Это, знаешь, не в кино. -- И вновь, обращаясь к прибывшим, заговорил тоном искусителя: -- В разведке особый паек, сто граммов зимой и летом. -- И девять граммов свинца без очереди, -- откликнулся кто-то в строю. -- Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба интересная, особо почетная. Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном. -- Неужели все прибывшие -- трусы? -- обозлился Ромашкин. -- Погоди, не горячись, -- остановил его Люленков. -- А при чем здесь трусость? -- громко и обиженно спросил из строя высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом. -- Как при чем? Боитесь идти в разведку, -- продолжал горячиться Ромашкин. -- Боимся, -- подтвердил высокий боец. -- Но не из трусости. -- Как же это вас понимать? -- А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка - служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот и опасаемся. А вы сразу нас -- в трусы. Нехорошо, товарищ старший лейтенант. Ромашкин смутился. Действительно неловко получилось, обидел всех сразу, не подумав брякнул. -- Ну, ладно, -- примирительно сказал Люленков, -- вот вы сами пойдете служить в разведку? -- Если надо, пойду. -- Надо. -- Значит пойду. -- Фамилия? -- Севостьянов Захар. -- Запиши, Ромашкин. Кто еще хочет? Имейте в виду, товарищи, разведка - единственная служба в армии, куда идут по желанию. -- А хиба ж нихто не пожелае, тоди разведки не буде? Услепую воювати, чи як? -- звонко спросил голубоглазый, чернобровый, черноусый украинец. -- Ну, тогда приказом назначат. Без разведки еще никто не воевал. Однако лучше, когда человек идет по собственному желанию. Почему бы вам, например, не пойти? -- спросил его капитан. -- Та я вроде того хлопца; не знаю, чи е у мени потрибные качества, чи немае. -- Ты парень здоровый, веселый -- нам такие как раз и нужны. Подучим, будешь лихим разведчиком. Кстати, в разведвзводе служит твой земляк Шовкопляс, -- сказал Люленков. -- Ну, тоди зачисляйте. Зовут Миколой, фамилие Цимбалюк. -- Товарищ капитан, и со мной поговорите! Может, я сгожусь, -- попросил щуплый паренек с веснушчатым озорным лицом. Он улыбался, обнажая мелкие зубы. -- Фамилия? -- спросил Люленков. -- Пряхин Кузя. В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор: -- Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя. Капитан оценивающе рассматривал Пряхина. -- Откуда родом? Чем занимался до призыва? -- Из-под Рязани. Колхозник деревенский... Не подведу... -- И смутился: то ли потому, что не к месту вставил слово "деревенский", то ли из-за непривычной похвальбы -- "не подведу". -- Слабоват. С фрицами в рукопашной не справишься, -- сказал капитан. -- Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы. -- Ромашкин, как думаешь? -- Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем. Молодой солдатик виновато отступил в глубь строя. Василию стало жаль его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила. Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова, Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения в Сталинграде. Ромашкин привел отобранных в новое жилье разведчиков -- сарай в лесу. Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички. -- Проходите к столу, ребята, -- подбодрил их Ромашкин. -- Жмаченко, ну-ка накорми хлопцев. А вы садитесь. Чувствуйте себя как дома. Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали новичков. -- Ты прямо запорижский казак, -- сказал Пролеткин усатому украинцу. -- А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки. Тильки я верхом на тракторе козаковал. -- Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, - вставил Голощапов. Цимбалюк укоризненно посмотрел на него: -- А ще разведчик! Такий некультурный -- незнакомому человеку глупи слова говоришь. Товарищи не осудили Голощапова, даже посмеялись малость. Цимбалюка не поддержал никто. Язвительный и немного вредный Голощапов не раз был проверен в деле, а этот еще неизвестно на что способен. -- Гуртуйся до мэнэ, земляк, -- позвал Шовкопляс, -- мы с тобой побалакаем. -- Комбайнер был, тракторист прибавился -- можно хохлацкий колхоз создавать, -- подначивал Саша Пролеткин. -- Точно! -- согласился Шовкопляс. -- Мы и тэбэ примем. Жирафов та бегемотив разводить будешь. -- А ты, паря, откуда? -- спросил Рогатин другого новичка. -- Я с Кубани, -- с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: - Профессия у меня не шибко боевая -- пекарь. Но силенка есть. До механизации тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. - Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: -- Давай, кто хочет испробовать? Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил Сашину руку, будто пустой рукав. Следующий жертвой был Жук. Севостьянов по очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря, как ни старался, одолеть не смог. -- Вот чертушка! -- восхищался Пролеткин. -- Вот это токарь-пекарь! -- Гвозди есть? -- спросил Севостьянов. -- Найдем, -- пообещал Саша. Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно. Покачал еще и наконец вытянул. Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса, сидевшего у дверей: -- Дай-ка, друг, полешко или палку. Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил: -- Чтоб руку не повредить... И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки. Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил: -- Это полдела. Теперь надо его вытянуть. -- Без клещей? -- изумился Пролеткин. -- Клещами каждый сумеет, -- снисходительно заметил Захар. Он ухватился за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул одним рывком. -- Слушай, да тебе можно в цирке выступать! -- воскликнул Саша. -- Подковы гнуть. Доски ломать. -- Ломать я не люблю. Моя сила смирная. Буду жив -- опять пойду людей хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр чую -- вынули там без меня буханки, или они еще в печи доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа -- хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький как огурчик и опять бежишь к своему хлебушку. -- Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот,- сказал Пролеткин, постучав зачерствевшей буханкой по столу. -- Этот еще куда ни шло, -- возразил Жмаченко. -- Ты немецкий трофейный посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки. Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было помечено: "Год выпечки -- 1939". Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие. -- Ты на вкус попробуй, -- потчевал Жмаченко. Буханка внутри была белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса. -- Опилки! -- Эрзац и есть эрзац, -- подвел итог Рогатин. -- Ну, а ты чего молчишь? -- спросил старшина Хамидуллина. -- Очередь не дошла, -- дружелюбно ответил тот. -- Тебя как звать? -- Наиль. -- А где ты жил, чего делал? -- Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, "эмки". -- Лучше бы танков побольше наделал, -- буркнул Голощапов. -- Не моя специальность, -- отшутился Хамидуллин. -- Семья есть? -- Нет. Не успел обзавестись. -- Это хорошо, -- вздохнув, сказал старшина. -- Почему? -- В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек... Ну а, кроме автомобилей, чем еще занимался? -- Спортивной борьбой. Второй разряд имею. Жмаченко оглядел разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина. -- Может, ты, Рогатин? -- спросил старшина. -- Ну его, он всякие приемы знает, -- отмахнулся Иван. -- Знаю, -- подтвердил Хамидуллин, -- и вас научу, если захотите. Саша Пролеткин не любил ничего откладывать. Вышел из-за стола, встал в проходе. -- Давай показывай! Наиль осмотрелся, покачал головой: -- Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо. -- Испугался! -- выкатив грудь, петушился Саша. -- Ну, хватит, братцы, -- вмешался Ромашкин. -- Аида на занятия. Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть... x x x И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна ринуться в наступление. В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником. Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была теплая, но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе. В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу убийственный "сюрприз": черноту ночи вспороли яркие трассы "катюш", загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя. -- Что сейчас творится у них там! Страшное дело! -- крикнул Ромашкин стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его. Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. "Да, Сережа, -- подумал Ромашкин о Коноплеве, -- твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их наступления, и вот долбанули в самый опасный для них момент!" И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут противник перешел в наступление. На полк Караваева по созревшему хлебному полю двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий, накатывающихся одна за другой, как волны. Сражение это для каждого из его участников имело свои масштабы. Для советского Верховного Главнокомандования оно представлялось как одновременное сокрушение двух сильнейших группировок противника -- орловской и белгородской. Для командующего Центральным фронтом К. К. Рокоссовского это было единоборством с 9-й немецкой армией, рвавшейся к Курску с севера. Для командующего Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутина -- недопущением прорыва к тому же Курску с юга 4-й танковой армии неприятеля. Для командира дивизии Доброхотова и командира полка Караваева главный смысл состоял в отражении таранного удара танков, обрушившихся на их боевые порядки. А для взводного Ромашкина это была смертельная схватка с одним-единственным "тигром", ворвавшимся в расположение разведчиков. Ромашкин впервые увидел такую машину. Она была огромна и угловата. Уже по формам ее можно было судить, насколько прочна и толста броня "тигров". При таком надежном броневом прикрытии обтекаемость не обязательна. За "тиграми" следовали автоматчики с засученными рукавами. Эти их засученные рукава действовали устрашающе -- шли вояки, знающие свое дело. Шли, как на работу, с твердым решением не останавливаться ни перед чем! Они были похожи на тех гитлеровских солдат, которых Василий впервые увидел на шоссе под Москвой в сорок первом году! Но времена настали другие, и не то оружие в наших руках. Теперь немецким пикировщикам, как они ни старались, не удалось построить карусель над головами обороняющихся. Едва появились, как на них тут же обрушились из-за облаков истребители. Защелкали скорострельные пушки, и задымили черными шлейфами "юнкерсы" и "мессершмитты", падая на землю один за другим. Падали и наши "яки" и "лавочкины". Однако сбросить бомбы точно на боевые порядки наземных войск они не дали. Даже "тигры" выглядели несокрушимой силой лишь издалека. А как только приблизились на прицельное расстояние, новые наши пушки ЗИС стали пропарывать броню особыми снарядами и сжигать танки. Матушка-пехота сидела в траншеях, не трепеща от волнения, хорошо зная, что все это должно было двинуться на нее именно в тот час, именно с этих направлений и в таком именно количестве. Под рукой у солдат лежали теперь не хрупкие стеклянные бутылки с горючкой, а специальные противотанковые гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру "тиграм", ослепляли их, сбивали с катков гусеницы. "Да, теперь мы не те, -- думал Ромашкин, -- теперь нас так просто не возьмешь! Народ тертый, солдат битый, тот самый, который трех небитых стоит". Василий пристально взглянул на своих бойцов. Стоят молча, исподлобья рассматривая черные кресты на бортах "тигров", пушки с набалдашниками, скрежещущие и клацающие, начищенные землей до блеска траки. Василий понимал -- надо, чтобы атака захлебнулась на первой позиции. Но от ощущения спокойной уверенности в своих силах у него возникло странное желание: неплохо, если бы хоть один из "тигров" прорвался сюда, во второй эшелон полка, где как обычно, находился в резерве взвод разведки. Не терпелось самому встретиться с этим чудовищем. Словно исполняя это неразумное желание, "тигры" дошли и до первой и до второй траншеи. Их подбивали, жгли, подрывали, но уцелевшие лезли вперед, сметая на своем пути все живое. И настал момент, когда "тигр" направил свой пушечный ствол прямо в лицо Василию. Круглая дыра этого ствола оказалась такой необъятной, что заслонила поле боя и то, что творилось в небе. "Сейчас из этой дыры вылетит огненный сноп, и от меня не останется ничего", -- мелькнуло в сознании Ромашкина. Уверенность, которая совсем недавно наполняла его душу, вдруг испарилась. Желание потягаться с "тигром" показалось глупостью, которая и привела к беде. "Сам, дурак, напросился, теперь получай!" Танк выстрелил. Огонь ослепил Ромашкина, и сразу же наступила глубокая тишина. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Василий видел: по-прежнему вокруг вскидывается земля от разрывов снарядов, солдаты что-то кричат, раскрывая рты, но все это беззвучно. "Лопнули перепонки", -- будто не о себе подумал Василий, не отводя глаз от подползающего еще-ближе "тигра". Когда жаркое дыхание машины коснулось уже лица, Ромашкин деловито метнул гранату. Беззвучно вскинулся еще один фонтан земли и дыма. Танк непроизвольно крутнулся на исправной гусенице, а другая, перебитая, железным удавом сползла на землю. Василий, а за ним Рогатин и Шовкопляс кинулись вперед. Знали -- чем ближе к танку, тем безопаснее. Иван взобрался на танковую корму и встал над люком, держа автомат наготове: экипаж попытается исправить гусеницу или в крайнем случае удрать, чтобы не сожгли в этой железной коробке. Рогатин мгновенно сунул ствол автомата в щель и пустил внутрь машины длинную очередь. Крышка, теперь уже никем не придерживаемая, легко поддалась сильному рывку Шовкопляса. Он добавил в чрево танка лимонку и тут же захлопнул люк, чтоб не попасть под осколки. Василий не слышал взрыва гранаты, только увидел желтый дымок, потекший из щели неплотно прикрытого люка. Шовкопляс и Рогатин безголосо двигали губами. "Неужели оглох навсегда?" -- опять спросил себя Василий и показал ребятам на свои уши, помахал руками -- ничего, мол, не слышу. Иван настойчиво кивал куда-то назад. Оглянувшись, Василий убедился, что немецкие танки не только горели. Поредевший их боевой порядок все глубже вклинивался в нашу оборону. "Тигры" и сопровождавшая их пехота уже миновали и штаб и тылы полка, устремлялись куда-то к дивизионным резервам. "Как же нас автоматчики не побили?" -- удивился Василий и спрыгнул назад в окоп: приближались новые немецкие танки. Только эти шли уже не сплошным развернутым фронтом, а отдельными подразделениями, рассредоточенно. "Что же происходит? Мы в окружении, что ли? Уцелел ли полк? Где Караваев? Гарбуз?" Ромашкин посмотрел в бинокль на полковой НП. Там мелькали чьи-то головы, похоже, в наших касках. -- За мной! -- скомандовал Василий и опять удивился: он не слышит своего голоса, а ребята поняли команду. К НП полка стягивались уцелевшие роты. Куржаков, как всегда в бою, возбужденный и веселый, энергично жестикулировал, но Василий не понимал, о чем он говорит. Полковое командование тоже в целости. Караваев отдавал распоряжения, показывая на холмы и овраги. С жалостью поглядев на своего комвзвода, Иван Рогатин написал пальцем на рыхлой земле, вывороченной снарядом: "Занимаем круговую оборону". В ушах Ромашкина тишина сменилась каким-то гудением, будто их заливала вода. Голова болела. Ломило в затылке. Разведчики повели его под руки на участок, отведенный для обороны взвода. И здесь сознание Ромашкина стало гаснуть. Он лег в кусты и забылся. Немцы, не обращая внимания на советские части, оставшиеся в их тылу, все рвались и рвались вперед. Только вперед! Стремились во что бы то ни стало замкнуть свои клещи у Курска. Ромашкин иногда приходил в себя, открывал глаза: к нему склонялся кто-нибудь из разведчиков, давал попить, предлагал еду. Василий плохо соображал, где он и что происходит вокруг. Опять проваливался куда-то, и не то в бреду, не то в действительности ему виделось бездонное жерло танковой пушки. Он силился убежать от ее разверстой пасти и не мог -- его держали. Эвакуировать контуженного старшего лейтенанта было некуда. На шестой день Василию стало лучше. Открыв глаза, увидел Гарбуза. Попытался встать перед замполитом, но подняться не смог. -- Лежи, лежи. -- Гарбуз придержал его рукой. -- Ну, как самочувствие? -- Нормально, товарищ майор, -- ответил Ромашкин. Ему казалось, ответил громко и четко, а на самом деле Гарбуз едва понял его тихую заплетающуюся речь. -- Значит, ты меня слышишь? -- обрадовался Гарбуз. -- А как же! Говорю ведь с вами! -- Верно. И даже мыслишь логично. Значит, все в порядке. -- А как наступление? -- Немецкое? -- Наше. -- Откуда ты знаешь о нашем наступлении? Тебя контузило, когда мы отходили. -- Знаю. Должны мы наступать! Гарбуз был растроган этой уверенностью. -- Дорогой ты мой, все будет в свой срок. Фашисты выдыхаются. За неделю всего на семь километров к Понырям продвинулись. А от Белгорода чуть больше тридцати. Не получилось у них окружения. Не дотянулись до Курска. Поправляйся, Василий, скоро наши погонят фрицев, и мы подключимся. -- Я хоть сейчас. -- Ромашкин хотел встать, но земля с обгоревшей пшеницей, черными, закопченными танками, с Гарбузом и разведчиками, его окружавшими, вдруг качнулась, накренилась, и он прилег, чтобы не покатиться по этой качающейся земле куда-то к горизонту. -- Ты лежи, не хорохорься, -- приказал Гарбуз. Ночью на Василия опять полз танк, наводил длинную и глубокую, как тоннель, пушку, а гитлеровцы с засученными рукавами старались загнать Ромашкина в эту круглую железную дыру. Навестил Василия и Куржаков. Усталый, он говорил с веселой злостью: -- Вот, Ромашкин, как надо воевать! Научились! -- Завелся! -- ухмыльнулся Ромашкин. -- А я, брат, всегда заводной! -- совсем по-дружески признался Куржаков... Черный удушливый дым стлался над полями и перелесками, над яблоневыми садами и сожженными селами, над разбомбленными железнодорожными станциями и взорванными, рухнувшими в реки мостами. Два миллиона людей днем и ночью кидались в этом дыму и пыли друг на друга, стреляли из пушек, танков и пулеметов, кололи штыками, били прикладами. Танковые армады, разбомбленные авиацией и расстрелянные артиллерией, горели в полях, как железные города. Наконец фашисты попятились. Сначала медленно, то и дело бросаясь в свирепые контратаки, потом быстрее, но все же организованно, от рубежа к рубежу. Наши войска преследовали их по пятам. Нет, не только дивизиями, сохранившимися в резерве, а главным образом теми же самыми, которые стояли насмерть в обороне. Усталые, небритые, пропитанные гарью бойцы день и ночь теснили противника. Усталость накопилась такая, что люди засыпали порой на ходу и двигались вперед в полусне, с закрытыми глазами, держась рукой за повозку, пушку или соседа. Шагал среди них и Ромашкин со своим взводом. Контузия иногда напоминала о себе, голова болела, подступала тошнота, но все же идти вперед было приятнее и веселее, чем валяться где-нибудь в госпитале. И Василий крепился. x x x В середине сентября Ромашкина вместе с Люленковым вызвали в штаб дивизии. Туда же, в небольшую рощу, съезжались офицеры-разведчики из других полков. Кто на коне, кто на трофейном мотоцикле, а кто и на немецком автомобиле. Знакомый голос окликнул Ромашкина. Обернувшись, он увидел Егора Воробьева -- тоже командира взвода разведки. -- Живой! -- обрадовался Василий. Они виделись до того всего два раза, но встретились теперь, как давние друзья. Ромашкину нравился этот отчаянный двадцатилетний лейтенант, выполняющий задания с особой лихостью. Выглядел Егор, как всегда, картинно - в щеголеватых сапожках, в пятнистых брюках маскировочного костюма, с ножом на поясе, в кубанке с алым верхом, несмотря на теплынь бабьего лета... Подошел Володя Климов из дивизионной разведки. Сдержанно поздоровался. Он был полной противоположностью Воробьеву -- строгий, неразговорчивый. Ромашкин впервые заметил, какие у Климова внимательные глаза. Люди с такими глазами обычно мало говорят, но много думают. Климов собирал всех прибывших в одно место -- на поляну. Туда пришел начальник штаба дивизии полковник Стародубцев. Обрисовал обстановку в полосе наступления дивизии, рассказал, как поделена эта полоса между полками, и потребовал, чтобы разведчики, держались по возможности в границах своих полков, не мешали друг другу. -- Действовать вам придется в отрыве от главных сил, -- говорил полковник. -- На промежуточных рубежах противника не задерживайтесь. Основная ваша задача -- выйти на западный берег Днепра, разведать там оборону и силы немцев. Назад до особого распоряжения не возвращаться. Поняли? Разведчики молчали. Днепр-то не рядом, до него еще далеко! Официально задание формулировалось так: вести разведку в преследовании. А что это значило практически? В преследовании обе стороны непрерывно перемещаются. Противник устраивает засады, минирует дороги, мосты, дома. На промежуточных рубежах он непременно попытается создать видимость серьезной обороны, чтобы подольше задержать наши войска. Ну, а разведчики, двигаясь то в его тылу, то на флангах, должны все это своевременно раскрывать и предупреждать своих. На сей раз Ромашкин взял с собою на задание двенадцать человек. В группу были включены, конечно, самые опытные разведчики: Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс, Голощапов, Жук. На Жуке -- особая ответственность: он радист. Даже самые важные сведения, добытые разведкой, если их не передать в срок, теряют всякую ценность. Жук так нагрузился своей аппаратурой и запасными принадлежностями к ней, что ноги подламывались под этой тяжестью. Пришлось раздать части имущества другим. Выступили вечером, чтобы затемно пробраться поглубже в тыл противника и с рассветом приступить к делу. Сейчас не было ни развитой траншейной системы, ни проволоки, фронт имел многочисленные разрывы. Гитлеровцы ходили лишь по шоссейным и железным дорогам. Проселки же и лесные тропы оставались бесконтрольными. По одной из таких троп и проскользнула группа Ромашкина. На исходе ночи Ромашкин облюбовал тихую балочку, выставил охрану, а остальным приказал ложиться спать. -- Вот это приказ! -- балагурил Пролеткин. -- Побольше бы таких приказов! -- Эх ты, детский сад! У тебя все думки только о приятном! -- вздохнул Рогатин и, положив голову на вещевой мешок, тут же уснул. Саша свернулся клубком, прижался к широкой спине Рогатина и тоже задышал ровно и глубоко. Спали все. Только часовые, преодолевая дрему, выползли на бугорок, чтобы их обдувало ветром. Василий специально назначил парный пост. Нельзя надеяться на одного -- люди так утомлены. Из-за этого ведь и привал устроили. Начинать разведывательные действия в переутомленном состоянии тоже рискованно: разведчику нужны ясный ум, мгновенная реакция. Проснулся Ромашкин первым, когда небо только начало бледнеть на востоке. В тенях уходящей ночи за каждым кустом, в каждом овраге могли притаиться фашисты. И вскоре разведчики действительно обнаружили их в близком соседстве -- на дороге. Фашисты шли растянувшимся строем. Человек пятьдесят -- шестьдесят. Некоторые несли на плечах шестидесятимиллиметровые минометы. "Пехотная рота, - определил Василий, -- такие минометы на вооружении только в пехотных ротах. Но рота неполная. Обычная ее численность более ста человек. Вероятно, один взвод оставлен позади для прикрытия... Ну, а если идет рота, значит, где-то должен быть и ее батальон. Скорее всего, главные силы батальона уже отошли под покровом темноты, чтобы занять оборону на промежуточном рубеже. Рота их догоняет..." Так вот, по деталям, раскрывается в разведке общая картина. Жук передал по радио предположения командира и его решение идти на поиски промежуточного рубежа. Шли теперь осторожнее. Впереди дозор -- Шовкопляс и Голощапов. Они пробирались от кустов к роще, от рощи к оврагу. Открытое пространство переползали. Достигнув очередного укрытия, подавали сигнал: "Путь свободен". В полдень дозор вызвал сигналом одного комвзвода. Ромашкин выполз на высоту и увидел: внизу, перед деревней, работают немцы. По пояс голые, они углубляли траншею. Другие у ручья резали дерн, подносили его и маскировали бруствер. Поводив биноклем, Василий заметил в некотором отдалении еще несколько немецких подразделений, занятых такой же работой. Видно, здесь и оборудуется промежуточный рубеж. И за траншеями тоже копошатся солдаты, наверное, артиллеристы и минометчики. -- Ну, хлопцы, -- сказал Василий, -- тут все ясно, передний край промежуточного рубежа -- вот он. Теперь надо осмотреть глубину. Как пойдем? Первым высказался Пролеткин: -- Давайте построимся и двинемся строем, не таясь. Фрицы как пить дать примут нас за своих. Жук усмехнулся, покосившись на Сашу: -- А если разглядят? В бинокль, например? -- Отобьемся, -- уверенно заявил Саша. -- Отобьемся! -- передразнил Рогатин. -- После этого нас так гонять станут, только пыль сзади нас завьется. А пока ты здесь бегаешь, полк будет стоять без сведений. Саша не уступал: -- Чего вы накинулись? Можете предложить что-нибудь лучше, давайте выкладывайте! Разведчики молчали. Наконец Рогатин, как всегда не торопясь, спросил: -- Что вы скажете, товарищ старший лейтенант, насчет вон той балочки? Балочка эта огибала высоту вблизи копошившихся немцев и уходила на противоположную окраину деревни, где виднелись такие же зеленые кусты. -- Как же! -- съязвил Саша. -- Фрицы в этой балке дорогу тебе приготовили! Дураки они, что ли, чтоб такой обход без мин оставить? -- А чего ты мин боишься? Не видел их раньше? Фрицы мины поставили, а мы снимем! Предложение Рогатина было принято. Ползком разведчики потянулись к оврагу. По дну его бежал ржавый ручей. Там пахло болотом, свирепствовали комары. Под коленями и локтями предательски хрустели трухлявые ветки. Впереди осторожно крался Голощапов, руками прощупывая траву. Он лучше любого сапера мог обнаружить проволочки мин натяжного действия или усики нажимных. От его внимательного взгляда не ускользал ни один подозрительный их признак. Помята трава? Сломан сучок на кусте? Значит, надо быть начеку!.. Наконец он остановился, поманил Ромашкина, тихо сказал: -- Вот они, милые. Приглядевшись, Ромашкин увидел на колышках железные головки с глубокими насечками. Они были похожи на ручные гранаты лимонки, только крупнее. Такая штука, если дернуть за проводок, подпрыгивает и взрывается, разбрызгивая сотни осколков. Эти "попрыгунчики" хорошо знакомы разведчикам: их можно оставить на месте, достаточно перекусить проволочки. Простригли проход, благополучно выбрались за деревню и уже оттуда донесли в полк по радио: "Промежуточный рубеж в квадратах 2415, 2418. В квадрате 2512 -- опорный пункт. Обходы с юга минированы. Продолжаю движение в направление 2117-2011". За последующие пять дней группа Ромашкина раскрыла еще несколько таких рубежей. Не раз сталкивалась с врагами почти лицом к лицу, но удачно избегала боя. Однажды разведчики увидели, как вражеские факельщики деловито обливали керосином и поджигали дома в селе. Очень хотелось выскочить из укрытия и расправиться с этими подлецами. Однако сдержали себя -- не позволяла задача, которую выполняли. На шестые сутки, когда солнце совсем уже спустилось и не грело, а лишь било в глаза тревожным красным светом, как догорающая хата, впереди между деревьями блеснула широкая полоса воды. Днепр!.. Все знали, что он должен показаться с минуты на минуту. И все же вид спокойной большой реки взволновал разведчиков. Чуть не бегом бросились они к воде, но остановились за деревьями, чтобы не обнаружить себя. Только Шовкопляс не утерпел -- прокрался к самому берегу, присел там в кустах, гладил воду, как живое существо, и шептал: -- Днипро мий... Днипро мий коханый... Мы прийшлы... До наступления темноты разведчики, тщательно маскируясь, вели наблюдение. Немцы укрепляли и минировали оба берега. На западном вместе с солдатами работали насильно согнанные сюда женщины. Их разноцветные косынки Василий ясно видел в бинокль. Западный берег как бы сама природа уготовила для обороны: он высок и обрывист. Трудно преодолеть под огнем эту широкую водную преграду. Не легче и выкарабкаться на кручу того берега. Чтобы облегчить форсирование Днепра войсками, надо собрать как можно больше вполне достоверных сведений о противнике, его укреплениях. А для этого разведчикам придется первыми переправляться на тот берег. Впотьмах они связали два сухих дерева, поваленных бурей, прикрепили к ним вещевые мешки, одежду, оружие, а сами поплыли рядом с этим неуклюжим плотом, толкая его перед собой. На середине реки у многих стало сводить судорогой руки и ноги. Мышцы задубели от напряжения. Ромашкина тянуло на дно, как каменного. Он дробно стучал зубами, с трудом дышал -- грудь словно железными обручами стянуло. Казалось, не будет конца этому плаванию. Какое расстояние уже преодолено и далеко ли до другого берега, определить невозможно -- ничего не видно. Только черная холодная вода вокруг. Но вот впереди обозначилась, кажется, полоса более плотной черноты. Ноги коснулись донной тины. Слава богу -- дотянули! Совсем обессиленные, разведчики едва выбрались на узкую отмель. Их далеко снесло течением влево. Полежали. Отдышались. А холод все еще сотрясал тело. Надо вставать и возвращаться в полосу своего полка. Однако берегом идти опасно: он наверняка минирован, да и наблюдатели здесь, конечно, выставлены. -- Отойдем от Днепра вглубь на километр-другой и там повернем вправо, - распорядился Ромашкин. Выкарабкались наверх. Снова залегли, прислушались. Неподалеку пиликала губная гармошка и слышалась немецкая речь. Поползли чуть правее и вскоре обнаружили траншею полного профиля. Земля свежая, рыли недавно. На площадке стоял пулемет. Саша зыркнул на командира - не прихватить? Ромашкин показал ему кулак. Перебрались через траншею, пошли дальше и наткнулись еще на одну линию окопов. В темноте звучали команды, угадывалось движение многих людей. Ясно различались удары кирок о землю, звяканье лопат. Здесь работали даже ночью. Пересекать эту линию не решились -- могут заметить. Отступив назад, пошли направо вдоль окопов. Через полчаса окопы кончились, и не стало слышно ни голосов, ни шума земляных работ. Углубившись еще на километр, разведчики втянулись в густой кустарник и решили отдохнуть здесь. За двумя рубежами вражеской обороны они почувствовали себя в относительной безопасности. Внимание немцев направлено сейчас к востоку, а группа Ромашкина сидит у них за спиной. Отсюда и днем удобно будет вести разведку. Жук передал первые сведения о западном береге. В ответ последовало поздравление с удачей и пожелание новых успехов. Но утром разведчики вдруг обнаружили, что попали они в очень опасное место. Впереди и сзади копошились немцы. Неподалеку окапывались минометчики. Вскоре двое немецких солдат направились к кустам, где замаскировалась группа. -- Брать втихую, -- шепнул Ромашкин. Все напряглись. Немцы, разговаривая, шли к ним. У одного был топор, у другого веревка. Стали рубить кустарник, наверное, для укрепления стенок траншеи. Работали они почти рядом. Василий уловил даже специфический запах: смесь одеколона и порошка от вшей. Стоило кому-то из разведчиков чихнуть, и группа была бы обнаружена. Затянув увесистую веревку, немцы заспорили -- кому нести. Наконец один помог другому взвалить ее на спину и, посмеиваясь, пошел сзади. Разведчики отползли поглубже в кусты. И вовремя! Вслед за первыми двумя пришли еще четверо немцев. "А что, если сюда пожалует целый взвод?" Ромашкин старательно высматривал, куда бы скрыться, но спрятаться негде -- за кустарником голые травянистые холмы. Трудным был этот день -- ни покурить, ни размяться нельзя. Только в сумерки разведчики выползли к черному пожарищу. Когда-то это был, наверное, хутор. Теперь здесь торчала одинокая печная труба, валялись закопченные кирпичи да чернели обгоревшие остатки плетня. Василий надеялся, что немцы сюда не придут, поживиться тут нечем. Стали обследовать развалины, выбирая, где бы замаскироваться ненадежнее. Можно было залечь на огороде между грядок в ботве. Можно расположиться в бурьяне вдоль плетня. Однако Саша Пролеткин нашел место получше. Он повел Ромашкина туда, где прежде стоял, очевидно, сарай. Разгреб сапогом головешки и золу. Показался какой-то квадрат. -- Погреб, -- сказал Саша. Подошли другие разведчики, подняли обгоревшую крышку. Из черной дыры потянуло сыростью и гнилой картошкой. Саша нащупал ногой лестницу, стал спускаться вниз. Чиркнул там спичкой, и все увидели в глубокой яме бочки и ящики. Следом за Пролеткиным спустился и Ромашкин. Осмотрел убежище, посвечивая фонариком. -- Гостиница "люкс", -- нахваливал свою находку Пролеткин. -- Да еще и с закуской. -- Он похлюпал рукой в одной из бочек и поднес к лицу Василия крепкий соленый огурец. -- Что ж, давайте располагаться здесь, -- сказал Василий. В погребе было тесновато, но каждый нашел, где присесть. Над лазом поставили искореженную в огне железную кровать и бросили на нее остатки плетня так, чтобы сквозь них можно было вести наблюдение. И дружно все захрупали огурцами. Саша стоял над бочкой, выпятив грудь, приговаривал: -- Соблюдайте очередь, граждане! Обжорам вроде Рогатина устанавливается норма. Ромашкин смеялся вместе со всеми. Лишь в какой-то миг, взглянув на себя и своих орлов как бы со стороны, удивился: "Только ведь пережили смертельную опасность -- и вот уже радуемся сырому погребу, соленым огурцам. Веселимся даже! И где? В тылу врага, который каждую минуту может обнаружить нас, и тогда..." Что будет "тогда", Ромашкин хорошо представлял себе, но не хотел думать об этом. Остаток ночи использовали для разведки вражеских инженерных сооружений на берегу. Надо было поторапливаться. Полк приближался: из-за Днепра уже долетал сюда гул артиллерийской стрельбы. Немцы тоже спешили: работа и ночью не прекращалась ни на минуту. Со всех сторон слышались удары кирок, ломов, топоров, передвигаться между работающими можно было лишь с крайней осторожностью, чаще всего ползком. С берега Ромашкин опять увидел широкий плес Днепра. Теперь на нем чуть дрожала, переливаясь, лунная дорожка. Вдали чернел противоположный берег. Может быть, оттуда в эту минуту смотрели сюда Куржаков, Петрович, Караваев? Они почти уверены, что натолкнутся здесь на мощнейшую оборону. Громкое название "Восточный вал", широко разрекламированное фашистами, рисовало в воображении нечто похожее на финскую линию Маннергейма -- непробиваемые бетонные доты, подземные казематы, противотанковые рвы. А в действительности ничего подобного не было. "Возможно, все это тщательно замаскировано?" -- опасливо предположил Василий. До самого рассвета ползал он по немецкой обороне, но железобетонных сооружений так и не нашел. Это его обрадовало. Теперь тревожила главным образом огромность водного пространства. Переплыть такую реку не то что под огнем, а и просто так удастся не каждому. Вспомнилось, как сам окоченел и едва не утонул прошлой ночью. А как поплывут войска? По ним будут бить из пулеметов и орудий, их будут бомбить с воздуха. Скоростных катеров и лодок нет, придется воспользоваться только подручными средствами. А какая у них скорость? На примитивном плоту, на связках соломы, на пустых бочках не очень-то разгонишься!.. Утром по радио получили распоряжение: "Будьте готовы к корректировке огня". Ромашкин заранее высчитал и нанес на схему координаты целей, чтобы не тратить на это время в разгар боя. День прошел без происшествий, если не считать, что после соленых огурцов всех страшно мучила жажда. Фляги опустошили уже к середине дня, все стали попрекать Сашу Пролеткина. -- Дернул тебя черт найти эти огурцы, запеклось все во рту, -- ворчал Голощапов. -- Сожрал полбочки, конечно, запечет! И не только во рту, -- огрызнулся Саша. Дотерпели дотемна. Но и тут муки не кончились -- к воде не пробраться. Ударила артиллерия, забухали разрывы, и разведчики поняли -- форсирование началось под покровом ночи. Им не было видно, что творится на Днепре. Все высоты, с которых просматривалась река, были заняты гитлеровцами. Ориентировались по артиллерийской канонаде. Она грохотала вдоль всего побережья. Первыми форсирование начали те, кто раньше других вышел к Днепру. Главных сил ждать не стали. Успех обеспечивался прежде всего внезапностью. Справа и слева Ромашкин слышал уже трескотню автоматов. Это означало, что какие-то подразделения успели зацепиться за правый берег. А в полосе караваевского полка еще тихо. Василий забеспокоился: "Неужели потопили всех? Течением полк снести не могло. Он отчаливал, конечно, повыше нас, мы ведь предупредили, какая тут скорость течения". Несколько раз мощные налеты артиллерии едва не разнесли в клочья самих разведчиков. Было и страшно и радостно: бьют-то свои! -- Дают жизни! -- комментировал Саша Пролеткин, и даже в темноте было видно, как он побледнел. -- Пусть дают, -- глухо отозвался Рогатин, -- на реке легче ребятам будет. -- А я что, возражаю? Нехай дают, -- соглашался Саша. И вот наконец торопливая трескотня автоматов, взрывы гранат, крики - совсем поблизости. Кто-то отчаянно взвыл, видно, напоролся на штык или нож. В первой прибрежной траншее явно завязалась рукопашная. Не терпелось выскочить и бежать на помощь своим. Пролеткин трепетал, как лист на ветру, шептал в горячке: -- Товарищ старший лейтенант, пора... Ну, товарищ старший лейтенант... Даже спокойный Рогатин весь подался вперед, с укором поглядывал на командира. -- Подождите, хлопцы, -- сдерживал их Василий, -- уж если ударим, то в самый нужный момент... Их-то успокаивал, а сам думал: "Как угадать этот момент? Может быть, он уже наступил вот сейчас, когда наши цепляются за берег? Может, осталось там несколько человек и самое время помочь им?" Из первой траншеи все еще слышалась стрельба. Теперь и пули летели в сторону разведгруппы. Неподалеку -- торопливый топот множества сапог, говор на бегу и разгоряченное дыхание. Ромашкин огляделся. Около роты фашистов разворачивалось для контратаки. "Значит, нашим удалось зацепиться! Но сейчас ударит эта свежая рота, и что станет с теми, кто отбивается у кромки воды?" Он не мог больше ждать. Приподнялся, взвел автомат, тихо скомандовал: -- За мной! Разведчики поняли все без разъяснения. Они как тени пошли на некотором удалении от немецкой цепи. Возможно, кто-то из фашистов, оглянувшись, и увидел их. Но разве мог он подумать, что по пятам следуют русские разведчики! Прозвучало громкое "Хайль!", и немецкая рота кинулась вперед быстрее. Из прибрежной траншеи навстречу ей забрызгали огоньки автоматов. Когда до траншеи осталось совсем рукой подать и неотвратимая волна контратаки готова была захлестнуть наших, Ромашкин закричал: -- Огонь по гадам! Бей их, ребята! Двенадцать автоматов полоснули длинными очередями в спины атакующих. Темные фигурки закувыркались, закричали, поползли по земле. На Ромашкина бежал дюжий немецкий офицер, истошно вопя: -- Нихт шиссен! Не стреляйте, здесь же свои! Жук встретил его очередью. А впереди почти то же самое кричал Голощапов: -- Эй, славяне! Подождите стрелять! Мы свои! Разведчики с ходу свалились в траншею. Их обступили солдаты с того берега. Начались радостные восклицания: -- Откуда вы взялись? -- Вот выручили! -- Мы думали -- хана! -- Ну, спасибо, разведчики! Василию показался знакомым паренек, который верховодил в траншее. -- Где-то видел тебя, -- не очень уверенно сказал Ромашкин. -- А как же! -- воскликнул тот. -- Я Пряхин. Помните, как вы из пополнения разведчиков отбирали? Я вам не понравился тогда -- Кузя Пряхин... -- Ты уже сержант? -- Стараюсь! -- А чья это рота, где офицеры? -- Куржаков у нас ротным. Он ранен в руку, на том берегу остался. Если бы в ногу, говорит, ранило, все равно поплыл бы, а в руку -- не смог. Взводных тоже кого убило, кто утоп. Вот я самым старшим и оказался. Вступайте теперь вы в командование, товарищ старший лейтенант. -- У тебя тоже хорошо получается. Действуй, я помогу. Сейчас вот огонька попросим! Жук, развернуть рацию! Ромашкин не принял на себя командование потому, что разведчикам в любой момент могли поставить новую задачу. Да и не хотелось ему, по правде говоря, еще раз обижать Кузю своим неверием в него. На середине реки зачернели не то плоты, не то лодки. "Вторая волна десанта", -- догадался Василий. Белые фонтаны воды со всех сторон обступили плывущих, а потом их вовсе заслонила стена артиллерийских разрывов. Из-за этой стены кое-где выскакивали какие-то неясные предметы. Что это -- доски, живые люди, погибшие? И тут же пошла в контратаку еще одна рота противника. Отстреливались без суматохи. По траншее бегал сержант Пряхин, писклявым мальчишечьим голосом кричал: -- Патроны зазря не жечь! Боепитание -- на том берегу! Норма -- один патрон на одного хрица! Понятно? -- Куда понятней... -- отвечали солдаты. -- Как думаете, товарищ старший лейтенант, правильная норма? -- Молодец, Пряхин, помощь будет не скоро. Видал, что на реке творилось? -- Видал... Отбили и эту контратаку. А гитлеровцы тем временем отразили еще две попытки полка Караваева переправиться через Днепр. Ромашкин с нарастающей тревогой поглядывал на восток. "Скоро будет светать. Значит, на весь день остаемся без подмоги. Тяжелый будет денек..." Отыскал глазами Пряхина. И когда тот прибежал на зов, Ромашкин окончательно убедился, что ночь уже кончилась: на лице сержанта отчетливо проступали крупные веснушки. -- Надо получше окопаться, днем нас засыплют минами, -- предупредил Василий. -- Понял, -- ответил сметливый сержант и понесся по траншее, отдавая распоряжение: -- Всем готовить "лисьи норки"! Василий знал эти "лисьи норки" со времени битвы под Москвой -- убежища надежные. Нору начинают рыть прямо со дна траншеи вперед и вниз. Толща земли сверху надежно укрывает солдата от пуль и осколков. Из такой норы может выбить только прямое попадание снаряда. А это, как известно, случается из тысячи один раз. С рассветом огляделись. Бой шел по всему берегу. Кое-где наши подразделения продвинулись на километр, а то и больше. Широкий фронт высадки лишал фашистов свободы маневра. Стоило им сосредоточить усилия на одном опасном участке, как тут же начиналось продвижение в других местах. Ромашкин тоже воспользовался одним таким моментом и, несмотря на малые силы, ворвался во вторую траншею. Почти без потерь. Только при этом открылись фланги. Раньше крохотный плацдарм упирался флангами в Днепр, образуя что-то вроде дуги, теперь же, отойдя от реки метров на триста, разведчики и солдаты Пряхина были открыты с двух сторон. А тут еще начала гвоздить со все нарастающей силой немецкая артиллерия. На противоположном берегу поняли, каково им, и заставили немецкие батареи ослабить огонь. Это было очень кстати. Бойцы опять принялись рыть "лисьи норы". Несколько человек Пряхин посла собирать трофейные автоматы, патроны к ним, гранаты. -- Теперь перебьемся! -- сказал неунывающий сержант, подавая Ромашкину немецкий автомат и снаряженные магазины. Буря в океане, ураган в песках, землетрясение в горах -- если бы все это объединить, получилось бы, пожалуй, нечто похожее на то, что творилось здесь. Контратаки следовали одна за другой. Ромашкин едва успевал менять в автомате магазины. Даже пикировщики заходили два раза. Появилось много раненых. Были и убитые. Из разведчиков погибли Цимбалюк и Разгонов. Василия тоже зацепило осколком в руку. Кончились бинты, перевязывать раны пришлось нательными рубахами. Над Днепром плыла сплошная завеса пыли и дыма. Под прикрытием этой завесы с восточного берега попытались подкинуть подкрепление. Но вражеская артиллерия опять разнесла плоты в щепки. Только двое солдат вплавь добрались к Ромашкину. Мокрые, раненые, едва живые от усталости, они спрашивали: -- Ну, как вы здесь? Держитесь? -- Держимся. -- Вот и хорошо. Мы к вам, товарищ старший лейтенант, на подкрепление. Василий невольно улыбнулся. Хоть и невелика помощь -- два солдата, но они как бы олицетворяли порыв, которым были охвачены люди на том берегу. Больше верилось теперь, что оттуда поддержат при первой возможности. По радио тоже подбадривали. Майор Гарбуз спокойным баском говорил: -- Передайте всем: форсирование идет успешно на широком фронте. Мы гордимся вами. Все вы представлены к правительственным наградам. А гитлеровцы неистовствовали. Тоже понимали, что ночью сил на плацдарме прибавится, и старались ликвидировать его засветло. Атаковали уже и танками. Особенно угрожающее положение создалось на правом фланге. Ромашкин кинулся туда, но, пока добежал, опасность миновала. Рогатин вытирал взмокший лоб, а Саша Пролеткин нервно раскуривал цигарку. На дне траншеи валялись трупы фашистов. -- Паскуды, -- дрожащим голосом ругался Пролеткин, -- чуть не затоптали! Здоровые, как жеребцы! Рогатин смотрел на своего дружка с восхищением, пояснил командиру: -- Когда эти гады свалились на нас, я троих на себя принял. А Сашок упал, будто мертвый. Лежит, шельмец, и снизу постреливает. Придумал же! Саша, напуская на себя суровость, отпарировал сердито: -- Хорошо тебе, ты вон какой: махнул прикладом -- бац! -- двое лежат. А я что с ними сделаю? Один по мне пробежал, до сих пор вся грудь болит. Наступил сапожищем, чуть не растоптал! -- Саша лукаво подмигнул: -- Ну, и я ему снизу в сиделку как дал очередь, так он из траншеи без помощи рук выскочил! Вон лежит. Ишь, харя до сих пор обиженная. Ромашкин выглянул из траншеи, там действительно лежал рослый фашист в багровых от крови штанах. Да, разведчики умели шутить даже в таком аду! И Василий был благодарен им за это. С такими людьми и в пекле не страшно. В коротких перерывах между контратаками ребята успевали доложить ему обо всем, что заслуживало внимания разведки. Жук непрерывно передавал добытые сведения на левый берег... С наступлением ночи через Днепр снова поплыли лодки, паромы, плоты. Фашисты отбивались отчаянно. Но с разбитых плотов уцелевшие солдаты выбирались только вперед. Недалеко от Василия разорвался снаряд. Опять оглушило. Стряхивая землю, осыпавшую его при взрыве, почувствовал -- кто-то тянет за рукав. Перед ним стоял Жук. Его осунувшееся небритое лицо расплывалось в улыбке. Радист делал какие-то знаки, губы его шевелились, а слов Ромашкин не слышал, в ушах стоял звон. Жук приблизился вплотную и крикнул в самое ухо: -- Всех нас к наградам представили! А вам с сержантом Пряхиным, наверное, Героя дадут. Точно говорю! Ромашкин не верил: "Ошибка, наверное..." А у Василия в ушах теперь не звенело, там будто свистел зимний ветер. Изо всех сил Ромашкин старался устоять на ногах, стыдно было падать: Жук может подумать, что от радости лишился чувств. Однако контузия брала свое, земля колыхалась, как плот на воде. Василий ухватился за край траншеи. И траншея раскачивалась вверх-вниз, вверх-вниз, словно качели. Наконец земля опрокинулась, и Ромашкину показалось, что он ударился спиной о твердое небо... Сознание возвращалось к нему урывками. Иногда при этом он слышал треск автоматов, совсем надорванный фальцет Кузьмы Пряхина. Надо бы встать, помочь сержанту, но не было сил. Потом совершенно неожиданно для себя Василий оказался на мокром берегу. Рядом хлюпает вода. Мелькает множество ног в солдатских обмотках: они валятся с плотов, бегут по отмели, лезут на крутой обрыв. И совсем рядом - голос майора Гарбуза: -- Берите свободную лодку и срочно везите его в санбат. Да осторожнее! Содержание  Проект "Военная литература"  Проза войны ------------------------------------------------------------------------- ------- V Бело вокруг. Ромашкин будто в заснеженном зимнем поле. Над ним склоняется какой-то тоже белый шар. Из шара смотрят знакомые веселые глаза. -- Ну как, товарищ старший лейтенант, выдюжили? Глаза сержанта Пряхина. И голос его же, писклявый. "Что это, бред? Почему летом выпал снег? Почему так тихо? Наверное, немцы к новому штурму готовятся?" Василий огляделся. Небольшая изба, бревенчатые стены обтянуты старыми простынями. Кузьма с забинтованной головой сидит на соседней койке. Напоминает: -- Это я, Кузя Пряхин. На плацдарме вместе хрицам прикурить давали. Помните? "Помню... Теперь все помню. Только чем там кончилось? Не сбросили нас в Днепр?" -- Как фор... форсир... -- У Василия не хватило сил выговорить это длинное слово. -- Порядок! Хворсировали! Наши жмуть на запад! -- прокричал Кузя. И Василий почувствовал, что засыпает. Спокойно засыпает, а не теряет сознание. "Не напрасно, значит, стояли мы насмерть!" -- как в тумане проплыла последняя мысль. Ранение у Ромашкина было не опасным, а контузия оказалась тяжелой: голова была какая-то пустая, он ничего не соображал. Потом выяснилось, из-за смертельной усталости это: не спал же трое суток. А когда отоспался, отмылся, побрился, все как рукой сняло. Через неделю встал. Полевой госпиталь располагался в деревне: избы -- палаты, клуб - столовая, правление колхоза -- штаб госпиталя. Меж рубленых домов мелькали сестры в белых халатиках. Раненые в нижнем белье шкандыбали на костылях по садам и огородам -- приелась окопная пресная пища. Яблочко, морковка, паслен у плетня -- все это лакомство. Местных жителей в деревне не было: то ли фашисты истребили, то ли угнали, а может, ушли сами, когда наши отступали на восток. Проворный Кузьма приносил Ромашкину репу, а однажды притащил пригоршню розовой малины. -- Ешьте, товарищ старший лейтенант. Солдаты все кусты по краям начисто обобрали. А я в заросли полез -- колется, проклятая, не пускает, но лез, - сам наелся от пуза и вот вам набрал... -- Кто здесь Пряхин? Иди в штаб, вызывают! -- крикнул от двери посыльный, такой же, как и все, раненый, с бинтами на шее и в белых подштанниках. Только заношенная красная повязка на руке показывала, что он при исполнении служебных обязанностей. -- Зачем это я понадобился? -- изумился Кузьма. -- Иди, там узнаешь, -- сказал Василий и тревожно подумал: "Уж не похоронка ли? Может, у него брата убили. Или отца..." Пряхин убежал. Он всегда передвигался бегом. А по деревне уже гуляла новость: -- Героя дали! -- Кому? -- Да тому конопатому, у которого башка в бинтах. -- Говорят, здорово на плацдарме воевал, полку переправу обеспечил... Пряхин вернулся в хату, сияя глазами, словно голубыми фарами. Подбежал к кровати Василия, виновато затараторил: -- Как же так, товарищ старший лейтенант?! Кабы не вы, нешто я удержал бы тот плацдарм? И теперь вдруг я Герой, а вы нет. Не по справедливости получается. Смотрел Ромашкин на его веснушчатый нос и сияющие голубые глаза, на бинты, испачканные у рта борщом, на рубаху с тесемками вместо пуговиц, и не верилось, что это Герой Советского Союза, тот самый Пряхин, которого он когда-то не взял в разведку. -- Поздравляю тебя, -- с чувством сказал Ромашкин. -- Чего же поздравлять-то?.. А как же с вами? Напишу товарищу Калинину, не по справедливости выходит. -- Брось ты кудахтать. Рассказывай по порядку. -- Ну, вызвали, я доложился. Сказали, Указ, мол, есть и звонок по телефону был: как поправлюсь, ехать в Москву за высшей наградой... А что, если я там, в Кремле, скажу про вас Калинину? -- Не надо. Там не полагается об этом говорить. Начальству виднее, кто Герой, кто нет. Да ты сам вспомни, через какое пекло прошел. Заслужил. Не сомневайся! -- Так вы же рядом были и командовали больше меня. -- Разберутся... Пряхин стал знаменитостью в госпитале. Ему выдали все новое со склада - белье, простыни, даже одеяло. В процедурной девушки размотали на его голове бинты, чтобы взглянуть на Героя. Им открылась веснушчатая, лукавая физиономия с щербатыми зубами и озорными голубыми глазенками. Девушки захихикали, и каждая втайне отметила: "А он ничего, симпатичный..." Ромашкин радовался за сержанта, а в глубине души копилась обида. "Что же получается? На плацдарме всеми командовал я. И Пряхиным командовал. Но вот Кузя Пряхин -- Герой, а меня обошли". Захотелось сейчас же уехать в полк. Не для того чтобы выяснить, как все это произошло: неловко стало находиться рядом с Пряхиным -- и ему радость омрачаешь, и у самого душу саднит. Только каким образом выбраться досрочно из госпиталя? В прошлый раз, под Москвой, помог военврач. Там учли гибель отца, подавленное состояние. Здесь никто не поможет, причин нет. Однако разведчик и в своем тылу остается разведчиком: он наблюдательней и находчивей других. В госпитале работников не хватало, раненые многое делали сами. Как только встал на ноги, берись за работу: на кухне, в управлении, в палате. Медсестры перевязывали только неходячих. Остальные сами разматывали бинты, стирали их, сушили на деревьях. Раны показывали врачу, он говорил сестре, какую наложить мазь, сестричка мазала, а перевязывали сами друг друга. Ромашкин постоял в процедурной, послушал разговоры. Многие просили выписать их раньше, но врач -- пожилой, толстый, в очках с массивными, точно лупы, стеклами -- говорил: -- Полежишь еще десять дней. Все. Иди. Были и такие, кто не прочь оттянуть срок выписки. -- Эх ты, сачок! -- сердился врач, разглядывая ловкача через свои очки. - Иди в управление к Нине Павловне, скажи, майор Шапиро приказал немедленно отправить тебя в часть. Следующий. Ромашкин вернулся в палату. Собрал вещички, спрятал бинты, завязал все тесемочки на рубашке и с полной уверенностью в успехе направился в управление госпиталя. Нина Павловна, моложавая, красивая женщина со строгими глазами, работала споро. Когда подошла очередь Ромашкина, он, глядя прямо в глаза ей, с напускной вялостью сказал: -- Шапиро-велел выписать. -- Вы вроде недавно у нас, -- сочувственно отметила Нина Павловна. Ромашкин испугался, как бы не разоблачили. Решил избавиться от ее сочувствия и, разыгрывая нахала, заговорил вызывающе: -- Вот и я толкую ему, что недавно прибыл, а он ноль внимания. Не вылечат, понимаешь, и уже гонят! Окопались тут в тылу... -- Ну, ты не очень-то! -- осадила Нина Павловна. -- Как фамилия? -- Ромашкин. -- Если майор Шапиро велел выписать, значит, пора! -- Она вписала фамилию в заранее заготовленные бланки и подала их Ромашкину. -- Получай обмундирование и на фронт шагом марш. Вояка!.. Ромашкин был настолько опытным фронтовиком, что не нуждался в указаниях о маршруте к месту назначения. Он, конечно, не поехал в резерв офицерского состава, куда выдали предписание, а вышел на шоссе, на попутных машинах добрался до своей дивизии и к вечеру очутился в родном полку. Встретили его радостно и начальники и разведчики. Должность в разведвзводе была свободна, специально для него сохраняли. -- Очень уж быстро вылечился! -- подозрительно сказал Гарбуз, вглядываясь в похудевшее лицо Василия, и позвал его в свой блиндаж: -- Пойдем, чаем тебя напою и обрадую. У Ромашкина так и подпрыгнуло сердце: "Могло случиться, Пряхин в одном Указе, а я в другом". Гарбуз усадил его к столу, сбитому из снарядных ящиков. Пододвинул стакан с чаем. Начал расспросы: -- Что, парнишечка, невесел? В госпитале ничего не натворил? -- Все в порядке, товарищ майор, вылечили. -- Хорошо, если так. Ну, ладно, я очень рад тебя видеть -- это раз. И поздравить с правительственной наградой -- это два. Орденом Красного Знамени тебя наградили за форсирование Днепра. Орден будет вручать командующий армией. Гарбуз пожал руку Василия и опять испытующе глянул ему в глаза. Ромашкина обдало жаром. Нет, не этой награды он ждал! Пытался ругать себя, успокаивать: "Недавно с трепетом смотрел на Красное Знамя. Самой почетной наградой считал этот орден. А теперь смотри как зазнался, даже не радуешься!" Гарбуз тоже был почему-то невесел. -- Да, брат, и я не того ждал, -- вдруг сказал он. Ромашкин испугался: откуда замполит узнал его мысли. -- Ты давно заслужил Золотую Звезду. Сколько уже "языков" натаскал? Штук полсотни? -- Сорок пять. -- Вот видишь. Разведчикам, по-моему, надо, как летчикам, боевой счет вести. Сбил двадцать пять самолетов врага -- Герой. Привел двадцать пять "языков" -- тоже Герой. -- Гарбуз явно был расстроен. -- Звонил я в штаб армии. Говорят, командиром подразделения, которое переправилось первым и удержало плацдарм, был сержант Пряхин. А помогали ему все. И вы в том числе, товарищ Гарбуз, что же, и вам давать Героя? Вот ведь как меня подсекли. Сразу говорить расхотелось... Но ты не огорчайся, Ромашкин, мы тебя знаем. Впереди еще много будет возможностей! Ромашкин никогда не видел его таким расстроенным и вдруг сам стал успокаивать Гарбуза: -- Не огорчайтесь и вы, товарищ комиссар, не за награды воюем. -- Правильно, Василий. Но если награды существуют, значит, давать их нужно по заслугам. -- Сержант Пряхин, по-моему, честно заслужил Золотую Звезду -- он дрался геройски, командира роты заменил! И после того, как меня ранило, один командовал, плацдарм отстоял! Гарбуз досадливо отмахнулся: -- Не о том речь. Пряхин молодец. Я в принципе... И Ромашкин почему-то представил себе Гарбуза в его прежней роли - секретаря райкома партии -- в поле, у трактора, среди колхозников. Там он был таким же -- рассудительным, справедливым. И его любили. А после войны больше любить будут, потому что стал он еще душевнее, еще умнее. -- Возьмите меня с собой после войны, -- попросил Ромашкин, -- правда, я не знаю, что там сумею делать... Гарбуз просиял: -- Поедем! С радостью тебя возьму. А что делать?.. Ну, первым долгом я бы всему району тебя показал, рассказал бы всем, какой ты геройский разведчик. Потом тебя избрали бы секретарем райкома комсомола. Ну, а последнего своего "языка" -- самую красивую девушку на Алтае -- сам высмотришь! И пойдет она к тебе в плен без сопротивления! -- Гарбуз засмеялся. -- А пока отправляйся в свой взвод. Мне пора к Куржакову. Он после ранения даже от медсанбата отказался, в тылах пока лечится. От безделья начал чудить: нацепил самовольно четвертую звездочку на погоны, расхаживает капитаном. По штату ему это звание положено, но не присвоили, -- значит, жди. А он говорит: не могу ждать, убьют -- и капитаном не похожу! Ромашкин улыбнулся: это на Куржакова похоже! Попросил замполита: -- Вы не ругайте его. Ругайте тех, кто не представил Куржакова к званию. Сами же говорили: положено -- дай! -- Ишь ты! -- удивился Гарбуз. -- Быстро усвоил!.. Но правильнее будет сделать так: присвоение звания Куржакову ускорить, а самого его подправить. Да, кстати, и ты поговори с ним, вы старые друзья. -- Едва ли он со мной посчитается. -- Почему же? Он тебя уважает. -- Не замечал. -- Мне Куржаков сам про тебя говорил: хороший парень этот Ромашкин, смелый и умный офицер... Гарбуз утаил конец этого разговора, не хотел напоминать о смерти. А Куржаков сказал тогда: "Зачем каждую ночь этого мальчика гоняете на задания? Привел "языка", пусть отдыхает. Думаете, просто каждую ночь в немецкие траншеи лазить? Загубите парня, сами потом пожалеете". x x x В Москве гремели салюты в честь героев Днепра. Без сна и отдыха работали люди в тылу по двадцать часов в сутки -- им думалось, что бойцы действующей армии вообще не спят. У фронтовиков действительно случались периоды, когда спать почти не приходилось. Один такой бессонный месяц был на Курской дуге, другой -- на Днепре. Утешали себя: "Ну, форсируем Днепр, тогда отоспимся". Не тут-то было! Немцы старались удержать Восточный вал. Все их резервы, все, кто мог ходить и стрелять, были брошены на ликвидацию плацдармов, захваченных советскими войсками на западном берегу Днепра. На фронт, к советским воинам, приезжали делегации с подарками, бригады артистов. Гостей допускали лишь до широкой днепровской воды и здесь останавливали. На том берегу продолжались тяжелейшие бои. Но гостей все же надо было принимать -- они выступали в госпиталях, в резервных частях, во вторых эшелонах, в штабах, на аэродромах. Приехали гости и в полк Караваева. Кирилл Алексеевич был на НП, когда ему доложил об этом по телефону начальник тыла подполковник Головачев. -- Хорошо, -- устало сказал Караваев, а сам подумал: "Вот принесло не вовремя. Что же делать?" -- Ну, вы там организуйте обед, угощение, чтобы все было на уровне. -- Это понятно, все сделаем. Только они на передовую просятся. Вас хотят видеть, героических бойцов. -- Ни в коем случае! Тут такое творится, не продохнешь! Сейчас шестую контратаку отбили. Я к тебе Гарбуза пришлю, он разберется. -- И, положив трубку, сказал замполиту: -- Давай, Андрей Данилович, это по твоей части. Я здесь как-нибудь без тебя обойдусь, а ты займи гостей. -- Ладно, -- мрачно согласился Гарбуз. -- И что же там прикажешь мне делать? Они ведь героев хотят видеть! -- Не злись, Данилыч. У нас все герои. Собери в штабе свободных офицеров да возьми Ромашкина с разведчиками -- им сейчас тут делать нечего Забирай и Початкина с его саперами. Вот тебе и герои! -- Это же резерв. -- Не одни они в резерве. Продержимся и без них. У фашистов тоже не бездонная бочка. Смотри, сколько их уложили за день. -- Караваев кивнул на поле, усеянное мертвыми вражескими солдатами. -- Устоим. Не беспокойся, Андрей Данилович. Я еще в первый батальон позвоню, чтоб к тебе послали натурального Героя -- сержанта Пряхина. Вот и будет полный комплект... Так нежданно-негаданно Ромашкин попал в разгар боя в торжество. Переправившись на левый берег, разведчики забежали, конечно, к старшине Жмаченко. Почистились, приоделись, нацепили ордена и медали. -- Ось як на украинской земле, воювати, так с музыкой! -- гордо сказал Шовкопляс. -- Рано мы пируем, -- возразил Голощапов, -- немец может такую "барыню" сыграть, что в Днепр, как лягушки, прыгать станем. -- Не для того лезли на плацдармы, чтоб назад драпать! -- пробасил Рогатин. -- Не кажи гоп, покуда не перескочишь... Хотя мы вже перескочили! - посмеивался Шовкопляс. -- Погоди, немцы наскипидарят тебе одно место, поглядим, куда ты ускочишь, -- задирался Голощапов. Ромашкин привинтил на новую гимнастерку все свои награды. К первой его медали "За боевые заслуги" давно прибавились медаль "За отвагу" и два ордена Красной Звезды. Подумал: скоро еще за Днепр Красное Знамя вручат... Жмаченко разглаживал на ребятах складки, одергивал, расправлял гимнастерки. Взмокший и красный от усердия, то и дело вытирал платком круглое лицо, лысину, шею. -- Ты тоже одевайся, с нами пойдешь, -- сказал Василий старшине. -- Куда мне! -- вздохнул с завистью Жмаченко. Ромашкин понял этот вздох по-своему: "У него и на грудь-то нацепить нечего. Как же мы проглядели? Сколько добрых дел старшина сделал! Разведчики всегда одеты, обуты, сыты. А ведь часто, разыскивая взвод, старшина нарывается на фашистов, отбивается от них. Он сам себе и разведка, и охрана, и транспорт -- сам ищет взвод, на себе тащит термосы, мешки с продуктами. Да, не отблагодарили мы старшину! Интенданты в больших штабах ордена получают - и правильно! -- а мы своего кормильца, который не меньше других опасностям подвергается, забыли. Нехорошо. Сегодня же с Гарбузом поговорю". Недалеко от штаба в машине с брезентовым тентом бойкая, веселая женщина продавала конфеты, папиросы, иголки, нитки, пуговицы -- прибыл военторг. К Василию подошел Початкин: -- Слушай, у нее там целая бочка вермута. Давай нальем в те бутылка на всякий случай. А то хватится батя, голову Гулиеву оторвет. -- Правильно. Где бутылки? Женька принес ящичек. Подошли к машине, подали все сразу. -- Наполните, пожалуйста. -- Обмануть кого-нибудь хотите? -- догадалась продавщица. -- Ух какие пузыречки красивые! -- У нас на фронте без обмана, -- отрезал Початкин. -- Какой серьезный! -- Продавщица обиженно поджала губы и подала бутылки с вермутом. Василий и Женька тут же стали пробовать. -- Ну и дрянь! -- сказал Ромашкин. -- Жженой пробкой пахнет, -- поддержал Початкин. -- А-а! -- махнул рукой. - Ничего, на немцев свалим: у них, мол, кто-то в эти красивые бутылки дряни налил. -- Давай хоть горлышки сургучом запечатаем, -- предложил Ромашкин и принес из штабной землянки палочку сургуча. На спичках растопили его и накапали на горлышки. -- У меня еще вот что есть, -- сказал Василий. Из кармана он достал немецкие монеты, пришлепнул одною из них, как печатью, теплый сургуч. -- Здорово получилось! -- оценил Женька. Отнесли ящичек Гулиеву и заторопились на концерт. Приезжие артисты выступали под открытым небом. Сцену соорудили из двух грузовиков с откинутыми бортами. Зрители сидели на траве. Немолодой конферансье Рафаил Зельдович, в черном костюме с атласными лацканами и платочком в нагрудном кармане, сиял улыбкой и сыпал шутками. Сам спел пародийную песенку о старом часовщике и отбил под нее чечетку. Часы пока идут, и маятник качается, - И стрелочки бегут, и все как полагается... Песенка кончалась словами о скорой гибели гитлеровской армии, которая, как старые часы, пока еще воюет, но конец ее близок. Эту песенку, как всегда, слушатели хорошо приняли, бурно зааплодировали. Потом блондинка в длинном с блестками розовом платье -- Агния Ковальская - пела "Синий платочек". Ей аплодировали еще усерднее. Затем баритон Сидор Гордов, совсем уже пожилой, но с тщательно выбритым, напудренным лицом, во фраке и накрахмаленной манишке, исполнил "Жди меня" и "Темную ночь". Все эти песни вызывали у Ромашкина тихую грусть: возможно, ему так и не придется испытать ни настоящей любви, ни женской нежности -- за Днепром гудели взрывы, до Берлина далеко, сотни ночей еще надо будет ползать за "языками"... После концерта артистов пригласили пообедать со знатными людьми полка. Столы стояли на опушке леса, недалеко от того места, где проходил концерт. Гарбуз, взявший на себя роль тамады, сидел под березой, рядом с подполковником Головачевым. Он объяснил гостям, почему командир полка не может сам приветствовать их, и предложил первый тост за тружеников тыла, которые все дают для фронта и для победы. И когда все выпили, представил: -- Познакомьтесь, пожалуйста, с Героем Советского Союза сержантом Пряхиным. Первым переправился через Днепр, заменил раненого командира роты капитана Куржакова, захватил и удержал плацдарм. Все, кто уцелел с ним на плацдарме, были ранены по два-три раза. Сам Пряхин тоже совсем недавно вернулся из госпиталя. Золотая Звезда ему еще не вручена. Но он Герой -- был Указ Верховного Совета. Пряхина бурно приветствовали. А он покраснел так, что веснушки на лице исчезли, и казалось, вот-вот кровь брызнет через поры. -- Скажи что-нибудь гостям, товарищ Пряхин, -- попросил Гарбуз. -- Куда мне! -- еще более смутился сержант и согнулся так, будто хотел шмыгнуть под стол. Ромашкин вспомнил, как Пряхин на плацдарме носился по траншее, подбадривал визгливым фальцетом бойцов, сам бил фашистов из автомата и в рукопашной гвоздил их прикладом. Стало обидно, что гости могут не оценить сержанта по достоинству. И Ромашкин неожиданно для себя поднялся. -- Товарищи, Пряхина надо было видеть там. -- Василий кивнул на ту сторону Днепра. -- Он не всегда такой застенчивый. В бою выделяется смелостью. Словом, настоящий Герой. Рядом с ним воевать легче. Гости снова зааплодировали, а Гарбуз тут же пояснил: -- Своего боевого =C4руга вам представил наш прославленный разведчик старший лейтенант Ромашкин. Он привел сорок пять "языков". В бою за плацдарм был рядом с Пряхиным и награжден орденом Красного Знамени. Из-за спины замполита Василию лукаво улыбалась чернобровая физиономия Гулиева. В руках у него был тот злополучный ящичек, похожий на этюдник. Ромашкин обменялся встревоженным взглядом с Початкиным. А Гулиев уже тянулся на цыпочках к уху Гарбуза, торопливо шептал что-то. -- Очень хорошо! -- громогласно объявил Гарбуз. -- Командир полка прислал нам трофейный гостинец. -- Какая прелесть! -- воскликнула Ковальская, увидав уложенные на плюше красивые бутылки с яркими наклейками. -- Таким чудесным вином сейчас могут угостить только на передовой, - многозначительно сказал Зельдович. "Ты попробуй сначала, а потом уж нахваливай", -- мысленно упрекнул его Ромашкин. Замполит налил всем понемногу из первой бутылки. -- Очень приятное вино, -- одобрила Ковальская. -- Какой-то особый привкус, -- неопределенно высказался Зельдович. Баритон помалкивал. "Этого не проведешь", -- подумал Василий. И тут в небе загудели "юнкерсы". Застолье притихло, все подняли головы вверх. Зенитки, словно кашляя, ударили по самолетам. Черные облачка взрывов повисли в вышине. Но бомбардировщики все-таки построились в карусель и стали пикировать на тот берег, на плацдарм. -- Наших бомбят, -- сказал Гарбуз и поднялся. -- Значит, готовят сильную контратаку. Все встали. Гарбуз оглядел присутствующих, как-то жалко улыбнулся гостям: -- Извините нас, товарищи, мы должны идти. Там сейчас очень трудно. Оставляем вас на попечение подполковника Головачева. "Юнкерсы" сбрасывали бомбы порциями, чтобы подольше держать защитников плацдарма в напряжении. Однако не успела их карусель сделать и два круга, как появились наши истребители. Один "юнкерс" задымил сразу. Еще один сперва завалился на крыло, а потом тоже рухнул на землю. Третий бомбардировщик окутался дымом уже вдали, над немецкими позициями. -- Вот это артисты! -- восторженно сказал Зельдович. А за Днепром все азартнее била артиллерия. Перекрывая общий гул, иногда с треском рвались тяжелые мины. Гарбуз в сопровождении Ромашкина, Початкина, Пряхина, всех разведчиков и саперов, только что сидевших за столом, бежал к переправе. На противоположном берегу из кустов выскочил навстречу им сержант с перевязанной головой. -- Товарищ майор, дальше нельзя: гитлеровцы. -- Какие гитлеровцы?! -- вскричал Гарбуз. -- А где командир полка? Караваев где? -- Там, на высотке. И батальоны там. Фашисты их обошли. С фланга прорвались. -- А вы почему здесь? -- Мы раненые. На переправу шли. А пока вот держим фрицев. -- Сколько вас? -- Человек двадцать. Еще связисты подходят. -- Где немцы? Много их? -- Рота, не меньше. Вон там, в старых траншеях засели. Гарбуз посмотрел в бинокль, куда показывал сержант, приказал: -- Ромашкин с разведчиками и ты, Початкин, со своими -- за мной! Всех, кто прибыл с ним, Гарбуз повел вдоль берега, прикрываясь обрывом. Потом они вылезли наверх и по кустам приблизились к траншее, занятой фашистами. Их заметили, начали обстреливать из минометов и пулеметов. Группа залегла. -- Огонька бы, -- вздохнул Гарбуз. Пряхин чиркнул трофейной зажигалкой. -- Не такого, артиллерийского, -- улыбнулся замполит. Мокрые волосы прилипли к его лбу, он настороженно вслушивался. Вдали кипел бой, рычали танки, слышались взрывы гранат и длинные пулеметные очереди. -- Надо выручать командира, -- сказал Гарбуз. -- Давайте ударим напропалую, -- поддержал замполита Пряхин. -- нас тоже почти рота. На плацдарме в первый день у меня двенадцать человек было - ротой считали. А тут вон сколько людей. Да каких! Одни разведчики чего стоят! -- Ишь ты, заговорил! Что же за столом молчал? -- спросил Гарбуз. -- Беги, Пряхин, к тем раненым и всех, кто может встать, подними в атаку. Отвлечешь фрицев на себя, а мы здесь ударим. -- Есть! -- крикнул сержант и побежал исполнять приказ. -- Сколько у нас, Ромашкин, патронов, гранат? -- На одну атаку хватит. -- Давайте поближе подползем. -- Вы бы остались здесь, -- не то попросил, не то посоветовал Ромашкин. - Мы сами все сделаем. -- Ты думаешь, я только тосты могу произносить? -- Не знаю вас, что ли? -- Вот и не обижай, -- пожурил Андрей Данилович и пополз вместе со всеми. Из прибрежных зарослей затрещали автоматы, донеслось жиденькое "ура"! Василию показалось, что он слышит тонкий, визгливый голосишко Кузи Пряхина. -- Жаль, если Пряхина убьют. И Золотую Звезду не поносит, -- сказал неожиданно Гарбуз. Поднялся во весь рост и скомандовал: -- Вперед, за мной! Ромашкин, привыкший действовать тихо, подумал: "Надо бы и здесь без шума, без "ура!" подползти по кустам ближе". Но саперы и все, кто примкнул к их группе, уже закричали "ура!" и, стреляя на ходу, кинулись к траншее. Немецкие пулеметы заработали остервенело. Ветки, срезанные пулями, посыпались на головы атакующих. Пулеметчики взяли высоковато, и это спасло многих. Рогатин, взмахнув ручищей, на бегу добросил гранату до пулемета и тут же метнул вторую. Два взрыва грохнули почти одновременно. Разведчики выбежали из кустов. Ромашкин заметил, что один пулемет свалился набок, а у другого что-то заело, и зеленые в касках пулеметчики лихорадочно дергают затвор. "Успеют или не успеют? -- пронеслось в голове. - Если успеют, нам крышка. Да что же это я!" -- спохватился он и, прицелясь, дал очередь из автомата. Пули взбили землю возле пулемета. Разведчики вбежали на взгорок, где была траншея, и, не спускаясь в нее, ринулись поверху, стреляя в мелькающие под ними каски. Вражеские солдаты сталкивались на поворотах траншеи, лезли через убитых. Рядом с Ромашкиным зарокотал пулемет. Василий оглянулся. Из немецкого пулемета шпарил по немцам Пролеткин. Он устранил задержку и теперь, уткнув приклад в живот, волоча по земле длинную ленту, как метлой, мел огнем впереди себя. -- Давай, давай, чертенок! -- весело поощрил его Гарбуз. Гитлеровцы сбились кучей в конце траншеи, мешая друг другу, пытались еще отстреливаться. Но когда Саша Пролеткин полоснул из пулемета в самую их гущу, оттуда послышались крики, стоны и знакомое "Гитлер капут!". -- Хенде хох! -- приказал Ромашкин. Несколько рук поднялось из траншеи. Початкин побежал было к ним, но Ромашкин схватил его за гимнастерку. -- Погоди, не горячись. Может, руки подняли не все! Женька остановился. И тут произошло непоправимое. Из траншеи раздался одиночный выстрел. Немцы присели, опасаясь ответного огня. -- Вот видишь, -- сказал Ромашкин и услыхал, как позади кто-то свалился. -- Комиссар! -- жалобно крикнул Саша Пролеткин. Ромашкин оглянулся и увидел Гарбуза на земле. Струйка крови текла с виска под воротник гимнастерки. -- Товарищ майор! -- позвал Ромашкин, склоняясь над Гарбузом и уже понимая, что тот мертв. За спиной опять загремели выстрелы и взрывы гранат. Ромашкин догадывался, что там происходит, но даже не оглянулся. Держал холодеющую руку Гарбуза и шептал: -- Я же говорил вам, Андрей Данилович, не надо. Мы бы сами... Шестеро разведчиков унесли Гарбуза на плащ-палатке к переправе. Оттуда Ромашкин позвонил на НП полка, доложил о беде. Караваев долго молчал, только слышно было его дыхание в трубке, потом чужим, одеревеневшим голосом приказал: -- Выносите Андрея Даниловича на тот берег. Хоронить будем всем полком. -- А на кого оставим плацдарм? -- Свято место пусто не бывает. Ночью нас сменят... На левом берегу, где совсем недавно некому было слушать концерт, теперь стало многолюдно. Подходила свежая дивизия. Усталые солдаты рассаживались на косогоре и, пока паром перевозил через Днепр очередное подразделение, успевали прослушать и просмотреть весь не слишком обширный репертуар оказавшихся здесь артистов. Уплывала одна партия бойцов, подходила другая, и снова все в том же порядке выступали Зельдович, Агния Ковальская, баритон Гордов и балетная пара. Когда разведчики поднимались по трапу с тяжелой своей и скорбной ношей, Ковальская пела: Как провожала и обещала Синий платочек беречь... Конферансье Зельдович узнал их, заметно заволновался. Ему подумалось почему-то, что погиб тот симпатичный рыженький Герой, который не умел говорить. Такой молодой, совсем мальчик... Объявив перерыв, артисты побежали к опушке леса, где их угощали обедом. Агния Ковальская, придерживая подол своего красивого розового платья, семенила по лугу в лакированных туфлях. Ей помогал, подхватив под руку, баритон во фраке. Вокруг тела, накрытого зеленой плащ-палаткой, стояли без пилоток их первые зрители. -- Кто это? -- спросила Ковальская, кусая губы. Ромашкин не мог выговорить ни слова, знал: голос задрожит и он расплачется. Молча приподнял край палатки, показал лицо Андрея Даниловича. -- Ах! -- вскрикнула Ковальская, и из глаз ее покатились слезы... ...Ночью остатки полка были выведены во второй эшелон. Гарбуза похоронили под той самой березой на опушке, где он вчера принимал гостей, правил застольем. На похоронах Караваев произнес недлинную, но очень трудную для него речь. Подполковник часто умолкал, и все опускали при этом глаза, как бы давая возможность командиру собраться с силами. Караваев снова начинал говорить и опять замирал на полуслове. А Ромашкин видел перед собой далекое алтайское поле, залитое солнцем, на котором никогда не бывал, но которое отлично представлял себе по рассказам Гарбуза. На поле этом урчали тракторы, разворачивались комбайны, толпились колхозники. Только не было здесь секретаря райкома Гарбуза. Когда прогремел прощальный залп, в задних рядах кто-то тихо спросил: -- Где тут артисты? -- А в чем дело? -- оглянулся Зельдович. -- Мы на тот берег идем. Ну, и хотели бы... как всем, которым вы до нас... -- смущенно просил загорелый усатый старшина. x x x В полк прибыл новый замполит. Караваев представил его офицерам штаба и командирам батальонов. Все смотрели на вновь назначенного и невольно -- на могилу Гарбуза под раскидистой березой. Ромашкин узнал подполковника Линтварева -- того самого батальонного комиссара, с которым лежал в госпитале. Помнил Василий и неприятный разговор с Линтваревым по поводу киножурнала о параде на Красной площади. Линтварев был в хорошо отутюженной форме, два ордена Красной Звезды поблескивали на его груди. Лицо у подполковника, как и тогда в госпитале, гладкое, глаза серьезные, умные. Его первое указание всем понравилось краткостью и деловитостью: -- Дайте людям хорошенько выспаться. Мы организуем баню, постарайтесь соблюдать график, надо, чтобы все успели помыться. Последнее время, в боях, вам читать было некогда. Я привез с собой целую кипу газет, пришлю вам. Полистайте старую прессу -- там много интересного. -- Линтварев заметил, что командиры поглядывали на могилу Гарбуза, и сказал: -- Я хорошо знал Андрея Даниловича. Вместе с вами, товарищи, я переживаю тяжелую утрату. Много раз мы встречались с ним, часто говорили по телефону. До назначения в полк я работал в политотделе нашей же армии. Мы постоянно были связаны по службе. Василий понимал -- нет оснований для неприязни к новому замполиту. Короткого инцидента в госпитале для этого вроде бы недостаточно. Но все же неприятен ему был этот человек, а чем, он объяснить не мог. Сразу после совещания в роты прибежали связные из штаба, зазвонили телефоны, которые успел и здесь, на отдыхе, наставить капитан Морейко. Срочно объявилось построение полка. На большой поляне Василий увидел три запыленные легковые машины. Там, разговаривая, стояли генералы. В стороне от других прохаживался, заложив руки за спину, маршал -- государственный герб и большая звезда виднелись на его погонах. Когда полк был построен и маршал подошел ближе, Ромашкин узнал -- это Жуков! Маршал поблагодарил всех за стойкость и мужество, проявленные при небывалом в истории войн форсировании такой водной преграды на широком фронте. -- Только вам -- советским воинам -- оказалось это под силу! Подполковник Колокольцев стал читать список награжденных. Первым вызвал Героя Советского Союза Пряхина. Быстрой походкой Кузьма подбежал к столу. Жуков впервые за все время улыбнулся: -- Спасибо тебе, сержант Пряхин! -- Служу Советскому Союзу! -- браво пропищал Кузьма, и маршал опять улыбнулся. -- Молодец, хорошо служишь! -- Он подал ему кумачовую папку -- Грамоту Верховного Совета, на ней в раскрытой коробочке горела солнцем Золотая Звезда, а в другой -- переливался теплым золотом орден Ленина. Пряхин вернулся в строй, соседи тут же помогли ему прикрепить награды. Все с любопытством косили глазами на Героя, но порядок в строю не нарушали. -- Капитан Куржаков награждается орденом Красного Знамени, -- вызвал начальник штаба. Григорий пошел к столу, придерживая руку на черной повязке. "Не ранило бы его в начале форсирования, сейчас был бы Героем", -- подумал Ромашкин. Давно уже Василий не испытывал неприязни, с которой началось их знакомство, он уважал Куржакова и втайне даже преклонялся перед его храбростью, понимал теперь причины его злости и грубости. Когда человек в бою отдает себя всего без остатка, как Куржаков, ему можно простить любую резкость. Правда, Ромашкину не нравились пьяные выходки Куржакова и даже не они сами, а последствия, к которым могли привести. Совсем недавно обнаружил Куржаков густые заросли малины в нейтральной зоне и взбеленился: -- Не позволю фрицам жрать нашу малину! Приказал вырыть ход сообщения, провел телефон и велел бойцам: -- Съесть всю малину! Колокольцев, узнав о новом его фортеле, спросил по телефону: -- Где вы находитесь? Куржаков, не моргнув глазом, ответил: -- В малине! -- Перестаньте шутить, возвращайтесь на свой НП, -- приказал Колокольцев. -- А у меня здесь вспомогательный НП, товарищ подполковник. Дадите команду вперед, а я уже впереди! -- Хватит, Григорий Акимович, пошутили -- и довольно, -- устало сказал Колокольцев. Куржаков уважал начальника штаба -- вернулся. ...Следующим для получения награды был вызван Иван Петрович Казаков. Ему тоже вручили орден Красного Знамени. Потом настала очередь Ромашкина. С бьющимся сердцем строевым шагом он подошел к маршалу и с любопытством посмотрел ему в лицо. Низкие темные брови и тяжелый подбородок с глубокой ямкой посередине делали его суровым, а глаза у маршала оказались добрыми. "Это сейчас они добрые, когда награды вручает", -- подумал Ромашкин, он слышал много рассказов о крутости Жукова. Действительно, когда маршал появлялся на каком-нибудь участке фронта, люди сразу чувствовали его твердую волю. Жуков не терпел неисполнительности и неточности, за каждую оплошность взыскивал с виновных строго, и никто никогда не осуждал маршала, потому что все видели -- взыскивает он справедливо, желая избавить войско от больших потерь и ускорить победу. Ромашкин слышал, как недавно в соседней дивизии Жуков обнаружил, что в одном полку плохо подготовились к наступлению: то ли устали, то ли поленились там работники штаба. "Пойдете сами со стрелковыми ротами, -- сказал им Жуков. -- Переносить срок общего наступления я не могу. Убедитесь, как трудно воевать солдату при таких организаторах, как вы". Маршал крепко пожал руку Ромашкина. Взяв коробочку с орденом, Василий ответил, как все: -- Служу Советскому Союзу! Чтобы ускорить вручение наград, генералы стали помогать маршалу. Разведчики Рогатин, Пролеткин, Голощапов получили ордена Отечественной войны второй степени, все остальные, кто был с Ромашкиным и Пряхиным на плацдарме, -- Красную Звезду. Много орденов и медалей осталось на столе в коробочках -- кому они были предназначены, лежали в земле или на дне реки. Потом Василий и все награжденные слушали концерт, на этот раз его дал фронтовой ансамбль песни и пляски. Маршал и генералы на концерт не остались: впереди шел бой, и у них были свои заботы. После концерта обедали -- каждая рота, батарея своей семьей. Ромашкин посидел с разведчиками, почувствовал, когда разговоры были в разгаре, что стесняет ребят, и незаметно ушел в штаб. По дороге он встретил Початкина. -- Пойдем к Люленкову, -- предложил тот, -- там ордена обмывают. Штабные офицеры охотно приняли их в свою компанию. Заставили Ромашкина снять новый орден, положили в кружку, налили водки. Это была фронтовая традиция -- так обмывали и ордена и новые звездочки на погоны. Ромашкин выпил, достал орден и поцеловал его на закуску -- так тоже полагалось. -- Молодец. Дай бог тебе еще! -- сказал Люленков Ромашкину. Орден пошел по кругу, его стали рассматривать инженер Биркин, химик Гоглидзе, связист Морейко, писаря и машинистки, которые сидели за общим столом. В этот день Ромашкин побывал с Женькой у Ивана Петровича Казакова и у Куржакова. Их ордена тоже обмыли. Вечером, уже пошатываясь, Ромашкин опять оказался в штабе. Здесь остались одни офицеры, они курили, рассказывали анекдоты. Ромашкин подсел к ним, послушал и посмеялся вместе со всеми. Может быть, все обошлось бы благополучно, если бы не перешли на бывальщины. -- Вот случилось однажды, братцы, со мной такая петрушка... -- Гоглидзе рассказал, как он встретил в поезде женщину и внезапно полюбил ее. Потом говорил Биркин. За ним опять Гоглидзе. Это был обычный мужской разговор, такой, когда, не называя имен, вспоминают о женщинах, встреченных давно, и говорят чаще всего с явным домыслом, чтобы слушателям было интереснее. Такие рассказы никого не унижают и воспринимаются как анекдоты. Но вдруг Морейко, разгоряченный выпитым, решил перехлестнуть всех. -- Вот здесь у меня в блокнотике... -- Он достал из кармана блокнот с потертыми краями, похлопал по нему белой, будто женской, рукой. -- Здесь записаны все, сколько их было. -- Он стал читать: -- Зиночка из Саратова, Нюрочка из Краснодара... Ромашкину стало не по себе, он увидел длинный список имен тех, мокрые губы Морейко, его похотливые масленые глаза. Не помня себя, Ромашкин вдруг встал и влепил увесистый боксерский хук в лицо Морейко. Тот упал на спину, выронил блокнот и несколько секунд лежал, ошалело моргая глазами. Кровь полилась из его разбитых губ. Пошатываясь, Морейко медленно поднялся. -- За что? -- спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке. -- Правильно, слушай, сделал! -- сказал Гоглидзе. -- За что? -- спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб. - Ты мне зуб выбил. -- И второй выбью, -- сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки. Люленков и Биркин встали между ними. -- Что я такого сделал? -- спрашивал Морейко. -- Я старше его по званию... -- Ладно, потом разберемся, -- сказал Люленков и увел Ромашкина к разведчикам. -- Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте. Однако скандал замять не удалось. Утром новый замполит увидел начальника связи со вздутой, посиневшей губой, без переднего зуба, отозвал его в сторону и выяснил, в чем дело. Немедленно Линтварев сообщил в политотдел дивизии -- скрывать такие грехи ему не было смысла. Пусть все видят, в каком состоянии он принимает полк. Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева: -- Почему не доложили мне, а сразу в политотдел? -- Это моя работа, товарищ подполковник, и я бы хотел сам выполнять возложенные на меня обязанности, -- ответил холодно Линтварев и подумал: "Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам". -- Насколько мне известно, вы не комиссар, а мой заместитель. Поэтому прошу не обходить меня при решении любых вопросов. -- Я не только ваш зам, я представитель партии. Караваев пристально посмотрел на Линтварева: "Вон ты какая птица! Значит, кончилась дружная жизнь в полку. Эх, Андрей Данилович, как же мы тебя не уберегли?! Уж если кто был представителем партии, так это ты". Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте: -- Нам в полку "представителей" не надо. У меня такой же партийный билет, как и у вас. Партия не случайно отказалась от комиссаров. Вы должны это знать лучше меня. Ваш предшественник Андрей Данилович Гарбуз, даже будучи комиссаром, никогда не "комиссарил", а был нашим боевым товарищем. -- Наверное, поэтому в полку происходят пьянки и драки офицеров, - твердо сказал Линтварев. -- Младшие выбивают зубы старшим. Докатились! Караваев побледнел -- факт есть факт, но как объяснить этому "представителю", что происшествие -- единственный случай? И надо еще разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но командир понимал -- говорить с Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим. Линтварев считал первую стычку выигранной. Его донесение в политотдел было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в полк немедленно и сказал об этом комдиву. -- Я тоже поеду, -- ответил генерал Доброхотов. Он только что говорил по телефону с Караваевым, тот обиженно докладывал: -- Если мне перестали доверять и прислали "представителя", тогда лучше снимайте сразу. "Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, -- думал Доброхотов, - да и этот Ромашкин -- отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось? Конечно, Караваеву после гибели Гарбуза трудно сразу принять нового замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира к погибшему Гарбузу и сразу стал показывать свой характер. -- Генерал посмотрел на полковника Губина, который сидел рядом в машине. -- Вот Борис Григорьевич - прекрасный политработник и своим положением пользуется тактично, умело. Или член Военного совета армии Бойков -- огромной властью наделен человек, а как осторожно употребляет ее! Гарбуз-то был, по сути дела, гражданским человеком, но каким замечательным политработником он стал! И как дружно работали они с Караваевым. Почему новый замполит не нашел с ним общего языка?" -- А кто такой Линтварев, что за человек? -- спросил Доброхотов. Губин слышал: Линтварев чем-то провинился и в полк направлен не по доброй воле. Но, желая поддержать его на новом месте, не стал говорить комдиву о слухах. -- Линтварев опытный политработник, -- ответил он кратко, -- направлен к нам из политотдела армии, он там служил. Приехав в полк, командир дивизии и начальник политотдела вызвали виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался помирить офицеров: -- Я знал вас, товарищ Ромашкин, как боевого разведчика, дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо служите в полку, вам, полагаю, не безралична его честь. Ну, повздорили. Бывает. Вы извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин? -- Нет, товарищ генерал, -- ответил Василий и подумал: "За что я должен перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал". -- Ну, тогда извинитесь -- и делу конец. Ромашкин молчал. Такой исход событий Линтварева не устраивал. Ему хотелось, чтобы остался письменный след о происшествии, чтобы в любом случае можно было опереться на эту бумагу: станет дисциплина лучше -- а вот что прежде было; ухудшится -- смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда. Ромашкин не ответил генералу, молчал. И Линтварев сейчас же этим воспользовался: -- Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин. Я считаю: это не дисциплинарный проступок, а преступление со всеми вытекающими последствиями. Избил капитана, к тому же при исполнении служебных обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина следует судить. Это будет уроком и для других. -- Он храбро воевал, -- попытался защитить генерал. -- Смотрите, вся грудь в орденах. Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь. -- Я знаю старшего лейтенанта давно, мы лечились после ранения в одном госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он выражал сомнения по поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября. Дело принимало скверный оборот. Доброхотов хорошо знал, какие могут быть последствия при политических обвинениях. Он был уверен, что если Ромашкин и сболтнул какую-то глупость, то, конечно, не по злому умыслу. "Нет, надо парня выручать". Чтобы быть объективным и заручиться поддержкой Рубина, генерал спросил: -- Как думаешь, Борис Григорьевич? -- Обвинения подполковника Линтварева серьезны, надо разобраться, - задумчиво произнес Губин. -- Обстоятельно следует разобраться, -- подчеркнул он. Генерал с досадой подумал: "Следствия, допросы, протоколы... Затаскают, погубят парнишку. Нет, откладывать дело нельзя, выяснить надо сейчас. Виноват -- пусть отвечает, нет вины -- нечего мытарить человека". -- Что ты там наговорил? -- резко спросил Доброхотов разведчика. -- Пусть подполковник сам скажет, -- огрызнулся Ромашкин. -- Вот видите, какой это озлобленный человек, -- тут же сказал Линтварев. -- Да бросьте вы хаять его! -- вмешался Караваев. -- Мы знаем Ромашкина не хуже вас. Факты выкладывайте, факты! -- Так что же он говорил? Что вас насторожило? -- спросил генерал, нацелив колкие глаза и кустистые брови на Линтварева. -- Я точно не помню, но он сомневался по поводу каких-то слов товарища Сталина. -- Каких именно слов? -- Доброхотов обратился к Ромашкину. -- Я был в сорок первом седьмого ноября на параде в Москве. Тогда шел снег, все мы и товарищ Сталин были в снегу. А в кинохронике перед товарищем Сталиным снег не падал и пар у него, когда говорил, изо рта не шел. Вот я и спросил: почему? -- Кого спросил? -- Да так, никого, сам себе сказал. -- И это вся "политика"? Мы тоже была на параде, снег действительно падал. -- Генерал опять повернулся к Линтвареву. -- Что вы усматриваете в этом подозрительного? -- Смысл не только в этом снеге. Окружающие слышали высказывание Ромашкина, он заронил сомнение. А зачем? Мне кажется, нашему особому отделу не мешает поинтересоваться этим. "Ну, опять его понесло", -- раздраженно подумал Доброхотов и, чтобы разом всему положить конец, поднялся и громко объявил: -- Старшего лейтенанта Ромашкина за оскорбление капитана Морейко, старшего по званию, отправить в штрафную роту! Письменный приказ получите сегодня же. Доброхотов расстроился оттого, что не смог защитить хорошего офицера и что в дивизии завелся такой человек, как Линтварев. Из-за этого Линтварева он, комдив, вынужден был принять крутое решение. -- Черт знает чем приходится здесь заниматься, когда люди на том берегу жизни кладут! -- шумел генерал. -- Вы, Караваев, наведите порядок в полку и будьте готовы завтра же выступить на плацдарм. Хватит, наотдыхались! Отличились! Генерал и начальник политотдела уехали. Ромашкину все сочувствовали: и Колокольцев, и Люленков, и офицеры штаба. Казаков и Початкин не отходили от него. Вызвал и Караваев. -- Садись поешь, наверное, не завтракал и не обедал сегодня? Ты вот что... Ты духом не падай. Бывает. Мы постараемся тебя выручить. Я поговорю с членом Военного совета. Ромашкину было приятно, что командир поддерживает его в трудную минуту. На капитана Морейко Василий не обижался, конечно, не следовало его бить. Но Линтварев -- вот кто возмущал и удивлял: заварить такое дело, вспомнить госпитальный разговор, так бессовестно все извратить! Зачем ему это понадобилось? Почему невзлюбил? За что мстит? Не знал и не думал Ромашкин о том, что Линтварев к нему не испытывал неприязни; будь на месте Василия другой, Линтварев поступил бы так же -- это всего-навсего его тактический ход, желание упрочить свое служебное положение, своеобразный испуг перед большим командирским авторитетом Караваева, попытка поставить себя если не в равное с ним, то уж обязательно в независимое положение. Непонятна была Ромашкину и суровость комдива -- уж ему-то чем не угодил? Василий сидел напротив Караваева, ел, не замечая вкуса пищи, говорил будто о ком-то другом, не о себе: -- Все сразу забыли. Вчера был хороший, сегодня плохой. Генерал три награды вручил, а сегодня -- бах! -- в штрафную... Караваев, понизив голос, сказал: -- Ты генералу спасибо скажи -- выручил он тебя. Если бы не он, загремел бы под трибунал, да еще с политическим хвостом. Комдив с разрешения старших начальников направил тебя в штрафную роту, приданную нашей дивизии, а не в штрафной батальон. Побудешь в штрафной и вернешься в свой полк. Ромашкина удивило это объяснение, но, поразмыслив, понял -- командир полка прав, все могло кончиться гораздо хуже. Трудно было Василию расставаться с разведчиками, только теперь почувствовал, как они ему дороги. Да и ребята были расстроены. Им хотелось чем-то помочь командиру, быстрый на руку Саша Пролеткин предложил: -- Может, мы этому капитану остальные зубы пересчитаем? -- Разведчики не хулиганы! -- решительно возразил Василий. -- И не вздумайте его трогать, будет позор всему взводу. -- Не слушайте вы этого балаболку, -- мрачно сказал Рогатин. -- Може, вам у шрафной роти якусь отдельну задачу поставлят, а мы ее всем скопом