головой.- Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность - на картошку сменяешь. Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг: - Рома! В плен не сдавайся! - Мы в плен не сдаемся! - громким чужим голосом ответил брат. День эвакуации был назначен на тридцать первое октября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей "в специальном порядке переезжает в другую -местность". В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим заводским начальством оставался в Москве взрывать завод- если что. Мужа Глаши мобилизовали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем. Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Иннокентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла изменить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин "Галантерея" на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, организованной эвакуации не подлежали. -..Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят военкомат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают... В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезентовом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью. - Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил. - Ну ты подумай! Молодец, папочка!.. - Не волнуйся, Люсенька,- привычно пробормотала Липа, морщась от вони.- Ну как же - столько вещей?.. - Вы таксист?-недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла. - Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками: - Это же антисанитарно! У нас ребенок... - Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках! - Ты вот что, ты шмотье вниз тащи! Быстрей давай, а то - уеду... Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в телегу вещи. - А ты не боись,- успокаивал мужик Липу, захлопывая откидной борт, как у грузовика.- Домчу, что твоя такси. - А сами-то? - поинтересовалась Липа. - А нам что! - махнул рукой мужик.- Хоть советские, хоть какие - все равно помойку возить. Помои - они и есть помои. Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чайник, носик заткнут тряпкой. Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки. - Сядем на дорожку... Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав молчание. - Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Потому что всякое бывает... Я не верю... - Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что... - Ну, встали! - сказала Липа.- Жоржик, Люся... Аня! Где ты опять? Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услышала, что в квартире - дверь открыта -звонит телефон. - Кого? - спросила она, тяжело дыша.- Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили. 4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ... Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую. Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, .разбудили его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее - и пошло... Отозванная из эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: "Так - так так, чего же теперь". Больше пожар не обсуждался. В большой комнате остались несгоревшие металлические скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти. Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче прежнего, с большим резонансом. Про пожар Липа забыла, пугалась она только по утрам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Георгию на заводе дали внеочередной ордер на приобретение мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жизнь пошла дальше, только с меньшими удобствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с собранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий. Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Григорьевича, недавно повторно арестованного, но Александра Иннокентьевна разговор поддерживать не пожелала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, ...Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А может, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что за телеграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорючку вместо подписи и, закутанная в одеяло, на ощупь поплелась в комнату. Пощелкала выключателем - бесполезно, значит, десяти еще не было. Зажгла коптилку. Телеграмма была фототелеграммой. Папин каллиграфический почерк: "В сложных условиях военного времени ты с отличием окончила школу, полностью оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья и дальнейших академических успехов. Твой отец Георгий Бадрецов. 15 июня 1942". Подпись отца "Бадрецов" кончалась виньетистым росчерком. Отец давно смирился с тем, что в двойной его фамилии Бадрецов-Степанов первой была - Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что всячески отвергал в начале их супружеской жизни. Уснуть не получалось! голова - хоть до крови раздери... ...Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в коридор в одеяле, чуть не сшибла хозяина квартиры. Константин Алексеевич буркнул то ли "здравствуйте", то ли "извините" и исчез. А выскочила Аня, чтоб опередить бабку. Эта ведьма запросто скажет: "Дома нет". Особенно если Глеб. А вчера Александр Ильич пришел с двумя ведрами - колонка на углу не работала,- выгнала его, зараза: "Тута тебе не колодец!" Аня отперла дверь: Левка. - Анька! Пляши качучу!. - Не ори! - Аня показала на хозяйскую дверь и приставила к уху ладонь трубочкой.- Чего приехал? Сессия? Левка сунул руку под мышку и откуда-то со спины достал две полбуханки белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота. - Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с собой взяли. Грузить. Посплю часок и опять к ним - у них конспекты есть. Одеяло надо шерстяное забрать - холодно на торфянике, мочи нет. После того как Липу отозвали в Москву и с харчами стало совсем туго, Лева устроился на торфяник - в сорока километрах от Свердловска! он - мастером, Люся - нормировщицей. В институте они по-прежнему числились студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию, - Лева! А я аттестат получила! Посмотри. - Ишь ты! А почему "с отличием" от руки? - Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька? - Тьфу-тьфу...- Лева тяжело вздохнул и, не раздеваясь, лег на Анину постель.- Спать хочу, подыхаю. Ань! Ты почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие вон: кожа да кости... - Это с виду. А так-то я дохлая: в библиотеке засыпаю, трамвай, пока совсем не подойдет, номера не вижу. Софья Лазаревна говорит: от плохого питания. Грибов хочешь? - Это грибы? - Лева боязливо ткнул пальцем в тарелку с какими-то блинами зловеще-бурого цвета. - Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду. Он отщипнул кусочек. - Соль голая! - И хорошо! - засмеялась Аня.- Поешь -пить хочется, напьешься - есть не хочется. - Ты их все-таки не надо...- Лева опасливо покосился на грибы.- Траванешься - и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного прихвачу. Лучку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь... - Лев... Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда... Лева отодвинул на край стола полбуханки, - На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду. - Только сапоги сними. ...За транспарантом, перекинутым через улицу: "Разгромим врага в 1942 году", Аня свернула в переулок. Софья Лазаревна Киршон, московская приятельница Липы, стояла в темном закутке передней и что-то жарила на керосинке. Аня достала из сумки хлеб, -- Господи! Откуда? - Левка притащил, -- Левочка приехал? Привет ему. А я уж грешным Делом подумала: на панель пошла наша отличница. - Кстати,- Аня подкрутила пламя керосинки.- Ко мне ребята заходят, Глеб, Юра - из Люсиного института,- они теперь в Академии Жуковского учатся. А хозяина квартиры (он вдовец) теща вконец застращала: солдаты, говорит, к девке ходят, а алименты тебе платить. Он, бедный, и так-то дома почти не бывает, а когда бывает, даже в уборную при мне старается не выходить... А я аттестат получила с отличием... ...Комната была большая, с низким потолком. Обеденный стол, разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная кровать были выделены Киршонам. За своей половиной стола сидел муж Софьи Лазаревны Александр Ильич, читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед ней стоял раскрытый учебник, прислоненный к закопченному чайнику. Аня помнила, какими глазами смотрели на Кир-шонов родители девочки, когда эвакуированных вселяли к ним в комнату. Однако Софья Лазаревна так повела дело, что теперь их всех можно было принять за родственников. - Новостей нет? - спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету. - Честно говоря, я больше и не жду... Не дай бог только, если в плен... И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится... И Глеб здесь... Аня виновато потупилась, - Лева - да... Хотя у него семья... А Глеб - нет. Глеб в летную школу подал сразу. Полгода - и на фронт. А ему сказали: в академию, раз четыре курса технического вуза... - Смотри-ка, что нам Аня принесла!..- в комнату вошла Софья Лазаревна.- Белый. Зина, мой руки, будем праздновать. А у нас, Анечка, между прочим, тоже деликатесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлопковое. - Буржуи! - Это все мои мухи! - Софья Лазаревна хитро улыбнулась, достала из-под подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами из мулине. В углу платочка была вышита большая черная муха.- Нравится? - Софья Лазаревна пошевелила платочек - муха затрепетала.- К нам иногда дамы-патронессы наведываются, из местного начальства. Одна увидела у меня на столе - вышиваю, если дежурство спокойное,- прямо зашлась: сделан ей таких полдюжины, платит продуктами. А мне что, пожалуйста.- Софья Лазаревна вздохнула.- Ну, а ты у нас, выходит, именинница? По такому случаю...- Софья Лазаревна полезла в шкаф.- Спирт будем пить! - Мне, Софочка, чистого,- попросил Александр Ильич. И, заметив удивление жены, добавил: - Граммов двадцать. -- И мне чистого! - выкрикнула Аня. - Сейчас еще Зина попросит чистого! - Софья Лазаревна подлила в рюмку воды из чайника.- Вот, Зиночка, Аня кончила школу. Поздравь ее. Девочка молча улыбнулась. Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся: - В сложных условиях военного времени... Аня засмеялась, расплескивая рюмку... Отхохотав-шись, она под удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму. Александр Ильич прочел и тоже засмеялся. - Тогда дай я просто тебя поцелую, Анечка. Молодец! Бог даст, все будет у тебя в жизни в порядке!.. Чокнулись. - Вот что,- сказала Софья Лазаревна, когда Аня пошла ее проводить.- Я договорилась у нас в санпропускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так что приходи, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью. - И вода горячая будет?! - Сколько угодно. И оденься потеплей. ...Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем блестели. Левка уже проснулся и врал Глебу, что скоро его назначат главным инженером. - Привет, Глеб. - А от тебя не спиртом пахнет? - нахмурившись, спросил Глеб. - Спиртом. Это оттого, что я пила спирт! - Аня дыхнула Глебу прямо в лицо.- Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго? - Бери,- удивленно пожал плечами Лева.- Погода, прямо скажем, не очень лыжная, а так - бери. - Мне надо... Я ненадолго. Мыться пойду к Софье Лазаревне. Глеб, а почему ты все-таки не пошел в летную школу? Был бы сейчас герой летчик!.. Ладно, Глеб. Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро. - Она что, напилась? - невозмутимым голосом спросил Глеб. - Я вас целую,- сказала Аня, посылая Глебу воздушный поцелуй. - Ты что же так поздно? Давай...- Софья Лазаревна усадила Аню на табуретку и закрыла дверь на ключ.- Через час ранбольные пойдут мыться. - Пешком шла. В трамвай никак.- Аня проворно расплела косы.- С завтрашнего дня - на завод направили. Рабочую карточку дадут. - Рабочую - это хорошо. Поближе сядь. Софья Лазаревна помешала деревянной палочкой в банке с бурой маслянистой жидкостью.- Сейчас намажемся... - А она отмоется? - Отмоется, если хорошо промоешь.- Зажатым в пинцет тампоном она тщательно намазала Ане голову, накрыла компрессной бумагой и слегка забинтовала. Взглянула на часы.- Теперь сиди. - Просто сидеть? - Погоди,- Софья Лазаревна выдвинула ящик стола и достала растерзанную, засаленную книжку.- Вот. Что-то вроде Чарской... Аня наугад открыла книгу: "...Судьба ведет нас к разрыву,- твердо сказал граф.- У вас нет снисхождения к моей беззащитности...- прошептала она..." - Сиди читай, никому не отвечай. Я запру тебя.- Софья Лазаревна взяла со шкафа ключ. ...Разбудила Аню Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая старушка, в белом халате. - Хорош-а-а-я...- сказала старуха, продолжая разговор с Софьей Лазаревной. -- Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет с тобой мыться. Ты ее слушайся - специалист. Ты уж проследи, Анфиса Григорьевна, чтобы девочка промыла голову. Набрала... - Сползу-ут,- махнула рукой старушка.- Пошли, голуба. Племянница-то у тебя, Лазаревна, малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты как грач носатый. - Идите, идите, а то сейчас повалят! - Слышь, Лазаревна, а этот из семнадцатой, Лешка, опять убег вчера,- в дверях сообщила Анфиса Григорьевна.- До утра где-то обретался. Такой уж парень... - Идите, идите! - ...Убег,- продолжала Анфиса Григорьевна.- И ведь с третьего этажа! Вот он... на помин легкий!.. Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама болталась на нем, как на пугале: при ходьбе он чуть подергивал головой. - Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую!- весело сказал он. Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться прислали, а ты бегаешь... Тебе, Лешка... , - Э-э, девка-то у тебя контуженая, не пойдет,- разглядывая Аню и не обращая внимания на ругань, сказал Лешка. -----Сам ты контуженый! - фыркнула Аня. - Нормальная! - констатировал Лешка и снова дернулся.- А чего ж головка? - Он повел носом... - Э-э-э, да она у тебя вшивая!.. Аня покраснела. - Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь? - Через час приходи. Понял? - Анфиса Григорьевна погрозила парню пальцем: - Пройти дай! Лешка отодвинулся. - Бежит маленький вошонок, а за ним большая вошь,- донеслось сзади. Их на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь! Аня засмеялась. Но не обернулась. Баня госпитального санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная комната да закуток места на че-тыре. - Ты пока не развязывай, пока тело три, головка пускай попреет... Да-да, так и мойся. Пока старуха раздевалась, Аня набрала шайку горячей воды и вылила на себя. И снова подставила шайку под кран. - Шайку-то ополосни, мало ли... - заворчала Анфиса Григорьевна, но Аня уже вылила на себя и вторую. - Хо-рошо-о-о... - Ну, хорошо, так и ладно... Трись пока, я тебе потом голову вымою... А то не промоешь как надо... Аня намылилась раз, намылилась два и взялась мылиться третий раз, но тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку. - Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно.- Она сдернула с Аниной головы повязку.- Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся? - Я гнусь,- просипела Аня, стараясь не хлебнуть из шайки. Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок. - Ну вот. Теперь сама. Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены. - Глеб, судьба ведет нас к разрыву! - блаженно бормотала Аня, барабаня пальцами в мыльной пене. Анфиса Григорьевна ткнула ее. Аня повертела в ухе, чтобы хоть что-то услышать сквозь пену, и спросила: - Чего? - Заговариваешься...- строго сказала старуха.- Разрыв какой-то... - Больше не буду! - прокричала ей Аня. - У вас нет снисхождения к моей беззащитности, Глеб.- "Ой, опять, наверное, вслух",- подумала Аня. Сквозь лену ничего слышно не было, хотя Анфиса Григорьевна что-то кричала ей и дергала за руку.- Это я так...- успокоила Аня старуху.- Я не спятила. Она намылила голову и третий раз и как можно более красивым голосом, с выражением произнесла: - Нет, Глеб Вахмистров, я никогда не стану вашей!- Сунула намыленную голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания. Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула по заду. Наконец Аня высунулась из шайки и села на лавку. Кровь стучала в висках, в ушах стоял шум, похожий на оживленный сбивчивый разговор. Аня не спеша закрутила волосы в узел. И открыла глаза. Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась. В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очумелым восторгом наблюдали за ней. - Ай! - крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу... - Мой ее, бабка, чище мой!.. Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась. - А ты ополаскивайся... Ничего... Этих теперь не выгонишь... Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики... Ранбольные... Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят... У них глаз не тяжелый... Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсюда выберется. И почему-то было не так стыдно, что голая, а вот не очень красивая - ноги толстые... - Бабка! - в дверь сунулся Лешка. - Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался. Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня. - Чтоб духу вашего!.. - Анфиса Григорьевна открыла дверь.- Да здесь и нет никого. Посовестились, жеребцы!.. Одевайся. Ранбольные сидели у входа в санпропускник и негромко галдели. - Не стыдно! - появляясь в коридоре, сказала Анфиса Григорьевна.- Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы... Охальники! В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли. - Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сейчас ей казалось, что с распущенными волосами она похожа на Елену Прекрасную.- Выздоравливайте. Всего хорошего.- И поплыла по коридору. - Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась: - В Москве. - Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду - ты на чучело похож!.. El-24-96. Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся ветер. 5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвертого. Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор. Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами,- указать номер вагона в телеграмме забыли. Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня. Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд. Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня из вагона не появится. Ани больше нет и не будет никогда. - Георгий... Жоржик! Анечка-то не приедет... - Ошарашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок. - Ты почему волосы перестала красить? - раздраженно спросила Люся. - Волосы? Какие волосы?.. Все-таки... Люся, какая ты... Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нужное слово. - Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку. Люся заставила себя улыбнуться. - Действительно! Вот внучку тебе привезли. В целости и сохранности. Липа, вытерев слезы, присела возле девочки. - А как меня зовут, ты помнишь? - Баба Липа. - Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. - Липа подхватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи. - Люся, ты места пересчитала? ...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Свердловск не сообщали. Стены были шершаво выкрашены темно-синей масляной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из маленькой комнаты. На стене висела большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом "Жертвы войны", вырезанным из газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани. - Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сорвать "Жертвы войны". - Люся! - строго одернула ее Липа.- У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай... Конечно, ты много перенесла, стала нервная, но... Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа тащила из кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пирогами, первыми с довоенных времен. - Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий. - ...Ходила в баню и, пока возвращалась, простудилась... Такая погода: то жарко, то холодно... Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельства смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сначала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей... - ...Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Наверное, пришла домой, легла, думала, пройдет... Потом, конечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хотела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же знаешь, какое там отношение к эвакуированным... Вместо морковного чая с сахарином Люся предложила пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя давали его без карточек, а может быть, именно потому. Скептически попыхивая папироской, Липа наблюдала, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и задвинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; "Высоко поднимем мы кубок веселья..." - Подымем, подымем... - пробормотала Липа, наблюдая, как Люся вытянула из духовки противень и мешалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной. Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квартире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в коридор. Кофейный продел Люся отварила в кастрюльке и понесла в комнату. Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомого питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на неоконченную бутылку. На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветствовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то ли дело какавелла с американской сгущенкой. А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну. Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе - волноваться Липе теперь было не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не беспокоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу. За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддержания репутации верующей. Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после второго ареста отца боялся Уланского и старался даже пореже туда звонить, что, впрочем, встречало полное понимание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельного проживания. Время от времени Александра Иннокентьевна интересовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про нездоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, ходившая босиком по вонючим торфяным болотам, поедающая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить. От Александра Григорьевича вестей не было уже три года. В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на "отлично" не только благодаря знаниям. На государственную комиссию произвело неотразимое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфическим почерком, за который в свое время был принят конторщиком в Русско-французское акционерное общество. Запершись у себя в кабинете,- заместительница говорила всем, что он уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на мелованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с дореволюционных времен, предварительно отстригая ножницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел. Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же сложных случаях оставлял пропуск. Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на "отлично",- что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой - не вникать по возможности в жизнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Иннокентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Лева вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только однажды - когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не менее болеть эффективно и организовала дома детский театр. Решено было поставить "Тома Сойера". В большой комнате Уланского устроили сцену, старинное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной ногой сидела в английском кресле и руководила артистами- малолетними родственниками, призванными из Староконюшенного и с Пречистенки. Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в командировку. "У меня же экзамен",- пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. "Заниматься лучше Всего в библиотеке,- не отрываясь от режиссуры, отвечала ей Александра Иннокентьевна.- Так! - Она хлопала в ладоши.- Внимание, повторяем сцену!.." Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Сухаревке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэтчер. Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год. -Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером. Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства.., Дуся советовала везти на периферию соль и синьку - менять на харчи. "Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу". Теперь Лева часто приезжал в командировки в Москву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трехтонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа набивались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георгием в дни нашествий перебивалась под своей старой шубой и драповым пальто мужа. Иногда машина прибывала в Басманный без Левы - главный инженер разрешал сотрудникам остановиться "у него на квартире". Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в уборной, громко кричали, названивая в различные снабы, матерились ("Извини, конечно, хозяйка"), просили поставить чайничек и спали на полу, не раздеваясь,- когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей. Приезжающие с Дедова Поля неизменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длинной щетиной, в основном холодцовые части - уши, ноги... Студень из них варился в огромных количествах, щетину выплевывали. Помимо Левиных командировочных приезжали и оставались ночевать родственники и знакомые родственников. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хватало на это времени, но все равно принимала всех с неизменным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал. Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтрализовали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах. Георгий до войны всерьез не пил. Он только неизмен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо" бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним ходят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал из уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; "Это сапожник нажрется и дрыхнет... А интеллигентный человек... Она ж отрава..." Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить - "с понедельника". Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку. Трезвый, разговоры о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла "водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян. - Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у тебя в квартире обретается? - как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Выключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником. - Коллеги Льва Александровича,- с достоинством ответила Липа.- Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж. Дуся стала распаковывать металлический ящик. - Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь - коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция показывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой матери! - Господи,- прошептала Липа, возносясь на лифте. Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались. Липа выскочила из лифта, устремляясь к своей квартире. - Первым делом документ проверь,- научила ее Дуся.- Если что, сразу в отделение. Я - понятая. Липа открыла наконец дверь своим ключом, включила свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было. - Вот так,- с удовлетворением кивнула Дуся, следующая за Липой по пятам.- Раньше надо было... Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не мужской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика из приезжих и - Георгия. - Стучись,- прошептала Дуся. Липа постучала. - Чего? - Моссовет запретил!.. - вскричала Липа.- Как ответственный квартиросъемщик... - Паспорта проверь,- шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк. - Гони ее,- взвизгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась. - Тебе чего, мамаш? - спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других. Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате. - Ты чего, ты спать иди,- посоветовал грузчик.- По утряку потише шастай - ребята отдыхать будут,- он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе "ребят". - Мне показалось... женский голос?..- виновато пробормотала Липа. - Ну,- кивнул мужик,- Маруся. Экспедитор. С соседнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди.- И захлопнул дверь. Липа обернулась к Дусе: - Экспедитор. С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? - Она снова постучала в дверь: - Не откажите в любезности, а мужа моего, Георгия Петровича?.. - Опять шумим,- недовольно приоткрыл дверь мужик.- Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет. - Георгий! - строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь. - А-а,- отозвался тот. - Не засиживайся, уже поздно. - А-а... - Ну, ладно... - пробормотала Липа, подходя к зеркалу, "Завтра политзанятие, Потсдамская конференция...- Она достала с полки расческу, вытащила из пучка шпильку.- Потсдамская конференция. Завтра не успею, надо сейчас..." - Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и достала из сумки толстую тетрадь по политзанятиям в коричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа повисла вдоль уха. 6. ДЕДОВО ПОЛЕ Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удивляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау сомнение: конечно - Балтика. Море, дюны... Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия. Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного национализма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт... Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах. Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при первом знакомстве. ...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька затемпературила, надо посылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мотало по плечам влажным от болотных испарений ветром. - Главного инженера не видели? - по-немецки крикнула Люся ближайшему немцу. Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами. Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздраженно откинула их за спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы. - ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты пропадом... - Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стеклышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам.- Ханс Дитер Берг. К вашим услугам... Дамский салон "Лорелея"... Вечером в барак к пленным зашел десятник: - Парикмахер кто? К начальнику! - Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы... И очки пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак! Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парикмахер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел. Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением; - Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая... - Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая. - Мозги у тебя слабые! - Не кричи на папу,- выговорила Таня, уставившись в тарелку.- Он не свинья. Лева погладил дочь по голове. - Все же я главный инженер. - Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы постеснялся. Спать! - крикнула Люся Тане и для убедительности замахнулась. Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола: - Спокойной ночи. - И ко мне больше не лезь! - орала уже по инерции Люся.- В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!.. ...Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду - путевка бесплатная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солитера, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истерикам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь - надо спокойно вынашивать ребенка в привычных условиях. Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери - только чтобы не походить на нее. Она не хотела восклицать: "Вы представить себе не можете!" - и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заменялась, лишь когда протиралась насквозь и из нее выпадало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: "Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина". На что Липа неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни". Отчаянно ненавидела Люся "жезлонг", "санаторию", "жизофрению", "жирафу" и "таберкулез" - именно так произносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей комплименты. "Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы из порфироносной семьи!.." А мечтой "порфироносной" Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка красивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное - кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки - от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала болеть спина. Кресло... Как в кино или у Василевской. На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, дощатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками из пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и согревалась под ними Люся к утру, когда надо было вставать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вставил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского поведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помалкивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прийти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и сказал "я", что по-латышски значит "да". Люся сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся. Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди. - Убирайтесь прочь, полковник! - громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократический манер. И добавила на современном языке: - Будем говорить с вами на партгруппе!.. Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он. Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся из вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки солитер. Левка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет. Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе сервиз, Липе сервиз, свекрови - креп-марокеновое платье, пускай заткнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке - забыла, а Левка наказан. Пока пена размягчала шероховатость кожи - результат вчерашнего перепоя,- Лева Цыпин думал о жизни, перебирая все "за" и "против", крутил свою биографию назад. "Против" было, как ни крути, больше. Лева медленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы. Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня. - Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул. - Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему. - Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз. Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она ближе всего к баракам подходит, разбили пленные ее на части: в одном месте воду брать, ниже - мыться, потом - стирать, и все с табличками. И интересно, теперь вон даже наши местные их правил придерживаются. - Герр оберет, делайте ваше гезыхт... Лева открыл глаза. Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову. Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Нормировщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны - Люська, с другой - Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,- наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!.. Еще догадается Люське трепануть, как вернется... - Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева. - Битте? - замер парикмахер. - Да это я так, брей,- Лева усмехнулся.- Брей дальше. Родинку не смахни.- Лева ткнул пальцем в маленькую нашлепку над верхней губой. Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами нежно взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа. - Слушай,- подался вперед Лева из старого зубоврачебного кресла, добытого для парикмахерской в областной больнице.- Слушай-ка... А может, мне вообще отсюда... В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении... Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно. Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в передней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно. Люся заорала из маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сделать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в углу, а угол загораживал шифоньер. Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Георгием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать - уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Люсю. Липа говорила: "У Люси нервы". Абрек ворочался на своем сундуке осторожно, но Ли-J*3" разбуженная гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась. ...Пять лет назад Люся с мужем и двумя детьми насовсем перебралась в Москву. Перед этим она то и дело звонила матери и плакала в трубку, что дальше так жить нельзя. Левка пьет, Танька не учится ни черта, двухлетний Ромка разговаривает только матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке... Перебравшись в Москву и не обнаружив перемен к лучшему, Люся остервенела. Она была недовольна всем. Шумом молкомбината, напоминающим унылый бесконечный дождь, визгливыми круглосуточными выкриками диспетчеров на Казанском вокзале - этими вечными шумами Басманного, проникающими в квартиру сквозь двойные рамы, переложенные от сквозняков старой желтой ватой. Воротило ее и от стен, неаккуратно выкрашенных темно-синей краской. А, больше всего почему-то раздражали Люсю Липины картинки: портрет молодой Марьи, фотографии деда, Ани и Романа возле шифоньера. Слава богу, хоть идиотский Липин транспарант "Жертвы войны" отвалился со временем. Злилась Люся и на мать, которая, вместо того чтобы честить Левку за пьянство и блуд на торфянике, с умилением вспоминает, в каком количестве он ел пироги до войны. Первое время Липа все дожидалась удобного момента, чтобы спросить дочь, почему та привезла в Басманный огромную собаку без ее разрешения или хотя бы уведомления, ведь неизвестно, как кот отнесся бы к псу, но все откладывала, чтобы не наткнуться лишний раз на Люсину истерику. Привычно чувствуя какую-то несомненную и одновременно неизвестную ей вину перед дочерью, памятуя, что "у Люси нервы", в пререкания с ней Липа не вступила, молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась к псу нежностью и чувствовала свою вину за то, что не сразу расположилась к собаке. Лева подобрал Абрека сдуру на подъезде к торфянику. Пес валялся на дороге с распущенным брюхом, откушенным ухом и вывернутым веком. Но еще шевелился. Лева велел грузчикам закинуть его в кузов грузовика. Вспомнил о нем только наутро, заглянул в кузов, уверенный, что пес околел, но тот все еще шевелился. Ветеринара в поселке не было, Лева попросил Ханса Дитера узнать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист отыскался, весь день возился с собакой и починил ее. Пес выжил, получил кличку Абрек и зимой возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно плохо: после переезда в Москву выяснилось, что Абрек долго не может терпеть - максимум восемь часов. Утреннюю прогулку без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с Абреком выходила во двор Таня, опутав его пораненную свирепую башку самодельным намордником, а вот последняя прогулка перед сном оказалась самая скандальная. Дети спали, Георгий пса не касался вообще, Липа свое отгуляла утром, а Лева с Люсей неизменно устраивали по этому поводу скандалы. Чаще всего, наскандалившись вволю, демонстрируя друг другу характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной нетерпимости, маяться на сундуке в коридоре. По-щенячьи подвывая, пес вползал в большую комнату и молча тыкался холодным носом в Липу. Липа просыпалась, очумелой рукой шарила по жесткой собачьей морде и начинала одеваться. Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей не вытанцовывалось. Она все еще числилась студенткой пятого курса и с большим трудом смогла устроиться техником-смотрителем в жилой дом на Ново-Рязанской. Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жизнь, в Москве Лева о водке и прочем, сопутствующем выпивке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной сапогах, через всю Москву, а утром к семи - снова на объект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и выпивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неуверенные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяжелой лапой открывал дверь в большую комнату и с подавленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы. Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его разгульную жизнь на торфянике еще булькала в ней. Работает и работает, все устают. Сама же Люся в жэке прижилась... Что ни говори, "Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее - тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так произносила Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнительность, хватка. Уж чего-чего... И стало быть, главный инженер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалерами. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, используя расположение начальства, обращалась строго. По ходу жизни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской обитает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник. Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз действительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сантехники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую артистку на страдания и обращение за помощью к недружелюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на "торфяном" языке о возможных последствиях его недобросовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторовна после всех положенных слов велела ей записать телефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потребуются билеты на любой спектакль. Люся скромно поблагодарила ее, тихо сказала: - Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь... - В чем, Люсенька?-артистически улыбнулась Ирина Викторовна. - У меня есть знакомый врач, очень хороший ревматолог. Еще когда Таня болела... Я с удовольствием вас с ним познакомлю. - Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, правда, а в остальном бог миловал, как говорится. Люся замялась. - Я думала... у вас так тепло в квартире, а...- Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки. - Ах, вот оно что? - догадалась артистка.- Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого отношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знаете, артистка, артистка оперетты. А у меня - тайну открываю,- у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нравилась эта особенность далеко не всем. Конечно, существует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но... Валенки самое испытанное и безболезненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста... С этими словами Ирина Викторовна красивым балетным жестом достала ногу из черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукоризненной, гладкой, в черных, едва заметных точечках. - И чем грубее войлок, тем лучше,- закончила показ ног Ирина Викторовна. Дома Люся достала с полатей старые валенки Георгия, выбила из них пыль и с этого дня с валенками не расставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреблять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после визита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватывала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа. Теперь вечерами с липким от крема "перед сном" лицом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно производимого массажа: - Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, измордую... На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась "озорницей", а попросту- сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в министерстве, а Георгий Петрович - главный бухгалтер. У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домработниц Липа не заводила. В эти годы у Люси случился "грех", да и не то чтоб "грех" - сознательно совершенное отвлечение от семейного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с поэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартире 48. Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков. Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти замуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том числе: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется из жэка. Липа, как ни странно, к супружеской измене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, настаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забеременела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы была совершенно не характерной, потому что применительно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощадна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, которое она называла серьезностью, и невзрачной внешностью, гарантирующей спокойствие в браке. Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольшой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, произнесла: - В шею целуют только проституток. Есть женщины- матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина. Однажды Люся в очередной раз поздно пришла "от подруги". Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями. - Где ты была? - как всегда в таких случаях понижая голос до мужского, спросил Лева. Люся брякнула про подругу, потом взглянула на часы - полвторого, потом на мужа и устало сказала: - - Пошел ты к черту... С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа. - У, сволочь! - Люся ударила пса лакированной сумочкой по морде. - Кто там, что там? - заверещал сонный Липин голос из большой комнаты. - Спи. Я... Весь пол загадил... Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово. - Что, что такое? - в испуге залепетала Липа, выскакивая в ночной рубашке в коридор. - Какое Одинцово? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово? Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он просто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жилищные условия там улучшились: Оля с недавно обретенным мужем находилась в Монголии - и вторая комната пустовала. Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зарплата. Но главное - она опасалась, что Лева выпишется из Басманного, где он был прописан после Дедова Поля, и тогда обещанная квартира, из-за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, из квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде. Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности - как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала из картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы. Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было категорически запрещено школьными правилами, и Люся немного отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директрисой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах. Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяжелым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в прежние времена, посвятить свободное время - его стало много- здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь стало вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа "лечила" Таню. - Уберите Олимпиаду Михайловну,- молила участковый врач-педиатр,- она погубит мальчика. Или отдайте ребенка в детский дом. - Врачи ничего не понимают,- парировала Липа.- А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно невежественна. Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и читала ему для развития книжки, перемежая чтение письмом и арифметикой, чтобы не отстать от школы. Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике: - А где папа? На что Липа неизменно отвечала: "Спи, Ромочка", если дело было к вечеру, или уходила покурить в переднюю- если днем. Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с мужем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве пришлось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое наказание. И она его понесла. Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Лева попросил у сестры три тысячи полу - в долг, полу - в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жизни машину немецкой марки "БМВ". О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто засмеялась: - Дурак ты все-таки, Левка! Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только девалась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную приземистую "БМВ", которая все чинилась, чинилась и не трогалась с места. Люся не только не роптала на безденежье, но и, используя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывался, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, залезающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Машина не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстановилось, про "БМВ" Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позвонили из милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали подозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы. Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, парализуя движение. Наконец Лева поставил машину в Басманном под окна квартиры. Улялям пришел раз - безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал. Однажды многочисленные татарчата из подвалов дома, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы "на этой ли машине ездил Гитлер", из озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В конце пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе. Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в связи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обнаружила, что машина горит. Она не только тут же не позвонила зятю, но, более того, старалась максимально загородить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках "БМВ", и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем. ...Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно - диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону передней тихим баском: - Сейчас, милый, сейчас. Пес услышал и затих. Она вышла из квартиры и спустила Абрека с поводка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько секунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла из дома, поплотнее запахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязанской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит. Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке - и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическому стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех... Ночью объявили по радио воздушную тревогу, они все побежали в подвал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и влетела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Георгий в одних подштанниках, босой примчался в бомбоубежище. ...Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахтается в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холодно, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и троллейбус. Просто на улице Липа никогда не курила - вульгарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла из подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вниз до Бауманской стояли троллейбусы с зачаленными дугами. Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке: - Абрек, я здесь,- чтобы пес не волновался. Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнувшей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспомнила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты. Из вежливости Липа предложила: - Не желаете папиросочку? Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула: - Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли? - Здравствуйте, Олимпиада Михайловна,- приподнимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы. Липа пересела к нему. Протянула "Беломор-канал". - Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно - таберкулез... Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили... Александра Иннокентьевна знает?.. - Она знает, но... - Не принимает?! - воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками. - Сниму жилплощадь... пока документы. А там, я думаю, Шура изменит свое отношение. Вы понимаете?.. Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе. - Почему вы в шляпе? Вы простудитесь. - Это не самое страшное. Как Лева, Люся... девочки? - Младший - мальчик,- поправила его Липа.- Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь! - Рановато, Олимпиада Михайловна... - Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить. Липа вышла из троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку. - Осторожнее. Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! - заорала Липа.- Фу! , не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню. - Это наш,- сказала Липа.- Левочка с торфоразработок привез. Абрек. - Да я их и всегда-то...- срывающимся голосом пробормотал Александр Григорьевич. - Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый? Преодолевая последний лестничный марш, Липа беспокоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по отношению к Александру Григорьевичу должное гостеприимство. Она обернулась к ползущему за ней в одышке Александру Григорьевичу и на всякий случай напомнила: - У Люси с нервами плохо... - Да-да,- послушно кивнул Александр Григорьевич. - Сиди и учи, раз вчера не успела!..- донесся из квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача.- И по-ори мне еще!.. Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра. - Нервы...- вздохнула Липа и нажала звонок.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  7. САША И ШУРА Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться. Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина - голая, обритая. С тем и пришел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегодня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он отложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о женин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удивления, похлопал себя по карманам: - В комнате, сейчас принесу. Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках. - Закурить есть? - не моргая, тихо спросил ее Алик. - Я не курю,- спокойно ответила Александра Иннокентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания - было одно из проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности.- Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич. Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Александру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты. - Ты тоже "Ароматные" куришь? - печально спросил Алик. - Забористые, я не обижаюсь,- как ни в чем не бывало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на "ты", чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно "Ароматные". Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кухне. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его - вернее, полголовы - была в кровавых порезах. Кирилл напряженно думал, что предпринять, но на всякий случай отвлекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от дальнейших необдуманных действий разговорами. ---На фронте тоже у нас... Обовшивеешь иной раз - ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь... Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спину Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу. - Тсс,- сказал Кирилл, показывая ей, чтобы исчезла. Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок. - Ты покури еще чуток,- ласково предложил Кирилл Алику,- посиди, покури, куда торопиться, мало ли... А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю. Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в комнату Александры Иннокентьевны. - Да-да, спасибо, Алик! - отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла. - Это я,- всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл.- Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли... Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел... - Да-да,- не отрываясь от стола, кивнула Александра Иннокентьевна. Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв глаза, сидел на своем диване, в углу. Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаевну, работавшую уборщицей в соседнем доме. Александр Григорьевич сидел на диване в белой нижней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая неизвестной, льющейся ему прямо в уши музыке. - Мешаешь,- не отрываясь от писания, строго сказала Александра Иннокентьевна, но Александр Григорьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии. - Ты мне мешаешь! Александр Григорьевич указательным пальцем поставил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл глаза, все еще находясь под музыкальными чарами. - Прекра-а-асно... Собинов. Ариозо Ленско...- он растерянным движением сковырнул наушники.- Что, Шурочка? - Ты мне мешаешь,- в третий раз произнесла Александра Иннокентьевна.- Почему ты до сих пор в нижнем белье? - Да-да,- закивал суетливо Александр Григорьевич.- Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла. - Не знаю,- строго сказала Александра Иннокентьевна, склоняясь к столу. На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с веревок выстиранную вчера Маней рубашку. - Вполне, вполне...- бормотал он, щупая, досохла Ли.- Приветствую вас,- кивнул он Алику, незаметно появившемуся на кухне.- Погода нас сегодня изволит радовать, ха-ха-ха... - На,-сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги. - За газ, за электроэнергию? - Александр Григорьевич взял бумажку и близко поднес к правому глазу, потому что левым из-за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик.- Так-так,- бормотал он, поднося бумажку поближе к окну.- Сколько, интересно, в этом месяце? "Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик". - Что, что?.. Не понял! То есть... Вам десять рублей требуется?..- Александр Григорьевич пожал неопределенно плечами.- Нужно обратиться к... за... к Александре Иннокентьевне. Она, безусловно... Одну минуту, разумеется...- Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене.- Шурочка. Извини, я тебя отвлекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Десять рублей. Я полагаю, надо... - У тебя свой бюджет,- сказала Александра Иннокентьевна.- Свои соображения. - До среды, если я не ошибаюсь? - уточнил Александр Григорьевич, вернувшись на кухню. Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него из пальцев и убрел к себе в комнату. ---Несколько неопределенно...- задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена... Прекрасно, теперь - найти соответствующий воротничок... Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щедриной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря. Шурочка поделилась с подругой семейными неприятностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается - боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьеру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их из пролетки. Один умер, другой - живой, но искалеченный- показал на молодого купца; Иннокентий Сергеевич еле отсудился. Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посоветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, "очень способного и очень любящего детей". Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймона из неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; из репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден. В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу - оба любили музыку. Шурочка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и потому на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие черные глаза. Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жизнь каждого из супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены- в метрике их дочери Ольги значилось: "Рождена от девицы Щедриной", без всякого упоминания об отце. Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей "в верхней трети бедра". В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье изолированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. "Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье",- удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке. Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регулярно навещала многочисленных своих родственников, раскиданных по всей Москве, а также и родственницу мужа - свою университетскую подругу - Фаину Григорьевну Цыпину. Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим. Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жизнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию. Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жизни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: "Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?" В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке "не очень умном". ...Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой - Чего там? - Алик, я говорю, того... Вроде как постригся... Сходи посмотри. - Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух. - Да ничего такого,- засуетился Кирилл.- Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас. Глафира уронила тряпку. ...Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на полу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика: - Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой... - Он, может, уж и повешался давным-давно,- предположила Дора. - Откуда слово-то такое вычерпала? - застонала с пола Глафира.- Бога-то хоть побойся... - А у них, Николавна,- нагнулась над соседкой Дора,- у них как зайдет, так он уж раз - и повешался. У психических как не по их -так все... Кирюш, ты в личину-то глянь, чего он там делает? - Глянь-то глянь, а он шилом пырнет,- засомневался Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной скважине.- На ключ взял, не видать... - Тогда в психическую надо звонить. Или милицейских звать,- уверенно сказала Дора. Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притихшую Глафиру. - Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешался - так спит. Приедут - разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького. Скоро раздался длинный звонок в дверь. - Забира-а-ть приехали,- радостно сообщила Дора, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, исправилась: - Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз - и приехали... Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего - спереди на пуговицах. - Этот врач, а те санитары,- объяснила Дора. - ...Обрил полголовы и заперся вместо института,- объяснял врачу Кирилл. Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи комкая концы платка. - Топорик дайте,- попросил врач.- Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного из санитаров. - Повели-и...- довольно просипела Дора, благо Глафиры рядом не было.- А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а завтра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда теперь уж только на Ваганьково... На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич. - Приветствую вас, приветствую...- пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах.- Что такое, что случилось?.. - Алька рехнулся совсем,- пояснила Дора.- В сумасшедший дом переправляют. - То есть? - развел руками Александр Григорьевич.- А-а?.. Надолго ли? - Безвылазно, раз спятил вконец. - Позвольте, позвольте...-Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику.- А десять рублей?.. Взаимообразно... Да, хм. Тем не менее, однако... Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вниз, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть подготовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверенным голосом: - Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, посетить баню... Таким вот образом... А вообще-то сегодня... - Да-да,- кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спинка английского кресла, но и не видя ее, Александр Григорьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот момент кивает.- Закрой дверь, дует. Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл - книжка была на месте. Уже на лестничной клетке четвертого этажа Александр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорьевича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения. Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сделала губы бантиком и сказала, что справлять пока не надо: "Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама... ортодоксальная..." После возвращения с Севера Александр Григорьевич узнал, что из Уланского Александра Иннокентьевна его выписала сразу после развода. Про развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась. Прописался он в Басманном, благо в Басманном был прописан Лева. Прописавшись, Александр Григорьевич предполагал снимать комнату. Люся поддержала это его намерение - теснота же. Лева отмолчался, Георгия никто не спрашивал; но что касается Липы, та категорически запретила Александру Григорьевичу даже заикаться об этом "сумасбродном" варианте: Александр Григорьевич будет жить в Басманном, до тех пор пока... До каких пор в Басманном будет жить Александр Григорьевич, Липа не знала, но подозревала про себя, что жить со сватом ей придется, по всей видимости, до самой смерти. Ну что ж, в тесноте - не в обиде, так - так так. Александру Григорьевичу было предложено вносить в бюджет семьи малую сумму на пропитание. Конечно, Липа кормила бы его и просто так, но опасалась, как бы старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках. Неожиданно Александр Григорьевич прижился. И даже приобрел особое, очень важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувствовал себя на своем месте. И невестка стала благоволить к нему и не заикалась о переезде. Однажды Александра Иннокентьевна позвонила в Басманный, что делала крайне редко, и наткнулась на голос бывшего мужа. Говорить с ним она не стала, но подробно выяснила у Олимпиады Михайловны все обстоятельства, касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич вернулся по закону и со дня на день дожидается оформления соответствующих документов, через сына предложила бывшему мужу не злоупотреблять гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь. Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский. Но в Басманный продолжал ходить через день - заниматься с Ромкой и вообще... Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она и не интересовалась, загруженная общественной работой. - ...Господи! - всплеснула Липа руками.- Я ведь вам подарок приготовила... . Александр Григорьевич изобразил смущение, помычал и, пока Липа металась по квартире в поисках подарка, продолжил обед. - Нашла, слава богу! - С этими словами Липа подошла сзади к жующему свату и обеими руками напялила ему на голову шляпу.- К зеркалу, к зеркалу... . - Позвольте...- забормотал Александр Григорьевич, подойдя к шкафу.- Какая роскошь! Благодарю вас, Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже неловко...- Александр Григорьевич поправил шляпу.- Великолепный велюр... - Бабуль, а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую смотреть, да, дедуль? - сказал Ромка, доедая суп.- Где дедушка работал у капиталистов. Александр Григорьевич поморщился от нелюбимого слова "дедуль", но кивнул. - Чрезвычайно все было вкусно. Засим разрешите откланяться. Я думаю, часика через два Рома освободится. - Всего вам доброго,- закивала Липа.- Приходите к нам, ради бога, без всяких стеснений. - Да-да,- пробурчал тот, снимая по привычке с вешалки старую шляпу. - Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть. Калоши не забудьте,- напомнил Ромка. Александр Григорьевич послушно вбил ноги в калоши, Ромка, сев на корточки, поправил ему завернувшийся задник. На троллейбусе они доехали до Красных ворот. Через илощадь Александр Григорьевич перевел внука за На чем мы с тобой остановились в прошлый раз? --- Вы по своей воле пошел в солдаты.- Ромка все еще звал деда на "вы", как малознакомого, но в глаголах всегда употреблял единственное число, потому что множественное резало ему ухо своей глупостью. - Опять "вы"! Ну, ладно... Так, вольноопределяющимся... А в подтверждение своих слов я сегодня принес тебе для более детального ознакомления свою солдатскую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней. - "Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра Второго полка,- бойко прочел Ромка, порадовав Александра Григорьевича беглостью чтения, потому что достался внук ему в плачевном состоянии.- Личный номер сорок семь". А вы за царя был или за Ленина? - Хм. Сложный вопрос ты задал.- Александр Григорьевич заложил руки за спину и неспешно ступил на Кировскую, тяжело ставя ноги в калошах носками врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги.- Как тебе ответить... Ну-с, скажем так: в это время я еще был недостаточно умен по молодости лет - и поскольку я жил в России, а Россией в то время, к сожалению, правил царь, следовательно, значит, и я был... Да, сложный вопрос. Давай, Рома, вернемся к нему через несколько лет. Договорились? - А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький... - Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку: - А 1911 год - это до революции или после? - До. - А вы с Лениным служил в армии? - Нет, Владимир Ильич в это время находился в эмиграции. Он вернулся в Россию в 1917 году. Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому что в красной книжке было еще очень много интересного. - Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка? - Дай сюда! - Александр Григорьевич раздраженно выхватил у Ромки книжку.- С чего ты взял? - Он остановился, поднес книжку к глазам.- Сословие: мещанин. Хм. Вероисповедание: иудейское... Ну, это я бы не сказал, не совсем верно, потому что я был неверующий. Я был человек просвещенный. Я работал, ездил по стра* не как заготовитель. Посещал концерты, оперу... - А если война будет, мы всех победим! - не слушая его, заявил Ромка.- Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас. - Это верно,- пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей книжкой, что чуть не врезался в столб.- Ты смотри, Рома, как интересно: оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыльное... - А вы пистолет из армии принес? - Оружие при демобилизации сдается. - Жалко,- вздохнул Ромка.- А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду. - То есть? - Я хочу на машине работать, которая снег сгребает, а сзади у нее в грузовик сыплется. - Да, конечно...- не зная, как нужно реагировать на слова внука, согласился Александр Григорьевич.- Однако служить в армии необходимо. Вот, мы пришли! Чай Высоцкого, кофе Бродского. Вот этот китайский дом шоколадного цвета и есть место моей службы. Понял? - Ага! - совершенно не увлеченный последним сообщением деда, Ромка вертелся по сторонам.- Ух ты! Смотрите, какой подшипник здоровенный! На той стороне. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста! - Ты меня совершенно не слушаешь, Рома,- строго сказал Александр Григорьевич.- Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого... Слово "фабрикант" произвело на внука наконец некоторое впечатление, и Ромка отлепил взгляд от огромного, в полметра, подшипника в витрине напротив. - Вы у него как крепостной был? - Ну-у... Я работал у него. Очень много работал. С утра до вечера. Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я - старший. Я должен был заботиться обо всех. - А вы какой институт кончил? - К сожалению, я института не кончал. Мне пришлось уйти из последнего класса реального училища, чтобы работать и, как я уже сообщил тебе, содержать всю семью. - А после революции Высоцкого в тюрьму посадили? - - Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало достоянием народа... -- А после революции вы что стал делать? Стал начальником? Александр Григорьевич посмотрел на часы. ---Та-а-ак, ну, тебе, по-моему, уже пора. Сейчас я тебя провожу до остановки... На конку есть? -Ага-- засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую конку, которую по Москве таскали по рельсам лошади.- Я уже есть хочу. Александр Григорьевич тщательно скрывал свое послереволюционное прошлое. Работал он в кооперации "начальником", как говорил Ромка. От этого времени осталась пожелтевшая фотография: вилла на море, Александр Григорьевич, Александра Иннокентьевна, Оля и крохотный Лева - все в белом, прислуга... Потом в его жизни произошел неожиданный поворот: товаровед в "Галантерее", маленький оклад и всеобъемлющий страх... На вопросы детей, тревожащих его по необходимости при заполнении анкет: "Папа, какого ты сословия?" - он начинал неистово топать ногами: "Какое, к черту, сословие!.. Ваш папа умер!.." О буржуазной юности Александры Иннокентьевны тоже старались не упоминать. Иногда возникали курьезы. Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в детстве она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла спросил невзначай: "Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас белый рояль в вестибюле стоял?" Александр Григорьевич вернулся домой, когда бронзовые часы пробили шестой раз. Шесть часов вечера. Александра Иннокентьевна по-прежнему сидела в кресле, казалось, она так ни разу и не отрывалась от стола. Александр Григорьевич разделся, потер руки, как будто собирался приняться за какое-то нужное дело, которому подоспел наконец черед, или по крайней мере поделиться событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны. Александр Григорьевич уселся в угол дивана, пододвинул телефон. Подумал - куда бы позвонить. Набрав номер, он прокашлялся и уже через несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза: - ...Зять профессор, известный микробиолог,- мерно выговаривал он.- Дочь историк, редактор в крупнейшем издательстве... Александр Григорьевич говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону часами, а его семидесятилетний организм, сегодня вдобавок усугубленный долгой прогулкой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и потому, не прерывая разговора, он заснул, посапывая собеседнику в ухо. Тот в это время, по всей видимости, говорил сам и на сонное посапывание не реагировал. Но вот собеседник кончил говорить, и пришел черед включиться Александру Григорьевичу. Он вздрогнул, наполовину вышел из сна и, не открывая глаз, для разгона начал с повторения: - Зять профессор, известный микробиолог... Речь действительно шла о зяте, муже Ольги Александровны. Геннадий Анатольевич вошел в семью уже несколько лет назад, но для отсутствовавшего Александра Григорьевича замужество дочери было еще свежей новостью, о чем он подолгу и охотно рассказывал по телефону. . Ольга Александровна вышла замуж в возрасте тридцати восьми лет и, в отличие от своих сверстниц, которых война обделила мужьями, отнюдь не считала свой запоздалый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной выигрышем "ста тысяч по лотерейному билету", как выражался Александр Григорьевич. - Так-так,- довольно пробурчал Александр Григорьевич, положив трубку.- Прекрасно. - Прошу потише,- ровным голосом напомнила Александра Иннокентьевна. К телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел. - Извини, Шурочка.- Александр Григорьевич понимал причину столь сдержанного отношения к себе Александры Иннокентьевны и даже в какой-то степени ей сочувствовал. Пока он все еще виноват: оформление документов задерживается. Он послушно положил трубку.- Чайку, что ли, попить? - маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки. Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный - у окна. Может быть, пиши она за письменным столом, комната не была бы так безнадежно до краев заполнена ее писаниной. - Холодновато у нас все-таки, ты не находишь, Шурочка?- Александр Григорьевич не теряет надежду завести разговор. "Надо теплее одеваться,- не отрываясь от бумаг, замечает Александра Иннокентьевна.- Видишь, я в пледе. Накинь пальто. Но Александр Григорьевич не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему сегодня исполнилось семьдесят лет, чем Александра Иннокентьевна напрочь забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит, позади все невзгоды; ему не нужны роскошь и комфорт - он хочет чаю и чтобы было тепло. - Доклад, Шурочка? - Не мешай мне,- рассеянно отвечает Александра Иннокентьевна.- Займись чем-нибудь полезным. - Пойду чаек поставлю,- вздыхает Александр Григорьевич. Идти на кухню ему не хочется: на кухне может оказаться Глафира Николаевна. Глафира Николаевна в связи с многолетней болезнью сына всегда настороженно относилась к Александру Григорьевичу, а тем более се-годня, после того как Алик окончательно, по всей видимости, сошел с ума. Наверняка Глафира Николаевна и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квартире Александра Григорьевича. Но может быть, даст бог, Глафира еще на работе. Александр Григорьевич взял чайник и осторожно, щупая свободной рукой стену, побрел по полутемному коридору. На кухне Кирилл Афанасьевич в сотый раз рассказывал Доре и жене Тоне, как Алик начинал сходить с ума и как сегодня - сошел. Значит, Глафиры нет, решил Александр Григорьевич. Он поставил чайник на огонь, решил подождать, пока он закипит. - Глафира Николаевна на работе? - на всякий случай поинтересовался он. - В больнице она,- успокоила его Дора. - ...Я шкафик выпиливаю, ага,- вспомнил Кирилл,- смена у меня в ночь, петушка на дверке кончаю... - Какой еще петушок? - мрачно, как всегда, спросил старичок Михаил Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник. - Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо,-одернул а соседа Тоня.- И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Аккуратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами. - Мордой об мостовую!..- пробурчал Михаил Данилович привычную, не обидную для соседей свою присказку, но чай из раковины выскреб и понес в туалет. - Вспоминай, Кирюша,- ласково сказала Тоня мужу и напомнила: - Шкафик выпиливаешь... - Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кончаю. Вдруг говорят... Думаю, может, Коська пришел денег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает. - Чего говорил-то хоть? - поинтересовалась Дора. Кирилл напрягся, но не вспомнил. На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кивнула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуетился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы долой, да чайник вот-вот закипит... - Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? - пришла на помощь старику Дора.- Как вскипит, Маня принесет. - Вот-вот,- забормотал Александр Григорьевич, боком выбираясь в коридор. - Как сынок-то, Николавна? - спросила Дора. - Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется,- она обернулась в сторону удаляющегося Александра Григорьевича.- Узбеком задразнили... Насчет "узбека" Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых кальсонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять неловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом "узбек" фигурировал в заявлении, которое Глафира подала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича. А в больнице Глафире сказали, что соседи не виноваты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шизофрения, излечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не было ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ничего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, призналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения