овечкой, а в траншее вел себя по-другому. Василий, медленно подбирая слова, напомнил ему: -- Ты много стрелял. Подкарауливал наших и стрелял. -- Это моя обязанность, я солдат. -- Другие солдаты днем не стреляли, только ты подкарауливал и стрелял. -- Лейтенант все видел, -- уточнил Люленков. -- Два дня он лежал перед вашей проволокой. -- О, лейтенант очень храбрый человек! -- льстиво откликнулся пленный. - Мы не ждали вас днем. Мы знали: вы приходите ночью. Он явно хотел уйти от разговора о том, что стрелял больше других. И Ромашкину почему-то подумалось, что рыжий, наверное, был лучше этого - честнее и порядочней. Поинтересовался: кто же такой рыжий? Люленков перевел вопрос. -- Его звали Франтишек, он чех из Брно, до войны был маляром, -- охотно ответил пленный. -- У вас что, смешанная часть? -- заинтересовался капитан. -- Да, теперь многие немецкие части и подразделения пополняются солдатами других национальностей. Мы понесли большие потери. -- А может быть, это потому, что другие национальности -- чехи, венгры, румыны -- не хотят воевать против нас, а вы их заставляете? -- Не знаю. Я маленький человек. Политика не мое дело. Ромашкина все больше раздражал этот хитрец. "Маскируется под рабочего, спасает шкуру, фашист проклятый". Брезгливо отодвинулся подальше от него. А вернувшись в свой блиндаж, сказал Пролеткину: -- Саша, ты был прав насчет той лошади... Перед нами стоит прежняя дивизия. Пролеткин просиял, взглянул на Рогатина победителем. -- Слышал, что лейтенант сказал? Вот и подумай теперь, кто из нас балаболка? Рогатин только почесал в затылке. Остаток дня Ромашкин вместе со всеми участвовал в пиршестве, которое устроил старшина Жмаченко. Был весел, но неприятный холодок нет-нет да и окатывал его. Все еще не верилось, что днем, на виду у врага они утащили "языка" и вернулись без потерь! А когда легли спать и в блиндаже погасили свет, его стала бить нервная дрожь. "Тормоза не держат, -- с грустью подумал Василий. -- Да тут натяни хоть стальную проволоку вместо нервов, и то не выдержит. Это ж надо, днем, на виду у всех! И как мы решились? Если пошлют еще раз на такое задание, у меня, наверное, не хватит сил. Впрочем, днем теперь и не пошлют, -- подумал он с облегчением. -- Командование тоже понимает, что такое может получиться только раз". x x x Все лето полк Караваева провел в обороне, а с сентября начались тяжелые и на первый взгляд совсем безрезультатные наступательные бои. Велись они почти беспрерывно. В полном изнеможении Ромашкин снял изодранный, грязный маскировочный костюм. Обессилевшие руки не поднимались. Его разведчики находились в таком же состоянии. Позвал старшину, приказал: -- Тебе, Жмаченко, и всем, кто с тобой оставался, всю ночь дежурить посменно. В первой траншее -- по одному бойцу на сто метров, и те, наверное, уже спят. Как бы фрицы голыми руками всех вас не передушили. -- Фрицы тоже вповалку лежат, вы крепко им поддали сегодня, -- ответил Жмаченко. -- А охрану я выставлю, отдыхайте спокойно, товарищ лейтенант. - Лейтенантом назвал по привычке -- со вчерашнего дня Ромашкин старший лейтенант, однако он и сам еще не освоился с новым званием. -- Поддали своими боками, -- заворчал Голощапов. И Василий мысленно вновь увидел, как малочисленные роты поднимались нынче в атаку. Больно смотреть. "Куда там наступать! Если фашисты нанесут контрудар -- на своих позициях не удержишься". Не раздеваясь, Ромашкин повалился на жесткие нары и мигом заснул. Спал, казалось, совсем недолго, а уже кто-то тянет за ногу. -- Товарищ старший лейтенант, проснитесь!.. В блиндаже было темно, лишь алый бок железной печки светился в углу. Усталость еще не прошла, в тепле она расплылась по телу вязкой тяжестью. -- Вас до командира полка требуют, -- шептал старшина, опасаясь разбудить других, и шепот его убаюкивал еще сильнее. "Зачем понадобился? -- соображал в полусне Ромашкин... -- Неужто опять за "языком" пошлют?" Он встал на слабые еще ноги, нащупал автомат, привычно вскинул на плечо и, не открывая полностью глаз, досыпая на ходу, направился к двери. Колючий ночной мороз сразу прогнал сонливость, взбодрил. Ромашкин втянул шею, сунул руки в карманы и хмурый зашагал по оврагу. Снег взвизгивал под ногами, будто от боли. У блиндажа командира полка какие-то люди усердно дымили самокрутками. Подойдя вплотную, Василий рассмотрел: собрались командиры батальонов, артиллеристы, политработники, тыловики. Караваев и Гарбуз вышли, когда адъютант доложил, что все прибыли. Лицо у командира полка тоже мрачное, в глазницах сплошная чернота. Гарбуз чуть бодрее. -- Товарищи командиры, -- негромко сказал Караваев, -- в блиндаже мы, пожалуй, не поместимся, давайте поговорим здесь. Я не задержу вас. Мы вот с комиссаром только что вернулись из дивизии. Нам опять поставлена задача наступать! Ромашкин не поверил своим ушам: "Не может быть!" Остальные отозвались сдержанным, явно неодобрительным гулом. Командир первого батальона, худой и длинный капитан Журавлев, спросил: -- С кем же, товарищ подполковник, наступать? В ротах людей -- раз, два и обчелся. Караваев посмотрел на него сочувственно, но ответил твердо: -- И все равно будем наступать. Немцы снимают войска с нашего фронта и перебрасывают под Сталинград. Пленный, добытый вчера разведчиками, подтвердил это: немецкий полк, с которым до сих пор имели дело только мы, теперь обороняется на широком фронте против двух полков нашей дивизии, потому что его сосед справа выведен в тыл. Комбат Журавлев зло глянул на Ромашкина, будто он был виноват в том, что немцы перегруппировывают свои силы. -- Не одним нам тяжело, -- продолжал Караваев. -- Вся дивизия... да что дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе своих возможностей. Но мы должны сорвать планы противника! Я уже распорядился о пополнении стрелковых рот за счет тыловых подразделений. На передовую направляются повара, писари, коноводы, ремонтники. Кто что получит и кто кого обязан отдать, узнаете у начальника штаба. А теперь слушайте боевой приказ... Караваев поставил задачи стрелковым батальонам, артиллерии, специальным подразделениям. Разведвзвод он оставил в своем резерве. Приказал Ромашкину быть рядом с полковым НП. После командира говорил Гарбуз: -- Товарищи, я знаю, как вы все устали. Но под Сталинградом решается наша общая судьба. Разъясните это всем. Люди поймут. Коммунистам и комсомольцам надо первыми вставать в атаку и вести других за собой... Ромашкин еще затемно расположил свой взвод в указанном месте. Разведчики подминали под себя мелкий кустарник и в ожидании, пока потребуется резерв, устраивались "досыпать" на морозе. Василий поднес к глазам бинокль. Утренний снег отливал синевой. В нейтральной зоне чернели редкие кустики. Вчерашних убитых там не было: их убрали ночью. Вражеские траншеи просматривались еще смутно, а в наших уже можно было разглядеть даже лица солдат. Вон мелькнуло очень знакомое чернобровое лицо. "Это же Гулиев! -- узнал Ромашкин. -- И своего ординарца командир полка отправил в цепь". В семь часов ударили пушки и зачакали минометы. Выбрасывая из-под снега темную землю, разорвались первые снаряды в расположении фашистов. Огонь нашей артиллерии был слабее обычного, залпы ее не образовали единого слитного гула. Пыль и дым на позициях врага успевали оседать между нечастыми всплесками взрывов. На душе у Ромашкина было тоскливо. "Как же пехота пойдет в атаку после такого чихания вместо настоящей артподготовки?" Но едва взлетела зеленая ракета, люди выскочили из траншей и реденькими цепочками двинулись через поле. Они не бежали, а шли почему-то шагом, стреляя на ходу. Застучали, будто швейные машинки, немецкие пулеметы. С треском разорвалось несколько мин. Это как бы подстегнуло нашу пехоту, бойцы побежали вперед. И Ромашкин услышал, как кричит Караваев артиллеристам по телефону: -- Огневые точки давите! Не видите, что ли?! Взрывы в расположении врага начали перемещаться, букетиками собирались у площадок, с которых били пулеметы. И вот уже первый батальон приблизился к фашистам, с ходу ворвался в их траншею. "Ай да Журавлев! Ворчал, скрипел, а теперь вон как действует!" - оживился Ромашкин, наблюдая, как наши солдаты разбегаются по траншее и забрасывают блиндажи гранатами. А подполковник Караваев все еще наседал на артиллеристов. Потом его заглушил голос Гарбуза. Комиссар упрекал по телефону командира второго батальона: -- Спиридонов, почему вы топчетесь? Журавлев уже первую траншею очистил, а вы все топчетесь. Да? Я вижу. Все прекрасно вижу. И вас и его... Вопреки мрачным предположениям на этот раз наступление имело успех: к середине дня полк овладел и второй траншеей. Караваев перешел на новый НП, а с ним вместе двинулся и резерв. Подполковник теперь сам разговаривал с ушедшим вперед вторым батальоном, подбадривал Спиридонова: -- Вы же убедились, что перед нами слабый противник. Не снижайте темпа наступления. Фланг открыт? Прикроем. Сейчас позвоню Журавлеву, он подравняется и прикроет. Но батальон Журавлева залег под плотным огнем пулеметов и хлесткими выстрелами немецких штурмовых орудий. -- Вернулись, сволочи! -- выругался Караваев. -- Заставили вернуться, -- уточнил Гарбуз. -- Самоходок здесь дня три уже не было. -- Сейчас они дадут прикурить Журавлеву, -- продолжал Караваев с жалостью. -- Почему он лежит? Раздолбают же его на ровном месте. -- И в телефон: -- Журавлев! Броском вперед! Займи вторую траншею... Как не можешь? Моги! Самому в траншее легче будет и соседу фланг прикроешь. Сейчас поддержу огоньком. Но и артогонь не помог Журавлеву. Красноармейцы расползлись по воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в телефон: -- Прикройте же меня справа! Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и вовсе отрежут! -- Сейчас, сейчас, -- обещал Караваев и позвал: -- Ромашкин! -- Я здесь. -- Бегом со взводом в первый батальон. Поднять там людей и занять траншею! -- Есть! Через минуту разведчики уже мчались напрямую к воронкам, в которых залег первый батальон. На бегу Василий думал: "Уж лучше бы с самого начала идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!" Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва, ударили по нему. Но разведчикам это не в диковинку. Уклоняясь от взрывов мин то вправо, то влево, они с прежней стремительностью неслись вслед за Ромашкиным. Вот наконец и черные воронки, в которых попрятались стрелки. Не зная, где тут комбат или хотя бы кто из ротных. Ромашкин сам стал командовать: -- А ну, славяне, вперед! В атаку, за мной! Ни один человек не внял его призыву. -- Что же вы, братцы? За мной! -- еще раз крикнул Ромашкин и приказал разведчикам: -- А ну, ребята, выгоняй их из ям! -- Давай вылазь! -- забасил Иван Рогатин. -- Чего землю скребешь, меня же не убивают, а я над тобой стою, - уговаривал кого-то Пролеткин. А Голощапов действовал по-своему: размахивая немецкой гранатой на длинной деревянной ручке, он спрашивал строго: -- Ну, что, дядя, сам встанешь? Или подсобить?.. Командиры рот и взводов тоже стали принимать свои меры. Тут и там на поле замаячили сначала одинокие фигурки, призывно машущие руками, а вслед за тем образовалась и цепь. Она опять покатилась вперед, и как ни стрекотали пулеметы, как ни взбивали снег пули, все же цепь достигла траншеи и потекла туда. В траншее сразу же сцепились врукопашную. Ромашкин стрелял из своего автомата экономными короткими очередями и все время с опаской думал: "Только бы патроны не кончились до срока". А немцы все выскакивали и выскакивали из-за поворотов траншеи, из блиндажей. И каждый раз Василий опережал их своими выстрелами, продолжая беспокоиться, что вот щелкнет затвор впустую и очередной гитлеровец всадит пулю в него. Сменить магазин было невозможно: вокруг метались, стреляли, били прикладами свои и чужие. Казалось, фашистов куда больше, чем наших. "И Караваев сказал: подошли немецкие резервы". Но люди в серых шинелях, такие медлительные и неуклюжие в своих окопах, сейчас вели себя как одержимые, бесстрашно бросались в одиночку на двоих-троих зеленых, матерясь, рыча, хватали их за глотки. И все же в этой кутерьме -- стрельбе, криках, топоте солдатских сапог и взрывах гранат -- Ромашкин услыхал слабенький роковой щелчок затвора, которого ждал. "Ну, вот и все, -- мелькнуло в усталом мозгу. -- Вот она и смерть моя..." Перед ним стоял, в очках, небритый, тощий, будто чахоточный, гитлеровец. Черный глазок в стволе его автомата показался Ромашкину орудийным жерлом. Мелькнул перед глазами огонь. Зазвенело в правом ухе. И... немец вдруг стал падать на спину, выронил автомат. Ромашкин оглянулся. Сзади оказался рябоватый -- лицо будто в мелких воронках -- красноармеец. Ощерив прокуренные зубы, он крикнул: -- Левашов моя фамилия! С вас причитается, товарищ старший лейтенант! - и побежал дальше. Ромашкин, торопясь, сменил магазин, огляделся: "Куда стрелять?" Но рукопашная уже кончилась, в траншее валялись убитые фашисты. Лежали они и наверху, недалеко от бруствера. А те, что отошли по ходам сообщения, злобно отстреливались из следующей траншеи. Василий вспомнил о своих главных обязанностях -- всегда и везде добывать сведения о противнике. Стал осматривать сумки убитых оф=C9церов: нет ли в них карт с обстановкой или других важных документов. У входа в блиндаж лежал, уткнувшись лицом в свою каску, огромный плечистый унтер. Лица не было видно, торчали только большие мясистые уши, а на мощной шее белели кругляшки от заживших нарывов. Из его карманов Ромашкин вынул несколько писем на голубой бумаге. Попробовал прочесть одно из них и с радостью убедился, что упорные занятия немецким языком уже сказываются: целую страничку одолел без затруднения. "Милый Фридрих, сегодня опять передавали по радио, что каждый, кто отличился в боях, получит земельный надел на Востоке. Ты уже имеешь Железный крест, и, мне кажется, пора бы тебе присмотреть место получше. Я вижу его таким..." Каким видится жене убитого Фридриха обещанный ей надел на чужой земле, Василий читать не стал: недосуг. Заглянул в полевую сумку унтера и обнаружил там нечто более интересное -- листки какой-то инструкции. На листках этих карандашом старательно были подчеркнуты слова: Следует воспитывать у немецких солдат, своими действиями вызывающих страх перед германской расой... Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни было, независимо от пола и возраста..." Ромашкин перешагнул через унтера, взял автомат на изготовку и побежал в дальний конец траншеи, где усилилась перестрелка. Два раза противник пытался отбить свои позиции и все-таки не отбил. Вскоре после второй контратаки Ромашкина разыскал Журавлев, потный и еще больше осунувшийся. Сказал, сдерживая запаленное дыхание: -- Спасибо тебе, брат, выручил. Бери своих орлов и дуй назад. Командир полка приказал восстановить резерв. Ромашкин пошел собирать разведчиков. Пролеткин и Рогатин предстали перед ним с добычей -- захватили раненого гитлеровца. Когда Ромашкин возвратился на НП и доложил командиру полка о действиях своего взвода, подполковник Караваев, кажется, впервые за тот день улыбнулся. -- Ну, молодцы! Начальник штаба, допроси пленного. Пленный находился неподалеку -- в овражке, где отдыхали разведчики. Был он уже перевязан и чувствовал себя довольно бодро, но при появлении Колокольцева почему-то закрыл глаза. Майор задал ему несколько вопросов. Немец, молча и не открывая глаз, отвернулся. -- Не желает разговаривать, падла! -- рассвирепел Рогатин. -- Это он с перепугу. Думает, конец пришел, -- предположил Пролеткин. -- Да мне, собственно, разговор его и не нужен, -- спокойно сказал майор, вынимая из кармана пленного служебную книжку и заглядывая в нее. -- Все без слов ясно -- шестьдесят седьмой полк, тот самый, который был снят отсюда. Вернулись, голубчики! Колокольцев ушел опять на НП порадовать этим открытием командира полка. Но к радости невольно примешивалось чувство горечи и тревоги. Да, они выполнили свою задачу: притянули на себя вражеские резервы, а сдержать-то их нечем, обескровленные роты не сумеют отстоять занятые позиции. Двое суток полк отбивался от превосходящих сил противника, медленно отходя назад. Ромашкин глядел в бинокль на поле боя и в который уже раз дивился: "Кто же там бьется?.." И все-таки неприятельские контратаки захлебывались одна за другой. Едва фашисты приближались к нашим окопам, их встречал плотный огонь пулеметов и автоматов. Неведомо откуда возникали перед ними серые шинели и овчинные полушубки. А ведь уже четверо суток пехота без сна, на холоде, под витающей всюду смертью. "Сейчас там люди до того задубели, что о смерти, пожалуй, не думают, -- размышлял Ромашкин. -- Хоть бы уж мой взвод бросили им на помощь". Иногда с НП долетал осипший, но все же громкий голос Гарбуза. Комиссар докладывал по телефону в дивизию: -- Красноармеец Нащекин с перебитыми ногами заряжает оружие и подает стрелкам. Пулеметчик Ефремов тоже ранен, но точным огнем прикрывает фланг роты. "Вот Ефремов мой и отличился, -- с удовольствием отметил Ромашкин. -- Жив пока. А как другие ребята?" Днем к разведчикам, где бы они ни находились, дважды приползал с термосом старшина Жмаченко. Кормил горячей душистой кашей, наливал по сто граммов. По-бабьи жалостливо смотрел на каждого, пока разведчики ели. На исходе четвертого дня, когда люди изнемогли окончательно, полк оказался на старых позициях -- тех, откуда начинал наступать. Но дальше, как ни лезли гитлеровцы, им хода не было. Ночью они оставили и нейтральную зону - убрались в свои полуразрушенные блиндажи. Караваев устало сказал: -- Дело сделали. Теперь закрепиться -- и ни шагу назад. Он оперся лбом о стереотрубу и тут же заснул. Колокольцев стал давать батальонам распоряжения по организации охранения и разведки. А у другого телефона хрипел сорванным голосом Гарбуз. Для всех работа кончилась, а комиссару предстояло еще написать донесения об отличившихся и погибших, проверить, все ли накормлены, обеспечен ли отдых бойцам. Разведчики тем временем вернулись в свой обжитой блиндаж. Натопленный и прибранный старшиной, он показался им родным домом. Тепло, светло, на столе хлеб и горячая каша с мясной подливкой, в ведерке прозрачная как слеза вода. Но не было сил в полной мере насладиться всей этой благодатью -- раздеться, умыться, поесть неторопливо. Хотелось упасть прямо в проходе, закрыть глаза и спать, спать, спать. Прилечь, однако, не пришлось. Прибежал посыльный из штаба: Ромашкина вызывал майор Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба сострадательно поглядел в глаза Ромашкину и мягко сказал: -- Знаете, голубчик, в каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому разделите свой взвод на три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги и в центр. Ползите под самую проволоку немцев. Чтобы они сюрприз нам не преподнесли. Поняли? Спать будете завтра. Идите, голубчик, действуйте, да побыстрее. -- Майор загадочно улыбнулся, поманил Ромашкина пальцем, доверительно шепнул: -- Под Сталинградом наши перешли в наступление, по радио передали. С Ромашкина будто тяжкий груз свалили. Тело оставалось по-прежнему усталым, но какой-то освежающий ветерок прошелся по душе. "Ну, теперь и у нас здесь фрицы попритихнут!" Возвращаясь к себе, Василий думал: "Начну разговор с ребятами прямо с этой новости. Радость всем прибавит сил". Когда подошел к блиндажу, услыхал скрипучий голос Голощапова, он с кем-то спорил: -- Никакой ты не особый человек, а самая что ни на есть обыкновенная затычка. Всем отдых в обороне -- а разведчик за "языком" ходи, пехота залегла - ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились -- опять разведчику спасать положение. -- Вот в том и особость наша, -- возразил Саша Пролеткин. -- Никто не может, а ты моги. -- Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда ладно. А то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, -- не сдавался Голощапов. Ромашкин толкнул дверь. Все, словно по команде, подняли на него осоловелые глаза. Угрюмо ждали: неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил. -- Братцы, наши перешли в наступление под Сталинградом! -- звенящим от радости голосом объявил Ромашкин. И сразу как бы стерлась с лиц усталость. Разведчики задвигались, заулыбались, загалдели весело: -- Значит, мы не зря выкладывались! -- Молодцы сталинградцы! -- А ведь им потяжелей нашего досталось! Ромашкин выждал с минуту и продолжал: -- Собирайтесь, хлопцы, для нас еще одно дело есть, как говорится, не пыльное и денежное. -- Опять особое? -- хитровато сощурив глаз, спросил Голощапов. -- Точно. Все в полку будут спать, а мы их должны караулить. Если ж и мы заснем, фрицы полк перебьют, а нас за то свои к стенке поставят. Это вам, Голощапов, подходит? -- Мне в самый раз. После такой новости сдюжу. Ножом себя подкалывать буду, а не засну, -- захорохорился Голощапов... На правый фланг Ромашкин послал несколько разведчиков во главе с Коноплевым, на левый -- другую группу под командованием Ивана Рогатина. Сам возглавил центральную. Пока ползли к немецким заграждениям, самочувствие было вполне сносным. А забрались в воронки, и сразу стал одолевать сон. Толкали и тормошили друг друга, натирали снегом лица, курили по очереди, прильнув к самому дну воронки, -- ничто не помогало. Ромашкин искусал губы до крови, а сонливость все клонила голову к земле, склеивала глаза. Когда-то и где-то он вычитал, что в старину "заплечных дел мастера", пытая человека, не давали ему спать. И уже на вторые сутки у подвергавшегося пытке ослабевала воля, а на третьи он становился безумным. "Мы же не спим пятые сутки. И как-то держимся, соображаем, воюем!" -- удивился Василий. Это была самая длинная ночь в его жизни. И, наверное, такою же показалась она всем разведчикам. Утром Ромашкин поразился, как изменились ребята: иней не таял на их лицах! Промерзшие, посиневшие, они едва шевелились. "Никогда бы не поверил раньше, что не спать труднее, чем добыть "языка", и даже хуже, чем умереть сразу", -- размышлял Ромашкин, шагая одеревеневшими ногами к жилью. А у блиндажа его опять поджидал посыльный из штаба. Василий чуть не вскрикнул от отчаяния, однако на этот раз его никто и никуда не вызывал. Посыльный лишь вручил газету. -- Комиссар товарищ Гарбуз велел вам отнести... Ромашкин вошел в блиндаж, повесил автомат, нехотя, через силу развернул не измятый еще и потому гремевший, как жесть, газетный лист. Внимание привлек заголовок: "В последний час. Успешное наступление наших войск в районе гор. Сталинграда". Дальше под этим броским заголовком следовало: "На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда". Мысли путались. Как в тумане, виделись и едва доходили до сознания слова: "продвинулись на 60-70 километров... заняты города Калач, Абганерово... перерезаны обе железные дороги... захвачено за три дня боев 13000 пленных... на поле боя более 14000 трупов..." Глаза Василия сами собой закрылись. Уже ничего не видя и не чувствуя, он стал падать набок. Старшина Жмаченко и Рогатин подхватили его, уложили на нары. -- Совсем дошел! -- покачал головой Рогатин и тут же сам, как убитый, свалился рядом с Ромашкиным. Жмаченко окинул взглядом блиндаж, и ему стало жутко: будто в белых саванах, повсюду лежали в неестественных позах безмолвные разведчики, и лица у них были как у мертвецов, заострившиеся, бледные, щетинистые. На столе высились горкой ломти хлеба, белели кубики сахара. Легкий пар поднимался над кашей, разложенной в алюминиевые котелки. И никто к этому не притронулся... Прошло еще несколько дней. Под Сталинградом было завершено окружение огромной армии противника. И Ромашкин впервые увидел немца, улыбавшегося ему вполне доброжелательно. А произошло это при таких обстоятельствах. Разведчики отправились в очередной ночной поиск. Проползли, пожалуй, только половину расстояния, отделявшего наши траншеи от неприятельских. Вдруг действительно как из-под земли перед ними возник немецкий солдат с негромким и вроде бы радостным возгласом: -- Гитлер капут! Темная фигура с поднятыми вверх руками на фоне неугасшего еще неба казалась огромной. Непривычно прозвучали и два слова, брошенные этим немцем. Ромашкин сначала понял их в буквальном смысле -- Гитлера нет в живых. "Может, убили при бомбежке?" -- Гитлер капут! Плен, плен! -- повторил немец. "Ах, вон в чем дело -- в плен сам захотел!" Опасаясь подвоха, Ромашкин, не имевший до этого встреч с перебежчиками, скомандовал грозно: -- Комен, форвертс! Хенде хох! Немец понял, послушно пошел к нашей траншее и, как только спустился в нее, прямо-таки по-приятельски улыбнулся Ромашкину... Допрашивал перебежчика капитан Люленков. Протокол допроса вел Ромашкин. Колокольцев сидел чуть поодаль, занимаясь своими делами. Перед Ромашкиным лежал стандартный бланк, куда он вписывал лишь ответы немца: Фамилия: "Мартин Цейнер". Год рождения: "1916". Место рождения: "Дрезден". Образование: "Высшее". Профессия до службы в армии: "Учитель". Звание и должность в армии: "Сейчас рядовой, но недавно был фельдфебелем. Служил в охране лагеря для военнопленных. Там и принял решение перейти на вашу сторону. Умышленно нагрубил коменданту гауптману Феттеру, был разжалован в рядовые и отправлен на передовую, чего сам хотел..." У Цейнера тонкие черные брови, живые веселые глаза, волосы расчесаны на аккуратный, в ниточку, пробор. Хотелось ему верить. Он не походил на тупых солдафонов, которые вскакивают при каждом допросе и на все у них один ответ: "Да, господин офицер!", "Так точно, господин офицер!" Не был он похож и на юлящих хитрецов: "Я человек маленький", "Мое дело выполнять приказ". Этот обо всем рассказывал охотно, достаточно подробно, не подбирал обтекаемых выражений. -- Кто содержался в лагере? -- По инструкции должны были содержаться только военнопленные. Но штатские тоже были. Много штатских. -- Где располагается лагерь? -- Недалеко от Вязьмы. -- Сколько человек там содержалось? -- Когда я прибыл, за проволокой находилось около двадцати тысяч. -- Вы были в постоянной охране? -- Меня прислали туда с командой в тридцать солдат перед началом вашего наступления. Мы получили приказ перегнать пленных подальше в тыл. -- Сколько пленных вы увели из лагеря и куда? -- Тысяч пятнадцать в Шмоленгс. -- Где этот город? В Германии? -- Нет, нет... Это ваш город... Здесь недалеко -- Шмоленгс. -- Он говорит о Смоленске, -- пояснил Колокольцев, не поднимая головы от своих бумаг. -- Почему вы повели только пятнадцать тысяч? Куда делись остальные? -- Остальные не могли идти. Особенно женщины, старики, раненые. Они остались за проволокой. -- Цейнер помолчал, заметно заволновался. Уточнил жестко: -- Их добила охрана лагеря, я это видел. Тогда и решил: такое грязное дело не для меня. Охрана ушла вместе с нами, дорогой она занималась тем же. В Шмоленгс мы привели только три тысячи. -- Куда же делись еще двенадцать тысяч? -- Люди были истощены, останавливались, чтобы собраться с силами, иные падали. Их били прикладами, в них стреляли. -- Были случаи побега из колонны? -- Да, однажды человек десять набросились на конвоира, убили его камнем. Забрали автомат и побежали к лесу. Семерых поймали, вернули на дорогу, по которой двигалась колонна, и натравили на них собак. Собаки загрязли их на глазах у всех. А из той группы, с которой шли бежавшие, был расстрелян каждый пятый. Делалось это с ужасающей обыденностью: "На первый -- пятый рассчитайсь!.. Пятые номера, двадцать шагов вперед!.. На середину сомкнись! Огонь!.." Остальных предупредили: так будет в каждом подобном случае. А охране гауптман Феттер внушал: "Пленных и арестованных должно быть как можно меньше. Тогда вашим женам и матерям больше еды достанется. Смотрите, сколько этих скотов, они способны сожрать все, даже если держать их впроголодь". Ромашкин ушел с допроса подавленный. О том, что рассказывал Цейнер, Василий много раз читал в газетах. Да и самому ему не раз приходилось видеть в освобожденных деревнях убитых женщин и детей. Но у него почему-то всегда оставалась ниточка сомнений: может быть, эти люди погибли при бомбежке, артобстреле или от случайной пули? В беспощадное уничтожение оккупантами беззащитных людей Василий окончательно поверил лишь после допроса этого немца. "Он же очевидец! И сгущать краски ему незачем. Мог умолчать о чем-то, что-то преуменьшить, а преувеличивать не мог -- сам из оккупантов". И еще подумалось Ромашкину: "Как странно устроена жизнь -- вон там, рядом, всего в нескольких сотнях метров от нас, другие люди, другие законы, другие порядки. Все, что у нас хорошо, правильно, законно, там, наоборот, враждебно, предосудительно, неправомерно. Между ними и нами нет ни пропасти, ни стены до небес. Сидим на одной земле и уничтожаем друг друга. Ну, мы их бьем потому, что они бешеные собаки, людоеды, если их не скрутить, они на всей земле заведут такой порядок, о котором рассказывал Цейнер. Но они-то?! Как они в двадцатом веке выродились в диких зверей? Вот даже Мартин Цейнер ужасается. Он все понял и сам пришел к нам. Да, но когда понял? После Сталинграда? Неужто для того, чтобы человек до конца понял себя, его надо долго и хорошенько лупить?" IV Капитан Люленков подразделял пленных немцев на "фанатиков", "мыслящих" и "размазню". "Фанатики" преобладали в первые месяцы войны. На допросах они кричали "Хайль Гитлер!" и грозились всех повесить, когда Великая Германия завоюет Россию. С "мыслящими" Люленков впервые встретился после нашей победы под Москвой. Эти на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно и почти всегда точные. "Размазня" густо потекла после разгрома шестой немецкой армии под Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил "размазню". У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная метода ведения допросов. -- Ваше имя, фамилия? -- спрашивал он и не столько прислушивался к ответу на этот первый вопрос, сколько следил за реакцией пленного, чтобы сразу определить, кто же стоит перед ним: "фанатик", "мыслящий" или "размазня"? Только что добытый Ромашкиным "язык" поначалу повел себя не очень определенно. Услышав первый вопрос, он вскочил со своего места довольно резво, но ответил без особого подобострастия: -- Рядовой Франц Дитцер. -- Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты? Пленный замялся, потерял строевую выправку: его спрашивали о том, что является военной тайной. Он оглянулся -- не стоит ли кто-нибудь сзади, готовый ударить? Позади никого не оказалось. -- Я жду! -- строго напомнил капитан. -- Сто девяносто седьмая дивизия, триста тридцать второй полк, второй батальон, пятая пехотная рота, -- последовал вялый ответ. -- Задача вашего полка? Пленный пожал плечами: -- Я рядовой. Задачу полка не знаю. -- Что должна делать ваша рота? -- Обороняться... Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает. -- Потом что?.. Обороняться и -- дальше? -- Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на новый рубеж. -- Где же тот рубеж? Когда начнется отход? -- быстро спросил капитан, приглашая пленного к карте, развернутой на столе. -- Я карту не понимаю, -- замямлил солдат. -- Смотрите сюда! -- приказал капитан. -- Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти? -- Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета. -- Не знаете или не хотите сказать? -- настаивал Люленков, несколько повышая голос. -- Не надо так, товарищ капитан, -- неожиданно вмешался Ромашкин. -- Он совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал: -- Не лезьте не в свое дело! -- Но тут же смягчился и перешел с начальственного "вы" на всегдашнее "ты". -- Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная барышня?.. -- Там мы на равных: он с оружием и я с оружием. -- Тоже мне рыцарь!.. Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой пехотной дивизии. "Что, если бы я попал к нему в лапы? -- спросил себя Ромашкин и живо представил этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. -- Он бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит". Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что имеет дело с "мыслящим". А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести по-другому -- надо предоставить пленному возможность мыслить. Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они в разное время -- и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера. -- Значит, вы не хотите говорить правду? -- уже по-иному повторил свой вопрос Люленков. -- Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и вспомните, что она вам советовала. Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки: "Дорогой Франц! У нас ужасное несчастье. Я потеряла сына, а ты старшего брата. Нет больше нашего доброго Генриха! Целый месяц от него не было писем, а вчера пришло уведомление, что Генрих убит под Петербургом. Эта страшная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь. Меня пытаются утешить: "Слушайте, по радио сообщили о новой победе, наша армия захватила еще один город". А на что мне нужен чужой город? Пусть мне вернут моего Генриха. Теперь только ты остался у меня. И вдруг пошлют тебя занимать еще какой-нибудь город, и ты там тоже можешь погибнуть, как Генрих!.. В нашем Лейпциге появилось много калек. Кто без ног, кто без рук. Когда-то я старалась уберечь тебя от простуды, а теперь думаю: пусть бы у тебя не стало ноги или руки, только бы ты был жив и избавился от этой проклятой войны..." -- Наверное, мать будет рада, что вы попали в плен, теперь ее желание сбудется: вы останетесь живы, -- сказал капитан. -- Да, спасибо вам... -- Дитцер запнулся. Люленков уловил, что незаконченная эта фраза произнесена от души. -- Вот вы нас благодарите, а помочь нам не желаете, -- продолжал он. -- И подумайте, в чем помочь? В том, чтобы остались живы ваши друзья, чтобы скорее кончилась война. Почитайте, что вам советует мать в другом письме. - Люленков подал пленному листок, датированный июлем сорок первого. "Мой славный Франц! Я восхищаюсь вашими победами. Каждый день в газетах длинный перечень городов, которыми вы овладели. Это под силу только такой великой армии, как наша. Генрих прислал свою фотографию. Он выглядел прекрасно. Я горжусь, что у меня такие сыновья..." Листок в руке пленного задрожал. Франц Дитцер испуганно посмотрел на Люленкова, и тот решил: "Дошло". Однако внешне выразил иное: -- Я, кажется, дал вам не то письмо? -- Да, да, это не то... это очень старое письмо, -- подтвердил Дитцер и положил листок на стол. Капитан посмотрел на дату: -- Не очень старое. Написано два года назад. Пленный опустил глаза. Он прекрасно понял капитана. Горестно вздохнул: -- Бедный Генрих... И тут же решительно встал, сам подошел к столу с картой. -- Завтра ночью главные силы нашего батальона отойдут за реку по этой вот дороге. -- Дитцер показал на карте и дорогу, и реку, и новый оборонительный рубеж. Он хорошо разбирался в топографии. -- Там, где наш полк стоит теперь, останется только прикрытие: по взводу от батальона. Я знаю об этом потому, что в прикрытие назначен и мой взвод. Все, кого оставят здесь, должны много стрелять, создавая видимость, что обстановка не изменилась, что оборону держат прежние силы. -- Ну, вот и прекрасно! Больше мне от вас ничего не нужно. Впрочем... - Люленков подал Дитцеру групповую фотографию немецких солдат и офицеров. Они стояли возле бревенчатого дома и хмуро глядели в аппарат. -- Не знаете ли кого-нибудь из этих людей? Они ваши сослуживцы по сто девяносто седьмой дивизии. Дитцер долго вглядывался и отрицательно покачал головой: -- Нет, никого не знаю. Капитан подал ему другую фотографию -- на ней были те же лица, а сбоку ясно просматривались столбы виселицы, и кто-то в белом висел на веревке, то была "Таня" -- Зоя Космедемьянская. Пленный отшатнулся. Наверное, подумал: "Господи, как хорошо, что я никого не узнал на первом снимке!" Люленков поспешил успокоить его: -- Нам известно об этой трагедии все: имя казненной девушки, фамилии палачей, где и когда это случилось. Моего коллегу, -- он кивнул в сторону Ромашкина, -- интересует только один вопрос. Если вы случайно были в этой деревне или слышали чей-нибудь рассказ о том, как вешали молодую партизанку, не вспомните ли такую деталь: у повешенной были зеленые вязаные варежки? -- Я об этом вообще ничего не слышал. -- Дитцер еще раз опасливо взглянул на фотографию и по склонности своей к логичным суждениям добавил: -- Она же висит в нижнем белье, разве могут при этом быть на ней варежки? -- Ваши солдаты ее раздели, разули и водили босую по снегу. А до этого она была одета. И вот нам бы очень хотелось узнать: были у нее зеленые варежки или нет? -- Верьте мне, господа офицеры, -- взмолился пленный, -- я к этой казни не имею никакого отношения... Его отправили в штаб дивизии, а полк стал готовиться к преследованию противника. Колокольцев вызвал Ромашкина, приказал: -- Вы, голубчик, пойдете за немцами раньше всех. Как только батальоны нажмут с фронта, постарайтесь проскочить в глубину и разведайте: нет ли у противника промежуточных рубежей, минных полей, в каком состоянии мосты, дороги. Из блиндажа начальника штаба Василий вышел вместе с Люленковым. Капитан посоветовал: -- Ты, Ромашкин, не жди, когда батальоны ударят. В тыл идти лучше до начала атаки. Когда перестрелка начнется, можешь потери понести. Ромашкин согласился с этим. Если немцы оставят здесь только прикрытие, проскочить нетрудно. -- Я возьму с собой весь свой взвод, -- сказал Василий. -- Вам на всякий случай оставлю несколько разведчиков во главе с сержантом. -- Правильно! -- одобрил Люленков. -- И Жмаченко там делать нечего, он со своим хозяйством пусть к штабу пристроится. Кстати, подыщи там место и для штаба полка -- мы здесь тоже не задержимся. Ради такого дела попрошу, чтобы дали в помощь тебе саперов. -- Хорошо бы взвод сержанта Епифанова, я с ним уже работал. -- Ладно, схлопочу Епифанова, -- пообещал Люленков. В глубине души он ревниво относился к успехам и славе Ромашкина. Искренне сожалел, что теперешнее служебное положение не позволяет самому ходить на задания. Убежден был, что если уж у этого юнца все так хорошо получается, то у него-то -- человека куда более сведущего в делах разведки, - получилось бы и получше. Но при всем том капитан всегда помогал Ромашкину чем только мог. К ночи ромашкинский взвод, усиленный саперами, перебрался в первую траншею. Конечно, туда, где располагалась рота Казакова. Там все уже были готовы к движению вперед. Бойцы, туго подпоясанные, с "сидорами" на спине и противогазными сумками, набитыми всяческим солдатским, скарбом, с нетерпением ждали сигнала. Преследование -- это не прорыв долговременной обороны, когда приходится под огнем артиллерии идти на вражеские пулеметы. Тут лишь бы столкнуть прикрытие... Казаков тоже позавидовал Ромашкину. -- Вы как вольные птицы, лети куда хочешь! Не то что я, грешный: граница справа, граница слева, на такой-то рубеж выйти в десять ноль-ноль, на такой-то к пяти ноль-ноль. -- Зато ты теперь большое начальство, -- пошутил Ромашкин. Казаков пропустил шутку мимо, сказал серьезно: -- Слушай, Ромашкин, а если набрехал твой фриц? Если никакое там не прикрытие, а главные силы нас встретят? -- Не должно бы... По-моему, фриц сказал правду. -- Знаешь завет разведчика? Верить верь, но проверь! -- Вот и проверим. Если нарвемся на главные силы, предупредим весь полк. -- Ты взводом сразу не суйся, дозорами сначала пощупай... -- Казаков прислушался к немецким пулеметам. -- Вроде поболе обычного стреляют. Перестаралось прикрытие. -- И мне кажется, сегодня огня больше, -- сказал Епифанов. Казаков поглядел на него и спокойно посоветовал: -- Ты, сержант, не об этом пекись, а внимательней под ноги смотри. При отходе фрицы хитроумные ловушки устраивают. В одной деревне, помню, боец взбежал на крыльцо -- взрыв, под ступенькой мина была. В другом доме дверь стали отворять -- опять взрыв, фрицы к двери мину присобачили, а сами в окно драпанули. Так что гляди в оба! -- Постараемся, -- заверил Епифанов. -- Ну, тогда пойдемте, хлопцы, -- пригласил Казаков. -- А ты куда? -- удивился Ромашкин. -- Я вас до немецкой передовой провожу. Надо же мне знать: прошли вы или нет? У меня там хорошая балочка есть на примете. Помогу опять по старой дружбе. -- Смотри, Караваев узнает, будет снова баня! -- Не узнает, -- убежденно сказал Казаков. Вскоре он вывел всех в темную, заросшую кустами низину. Шепнул Ромашкину: -- Мин здесь нет, я проверил. Эх, Петрович, Петрович! Был ты разведчиком и остался им. Видно, не раз выбирался сюда по ночам, чтобы отвести душу! Сам Казаков объяснил это так: -- В парилке, бывает, хлещешь себя веником -- и больно и приятно. Уж и дышать-то нечем, вот-вот концы отдашь, а остановиться не можешь, все поддаешь! Вот и здесь, в нейтральной, происходит со мной то же: вроде бы смерть кругом, а мне интересно с ней в кошки-мышки поиграть. Конечно, не всякому это понятно. Но Ромашкин-то его понимал... Из лощины были посланы в дозор Рогатин, Шовкопляс и Пролеткин. Они возвратились скоро. -- В траншее никого нет, а на высотке, на самом пупу, фриц с пулеметом, - доложил Пролеткин. -- Я предлагал снять его, да Иван не позволил. Талдычит: не велено -- и хоть режь самого. В данной обстановке разумней было бы, пожалуй, снять пулеметчика. Но не хотелось конфузить Рогатина. Василий поддержал его: -- Вас посылали в разведку. И хорошо сделали, что не сняли фрица, могли нашуметь. -- Да мы бы его без всякого шума... -- уверял Саша. -- А может, и правда снимем? -- озорно подмигнул Казаков. -- Моей роте будет легче. На один пулемет поменьше -- и то дело. Ромашкин посмотрел в черные глаза Петровича. Там светился азартный охотничий огонек. -- Не надо, Ваня, -- попросил Ромашкин. -- Узнает Караваев, плохо тебе будет. Мы сами снимем пулеметчика, поможем твоей роте. Казаков вздохнул, огоньки в его глазах потухли. -- Ну, ладно. Только прежде свой взвод за их траншею уведи. А то нашумите -- сорвется задание. -- Не сомневайтесь, Иван Петрович, мы чисто все сделаем, -- сказал Рогатин. Казаков с любовью посмотрел на него. -- Ты можешь. Взвод выполз к немецкой траншее. Один за другим разведчики и саперы перемахнули ее и скрылись в кустах. Когда все собрались, Рогатин приподнялся, посмотрел на Ромашкина. Василий кивнул. Иван толкнул Сашу Пролеткина, и они исчезли во тьме. Ромашкин напряженно вслушивался. Лежавший рядом с ним Епифанов шептал: -- Может, им надо было группу обеспечения дать? -- Справятся сами. Не от кого обеспечивать, немцев в траншее мало. -- Пройти бы по всей обороне и всех часовых поснимать! -- мечтательно выдохнул Епифанов. -- У нас другая задача. -- Петровичу бы подсказать, он бы со своими ребятами сделал. -- Догадается без нас... Мелькнули две темные фигуры у основания кустов. Саша держал поблескивающий вороненой сталью немецкий пулемет. -- Ну, как вы его? -- спросил Епифанов. Излишнее любопытство, как и разговорчивость не ко времени, считалось у разведчиков предосудительным. Потом, в свой час, на отдыхе, все будет рассказано с шутливыми дорисовками, а в ходе задания болтать не полагалось. -- Порядок, -- коротко ответил Рогатин и прилег по другую сторону от командира. Он тяжело дышал, руки дрожали: видно, "порядок" дался нелегко. -- Закурить бы, -- попросил Иван. Ромашкин разрешил: -- Покури, Ваня. Ну-ка, хлопцы, прикройте его. Разведчики окружили Рогатина, растянув в стороны широкие рубахи маскировочных костюмов. Иван стукнул кресалом, прикурил от тлеющего фитиля. Приятный дымок защекотал в ноздрях разведчиков. Большое ли дело -- позволить человеку покурить в трудную минуту? А вот Ивану запомнится эта чуткость командира и доброта товарищей. За все постарается отплатить им Иван: в бою ли, на отдыхе ли, где придется, но отплатит добром. В большом и малом помогает солдат солдату. Иногда вот так. А в другой раз, может быть, прикроет от пули. Разведчики столь часто рискуют жизнью и так много выручают друг друга из беды, что невозможно понять, кто у кого здесь в долгу. Да об этих долгах, о взаимных выручках никто и не думает, потому что взвод разведки -- одна дружная семья. Сейчас этот взвод спешил по бездорожью к деревне Квашино. Раньше там стоял штаб неприятельского полка. Теперь штаб, конечно, переместился. Но Василий надеялся прихватить какого-нибудь отставшего писарька или хозяйственника. От них можно добыть очень нужные сейчас сведения, узнать о том, чего ночью личным наблюдением или, как говорят штабники, визуально, не обнаружишь. Еще на подходе к деревне разведчики услышали говор людей; там и сям мелькали светящиеся точки карманных фонариков. -- Неужели штаб не отошел? -- удивился Ромашкин. -- Остался кто-то, -- уверенно ответил Коноплев. -- Какая-нибудь АХЧ. Василий велел разведчикам лежать в огороде между грядками, а сам с Коноплевым и Рогатиным стал подбираться к единственной деревенской улице. На дороге увидел лошадей, запряженных в повозки. Подальше рокотал грузовик. Люди торопливо таскали какие-то ящики к повозкам. -- Грузятся, -- объяснил Ромашкин, возвратясь к разведчикам. -- Самый подходящий для нас момент. Упускать нельзя. Ты, Коноплев, бери Шовкопляса, Студилина, Голощапова и Епифанова с саперами. Пойдешь туда, где мы сейчас были. Ты, Иван, вместе с Пролеткиным, Жуком, Пантелеевым -- на восточную окраину. Все остальные со мной -- на западную. Сверьте часы, сейчас половина второго. Ровно через пятнадцать минут забросать фрицев гранатами и бить из автоматов. Главное, больше шума. Пехотные батальоны отошли, бояться нам некого. После налета собраться опять здесь же. Если станут преследовать, отходить вон на ту высоту. Понятно? -- Ясно. -- Усвоили. По четким этим ответам Ромашкин понял: у ребят хорошее настроение. Да и сам он ощущал веселую дрожь -- верный предвестник удачи. -- Действуйте! Он вывел остатки взвода на вероятный путь отхода противника и поставил дополнительную задачу: -- Мы откроем огонь позже коноплевской и рогатинской групп. Они пусть начнут. А когда фрицы драпанут из деревни, мы их тут и ударим. Ромашкин расставил людей так, чтоб фронт был пошире, приготовил две гранаты и стал ждать, поглядывая на светящиеся стрелки трофейных часов. Стрелки будто остановились. Поднес часы к уху, послушал: тикают. Наконец время истекло. -- Ну, пора! -- тихо сказал Ромашкин. И его будто услышали на противоположной окраине и в центре деревни. Там забухали гранаты, затрещали частые автоматные очереди. Послышались крики немцев, беспорядочная ответная стрельба. И вот уже по дороге мчат галопом две повозки, а по обеим их сторонам -- немцы. Ромашкин напрягся. Кровь толчками понеслась по телу. Он приподнялся и метнул гранату, целясь в повозку. Тут уже открыли огонь разведчики, лежавшие рядом с ним, но невидимые в темноте. Василий тоже приложил автомат к плечу и дал несколько очередей. Дико заржала лошадь, упала и забилась на земле, ломая оглобли. Другая скачками умчалась в поле, волоча за собой опрокинутую повозку. Ромашкин, пригибаясь, пошел к повозке, оставшейся на дороге. За ним выскочили Цикунов и еще двое. -- Быстро осмотреть повозку, собрать документы, -- скомандовал Ромашкин. - Поглядите, может, раненого подберете. Только чтобы на своих ногах ходил, таскать сейчас некогда. Возле забора возникла темная фигура. Василий схватился за автомат. -- Товарищ старший лейтенант, не стреляйте! Это я -- Саша! -- Почему здесь болтаешься? -- Так все трофеи к вам убежали. -- А где грузовик? Упустили? -- На месте стоит. Мы гранатами его покалечили. В нем мины. Полный кузов. Наверное, здесь саперы были. Хотели дороги минировать. -- Вовремя мы застукали их, -- сказал вдруг из мрака Иван. -- И ты здесь? -- Я в дома наведался. Поглядел, может, бумаги какие оставили. Ничего нет. Цикунов позвал Ромашкина. -- Офицер убитый. Посмотрите. Василий подошел, оглядел пожилого толстого обер-лейтенанта. Убитый как убитый, ничего интересного. -- Ну все! Пошли на место сбора. Цикунов, не забудь взять документы у офицера. -- Я тут чемодан нашел -- его, наверное. В чемодане много бумаг и фотографий. -- Неси, разберемся. В назначенном месте собрались все. От возбуждения много курили, пряча цигарки в пригоршнях. Ромашкин спросил: -- Никого не зацепило? Все молчали. -- Двигаем дальше. Вереницей вытянулись вдоль дороги. Рогатин и Пролеткин шагали впереди на значительном удалении с автоматами наготове. На рассвете разведчики обнаружили до роты гитлеровцев. Те ходили в полный рост по склону высотки, копали окопы. -- Вот и промежуточный рубеж, -- определил Ромашкин. -- Я буду готовить донесение, а ты, Епифанов, выясни, есть ли мины перед траншеями. Давай быстро! И поосторожнее, чтобы не засекли. Сержант с несколькими саперами скрылся в кустах. Пока Ромашкин чертил схему, наносил на бумагу почти уже готовую траншею и обнаруженные в ней пулеметы, Епифанов успел вернуться. -- Мин нет, -- доложил он. -- Как определили? -- Немцы сами ходят перед траншеей, в овраг спускаются за дерном. Не по тропинкам идут, а кому где вздумается. -- Хорошо. Так и доложим, -- удовлетворенно сказал Ромашкин. -- Студилин и ты, Голощапов, возвращайтесь в полк. Эту схему передадите начальнику штаба или капитану Люленкову. Потом найдете старшину Жмаченко -- он со штабом идет - и топайте вместе с ним. Многие из разведчиков, не теряя времени, уже спали под кустами, совершенно сливаясь в пятнистых своих костюмах с окружающей местностью. -- Подъем, ребята! Здесь нам больше делать нечего, -- скомандовал Ромашкин... К исходу дня они достигли главной полосы в новой обороне противника. Немцы чувствовали себя в безопасности и особой бдительности не проявляли. Василий, как умел, воспользовался этим. Епифанов присмотрел здесь же длинную лощину с крутым берегом, очень удобным для устройства штабных блиндажей. Лощина была зеленая, травянистая, на дне ее протекал ручей. -- Не штаб, а санаторий будет, -- одобрил выбор Ромашкин. Он выставил наблюдателей, послал навстречу полку дозор с очередным донесением и облегченно вздохнул: -- Ну, братцы, мы все свои дела сделали, теперь не грех и передохнуть, дайте сюда чемодан обера, пора разобраться, что там в нем. Цикунов открыл чемодан, вынул парадный мундир с Железным крестом и еще какими-то значками, отметил вслух: -- Заслуженный фриц был. -- Проверил карманы и бросил мундир в кусты. -- А вот это нам годится. Тут у него ветчина и консервы. Есть еще =CBакие-то баночки вонючие, мазь, наверное. -- Ну-ка покажи... Чудило, это же сыр! Лучший в мире. -- Фотографий полно, письма, -- продолжал разбиться в содержимом чемодана Цикунов. Фотографии пошли по рукам. На одной из них обер-лейтенант в парадном мундире, наверное, том самом, который выбросил Цикунов, стоял рядом с высокой сухопарой женщиной, в лице ее было что-то совиное. Письмами Ромашкин занялся сам, одолевая неразборчивый почерк, прочитал: "Веймар. 26.7.42 года. Мой дорогой Ганс! Я много раз в день подхожу к твоему портрету и любуюсь тобой. Какое счастье дал нам фюрер! Жили мы с тобой скучной жизнью, никто нас не знал. А теперь ты -- офицер, кавалер Железного креста. Как я счастлива! Смотрю на тебя и не верю, неужели это мой Ганс? Вот и лето пришло. Бог хранит тебя для новых подвигов во имя Великой Германии. Вперед, мой рыцарь! Фюрер смотрит на вас. Целую нежно. Твоя Гретхен". -- Вот стерва! -- мрачно выругался Рогатин. -- Их заставляют так писать, -- сказал Коноплев. -- Не всегда по своей воле такое пишут. -- Нет, эта бабенка от души писала... Неподалеку вдруг затрещали редкие выстрелы. Из-за немецких траншей ударили минометы. Ромашкин в бинокль увидел цепи наших бойцов. -- Идут! -- обрадовался Василий, продолжая глядеть в бинокль. -- Как всегда, впереди рота Куржакова. Интересно было наблюдать за своими со стороны противника. Бойцы бежали, пригибаясь, и почему-то не стреляли. Куржаков с автоматом на груди широко вышагивал в боевых порядках и что-то кричал отстающим, наверное, ругался, но лицо у него было веселым. -- Цикунов! Выйди им навстречу, а то примут нас за немцев... Вскоре Куржаков, сопровождаемый Цикуновым, подошел к разведчикам. -- Явился не запылился, -- весело сказал Ромашкин. -- А вы прохлаждаетесь? -- Чего же еще!.. Оборону разведали, вас поджидаем. -- Не очень-то далеко мы отстали. Вслед за вами шли. -- А все же вслед, -- подмигнул Ромашкин. -- Ну, ладно, старшой, есть хочешь? Садись, у нас тут трофеи. -- Пожрать не мешало бы, -- признался Куржаков, -- да некогда. Попробую с ходу влететь в оборону фрицев, пока они не очухались. Может, зацеплюсь вот на той высотке. Я ведь не разведка, не по кустам воюю. Привет! Он побежал дальше за своими бойцами. Немецкая оборона затарахтела пулеметами, забухала орудиями. Особенно плотным был огонь там, куда нацелился Куржаков. Коноплев в бинокль наблюдал за боем и докладывал, не отрывая глаз от окуляров: -- Зацепились наши за высоту!.. Куржакова вижу... -- Ну и дьявол! -- восхитился Василий. -- Все же влез. Ох и дадут ему фрицы жару!.. Вот чертов Куржак, ни себе, ни людям покоя не дает. Помогать надо. Подъем, ребятки! А ты, Епифанов, здесь с саперами оставайся, встретишь штаб. -- Мне бы с вами! -- попросился Епифанов. -- Нет, сержант, кончилось наше с тобой взаимодействие. Теперь твое дело - землю копать. Готовь НП, Караваев в тылу не засидится. x x x О подготовке немцами нового грозного наступления на Курской дуге весной 1943 года первыми вызнали те разведчики, что носили немецкую форму и работали в глубоком тылу врага, в его штабах и государственных учреждениях. Но и для Ромашкина вместе со всем его взводом перед этой битвой дел было невпроворот. Недаром зачастил в блиндаж разведвзвода Гарбуз -- теперь уже не комиссар, а замполит. Разведчики с интересом разглядывали его темнозеленые погоны с малиновыми просветами и звездочкой в центре. По приказу погоны полагались всем еще с января, но, пока их шили в тылу, пока везли на фронт, времени прошло немало. -- Скоро, скоро и вас обрядим, -- обещал Гарбуз. -- В дивизии погоны получены. На днях привезут и нам. А сейчас прошу внимания. И в который уже раз заводил речь о задуманной в немецком генеральном штабе операции, о том, какие надежды связывает с нею Гитлер и насколько важно для нашего командования постоянно быть в курсе событий, происходящих по ту сторону фронта. А тем временем весь полк все глубже и глубже закапывался в землю. Сеть свежих траншей покрыла поля, холмы, опускалась в лощины, уходила в перелески. Каких только позиций не настроили многострадальные солдатские руки -- основные, запасные, отсечные, ложные, передовые, тыльные! Руки эти перелопатили столько родной земли, что ладони покрылись сначала твердыми, как роговица, обычными трудовыми мозолями, потом стали появляться белые прозрачно-водянистые волдыри, потом волдыри заполнились розовой сукровицей, а затем кожа порвалась в клочья, обнажив живое мясо, прилипавшее к рукояткам лопат. Строительство оборонительных сооружений ежедневно проверяли офицеры из управления дивизии. Не сидело в штабе и армейское начальство. Однажды в полк прибыл член Военного совета армии генерал-майор Бойков. Командиру полка, начальнику штаба, начальнику артиллерии и другим, кто намеревался сопровождать его, сказал: -- Свиты не надо. Пойду по батальонам только с Гарбузом. Свиту немец заметит, работать не даст, больше придется лежать под обстрелом.. Начальника политотдела дивизии, который приехал вместе с ним, тоже вернул: -- Ты, Борис Григорьевич, действуй по своему плану... К середине дня Бойков обошел почти всю оборону полка и позвонил Караваеву из правофлангового батальона: -- Кирилл Алексеевич, мы закончили, сейчас возвращаемся. Соберите-ка минут через двадцать работников штаба и командиров специальных подразделений, которые поблизости окажутся. -- Пообедать бы надо, товарищ одиннадцатый, -- напомнил Караваев. -- А мы уже пообедали, -- ответил Бойков. -- Вот здесь, где я теперь нахожусь. Должен сказать, харч мне понравился. Солдат любит, чтобы в супе ложка стояла. Мы с Андреем Даниловичем проверили -- ложка стоит!.. И мы, и солдаты довольны... Среди приглашенных на совещание оказался и Ромашкин. Собрались в самом большом из штабных блиндажей. От скопления людей здесь было душно, хотя двери раскрыли настежь. Генерал сбросил пыльную плащ-палатку у входа. Румяный и бодрый, шагнул, пригибаясь, под низкую притолоку. На груди у него маленьким ярким солнышком светилась Золотая Звезда Героя Советского Союза. Василий первый раз в жизни увидел так близко человека, удостоенного самой высокой боевой награды. -- За что? -- показав глазами на Звезду, шепотом спросил он капитана Люленкова, сидевшего рядом. -- За штурм линии Маннергейма, -- тоже шепотом ответил капитан. -- Он тогда комиссаром полка был... Бойков сначала высказал свое мнение о состоянии обороны полка. Похвалил - хорошо поработали. Посоветовал обратить внимание на стык с соседом справа. Подробно рассказал о положении на фронтах. Много и с уважением говорил также о тружениках тыла. Приводил цифры и заверения рабочих, колхозников о том, что они дадут фронту все необходимое для победы. Перед отъездом Бойков спохватился: -- Кирилл Алексеевич, чуть не забыл спросить: среди ваших знакомых есть инженер Початкин? -- Инженер? У меня сосед под Москвой -- Початкин. Старик, участник гражданской войны. -- Нет, этот молодой. Сегодня утром его задержали тут поблизости. Думали, местный житель. Проверили документы -- москвич. -- Подождите, не Женька ли Початкин? -- Точно, Евгений! -- Так это сын моего соседа! -- Вот и он так отрекомендовался. И еще сказал, что хочет у вас служить. Некоторые горячие головы в трибунал его направить собирались. Если не как шпиона, то уж как дезертира. А я говорю: какой же он дезертир? Дезертиры убегают с фронта, а это на фронт прибежал... В общем, забирайте его. Опознаете -- ваш. Оформим -- и пусть служит. Парень, видно, хороший. Пошлите за ним кого-нибудь в особый отдел. Попутно могу довезти туда. -- Старший лейтенант Ромашкин! -- позвал Караваев. Василий подошел. -- Поедете в штаб армии с генералом. Обратно на попутных привезете задержанного Початкина. Только не как "языка" везите, -- улыбнулся подполковник, -- хоть он и задержанный. -- Это не тот ли Ромашкин, который на Новый год отличился? -- спросил генерал. -- Тот самый! -- подтвердил Караваев. -- Он теперь у нас разведвзводом командует. -- Рад познакомиться. Поехали, старший лейтенант... В "эмку" Бойков сел рядом с шофером и сразу задремал -- намаялся за день. Но дремал он недолго. И, открыв глаза, повернулся к Ромашкину: -- Здорово вы, старший лейтенант, в новогоднюю ночь действовали. А как сейчас дела? -- По-всякому. Разведка -- дело мудреное. -- Учиться надо. Карту читаешь хорошо? -- Вроде бы ничего. -- А вот посмотрим. Ну-ка, Степаныч, притормози. -- Генерал вышел, раскрыл планшетку с картой, подал Ромашкину. -- Определи точку стояния и что вокруг нас. Василий в первый момент смутился, потом нашел на карте, где стоит полк. Прикинул, сколько отъехал от передовой, огляделся и начал докладывать: -- Вот здесь мы. Вот лес, на юг от нас восемьсот метров. Вон деревня Лукино -- трубы торчат. Вот дорога, по которой едем. Впереди мостик через речку. -- Верно! Садись, поедем дальше. "Эмка" виляла по избитой, тряской дороге, делала повороты. Ромашкина тоже стало убаюкивать. Сам не заметил, как заснул, привалясь в угол. Пробудился от толчка на каком-то ухабе. -- С добрым утром! -- пошутил генерал и опять остановил машину. -- А ну-ка, старший лейтенант, определись, где мы теперь? Василий выбрался из машины и, даже не поглядев как следует вокруг, показал на карте точку. -- Ну, молодчина! Ориентируешься, как летчик, мгновенно. -- Не взяли меня в летчики, -- признался Ромашкин. -- Напрасно. Очей не успел продрать, а на местности уже сориентировался... Когда подъехали к особому отделу и Бойков стал прощаться, Василий сказал: -- А ориентировался я, товарищ генерал, по спидометру вашего автомобиля. Вижу, проехали шесть километров, откладываю их по дороге и -- порядок. Проехали четыре -- снова отмеряю, и опять точно все получилось. -- Ах ты, бестия! -- рассмеялся генерал. -- Для разведчика и это недурно. Будь здоров! -- И коротко бросил работнику особого отдела, вышедшему навстречу: -- Отдайте старшему лейтенанту задержанного Початкина. Початкин вышел в сопровождении сержанта. В прифронтовой полосе внешность его действительно могла вызвать подозрение: гражданское демисезонное пальто, меховая черная шапка, сам слегка припадает на правую ногу. Лицо заросло щетиной, взгляд угрюмый. -- Узнаете? -- строго спросил дежурный. Ромашкин молча переглянулся с Початкиным, но врать не стал. -- Его хорошо знает наш командир полка. А мне поручено только доставить этого товарища на НП. -- Распишись вот здесь в получении задержанного, -- подсунул дежурный какую-то бумажку. -- Да смотри, чтобы не ушел по дороге. Может, он и не тот, за кого выдает себя. -- Да ведь к фронту шел, -- вспомнив рассказ Бойкова, заметил Ромашкин. -- К фронту! Всех нас это гипнотизирует. А если фашистскому агенту надо к своим вернуться, куда он пойдет? К Уралу, что ли? Ромашкин насторожился: "Чем черт не шутит? Караваев-то пока что не видел этого Початкина. Может быть, достал чужие документы и вынюхивает здесь что-то. У немцев в тылу я тоже мог бы так поступить". Початкин заметил настороженность старшего лейтенанта и молча шел рядом, не набиваясь на разговор. Встали на дороге. Ромашкин поднимал руку перед каждой мчавшейся к фронту машиной, однако ни один шофер не затормозил, все проносились мимо. -- Тут не выгорит, идем к регулировщику, -- подсказал Початкин. -- А ты, оказывается, опыт имеешь. -- Я ж от самой Москвы на попутных ехал. -- Как же тебя раньше не задержали? Початкин промолчал. Подошли к девушке-регулировщице. Ромашкин попросил ее: -- Посади нас, милая, в сторону хозяйства генерала Доброхотова. Слыхали о таком? -- Слыхала, слыхала. Я все ваши хозяйства знаю, -- ответила деловитая регулировщица. -- Идите в сторонку, не мешайте. Позову, как попутная будет. Ромашкин с Початкиным присели на бугорок у дороги. Здесь уже дымили цигарками несколько человек. Девушка время от времени вызывала: -- Хозяйство Никитина! Садитесь. -- Хозяйство Трегубова кто спрашивал? С бугорка к машинам сбегали пассажиры. На бегу благодарили регулировщицу: -- Спасибо, красавица! -- Спасибо, милая, дай бог тебе хорошего жениха! Вскоре дошла очередь и до Ромашкина с его подопечным. Не более как через час они уже входили в землянку командира полка. Караваев обнял Початкина, обрадованно воскликнул: -- Женька! Ну и вырос ты! Совсем взрослым стал. Правда, что инженер? -- Только что испечен. Вот диплом. -- Початкин достал синюю книжечку из бокового кармана. Ромашкин стоял у двери, ожидая указаний. Их, однако, не последовало, Караваев сказал запросто: -- Раздевайся, Ромашкин, садись... Я хочу, чтобы вы подружились. -- И тут же опять обратился к Початкину: -- Это наш разведчик, очень хороший парень. Початкин взглянул на Ромашкина с укором, будто хотел возразить командиру полка: "Какой же хороший? Я к нему всей душой, а он замкнулся на все запоры. Вез меня, как шпиона". Ромашкину не хотелось оставаться здесь, испытывать и дальше неловкость. Да и незачем мешать, когда встретились близкие люди, -- пусть поговорят без постороннего. Деликатно, но настойчиво попросил: -- Разрешите идти, товарищ подполковник. Дела у меня... -- Да что вы не поладили? -- изумился Караваев. -- Что у вас произошло, Женя? -- Ничего. Взял он меня под расписку и приконвоировал. Вот и все. -- Не обижайся, его обязанность такая, -- примиряюще сказал подполковник. - Идите к столу, ребята. Ты, Женя, голоден, наверное? Ну и арестант! Кстати, мать-то с отцом уведомил, когда в бега подался? -- Письмо на столе оставил. -- Сегодня же напиши, что добрался благополучно. -- Мне бы умыться, побриться, Кирилл Алексеевич! -- Извини, сразу не предложил. Гулиев! Дай бритву. Да помоги умыться гостю. У нас, Женя, ванной здесь нет, привыкай. Иди вон туда, в уголок, Гулиев тебе сольет. Пока Женя приводит себя в порядок, подполковник рассказывал: -- Он не первый раз в бегах. Лет двенадцати в Африку бежал. Где тебя тогда поймали? В Клину, кажется? -- В Волоколамске, -- рассеянно ответил Початкин. Голый до пояса, он нагнулся над ведром. Ромашкин сразу определил: "Спортсмен. Мышцы на плечах и руках плотные, бугристые". Караваев, проследив за взглядом Ромашкина, пояснил: -- Гимнаст первого разряда. И с детства сорви-голова. Однажды выхожу из дома, вижу, Женькина мать стоит во дворе, руки сцепила перед грудью, глядит вверх, будто молится. "Что с вами?" -- спрашиваю. А она мне: "Тихо". И на крышу дома нашего показывает. Гляжу, а там на печной трубе Женька вверх ногами стойку делает. Мать пикнуть боялась, чтобы не испугать свое дитятко... Ты сейчас-то в форме? -- спросил подполковник Початкина. -- Стойку делаешь? -- Пожалуйста, -- с готовностью откликнулся Початкин и, уперевшись в края табуретки, легко вскинул тело вверх ботинками, дотянулся ими до бревенчатого наката. Гулиев ошалело глядел на гостя. Его изумила не ловкость Початкина, а то, что этот парень встал вверх ногами в присутствии командира полка. Караваев же явно залюбовался Женькой. -- Видал миндал? Силенка есть. Куда же тебя определить? -- В разведчики, -- попросил Початкин, опуская ноги на пол. Кивнул на Василия: -- К нему вон. -- Не выйдет! -- погрозил пальцем подполковник. -- Почему? -- А если убьют тебя, что я родителям скажу? -- Я бы на месте Ромашкина обиделся. Ему, значит, можно рисковать, а меня поберечь надо? -- Погоди, не петушись. У тебя высшее образование, ты инженер -- пойдешь ко мне адъютантом. -- Нет уж, дядя Кирилл, в адъютанты не пойду. Лучше назад в особый отдел отправляйте. -- Пререкаешься? -- Я ж пока что не военный, -- усмехнулся Женька. -- И то правда! -- согласился Караваев. -- Ну, ладно, сейчас присвою тебе своей властью звание сержанта и упеку... Куда же тебя упечь? Да, ты же инженер, -- значит, быть тебе сапером! -- Ну, это еще куда ни шло! А может, все же в разведку? -- Саперы тоже в разведку ходят. Спроси Ромашкина, кто им проходы делает? -- Саперы, -- подтвердил Василий, а сам подумал: "Из Женьки разведчик получился бы". -- Итак, решено: примешь присягу, подучишься кое-чему и будешь вместе с нами бить фашистов. -- С вами, дядя Кирилл! -- воскликнул как-то по-мальчишески Початкин, влюбленно глядя на подполковника. И Василий ясно представил, как этот самый Женька в свои школьные годы с завистью смотрел на красивого соседа в командирской форме, как ему хотелось быть похожим на Караваева! Гулиев уже поставил на стол тарелки с консервированной тушенкой, свиным салом, копченой рыбой, миски с пшенной кашей и совсем домашнюю хлебницу с крупными, будто топором нарубленными, кусками черного хлеба. -- Давайте, ребята, заправляйтесь, -- пригласил подполковник. Початкин брал еду не торопясь и жевать старался так же медленно. Но по тревожному взгляду, который он устремлял иногда на пустеющие тарелки, Ромашкин понял -- парень наголодался. Караваев тоже понимал Женькино состояние и, чтобы не смущать его, повел разговор о делах семейных: -- Отец-то чем сейчас занимается? Мама как? Женя рассказывал: -- Сейчас все работают. Отец опять на завод вернулся. "Не до пенсии теперь", -- говорит. Мама работу берет на дом, белье шьет солдатское. На здоровье не жалуется... У ваших также все вроде бы хорошо. Валерка в школу ходит. Любаша бегает, щечки румяные. Был я у них на прошлой неделе. Тетя Аня усадила меня чай пить. Любаша у нее на руках вертелась, а потом говорит: "Я к дяде Жене хочу". Забавная такая! Спустилась на пол, топ-топ ко мне, забралась на колени. И вдруг вытаращила глазенки, спрашивает: "А сахар куда убежал?" Мы все рассмеялись. Оказывается, она ко мне из-за сахарницы пришла. А тетя Аня догадалась и, пока та по полу топала, сахарницу спрятала... - Початкин осекся и тут же поправился: -- Это я так, к слову, про сахар вспомнил. Все дети сладкое любят. -- Ладно, дипломат, не выкручивайся, -- невесело улыбнулся подполковник. - Понимаю все. Но вот что странно, ребята, чем дальше мы уходим от дома, тем спокойнее на душе... x x x Местность здесь была слега всхолмленной. Взгорки в заплатах старой пашни. Несколько дней лили серые дожди. В бороздах стояли мутные лужи. Неширокая река вздулась и залила отлогие берега. А к вечеру подул вдруг пронзительный ветер, резко похолодало. На задание разведчики вышли поздно -- все ждали, может, потемнеет. Но луна светила так ярко, что вся нейтральная зона просматривалась почти как днем. Прошли первые сто метров, и Ромашкин понял, что в таких условиях захватить "языка" не удастся. Немцы обнаружили их на середине нейтральной зоны. Пришлось залечь меж борозд, прямо в ледяную воду. Одежда сразу промокла. Вражеские пулеметчики -- сначала один, а потом и другой -- били длинными очередями. Пули шлепались рядом, брызгали в лица жидкой грязью. Разведчики вжимались в лужи до твердого грунта, вытесняя на края борозд глинистое месиво. Перед глазами Василия внезапно взметнулся столб огня. От взрыва зазвенело в ушах. Несколько таких же взрывов сверкнуло справа. Это уже минометы! Ромашкин дал команду отходить и сам стал разворачиваться в борозде. Рядом раздался негромкий вскрик. -- Кто ранен? -- спросил Ромашкин. -- Я, Лузгин. -- Сам ползти можешь? -- Могу. -- Давай отходи первым... В траншее их встретил озабоченный Люленков. -- Все живы? -- Лузгина ранило. Куда тебя, Лузгин? -- В ногу. Разведчики были так вымазаны грязью, что сами с трудом узнавали друг друга. -- Ну что ж, -- вздохнул начальник разведки, -- идите к себе, сушитесь и чиститесь... На следующую ночь все повторилось с удручающей неизменностью. Не принесла успеха и третья ночь. Луна будто смеялась над разведчиками. Ромашкина вызвал начальник разведки дивизии Рутковский. Резко спросил: -- Долго вы намерены докладывать "на три О"? Ромашкин хорошо знал, что значит докладывать "на три О": обнаружены, обстреляны, отошли. Это был обидный упрек в неудачливости, даже, может быть, в неспособности правильно подготовить и провести ночной поиск. Хотелось возразить Рутковскому, а тот не дал, закончил строго: -- "Язык" должен быть захвачен во что бы то ни стало! Выручить могло только ненастье. Но, всем на радость, а разведчикам назло, погода установилась хорошая -- с теплыми днями и холодными, ясными ночами. Однажды все же удалось подобраться к немецкому проволочному заграждению. Осторожно перерезали нижние нити. Ромашкин подал знак и первым полез в дыру, ощерившуюся колючками, как зубастая пасть. К обычному в такие минуты волнению прибавилось предчувствие неотвратимой беды. Полз и ждал: "Сейчас начнется... Сейчас..." Он не ошибся. Как только разведчики миновали узкий проход, с боку из траншеи ударила струя траcсирующих пуль. Она била почти в упор. "Ну, все!.." - решил Ромашкин. И в тот же миг увидел, как кто-то из его ребят вскинулся над землей и побежал к пулемету. Огненная трасса ужалила его, но он все же успел метнуть гранату. Грянул взрыв. Пулемет смолк. Разведчики тут же кинулись назад. Они лезли под проволоку, оставляя на колючках клочья одежды, царапая тело и не чувствуя при этом боли. Ромашкин заставил себя посмотреть -- не оставлен ли за проволокой тот, кто метнул гранату? Увидев, что его волокут, дал из автомата несколько очередей по траншее и продолжал отход. Немецкая оборона вся брызгала огнями. При этом зловещим освещении Василий ясно различал бегущих врассыпную разведчиков, видел, как они падали на землю, только не знал, кто из них жив, а кто рухнул замертво. За пригорком группа собралась. Ромашкин быстро пересчитал ребят -- все семеро здесь. Но один неподвижно лежит на земле. -- Кто это? -- Костя Королевич, -- ответил Рогатин, держа в руках бинт, приготовленный для перевязки. Иван расстегивал Костину гимнастерку, искал рану. -- Не надо, -- остановил его Саша Пролеткин и показал на две круглые, величиной с вишню, дырочки, черневшие в голове Королевича там, где начинался тоненький пробор. Еще двое были ранены: Коноплев -- в плечо, Студилин -- в руку. Царапины от колючей проволоки не в счет. Королевича принесли в овраг и положили возле блиндажа разведвзвода. Впервые Костя не вошел вместе со всеми в их шумное жилье. Там разведчиков поджидал уже накрытый стол -- старшина Жмаченко почему-то нарушил традицию. У Ромашкина мелькнула глупая мысль: "Вот потому и убило Костю". Зло спросил старшину: -- Ты зачем это сделал? -- Да жалко стало вас, уж столько ночей не спите... Хотел, чтобы сразу поужинали, скорей полегли спать, -- виновато отвечал старшина, и щеки у него заметно подрагивали. За стол никто не сел. Обтерев оружие и сбросив маскировочную одежду, разведчики легли спать. Но заснули не сразу, каждый вспоминал Костю Королевича. Теперь, когда его не стало, все вдруг ясно поняли, какой это был добрый и покладистый парень, никогда не вздорил, ни с кем не задирался. Перед Ромашкиным стоял живой Костя -- с голубыми глазами, стеснительной улыбкой и девичьим румянцем. Не зря разведчики прозвали Костю Барышней. Но прозвище это не было ни злым, ни насмешливым. Оно лишь отражало чисто внешние особенности Кости. Из-за такой внешности Ромашкин поначалу избегал брать его на задания. Да и потом, когда уже знал, что на Костю можно положиться, включал его только в группы обеспечения. Для жесткой работы в группе захвата Королевич казался неподходящим -- смущала чистая голубизна его добрых глаз. "А не я ли виновен в том, что погиб Костя? -- думал теперь Ромашкин и ужасался этой мысли. -- Не брал на задания, не включал в группу захвата, вот он и решил доказать, на что способен". Хоронили Костю утром. Могилу вырыли на пригорке ("чтоб посуше была"), почти рядом с блиндажом разведвзвода ("пусть будет с нами"). На дно постелили сосновых веток. И когда Костю, завернутого в плащ-палатку, уже опустили на эти душистые ветки, туда же осторожно спрыгнул Саша Пролеткин и отвернул уши Костиной шапки -- пилотка его осталась за немецкой проволокой, - стянул в узелок шнурки. Все понимали -- мертвому разведчику теплее не будет, но мысленно одобрили эту последнюю заботу о товарище. Плакал один старшина Жмаченко. Не стесняясь, утирал слезы рукавом телогрейки и даже тихонько причитал по-бабьи. Грянул трескучий залп из автоматов. На могилу поставили деревянную пирамидку с фанерной звездой, покрашенной красной тушью, а масляной черной краской написали: "Костя Королевич, 1922 года рождения, разведчик. Геройски погиб при выполнении боевого задания 20 июня 1943 года". x x x В те дни в полосе соседней дивизии пленный все же был захвачен. В разведсводке, разосланной по всем частям армии, сообщалось: "Немецкое командование, желая во что бы то ни стало сохранить в тайне группировку своих войск, издало строжайший приказ, предупреждающий командиров подразделений первого эшелона, что они будут немедленно сняты с должности и разжалованы в рядовые, если русские разведчики возьмут у них пленного". Вот почему так трудно стало проникать в расположение фашистов. А проникать тем не менее надо. И притом систематически. Обстановка на фронте накаляется. Немцы назначают и отменяют сроки наступления, перемещают войска, подтягивают резервы, в том числе эшелоны новых тяжелых танков с устрашающим названием "тигр". Тысячи оптических приборов следят за врагом с наблюдательных пунктов, усиленно ведется фотографирование его позиций и войсковых тылов с воздуха. Но всего этого недостаточно. Нужен живой человек, хотя бы частично посвященный в замыслы немецкого командования и способный рассказать о них. Ромашкин до изнеможения сновал по всей первой траншее, выискивал удобные подступы к обороне противника. И все думал о Королевиче: "Если бы он не бросил гранату, ни один из нас не ушел бы от смерти!" После многократных неудач поисковых групп командир дивизии принял решение: добыть "языка" в открытом бою. Разведчиков удручала эта крайняя мера. Неловко было глядеть в глаза товарищам: за неудачи разведвзвода должны теперь отдуваться стрелковые роты, саперы, артиллерия -- да вообще все. Штаб полка во главе с Колокольцевым целые сутки трудился над планом разведки боем. Исполнять этот план поручили роте капитана Казакова. В подчинение Казакову временно передали и разведвзвод. Никогда еще на памяти Ромашкина в жилье разведчиков не было так тихо. Люди молча готовили оружие, гранаты, патроны, бинты. Даже Саша Пролеткин не шутил. Василий, поглядывая на своих ребят, тоже приуныл: "Не исключено, что всех нас принесут сегодня на плащ-палатках..." Он понимал: нельзя идти в бой с таким настроением, надо встряхнуться самому и всколыхнуть людей, настроить всех по-боевому. -- Что, братцы, загрустили? -- начал Василий. -- Разве мы не рисковали раньше? Такие орлы, как Иван Рогатин, Толя Жук, Саша Пролеткин, Богдан Шовкопляс, Коноплев, Голощапов, да и все мы неужто не выволокем какого-нибудь паршивого фрица? -- За паршивым и ходить не стоит. Уж брать -- так дельного, чтоб побольше знал, -- вроде бы возразил, но в то же время и поддержал командира комсорг. Остальные не оттаивали, молчали. -- Вспомните, как не хотели вы расставаться с Иваном Петровичем Казаковым. А теперь вот опять вместе с ним на задание пойдем. -- Может, и меня сегодня возьмете? -- попросил старшина. Это всем показалось смешным. Жмаченко сам создал о себе превратное мнение. -- Не надо, товарищ старшина, -- с напускной серьезностью сказал Саша. - Если фрицы узнают, что сам Жмаченко на задание пошел, разбегутся кто куда. И опять "языка" не возьмем. -- А что ты думаешь? -- подбоченился Жмаченко. -- Я тихий-тихий, а как разойдусь, дров могу наломать за милую душу! Костей не соберешь и от смеха наплачешься. Понятны были потуги старшины и ободряющие слова командира. То и другое разведчики восприняли с благодарностью, но сдержанно. Ночью Ромашкин привел их в роту Казакова. Заняли исходное положение. Последним напутствием командира полка было: -- Помните успех решают внезапность и быстрота. Мы вас поддержим всем, что у нас есть, но главное -- стремительность... Ромашкин лежал на непросохшей земле, прислушивался, не хрустнет ли кто-нибудь веткой, не кашлянет ли. Впереди уже работали саперы Початкина. Участие в разведке боем куда страшнее общего наступления. Перед тем как двинуть вперед корпуса и армии, вражескую оборону долго подавляют и крушат артиллерией и авиацией. Уцелевшие при этом батареи противника отбивают атаку каждая на своем направлении. А в случае разведки боем все минометы и пушки врага остаются невредимыми и осуществляют так называемый "маневр траекториями" -- со всех сторон начинают бить по одной-единственной роте, рискнувшей кинуться на мощную оборону... Возвратились саперы, молча легли в сторонке, Женя шепнул Василию: -- Порядок.. Стало светать. Позади раздался надсадный скрип, будто взвизгивали, распахиваясь, десятки дверей на несмазанных петлях. Небо озарилось желтой вспышкой, и по нему стремительно полетели огненные бревна. Залп "катюш" был одновременно и поддержкой атаки и сигналом к ней. Ромашкин и Казаков вскочили первыми, побежали вперед. Василий так отвык в ночных поисках подавать команды, что и на этот раз молча устремился к проволоке, знал -- ребята не отстанут. А Казаков, все время оглядываясь, покрикивал на бегу: -- За мной! Не отставать! Вот и подготовленный саперами проход -- проволока разрезана, в сторонке валяются обезвреженные мины. "Спасибо Женьке, хорошо потрудился -- не проход, а целая улица! И главное, тихо все сделал, не насторожил фрицев", -- с благодарностью подумал Василий. В немецкой траншее замелькали каски, блестящие и обтянутые маскировочными сеточками. Брызнули огнем автоматы, защелкали пули. Хоть и громок шум боя, все же чуткое ухо Василия улавливало, когда пули уносились мимо и когда шлепали, как с силой брошенный камешек, во что-то мягкое и мокрое -- так звучат они при попадании в человека. "В кого?.." Оглядываться некогда. Ромашкин сам стрелял по торчащим из траншеи каскам, водил туда-сюда бьющимся в руках, как брандспойт, автоматом. Забухали гранаты, их кидали откуда-то сзади. Казаков перепрыгнул через траншею, крикнул Ромашкину: -- Давай действуй! -- И тут же стал звать своих солдат: -- За мной! Не задерживаться в окопе! Рота Казакова по замыслу должна была еще продвинуться вперед и тем обеспечить работу разведчиков. Василий видел, как его ребята уже поднимали лежащих немцев, переворачивали вверх лицом -- искали живых: бывает, притворяются убитыми. У поворота траншеи Саша Пролеткин отстегнул сумку у распластавшегося унтера. "Саша невредим". Ромашкин все еще помнил, как шлепались пули, попадая в живые человеческие тела. Рогатин выволакивал из блиндажа здоровенного упирающегося фельдфебеля и так крепко держал фрица за шиворот, что тот лишь таращил глаза, покоряясь его силе. "Иван тоже цел!" -- обрадовался Ромашкин. Пробежал Шовкопляс. Мелькнули на фланге Жук, Голощапов, Коноплев. "Кого же не стало?" Эта навязчивая мысль чуть отступила лишь в тот момент, когда будто небо обрушилось на землю: фашисты убедились, что их первая траншея занята, и открыли по ней артиллерийский огонь. Били сначала ближние батареи, а потом начался тот самый "маневр траекториями". В траншее, окутавшейся желтым и сизым чадом, невозможно стало дышать, тут и там взрывались снаряды и мины. -- Кто с пленными, немедленно отходите! -- крикнул Ромашкин. Разведчики его услышали, поволокли фельдфебеля и еще двоих. "Хоть бы живы остались", -- думал Василий теперь уже не столько о своих, сколько о пленных. Наша артиллерия тоже работала вовсю, но ее выстрелов не было слышно - они заглушались разрывами вражеских снарядов, и потому разведчикам казалось, что их никто не поддерживает, бьют только гитлеровцы. -- Всем назад! -- скомандовал Ромашкин и замахал рукой. "Как там Петрович? Ему труднее, чем нам". За клубящимся дымом разрывов, за летящей вверх землей Ромашкин не видел ни роты Казакова, ни его самого. Хотелось узнать, что с ним, помочь, если ранен, напомнить -- пора отходить. Но железный закон разведки боем требовал: пленные прежде всего! И Ромашкин, помня об этой главной задаче, стал смотреть, где же пленные, все ли разведчики отходят, и сам, спотыкаясь о комья земли, скатываясь в воронки, то и дело пригибаясь, побежал назад. "Петрович -- мужик грамотный, без моей подсказки знает, что делать". На наблюдательном пункте их ждал командир дивизии. Когда перед ним поставили рядом троих пленных, он удовлетворенно хмыкнул. Пленные еще не пришли в себя, а увидев генерала, растерялись окончательно. Несколько минут назад ротный обер-лейтенант был самым большим из начальников, с которыми они встречались лично. А тут вдруг в трех шагах, не больше, -- высокий и, наверное, свирепый русский генерал, одни косматые брови его приводили в трепет. И еще свита генеральская -- полковники, майоры, капитаны. Доброхотов окинул пленных взглядом, приказал Рутковскому: -- Спрашивай их о главном. Сейчас они до того обалдели, что подробностей из них не вытянешь. Подробно поговорим позднее. -- Когда начнется ваше наступление? -- начал Рутковский. Солдаты покосились на фельдфебеля. А тот, вспомнив свое начальственное положение, приосанился, повыше поднял голову, явно готовясь показать солдатам пример, как нужно держаться на допросе. -- Нужно их развести, -- сказал тихо Рутковский. -- Обособить младших от старшего. Тут психологический фактор играет роль. И вообще допрашивать полагается каждого в отдельности, исключая возможность сговора. Генералу стало неловко, что в спешке он пренебрег этим элементарным правилом. Однако существует и другой неписаный закон -- старший всегда прав. Генерал, сохраняя достоинство, стал выговаривать Рутковскому. -- А каково же лешего ты не делаешь как полагается? Это твоя работа, ты и делай! У меня нет времени вникать в твои "факторы" и "психологии". Организуй все как положено и немедленно! -- Уведите фельдфебеля и солдат разведите друг от друга. Этого оставьте, - приказал Рутковский разведчикам, охранявшим пленных. Рогатин потянул фельдфебеля за рукав, и тот решил, по-видимому, что разгневанный русский генерал приказал расстрелять его. Фельдфебель рвался из рук разведчика, кричал в отчаянии: -- Я все скажу! Все скажу! Рутковскому пришлось изменить свое намерение -- начал допрос с фельдфебеля. И фельдфебель и двое других пленных, допрошенные каждый врозь, показали: наступление намечалось на середину мая, потом его перенесли на конец июня, а теперь, войскам приказано быть в готовности к пятому июля. -- Я пошел докладывать командарму, а вы продолжайте допрос, - распорядился Доброхотов и зашагал вверх по лесенке на НП, к телефону. Ромашкин наблюдал за всем этим вполглаза, слушал допрос вполуха. Внимание его сосредоточилось на дальнем конце оврага, где собиралась рота Казакова, куда несли на плащ-палатках убитых и раненых. Сам Казаков расхаживал среди бойцов, отдавал какие-то распоряжения. Высматривал Василий и своих разведчиков. Вроде бы все здесь. Рогатин перевязывал в сторонке Сашу Пролеткина. Около Шовкопляса хлопотал с бинтами Жук. "А где Коноплев?" -- спохватился Ромашкин. -- Может, пошел к замполиту?" После задания Коноплев всегда докладывал Гарбузу об отличившихся комсомольцах. Однако сейчас Гарбуз находился здесь, а комсорга не было. -- Где Коноплев? -- спросил Василий уже вслух. Разведчики огляделись, будто надеясь увидеть его рядом. И все молчали. -- Кто видел его последним? -- Не знаю, последним или нет, но я видел его там, в траншее. Он побег к блиндажу, -- сообщил Голощапов. -- Я помню, как он зашел в блиндаж, -- сказал Пролеткин. -- А потом? -- Потом я вон того фрица поволок, -- ответил Пролеткин. -- Вышел Коноплев из блиндажа? -- Не знаю. -- Кто знает? -- домогался Василий, но сам уже понимал: произошло непоправимое. -- Наверно, он вошел в блиндаж, а там на него фриц набросился, - предположил Пролеткин. -- Не из таких Сергей, чтоб фриц ему стал помехой, -- возразил Голощапов. - Да и не дуром влетел он в блиндаж этот. Небось осторожно шел. -- А если там фрицев трое-четверо было? И оглушили сразу? -- настаивал Саша. -- Ну, тогда... -- Голощапов не знал, что сказать. -- Тогда надо немедленно, пока фрицы не опомнились, лезть к ним опять, - решительно сказал Иван. -- Поздно, уже опомнились, -- заключил Голощапов. -- Что же, бросим Сергея, да? -- не унимался Рогатин. -- Бросать нельзя, -- стараясь быть спокойным, рассуждал Голощапов, - надо выручать как-то по-другому. Ромашкин лихорадочно думал о том же: "Выручать надо, но как? Как спасти Коноплева?" Понимая, что сам он не в состоянии предпринять что-то надежное, решил поскорее доложить о случившемся командиру полка. Тем временем дивизионные начальники, прихватив пленных, уже уехали. Были отосланы в тыл и офицеры полковых служб -- не имело смысла подвергать их ненужной опасности: гитлеровцы злобно гвоздили наши позиции тяжелыми снарядами. Караваев и Гарбуз тоже намеревались уйти с НП в штаб, но сообщение Ромашкина остановило их. Караваев, выслушав сбивчивый доклад командира разведвзвода, стиснул зубы и отвернулся. Гарбуз всплеснул руками: -- Как же вы раньше не заметили? Ромашкин стоял, виновато опустив голову. -- Комсорга потеряли! -- сокрушался Гарбуз. -- Не только потеряли, оставили! Это же позор! Может быть, он ранен?.. От стереотрубы тревожно прозвучал голос наблюдателя: -- Товарищ майор, я вижу разведчика, про которого вы говорите. Гарбуз подбежал к стереотрубе. -- Где он? -- тихо спросил Ромашкин наблюдателя. -- Стоит привязанный к колу проволочного заграждения, -- ответил тот. -- Живой? -- Не знаю. Вроде бы нет. Висит на веревках... Никогда и никто не желал гибели близкому человеку. Но Василий со щемящей болью в сердце подумал в тот миг о Сергее Коноплеве: "Хорошо, если мертвый: мучиться не будет". Караваев, уже сменивший Гарбуза у стереотрубы, отрываясь от окуляров, позвал: -- Иди-ка, Ромашкин, приглядись, у тебя глаза помоложе. Василий склонился к окантованным резиной окулярам. Черный крестик наводки перечеркивал Сергея Коноплева. Он был прикручен к столбу проволочного заграждения: руки вывернуты назад, за кол; тело -- до половины оголенное -- в крови; клочьями маскировочного костюма и гимнастерки свисают к ногам. Изображение в стереотрубе раздвоилось, будто сбилась резкость, но Василий не поправлял наводку, догадался, что п=D2ичина в другом. Надо было уступать место старшим, они, наверное, хотели разглядеть все более детально, но Ромашкин, ничего не видя, продолжал прижиматься глазницами к резиновым кружочкам: хотелось скрыть слезы. Гарбуз решительно отстранил его и, заметив на резинках влагу, сказал сочувственно: -- Не казнись, Ромашкин! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь. Караваев тоже стал утешать: -- В роте Казакова потерь больше -- шесть раненых, трое убитых. И о том подумай, Ромашкин: задачу мы все же выполнили -- трех пленных взяли! -- Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! -- воскликнул Василий. -- Его нельзя так оставить. Надо что-то делать! -- Предлагай, что именно, -- покладисто согласился Караваев. Но тут же предупредил: -- Поднять полк я не могу. Выделить батальон -- тоже. Какие у них здесь силы сосредоточены -- знаешь не хуже меня. -- Может быть, мы ночью его вынесем? -- с отчаянием спросил Ромашкин, хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие смертоносные "сюрпризы". Понимал это и командир полка. Он твердо сказал: -- И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и погибнешь сам. Нет, Ромашкин, чувства чувствами, а здравый смысл, польза делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили как приманку. Ромашкин поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз отвел глаза. -- Может, добровольцы сходят? -- попытался обойти командирскую строгость Василий. -- Ты не мудри и не хитри, -- обрезал Караваев, -- у тебя добровольцы - все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева. Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю благодарность. Отличившихся представь к наградам. -- Есть, -- тихо сказал Ромашкин и ушел с НП. Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о настроении Василия. Кивнул с порога: -- Пойдем поговорим. Ромашкин покорно вышел из блиндажа. Молча они двинулись вдоль речушки. -- Даже помянуть Коноплева нечем, -- сказал огорченно Василий. Летом войскам не выдавали "наркомовские сто граммов", водка полагалась только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водку почему-то не подвозили. -- Есть возможность добыть немного, -- подумав, сказал Початкин. -- Где? -- Помнишь, ты принес ящичек вин Караваеву? -- Гулиев не даст. -- Попытка не пытка... Гулиева они нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира: простыни, наволочки, летом -- зимнюю одежду, зимой -- летнюю; запасные стекла для лампы, посуду на случай гостей. Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными знаками, похожими на извивающихся черных червячков. -- Какие люди были! -- воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. - Какая красивая война! -- Да, сейчас таких людей нет, -- поддакнул Женька. -- Пачиму нет? -- вспыхнул Гулиев. -- Люди есть. Война нехароший стала. Снаряды, бомбы -- все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах. -- А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке? -- Да, Сережа у всех на виду. -- Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? -- сделал Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: "Подло мы поступаем, надо остановить Женьку". -- О! Наш обычай очень красивый, -- откликнулся Гулиев. -- Мужчинам плакать не полагается -- они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно, плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут! -- Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища. Очи Гулиева засверкали еще жарче. -- Да-авайте! -- Однако он тут же озабоченно спросил: -- А где вино взять? -- У нас вина нету, -- сказал Початкин. -- Мы думали, ты одолжишь. -- У меня тоже нет. -- А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес? -- Нельзя. Командир велел беречь для гостей. -- Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший лейтенант и получше вино достанет. Ромашкин был уверен -- эта затея напрасна. Гулиев ни за что не согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно махнул рукой, будто в ней была сабля: -- Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!.. Втроем они еле втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил командирскую бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог, отделанный потемневшим серебром. -- Отец подарил, когда на фронт провожал, -- объяснил Гулиев. -- Здесь написано: "Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому, кто его сотворил!" Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянул на красивую наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо, полузакрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Василий и Женя, хотя и не понимали слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не подавляла, а как бы очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи, ощутить в себе силу. От Женькиной мелкой хитрости не осталось и следа. Все трое -- и Женька, и Василий, и, конечно, Гулиев -- ощутили себя участниками старинного ритуала и целиком были захвачены его торжественностью. Емкий рог несколько раз обошел их небольшой круг. Василий, почувствовав облегчение, просил Гулиева: -- Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа целительнее вина. x x x В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии, оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности. В полк Караваева очередное пополнение прибыло рано утром. От станции выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что призванные, в необмятых еще шинелях и неразношенных ботинках, казавшихся огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном, обмундировании, невесть как и когда добытых яловых сапогах. Распределять пополнение вышел майор Колокольцев. Начальники служб и командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных им людей. -- Плотники, кузнецы, строители есть? -- громогласно вопрошал полковой инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся. -- Радисты, телефонисты! -- взывал начальник связи капитан Морейко. -- Боги войны имеются? -- басил артиллерист Богданов. Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец, почти готового специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении вновь прибывших. И Колокольцев сразу водворил порядок: -- Кончайте базар! Незачем зря время тратить! Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился перед строем в сопровождении Ромашкина, ухарски сдвинув пилотку на правый висок. Зычно скомандовал: -- Кто хочет в разведку, три шага вперед! Строй не шелохнулся. -- Наверное, вас не расслышали или не поняли, -- тихо сказал капитану удивленный Ромашкин. Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил Ромашкину: -- Они поняли все.