Владимир Карпов. Взять живым --------------------------------------------------------------- Origin: http://militera.lib.ru ? http://militera.lib.ru --------------------------------------------------------------- I Наконец-то Василий Ромашкин ехал на фронт. Сколько препятствий было на его пути! И как вообще все обернулось неожиданно. Только закончились экзамены в школе. После выпускного вечера ребята долго ходили по улицам, ночные лампочки отражались на асфальте, как в темной воде. Шурик говорил, что пойдет учиться в строительный, Ася -- в медицинский, Витька, школьный поэт, конечно же, на филфак. А сам Василий собирался в авиационное училище. Но в эти часы обстоятельства, или, как прежде говорили, судьба, уже все решили за них, распорядились совсем иначе. Мальчишки провожали девчат домой, целовались тайком за деревьями. А в городах на западной границе их сверстники уже сражались с врагом, а некоторые были погребены под развалинами школ и домов, разрушенных фашистскими самолетами. Едва узнав, что началась война, Василий побежал в военкомат, не позвал даже ребят из своего класса -- вдруг не всех будут брать. -- Иди отсюда и не мешай работать. Подрастешь -- сами вызовем, -- сказал ему хмурый капитан. Но Василий был уверен: все будет кончено гораздо раньше -- месяца через два, от силы три Красная Армия разобьет фашистов, а рабочие в Германии совершат революцию. Во дворе военкомата, как на толкучке, полно народу -- женщины, мужчины, дети стояли группами, ходили туда-сюда. Под открытым небом накурено, как в помещении. Праздничная взволнованность Василия была омрачена обидой -- его-то не берут. Вокруг плакали женщины и даже пожилые мужчины, и его это раздражало - чего они плачут? У одной тетушки слезы сочились будто из всего лица: из помятой коричневой кожи вокруг глаз, из покрасневшего рыхлого носа, из влажных обмякших губ, из дряблых щек. -- Господи, беда-то какая, горе-то какое, -- повторяла она монотонно. Василий не выдержал. Его просто возмущала непонятливость этой женщины, и он сказал ей с веселым укором: -- Ну в чем беда! Они скоро станут орденоносцами, Героями!.. Женщина перевела на Василия мокрые глаза, улыбнулась раскисшими губами, сказала влажным, хлюпающим голосом: -- Ах ты несмышленыш!.. Большой вымахал верблюжонок, а умишко детский. Конечно, Василий не стал ждать, пока исполнится восемнадцать. Он написал заявление в военкомат, в райком комсомола, бегая по военным учреждениям и наконец добился -- взяли на курсы младших лейтенантов при военном училище. Когда научился, в армию призвали отца. По слухам, отец должен был около месяца оставаться здесь же, в Оренбурге. Но через неделю на курсы прибежала мама и запаленно выдохнула: -- Папу отправляют... Я на вокзал. Приезжай скорее. Ромашкин был в ротном наряде, пока отпросился, пока нашли замену... Примчался на вокзал, а там на пустом перроне стояла одна заплаканная мама - эшелон ушел. Так он и не увидел перед отъездом отца. Утешал мать и себя: -- Скоро догоню его. Там встретимся. На курсах Василию повезло дважды. Во-первых, выпуск состоялся на два месяца раньше -- на фронте были нужны командиры, даже праздника не стали ждать, выпустили первого ноября. И, во-вторых, Ромашкину сразу присвоили звание лейтенанта -- в порядке поощрения, как отличнику из отличников. При распределении его, как лучшего выпускника, по старой, довоенной традиции спросили: -- Где желаете служить? -- На фронте под Москвой, -- не задумываясь ответил Ромашкин. -- Хотите на главное направление, защищать столицу? -- Хочу, -- сказал Ромашкин и добавил: -- Отец мой там воюет, -- Василий тут же смутился: подумают -- стремится под отцовское крылышко, будто он большой начальник. -- Отец мой простой красноармеец. Его призвали, когда я учился. Точно даже не знаю, в какой части он служит, написал только, что под Москвой, и сообщил полевую почту. -- Ну ничего, там разберетесь, -- сказал майор и пообещал включить Василия в список "москвичей". На вокзале мать плакала больше других, как та незнакомая женщина с красным мокрым лицом. -- Ой, сыночек! -- причитала она, рыдая и вздрагивая. Ему было стыдно за мать и жалко ее. Он просил: -- Ну ладно, мам, не надо. Ну чего ты так плачешь? А мать все повторяла и повторяла: -- Ой, сыночек! -- Ей стало дурно, прибежала из вокзального медпункта сестра с нашатырем. Ромашкину помогали держать обмякшую, готовую рухнуть на землю маму. Она так и осталась на руках у незнакомых людей, не видела, как тронулся и покатил поезд. ...И вот наконец он мчится из Оренбурга на север, с каждым часом становится все холоднее. Лишь бы скорее туда, думал Василий, уж он себя покажет! Ему все казалось, что на передовой не хватает таких, как он, там что-то недопонимают, недоделывают, поэтому отступают наши войска. После обучения на курсах Василий рассуждал, конечно, не как десятиклассник. Теперь он понимал, что такое внезапность нападения, превосходство в технике, заранее отмобилизованные, сосредоточенные войска. Но, несмотря на эти знания, военную форму, скрипящие ремни, кобуру, комсоставские хромовые сапоги, он еще не был настоящим командиром, оставался наивным юношей, которому не терпелось показать свою удаль. Он не думал о том, что его могут убить. Если такая мысль и приходила, то какой-то внутренний самоуверенный голос сразу отгонял ее: на фронте убивают только других! В команде, с которой ехал Ромашкин, было двадцать человек. Восемнадцать младших лейтенантов, молоденьких, румяных, как и он, в новеньких гимнастерках, не утративших запах складского нафталина, с рубиновыми кубарями на петлицах. Ехал в этой же команде кроме Ромашкина еще один лейтенант -- Григорий Куржаков. Он был года на три старше выпускников, отличался от них многим - служил в армии еще до войны, провоевал первые, самые тяжелые месяцы, был ранен -- на выгоревшей гимнастерке его две заштопанные дырочки на груди и спине -- влет и вылет пули. Куржаков был худ, костистые скулы обтягивала желтоватая нездоровая кожа, голова острижена под машинку, зеленые глаза злые, тонкие ноздри белели, когда его охватывал гнев. Казалось, в нем ничего нет, кроме этой злости, она то и дело сверкала в его зеленых глазах, слетала с колкого языка - Григорий ругался по поводу и без повода. В отделе кадров Куржакова, как более опытного, назначили старшим команды. Казалось бы, фронтовик, бывалый вояка должен вызвать уважение, любопытство у необстрелянных лейтенантиков. Но этого не произошло. Старший команды и выпускники с первой минуты не понравились друг другу. Получив проездные документы, продовольственные аттестаты и список, Куржаков построил команду, чтобы проверить, все ли налицо. С нескрываемым презрением он смотрел на чистеньких командирчиков, морщился от того, что они четко и слишком громко отзывались на свои фамилии. Куржаков закончил проверку, громко выругал временно ему подчиненных и сказал: -- Нарядились, как на парад, салаги сопливые. Имейте в виду, кто в дороге отстанет, морду набью сам лично. Пошли на вокзал. И повел их не строем, как привыкли ходить в училище, а просто повернулся и пошел прочь, даже не подав команду "Разойдись". Лейтенанты переглянулись и поплелись за ним. "Наверное, у них на фронте все такие, - подумал Ромашкин, -- поэтому ничего и не получается. Какой же это командир - ни одной команды по-уставному не подал!" В поезде Куржаков держался замкнуто, почти ни с кем не разговаривал, больше спал, отвернувшись лицом к стенке. Лейтенанты ходили по вагону, красовались, как молодые петушки, и казались себе отчаянными вояками. Старшего команды все же побаивались, вино пили тайком. Ромашкин, как равный в звании с Куржаковым, вынужден был занять место в том же купе, его втолкнули туда свои же ребята. Соседство было ему неприятно, портило настроение. Василий проводил время со своей братвой, на их местах, дымил папиросами, рассказывал анекдоты, всем было весело. После строгой дисциплины в училище лейтенантов охватило чувство полной свободы и независимости. Если бы не этот Куржаков, поездка была бы прекрасной. О чем бы ни говорили молодые командиры, разговор то и дело возвращался к старшему команды. Ребята распалились не на шутку. -- Надо устроить ему темную, -- предложил Синиц-кии, свирепо сжимая детские губы. -- Зачем темную, Васька ему в открытую врежет. Он лейтенант, и тот лейтенант. Равные по званию. Ваське ничего не будет, -- рассудительно подсказывал Сабуров. -- И врежу, -- подтвердил Василий, -- у меня второй разряд по боксу, отработаю -- сам себя не узнает. -- Жаль, оружие нам не выдали, а то бы я ему показал, -- воскликнул Карапетян. -- Решено, братва, если Куржаков на кого-нибудь взъестся, даем отпор! Василий в свое купе вернулся поздно, в вагоне почти все улеглись. Куржаков выспался днем и теперь одиноко сидел у столика, перед ним стояла банка свинобобовых консервов и поллитровка, наполовину опустошенная. Как только он увидел Василия, ноздри его дернулись и побелели. -- Явился не запылился, -- сквозь зубы сказал Куржаков. -- Да, явился, -- вызывающе ответил Ромашкин, -- и не твое дело, где я был и когда пришел. -- Чего? Чего? -- спросил Куржаков и стал медленно подниматься, хищно втягивая голову в плечи. -- То, что слышал, -- бросил ему Василий и почувствовал, как от взгляда Куржакова в груди стало вдруг холодно. Но горячий хмель вмиг залил этот холодок, и Ромашкин уже сам, желая драки, шагнул навстречу. -- Отдал немцам половину страны да еще выпендриваешься, героя из себя корчишь, фронтовик-драповик... И сразу же на Василия посыпались частые удары, он даже не успел принять боксерскую стойку. Куржаков бил его справа и слева, бил с остервенением. На ринге Василий никогда не видел у противников таких неистовых глаз, он растерялся. А Куржаков, видно совсем осатанев, схватил со стола бутылку и ударил бы по голове, если бы Василий не защитился рукой. Григорий стал судорожно расстегивать облезлую кобуру. И, наверное, убил бы Василия, если бы не кинулся с верхней полки майор да не навалились прибежавшие из соседних купе. -- Убью гада! -- хрипел Куржаков, вырываясь. Куржакова связали, его пистолет взял майор. -- Отдам в конце пути, -- сказал он Григорию. -- Успокойся. Остынь. Хочется тебе руки пачкать? -- Майор зло глянул на Ромашкина и процедил сквозь зубы: -- А ты, сосунок, мотай отсюда, не то я сам тебя вышвырну. На кого руку поднял? На фронтовика... Остаток пути Василий старался не встречаться с Куржаковым. Когда прибыли в Москву и отправились на трамвае искать свою часть, Григорий все время глядел мимо Ромашкина, будто его не существовало. Но желваки на худых щеках, злые зеленые глаза выдавали -- Куржаков не забыл о случившемся. -- Почему вы нас так ненавидите? -- вдруг наивно и прямо спросил Карапетян, когда вся команда стояла на передней площадке вагона и глядела на притихшие московские дома и полупустынные улицы, перегороженные кое-где противотанковыми ежами и мешками с песоком. Куржаков сперва смутился, потом ответил негромко и твердо: -- Я себя ненавижу, когда смотрю на вас. Такой же, как вы, был питюнчик, пуговки, сапоги надраивал, на парадах ножку тянул, о подвигах мечтал... А немец вот он, под Москвой... На войне злость нужна, а не ваша шагистика. Надо, чтобы все наконец обозлились, тогда фашистов погоним. А у вас на румяных рожах благодушие. Война для вас -- подвиги, ордена. -- Куржаков сбавил голос, выругал их и вообще всех и закончил, глядя в сторону: -- Убьют вас, таких надраенных, а немцев опять мне гнать придется. -- А тебя что, убить не могут? -- Меня? Нет. -- А это? -- Карапетян показал на заштопанную дырку на гимнастерке. -- Это бывает -- ранение. Зацепить всегда может, особенно в атаке. А убить не дамся. -- Чудной ты. Чокнутый, -- покачав головой, сказал Карапетян. -- Ну ладно, поговорили, -- отрезал Куржаков. Ромашкину показалось, что Григорий объяснял это для него. В части, куда прибыла команда, шла торопливая формировка. По казармам, коридорам, складам, каптеркам бегали сержанты и красноармейцы, все были одеты в новое обмундирование. Тут и там строились роты. Командиры выкликали по спискам бойцов, старшины выдавали снаряжение. Полк заканчивал спешное формирование и должен был вот-вот выступить на фронт. Ходили слухи, что немцы снова где-то прорвались. Василий прислушивался и, казалось, улавливал глухой гул канонады. Но этот гул оказывался то грохочущим в узкой улице трамваем, то одиноким транспортным самолетом, который пролетел на небольшой высоте. Молодых командиров без проволочки распределили по ротам. Ромашкин попал во вторую стрелковую. И надо же такому случить -- командиром ее назначили Куржакова. Он, фронтовик, сразу получил роту. Василий хотел пойти в штаб, все объяснить и попроситься в другой батальон, но не успел: объявили общее построение. Ромашкин знакомился с бойцами своего взвода. Сначала все двадцать два показались одинаковыми, потом стал различать -- одни молодые, другие старше, двое совсем в годах -- лет за сорок, такие же, как отец. "Посмотрел бы папа, какими людьми я командую! Надо спросить в штабе, может быть, знают, где расположена его полевая почта". Строевой смотр был не таким, как ожидал Ромашкин. Оркестр почти не играл. Озабоченные, усталые командиры осматривали оружие, обувь, одежду, заглядывали в вещевые мешки. Только под конец роты прошли мимо полкового начальства нестройными, расползающимися рядами. На этом смотр и закончился. Вечером Василий вышел за ограду, огляделся. Не верилось, что облупленные кирпичные и старые деревянные дома, узкие с грязным снегом улочки -- это Москва. Совсем не такой представлялась ему столица. Он, конечно, понимал -- здесь окраина; хотелось хотя бы ненадолго выбраться в центр, посмотреть на знакомый по открыткам Кремль, Мавзолей, проехаться в метро. Но было приказано никуда не отлучаться, да днем и минуты свободной не было. Ну, а ночью такая вылазка была исключена, во всех казармах и на проходной висел отпечатанный в типографии приказ: Постановление Государственного Комитета Обороны. Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 -- 120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т.Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах. В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма государственный Комитет Обороны постановил: 1. Ввести с 20 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение. 2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати. 3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы генерал-майора т. Синилова, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды. 4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте. Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие. Председатель Государственного комитета Обороны И.Сталин Москва, Кремль, 19 октября 1941 г". x x x Весь день Василий был на морозе -- с утра тактика, после обеда занятия в холодном, как склеп, бетонированном тире. Учили стрелять красноармейцев, которые впервые держали винтовку в руках. Тяжелые выстрелы в бетонном узком тире так набили барабанные перепонки, что в голове гудело. После ужина в теплой казарме Василия охватила приятная истома, он прилег отдохнуть и быстро заснул под мерный гул голосов. Куржаков ходил между кроватями, ругал медлительных разомлевших в тепле красноармейцев: -- Оружие отпотело, протрите. Раскисли! На фронт завтра, забыли? Он остановился у койки, на которой, сдвинув ноги в сапогах в проход, лежал одетый Ромашкин. Хотел поднять его -- улегся, мол, раньше подчиненных, даже не привел оружие в порядок, но посмотрел на румяное чистое лицо сладко спавшего лейтенанта, и что-то жалостливое шевельнулось в груди. Куржаков тут же подавил в себе эту, как он считал, "бабью" слабость, но все же не разбудил Василия, пошел дальше, с яростью отчитывал бойцов: -- Оружие протирайте, вояки, завтра не в бирюльки играть, в бой пойдете! Красноармейцы брали влажные, будто покрытые туманом, винтовки, протирали их, а влага вновь и вновь выступала на вороненых стволах и казенниках. -- Смотри, железо и то промерзло, притомилось, а мы ничего, еще и железу помогаем, -- бодрясь, сказал молодой боец Оплеткин. -- Не тараторь, лейтенанта разбудишь, -- остановил его сосед, кивнув на Ромашкина. -- Сморило командира, видать, городской, не привычный в поле на морозе, - шепнул Оплеткин. В десять улеглась вся рота. Молодые здоровые люди, утомившись, скоро заснули и спали крепко. Василию показалось, что он только что закрыл глаза, и вот уже в уши стучит знакомое, нелюбимое: -- Подъем! Подъем! С первых дней в училище Василий по утрам тяжело перебарывал сладкую тяжесть недосыпания. Ему нравилось в армии все, кроме этого неприятного слова "Подъем!". Даже в поезде, где никто не кричал "Подъем!", глаза сами открывались в шесть, будто в голове, как в будильнике, срабатывала заведенная пружинка. Сегодня пробуждение было особенно тяжелым. Ромашкин взглянул на часы - только три. "Наверное, дежурный ошибся", -- подумал он, но тут же услыхал знакомый, с хрипотцой голос Куржакова: -- По-одъем! Быстро умывайтесь и выходите строиться в полном снаряжении. Ничего не оставлять, в казарму больше не вернемся! В полковом дворе происходило что-то непонятное. Роты строились не в походные колонны, а в длинные неуклюжие шеренги. Куржаков подозвал взводных: -- Постройте строго по ранжиру, в ряду двадцать пять человек. Отработать движение строевым шагом. Особое внимание -- на равнение. У Ромашкина было всего двадцать два бойца, весь взвод составил одну шеренгу. Троих добавили из другого взвода. Выстраивая людей в темноте по росту, он замешкался, тут же подлетел Куржаков: -- Слушай мою команду! Направо! Выровняться чище в затылок! Головные уборы -- снять! Встать плотнее! Еще ближе. Прижмись животом к спине соседа. Обнаженные, остриженные под машинку головы вытянулись в ряд, кое-где они то возвышались, то западали. -- Ты перейди сюда. Ты сюда, -- вытягивая то одного, то другого за рукав шинели, переставлял их командир роты. Через минуту круглые стриженые головы создали одну, постепенно снижающуюся линию. -- Головные уборы... -- Куржаков помедлил и резко скомандовал: -- Надеть! Нале-во! Перед Ромашкиным стояла шеренга его взвода, идеально подогнанная по росту, Куржаков тихо сказал: -- Вот так надо строить по ранжиру, товарищ строевик, -- и ушел. Роты уже шагали по плацу и между казармами. Все еще не понимая, зачем это нужно, Ромашкин стал учить свою шеренгу. Она расползалась, ходила то выпуклая -- горбом, то западала дугой, а то вдруг ломалась зигзагом. В конце двора шеренги, сбиваясь в кучу, поворачивали назад. Встретив здесь однокашников, Василий спросил Карапетяна: -- Ты не слыхал, зачем вся эта петрушка? -- На парад пойдем. Сегодня седьмое ноября. Забыл, да? -- Какой парад? Война же! Подошел Куржаков, он слышал их разговор: -- Какой-нибудь строевик-дубовик, вроде вас, додумался. Парад, понимаешь! Немцы под Москвой, а мы в солдатиков играть будем. Мало нас бьют, всю дурь еще не выбили. Ромашкин бегал вдоль строя, семенил перед ним, двигаясь спиной вперед, лицом к строю, кричал: -- Тверже ногу! Раз, раз! А равнение? Куда середина завалилась? Завтракали здесь же, на дворе, гремя котелками, обдавая друг друга паром и приятным теплым запахом каши с мясной подливкой. Было еще темно, когда полк двинулся в город. В черных окнах домов, заклеенных крест-накрест белыми полосками бумаги, ни огонька, ни светлой щелочки. По тихим безлюдным улицам полк шел парадными шеренгами, и всю дорогу до Красной площади раздавались команды: -- Строевым! Раз, два! Раз, два! Чище равнение! Командир полка майор Караваев за долгую службу много раз участвовал в парадах и теперь, глядя на кривые шеренги, тихо говорил комиссару Гарбузу: -- К парадам готовились минимум месяц. Как мы пройдем по Красной площади, не представляю! Да еще в полном снаряжении. Опозорим и себя, и всю Красную Армию. -- Не беспокойтесь, Кирилл Алексеевич, -- отвечал Гарбуз, который еще совсем недавно был вторым секретарем райкома на Алтае, под Бийском, и не слишком разбирался в красоте строя. -- Там обстановку понимают. -- Комиссар показал пальцем вверх. -- Не знаю, правильно ли я сужу, но, думается, сегодня важно не равнение в рядах, а сам факт проведения парада. Немцы под Москвой, на весь мир кричат о своей победе, а мы им дулю под нос -- парад! Гитлера кондрашка хватит от такого сюрприза. Здорово придумано! -- Парад, конечно, затея смелая. Тут или пан, или пропал. -- Почему? -- не понял комиссар. -- Если все пройдет хорошо -- нам польза. А если нас разбомбят на Красной площади? Комиссар нахмурился, ответил не сразу. -- Я думаю, там, -- он опять показал пальцем вверх, -- все предусмотрели. Не допустят. Этим парадом, по-моему, сам Сталин занимается. А шеренги все шли и шли мимо них, бойцы старательно топали, рассыпая дробный стук замерзших на морозе кожаных подметок. Единого хлесткого шага, который привык слышать и любил Караваев на довоенных парадах, не было. Карапетян показал Ромашкину на светящуюся синим светом букву "М" над входом в метро, пояснил: -- До войны эти "М" были красные, чтоб далеко видно. Синие -- немецкие летчики не замечают. На Красную площадь вошли, когда начало светать. Ромашкин впервые увидел Кремль не на картинке: узнал зубчатую стену, Мавзолей, высокие островерхие башки и удивился -- звезды были не рубиновые, а зеленые -- не то покрашены, не то закрыты чехлами. Площадь была затянута холодным сырым туманом. В мрачном небе висели аэростаты воздушного заграждения, казалось, они упираются спинами в плотные серые облака. -- Погода что надо -- нелетная! -- сказал радостно Карапетян. -- Ты бывал раньше на Красной площади? -- спросил Василий. -- Бывал. Мой дядя в Наркомате внутренних дел работает. Водил меня на демонстрации. Раньше тут даже ночью, как днем, все сияло. А днем такое творилось -- не рассказать! -- А почему не убрали мешки? -- удивился Василий и показал на штабель мешков у собора Василия Блаженного. -- Чудак, их специально привезли -- памятник Минину и Пожарскому обложить, чтобы при бомбежке не повредило. -- А если нас бомбить начнут? Представляешь, какая заваруха тут начнется?! Куржаков, стоявший рядом, сказал: -- Кончайте болтать в строю! Воинские части прибывали и выстраивались на отведенных им местах, красноармейцы закуривали по разрешению командиров, голубой дымок вился над строем. Пошел снег. Сначала порошили мелкие снежинки, потом посыпались все плотнее и плотнее. Василий, Карапетян и, должно быть, все участники парада с радостью подумали: бомбежки не будет. Облегчение это пришло не оттого, что снималось опасение за себя, за свою жизнь. Каждый понимал -- это не простой парад. Надо, чтобы он обязательно состоялся. Бывают в жизни дни и часы, когда человек ощущает: вот она, история, рядом. И сейчас, как только заиграли и начали бить Кремлевские куранты, у Василия затукало сердце, будто там, в груди, а не на башне была эта музыка и колокольный перезвон исторического времени. Василию хотелось запомнить все, что он видит и слышит, все, что происходит на площади. Он понимал: этому суждено остаться в веках. Он подумал и о том, что, пожалуй, не совсем прав, считая, что историческое вершится лишь в такие торжественные минуты. Каждый день, каждый час начинается, продолжается или завершается какое-то событие. Но есть минуты, которым суждено остаться не только в памяти его, Ромашкина, а всем, всего народа, вот такое и называется историческим событием. И такое вершилось сейчас, здесь. ...Без пяти минут восемь по Красной площади пролетел рокот, будто ветер по роще. Ромашкин смотрел вправо и влево, пытаясь понять, в чем дело. Его толкнул в бок стоявший рядом Синицкий: -- Не туда смотришь. Гляди на Мавзолей. Ромашкин взглянул на мраморную пирамиду в центре площади и обмер: там, в шеренге фигур, одетых в пальто с каракулевыми воротниками, он увидел Сталина в знакомой по фотографиям шинели и суконной зеленой фуражке, "Сталин! -- пронеслось в голове Василия. -- Хоть бы он шапку надел, в фуражке-то замерзнет..." Куранты на Спасской башне рассыпали по площади мелодичный перезвон, генерал, плотно сидевший верхом на коне, вдруг что-то крикнул и поскакал вперед. От Спасской башни ему навстречу приближался другой всадник на коне с белыми ногами. Кто это -- мешал узнать тихо падающий снег. Прежде чем всадники съехались, снова, будто ветер по макушкам деревьев, пронесся шепот над строем войск:"Буденный!.. Буденный!" Буденный остановился перед их полком поздороваться, и только тогда Ромашкин увидел маршальские звезды на петлицах и черные усы вразлет. Еще никто не произнес речь, военачальники все еще объезжали строй войск, а Ромашкина так и распирало желание кричать "ура". У него громко стучало сердце и голова кружилась от охмеляющей торжественности. Вот о такой военной службе, о такой войне он мечтал -- красиво, величественно, грандиозно! Ромашкин покосился на Куржакова, который стоял справа. Лицо Григория будто окаменело, челюсти сжаты, только ноздри трепетали. Ромашкин не понял, что выражало это лицо -- неизбывную злость или верную преданность. "Вот гляди, - злорадно думал Ромашкин, -- гляди, сухарь холодный, вот она, красота воинской службы, а ты говорил -- нет ее!.." Наконец с другой площади, из-за угла красного кирпичного здания, как приближающийся обвал, покатилось "ура". Василий набрал полную грудь воздуха, дождался, пока могучий возглас достигнет квадрата его полка, и закричал изо всех сил, но голоса своего не услышал. Общий гул -- "У-р-р-а-а-а!" -- пронесся над строем, подхватил голос Ромашкина и унесся дальше. Потом этот гул еще не раз накатывался на строй, и каждый раз Василий, как ни старался, так и не смог расслышать свой голос. Буденный между тем поднялся на Мавзолей. Сталин дождался его, посмотрел на часы, едва заметная улыбка мелькнула под усами. Не обращаясь ни к кому, но уверенный -- все, что он скажет, будет исполнено без промедления, -- Сталин сказал: -- Включайте все радиостанции Союза. -- И шагнул к микрофону. Ромашкин, слушая Сталина, подался всем телом в сторону Мавзолея, не только уши, каждая жилка, казалось, превратилась в слух. Сталин говорил негромко и спокойно, произносил фразы медленно, будто диктовал машинистке. Ромашкин подумал даже, что Сталин говорит слишком медленно. Он будто подчеркивал каждую фразу. Слова выговаривал без затруднения, по-русски правильно, и только в ударениях, в повышении и понижении тона проскальзывал грузинский акцент. Василий проклинал снег, который повалил еще гуще и не давал ему возможности рассмотреть Сталина. "Ну ничего, -- надеялся он, -- разгляжу, когда пройдем у Мавзолея". Сталин говорил о том, как трудно было бороться с врагами в годы гражданской войны -- Красная Армия только создавалась, не было союзников, наседали четырнадцать государств. Ленин тогда вел и вдохновлял нас на борьбу с интервентами... "...Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную война так же, как двадцать три года назад. Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? ...Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков -- Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!" И опять Ромашкин кричал "Ура!", пьянея от ощущения огромной силы своей армии, частичку которой он представляет, от радости, что родился, живет, будет защищать такую великую страну, что участвует в таких грандиозных событиях. Меньше всех видят, как происходит парад, обычно его участники. После команды "К торжественному маршу!" Василий забыл обо всем, кроме равнения: хотелось, чтобы его шеренга прошла лучше других, не завалила бы и не выпятилась. Он косил глазом, вполголоса командовал, пока не вышли на последнюю прямую. Где-то в подсознании пульсировала мысль:"Рассмотреть Сталина, рассмотреть Сталина". Но, когда зашагал строевым, высоко вскидывая ноги, забыл К об этом. Вдруг у кого-то из краноармейцев в котелке заблямкала ложка. Василий не слышал оркестра, железное блямканье в котелке перекрыло все. Он похолодел от ужаса, ему казалось, это звяканье слышат на Мавзолее и оно портит весь парад. В этот момент Василий увидел человека, который слегка возвышался над площадью и взмахивал руками -- то правой, то левой. Василию показалось, что он ищет, у кого стучит эта злополучная ложка. Человек один был виден над головами марширующих и, несомненно, высматривал виновника. Только подойдя ближе, Ромашкин сообразил: "Это же дирижер!" Василий спохватился, метнул глазами в сторону Мавзолея, но было поздно - Сталина разглядеть не успел. А в голове мелькали какие-то цифры:"Семь-десять пять...семьдесят шесть..." Когда и почему начал он считать? Лишь миновав трибуны и произнеся мысленно "сто шестьдесят", вспомнил:" Это я по поводу того, что участники парада видят меньше всех. Вот отшагал я сто шестьдесят шагов, и на этом парад для меня закончен. Но какие это шаги! Это не шаги -- полет! Кажется, сердце летит впереди и не барабан вовсе, а сердце отстукивает ритм шага:"бум, бум!" Только проклятая ложка в котелке все подпортила". Ромашкин поглядел на Карапетяна, Синицкого -- они улыбались. И сам он тоже улыбался. Чему? Неизвестно. Просто хорошо, радостно было на душе. Стук ложки, оказывается, никто и не слышал. Даже Куржаков посветлел, зеленые глаза потеплели, но, встретив взгляд Ромашкина, ротный нахмурился и отвернулся. За Москвой-рекой, в тесной улочке, майор Караваев остановил полк. Пронеслось от роты к роте: "Можно курить", и сиреневый дымок тут же заструился над шапками, запорошенными снегом. Позади, на Красной площади, еще играл оркестр -- там продолжался парад. Четыре девушки в красноармейской форме шли по тротуару. Карапетян не мог упустить случая познакомиться. Он шагнул на тротуар, лихо откозырял и спросил, играя черными бровями: -- Разрешите обратиться? -- Это мы должны спрашивать: вы старший по званию, -- сказала голубоглазая, у которой светлые локоны выбивались из-под шапки. Другие девушки хихикнули. Только одна, ладная, стройная, с ниточками бровей над карими глазами, осталась серьезной и больше других приглянулась Ромашкину. Синицкий и Сабуров шагнули на подкрепление Карапетяну, а Василий подошел к строгой девушке: -- Здравствуйте. Как вас зовут? -- Вы считаете, сейчас подходящее время для знакомства? -- А почему бы и нет? -- В любом случае наше знакомство ни к чему. -- Потому что я иду на фронт? Девушка грустно поглядела ему в глаза, непонятно ответила: -- Мы никогда больше не встретимся. -- И добавила, чтобы не обидеть: -- Не потому, что вас могут убить. Просто ни к чему сейчас эти знакомства. -- Она помедлила и явно из опасения, что лейтенант неправильно ее понял, сказала: - А зовут меня Таня. -- Где вы живете? -- Здесь, под Москвой, в лесу. Нас отпустили на праздник домой, я москвичка. Скоро тоже поедем на фронт. -- Может быть, там встретимся? Таня покачала головой. -- Едва ли. От головы колонны донеслось: -- Кончай курить! Становись! Оборвался смех и веселый разговор лейтенантов. Ромашкин попрощался с Таней. У него осталось ощущение, что их встреча была не случайной, таила какую-то значительность и обязательно будет иметь продолжение. -- Номер полевой почты скажите, -- быстро, уже из строя, попросил Ромашкин. -- Не надо, ни к чему это, -- ласково сказала Таня и помахала на прощание рукой в зеленой варежке домашней вязки. x x x Полк майора Караваева грузился в эшелон. Артиллерия, штаб, тылы полка были отправлены еще ночью. В промерзших, покрытых инеем, скрипучих вагонах надышали, накурили, и вскоре стало жарко. Красноармейцы все еще говорили о параде, но больше всего о Сталине. -- Говорят, он рыжий, рябой и одна рука у него сохлая, -- тихо сказал своему соседу Кружилину Оплеткин. -- Ты знаешь, что может быть за такие слова? -- возмутился Кружилин. - Тебя знаешь куда за это? -- А чего я такого сказал? -- хорохорился явно струхнувший Оплеткин. -- Разве можно так про товарища Сталина? -- Как "так"? -- А вот как ты. Ну ежели бы ты вчера такое болтал. А то ведь я сам недавно его видел. Какой он рябой? Не рябой вовсе. И не рыжий. И обе руки при нем. Зачем болтаешь? -- Вот чудак, я что от людей слыхал, то и говорю. -- То-то от людей! А может, ты меня прощупываешь? -- недоверчиво глядя на Оплеткина, спросил Кружилин. -- А чего мне тебя щупать, баба ты, что ли? -- Оплеткин принужденно засмеялся и отошел подальше от опасного собеседника. Поезд мчался без остановки, за окном мелькали красивые дачные домики, веселые названия станций. Прошел по вагону политрук, направо, налево раздавая, будто сеял, газеты. Зашелестели бумагой красноармейцы, каждый начинал не с любимой страницы, как бывало до войны, -- одни с четвертой: происшествия, театральные новости; другие с передовицы; третьи с середины: как там на полях, на заводах, -- нет, теперь все начали со сводки Советского информбюро. "Утреннее сообщение 7 ноября. В течение ночи на 7 ноября наши войска вели бои с противником на всех фронтах". "Плохо дело, -- подумал Ромашкин. -- После таких сообщений выясняется, что Красная Армия отступала, и немного позже сообщают: "Оставили Киев", "Оставили Минск", "Оставили Харьков". "За один день боевых действий части т.Василенко и Кузьмина, действующие на Южном фронте, уничтожили и подбили 60 немецких танков и более двух батальонов пехоты противника". "Хорошо поработали, -- отметил Василий. -- Вот и мне бы подбивать их вместе с вами. Ну, ничего, фронт рядом, скоро и я постреляю по фашистам..." "Стрелковое подразделение младшего лейтенанта Румянцева, действующее на Южном фронте, оказалось в окружении 60 вражеских танков. В течение суток бойцы уничтожили ручными гранатами и бутылками с горючей жидкостью 12 танков противника и вышли из окружения". "Румянцев? Не с наших ли курсов? Кажется, была у нас такая фамилия. Румянцев вполне мог доехать до Южного фронта и отличиться в первом же бою. Но как он отбил 60 танков, это же по два танка на бойца, если взводом командовал? Но мог и ротой. Допустим, ротный погиб, а Румянцев взял командование на себя. Молодец он. Где же про московское направление пишут? Вот..." "Минометчики части командира Голубева, действующей на малоярославецком участке фронта, 5 ноября минометным огнем рассеяли и уничтожили батальон вражеской пехоты и батарею немецких минометов". "Не густо. Значит, и здесь наши отступают", -- решил Василий. Далее шло о делах уральского завода, и то, что о них говорилось именно в сводке Информбюро, Василий понимал -- работу в тылу приравнивают к боевым делам на фронте. Красноармейцы оживленно заговорили о новостях, взволнованно задымили махоркой. Вдруг поезд резко затормозил. Все попадали вперед, потом сразу назад. Где-то дзинькнули стекла, кто-то вскрикнул: -- Ой, чтоб тебя! Куда же ты винтовкой тычешь? И сразу же крики: -- Воздух! Воздух! Отрывисто и тревожно стал гудеть паровоз. Красноармейцы выпрыгивали из вагонов, скатывались по снежному склону вниз и бежали к редкому лесу, который чернел в стороне. Василий бежал вместе со всеми, крича на ходу: -- Взвод, ко мне!.. И его бойцы, кто оказался поблизости, старались держаться с ним рядом. Сзади бухнуло несколько взрывов, пролетел над головой запоздалый звук самолета. Василий вбежал в лес и внезапно услышал веселый хохот. Он не успел еще отдышаться, не мог понять, кто может смеяться в такую страшную минуту, под бомбежкой! Пройдя сквозь заснеженные кусты, Ромашкин вдруг с изумлением увидел - хохочут немцы! И смеются они над теми, кто убегал от бомбежки. "Мы уже здесь? Как же так? Мы в окружении? Или уже в плену?" -- растерянно думал Ромашкин, с отчаянием вырывая пистолет из кобуры. "В какого из них стрелять?" -- не мог решить он и наконец все понял. За узкой полосой леса проходило шоссе, там вели небольшую группу пленных -- вот они-то и смеялись, увидев, как русские бегут от немецких самолетов. Это были первые живые фашисты, которых увидел Василий. Чтобы лучше их рассмотреть, он подошел поближе. От страха перед авиацией не осталось и следа, он совершенно забыл о бомбежке. Позади где-то грохали взрывы, а Василий во все глаза смотрел на хохочущих немцев. Это были совсем не трусливые вояки, которых он собирался убивать "пачками", а здоровые, спортивного сложения солдаты, в хорошо сшитых и подогнанных по фигурам шинелях, в хромовых сапогах. -- Шнель, шнель, рус, ложись земля, рейхсмаршал Геринг сделает тебе капут! -- кричал голубоглазый немец с мощн=CFй шеей и плечами атлета. Остальные опять громко захохотали. -- Ах, гады! -- вдруг выдохнул со свистом в горле невесть откуда появившийся Куржаков. Василий мельком увидел его ненавидящие глаза с черными кругляшками зрачков. Мгновенно Григорий рванул пистолет, не целясь, выстрелил. Немцы сразу попадали на землю и замерли, словно все были убиты одной пулей. К Куржакову подскочил лейтенант из конвоя, заслоняя собой немцев, решительно крикнул: -- Нельзя, товарищ! Нельзя! -- И тут же с угрозой: -- Вы за это ответите! Под трибунал пойдете! -- Я за фашистов под трибунал? Да я тебя, гада, самого! Куржакова схватили за руки. Немцы поднялись с земли. Теперь они испуганно топтались, сбившись в кучу. К счастью, лейтенант промахнулся. Старший конвоя пытался выяснить фамилию и записать номер части. Но пришедший на шум комбат Журавлев сказал ему: -- Уводи ты своих пленных подальше. А то разозлишь людей -- всех перебьют. Лейтенант поспешил на дорогу, все еще угрожая: -- Вы ответите! Я все равно узнаю... А от поезда уже кричали: -- Отбой! По вагонам! И опять Ромашкин мчался в поскрипывающем вагоне к фронту и жадно смотрел в окно. В дачных поселках, в открытом поле, в рощах и заводских дворах -- всюду стояли войска -- зенитные, танковые, артиллерийские части, крытые брезентом автомобили и повозки. "Сколько у нас людей, столько техники и всего горсточка пленных. Что происходит? Почему они нас бьют?" -- с болью в сердце думал Василий. Ехали после бомбежки недолго, не успели обогреться, уже вот он -- фронт. "Выходи!" В лесу у дороги старшины выдали боеприпасы. Ромашкин набил карманы новенькими красивыми патрончиками для своего ТТ. Здесь же пообедали. Горячий суп и макароны показались очень вкусными на морозе. Дальше пошли в пешем строю. Уже слышался гул артиллерийской стрельбы, бой гремел впереди совсем близко. Полк занял готовые, кем-то заранее отрытые траншеи. Не успели изготовиться к обороне, прибежал какой-то суматошный связист, затараторил: -- Товарищ лейтенант, в роще немцы. Я вдоль кабеля шел, порыв искал. А он, гад, бах в меня. Хорошо -- промахнулся! -- Где немцы? -- недоверчиво спросил Куржаков. -- Ты мне панику не наводи! -- Вот в той роще. -- Откуда там немцы? Мы недавно проходили через эту рощу. -- Так стреляли же в меня! -- Сколько их? Связист помялся: -- Одного я видел. -- Лейтенант Ромашкин, -- приказал Куржаков, -- возьми отделение, прочеши рощу. Василий, хоть и устал за день, отличиться всегда был готов. Прихватив отделение, он впереди всех поспешил за связистом, который все тараторил: -- Я только вышел на поляну, а он в меня -- бах! Я вдоль кабеля шел... -- А ты почему не стрелял? -- Так у меня винтовка на ремне за спиной. -- Я снял, а потом думаю: кто знает, сколько их там? Может, десант целый. Убьют меня -- и наши их не обнаружат. Решил доложить. -- Правильно сделал. Василия и его группу встретил пожилой небритый старшина-артиллерист. -- За немцем, товарищ лейтенант? -- А вы откуда знаете? -- Это наш немец. -- Как ваш? -- Его самолет сбили, а он с парашютом сиганул. Вот и держим в окружении. Пока патроны не расстреляет, брать не будем. Зачем людей губить? Он тут рядом, глядите. -- Старшина слепил снежок, кинул в заросли молодых елочек. Оттуда щелкнул пистолетный выстрел. -- Нехай все патроны расстреляет. -- Зачем же вы связиста на него пустили? -- О, так это ты утикал? -- засмеялся старшина, разглядывая связиста. - Мы его не пустили, товарищ лейтенант, он не по дороге шел, а по целине, мы не заметили сначала. А когда утикал, стали звать, так он и нас, наверное, за немцев принял. -- Вот видите, старшина, связист утек, и немец может уйти. Тем более уже смеркается. Надо сейчас брать. Он один -- это точно? Старшина подтвердил, -- В цепь разомкнись! -- скомандовал Ромашкин. -- Стрелять выше головы! Прижмем к земле, может, живым захватим. Красноармейцы защелкали затворами, недоверчиво посматривая на лейтенант. -- Стрелять? -- Огонь! Выстрелы хлестнули по лесу, и звонкое эхо, как ответный залп, донеслось издалека. Бойцы, с хрустом обламывая корку на снегу, пошли в лес. -- Еще стрелять? -- весело крикнул ближний к лейтенанту боец. -- Да стреляйте, чего спрашиваете, на войну приехали! Красноармейцы заулыбались и с явным удовольствием стали беспорядочно палить в гущу деревьев. Ромашкин не слышал ответных выстрелов и удивился, когда боец, который весело спрашивал, стрелять или нет, вдруг ойкнул и упал. -- Что с тобой? -- Что-то ударило. -- Боец прижимал руку к бедру, а когда отнял -- рука была в крови. -- Ранен я, товарищ лейтенант, -- удивленно и виновато сказал он. -- Перевязывайся. Сейчас мы его возьмем. Вперед! -- властно крикнул Василий, опасаясь, как бы раненый не повлиял на боевой дух красноармейцев. - Вперед! -- И побежал к зарослям. -- Лейтенант, лейтенант! -- звал его старшина-артиллерист, поспешая следом. -- Не надо бы так! И себя и людей погубишь... Но Ромашкина уже охватил азарт. Пробежав сквозь низкие елочки, он вдруг увидел перед собой немца. Одежда на летчике была изорвана и кое-где обгорела, белые волосы трепал ветер, в голубых глазах -- никакого страха. У летчика кончились патроны, а то бы он выстрелил почти в упор. Сейчас немец стоял с ножом в руке. Ромашкин крикнул своим: -- Не стрелять! -- И сам остановился, не зная, что делать, как же брать в плен, ведь немец будет отбиваться ножом. Старшина-артиллерист спрятал улыбку, подошел к бойцу, буднично сказал: -- Дай-ка винтовку... Взял ее, как дубинку, за ствол, спокойно, будто делал это много раз, подошел к немцу и, когда тот взмахнул ножом, ударил его бережно прикладом по шее. Немец упал. Старшина великодушно молвил: -- Теперь берите. До траншеи летчика тащили под руки, волоком, он еще не пришел в себя. Ромашкин радостно доложил Куржакову: -- Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил, немец взят живым. У меня ранен один боец. -- Кто? Куда ранен? -- Да я, собственно, фамилию его не запомнил. В ногу вроде бы. - Ромашкин даже не смутился, ему все это казалось неважным, главное, он немца поймал живого! Летчика! А Куржаков, явно желая смазать боевую заслугу Василия, продолжал все о том же: -- Где раненый? -- Ведут его. Отстал. -- Перевязку сделали? -- Да, сделали. Вы немца оглядите, может быть, он офицер. -- Чего мне глядеть? Жаль, не добили гниду. Теперь будет в тылу хлеб жрать, который лучше бы твоей матери отдали. Я бы их, гадов, ни одного живым не брал. А летчик между тем пришел в себя. Он сел на снег, обвел красными глазами бойцов, которые его с любопытством рассматривали, потом вдруг закрыл лицо испачканными в гари руками и зарыдал. Ромашкину стало жаль его. А немец, немного порыдав, вскочил и стал выкрикивать, как на митинге, какие-то фразы. Ромашкин в школе изучал немецкий: поняв отдельные слова, разобрал и общий смысл. -- Я не боюсь вас, русские свиньи! Я, майор Шранке, презираю вас! Со мной недавно говорил сам фюрер! Я кавалер Рыцарского креста! Я не боюсь смерти! Хайль Гитлер! Хайль! Хайль!.. Ромашкина очень удивило такое поведение пленного. Никто из русских даже не подозревал, какой крах переживал сейчас пилот. Беда даже не в том, что сбили. Совсем недавно произошло следующее. Рано утром Гитлер подошел к огромному полированному приемнику -- подарок фирмы "Телефункен" -- и повернул ручку. Бодрая, ритмичная музыка русского военного марша заполнила комнату. Сквозь музыку пробивались глухие шаги торжественно проходящего строя, слышался неясный говор, выкрики далеких команд. Гитлер сразу все понял и быстро подошел к телефону. Ругать приближенных не было времени. Он приказал немедленно вызвать штаб группы "Центр", фельдмаршала Бока. Услыхав чей-то голос, стараясь быть спокойным, чтоб не напугать отозвавшегося, ибо это лишь затруднит дело, сдержанно сказал: -- Здесь у телефона Гитлер, соедините меня с командиром ближайшей бомбардировочной дивизии. В трубке ответили: "Есть", и некоторое время Гитлер слышал обрывки фраз, щелчки переключения на коммутаторах. В эти секунды в нем, будто переключаясь со скорости на скорость, разгорался гнев. "Мерзавцы, обманывают не только красные, но и свои. Ну погодите, я вам покажу!" Взволнованный голос закричал в трубке: -- Где, где фюрер, а его не слышу!.. -- Я здесь, -- сказал Гитлер. -- Кто это? -- Командир двенадцатой бомбардировочной авиадивизии генерал... -- Вы осел, а не командир дивизии. У вас под носом русские устроили парад, а вы спите, как свинья! -- Но погода, мой фюрер... она нелетная... снег, -- залепетал генерал. -- Хорошие летчики летают в любую погоду, и я докажу вам это. Дайте мне немедленно лучшего летчика вашей дивизии! Лучшие летчики были далеко на полковых аэродромах, генерал, глядя на трубку, поманил к себе офицера, случайно оказавшегося в кабинете. Офицер слышал, с кем говорил командир дивизии, лихо представился: -- Обер-лейтенант Шранке у телефона! Гитлер подавил гнев и заговорил очень ласково, он вообще разносил только высших военных начальников, а с боевыми офицерами среднего и младшего звена всегда был добр. -- Мой дорогой Шранке, вы уже не обер-лейтенант, вы капитан, и даже не капитан, а майор. У меня в руках Рыцарский крест -- это ваша награда! Немедленно поднимайтесь в воздух и сбросьте бомбы на Красную площадь. Об этом прошу я -- ваш фюрер. Этой услуги я никогда вам не забуду! -- Немедленно вылетаю, мой фюрер! -- воскликнул Шранке и побежал к выходу. В голове его мелькали радужные картины: он бросает бомбы на Красную площадь, фюрер вручает ему Рыцарский крест, вот он уже генерал, фюрер встречает его с улыбкой, вот уже рядом сам рейхсмаршал авиации Геринг, вот уже... Да разве можно предвидеть все, что последует после того, как сам фюрер сказал: "Я никогда не забуду этой услуги!" Услыхав потрескивание в трубке, командир дивизии поднес ее к уху, там звал его голос Гитлера: -- Генерал, генерал, куда вы пропали? -- Я здесь, мой фюрер, -- сказал упавшим голосом генерал и тоскливо подумал: "Сейчас он меня разжалует". Гитлеру действительно очень хотелось крикнуть: "Какой вы, к черту, генерал, вы полковник, нет, даже не полковник, а простой майор интендантской службы!" Но Гитлер понимал: сейчас главное - успеть разбомбить парад, времени для разжалования и нового назначения нет, надо подхлестнуть этого дурака генерала, чтобы он, охваченный беспокойством за свою шкуру, сделал все возможное и невозможное. -- Генерал, даю вам час для искупления вины. Если вы не сбросите бомбы на Красную площадь, я вас разжалую и сниму с должности. Немедленно вслед за рыцарем, которого я послал, вылетайте всем вашим соединением. Ведите его сами. Лично! Жду вашего рапорта после возвращения. Все! Вновь испеченный майор Шранке через несколько минут был уже в воздухе. Он видел, как вслед за ним взлетали тройки других бомбардировщиков. "Все равно я буду первый. Все равно фюрер запомнит только меня", -- счастливо думал Шранке. Облачность была плотная, ничего не видно вокруг. "Ни черта, - весело думал Шранке, -- это для меня же лучше. Пойду по компасу и по расчету дальности". Он приказал штурману тщательно проделать все расчеты для точного выхода на цель. Шранке уже слышал, видел, представлял, как по радио, в кино, в газетах будут прославлять рыцарский подвиг аса Шранке, который один сумел сбросить бомбы на Красную площадь. Шранке не долетел до Москвы, его самолет и еще двадцать пять бомбардировщиков сбили на дальних подступах, остальные повернули назад. Шранке не мог вынести таких потрясений за короткий срок: разговор с фюрером, награда, звание майора, надежды на лучезарное будущее и -- плен, может быть, смерть. Все рухнуло, стало куда хуже, чем до разговора с Гитлером. Шранке явно сходил с ума, он то истерически кричал, то плакал, наконец повалился на спину и забился в конвульсиях, серая пена с кровью выступила на его губах. -- Псих какой-то, -- растерянно сказал Ромашкин. -- Вот видишь, а ты за него бойца загубил, -- упрекнул Куржаков. - Отправляйте в тыл раненого и этого. x x x Ночью лейтенант Куржаков вызвал взводных на свой наблюдательный пункт. -- Собирайте бойцов. Через тридцать минут двинемся в первую траншею. Будем менять тех, кто там уцелел. Наш участок вот здесь. -- Куржаков показал на карте, где должна занять оборону рота и каждый взвод. -- на месте уточню. Ну, братцы, завтра будет нам крещение. Роты во мраке шли по разбитой проселочной дороге, под снегом бугрились застывшие с осени комья грязи. Впереди было тихо и темно, только иногда взлетали ракеты. Чем ближе к передовой, тем больше воронок -- широких и малых, старых, с замерзшей водой, и совсем свежих, черных внутри. Деревья были похожи на чтобы, ветви их срезало осколками снарядов. Два черных дымящихся квадрата Ромашкин принял за домики, в которых топят печки, но это были подбитые догорающие танки. Первая траншея показалась Ромашкину пустой. "Кто же здесь воевал? Почему фашисты не идут вперед? Тут никого нет". Но за третьим поворотом траншеи встретил красноармейца неопределенного возраста, с небритым и, видно, давно не видавшим воды и мыла лицом. Уши его шапки были опущены и тесемки завязаны, испачканная землей шинель, покрытая на груди инеем, походила на промерзший балахон. -- Ты здесь один? -- удивленно спросил Ромашкин. -- Зачем один? Народ отдыхает. Вон там, в землянке. -- Показывай где. Мы сменять вас пришли. -- Это хорошо. На формировку отойдем, значит. -- Красноармеец подошел к плащ-палатке, откинул ее и крикнул в черную дыру: -- Эй, народ, выходи, смена пришла! Из блиндажа вылезли четверо в грязных шинелях, с лицами, испачканными сажей коптилок. -- Смена? -- спросил один. -- Ну, давай принимай, кто старшой? -- Командир взвода лейтенант Ромашкин. -- Командир взвода рядовой Герасимов. Пойдем, лейтенант, покажу тебе участок. Василий пошел за ним по траншее. Окопы здесь были не такие, как оставленные позади, там -- ровненькие, вырытые, будто на учениях, а здесь - избитые снарядами, кое-где полузасыпанные, с вырванными краями, с глубокими норами, уходящими под бруствер. Герасимов шел вперевалочку, не торопясь, как усталый мужичок после утомительной работы, он по-хозяйски, просто объяснял лейтенанту, говорил "ты", будто не знал об уставном "вы". -- Место перед тобой будет ровное, танки идут свободно. Справа овраг, окопов наших там нету, стало быть, разрыв с соседом. Поставь у оврага для пехоты пулемет. Для танков мины уже накиданы. Как забомбят или артиллерия начнет гвоздить, людей вот в эти норы поховай, -- он показал на дыры в передней стене траншеи. -- Когда танки через голову пойдут, там -- в этих норах -- бутылки с горючкой припасены. Только гляди: кверху горлом кидайте, а то у нас один себя облил, сгорел сам заместо танка. Когда вернулись к землянке, Василий, как учили на курсах, хотел начертить схему обороны и подписать: сдал, принял. -- Ни к чему это, -- сказал Герасимов, -- да и не кумекаю я в твоих схемах, товарищ лейтенант. Позицию тебе сдал. Мы ее удержали. Теперь ты держи, пока тебя сменят. Ну прощевайте. -- А где же твой взвод? -- Вот он, весь тут. Три дня назад у нас и лейтенант был и сержанты... Герасимов махнул рукой, и четверо красноармейцев двинулись за ним так же, как он, раскачиваясь из стороны в сторону. Василий глядел им вслед и не мог понять, как эти невзрачные, закопченные мужички не пропустили механизированную лавину немцев? Он представлял фронтовых героев богатырями, грудь колесом, в очах огонь -- он и Куржакова сначала невзлюбил за то, что тот не был таким. И вот, оказывается, бьют фашистов простые мужики вроде этого Герасимова. Ромашкину жаль было расставаться с образом лихого, бесстрашного воина, наверное, потому, что даже перед лицом смерти человек стремится к хорошему, ему не безразлично, как он умрет и что скажут о нем люди. Василий развел отделения по траншее, выбрал огневые позиции для пулеметов, назначил наблюдателей. Подумал: "Секрет бы надо выслать, вдруг ночью немцы пойдут". Но, посмотрев на загадочную темную нейтральную зону, решил: "Вышлю завтра, огляжусь, где и что". До утра Василий так и не смог заснуть. Сначала зашел Куржаков, проверил, как заняли оборону. Потом заглянул комбат -- длинный, худой капитан Журавлев. Когда они ушли, Ромашкин все равно не лег, то и дело выходил из землянки, прислушивался, вглядывался во мрак. Казалось, фашисты могут подползти и броситься в траншею. Но впереди было тихо. "Неужели враг так близко, на этом вот черном поле? -- думал Василий. -- Ну ничего, завтра мы им покажем! Пусть только сунутся". Лишь перед самым утром, когда чуть начало синеть, Ромашкина свалил сон, он забылся, сидя в темной прокуренной землянке. Проснулся Василий от оглушительного грохота. Через края плащ-палатки, которая закрывала вход, сочился утренний свет. Будто горы рушились там, снаружи, страшно было выходить. Но Ромашкин, выхватив пистолет, все же выскочил. С неба несся пронзительный вой, который сковывал все мышцы и вжимал в землю. Втянув голову в плечи, Ромашкин нашел в себе силы посмотреть вверх. Оттуда черными птицами стремительно шли вниз, один за другим, пикирующие бомбардировщики, их было очень много, они неслись стремительно, затем, будто присев, сбрасывали бомбы и круто уходили ввысь. Бомбы тоже выли, как самолеты. Потом они тяжело бухались в землю, взрывались, земля вздрагивала, казалось, даже прогибалась от ударов и вскидывалась черными конусами с огнем и дымом. А самолеты все выли и выли, скатываясь вниз, будто по крутой горке на санках. "Сколько же их там? -- подумал Ромашкин. -- Надо сосчитать". Он приподнял голову и обнаружил, что пикировщиков не так уж много. Они построились вертикальной каруселью, непрерывно кружили, бросали не все бомбы сразу, а порциями. На смену одной эскадрилье пришла другая и тоже закружила, завыла. Едкий дым от разрывов, запах гари и взрывчатки затянул траншею. Когда, отбомбившись, эскадрилья улетела, Ромашкин собрался было вздохнуть с облегчением, но взрывы все долбили и долбили землю, она все вздрагивала и вскидывалась черными веерами. "Откуда же летят бомбы? Самолеты ушли...- поразился Ромашкин и понял: -- Это бьет артиллерия!" Два снаряда угодили в окоп. Кто-то по-звериному завыл, новый разрыв заглушил этот крик. "Добило, -- с щемящей жалостью подумал Ромашкин. -- Кого же?" Одинокий испуганный голос вдруг закричал: "Танки справа!" И Василий только теперь, придя в себя, вспомнил: бомбит авиация и бьет артиллерия для того, чтобы подвести сюда танки и пехоту. А он -- командир и не должен их пропустить. Еще не увидев наступающих -- впереди все было затянуто дымом, - Ромашкин закричал: -- К бою! Приготовить гранаты! Ромашкину было страшно, однако в нем еще не угасли задор и желание отличиться. "Сейчас я вам покажу! -- Василий огляделся: кто же оценит его мужество? В траншее никого не было, все забились в норы. -- А кто же кричал про танки? Наверное, наблюдатели, я запретил им прятаться в щели". Снаряды рвались перед траншеей, брызгали землей и осколками или, взвизгнув над самым ухом, взрывались позади и тоже обсыпали землей и черным снегом. Пули свистели сплошной метелью. Василию страшно было взглянуть через бруствер, но он заставил себя приподняться. В нейтральной зоне Ромашкин сначала ничего не увидел, кроме грязного снежного поля, покрытого воронками, будто оспой. "Где же танки? Ах, вот они!" Вдали Ромашкин заметил коробки, похожие на спичечные, они двигались тремя линиями в шахматном порядке. Их было много, и казалось, все идут на взвод лейтенанта Ромашкина. Пехота врага еще не показывалась. Разрыв снаряда оглушил Ромашкина. Он упал, но успел увидеть -- в конце траншеи сорвало с землянки бревна, и они, легкие, будто не настоящие, полетели высоко вверх, и все заволокло дымом. Ромашкин, шатаясь, поднялся и подбежал к землянке. То, что он увидел, заставило его оцепенеть: люди, потеряв свои очертания, были размазаны по стенам. В черной копоти было много красного и куски чего-то ярко-белого. Ромашкин в ужасе побежал прочь. Спотыкаясь об убитых и раненых, он бежал по траншее и с отчаянием думал: "С кем же я буду воевать? Немцы еще не приблизились, а взвода уже нет!" Только теперь Ромашкин понял, почему в газетах писали о мужестве бойцов-одиночек - то артиллерист остался у пушки один, то пулеметчик стрелял из двух пулеметов, то красноармеец вступил в бой с тремя танками. "Значит, бомбами и снарядами фашисты перемешивают наших с землей и лишь тогда идут в атаку! Как же с ними воевать? Они приходят в траншеи, когда в них почти нет живых! А где же наша авиация, артиллерия? Почему нас не прикрывают?" Ромашкин поглядел в небо -- там кружили темные крестики, звука моторов не было слышно из-за артиллерийской канонады. "Значит авиация есть!" Да и среди приближающихся танков то и дело вскидывались черные фонтаны земли. А один танк уже дымил, и ветер тянул черно-белый шлейф через поле. "Значит, и артиллерия наша бьет! Чего же я паникую? Людей побило?.. -- Ромашкин вспомнил пятерых солдат, которых сменил его взвод. -- Они устояли. Неужели мы не выдержим?" Он пошел по траншее, выкрикивая: -- Кто живой, отзовись! -- Я живой -- Оплеткин! -- Я тоже -- Кружилин! -- И я пока цел, товарищ лейтенант. -- Здесь живые! -- кричали из глубоких нор. У Ромашкина легче стало на душе. "Есть народ. Есть с кем воевать!" -- Сидите пока в щелях, -- приказал он. -- Я подам сигнал, когда подойдут близко. -- Вы бы сами схоронились. Наблюдатели есть, -- посоветовал Оплеткин. -- Убиты уже наблюдатели, -- сказал Ромашкин, глядя на безжизненные тела на дне траншеи. Прибежал запыхавшийся Куржаков, быстро окинул своими цепкими зелеными глазами Ромашкина, нейтралку, танки, окоп. Он вроде бы помолодел и даже улыбался. Ни разу еще не видал его Ромашкин таким веселым. -- Ну, как ты тут? -- весело спросил Куржаков, будто не было никогда между ними ни вражды, ни драки. -- Ждем! -- Сейчас пожалуют. Людей много побило? -- Полвзвода уже нет. -- Это еще ничего. У других хуже. -- Куржаков перестал улыбаться. - Дружков твоих -- Карапетяна, Синицкого, Сабурова -- уже накрыло. -- Ранены? -- воскликнул Василий. -- Начисто. Ну, давай готовься к отражению танков. Бутылки, связки гранат чтобы под рукой были. -- Куржаков опять улыбнулся и весело сказал, кивнув на пистолет, который держал Ромашкин: -- Ты спрячь эту штуку. Возьми вон винтовку убитого. Она дальше бьет и в рукопашной надежнее. Чудно: командир лучше всех во взводе стреляет, а ему винтовка по штату не положена. Ну ладно, держись! Назад ни шагу! В случае чего пришлешь связного. - Куржаков, пригибаясь, побежал назад по ходу сообщения. Ромашкин никак не мог представить товарищей мертвыми. Казалось, Карапетян откуда-то издалека смотрел на него черными глянцевыми очами, рядом смеялся Синицкий и хмурил белесые брови Сабуров, а доброта так и растекалась по его простому деревенскому лицу. "Неужели они мертвы? Какие они теперь? Как эти, неподвижные, на дне траншеи? Или как те, размазанные по стенкам блиндажа? Да зачем это знать? Их уже нет, вот что непоправимо. Они не дышат, не смеются, не существуют..." Танки приблизились, и по траншее, вдобавок к немецкой артиллерии и минометам, захлестали снаряды, пущенные из танковых пушек: выстрел -- разрыв, выстрел -- разрыв -- почти без паузы. Василий взял винтовку убитого наблюдателя, вложил пистолет в кобуру и приподнялся над бруствером. "Где же пехота? Где эти сволочи, которых так хочется бить?" Позади танков, плохо различимые, в зеленоватой одежде, шли цепочкой автоматчики. Они строчили очередями, упирая автоматы в живот. Ромашкину стало страшно. Его испугали не танки, не цепь пехоты, а именно это спокойствие. Приближались настоящие солдаты, а не трусливые вояки с газетных карикатур. Гитлеровцы шли, как на работу, он понял: они знали свое дело и намеревались сделать его хорошо. -- К бою! -- закричал Ромашкин и приложил винтовку к плечу. -- По фашистам - огонь! -- скомандовал он себе и красноармейцам, которые выскочили из брустверных нор. Они уже оценили, что лейтенант берег их от артобстрела, и теперь понимали: если зовет -- медлить нельзя. Ромашкин никак не мог поймать в прорезь прицела зеленую фигурку -- то ли рука дрожала, то ли земля. Ударил неподалеку снаряд, пришлось присесть. Только поднялся, другой снаряд хлестнул левее. Не успел выпрямиться, прямо над головой чиркнула по брустверу автоматная очередь. "Сейчас они свалятся на голову, специально не дают подняться..." Ромашкин опять закричал: -- Огонь! И, собрав все силы, все же выставил винтовку и принялся стрелять, почти не целясь. Первая линия танков была рядом. Пехота шла позади третьей. Танки лязгали и скрежетали гусеницами. Ромашкину казалось -- три машины нацелились прямо на него. Он все же не потерял самообладания, скомандовал: -- Приготовить гранаты и бутылки! И сам выхватил из ниши тяжелую зеленую бутылку. "Наверное, из-под пива", -- мелькнуло в голове. Только поднялся, как тут же увидел чистые, надраенные траки гусеницы. Бросить бутылку у Ромашкина уже не хватило сил, он как-то сразу обмяк и упал лицом вниз. Танк, рыча, накатился на траншею, обдал горячей гарью, скрежеща и повизгивая, полез дальше. "В спину удобнее, у него позади нет пулемета", -- вспомнил Ромашкин. И, стараясь оправдать свою секундную слабость, ухватился за эту мысль: упал он для того, чтобы перехитрить танк. Вскочив, Василий метнул бутылку в корму танка, грязную, покрытую копотью и снегом. Бутылка разбилась, слабо звякнули осколки. Но пламя, которое ожидал увидеть Ромашкин, не вспыхнуло. Все машины первой линии прошли невредимыми через траншею. "Что же это? Почему танки не горят?" -- растерянно думал Ромашкин. Он взял связку гранат -- четыре ручки, как рога, в одну сторону, и одна, за которую держать, в противоположную. Связка была тяжелой. Ромашкин кинул ее вслед удаляющемуся танку, целясь в корму. Но связка, не пролетев и половины расстояния, упала на грязный снег. Ромашкин присел, чтобы не попасть под свои же осколки. Рыча, приближалась вторая линия танков. Сквозь гудение моторов слышался крик пехоты. И тут словно из-под земли выскочил Куржаков. -- Вы что, черти окопные, заснули? Почему пропустили танки? -- Увидев Ромашкина, искренно удивился: -- Ты живой? А почему пропустил танки? Пристрелю гада!.. -- закричал Куржаков. -- Не загораются они. Я бросал бутылки, -- виновато сказал Ромашкин. -- Бросал, бросал! А куда бросал? -- кричал Куржаков так, что жилы надувались на шее. Холодея от ужаса, Василий вспомнил: "Бросить бутылку надо на корму так, чтобы горючка затекла в мотор". -- Да что с тобой время терять! -- Куржаков схватил бутылку и побежал наперерез танку -- тот выходил на траншею немного левее. Ромашкин тоже с бутылкой ринулся за ним. Куржаковбросил бутылку вдымящую корму и тут же лег. Ромашкин метнул свою бутылку и, так как бежать было некуда, свалился на ротного. Куржаков сразу завозился, сбрасывая с себя Ромашкина, и вдруг стал смеяться. -- Ты чего? -- удивился Ромашкин. -- Бутылки-то не гранаты -- не взорвутся, а мы с тобой, два дурака, улеглись. Без всякой паузы Куржаков, стараясь перекрыть шум боя, скомандовал взводу: -- По пехоте -- огонь! -- Он стал стрелять, быстро двигая затвор винтовки. Расстреляв обойму, Куржаков спросил: -- Где твои пулеметы, почему молчат? Василий кинулся туда, где перед боем поставил ручные пулеметы. Самый ближний оказался на площадке, но пулеметчик, раненный и перебинтованный, сидел на дне траншеи. "Когда он успел перевязаться?" -- удивился Василий и спросил: -- Ну, как ты? Стоять можешь? -- Могу, -- ответил пулеметчик. -- Так в чем же дело? Надо вести огонь, -- сказал Ромашкин, помог бойцу встать к пулемету, а сам побежал дальше. Второй пулеметчик был убит. Василий прицелился и застрочил по зеленым фигуркам. Они закувыркались, стали падать. Первый пулемет тоже бил короткими очередями, и немецкая пехота залегла. -- Ага, не нравится! -- воскликнул Ромашкин и прицельно стал бить по копошащимся на снегу фашистам. Подбежал веселый Куржаков: -- Видишь -- дело пошло! Смотри, наш танк разгорелся... Ромашкин оглянулся и увидел охваченный огнем, метавшийся по полю танк. Другой, со свернутой набок башней, дымил густым черным столбом, правее и левее горело еще пять машин, это поработали артиллеристы. Вдруг снаряды накрыли фашистов, залегших перед траншеей. В перерывах между артналетами они стали убегать из-под огня назад, к третьей линии танков, почему-то остановившейся. И тут из-за леса вылетели штурмовики с красными звездочками на крыльях и пошли вдоль строй немецких машин. Частые всплески от разрывов бомб, вздыбившийся снег, земля и дым заволокли всю нейтральную зону. Сделав еще заход, штурмовики улетели. В поле чадили и пылали огнем подбитые танки. В одном из них рванули снаряды, бронированная коробка развалилась, из нутра ее вырвались яркие космы огня. -- Так держать! -- сказал довольный Куржаков и добавил: -- Но учти: ты должен все делать сам. Я за тебя взводом командовать не буду. -- Повернулся и ушел на свой наблюдательный пункт. "Зачем он так?.. -- пожалел Ромашкин. -- Вроде бы все наладилось, и опять обидел. Но, с другой стороны, он прав, без него дело могло кончиться плохо. А я, лопух, растерялся, даже как бутылки бросать забыл". До вечера отбили еще одну атаку. Ромашкин чувствовал предельную слабость: сил не осталось, даже шинель казалась тяжелой. Вспомнил: "Сегодня мы не завтракали, не обедали, не ужинали". Вспомнил и ощутил, что совсем не хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого, горячего. Ромашкин обошел уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощинку позади траншеи. Вспомнил раненых -- они сами, без помощи ушли в тыл. Он глядел на почерневшие, осунувшиеся лица красноармейцев, и его поразило сходство с теми, которых они сменили. Теперь и его бойцы ходили, как те, устало, вразвалочку, шинели на них испачканы землей и гарью. "Вот и мы стали чернорабочими войны", -- подумал Ромашкин, и его охватила грусть оттого, что война совсем не такая, какой он представлял ее. "Откуда же правду о войне знала та женщина в военкомате? Откуда знали другие, они ведь никогда не видели фронта? И почему я не знал всего этого?" Когда начало смеркаться, за Ромашкиным прибежал связной. -- Командир роты вызывает. На НП Василий встретился с тремя сержантами -- это были новые командиры взводов. Кроме Ромашкина, ни один взводный не уцелел. -- Хватит мне к вам бегать, -- беззлобно сказал ротный, и Ромашкин понял: в трудные минуты Куржаков бывал в каждом взводе. -- Решил вызвать вас. Доложите о потерях. Докладывали по очереди -- по номерам взводов. -- Восемь убитых, четверо раненых, -- сообщил Ромашкин. -- Раненых обычно бывает в два раза больше, а у тебя наоборот, -- сказал Куржаков. -- В землянке сразу шестерых одним снарядом, -- стал оправдываться Василий. -- А ты куда смотрел? Людей на время артобстрела надо рассредоточить по лисьим норам, пусть сидят. Будет прямое попадание -- убьет одного, а не как у тебя -- сразу целое отделение. Куржаков решил не ругать лейтенант в присутствии сержантов, но все же наставлял: -- Или вот еще у некоторых с бутылками не получилось. Бросают, понимаешь, а танки не горят. Надо на моторную часть кидать. В башню или на гусеницы -- бесполезно. В землянку, согнувшись, влез комбат Журавлев: -- О, все начальство в сборе! Вовремя я пришел. Ну как, отцы-командиры? Живых накормили? Мертвые похоронены? -- Кормим и считаем живых. Мертвым спешить некуда, -- ответил Куржаков. -- Сколько людей осталось? -- Полроты наберется. -- Сколько танков подбили? -- Два. -- У тебя же семь на участке роты стоит. -- Пять артиллеристы сожгли. Моих два. -- Считай все. -- Что же получится, я семь и артиллеристы семь укажут -- в донесении четырнадцать будет. Кому это надо? -- Ты давай не мудри, -- холодно сказал Журавлев, -- уничтожено семь -- так и докладывай. -- Моих два, -- упрямо сказал Куржаков, и ноздри его побелели. -- Ну ладно, математик, -- сердито сказал капитан. -- Получи вот карты. Сегодня прислали. Начштаба в третью роту понес, а я для вас прихватил. - Журавлев, шелестя картами, стал подбирать листы, проверяя маркировку. -- А эти зачем? -- спросил Куржаков, показывая два листа с окраинами Москвы. Журавлев понял скрытый смысл вопроса, ответил: -- На всякий случай. -- Для меня такого случая не будет, -- сказал Куржаков. -- И взводным моим эти листы на давайте. Я пристрелю каждого, кто попятится. Он протянул комбату листы. Журавлев какой-то миг молча смотрел на Куржакова, но листы все же взял. Ромашкин возвращался в свою траншею и думал о Куржакове: "Что за странный человек? В бою улыбается, когда затишье -- на людей рычит. Даже комбату резко отвечал..." Ромашкин шел по хрустящему снегу, видел редкие ракеты над передним краем и цепочки трассирующих пуль. Он думал о том, что получил боевое крещение и теперь дела пойдут лучше, он стал настоящим фронтовиком. Вдруг одна из цепочек полетела прямо в него. Ромашкин не успел лечь, и огненная струя ударила в грудь. Падая, он ощутил, будто оса впилась и грызет, жалит уже где-то внутри, подбираясь к самому сердцу. "Как же так? Почему в меня?" -- удивился Ромашкин. А оса жалила так больно, что померк свет в глазах. Во взводе подумали -- лейтенант засиделся у ротного. Куржаков считал, что Ромашкин давно отсыпается в своей землянке. А телефон взводному командиру не полагался. Всю ночь пролежал на снегу Ромашкин, истек кровью, закоченел. Наткнулись на него только на рассвете, оттащили к воронке. Там не зарытыми еще лежали бойцы, расплющенные прямым попаданием в блиндаж. Совсем недавно на них с содроганием смотрел сам Ромашкин. Куржаков пришел взглянуть на последнего взводного своей роты. Да, он постоянно ругал Ромашкина и высказывал свою неприязнь, но в душе считал его наиболее способным из своих командиров и теперь искренно опечалился его смертью. Тем более что кое-чему уже научил лейтенанта Ромашкина, дальше с ним воевать было бы легче. Куржаков расстегнул нагрудный карман Ромашкина, чтобы взять документы, и уловил слабое веяние живого тепла. Ротный поискал пульс, не нашел и приложил ухо к груди лейтенанта. -- Куда же вы его волокете? -- гневно спросил Куржаков оторопевших красноармейцев. -- Живой ваш командир! Несите в санчасть. Эх вы, братья-славяне! -- Так задубел он весь, -- виновато сказал Оплеткин. -- Ты сам задубел, в могилу живого тянешь! Несите бегом, может, и выживет. x x x Ромашкин открыл глаза и увидел пожилую женщину в белой косынке. -- Ну вот мы и очнулись, -- сказала она. Василий удивился -- откуда женщина его знает? Кажется, это он?, когда-то назвала его верблюжонком. Но как она сюда попала? А вернее, как он попал к ней? Василий спросил: -- Это вы плакали в военкомате? Она кивнула. -- Я, милый, я. Все бабы плачут в военкомате: кто живого провожает, кто похоронную получил. -- Нет, я про двадцать второе июня. -- Правильно, -- согласилась женщина, -- и в тот день я плакала. Ромашкин понял -- она соглашается потому, что он больной, нет, не больной, а раненый. Он вспомнил: однажды болел отец, и мама всему, что бы он ни говорил, поддакивала, со всем соглашалась. Тяжелобольным не возражают, им нельзя волноваться. Значит, я тяжелый. -- Он еще бредит, -- сказал грубый голос рядом. Василий посмотрел -- на кровати сидел человек в нижнем белье. -- Нет, не бредит, -- удивился тот, -- на меня смотрит. -- Где я? -- спросил Ромашкин женщину. -- В госпитале, милый, в госпитале. -- А в какой городе? -- В поселке Индюшкино. Ромашкин улыбнулся. -- Смешное название. -- Смешное, милый. Ты больше не говори. Нельзя тебе. -- А почему? Куда я ранен? -- И вдруг вспомнил, как огненная оса впилась в грудь. Она тут же заворочалась, стала жалить внутри. Ромашкина забил сухой, разрывающий грудь кашель. -- Осу выньте, осу! -- застонал он. -- Опять завел про осу, -- сказал сосед нянечке. -- Опять он поплыл, Мария Никифоровна. -- Это ничего, -- ответила нянечка, поправляя подушку. -- Уж коли в себя приходил, значит, на поправку идет. Ромашкин лежал в полевом госпитале километрах в двадцати от передовой. Здесь были самые разные раненые такие, кого не было смысла увозить в тыл - ранения легкие, несколько недель -- и человек пойдет в строй; и такие, кого сразу нельзя эвакуировать, они назывались нетранспортабельными. Их выводили из тяжелого состояния и уж потом отправляли дальше. Ромашкин был "тяжелым" не по ранению, а из-за простуды и большой потери крови. Вскоре ему стало лучше. Теперь он уже не проваливался в темную мягкую пропасть, все время был в сознании. Только мучил раздирающий все в груди кашель. От этого кашля и сотрясения рана горела и кровоточила. Пожилой военврач со шпалой на петлице, видневшейся из-под белого халата, весело говорил: -- Просто удивительно!.. В мирное время человек с таким букетом - сквозное ранение в грудь плюс крупозное воспаление легких -- поправлялся, как минимум, месяц. А теперь неделя -- и уже молодец. -- Еще через неделю и на танцы пойдет, -- улыбаясь, сказала Мария Никифоровна, нянечка офицерской палаты. Когда военврач ушел, раненые занялись разговорами. Василий знал только тех, кто лежал поблизости. Слева -- капитан Городецкий, командир батареи, крепкий, рослый. У него и голос артиллерийский -- громкий, зычный. Справа - чистенький, красивый батальонный комиссар Линтварев, тщательно выбритый, чернобровый, с волнистой темной шевелюрой. Ромашкину было приятно, что такой красивый, серьезный и, видно, очень умный комиссар лежит рядом. Комиссар нравился и своей учтивостью. Он всем говорил "вы", "извините", "пожалуйста", "благодарю вас". Капитан Городецкий был груб, оглушал Ромашкина своим пушечным голосом, любил шутить, но шутки его не вызывали смеха. Когда Ромашкина сотрясал кашель, комбат вроде бы ворчал: -- Ты это брось, не прикидывайся, все равно на передовую отправят. -- И бережно приподнимал Василия вместе с подушкой, помогая преодолеть приступ. - Кашляй не кашляй, загремишь в полк, только ветер позади завиваться будет. Рядом с артиллеристом лежал приземистый, широкоплечий танкист, старший лейтенант Демин. Белобрысый, белобровый, даже зимой с розовым, будто обгоревшим на солнце, лицом, Демин был неразговорчив, целыми днями читал газеты и книги. Других обитателей палаты Василий пока не знал. Некоторые из них, мотая свои тела на костылях, проходили мимо, но никто с Ромашкиным не разговаривал. Госпиталь размещался в здании школы, командирская палата была большой, в ней поместилось пятнадцать кроватей. Дверь из палаты выходила в зал. Там, как в казарме, длинными рядами стояли койки, на них лежали красноармейцы в исподних пожелтевших рубашках. В командирской палате пахло лекарствами, засыхающей кровью, из общего зала тянуло таким же запахом, но еще более густым, с ощутимой примесью гниющих ран и стираных портянок. Ромашкин со своей койки видел в зале небольшую сцену. На покоробившемся, облупленном по краям холсте, висевшем на сцене, был нарисован сельский пейзаж -- березы, поля, деревушка на взгорке. "В точности моя школа, -- думал Василий, -- по одному проекту, наверное, построены. На такой же сцене мы получали аттестаты -- Зина, Шурик, Ася, Витька. Где-то они сейчас? Надо написать Зине". Размолвка, которая у них произошла, казалась теперь пустяковой. Василий помнил, как сказал Зине, что собирается поступать в авиационное училище, и как обидно она ответила: "Хочешь жить всю жизнь по командам ать-два?" Как далеко отодвинулось все это! Василий не мог вспомнить адрес Зины, улицу знал - Осоавиахимовекая, а номер дома забыл. "Ну ничего, можно через маму узнать". Домой Ромашкин написал сразу, как только смог держать карандаш. "В следующем письме попрошу у мамы адрес и напишу Зине. Скорей был пришел ответ, как там воюет папа. Не ранен ли?" Ромашкин вспомнил солдат, которых сменил его взвод, вспомнил своих бойцов, какими они стали за один день боя. "Неужели и папа такой?" Ромашкин не мог представить его таким, отец всегда ходил в наглаженном костюме, при галстуке -- этакий интеллигентный, как мама называла в шутку, "руководящий товарищ из горисполкома". Вечером в общем зале установили киноаппарат, повесили экран и приготовились крутить кино. Зрители лежали на своих кроватях. Ходячие командиры пришли со своими табуретками. Когда готовились к сеансу, Ромашкин спал. Городецкий и Линтварев доигрывали партию в шахматы. -- Давай думай быстрее, я добью тебя, пока журнал прокрутят, -- басил комбат. -- Пожалуйста, -- соглашался комиссар, -- только не вышла бы у вас осечка. Запустили киножурнал, а Ромашкин все еще не проснулся, ему приснился странный сон -- будто стоит он на Красной площади, дирижер в белых перчатках машет руками, а перед ним отчаянно дерутся Куржаков и тот психованный немец-летчик, которого поймал Ромашкин. Немец и Куржаков колотят друг друга руками, зажатыми в них пистолетами, ножами, выхватывают из-под ног брусчатку и бьют по голове этими камнями. А музыка все играет, и дирижер машет руками в белых перчатках. Василий проснулся. В комнате звучал парадный марш, а перед глазами была Красная площадь с войсками. Он не сразу понял, что показывают кинохронику -- парад 7 ноября. Наконец сообразил, что происходит, и с любопытством стал всматриваться. "Может быть, покажут и меня? Крутились и возле нас операторы". На экране стояли войска, снятые откуда-то сверху, потом показали крупно суровые лица участников парада, их шапки и плечи были занесены снегом. Но себя Ромашкин не увидел. -- Я там был! -- все же воскликнул Василий. -- Где? -- спросил комбат. -- На параде. -- Молодец. Одобряем и будем ходатайствовать. -- О чем? -- не понял Василий. -- Об отправке на передовую. Ромашкин с досадой махнул рукой, Городецкий болтал все об одном: на передовую, на передовую... А на экране Сталин уже говорил речь. Он был виден по пояс, крупный, во весь экран, в фуражке и шинели, говорил спокойно и веско. -- Тогда же снег падал! -- вспомнил и сказал изумленно Ромашкин. -- Почему его нет на экране? И пар изо рта не идет у Сталина, а стоял мороз. Сталин говорил долго, речь передавали полностью, поэтому и Линтварев, и Городецкий, оставив шахматы, могли убедиться -- Ромашкин говорит правду. -- Видите, все войска в снегу, видите? Да у меня на шапке был целый сугроб. А мимо Сталина ни одна  снежинка не пролетает. И пара нет. На морозе пар обязательно должен быть. Линтварев резко поднялся: -- Вы, товарищ лейтенант, говори, да не заговаривайтесь. Зачем вы пытаетесь породить какие-то сомнения насчет товарища Сталина? Вы, товарищ капитан, слыхали его слова? Комбат подошел к Василию, склонился над ним, глухо сказал: -- Ничего я не слышал. Бредит парень, а ты, комиссар, политику ему пришиваешь. Лежит, лейтенант, лежи спокойно. Сейчас я тебе водички подам. Ромашкина стал бить кашель, он застонал от боли, но сознание было ясное. -- Нет, я все помню... Я же там был... Кых-кых. Комбат моргал ему глазами: молчи, мол, не будь дураком. И Ромашкин понял. Когда Линтварев куда-то вышел, Городецкий сказал: -- Ты поосторожнее с такими словами. Не то отправят тебя куда-нибудь подальше и в противоположную сторону от передовой. -- Почему вы всегда о передовой говорите как-то странно? Городецкий улыбнулся, обнажив прокуренные желтые зубы, и стал рассказывать: -- С этим делом так было. Я служил на Дальнем Востоке. Ну, как началась война, все стали проситься на фронт. А командир полка никого не отпускал. Да от него это и не зависело. А был он мужик хитрый и всем обещал: "Кто проявит себя хорошо и окажется достойным, буду ходатайствовать об отправке на передовую". На стрельбах я и еще один комбат -- капитан Чикунов -- отличились. Командир полка сказал перед строем: "Буду ходатайствовать о направлении в действующую армию". А сам, конечно, не выполнил. Вот и пошла меж командиров поговорка -- чуть что: "Будем ходатайствовать об отправке на передовую". Надолго прилипли эти слова. И я забыть их не могу. Добрейшая Мария Никифоровна принесла Ромашкину из деревни домашнего молока, нагрела его, добавила "нутряного" сала и поила, приговаривая: -- Нутряное сало как рукой всю болезнь сымет. А молоко настоящее, не порошковое. В порошковом никакой силы нет. Нальешь в него воду -- и все: вода была, вода и осталась. Нешто это молоко? Ромашкину была приятна заботливость Марии Никифоровны. Но втайне он жалел, что за ним ухаживает старенькая нянечка. В большой палате ухаживали за ранеными да и к ним заходили молодые медсестры, с подведенными бровями и кокетливо пристроенными накрахмаленными платочками. Хорошо, если бы такая постояла рядом, поговорила, прикоснулась к лицу или к руке. У Марии Никифоровны косынка тоже белая, только подвязана по-бабьи, узелком под подбородком. Старая нянечка замечала взгляды Василия в сторону молоденьких сестриц и радовалась -- совсем ожил парень. -- Скоро на ноги поднимешься, -- говорила она, -- будем на танцы ходить. Ты со мной будешь фокстротить, как я выходила тебя. Ромашкин смущался, но поддерживал шутку. -- Мы с вами румбу оторвем, тетя Маня. Госпиталь пополнялся новыми ранеными. Стоны, ругань, крики слышались в большом зале и в классах. Вновь прибывшие приносили в дом свежесть морозного воздуха. Но через день, другой все входило в прежнюю колею. Многие тяжело раненные умирали -- их уносили. Тем, кто выживал, облегчали страдания. А воздух наполнялся гнилостным запахом старых ран. Ромашкин уже стал ходить. Когда показывали кино, он со своей табуреткой отправлялся в общую залу, шутил с молодыми сестрами. В его палате появился новый сосед -- старший лейтенант Гасанов. Ему оторвало стопу, но он еще не понимал этого, просил Ромашкина: -- Накрой ногу, мерзнет. Ромашкин расспрашивал Гасанова о последних боях. -- Ты где был, на каком участке? -- Истру знаешь? Водохранилище там. -- Слыхал. -- Вот его и удерживали. -- На берегу легче обороняться, это не то, что в открытом поле. -- Легче, говоришь? Оно же замерзло, как по земле ходить можно. -- Правильно. Да ты говори спокойно, не волнуйся. -- Как говорить спокойно, если оттуда нас выбили? Понимаешь, ночью по льду подошли, атаковали, захватили плацдарм. Вот на этом плацдарме меня и ранило в плечо и в ногу. Ты не видал, большая у меня рана? -- В бинтах все, -- опуская глаза, врал Ромашкин. -- Ну ничего, зарастет. Так вот, понимаешь, они к нам по сплошному льду подкрались, а мы, когда вышибали их, в атаку шли где по льдинам, .а где вплавь между ними. Разбило все нашими и немецкими снарядами. Ух, и вода была! До сих пор нога мерзнет. Закрой, пожалуйста, будь другом. Ромашкин сам уже ходил на перевязки и за лекарствами, подолгу задерживался в процедурной, разговаривал то с рыженькой белолицей Ритой, то с черноглазой татарочкой Фатимой. Мария Никифоровна теперь все время хлопотала у койки Гасанова, что-то ворковала ему про "танции", про теплый Ташкент, куда его скоро эвакуируют, а там -- на родине -- он непременно согреется. Дни в госпитале тянулись однообразно и скучно. Раненые, в большинстве молодые парни, как только начинали ходить, искали развлечений. А что придумаешь в четырех стенках? Но все же забавлялись. У красноармейца Посохина не ладился желудок, ему делали клизмы. Как только он удалялся в процедурную для принятия очередной порции воды, несколько бойцов занимали все кабины в уборной. Посохин бегал вдоль дверей и с нарастающим смятением звал: -- Братцы, откройте! Ребята, нельзя же так! Вся большая палата хохотала. Потом и Посохин смеялся, он был добродушный парень. Как он ни хитрил, как ни старался юркнуть в процедурную незамеченным, за ним приглядывали, и представление повторялось. Другому бойцу положили в сапог щетку, и он, сунув босую ногу, испуганно заорал; третьему в компот подсыпали хины и долго ждали, пока он хлебнет этой смеси. За сестрами ухаживали наперебой, тут разгоралось отчаянное соперничество. Просыпались рано, первым делом слушали радио -- сводку Информбюро, потом с нетерпением ждали газеты. Батальонный комиссар Линтварев читал их последним. Давали по одному экземпляру "Правды" и "Красной звезды" на палату. Командиры быстро просматривали фронтовые новости. И когда газеты освобождались, Линтварев читал их от первой до последней строчки, что-то выписывая в толстый блокнот. Иногда с ним горячо спорил танкист Демин. -- Ну все, немцы выдохлись! -- сказал однажды Линтварев, прочитав какую-то заметку. -- И кто же это определил? -- тут же откликнулся Демин. -- Объективный ход событий. -- А именно? -- Вот приводятся выдержки из немецких газет. Фашисты уже не сообщают о планомерных наступлениях, а говорят, будто на Восточном фронте свирепствуют морозы, что непозволяет проводить больших наступательных операций. -- Ну и что? -- возразил Демин. -- правильно пишут -- зимой воевать труднее, снега маневр сковывают. Немцы к тому же непривычны к нашим морозам. Линтварев спокойно ждал, пока танкист выскажется, по его ироническому лицу Ромашкин видел -- комиссар подготовил веское опровержение: -- К зиме суровой они непривычны, правильно вы говорите. Но где она, зима? Где морозы? Холоднее трех -- пяти градусов еще и не было! Зима в этом году поздняя. Так что погода благоприятствует немцам. А почему они кричат о морозах? Ищут оправдание своим неудачам. Значит, выдохлись! Ромашкин в споре не участвовал, но соглашался с Линтваревым -- холодов действительно не было. Василий не раз выходил во двор госпиталя в одном синем байковом халате, дышал свежим воздухом. -- Очень хорошо, что Совинформбюро опубликовало такую статью, - убежденно говорил комиссар. -- Это официальный документ. Придет время, историки откроют сегодняшний номер газеты "Правда" и увидят -- не генерал Мороз, как утверждают немцы, остановил их, а мы -- Красная Армия. Ромашкин надел свой линялый старый халат, собрался на прогулку -- не для того, чтобы убедиться в отсутствии мороза, а просто на очередную вылазку, тайком от сестер. Он спустился на первый этаж и вышел за дверь. Голова закружилась от чистого холодного воздуха и едва уловимого запаха снега. Василий каждый день удлинял прогулки и постепенно узнавал, что делается во дворе госпиталя, где какие службы, отделения. Раньше он слышал стук молотков в большом сарае, в дальнем углу двора. Сегодня добрался и до этого сарая. Оттуда вышел такой же, как и он, выздоравливающий в синем теплом халате, подпоясанном куском бинта. -- Что здесь за мастерская? -- спросил Ромашкин, надеясь, что и себе найдет какое-нибудь занятие от скуки. Шьем деревянные телогрейки для нашего брата, -- ответил выздоравливающий. -- Чего? -- не понял Ромашкин. -- А ты зайди, посмотри. Василий заглянул за дверь, откуда пахнуло приятным теплом свежих стружек и опилок. В большом просторном помещении, прислоненные к стене, рядами стояли гробы, сбитые из свежеоструганных досок. Ромашкин отшатнулся. -- Не понравилось? -- усмехнулся парень. -- Есть и другая работа. Иди вот в лесок, там увидишь. -- Мне так далеко нельзя ходить. -- Подумаешь, даль -- двести метров. Небось до Берлина собирался дойти, да немцы тебе маршрут укоротили, -- съязвил боец. Ромашкин обиделся, подумал о Линтвареве: "Вот какие разговорчики тебе, комиссар, надо слышать" -- и ответил: -- Трепач. Совсем не думаешь, о чем болтаешь. Выздоравливающий рассмеялся. -- Ничего, злее будешь. Это полезно. Ромашкин вспоминал Куржакова. "Жив ли? Тоже все время про злость говорил. А в бою был веселый, улыбался. Я думал, пристрелит меня за танки, а он даже помог". Еще через три дня Ромашкин вышел за ограду и добрался до того самого лесочка, где, он теперь знал, была работа для выздоравливающих. В лесочке оказалось кладбище. На большой поляне одинаковые могилы выстроились ровными рядами. "И мертвые в строю", -- подумал Ромашкин. Большинство могил занесено снегом, но были холмики свежей, темной земли. Над всеми -- старыми и новыми - возвышались пирамидки со звездочками. У свежего холма курили, опираясь на лопаты, выздоравливающие в полушубках и синих пижамных штанах, заправленных в сапоги. "Вот какую работу предлагал мне тот парень -- могилы рыть... Ну и тип!" Василий тихо побрел вдоль старых могил, читая фамилии. "Может быть, наши ребята -- Карапетян, Сабуров, Синицкий -- здесь похоронены? Хотя едва ли. Они же не были ранены. Их сразу. Где-нибудь в братской могиле зарыты". Ромашкин вдруг оторопел, увидев свою фамилию. Еще раз прочитал -- "Рядовой Ромашкин П.Н.". Что-то холодное побежало от ног к сердцу. "Рядовой... П.Н. - Петр Николаевич... не может быть! Почему не может? Всего три дня пролежал Гасанов, и вынесли. Теперь ляжет вот в ту могилу, которую роют, и завтра уже будет написано: "Гасанов". Так и не узнал, что у него нет ноги..." Василий понял, как бы он ни хитрил, как бы ни уводил мысли в сторону, от беды ему не уйти -- это инициалы отца, Ромашкина Петра Николаевича. Василий побежал в госпиталь, влетел к лечащему врачу. -- Почему такой взъерошенный? -- спросил военврач, привыкший видеть его спокойным. -- Вы не помните раненого Ромашкина? Пожилой такой. Худощавый, высокий. Его здесь лечили... Он там похоронен. Инициалы совпадают -- П.Н., у моего отца такие же. понимаете? -- Успокойся. Сейчас проверим. Какое звание у отца? -- Рядовой. -- Все ясно. Я его знать не мог: меня сразу закрепили за командирскими палатами. Идем. В управлении госпиталя они зашли в тесную комнатку со стеллажами. Там в папках лежали врачебные документы на выбывших раненых. -- Посмотрите, пожалуйста, на "Р" -- Ромашкин, -- попросил военврач старую женщину в очках. Она пошуршала страницами около выступающей картонки с черной буквой "Р" и, выдернув папочку, подала доктору. Он полистал бумажки, жалостливо посмотрел на лейтенант, тихо сказал: -- Да, это он. Все совпадает -- Оренбург, имя, отчество, даже адрес. Екатерина Львовна, дайте, пожалуйста, лейтенанту стул. Садитесь, читайте. Здесь все сказано. В палату историю болезни дать не могу. Читайте здесь. Василий раскрыл синюю папку. Прочитал: "Ф.И.О. -- Ромашкин Петр Николаевич. Год рождения -- 1903. Национальность -- русский". "Зачем здесь нужна национальность?" "Партийность -- беспартийный, -- мелькало перед глазами. -- Диагноз -- сквозное ранение в грудь с повреждением сердечной сумки". "И я в грудь, и папа..." Буквы расплылись, будто бумагу намочили водой. И тут же Василий почувствовал, что слезы заливают глаза и уже катятся по щекам... Остаток дня Василий пролежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Мария Никифоровна опять хлопотала возле него. Соседняя кровать была пуста, на место Гасанова никого еще не положили. -- Сердечный ты мой, надо же случиться такому, -- тихо приговаривала тетя Маня и гладила Василия по голове. Ее глаза были влажными, но слез уже не было -- выплакала вчера, когда умер Гасанов. -- Ну уймись, ты ведь большой, - просила она, как ребенка. -- О себе подумай, о своем здоровье. Теперь и за себя и за него вдевать придется. Уймись, сынок!.. С этого дня Ромашкин стал торопиться на фронт. Его торопливость была теперь не только от желания отличиться и показать свою удаль -- нет, он еще хотел мстить за отца. У него что-то окаменело в груди, и, чтобы там стало легче, надо было, он понимал, скорее оказаться на фронте, бить фашистов, бить много и беспощадно. Доктор говорил -- необходимо еще с полмесяца лечиться, предлагал отпуск. -- Домой съездите, матери покажетесь, поможете горе перенести. Встречи с мамой Василий даже испугался. Оказаться в квартире, где все будет напоминать отца, и знать, что он никогда не появится, казалось непосильным. -- Нет, что вы, какой может быть отпуск, -- отрешенно сказал Василий, - только на фронт! Он каждый день надоедал военврачу, перестал ходить к сестричкам в процедурную, замкнулся, похудел. В это время пришло письмо от мамы. Охваченная страхом за его жизнь и здоровье, она расспрашивала -- куда ранен, могут ли быть последствия? Об отце не писала ни слова. А сообщение о его смерти она получила из этого же госпиталя. Василий сам видел копию в той синей папочке. "Если мама так поступает, значит, ей так легче", -- решил он и ответил, что рана пустяковая, скоро он вернется на фронт и пришлет свой новый адрес. Смерть отца стала тайной, которую знали оба, и, чтобы облегчить страдания другому, каждый хотел взять на себя большую часть этого горя. 16 ноября началось новое наступление гитлеровцев на Москву. В районе Яхромы, Солнечногорска фашисты бросили в атаку много танков. На одном из участков наша оборона была прорвана. Ночью немецкие танки и пехота на бронетранспортерах ворвались в деревню Индюшкино. Госпиталь спал. Как только раздались выстрелы и взрывы, раненые, кто мог, вскочили с постелей. -- Немцы! -- Откуда они здесь? -- Не знаешь, откуда бывают немцы? -- Гаси свет! -- Зачем? Это же не бомбежка. -- Наоборот, зажгите все лампы, пусть видят, что здесь госпиталь. Прибежали из своих комнатушек врачи, сестры, торопливо завязывая тесемки халатов. -- Товарищи! -- властно и громко крикнул батальонный комиссар Линтварев, он стоял в центре общей палаты. -- Оставайтесь на своих местах. Раненые находятся под защитой международной организации "Красный Крест". Медицинский персонал объяснит немцам, что здесь госпиталь. -- Плохо ты фашистов знаешь! Они тебя другим крестом благословят, - сказал боец на костылях. -- Вы, пожалуйста, не тыкайте, а обращайтесь как положено. Я - батальонный комиссар и приказываю всем сохранять спокойствие. -- У тебя на кальсонах шпалов нету, не видно, что ты комиссар, -- не унимался боец. Вмешался врач, поддержал Линтварева: -- Правильно, товарищи, о раненых есть международное соглашение. Бойцы, приученные к дисциплине, кто лег, кто сел на свою койку. Тетя Маша сняла свой белый платочек и повязала красную косынку с красным крестиком на лбу. -- Где наше оружие? -- спросил Ромашкин. -- На складе. Кто прибывает с оружием, у всех берут -- и на склад. -- А склад где? -- Там, за сарайчиком, ну, за тем, где гробы делают. Капитан Городецкий достал из-под подушки пистолет, молча положил его за пазуху. -- Эх, напрасно я сдал свой наган, -- пожалел белобрысый танкист. -- Ложитесь, ложитесь, -- успокаивал Линтварев. -- Сделайте вид, что вы не ходячие. Внизу, на первом этаже, хлопнули двери. Все замерли тревожно вслушиваясь. Затопали по лестнице тяжелые сапоги, зацокали металлические шляпки гвоздей. Ромашкин будто увидел подошвы немецких сапог, утыканные гвоздями. Военврач двинулся к двери, чтобы встретить тех, кто поднимался по лестнице. Сестры испуганно прижались к стене. Вдруг дверь брызнула стеклами и распахнулась -- ее ударили ногой. В зал с автоматами наперевес ввалились гитлеровцы в зеленых шинелях и касках, покрытых инеем. -- Здесь раненые, -- сказал врач, стал на пути врагов, раскинув руки. Треснула короткая очередь, и врач упал с раскинутыми в стороны руками. Вскрикнула сестра. И тут же автоматы забились, заплевались огнем. Беленькие сестры сползли по стенам на пол. А фашисты уже косили тех, кто вскочил, и тех, кто лежал еще на кроватях. Ромашкин кинулся на подоконник, вышиб ногой раму и спрыгнул в мягкий холодный снег. За ним выпрыгнули танкист Демин и комиссар Линтваре