера.
     В  Павловский  Посад  Петр Анисимович  вернулся  человеком  уважаемым.
Собственный  его  глаз  был огромный, голубой, ничуть не  потускневший из-за
отсутствия второго, потому что  сам Петр Анисимович был человеком красивым,
богатырского сложения и мягкого нрава.
     Петр  Анисимович долго выбирал себе жену, но же-ниховался недолго. Даша
для  приличия  закапризничала-  вроде  не  хотела  за  "кривого",  но  Петр
Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоялась.
     Нехорошо  он  себя  вел только в редкий  перепой, что потом переживал и
винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и  покладистой. Жену свою
Петр Анисимович  уважал и ценил.  Советовался с ней. По утрам, когда  дети
еще спали, жена ставила самовар,  и  они  пили чай вдвоем, неспешно обсуждая
домашние  дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате  даже
по нужде.
     Работать   Петр   Анисимович  поступил  в   психиатрическое  отделение
городской больницы, где кроме обычных  фельдшерских знаний требовались сила,
храбрость и,  самое  главное,  умение  не  забывать,  что здоровые  с  виду
сумасшедшие на самом деле люди больные, большей частью неизлечимые.
     Хотя денег в доме с нарождением детей  становилось все меньше, прокорм,
слава  богу,  был:  вольнопрактикующий лекарь Павловского  Посада  Григорий
Моисеевич,  понимая,  что Петр  Анисимович человек  казенный - на жалованье,
посылал к фельдшеру своих несложных больных.
     Егор   родился  у  фельдшера  последним,  пятым,  и   потому  помельче
предыдущих.  В Павлопосадском реальном училище Егор  занимался  прилежно, но
недотянул отец  обучение  младшего  сына.  Сочувствуя  бедности одноглазого
фельдшера и принимая во внимание красивый почерк  мальчика, директор училища
помог  Егору  Петрову  Степанову  поступить  на  службу   в  Павлопосадское
отделение   Русско-французского   акционерного  общества   хлопчатобумажной
мануфактуры учеником конторщика.
     Насмотревшись на запои отца,  которые со временем участились, Егор, для
благозвучия - Георгий, вина не  употреблял  вовсе и вскоре обзавелся  шляпой
канотье, белым чесучовым костюмом,  как у коллег, немецким  велосипедом на
красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.
     Со  своей будущей  женой  Липочкой Георгий познакомился в шестнадцатом
году в  Москве, прибыв туда занять предложенную ему должность конторщика на
кабельном заводе.
     Липа,  или, как было  написано  в  ее  студенческом  билете,  "госпожа
Бадрецова  Олимпиада Михайловна", заканчивала второй курс на математическом
факультете Высших женских курсов Гирье.
     Липу  в  Москву  на  учение отец ее, ткацкий  мастер  Михаил  Семеныч,
собирал собственноручно.  Не  доверяя  жене-  Матрене  Васильевне,  Липиной
мачехе,- перепроверял  баулы, записывал, что есть, что надо  будет. Комнату
снял дочери в Москве по первому разряду на полном пансионе. Только учись. И
хозяйке велел еженедельно отписывать  за  отдельную  плату наблюдения:  как
Липа учится.
     Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.
     -  Зачем же ты,  Липа, куришь? - строго спросил Михаил Семеныч,  срочно
прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.
     - У нас,  папаша, медички живут в квартире,- бойко затараторила дочь,-
они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах.
От запаха мы и курим.
     Ответом  дочери  Михаил  Семеныч удовлетворился и,  УСПОКОИВШИСЬ,  убыл
домой в город Иваново.
     Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву,  прослышав  про  Георгия,
но,  узнав,  что жених Липы  вероисповедания старообрядческого и  должность
занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.
     На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает,
снял с зятя мешающие  серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в
нагрудный  кармашек,  замяв  внутрь   жениховский  платок,  пригнул  к  себе
напомаженную  голову  зятя, несколько  оторопевшего  от  такой вольности, и
произнес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно,
чтобы все хорошо слышали:
     - Я, Георгий, богат,- не  скажу, но хуже  других не жил и вам хуже себя
жить не позволю. Главное: по-людски живите,  без трепыханья,  без дерганья.
Буду  помогать.-  Потом долго в  упор, чуть морщась,  разглядывал Георгия и
закончил:-А усишки-то сброй... А то выпустил... Не к лицу.
     Эмансипированная  тремя  с  половиной курсами  Гирье Липа  не  захотела
расстаться со своей девичьей фамилией; покладистый же,  в отца,  Георгий во
избежание  склоки  присоединил  спереди  к  своей  фамилии женину  девичью.
Получилось  Бадрецов-Степанов.  Но  бухгалтерскую  документацию  подписывал
только второй половиной новой фамилии - своей собственной - "Степанов".
     ...Старый фельдшер второй месяц уже  спал в детской.  После смерти жены
он  продал дом в  Павловском  Посаде, жил по детям, и теперь  пришла очередь
Георгия.
     Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.
     Сегодня  Аня, младшая  внучка, проснувшись, изо всех  сил старалась  не
заснуть  снова  - дождаться, пока  дедушка встанет.  Она ждала долго,  даже
пальчиками  помогала глазам не  закрываться,  но все  равно задремала... И
вдруг  пружины  под  дедушкой  заскрипели,  Анечка  встрепенулась,  тихонько
повернулась в его сторону...
     Из разговора старших она  слышала, что  у  дедушки  как  бы  нет одного
глаза, и услышанному очень удивлялась, потому что у дедушки были оба глаза,
правда немного разные по цвету,  и  один почему-то не  моргал  в то  время,
когда  моргал другой. Аня ночью, когда просыпалась на горшочек, подходила к
Люсиному  дивану,  на котором  спал  теперь  дедушка,  и каждый  раз видела
непонятное:  на дедушке была косынка, повязанная через  правый глаз. Сперва
Аня  думала,  что  дедушка от  холода повязывает голову маминым платком,  но
платок  каждую ночь сползал почему-то именно  на правый дедушкин глаз, чего,
конечно, просто так быть не могло.
     ...Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги,
     и держал двумя пальцами  голубой  шарик. Глаз. Он  обтряс его,  обдул,
перехватил поудобнее  и  загнал  на  место. Потом поморгал  другим  глазом и
взглянул в маленькое зеркальце.
     - А я все ви-и-ижу,- тихо пропела Анечка.
     - Ктой-то? - заерзал Петр Анисимович.- Ты почему не спишь?
     - Деда, а где твой глазик настоящий?..
     - Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.
     - Ты, деда, врешь,- убежденно сказала внучка.- Сто лет не бывает.
     - Тогда спи,- сказал Петр Анисимович, и Аня послушно заснула.
     - ...Петр Анисимович!..  Вы где-е? Петр Анисимович! -  кричала  Глаша,
будто играла в прятки. Она вошла в детскую.- Где дедушка-то? - спросила она
проснувшуюся  Аню.- Э-эх,  зла  на вас  не хватает, деда-то проспала всего!
Ладно,  одевайся быстрей завтрикать... Куда он подевался-то? И так уж одного
глаза нет, а все ходит...
     Аня не стала надевать  платье,  в ночной рубашке она выбежала в  пустой
коридор,  подергала  закрытые соседские  двери и даже  заглянула  в  черный
низкий шкаф в передней,  где  внизу стояла огромная черная  с белым нутром
гусятница, медная ступа с пестом и безмен для картошки. Дедушки не было.
     - Де-да-а, где ты? - жалобно выкрикивала она.- Де-да-а!..
     Она заглянула в уборную,  вышла на лестницу.  Потом побрела в кухню. По
дороге она потеряла в темноте один тапок и до  кухонной  двери доскакала  на
одной ножке.
     - Де-да-а...
     Кухня молчала. Входить туда Аня боялась  из-за тараканов, но надо было
обязательно найти дедушку, и  она,  зажмурив глаза, толкнула  дверь. В кухне
было пусто, только тараканы  быстро  ходили по стенам  и потолку. Дверь на
черный  ход  была  распахнута.  Оттуда надвигалось  недовольное  бормотанье
Глаши:
     - ...Восемьдесят лет, а вино жрать - конь молодой...- Глаша закрыла за
собой дверь и присела отдышаться.- Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где?
Кому сказала!
     На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:
     - Гули, гули...
     - Этих только здесь и не хватало! - Глаша сердито замахала на голубей.-
Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят...
     Аня уже  поняла  -  с дедушкой  случилось  то,  что  иногда случалось:
дедушка ушел  пить вино. Она  оделась, позавтракала  и пошла во  двор. Если
дедушка ушел рано, он мог уже вернуться...
     Конец двора упирался в старый каретный  сарай: ночью там стояли пустые
пролетки без  лошадей. Днем под навесом было пусто,  только  одна  сломанная
коляска, накренившись, зарылась пустой  осью в  землю. Иногда дедушка, попив
вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.
     Она уперла руки  в бока,  как это  делала  Глаша,  и  сказала сварливым
голосом:
     - И  так  одного глаза нет, а все ходит...-  Сказала  и  задумалась:  и
почему  Глаша,  когда бранится, всегда говорит, что дедушка  ходит куда-то,
ведь он ходит не куда-то, ходит пить вино.
     Ее раздумья прервал звонкий шлепок  по  крыше  сарая,  Аня вздрогнула:
дедушка  с  Глашей  выскочили  из  головы,  потому  что  наверху  проснулись
бельчата.  Она  на  цыпочках, крадучись, выглянула из-под навеса.  По  земле
бегали   крохотные  рыженькие  бельчата,  задрав   пушистые  хвостики.  Аня
взглянула вверх: из  скворечника, прибитого к палке над  сараем, высунувшись
наполовину,  торчали два  бельчонка,  мешая друг другу выбраться. Они упрямо
пыжились до  тех  пор,  пока  Аня  не  засмеялась. Бельчата  внизу в страхе
замерли  на мгновенье  и,  прошуршав  россыпью  по стене  сарая,  с  разгона
затолкнули  упрямую  родню  внутрь скворечника.  И тут  же застряли  сами,
беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.
     -  ...Все  гуляешь,-  ровно  ворчала Глаша,  как  будто  не переставала
ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте.- Гуляй-гуляй,
один вон уже с утра гуляет... Поди-ка глянь лучше, кто приехал!
     Тетя  Маруся  стояла  перед трюмо  и  причесывалась. Длинные  рыжеватые
волосы закрывали всю спину.
     Через  несколько минут, обцелованная теткой,  Аня сидела  за столом и,
урча,  ела грушу. Груша  была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала  ее
двумя руками,

     Сок  капал на  платье, но  тетя  Маруся стояла  спиной и безобразия  не
видела.
     - А дедушка где?
     -   Вино  пить   ушел,  наверное,-  сказала  Аня.  Тетя  Маруся   резко
повернулась, ошарашенная спокойной интонацией племянницы.
     - Не  говори глупости, Аня!  Да ты  все платье  закапала!- Тетя Маруся
достала из сумочки душистый носовой платок и  за  косички небольно оторвала
племянницу от груши.- Ну-ка встань. Господи!..
     - Ничего... Я другое одену.-  Аня  положила недоеденную грушу на стол,
облизалась.
     Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:
     -  Ну-ка.  У тебя  пальчики  маленькие,  выдерни-ка,-  она  дотронулась
указательным  пальцем  до двух маленьких родинок  на губе и подбородке.  На
каждой   родинке   рос  тоненький,   еле   заметный   прозрачный   волосок,-
ноготками...
     В комнату вошла Глаша.
     -  Нет,  ты  глянь! - всплеснула она руками.- Все платье изгваздала!..-
Глаша подошла к шкафу, на  дверце которого деревянная  цапля на одной  ноге
держала в  длинном  клюве  виноградную  гроздь  с  растрескавшимися ягодами,
достала белое блюдо и, недовольная  Аней, а еще больше беззаботностью  Марьи
Михайловны, поджала губы.
     Тетя  Маруся сделала  строгое лицо, подтверждающее  ее  солидарность  с
домработницей, но как только Глаша вышла из комнаты, напомнила племяннице:
     - Ноготками и - сразу, а то больно, ну...
     Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с  подзеркальника  шпильки.
Она туго  зачесала  волосы  и  воткнула в  голову  широкий  гребень.  Пучок
получился огромный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее...
     - Зачем? - спросила Аня, снова въедаясь в грушу.
     - Ты почему не переодеваешься? - спросила тетя Маруся.- Это лаванда.
     - Как духи?
     Ответить тетя Маруся  не успела,  потому  что  в дверь  позвонили.  Так
звонил только Михаил Семеныч: нажимал кнопку и держал, пока не откроют.
     Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей -за ней.
     Михаил  Семеныч Бадрецов  переступил порог как  обычно:  руки за спину,
картуз на бровях.
     - Здравствуйте, папаша,- почтительно сказала тетя  Маруся и поцеловала
отца в щеку, для  чего ей пришлось  немного вывернуть голову и пригнуться -
мешал  картуз,  а подставляться  под  поцелуй поудобнее,  упрощать  встречу
Михаил Семеныч не желал.
     - Почему  сама  дверь  отворяешь, где прислуга? -  строго  спросил он и
только  теперь снял картуз, подал  дочери. К внучке он  присел  на корточки:
целуя  ее, испачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул из кармана
брюк носовой  платок,  такой  большой,  что одним  концом он  вытирал  лицо
внучки, а другой  еще глубоко сидел в  кармане.- Здравствуй, Марья,- только
теперь сказал он, распрямившись.
     Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему
     дорогу.
     Михаил  Семеныч бросил сердитый взгляд  в угол, как бы ища  икону, хотя
прекрасно знал, что здесь ее нет и
     быть не может.
     "Нарочно себя  растравляет",- мысленно отметила  Марья, вслед  за отцом
войдя   в   комнату.   Михаил   Семеныч    перекрестился   двумя   пальцами
по-староверски,   достал   из   внутреннего   кармана   пиджака   маленькую
металлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.
     -  Аграфена!-крикнул он.- Ты где?  Аграфена! "Нарочно из  комнаты орет,
чтобы на кухне слышно не было",- подумала Марья и шепнула Ане:
     - Глашу позови.
     - Тощая-то  чего какая, не ешь, что ли, ничего? Тридцать лет бабе  - и
никак тела не нагуляешь!
     - Какая есть.
     Примчалась  Глаша.  Поздоровалась  и  молча  встала  на  пороге. Михаил
Семеныч  дал  ей выстояться перед ним  в  покорности  и лишь тогда  неспешно
произнес:
     - С извозчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.
     Поклажу сюда!
     - Чаю поставить, папаша? - смиренно спросила
     Марья.
     - Она  поставит,- отец махнул головой  вслед  Гла-ше.- Пока кипятку дай
холодного, жарко...- Он подошел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил
по  ее затылку, как  бы  очищая  его  для  поцелуя, и  еще  раз  поцеловал.-
Подросла. А сестра твоя где?
     - Она в пионерлагерь уехала.
     - Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.
     - Я тебе конфет треугольником  привез.-  Михаил Семеныч полез в  карман
пиджака  и  достал  несколько  расплющенных  трюфелей.-  Жарко.  Там  еще  в
чемодане три фунта.- Он секунду посмотрел на внучку и перекрестил ее.- Ну,
и слава богу...
     - Хм, недовольно кашлянула Марья.- Может, вам
     кваску?
     - Не хмыкай,- буркнул отец, не оборачиваясь к дочери.- Молча будь!.. А
квас сама пей. На квас у меня  живот чуткий. Помнить должна.  Все позабывала
со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?
     Технический  руководитель  Ивановской  ткацкой фабрики,  бывшей  Саввы
Морозова, Михаил Семеныч  Бадрецов был похож на ровно набитый плотный мешок
без  выпуклостей,  углов и  вмятин  - ровный, гладкий с плеч  донизу.  Да  и
большая круглая голова в  картузе на толстой короткой шее тоже подчеркивала
общую плотную ровность его  туловища. Он был в  черной тройке, несмотря  на
жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту  он выбрал  себе лет тридцать
назад и с тех  пор  от нее не отступал.  Правда, когда появились рубашки под
галстук,  он  с  удовольствием   предал  косоворотку  -   ему  понравилось
чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.
     Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол
упала помада, фотография...
     - Вот,- протянула она отцу бумажку.
     - Сама читай,- оттолкнул ее руку Михаил Семеныч.- Мне света мало.
     -  "Выписка из  протокола  заседания Партколлегии  МКК  по рассмотрению
обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников..."
     - Дальше! - рявкнул Михаил Семеныч.
     -  Ну  что  дальше?  - Марья  положила  бумагу  на-стол.-  В  поведении
невыдержанна, с младшими служащими обращается по-чиновничьи...
     - Тут они в точку! Зазналась... Марья с досадой махнула рукой:
     - Да  не это главное.  Главное  - дочь служащего,  в Красной  Армии  не
служила, непонятны причины вступления в партию. Одним словом, идейно чуждый
элемент.
     - В суд подала?!
     - Зачем? Все же выяснилось. Московская  контрольная комиссия проверяла,
проверила парторганизацию. Восстановили.
     Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.
     -  В  суд я велел!..  Кто  выгонял? Фамилия? Я  что вам, так,  кататься
приехал?  Филькины грамоты  слушать?!  Меня замнаркома вызвал. Через него в
суд на твоих  подадим.  Затоптать!.. Я  им  дам  "дочь служащего", я  им дам
"непонятны  причины"!-Михаил  Семеныч  тряс  в  воздухе  кулаками,   побивая
обидчиков  старшей дочери.- А  ты  им сказала, дуракам, что  из-за их партии
мужа  лишилась?!  Что тебя  самою на вилы  мужики  под Самарой сажали?!  Что
нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..
     - Дедушка,  не кричи на тетю Марусю,- захныкала  Аня, не выпуская грушу
из рук.
     - Ладно, не плачь! Георгий когда придет? - буркнул Михаил Семеныч,  от
волнения наливая холодную воду в блюдце.
     - Холодная, папаша,- сказала Марья, стоя за его спиной.
     - Без тебя знаю! - отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике,  поднял
блюдце на широкую  короткую  растопыренную пятерню.- Георгий,  говорю, когда
будет? Сзади не стой, сядь. Что  я, как Дурень,  буду  вертеться?-  В данном
случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье
с неумным человеком: Дурень - был у него дома в Иванове попугай.
     -  Папа в три часа приходит,-  в связи с прожевы-ванием  груши не сразу
ответила Аня.
     - А Липа опять на бирже сшивается?
     - Мама работу ищет,- кивнула Аня.
     - А развелись на кой черт?!  Прости мою душу грешную!- Михаил  Семеныч
перекрестился.- Все молчком! От отца скрыли.
     Марья  достала из буфета чашки, расставила на столе.  Чашки показались
ей недостаточно чистыми, она стала перемывать их в полоскательнице.
     - Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..
     - Да не  кричите вы,  ради бога,- не выдержала  Марья.- Специально вам
Липа не сообщила, чтобы не волновать. Найдет работу, время получше станет -
снова  зарегистрируются.  Ведь  вы  же знаете:  ситуация  в стране  сейчас с
работой временно сложная... Если один из супругов работает...
     - Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация... Господь
     бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.
     Михаил Семеныч отставил блюдце,  встал и медленно прошелся по  комнате.
Марья  сделала ошибку, что  навела  его на  мысль  о  недостаточной чистоте
посуды. Он подошел  к  мраморной доске камина,  провел  по  нему  пальцем;
поднес палец к окну и морщась стал его разглядывать. Потом показал Марье.
     Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.
     Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чехлах из суровья.
     - Куда их?
     Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к домработнице спиной, потом
отошел в сторону, жестом приглашая Марью и  Глашу посмотреть. А сам вытянул
тем временем  платок, вытер  палец, которым  вывел  на  запыленном  зеркале
крупные буквы: "Срамъ!"
     Глаша  подхватила  фартук,  намереваясь  протереть зеркало,  но  Михаил
Семеныч осадил ее:
     - Оставь,  пусть до хозяев! Этот - Липе.- Он ткнул в правый чемодан:  -
Тот -  Роману.  Купил  зимнее...  В  техникуме  была? -  Он поднял на  Марью
недовольный взгляд.- У начальства?
     -  За ним следить не нужно  - своя  голова  на плечах!- резко ответила
Марья.- Активный комсомолец!..
     - Акти-и-ивный...  А  к отцу  никакого уважения! Все ты пример подаешь.
Пишешь письма - почему Александре поклон не передаешь?!
     - Это я ей кланяться буду?!
     - Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена венчанная!..
     Марья  опустилась  на .стул,  медленно  переложила  с  места  на  место
полотенце.
     - Неужто расписался?..
     - Венчались.
     -  Ну,  помяни  мое  слово,-  по  складам  сказала  Марья,  постукивая
коротким,   как  и  у  отца,  пальцем  по  столу.-  Она  тебе  еще  устроит!
Венчанная... Помяни мое слово...
     Михаил Семеныч слушал  старшую  дочь, не перебивая: он знал, что Марья
грубости  по-отношению к нему  не позволит и, если уж  она съехала на "ты" в
разговоре с отцом,  да еще отца жизни научает,  значит,  надо прислушаться.
Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала
управляющим делами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.
     Короче, Михаил Семеныч  слушал  дочь, не перебивая, и, мало того, когда
она кончила  говорить, немного помолчал- вдруг у старшей есть что добавить.
Но Марья от сообщения отца сникла и еще более  оробела оттого, что так резко
с ним говорила.
     - Все сказала? -  пробурчал наконец Михаил Семеныч.- На  стол  собери,
есть  хочу...  Шестьдесят лет  - в самой  поре мужик... Варенья подай... Без
бабы жить должен? Сама знаешь: не развожусь - бог прибирает... Сливового...
     - Тебе шестьдесят три,- уточнила Марья и вышла из комнаты.
     - А ты чего мне привез кроме конфет? - спросила Аня.
     -  Валеночки,- размягченно  ответил Михаил Семеныч,  но тут  же  опять
насупился, как бы продолжая разговор с Марьей: - А кто за мной под старость
ходить будет?
     - А куда с тобой ходить надо? - поинтересовалась Аня.- Я пойду.
     -  Да  эт..  ладно,  во-от... Чего  еще  тебе  привез?.. Носочки  козьи
привез... Их тебе связала тетя Шу...
     В комнату  с самоваром  в руках вошла Марья, и Михаил Семеныч на имени
новой жены поперхнулся.
     - Тебя же  сватали,- продолжила Марья тоном ниже.-  Елена Федосеевна -
чем не жена? И хозяйка, и...
     - Пятьдесят лет?! Что она мне - на дрова?!
     - У тебя теперь новая жена будет? - спросила Аня.
     Михаил Семеныч открыл рот,  намереваясь заговорить, но в комнату вошла
Глаша с горой пирогов на блюде, и он закрыл рот.
     -  Каждая божья  тварь,  Анечка,  должна  жить семьей,- сказал  Михаил
Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.
     - Именно что тварь...- пробормотала Марья.
     -  Что-что?  -  нахмурился Михаил  Семеныч.  Слава  богу,  что  он  был
глуховат,  как   все   ткачи,   и  тихих  подробностей  не   схватывал,   а
переспрашивать считал для себя зазорным.
     Кроме того,  он  начал  есть  пироги  и  перебивать аппетит спорами не
считал нужным.
     - Вы  же  завтра  собирались приехать,- сказала  Марья, возвращаясь на
"вы".- Что-нибудь случилось?
     - Ничего  не случилось,  захотел  - приехал. На  балкон пойду, подышу.
Аграфене скажи: пирогами доволен...
     - Зачем вам на балкон? - забеспокоилась Марья.- Зы лучше полежите...
     Но  Михаил  Семеныч  не  послушался,  вытянул  бронзо-Бый  шпингалет  у
балконной двери и вышел. Но ненадолго, как и предполагала Марья.
     Каждый  раз  Михаил Семеныч,  когда наезжал к младшей дочери, покушав,
шел подышать на балкон и каждый раз, обнаружив там  голую каменную женщину,
отплевываясь, возвращался в комнату.
     - Тьфу! Пропади ты пропадом!..
     Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.
     Отец сел к столу.
     - Вот, вызвали...-  уже другим  тоном  заговорил он.-  Хотят,  чтобы  я
Вигоневый трест взял.
     - А вы?
     - А я его брать не буду. В Москве жить  не желаю... Анкета у них  есть,
биографию велели записать.
     - Так если вы не хотите, зачем биографию? - пожала плечами Марья.
     - Пусть  знают,- буркнул Михаил Семеныч.- Сейчас  и  напишем. Садись к
свету. Бумагу бери, карандаш... Я-  рассказывать, ты - писать. Потом Георгий
перепишет чернилами. Пиши...
     Марья положила перед, собой лист бумаги.
     - Говорите...
     - "Моя биография..."
     - Не так,- поморщилась Марья.- Автобиография.
     - Я  сказал: "Моя  биография".  Пиши... "Я,  Михаил  Семеныч  Бадрецов,
родился  в  1865  году.  В  сентябре.  Сын  крестьянина.  Мать моя  со  мной
трехлетним оставила дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Морозова в
Иваново..."
     "Все врет,- подумала Марья,- не было у тебя никакого отца", но спорить
не стала.
     -  "...Во  время нашей казарменной  жизни  при фабрике  я  рос шустрым
мальчиком, отчего  и получил кличку  "Бодрец", которая и по настоящее время
составляет   мое  фамилие.  Семи  лет  мать  определила  меня  на  ватера  в
съемщики..."
     Марья замотала  головой, не  успевая за  ним, и вопросительно  подняла
голову.
     -  Чего  смотришь?  -  рявкнул  Михаил  Семеныч.-  Шпули  мотал,  очесы
сгребал... Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.
     - "...Мать по слабости здоровья перешла кухаркой
     скобы. Казарма так называется, где  и умерла  вскорости  от чахотки.  Я
работал, как  малолеток, восемь часов в сутки  в две смены. Переведен был на
должность  подавальщика проборного  отдела.  В  1881  году  по  назначению
правления  фабрики  окончил Ткацкую  ремесленную школу,  после чего  получил
профессию ткач и должность подмастерья..."
     Михаил  Семеныч  заглянул  через  плечо  дочери  и  увиденным  остался
недоволен:
     - Почему "ткач" с малой  буквы? Переправляй.  "...До 1913 года  работал
Ткацким Мастером на фабриках Ивановской губернии. Потом  заведующим ткацких
фабрик  в  тех  же  губерниях.  После   революции  работал   по  размо-розке
законсервированных   текстильных   предприятий   по  многим  губерниям   как
специалист..."
     В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал из жилета часы;
     - Кто еще? Рано.
     - Мань!.. Ты здесь?..- Высокие  двери распахнулись, и в ком-нату влетел
запыханный Роман, с разбега  не увидел сидящего отца.- Нэп скоро накроется!
Ты в курсе?..
     Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.
     - Здравствуйте, папаша! - осекся Роман.- Как доехали?
     - Ори дальше,-  спокойно сказал  Михаил  Семеныч,  наливая  себе чая из
самовара.- Точку поставила? Еще варенья.- Посмотрел на сына: - Балабон!..
     Марья  послушно  положила  ему  в  розетку  варенья и,  защищая  брата,
напористо заговорила:
     - И правильно. Хватит отступать перед мелкобуржуазным элементом. Рома,
садись за стол.
     -  Элеме-е-ентом!..-  передразнил ее  отец.-  От  дураки!  Жрать  чего
будете?! Элеме-е-ентом!..
     Роман смиренно  сидел напротив отца, он был ладный, но лицом некрасив,
с  таким же,  как  у  отца, разлапистым  носом, что  было  Михаил  Семенычу
приятно. У девок-то  носы  в  мать, земля ей пухом, уточкой. Ничего парень,
отметил про  себя Михаил Семеныч,  хоть и дурак. Роман  достался  ему дороже
всех, поэтому и  любил  его больше всех. Ну,  не больше,  конечно,-  Михаил
Семеныч даже  заерзал  от этой  мысли  - он  всех детей  любил одинаково, но
все-таки, те - девки, а парень - другое дело.
     В  десять лет Ромка  с приятелями  поджег сарай соседа, в двенадцать из
поджиги чуть не убил товарища,
     За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей  и отодрал сына карчеткой,
какой  чистят трепальные станки. За  пробитую голову  дал уже двести и  драл
сына, пока не устал.
     В  пятнадцать Роман  отчубучил похлестче:  вступил  в комсомол.  Михаил
Семеныч  привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись,  пригрозил, что
уйдет из дома, а  в  комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел
на  него  и  увидел, что перед ним уже  не  шелудивый  пацаненок, а высокий
костлявый парень с прыщавым подбородком, и  опустил руки. Потом, когда гнев
его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской  власти, еще при царе
ссыльным одежонку на  этап посылал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году
его десять тысяч  в банке  стали достоянием свободного  пролетариата,  как
говорила  Марья, утрату переживал недолго.  Да он бы и в партию вошел, если
бы коммунисты - не против бога.
     - А волосы-то на виске так и не растут? - спросил он, покачав головой.
     - Не растут.
     В прошлом году Роман проходил  практику на  Кожуховской  подстанции, и
там произошла авария с трансформатором. Роман отличился при тушении пожара,
но  обгорел  крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам,
чтоб лечили лучше.  Врачи взмолились, чтобы Липа с Марьей забрали отца,  но
Липа сказала, что на отца,  конечно,  постарается повлиять, хотя трудно,  и
добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок
лет назад,  когда умер  от скарлатины  первенец Михаила Семеныча  Коленька,
отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать
доктора, заставившего его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи
по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.
     -  Зусмана  сегодня  встретила,-  сказала   Марья,  отводя  предыдущий
разговор подальше.- В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.
     Михаил Семеныч поморщился.
     - Жидов-то зачем привечаете?.. Служба - одно, а Домой к чему?
     - Да он же  тебе понравился в тот раз,-  от отцовской несправедливости
Марья даже покраснела.- Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий...
     - А-а... Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.
     Михаил  Семеныч, будучи сам роста  небольшого, терпеть  не  мог мелких
женщин, а мужчин и подавно. А  если  человек роста удовлетворительного, так
не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров - старых и новых
товарищей Михаила Семеныча -  были из евреев. А насчет "жидов" - это он так,
подразнить начальственную Марью.
     - Да, он красивый...- вздохнула Марья.- На Петю даже чем-то похож.
     - Самая-то  замуж  собираешься?  - спросил Михаил  Семеныч,  исподлобья
взглянув на дочь.- Или так и будешь вдоветь до морковкина заговения?
     Марья молча вышла из-за стола, достала из сумочки платок и  еще что-то,
повернулась спиной к столу.
     Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер,  после войны вернувшись
домой, обнаружил,  что  его молодая жена Машенька уже не просто Машенька, а
член  укома Марья Михайловна.  Он  же как  был калькулятором  на фабрике до
войны,  так им и остался. Машенька приходила поздно,  куда-то  все ездила по
партийным делам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его  на мысль, что
ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и умер.
     ...Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это - дочь спиной встала
к отцу  и стоит. Он тихо  подошел  к  ней,  заглянул через  плечо, встав на
цыпочки:  Марья,  смахивая  носовым  платком  редкие   слезы,  смотрела  на
фотографию, где Петя лежал в гробу.
     - Тьфу ты, господи! - расстроился Михаил Семеныч.-  В гробу-то он тебе
на  кой  хрен  теперь нужен?!  Спрячь,  сказал!..- Он  даже  топнул ногой от
раздражения и  мешающей ему жалости к  дочери и,  резко растворив дверь на
балкон, опять вышел на воздух.
     - Да не ходи ты туда, ради бога! - всхлипывая, крикнула  Марья, памятуя
про нелюбовь отца к голой женщине.
     - Орет ктой-то,- обернувшись, громко сказал с балкона Михаил Семеныч.-
Аграфена! Глянь.
     Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал
дворник Рашид.
     - Э-эй! Папашу бери!..- доносилось снизу.- Папаша ваша!..
     Глаша перегнулась через перила:
     - Чего крик поднял?
     Рашид  тыкал пальцем в  пролетку  под балконом:  _  Папаша... папаша...
совсем  больная...  Глаша  сразу поняла, в  чем  дело. _- Петра  Анисимовича
привезли. Выпивши.  _ У-у-у!  -  зарычал Михаил Семеныч, задом  убираясь  в
комнату.- С черного хода пусть подают. Срам-то!..
     - Во двор вези! - перевела дворнику его слова Глаша.
     - Ты подумай,- улыбнулся Роман.- Опять напился с утра пораньше.
     -  Ладно! - ударил  Михаил Семеныч  кулаком  по столу.-  Сопляк!  С его
поживи!  Ступай,  принять помоги!-  Он  полез  в  карман,  достал  деньги.-
Аграфена! На. Дай татарину.
     "А говорил - мелочи нет",- механически отметила Марья.
     - Я тоже пойду за дедушкой,- сказала Аня.- Можно, дедушка?
     -  Ну,   сходи,-  пробурчал  Михаил  Семеныч.-  Дедушка  старенький  -
заболел...
     - Нет,- замотала головой Аня.- Он вино выпил.
     Несмотря  на соседство с  кабельным  заводом,  который сам по себе был
вонюч,   двор  пах  мокрым  лесом.  Мощные,  тесно  посаженные  деревья  не
пропускали к  земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от  которой шел
густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами
стояли влажные, черные,  от старости  уже даже не  гниющие скамейки. Посреди
двора увядала не обогретая солнцем клумба.
     Рашид спрыгнул  с  подножки пролетки,  показывая,  куда сгружать  Петра
Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик
винограда, несколько ягод выкатилось.
     -  А вы  дедушку  разбудить  хотите?  - спросила  Аня.- Пусть он  лучше
поспит,  он старенький.  Он всегда  так спит.  Вон  там! -  она показала  на
каретный сарай.
     Роман обернулся к сестре:
     - Может, правда туда? А то на четвертый этаж...
     -  Нет,-  решительно  сказала  Марья  и  поставила  ногу  на  ступеньку
пролетки.
     Пролетка  заскрипела  и накренилась. Петр  Анисимович  тихонько что-то
пробормотал.
     - Аня! Не ешь виноград - грязный,- раздраженно спросила Марья.
     А вон мама идет! - крикнула Аня.- И папа!
     Марья сняла ногу со ступеньки  - пролетка выпрямилась: Петр Анисимович
опять что-то сказал. Марья пошла навстречу родственникам. Роман следом. Аня
подобрала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот.

        2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

     В тридцатом  году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых  пришел комендант и
сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не
в  счет)  - по нынешним временам  слишком жирно.  Пожелтевшее удостоверение
Георгия в  том, что он,  "...выполняя ответственную  работу на  дому, имеет
право  на  дополнительную площадь  в  размере  20  квадратных  аршин",  не
произвело на коменданта  впечатления.  Липа  кинулась  искать обмен, пока не
уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и
еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство,
было  уже  позд-,  но:  последний  ломовик,  груженный  скарбом   и  Глашей,
успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал из Пестовского.
     Новый  дом в  Басманном был задуман как студенческое  общежитие: шесть
этажей - шесть длинных коридоров- один над другим. По обе  стороны коридора
маленькие квартирки, в  каждой уборная и безоконная  трехметровая кухня. В
конце и в начале коридора - огромные балконы, планируемые для коллективного
отдыха  и  используемые  для сушки  белья.  Задуман  дом был в начале нэпа,
выстроен - в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями.
     На  двухкомнатную квартирку в  двадцать пять метров на четвертом этаже
этого  дома  Липа и выменяла две царские  комнаты  в Пестовском с  мраморным
камином  и  каменной  женщиной  на  балконе.  Из  всей  родни  Липа  теперь
единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась.
     Поскольку осуществить Липину мечту - отдать Люсю в немецкую школу - не
удалось: принимали только детей рабочих,- Люся училась в обыкновенной школе,
а немецким занималась  у  фрау  Циммер  на  улице Карла Маркса.  А  в  клубе
железнодорожников на Ново-Рязанской она училась художественному свисту.
     Никаких напастей не было до тех  пор, пока Аня  не заболела дифтеритом.
Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей  от  ужаса  Липе сказали, что,
раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли  спиртом и  выписали из
больницы.
     Три  месяца Липа моталась  в  поверхностной  дреме на  табуретке  возле
кроватки дочери, специально на табуретке,  потому что со стула можно  и  не
упасть,  если  заснешь.  Днем  же  Липа  работала  старшим  экономистом  на
Метрострое. Подключить Георгия  к ночным  дежурствам ей даже не приходило в
голову,   впрочем,  и  ему  -   тоже.   По  вечерам  он  учился   на  Высших
счетно-экономических курсах и работал уже бухгалтером.
     Аня  выздоровела. Но  Липа, похудев  на восемнадцать килограммов,  сама
заболела чем-то  непонятным. В конце концов  выяснилось, что в голове у нее
образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления.
     Липа сначала  полечилась, потом бросила это  бессмысленное  занятие  и
начала  сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не
умирал,  если не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося  в  Рязани у
старшей  дочери, и поэтому Липа,  оказавшись первой кандидаткой на тот свет,
старалась подготовиться как можно обстоятельней. Главное - дети. Дочери.
     Аня завещалась Марье, потому что младшую  племянницу  Марья любила,  а
Люсю недолюбливала. Была  и  вторая  причина: Марья, мобилизованная  в  счет
"тысячи", окончила  сельскохозяйственный  институт  и  работала  в Курской
области   директором  совхоза,  а  деревенский  образ  жизни  полезнее  для
восстановления здоровья Анечки, нежели городской.
     Люся оставалась у  Георгия,  хотя  спокойнее  Липе было бы  знать,  что
старшая дочь перейдет на воспитание к брату Роману.
     Хоронить Липа велела себя  в голубой шелковой кофточке, под цвет глаз,
и обязательно не забыть хрустальную брошь. Похороны чтобы были скромные - в
долги не влезать.
     В  старой, рассыпающейся записной книжке  -  по ней  Липа  прощалась  с
людьми,  помогавшими ей в  жизни,-  она углядела почти стершийся карандашный
телефон профессора Кисельмана,  у которого лечилась,  будучи  курсисткой,  и
решила позвонить, просто  так - отвести  Душу.  Кисельман  был  жив, говорил
бодро и пригласил
     Липу  показаться ему. "Сколько мне осталось  жить?" - спокойно спросила
Липа профессора  после  осмотра. Ки-сельман отвечать  на глупые  вопросы  не
стал, а назначил ей своей властью огромную дозу рентгена и  велел никому об
этом не говорить.
     Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться.
     На  четвертом  сеансе  она почувствовала себя  лучше, а  еще  через две
недели стала прибавлять в весе. Скоро она  забыла, что  собиралась  умирать.
Кисельман  денег  не  взял, объяснив,  что расплатиться  за  спасение  жизни
никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгена  у Липы на короткое
время вылезли  волосы на затылке, потом  отросли, но  очень жидкие,  и было
смешно смотреть,  как она по  привычке  поводит запрокинутой  назад головой,
распуская по спине несуществующую теперь волосяную тяжесть.
     Хрустальную   брошь  стала  надевать  Люся  на  занятия  художественным
свистом.
     Ночью из Иванова позвонил Михаил Семеныч и, плача, сообщил, что совсем
болен, Шурка его бьет...
     Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.
     ...Отец лежал один, грязный, не  в себе. Дом был пустой,  даже кадки с
пальмой,  куда  Роман в  детстве выливал из озорства горшок, и той не было.
Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий
день вдвоем с извозчиком на  стуле принесла отца на четвертый этаж - лифт  в
Басманном, как всегда, не работал.
     В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил называть последнюю свою
жену, теперь уже бывшую, "Шуркой".
     -  Она мне -  не  так себе!..  Она  мне жена  венчанная!..  Александра
Васильевна! И все тут! - Он стукнул слабой рукой по постели, выбив из одеяла
легкую прозрачную пыль.- Глаше велеть вытрясти.
     Липа послушно  кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку.
Ладонь была широкая, короткопалая с тупыми ногтями.  Липа смотрела на  свою
руку: такая же, одна порода.
     Отец полежал  несколько  секунд  без  слов,  отдохнул от гнева и  снова
зашевелился.
     - Икону - туда,- он  вяло ткнул пальцем в угол,  где висела подвенечная
фотография Липы с мужем.- Тех снять!
     - Это ж мы с Георгием, свадьба...
     - Тогда перевесить... - В комнате икону держать не буду! - заупрямилась
Липа.- Люся - комсомолка, Аня  - пионерка, Роман -  член партии! Хочешь - на
кухню?
     Отец, насупившись, промолчал - согласился.
     - "Устав" сюда! - пробурчал он.
     - Ты же не видишь ничего,- тихо огрызнулась Липа.
     - Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. "Устав"!..
     Липа  полезла  под  кровать за  чемоданом. Достала  старинную  книгу  в
кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками.
     - И образцы,- пробурчал отец.
     - Раскомандовался!..- Липа опять заковырялась в чемодане.
     Она  положила на постель толстенный альбом  с  образцами  -  кусочками
ткани,- рисунки и выделку которых отец сочинял почти всю жизнь.
     Старик  установил  альбом  с образцами  у себя  на груди,  раскрыл его
наугад и сквозь лупу посмотрел на яркие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к
себе, вправо, влево и закрыл альбом:
     - Не вижу ни хрена! Спрячь.
     Липа уложила образцы снова в чемодан, потянулась было  за "Уставом", но
отец  отпихнул ее  руку. Она  застегнула  чемодан,  с  визгом  по линолеуму
задвинула его под кровать и встала с пола, отряхивая колени.
     Отец лежал лицом к стене.
     - Шифоньер  боком  разверни,-  не  оборачиваясь, сказал  он.-  Для глаз
спокойнее...
     Липа ухватилась за край платяного шкафа и с грохотом повернула его, но
неудачно: дверками вплотную к отцову спанью.
     -  Неверно  поставила,-  сказал  Михаил  Семеныч  в стену.-  Больше  не
тревожь, вечером Георгий придет - разворотите.
     "Георгий?  Почему  Георгий?"  - подумала  Липа.  Когда  дело  касалось
тяжелого  хозяйства: паковать, грузить, ворочать, переезжать - Липа о  муже
забывала, просто  упускала  его из вида. Всегда к  брату, к Роману. ,,  Хоть
Георгий и не больной, не инвалид,  а все-таки - к Роману. Мужа она в сложных
делах в расчет не брала. Так уж повелось.
     - Дура ты,  Липа,- сказал  вдруг  уже  задремавший отец.- И  орден тебе
дали, а все равно - дура!..
     "Помнит!"  -  обрадовалась  Липа, не успев  удивиться  и  обидеться  на
"дуру". Недавно  она  получила награду, правда, не орден  - значок  "Ударник
Метростроя". Отец тогда прислал поздравление, окорок и бочонок вишневки для
Георгия.
     В квартиру постучали.
     - Марусенька!.. Откуда? Почему стучишь - звонок ведь?.. Входи, милая...
     - Живой? - задохнувшимся голосом спросила Марья.
     -  Господи!  - всплеснула  Липа  руками.-  Конечно,  живой,  какой  же!
Раздевайся...
     - Посижу,- Марья  движением плеча отпихнула Липу,  пытавшуюся снять  с
нее шубу,  и  тяжело  опустилась  на табуретку.- Думала,  не  успею...-  Она
захлопала себя по бокам. Липа протянула  ей "Беломор",  но Марья отвела  ее
руку и нашла все-таки свой "Казбек", покрутила папиросу в пальцах.- Георгий
позвонил - я все бросила... У меня завтра доклад на бюро...
     -  Господи  боже мой! - Липа всплеснула руками.- Это все Жоржик!  Я ему
категорически запретила звонить тебе...
     -  Догадалась! -  Марья гневно выдохнула дым.-  Отец помирает, а я - не
знать!.. Рассказывай.
     Липа вынесла из комнаты стул, села возле сестры,
     вздохнула...
     -  ...Значит, все Шурка выгребла? - усмехнулась Марья, выпуская с шумом
дым из ноздрей.- И пальму?
     - Ее  тоже, конечно, понять можно,- забормотала  Липа,-  ходила  за ним
десять лет, за стариком...
     - Ли-па! - Марья так  посмотрела  на  сестру, что та  запнулась.-  Чего
несешь!.. Какой старик?  Какие  десять лет!..  Он  на пенсии-то  с  прошлого
года...
     - Да я к тому, что ничего, Марусенька, слава богу, живой...
     - Морду  бить  поеду!  - решительно  сказала Марья,- Чай попью и поеду.
Посажу, заразу!
     - Да ты что! - Липа схватилась за голову.- Мару-ся, я тебя умоляю!.., -
Ладно!.. Не ной... Подумаю.- Марья кивнула на верь: - Как он сейчас?
     - Уснул. Утром был профессор..,
     - Который? - строго перебила ее Марья.
     - Вяткин, он сказал, что...
     - Почему не Кисельман?
     -  Кисельман  умер,  Марусенька,-  виновато  заспешила  Липа.-  Да  все
обошлось. Я думала - удар, а ока-|залось, ничего страшного... - Лекарства? -
Все есть, не беспокойся, пожалуйста.
     -  Ну, ладно.-  Марья  замяла  папиросу о спичечный  коробок,  положила
окурок на сундук и встала.-  Раздеться ведь надо. Ну, здравствуй,  Липочка.
Господи боже мой!..
     Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплакнули...
     Марья вытерла платком глаза и высморкалась.
     - Не озорует еще? Ты, Липа, смотри,  если блажить начнет, я  его к себе
заберу в совхоз.
     - Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хорошо будет.
     -  Значит...  мне позвонить к  себе надо, насчет  бюро.-  Марья  взяла
трубку телефона.-  И еще что-то  хотела сказать,  из башки вылетело... Але,
але... Не отвечают... Я тебе денег привезла, не забыть бы...
     Липа  заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама  взяла  в
кошельке,  и сделала командирское лицо.- Але, але, барышня, мне Поныри надо,
Курской области...
     - Чайку? - спросила Липа Марью после того, как
     та повесила трубку. Марья кивнула.
     - Устаешь, Марусенька?
     - Не говори, Липа. С  ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой
я  директор?! Я ведь баба городская. Конечно,  партии видней, но...-  Марья
коротким  резким  жестом  показала, что  с  этой  темой -  все.-  В  сумках
посмотри,  взяла, чего под рукой было... Липа, охая,  заковырялась в сумках.
Чай  сели пить  в  маленькой комнате. Ехать обратно Марья  Михайловна решила
утром - на бюро все  равно .не успеет, так  хоть  выспится в кой-то веки. На
отца Марья  взглянуть забыла.  Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья
Михайловна раздумала.
     За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Георгием кровать, хотя у окна
была другая, односпальная,- для Романа, если заночевывал.  А  заночевывал он
часто, хотя и  получил  недавно  собственную жилплощадь; Липа, сама  никакой
поздноты  не  боявшаяся,  каждый  раз  умоляла  брата  поздно   к  себе  не
возвращаться: как-никак Фили - окраина.
     Теперь отец лежал,  утопленный в перине, за шифоньером на двухспальной
кровати, а у  окна  возле  комода жались  на  узкой койке  Липа  с Георгием.
Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не  по-людски, но Липа его тут
же  осадила:  критиковать  отца  и  все  связанное  с   ним  никому,   кроме
родственников по их линии, не дозволялось.
     Но было  действительно  тесно, и потому, когда Георгий в очередной раз
начал ворчать, Липа встала, выдернула из-под него  второй матрац и улеглась
на полу.  В таком  расположении, удобном для всех, и  стали  жить: отец  за
шифоньером, Георгий у окна, Липа  на полу, кот у  Липы в ногах; в маленькой
комнате дочери и Глаша.
     Роман приходил каждый  вечер. И обязательно совал Липе  деньги.  Деньги
Липа  сначала  брала,  а потом  наотрез отказалась, разрешив  брату  иногда
приносить продукты.
     Просто  лежать  и  болеть Михаилу Семенычу было неинтересно, и по мере
выздоровления он становился все невыносимей.
     - Блажит? - спрашивал Роман.
     - Озорует,--  вздыхала  Глаша.-  Рыбу просил. Вчера  щуку  купила, они
говорят: "Ту-у-хлая", а она его - ать - хвостом по носу...- Роман засмеялся,
Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе
которого проявилась непочтительность к отцу.
     - Люся! Иди учить уроки.
     - Чего  это ты  меня,  как  маленькую? -  Люся недовольно фыркнула, но
все-таки ушла.  Разложила  на письменном столе  тетради  и учебники, немного
выдвинула ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.
     - Отец  вырос на  Волге и привык  к свежей рыбе,- подождав,  когда дочь
закроет за собой дверь, громко и с нажимом на  слове "свежей" сказала Липа,-
а твоя щука затхлая, пахнет тиной!..
     -  Вырос  он,  прямо скажем, не на  Волге,  а  в  казарме  текстильной
фабрики, ну да не важно,- Роман улыб-
     нулся.- Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.
     -  Да  ты  что,  Ромочка!  Да  пусть  себе,  господи,  велика беда!..-
залепетала Липа.- Скучно ему. Так - так так, чего ж теперь.
     А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.
     Он захотел жениться. В пятый раз.
     Позвал Липу, сел в постели и  заявил, что  - все, надо жениться. Больше
так нельзя.
     Липа внимательно посмотрела на него: нет,  не  тронулся, соображает, и
речь чистая.
     - ...скоро подымусь - и сватать будем,- подытожил отец свое сообщение.
     Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.
     - Михаил Семеныч любит женщин,-  строго  сказала Липа, выгоняя взглядом
домработницу  из комнаты.  Та  послушно  вышла. Липа  закрыла за  ней  дверь
поплотнее.- Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У тебя ж удар почти,
а ты жениться...- Насчет "удара" Липа перебарщивала, желая возбудить в  отце
испуг.
     Отец лежал молча, прикрыв  глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться
без толку.
     -  Ты  же не татарин,-  напирала Липа.- Верующий человек...  Смотри,  я
Марусе сообщу... Михаил Семеныч открыл глаза:
     - Я  тебе сообщу. Моду  взяли...-  Он  полежал, соображая новую мысль.
Липа молча ждала.- Тогда пусть из баб кто придет  посидеть,-  Михаил Семеныч
прикрыл  глаза, поделал сферические  движения  обеими  руками возле  груди,-
толстая эта, с петухами.
     "С  петухами", то  есть в  красном китайском халате с  драконами,  была
Василевская, монолитная, интеллигентная вдова, жившая в конце коридора.
     Василевскую он углядел из-за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та
забежала  позвонить.  Углядел  и   запомнил,  запомнил  и  молчал,  пока  не
почувствовал себя выздоравливающим.
     Итак,  он  велел  позвать   Василевскую.  Липа  странную  просьбу  отца
отклонить не могла, хотя в глубине чувствовала, что  в ней что-то не то, и,
подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.
     Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню
и присаживалась на постель, по-
     тому  что  стул  поставить было  некуда, а если и поставить, то  тогда
Василевская  получалась очень далеко от Михаила Семеныча и  ее было почти не
видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.
     Он  просил  ее  почитать  газеты вслух  и  поговорить  по  прочтении  о
политике.
     -  Англия  -  проститутка,- объявлял он  для затравки,  а Василевская,
краснея от нехорошего слова, подхватывала беседу.
     Во время третьего визита он, поговорив с Василевской о политике, сел в
постели:
     - А вы, я слышал, вдовица?
     - Увы,- бесхитростно-беззащитно ответила Василевская и скорбно развела
в  стороны полные руки. Драконы на ее большом животе заволновались.- А ваша
внучка  Люся  замечательно  для своих лет владеет  немецким языком,-  желая
порадовать  больного, сообщила Василевская.-  Она  иногда  забегает  ко мне
поболтать, для практики...
     Михаил  Семеныч поерзал,  усаживаясь поудобнее,  как бы пробуя себя  на
скручивание, покачался взад-вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился,
схватил Василевскую и потянул на себя...
     Китайский   халат   на   вдове   затрещал,  она   тяжело   забилась  в
выздоравливающих  руках Михаила  Семеныча  и,  не  вырвавшись, закричала.  В
комнату влетела Липа.
     Василевская,   с  красным,  как  халат,  лицом,  отряхивалась  посреди
комнаты, а отец как ни  в чем  не  бывало мирно лежал,  утонув  в перине,  и
смотрел в потолок.
     - Вот! - гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила
Семеныча, вернее,  в то место шифоньера, за  которым  его голова должна была
находиться.- Вот!..
     И, не попрощавшись, вышла из комнаты.
     Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.
     -  Иди-иди,-  зашикал   на  нее  отец.-  Уставилась...   Своими  делами
занимайся, я спать  буду... Бабу нормальную и ту позвать не могут. Все.- Он
отвернулся к стене.
     Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при совершении кем-либо из
родных  сомнительного  проступка   всегда  беспокоил  не  сам  проступок,  а
общественный  резонанс, им  производимый.  Сейчас  она больше всего боялась
быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.
     Пока  Липа решала, как быть  и что предпринять,  вспоминая, что в таких
случаях   советуют   делать   медици-на,   опыт   ближних   и   произведения
художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:
     - Каши хочу черной. Вразварочку.
     - Хулиган,- выдохнула Липа и ушла на кухню.
     - Я  Роману пожалуюсь,-  сказала она через полчаса, заходя в комнату с
кастрюлькой в руках.
     -  Я тебе  пожалуюсь!  -  выкрикнул  отец  и тихо ойкнул,  хватаясь за
сердце.- Ка-пелек...
     Выздоровление  отца,  бывшее  уже  очевидным,  неожиданно  отложилось.
Вероятно,  внезапный  отпор  Василевской  нанес  его  неокрепшему организму
моральную  травму. А  может  быть,  Василевская  во время  освобождения  от
посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком
случае, приписывала ухудшение здоровья отца именно  травме физической, хотя
и скрытого характера. Она перестала здороваться с Василевской  и  запретила
Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по-русски.
     Подошла  весна. Михаил Семеныч  встал. Липа  возвращалась с Метростроя
поздно. Днем отцом занимались Глаша  и Аня  после школы, потому  что у Люси
по-прежнему был художественный  свист и немецкий язык у фрау Циммер. А кроме
того,  Люся  невзлюбила деда, который  лишил ее  дополнительной практики  в
немецком языке у Василевской.
     Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела
дедушку, помявшись, отвечала: "Она его оскорбила".
     Георгия повысили -  теперь  он  стал заместителем  главного бухгалтера.
Липа  не  знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала,  тем
ошеломительней  был результат  ее раздумий. Она вдруг с неслыханной  силой
возревновала  мужа.  Возревновала  не к  кому-то  определенному,  а ко  всей
заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание  для  ревности у  Липы
было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а  во-вторых,  штат его
состоял из женщин, две из которых во время нэпа были девицами легкого поведс
ния,  а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий  не испытывал от ревности
жены  удовольствия, потому  что к Липе он давно  особых чувств не питал"  и,
чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
     -  Ну,  чего  ты  с ума  все  сходишь?!  Они  же  у  нас  все  какие-то
паршивенькие, горбатенькие... Не дури.
     Липа  облегченно  перевела  дух  и   ревновать  перестала.  Как   потом
выяснилось, ревновала она  не по собственному почину, а по  совету старшего
товарища  по  службе  на  Метрострое,   хотя  ей,  Липе,  и  подчиненного  -
экономиста Элеоноры Альфредовны Блиндер.
     Георгий  приходил  домой,  ужинал,  читал  вслух  газеты  для  себя  и
выздоравливающего тестя и шел прогуляться. Когда выдавалась возможность, он
шел в школу- к  классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый
раз будет хвалить его младшую  дочку.  К  Люсе на  родительские  собрания он
старался  не заходить, потому что Люся училась плохо,  а кроме того, он уже
начал ее безотчетно побаиваться.
     -  Смотри,  Люська,  будешь  плохо  учиться  -  отдам  в  бухгалтерию,-
воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
     Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда  вечером  Георгий  отстранял
Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
     - Вот эта работа приятная! Была грязная посуда - стала чистая; это тебе
не отчет писать!
     ...Днем  Михаил  Семеныч, надев  валенки,  гулял  на  балконе с  котом,
которому  Липа вот  уже шесть  лет забывала придумать  имя. Отец  сидел  на
балконе, огромном, как зал,  среди развешанных для просушки  простынь. Глаша
время от времени  проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова
выпускала на воздух.
     Старик на балконе  скучал. Он уже  изучил все тонкости двора. Если  из
подвала  соседнего  корпуса валил пар, значит,  был вторник либо  пятница  -
работала прачечная. Если вдруг посреди  недели люди с шайками шли в сторону
Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
     Выпустив  Михаила  Семеныча на  балкон, Глаша запирала его снаружи  на
ключ, как велела  Липа,  чтобы отец  не  ушел  куда-нибудь  и  не осрамил ее
дополнительно. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два
     раза балкон забыли запереть -  и отец, воспользовавшись свободой, тихо
скребся в  квартиру Василевской. К  счастью,  Василевской не было дома. Но о
действиях  Михаила  Семеныча  Липе  было  доложено со  всеми  подробностями
лифтершей   Дусей,  внимательно  следившей  за  ним   сквозь  специально  не
заделываемую щель в двери. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все
равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тряпочкой или бумажкой, на
что  Дуся  жаловалась  Липе.  Липа  умолила  лифтершу  не распространяться в
коридоре  об  отцовских  проделках,  Дуся  согласилась,  но  взяла  с  Липы
обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала,
а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
     Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему
разрешалось гулять возле дома и даже в саду  Баумана, правда  под присмотром
Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились
прыщики на  лбу  и темные  волоски  на  ногах,  что придавало ее облику даже
некоторую  инте-ресность.  Ощущая  свое  повзросление,  Люся  категорически
отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
     Михаил  Семеныч велел  Липе купить ему репейное масло  и  пояснил: для
смазывания волос, чтоб активнее росли.
     - Чему расти?!-удивилась Липа.- У тебя ж волос-то не осталось.
     -  Будут,-  недовольно  буркнул  тот.-  Твое дело масло  купить,  а не
спорить.
     Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каждый раз перед гуляньем
мазал лысину репейным маслом.
     В июне  началась  жара. Окна  держали открытыми. Молокозавод под  окном
тарахтел круглосуточно, казалось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил
Семеныч  жаловался,  что  трудно  дышать,  и  винил  толстую  черную  трубу
молокозавода,   говоря,   что   от  нее  вонь  и   нагрев.  Похоже,  старику
действительно  было тяжело,  потому что,  когда Липа  решила  проверить, не
блажит ли отец, и  намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол,  воздух
чистый, отец неожиданно согласился поехать к старшей дочери.
     Липа сообщила  сестре.  Та подтвердила  согласие и еелела плюс  к  отцу
привезти к ней Аню: каникулы нача-
     лись и нечего ребенку болтаться в городе. На  воскресенье были куплены
билеты.
     В  субботу вечером  Михаил Семеныч с Георгием решили  попрощаться, как
положено.  Михаил   Семеныч  чувствовал  себя   удовлетворительно,   вполне
пригодным для проводов.
     Липа хлопотала  с  отъездом: стирала,  гладила,  упаковывала  чемоданы
-словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться,
отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.
     -  Деньги-то у тебя хоть есть?  - хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия
на выходе из подъезда. В глубине этого вопроса  помещалось легкое презрение
к недостаточной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.
     - Миха-а-ал Семеныч! - полуобиделся  Георгий, показывая тем самым, что
вопрос тестя  по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом
деле денег было мало.
     В  сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что
отчасти соответствовало  самочувствию  Михаила Семеныча. Георгий же хоть  и
испытывал  некоторое  возбуждение в  преддверии  "прощания",  перед  тестем
суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп
прогулки.
     Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний  театр, ни в  кино билетов
не покупали, значит, и не намеревались  их посетить. Пока они шли зигзагами
- от аттракциона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Семеныч не мог
пострелять  в тире, хотя очень  хотел. Пострелял  Георгий.  Безуспешно, чем
порадовал,  вернее, не  расстроил  тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять
управится в тире, и вместе с  ним пошел ломать рога упрямому металлическому
бычку со стрелкой  на  лбу, указывающей  силу  рук  ломающего. Несмотря  на
пожилой  возраст  и  недавний  постельный  режим,  Михаил  Семеныч обнаружил
значительную  силу  рук  в сравнении с  силой  рук зятя.  Чем  тоже  остался
доволен.  А чтобы  подкрепить неслучайность своей силы,  ударил  деревянной
кувалдой  по  вблизи от  быка  стоящему  силомеру. И  здесь он  оказался на
высоте.
     -  Расплатись,-  через  плечо,  не  оборачиваясь,  бросил он  Георгию.
Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.
     Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и  не мог решить, как себя
вести. С одной стороны -  смешно, а с другой... чего ж смешного, если старый
(он  поправился  -  "солидный",  слово "старый"  применительно к  себе он не
любил),  если   солидный,  заслуженный  человек   с  рабочим  стажем  больше
шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого  объединения, которого на
пенсию провожал сам замнаркома, Михаил  Семеныч Бадрецов в присутствии  зятя
так  безобразно  отражен  в зеркалах, пока он раздумывал, медленно  двигаясь
вдоль зеркал,  исомната смеха  кончилась. Георгий  хохотал... Михаил Семеныч
сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.
     Аттракционы остались  позади. Заложив руки  за  спину, оба  по-прежнему
молча брели вперед. Справа в огромной фанерной раковине духовой  оркестр из
слепых играл "Амурские волны". Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке,
вопросительно глянул  на тестя;  Михаил  Семеныч,  несмотря на равнодушие к
музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.
     Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку.  Георгий в хорошем более
обычного настроении от "Амурских волн" улыбнулся тестю:
     - Давай сфотографируемся.
     - У-у-у...- сморщился Михаил  Семеныч,  но  не потому,  что  не  хотел
сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.
     Они  пошли  дальше. Слева за высокой  оградой, облепленной мальчишками,
шумела  музыка. Но  не  плавная,  как  у  слепых  в  раковине,  а дерганая,
нехорошая...
     -  Чего там?  - Михаил  Семеныч недовольно сморщился в сторону  шума.-
Поют?..
     -  Танцы,-  ответил Георгий и чуть было не  предложил  тестю заглянуть
туда.-  Для  молодежи,-  добавил он солидным  голосом.-  Люська  уже  бегает
потихоньку... Хорошо танцует... Роман научил.
     Михаил Семеныч вскинул брови:
     - Мой?
     - Наш,- подтвердил Георгий.- Поехал в санаторию язву закрыть, а привез
фокстрот... Да сейчас это ничего, можно...
     -  Выдрать  ее!  -буркнул  Михаил Семеныч.-Моду взяли...  Ты  Липу  вот
спроси, как я их сек, если что... В кровь. Зато не стрекулистки...
     -  Давай  сфотографируемся,-  перебил  его  Георгий.- Пять  минут  - и
снимок. На память. А то когда еще. Давай...
     - У-у-у...- отмахнулся Михаил Семеныч, недовольный, что его перебивают
повторно.- Вперед иди.
     Ресторан "Грот" находился не  на основной  аллее сада,  по которой они
двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно  на
этой боковой аллейке.
     "Грот" действительно находился в гроте, воспроизведенном в натуральную
величину  в искусственно созданной  горе, наверху  которой  стоял  каменный
горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.
     Посещение ресторана произошло само собой, без обсуждения.
     Михаил Семеныч  вошел на веранду  ресторана  и сел за ближайший столик,
безучастный и  как бы  недовольный тем,  что  оказался  втянут  в  подобную
непристойность.
     - Жарко,- проворчал  он, снял  картуз и  вытер лоснящуюся от репейного
масла лысину. К столику подскочил официант.
     - Значит, так!..- потирая ладони, сказал Георгий.
     - Я чего  говорю,- Михаил Семеныч отхлебнул пива, аккуратно, чтобы  не
накапать в стакан,  отжал намокший ус и отломал у рака вторую клешню.- Мы с
Абрам  Ильичом,  аптекарем, на  Москве-реке  были в парке  Горького.  Тоже
жарко.  Там  купальня,  освежались...  В  прокат  дают.  Недорого:  трусы  -
пятиалтынный,  а  супруге Абрам Ильича  -  четвертак, все,  что  положено,-
Михаил Семеныч показал, "что положено", и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда
говорил о женщинах. Он помолчал, занятый раком, и вдруг рассердился:  - Ну,
кроме пива-то, что - все?!
     ...Когда  они  вышли  из  ресторана,  уже  смеркалось.  В  походках их,
особенно  Георгия, чувствовалась  неуверенность.  Михаил  Семеныч  держался
устойчивее, так как был потолще и покороче.
     -  Давай сфотографируемся,- предложил он Георгию, проходя  мимо фото.-
На память...
     -Да-а-а...- Георгий кивнул расслабленной головой.
     Зашли  в "Моментальное фото". Мастер усадил  их  на плюшевую козетку  и
велел  приготовиться,  то  есть чтобы  Георгий открыл глаза.  Михаил Семеныч
пытался возбудить зятя  от дремоты, но  тщетно.  Фотограф, поняв ситуацию,
снял их какие есть.
     В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.
     Гремела  музыка  на  танцверанде.  В  паузах между  ганцами  доносились
громкие голоса и музыка из летне-jro кинотеатра.
     Михаил  Семеныч сидел  сначала прямо,  но  вдруг неосторожно  дернулся,
вышел из  равновесия и  стал мед-ленно  заваливаться в  сторону Георгия. Тот
принял плечом  Михаила  Семеныча и так и  оставил  его прислоненным к своему
плечу, не возвращая в прежнее положение.
     Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:
     - Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.
     - Зачем? - спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность.
Он открыл глаза.- Что это?
     - Это вы с папашей. С ними,-  фотограф  уважительно, не  тыкая пальцем,
движением корпуса указал на Михаила Семеныча.
     Георгий достал  кошелек и подал  фотографу.  Тот покопался в кошельке,
вынул два рубля, повертел их перед  глазами Георгия и сунул кошелек обратно
Георгию в карман.
     Георгий  пробормотал  "спасибо"  и  задремал,  откинувшись  на  спинку
лавочки. На плече его храпела голова Михаила Семеныча.
     Снимок выпал из руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.
     Какой-то  прохожий  поднял  снимок,  отряхнул  его и,  сложив  пополам,
засунул Георгию в нагрудный карман.

     - Поныри! - выкрикнула  проводница.- Три  минуты стоим, кому выходить -
поспешайте!..
     Первой  вылезла   из  вагона  Липа,  потом  спустился  Михаил  Семеныч,
поддерживаемый Аней.  Проводница подала  вниз чемоданы,  корзину  и огромную
круглую коробку с тортом.
     Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.
     - Задерживается...- неопределенно  пробормотала она, оправдываясь перед
отцом за отсутствие встречи.
     Михаил Семеныч недовольно кашлянул.
     Из открытого  окна  станционного здания с вывеской "Поныри"  высунулась
рука, нащупала веревку, исходя-Щую из маленького колокола над окном, проплыл
слабый звон. Состав  зашипел,  дернулся, а из-за  угла выкатилась бричка и
тихо подъехала к прибывшим.
     -Слава богу, Семен Данилович! - с облегчением
     сказала Липа.- Это Машенькин конюх,- пояснила она отцу.
     - Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела  вас  встренуть. Значить вот,
приехали...  С  приездом!  -  Он посмотрел на сидящего  на чемодане  Михаила
Семеныча
     и тихо спросил Липу: - Папаша-то у вас как, двигается
     или помочь?
     - Спасибо,  не надо,-  ответила  Липа и схватилась  за чемоданы,  чтобы
положить их в бричку.
     - Липа! - одернул ее Михаил Семеньгч.
     Липа послушно опустила чемоданы на землю.
     - Грузи,- кивнул Михаил Семеныч конюху.
     Марья Михайловна  жила при  конторе совхоза. Заводить  хозяйство  она,
одинокая,  не стала  и  от полагавшегося ей директорского дома  отказалась.
Двух комнат при конторе ей вполне хватало.
     Пока конюх перетаскивал  чемоданы и ставил самовар, Липа расспрашивала
про директорскую жизнь сестры.
     -  Да  что  об них  говорить!.. Конюху надоело увиливать от ответа, он
остановился возле  Липы с самоваром в руках, поставил его  на землю и махнул
рукой:  - Все сами, все сами, а толку?..  Сенокос вон начали, а  кто ж в эту
пору  сенокосит?  С  виду-то  травы  встали, а  посмотреть:  не выстоялись,
иссохнутся  -   скотине  жрать  нечего.-   Конюх  развел  руками  и,  видно
испугавшись  своей  разговорчивости,   добавил:  -  А  так-то  они   женщина
положительная, старательная...  Пироги к вашему приезду  взялась чинить, да
вызвали...

     Михаил  Семеныч  сидел  под   вербой  и  чувствовал,  что  хочется  ему
рассердиться, но объекта  для недовольства пока  не  находил. Мычали коровы,
солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил
Семеныч  миролюбиво  отбивался от  немногочисленных комаров,  попискивающих
возле его картуза...
     Аня  внимательно  следила,  как надувается на руке  деда  комар,  но не
убивала его. Комар  раздувался  все больше и  больше.  Михаил  Семеныч укуса
почему-то  не чувствовал,  красное брюшко комара раздулось, и  наконец  он,
упершись  передними лапками  в тугую синюю жилу на  руке  деда, не торопясь,
вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в
последний момент  раздумала, так безвинно вел себя комар.  Комар посидел на
руке Михаила Семеныча, подпрыгнул  и, тяжело  неся налитое брюшко,  медленно
поплыл в сторону.
     Аня поглядела вокруг.
     - Мама! Смотри, какой большой лопух!
     -  Не  трог!  -  одернул ее  Семен  Данилович.-  Это борщевик. Для пчел
медонос, а  людям вызывает почесуху... Марь Михаловна! - вдруг  сказал  он,
прислушиваясь к далекому конскому топоту.- Едут!
     Аня повернула голову:
     - Нет никого.
     - Как нет, сейчас  будут,-  проворчал конюх.- Я  коня  завсегда узнаю.
Мальчик-то вон он, засекает...
     - Тпру-у-у! - грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.
     Михаил Семеныч  потревоженно  открыл глаза, с недовольным видом сложил
руки на груди.
     -  Он  же тебя  разнесет! - воскликнула  Липа.- Как же  ты  не боишься,
Марусенька?!
     Марья - похудевшая,  легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных
в сапоги,- соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.
     - Господи! - она всплеснула руками.- Как же я вас заждалась!
     Началась  встреча.   Липа  с   Марьей   заплакали.  Михаил  Семеныч  с
удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:
     - Ну, все, все, будет...
     Марья легко  оттолкнула зацелованную  Аню, громко высморкалась, вытерла
глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.
     - Зачем привезли?-недовольно спросила  она.-  Сколько  раз говорить: ко
мне едете - не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..
     Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его
в бричку.
     Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем
не менее Михаил Семеныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как
учил, как воспитывал, гость - святое дело. И сам до недавнего времени только
этоге правила держался. Каждое лето в Иваново приезжала  вся  родня: Липа с
семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка - сначала прислуга, потом жена - целый
месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи,
но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.
     - Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем,-  мол,
угостить надо конюха, но та одернула ее:
     - Сама все знаю!  Ступай,  Семен! Езжай  в Бабрухин Лог,  скажи -  меня
сегодня  не  будет. Лошадей  без  меня не  давать.  Никому!  Понял?!  -  Она
обернулась к отцу: - Пойдемте в дом, папаша.
     Липа с одной стороны, Марья  с другой повели отца в дом,  подстраиваясь
под его медленный ход.
     - Я чай не буду,- пробурчал Михаил Семеныч.- Спать буду, устал.
     Сейчас постелю,- сказала Марья покорно, но с некоторым напряжением.
     Уложили отца, сели за стол.
     - Ну вот, Марусенька,  все, слава богу, хорошо. Все живы. А где  Аня?..
Аня! Иди пить чай.
     - Тетя Марусь! Мальчик отвязался!
     - Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на конюшню, Анечка. Мальчик!
     Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая
на  ходу  прядь  травы, боком  побрел к окну. Марья  спустилась  с  крыльца,
погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.
     -  Что  ж это  ты у нас такая  конопатая? - Марья улыбнулась  девочке.-
Прямо сорочье яичко...
     - А-а, пройдет!..- Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.
     - Упадет! - заверещала Липа.- Свалится!
     - Он тихий.
     - А куда его? - сияя от радости, спросила Аня.
     - Да  он  сам  знает.  Пошел!  -  Марья хлопнула мерина  по бугристой,
накусанной паутами ляжке.- Чай-то остыл уж небось?
     Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жизни:
     - ...Врач говорит, у него не израсходованы мужские потенции...
     - Чего-чего? - Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки.-
По-тен-ции!.. Кобель старый!.. - И,  устыдившись своих слов, смягчилась: -А
чего он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали? :
     - В купейном...- сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход  отца с
Георгием в сад Баумана она не стала.
     - Как у Романа дела?
     - Все учится...  И  техникум  с отличием  кончил,  и  институт так  же
хочет... Начальник подстанции.
     - Заочно учиться тяжело, по себе знаю,- вздохнула Марья.
     -  На  вечернем полегче,- ободрила ее Липа.- На пятый курс перешел. Еще
бы женился...
     - Да уж пора. Полысел...
     - Сейчас лысых много,- успокоила ее Липа.- Отцу-то нравится, что Ромка
лысый,  порода видна. Я  ему говорю:  ты бы женился,  Рома, и мне, и  Марусе
спокойнее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь...
     - Правильный подход...- Марья выпустила дым.
     - Аня дорогу обратно найдет? - забеспокоилась вдруг Липа.
     - Да это рядом.- Марья  стряхнула пепел в раскрытый спичечный коробок.
Липа, поискав по сторонам пепельницу  и  не найдя ее,  пододвинула к сестре
блюдце.- Чего про Люську не рассказываешь? - спросила Марья.- Чего с учебой
надумала? Или так... один свист и будет?..
     - Ты очень раздражительна стала, Машенька. В санаторию бы тебе...
     Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым состраданием:
     - О чем ты  говоришь, Ли-ипа!-Она поглядела  по сторонам.- Сейчас такая
санатория, не приведи господи! Вчера Михайлова...- Она махнула рукой.
     - У нас на Метрострое тоже...- закивала Липа.
     - Ты-то не волнуйся,- успокоила ее Марья.- Ты беспартийная, с тобой все
в порядке.-  Помолчала,  подумала.- Не хотела  тебя волновать, но  скажу...
Сиди спокойно, чего побелела? Слушай.  Если со  мной что-нибудь...  Ну,  ты
понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в
командировку.  Поняла, ясно? Ну, вот с этим  - все. Давай про  Люську.  Куда
будет поступать?
     -  Она  предполагает в Торфяной,- робко  промолвила  Липа, наблюдая за
реакцией сестры. Та молчала пока, только шумно выдувала дым  через ноздри.-
От дома недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее - сама знаешь!
     - Лентяйка! -  наконец  отреагировала Марья, тыкая папиросу  в блюдце.-
Зла  на  вас не хватает!  И будет всю  жизнь  в  болоте ковыряться!..- Марья
постучала  пальцем  по  столу.-  Помяни,  Липа,  мое  слово,  даст она  тебе
прикурить...
     - Ну, что  вы все на  нее! - всплеснула руками Липа.- И Георгий, и ты.
Конечно, она не очень старательная, но она способная...
     - Чаю! -раздался  голос  Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы
зря не пропадала строгость,  добавил: -  А верхом -  ты это, Марья, брось! В
мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты  директор. И не
кури при отце!
     Марья раздраженно крутанула в  блюдце не до  конца погасшую  папиросу,
источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.
     - В стакане!-отвел  ее руку с чашкой Михаил Се-меныч.- Тебе жакет надо,
юбку черную... Варенья на столе не вижу... Сливового.
     Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.
     - Отвыкла,- виновато пробормотала Марья.- Не могу вот так вот с места в
карьер перестроиться.
     - Может, мне его забрать все-таки, Машенька?  - виновато, потирая руки,
спросила Липа.
     Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:
     - Да  что  ты,  Липочка, говоришь? Обойдется  как-нибудь.  Слава  богу,
живы-здоровы... Обойдется.
     Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только
маленькая желтая горбушка.

        3. ЛЮСЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ

     Зимой Люсю  затошнило, а когда "неукротимая рвота  беременных", как для
внушительности  называла  токсикоз  Липа,  прекратилась,  с Финляндией  был
заключен мир. Стал длиннее рабочий день, на улицах появилось много мальчиков
в  форме ремесленных училищ. Старинный друг  Георгия  по Павловскому Посаду
Митя Малышев, приходивший до финской кампании  по воскресеньям в Басманный
в гости  с женой и сыном Витей, стал  приходить реже и только  с женой: Вите
отрезали отмороженную на  войне  пятку,  а с палочкой он ходить  по гостям
стеснялся.
     Беременность  Люся долго скрывала, пока ее не начало поминутно рвать и
все стало безразлично.
     Виновником Люсиного состояния оказался ее однокурсник Лева Цыпин.
     С Левой Люся работала в паре  на  практике по геодезии. Потом в той же
паре они остались немного подработать геосъемкой  в  колхозе под Калинином.
Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином
прекрасные  места и что спят  Лева  с  Люсей  на сеновале,  Георгий сказал:
"Э-э...  ребята..."  -   и  сделал  жест,   будто  оглаживал  бороду.  Липа,
естественно, была возмущена таким гнусным предположением.
     Состояние   Люси  давало  основание  для  законного  аборта,  но   Липа
категорически  запретила дочери даже говорить об  этом, а  Георгию - думать:
первый аборт, последующее бесплодие... Люся будет рожать.
     Марья  по  телефону кричала,  что надо  написать  на  негодяя в  райком
комсомола.
     Не  зная,  на  что  решиться,  Липа  позвонила  Роману,  сказала,  над©
поговорить. Роман обещал приехать вечером.
     Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было известно, что
благородные молодые люди женятся иногда  на обесчещенных не ими девушках. А
вдруг Роман решит  жениться на  Люсе? Это  никак не входило  в  Анины планы,
потому что  она  давно уже  решила  сама  выйти  за  Романа,  как только  ей
исполнится шестнадцать лет.
     Она узнала у  Василевской  -  Василевская юрист,-  такой брак возможен,
потому что Роман не родной мамин брат, а сводный, сын маминой мачехи.
     Так что Роман  Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему
предстоит жениться на Ане,  но наверняка обрадуется, когда  она ему скажет.
Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснушки, но раз
все говорят, что  она  похожа на тетю Марусю,  значит, красивая.  А веснушки
можно свести.  Врач  из  Института  красоты на  улице Горького  сказал  ей:
"Получите  паспорт и приходите - сведем". , Люся, правда, тоже красивая:  и
ноги  стройные,  и  гла-эа  большие...  Заю нос  курносый.  Но  у Люси  одно
преимущество- взрослая.
     Роман  не  предложил Люее  выйти  за  него  замуж.  Он  только запретил
жаловаться:  никаких  кляуз,  сказал  он, не  надо ни перед  кем  унижаться.
Ребенка он усыновит.
     А кроме того - при теперешнем международном положении - аборт поступок
антиобщественный.
     Михаилу  Семенычу, проживающему  теперь  у Романа, решили во избежание
осложнений  ничего не  сообщать.  Липа  успокоенно перевела  дух,  разложила
швейную  машинку "Грицнер",  подаренную ей  отцом  на  свадьбу, не  забыв  в
тысячный раз вспомнить, что "Зингер" стоил сто пятьдесят, а "Грицнер" двести
золотом, и расставила Люсе платье. На весну.
     Лева-герой романа - в Басманном не показывался.
     Весна   еще   толком   не   началась,   когда   позвонила   Александра
Иннокентьевна,  мать  Левы, и  сказала, что, к огромному  ее огорчению, она
только  вчера  узнала о положении вещей и  очень бы хотела познакомиться со
своей будущей  невесткой  и ее родителями. Если они не возражают, она будет
рада принять их у себя.
     - Заерзали, засуетились! -  презрительно усмехнувшись, сказала  Люся.-
Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка из комсомола поперли!..
     -  Ты подала в комсомольский комитет? - всплеснула руками Липа.- Роман
же не велел!
     -  Ничего  я не подавала,-  огрызнулась  Люся.-  Что  гам,  дураки,  не
понимают...
     Перед знакомством Липа выяснила у  Люси род деятельности и  социальное
положение  будущих  родственников,  впрочем  не  очень  внимательно,  ввиду
срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и
где  он работает,  но  точно знает, что он не  русский...  В этом месте Липа
понимающе  кивнула  головой  -  Цыпин же.  Люся помолчала и  сообщила,  что
Александр  Григорьевич  недавно освободился  из  заключения,  где  ошибочно
провел  два  года. Липа схватилась за голову, потом за папиросы и остальную
информацию про  родственников  слушала уже  вполуха.  Запомнила,  что  сама
Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и  работает по борьбе
с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.
     ...Александра Иннокентьевна, высокая седовласая дама в пенсне, открыла
дверь и  поцеловала не по  годам  повзрослевшую  румяную  Аню:  "Здравствуй,
милая". Аня  смущенно приняла ее поцелуй и  уступила место  Люсе, исправляя
ошибку Александры  Иннокентьевны. Люся, подурневшая от недавнего токсикоза,
недовольно  выслушала  извинение  будущей  свекрови,  ткнулась  губами  в ее
напудренную щеку  и отошла  к вешалке. Александра  Иннокентьевна  энергично
пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа  в это время  расстегивала
боты,  и рука Александры Иннокентьевны на лишнее  время зависла  в воздухе.
Георгий постучал жену пальцем по спине. Липа выпрямилась и в замешательстве
потянулась  целоваться  со  сватьей.  Александра  Иннокентьевна  не  успела
увернуться.  Пока  Липа  говорила слова  приветствия, она заметила на  груди
Александры Иннокентьевны  значок  "Ворошиловский стрелок" и пожалела, что не
надела свой - "Ударник Метростроя".
     - Прошу,-  пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую
высокую дверь в комнату.
     "Как у нас в Пестовском",- подумала Липа и тихо сказала Георгию:
     - Белого не пей. Георгий поморщился:
     - Опять ты свое мещанство!..
     Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Григорьевич,  похожий  на
немолодого армянина.
     - Цыпин, Александр Григорьевич... Отец виновника, так сказать, нашего с
вами... торжества. Очень рад. Прошу к столу.
     Стол был  и  правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервизных
тарелочки  мал  мала  меньше сто-ночкой,  справа  от тарелок  на  серебряных
перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками,
а слева - из серебряных манжет торчали жесткие салфетки. Аня села  за стол,
не  зная,  куда деть рука; Лила,  не  обращая внимания на убранство  стола,
поглядывала  на  дверь,  ожидая  выхода  жениха,  Георгий  сел  за  стол  и
растерялся,  а Люся, небрежно скользнув  взглядом  по роскоши, чуть заметно
усмехнулась: сориентируется- свои возможности Люся знала.
     В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла
на блюде заливное,  проворковала  что-то, здороваясь,  и снова  унеслась на
кухню.  Люся с удовлетворением отметила про себя, что  Оля немолода  и чуть
рябовата,  несмотря  на  пудру. Над  диваном Александра  Григорьевича  висел
большой портрет человека, кого-то  Липе  смутно  напоминающий и одновременно
очень  похожий  на Александру Иннокентьевну.  Липа  уже решила  спросить, не
папаша ли это хозяйки, но, садясь  за стол, разглядела у самой рамки блеклые
латинские буквы: Вольтер.
     - А где же Лева? - спросила Липа.
     - Мама! -одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра  Иннокентьевна
удивленно повела бровью.
     - Люсенька  сейчас  стала такая  вся  нервная,  прямо  я не  знаю...  -
забормотала  Липа.-  А  скажите,  пожалуйста,  Александра Иннокентьевна, на
инструменте,- Липа кивнула на пианино,- вы играете или члены  семьи? - Этим
чисто, светским вопросом Липа как бы аннулировала неудачное: "Где Лева?"
     - В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайловна, к большому сожалению,
мы  все  бесталанны,- кротко  ответила  Александра  Иннокентьевна,  рассекая
заливное.- Пробовали  Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах
прятался.
     - В дровах?! - воскликнула Люся и осеклась.
     - А наша Люся занимается художественным свистом,-сообщила Аня.
     - Аня! - Георгий на всякий случай нахмурился.
     - Почему, Жоржик? -  одернула мужа  Липа.- Это очень красиво, Люсенька,
посвисти нам, пожалуйста.
     - Господи! - сквозь зубы прошипела Люся, закатывая глаза.
     - А  вот и я...- мелко прихихикивая,  Оля установила на столе  блюдо с
пирожками и  очень мило  сложила  губы  бантиком.-  Бульон с пирожками...  Я
думаю,  никто  не  будет  возражать? Мама,  а  почему бутылки до сих пор  не
открыты?
     Александр Григорьевич занялся бутылками.
     - Не пей белого,- повторно напомнила Липа мужу.
     - А руки-то мы и не помыли,- сказала Люся.
     Пока  все  Бадрецовы  на  кухне  мыли  руки,  Александра  Иннокентьевна
говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.
     - А чего он тебе врал, что у них телефона  нет?  - шепнула  Аня.- И что
Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!
     Новые   родственники   скучились   на  выходе  из   кухни,   Александра
Иннокентьевна закончила разговор.
     -  А  невестушку-то  как  звать-величать?--раздался  за   спиной   Люси
скрипучий голос.
     - Люсенька,-  сказала Александра  Иннокентьевна,- одной рукой  приобняв
Люсю за плечи.- Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.
     Коротенькая толстая  Дора  Филимоновна  поклонилась,  скрестив  руки на
пухлой груди.
     - Желаю  вам  в скором времени переменить фами-лие... В нашей  квартире
жить намереваетесь? - Ну что вы, Дора Филимоновна,- заворковала Оля, подавая
гостям полотенце,- у родителей Люсеньки прекрасные жилищные условия.
     -  - А тебе  бы тоже  неплохо  фамилие  поменять,- уже  чуть  сварливым
голосом сказала соседка.
     - Ха-ха-ха,- тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и
Александра Иннокентьевна поднялась с бокалом в руке.
     - А где же все-таки Лева? - уныло спросила Липа.
     -  Ха-ха-ха...  Вы знаете, Олимпиада  Михайловна,  я 'ведь  историк  по
профессии, прошу простить мне историческое сопоставление... Наполеон, когда
сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля,  сам не смог прибыть на
бракосочетание, вместо  себя он  прислал  полномочного представителя. Левик,
конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят...
     - Лева  был женат?  -  испуганно  перебила  ее Липа, рюмка  в  ее  руке
дрогнула - темное  вино выплеснулось  на белоснежную  скатерть - Осторожно,-
прошипела Люся.
     - Надо солью... Где же соль? - прощебетала Оля.- Ха-ха-ха..,
     -   За    наше   знакомство!   -   наконец   провозгласила   Александра
Иннокентьевна.- Пусть наши дети будут счастливыми!
     Георгий  потянулся  к  заготовленной  рюмке   с  водкой,   но,  заметив
недовольный взгляд старшей дочери, отодвинул водку подальше и  налил себе в
бокал сладкого вина Доверху.
     Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.
     Александр Григорьевич за  обедом  говорил мало,  чувствовалось, что он
еще недостаточно акклиматизировался в Москве  после  двухлетнего отсутствия.
Кроме  того, ему  недавно вставили зубы - и он никак не мог приспособиться к
протезу.  Почему-то ел он  на особенной  тарелке простой белой. Туберкулез,-
шепнула матери Люся.
     -  Люсенька, вы читали "Безобразную герцогиню" Фейхтвангера? - спросила
вдруг Оля.
     Липа  поперхнулась,  учуяв  подвох, открыла  рот,  чтобы вступиться  за
беременную дочь,  но Люся остановила ее  чуть заметным уверенным жестом. Над
столом  повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили  шесть раз, Люся
дожевала пирожок, оставшийся  от  бульона,  вытянула из серебряного  манжета
салфетку,  промокнула ею  губы и  не.брежно бросила  салфетку на стол.  Аня,
испуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покачала головой!
     -  Чи-та-ла,-  растягивая губы  в  узкой улыбке, по складам  произнесла
Люся.
     - Где же  вам удалось  достать  эту книгу? -заворковала Оля, делая рот
бантиком.- Такая редкость.,.
     - Да, ее трудно достать... на русском языке. На немецком  легче. Я  ее
читала на языке оригинала.
     - Шлрехен зи дойч?- удивилась Александра Иннокентьевна.
     -  Конечно,-  с  достоинством  ответила  Липа  вместо   дочери.-  Скажи
что-нибудь, Люсенька.
     - А Лева совсем не умеет играть на пианино? - по-немецки спросила Люся,
намеренно повернувшись к Оле.
     Оля замотала  головой, как  бы  отбиваясь от немецких  слов. Александра
Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было
понять немецкую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Циммер.
     - Шура!  -  вскричал  вдруг задремавший было  Александр  Григорьевич.-
Немедленно прекрати!  Никаких иностранных разговоров! В моем  доме  говорить
по-русски!- Новые зубы Александра Григорьевича устрашающе лязгали.
     - Саша, успокойся,- сказала Александра Иннокентьевна,- Не  порть нервы
себе и гостям.
     -  Не  откажите  в  любезности, Ольга Александровна, а как  в настоящее
время обстоит дело в школах? -Липа решила завести светский разговор.- Я имею
в виду: не уходят ли из старших классов  учащиеся в связи с введением платы
за обучение?
     -  Отдельные случаи,  к сожалению,  есть,-  ответила Оля, оставив  Липу
довольной  тем, что и ей  удалось  высказаться  на  внешние, не  касающиеся
брака, темы.
     Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но
Александра Иннокентьевна, во-
     время уловив  недовольство  мужа, свернула на безопасную тему о судьбах
испанских детей.
     - Вы знаете,  Олимпиада Михайловна,  я даже подала  заявление в  МОПР с
тем, чтобы мне предоставили
     на воспитание испанского  ребенка-сироту.  Даже испанский язык выучила.
Но, к сожалению, все дети уже были розданы.
     ----Ну вот теперь  и у вас будет свой внучек,- наивно улыбнулась Липа.-
Будете нянчиться...
     -  Ну  что  вы!  -   кокетливо  замахала  на  нее   руками   Александра
Иннокентьевна.-  У  меня  такая ответственная работа!.. И столько интересных
дел... Что вы, Олимпиада Михайловна...
     - Но вы же сами...-  начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и  Липа
тут же закрыла рот.
     - Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело
     прежде всего.  Я  когда родила Олю, а это  было, если  мне  не изменяет
память, в пятнадцатом году...
     - Мама! - негромко воскликнула Оля.
     -  ...Я  родила  Олю  и ушла  на фронт  сестрой милосердия,- закончила
Александра Иннокентьевна.- Представьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.
     Далее обед  шел спокойно. Небольшой  конфуз  случился  лишь  во  время
чаепития.  Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать  ей менажницу, и
Липа долго хваталась не за те предметы на столе.
     Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.
     С порога он  забормотал  что-то  про институт, лабораторные, зачеты...
Люся передернула плечами и отвернулась к вешалке.
     Лева пожал руку Липе, Георгию...
     - А  я думала,  вы красивый...- разочарованно протянула Аня, когда Лева
подал ей руку.
     - Аня! - смутился Георгий.
     Люся  молча  постояла  спиной  ко  всем,   потом  обернуласъ  ц  тяжело
вздохнула:
     - Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.
     Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.
     с первых  же  дней  ее  жизни  почувствовала себя й, как  будто  вся ее
предыдущая жизнь была пготовкой к этой главной роли.
     было, кто будет  нянчить  ребенка.  Глаша  давно  вышла замуж, а  новую
домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.
     - Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ребенком,- заявила Люся.-
Не бросать же мне институт!
     Липа,  восемь дней  живущая исключительно  интересами  внучки, всерьез
задумалась над предложением старшей дочери, но Георгий схватился за голову:
     - Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..
     Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и сообщила ему, что  мама
хочет ее забрать из школы, чтобы сидела с ребенком.
     Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать  учебу, Липе  не сходить с
ума,  старшей племяннице не блажить - надо взять  приходящую  домработницу,
деньги он будет давать.
     Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно
походить за ребенком.
     Глаша  вернулась,  но Люся  держала родителей в страхе,  грозя бросить
осточертевший ей Торфяной  институт:  ребенок по  ночам  плачет  - и она  не
высыпается.
     - У нас  никто не  кончил! - кричал  Георгий.- Липа не  кончила,  я  не
кончил... Если и ты не кончишь, если  бросишь институт, оболью все керосином
и подожгу, а сам на  люстре повешусь! - В  этом месте он тыкал указательным
пальцем  в  прожженный   с  одного  бока  пыльный  абажур.  Люстра  была  в
Пестовском, Георгий спутал.
     Институт  Люся все-таки бросила,- вернее, взяла академический отпуск,-
Георгий не повесился, более  того,  очень привязался к внучке и, тетешкая ее
по вечерам, умилялся:
     - Создаст же господь такую прелесть!..
     Лева  для порядка пожил немного в Басманном  - свидетельство  о  браке
спасло его  от исключения из комсомола и, соответственно, из института,- но
потом,  очумев  от  непрекращающееся ора дочери,  злобной раздражительности
жены  и суетливости тещи,  перебрался обратно в  Уланский -  временно.  Липа
привычно завела  профессоров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня,
несмотря на  профессоров, ничем не  болела. Только много орала. Особенно по
ночам.  И во сколько  бы  Липа  ни пришла  с  работы,  на  ночь внучку  ©на
обязательно забирала  к себе - у Люси  может пропасть  молоко, хотя молока у
Люси не было с самого начала.
     Был,   правда,   случай,   когда   Липе   предоставилась   возможность
взволноваться за безупречное здоровье ребен-
     ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа метнулась к телефону
за профессором, но Глаша, воспользовавшись тем, что у профессора долго было
занято, прикрыла дверь в комнату - телефон висел в передней,- взяла девочку
за ноги и потрясла вниз головой.
     - Чего звонить-то попусту,  людей беспокоить...- сварливо сказала  она,
выходя к  всклокоченной  Липе,  которая с  трубкой в руке курила папиросу за
папиросой.- У  ней  все подобралося на  место. Гляньте-ка...  Липа глянула и
спокойно  уселась покурить. С курением в квартире был теперь  такой порядок:
Липа курила в передней на табуретке, Георгий - в уборной, тоже сидя.
     Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.
     Марья приезжала  в  Москву всегда одним  и  тем же поездом в пять утра.
"Чтоб день  не ломать". Встречать  же ее Липа посылала  Георгия пораньше, на
случай, если  поезд придет не по расписанию.  Теперь  обязанность встречать
Марью перелегла на Леву.
     В этот раз  он специально ночевал в  Басманном,  был поднят Липой в три
утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа
принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.
     Марья  привезла всем  подарков,  Липе, кроме  прочего,  привычно сунула
денег и приступила к главному: как живут молодые?
     Липа забормотала  неопределенно,  пыталась уклониться от  ответа,  но,
припертая  Марьей,  должна  была сознаться,  что Лева проживает  в основном
отдельно от семьи у своих родителей.
     Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.
     - Гнать его к чертовой матери,- спокойным голосом Сказала Марья, нимало
не смущаясь  присутствием за утренним столом самого  Левы и тем, что  всего
десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки,  хвалила за  нужную
стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.
     Люся пожала  плечами. Марью она не  любила, но ей нравилась родственная
безоговорочная солидарность.
     Что касается Левы, он опешил.
     - Как  же  так?  -  попытался  он перевести  разговор в  шутку.-  Марья
Михайловна... Я вам ничего плохого..
     Ночь, можно сказать, не спал, встречал... Чего же сразу гнать?
     Но Марья шуток не понимала.
     - Гнать,- спокойно повторила она.-  Встречал - молодец, а  семья  есть
семья: не согласен жить как положено - вон! Чего же здесь неясного?
     Липа в  ужасе  замахала  на  Марью  руками, убоясь  по такой  нелепости
утерять, можно сказать, еще не  окончательно приобретенного зятя, тем более
что тот уже снимал с вешалки пыльник.
     - Что ты, что  ты, Машенька! - заверещала Липа.- Да Левочка... Да он...
Отличник'.. Активист!.. Что ты, Машенька!..
     -  Правда,  тетя   Маруся,-   вмешалась  Аня.-   Ты  уж  совсем!..   Не
соображаешь...
     Марья подняла руку, прекращая суету:
     - Ладно! Тихо! Ну, извини, иди сюда.- Она поманила Леву пальцем.
     - Иди, иди, Левочка,- Липа подтолкнула зятя к сестре.
     - Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело,- сказала Марья, отведя руку с
папиросой.- Ну, ладно, все. Жалко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки
привезла...
     -   Машенька,  ни  в  коем  случае!   -  Липа   строго   взглянула  на
заулыбавшегося было Георгия.- Будет вечер, и  все будет... Ни в коем случае!
Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!
     - Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.
     - Жоржик...- мягким голосом  укоризненно сказала Марья. Рано потерявшая
мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того,  считала, что в браке
сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему.- Да что скажу, а то забуду:
летом молодых с сыном ко мне в совхоз.
     - У нас Танечка,- робко поправила Марью Липа.
     - Тем более.
     - А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?
     - А чего на нее глядеть-то без  толку?  Ты, Людмила, не обижайся. Я  ж,
Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь... Побольше будет - другое
дело. А что у вас про войну говорят? - неожиданно спросила Марья Леву.
     -  Где у нас? - не понял  тот.- Дома? Марья поморщилась,  давая понять,
что дальние родственники ее вообще не интересуют никоим образом.
     - При чем тут дома? В институте.
     - В институте? Ну... У нас же пакт с Германией...
     - А-а-а...- отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется:
осторожничает.- При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..
     -  Да  что ты, Машенька! -  всплеснула руками Липа.  ft  -  Будет,  вот
увидишь, будет... Помяни мое слово.

     Шляп   Липа  не   признавала   ("не   модница"),   платков  -тоже  ("не
деревенщина").    Берет    Олимпиаде    Михайловне    Бадрецовой-Степановой,
руководителю группы планового отдела  Наркомчермета, подходил более всего. К
тому же он служил ей все сезоны.
     Почти каждое  утро, когда  Липе надо было выходить - из  дому, жизнь  в
Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.
     - Где мой берет? - пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный
мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.
     Команда была подана, сама же Липа взяла  расческу. Причесывалась  она с
повышенным вниманием.  Запрокидывала назад голову, привычно встряхивала ее,
как бы распространяя по спине  волосы, хотя  их с  каждым годом становилось
все меньше, особенно на затылке. Вычесанные  волосы Липа любовно скручивала
в комочек и не  выкидывала, а прятала в  пакетик, предполагая в  дальнейшем
сделать  из них шиньон,  чем  раздражала членов  семьи,-  шиньонов  давно не
делали и не  носили,- но не  очень,  потому что  к  этому,  как  и к поискам
берета, привыкли.
     - Побыстрей,  Липа!  -  сердился  Георгий.- Кто  едет  снимать  дачу  в
двенадцать часов?
     - Мы же не  гулять едем,- спокойно отвечала Липа,  не наращивая темпа.-
Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..
     Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но искал невнимательно,
кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.
     - ...Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни
под кроватью, кот мог затащить.
     - Не ори ты, Христа  ради! -  прошипел Георгий, становясь на корячки.-
Не глухие.
     В  данном  случае  Георгий был  прав:  радио  почему-то не  работало  и
перекрикивать было нечего.
     - Странно, почему радио молчит? - пожала плечами Липа, глядя на себя в
зеркало.
     - Ты причесывайся,- отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы.-
Нет тут никакого берета!
     - Погляди повнимательней...
     В соседней комнате заплакала Таня.
     - Глаша!-вспомнила  Липа.-  Не  забудь: Танечке  только рисовый  отвар,
овсяный ни в коем случае - ее слабит...
     -  Говорит Москва!  Работают  все  радиостанции  Советского  Союза!  -
сказало вдруг радио.- Передаем важ-ное правительственное сообщение...
     Липа-застрял  а расческой в  волосах. Георгий  затих  под  кроватью.  В
комнату влетела Люся, за ней Аня.
     - Чего такое?-тыркнулась в комнату Глаша.
     - ...без объявления войны...
     - Тьфу! - Георгий вылез  из-под кровати весь в пыли, ногой запихнул на
место высунувшийся угол чемодана.- Съездили! Сняли дачу!
     В маленькой комнате орала забытая Танька.
     Война быстро бежала к Москве.
     Георгий достал с полатей немецкий  "царского  времени" велосипед, Липа
разыскала  пожелтевшее  удостоверение, выданное  ей  двадцать лет  назад на
пользование служебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед
на Разгуляй - сдавать.
     По коридору бегала Дуся-лифтерша;
     - Я -  что,  я верующая.  Верующих они не трогают,  они только жидов да
партейных бьют. А верующих они -  нет, не обижают...- И осеняла себя широким
крестом.
     Пришел  мрачный  Роман. Георгий  с Митей  Малышевым пили водку: старый
Георгиев друг послезавтра уезжал с семьей из Москвы.
     Роман  удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но  Лева
принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь,  как  у старшекурсника, он
все  равно  пошел бы добровольцем,  но не может, потому что, если его убьют,
мать этого не переживет.
     Роман поморщился:
     - Сама воевала, а тебя - не переживет?..
     - А у вас ведь тоже  бронь, Роман Михайлович? - не без ехидства спросил
Лева.
     - Конечно! - воскликнула Липа.- Он же начальник подстанции! Его никто и
не отпустит. Роман не сказал ничего.
     Михаил  Семеныч умер  в  конце  сентября. Застудился.  Хоронили его  на
Ваганькове на участке для староверов, как просил.
     Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
     - Я ухожу, Липа.
     - На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
     -  Опомнись,  Олимпиада,-  Роман  покачал