сполним? -- спросил Шовкопляс.
     --  Где она, штрафная  рота, я и сам еще не знаю. Да и не  бывает таких
отдельных задач. Вы же знаете -- штрафников посылают в самые  горячие места.
Нет, братцы, вы здесь воюйте, а я вернусь, если жив останусь.
     Старшина  Жмаченко нагрузил  для  Ромашкина  полный  вещмешок  своих  и
трофейных продуктов.
     -- Зачем столько? -- спросил Ромашкин.
     -- Там будет общий котел, товарищ старший лейтенант, берите, сгодится.
     Ромашкин снял погоны, отвинтил ордена и подал старшине:
     -- Пусть во взводе хранится. Вроде бы  я на задание ушел. В случае чего
- адрес у тебя есть. Матери отправишь.
     Жмаченко, чтобы не расплакаться, торопливо стал возражать:
     -- Ничего не случится,  товарищ старший лейтенант, столько ночей лазили
- все  обошлось.  А  штрафники  днем действуют,  разглядите, что  к чему.  И
голову-то особенно не подставляйте.
     -- Ничего не  выйдет, знаешь  закон  --  искупишь вину кровью! Придется
рисковать. Да и не умею я за чужой спиной прятаться.
     На другой  день Ромашкин получил в штабе копию  приказа, предписание  и
отправился своим ходом в деревню Якимовку, где находились штрафники.
     Шел он один, без сопровождающего. Колокольцев не  хотел обижать его еще
и конвоиром.



        x x x
     Штрафная рота,  куда шел  Ромашкин, была сформирована в тылу  из людей,
совершивших  разные   проступки  и  преступления.  В  нее   вошли  и  бывшие
заключенные,  те,   кто   подавал   просьбу  об  отправке   на   фронт.   Им
предоставлялась  возможность  искупить  свою  вину  в  бою. Рота  --  двести
пятьдесят человек -- прошла короткий курс обучения и эшелоном  -- в товарных
вагонах,  оборудованных нарами и железными  печками, -- прибыла во фронтовые
тылы.  Здесь  в  нее  добавили   местных  провинившихся,   вроде  Ромашкина,
укомплектовали офицерами и разместили в деревне  Якимовка ждать наступления:
штрафников разрешалось посылать в бой только в наступлении.
     Ромашкин  сдал документы  пожилому командиру роты -- капитану Телегину,
осипшему от курева и простуды.
     -- За что? -- спросил капитан.
     Василий рассказал.
     --  Ну, это шалости. Против наших штрафников вы ребенок. Кстати, будьте
с ними осторожны, у них есть свои атаманы, свои законы. Есть в роте и бывшие
уголовники.
     В   Якимовке  дома   стояли  лишь   на  одной  стороне   улицы,   а  на
противоположной   торчал  длинный   ряд  печных  труб,  окруженных   черными
головешками.
     Ромашкин  пришел в избу, где располагался  взвод штрафников, в  который
его зачислили. После разговора в штабе он с любопытством оглядел своих новых
сослуживцев.  Внешне  это  были  солдаты как  солдаты: в  военной  форме, со
звездочками на  новеньких пилотках  и погонами на  плечах.  Ромашкину трудно
было представить, что среди них есть и бывшие преступники, уголовники,  люди
с темным прошлым.
     Ни кроватей,  ни нар в избе не было.  Василий нашел свободное  место на
полу, поставил вещевой мешок к стенке,  уселся  рядом. Слева  лежал  молодой
симпатичный парень с быстрыми смышлеными глазами, темные волосы расчесаны на
ровный пробор. Парень был чистенький, но форма сидела на нем не очень ладно,
он  напоминал студента,  недавно  призванного  в  армию. Справа --  пожилой,
лысый,  с  полным  ртом  золотых зубов: видно отец  семейства,  какой-нибудь
бухгалтер-растратчик или проворовавшийся завскладом.
     Когда  Ромашкин  вошел,  все  притихли.  Помня  предупреждение, Василий
ожидал  каких-нибудь  козней,  насмешек,  розыгрышей  и  решил:  "Это  можно
стерпеть. Если станут бить, от двоих-троих  отмахаюсь. Ну, а в более сложной
обстановке обращусь за помощью к командиру роты".
     Внешне спокойный, внутренне  настороженный, Василий привалился к стене,
вроде отдыхал.
     -- Ты по какой статье? -- спросил "студент".
     -- Что? -- не понял Василий.
     -- Статья, говорю, какая, срок какой получил?
     -- У меня нет статьи, я по приказу.
     -- Фронтовик? Давно на передовой?
     -- Давно. -- Василий чувствовал: говорит с ним один, а слушают все.
     -- За что угодил в штрафную?
     -- Рыло набил одному дундуку.
     --  Разве  за это  сажают? --  усомнился парень. -- Ты  давай не темни.
Пришел к нам жить -- говори правду.
     -- Я не вру, тот дундук был старше по званию -- капитан.
     -- А ты кто?
     -- Я старший лейтенант.
     -- А до войны, до армии кто ты был?
     -- Школьник, --  простодушно  ответил Ромашкин, и  окружающие почему-то
засмеялись. Он даже не подозревал, что сам себе дал кличку: с этой минуты он
для всех стал Школьником, хотя это было очень далекое прошлое.
     -- Значит, ты домашний, -- сказал парень. -- А перо зачем носишь?
     -- Какое перо?
     -- А вот  это. -- Парень показал на финский  нож, прицепленный  к поясу
Ромашкина.
     -- Гитлеровцев бить.
     -- И приходилось?
     --  Бывало. --  Ромашкин подумал:  пора и ему спросить. -- А ты за  что
осужден?
     Парень лукаво усмехнулся.
     -- За халатность.
     -- В чем ты ее допустил?
     -- Квартиру обокрал, а шмутки сплавить втихую не сумел. Засыпался. Вот,
значит, проявил халатность, промашку дал.
     В  углу  заржали.  Ромашкин  поглядел  туда.  Там сидели  трое  -- один
коротышка, плечистый, почти  без шеи,  мордастый, а двое других  к Ромашкину
сидели спиной,  лица их не  были видны. Они-то,  хоть и негромко, но  именно
ржали,  а не смеялись.  Ромашкин никогда  не слышал  такого  смеха  у  своих
разведчиков, хотя шутили во взводе часто.
     Коротышка подошел к Василию, привычно и удобно опустился на пол, видно,
много  пришлось  ему сидеть  на  плоских  нарах.  Он  посмотрел  на  Василия
пронзительными наглыми глазами, спросил:
     -- Значит, фронтовичек?
     -Да.
     --  Ну-ка,  расскажи  нам,  как  воевать с немцами? У них там, говорят,
проволока, мины. Как же через всю эту мазуту до них добраться?
     --   Мины  перед  наступлением  саперы  снимут,  проволоку   артиллерия
разобьет.
     -- А если не разобьет?
     -- Тогда сами порвете гранатами, прикладами, шинели набросаете.
     -- А ты немцев видал?
     -- Конечно. Я живыми их брал, в разведке служил.
     Коротышка быстро взглянул на лысого, золотозубого "отца семейства", тот
сделал глазом какой-то едва уловимый знак.
     -- Идем в наш куток! Про немцев расскажешь... -- позвал коротышка.
     Вопреки   ожиданиям,  Ромашкина   приняли  вполне  дружелюбно,   только
посмеивались над его неопытностью  в  делах житейских  и незнанием уголовных
правил.
     К  вечеру Василий был  в  их  компании своим.  Познакомился  со  всеми.
Коротышку  звали Николой.  Он много  раз судился,  имел  несколько  фамилий,
последняя была Фомич, при аресте  брякнул первое, что пришло  на ум. Фомичом
воры называли ломик, которым  срывают замки, взламывают  двери. Кроме разных
фамилий  у  Николы  была  постоянная  кличка  Мясник. Его  побаивались  даже
уголовники, потому что Никола  без долгих рассуждений пускал в ход нож  и на
его совести  была  не одна жизнь  даже своего брата вора. Кличку ему дали за
то,  что Никола ходил грабить квартиры,  спрятав топор под полой  пиджака, и
бил по голове того, кто отворял ему двери, глушил обухом. Последний раз  суд
вынес Мяснику  высшую меру, но  его все же помиловали. Отсидев пять лет,  он
решил воспользоваться тягой людей на фронт, чтобы выйти на волю.
     Солдат, похожий на студента, оказался карманником высокой квалификации:
он мог в  трамвае снять часы с руки, а однажды увел у кого-то с глаз очки  в
золотой  оправе.  Звали  его  Вовка-Штымп  --  за  то,  что  любил  форсисто
одеваться. Вовка  не был безразличен  к своим  фамилиям,  как Мясник,  -- он
выбирал  звучные  и  оригинальные, судился  как Валетов, Солнцев,  Трефовый.
Очередная  его фамилия была Голубой.  Под  одобрительный  смех  воров  Штымп
рассказал, как однажды,  чтоб насолить  следователю  и  сбить его  с  толку,
выбрал такую фамилию, которую никто не мог записать.
     -- Вот пиши, -- предложил он Ромашкину.
     Ромашкин достал карандаш и блокнот из планшетки. Штымп произнес фамилию
-  два первых  слога  в ней были  похожи  на  звуки, которыми  останавливают
лошадь:
     -- Тпрутпрункевич!
     Василий под общий смех не мог написать такую фамилию.
     --  Вот  и  следователь  так же.  Ох,  и  помучился  он со мной,  когда
протоколы допроса писал!
     -- А Голубым ты почему сделался? -- спросил Ромашкин.
     --  Где-то  слыхал или читал  --  кого-то называли  "голубой  воришка".
Понравилось мне это  выражение.  Ну, однажды  засыпался  -- сумочку у  одной
тетки  раскурочил,  а она  застукала  меня  и давай  кудахтать:  воришка  да
воришка!  Стали составлять протокол:  фамилия? Я  и сказал: голубой воришка.
"Воришку" отбросили, а "голубой" остался.
     Заводилой в  этой компании оказался лысый "отец семейства". Он держался
в  стороне,  но его  слово или жест был  решающим. У него была кличка; Вовка
сообщил ее Ромашкину шепотом:
     -- Червонный -- у него зубы из червонного золота. Да  смотри не  назови
его так -- не любит.
     Штрафники звали Червонного Петром Ивановичем, а  командир штрафной роты
по фамилии -- Адивлин.
     Петр    Иванович    неожиданно   для   Ромашкина   отнесся    к    нему
покровительственно, тоже расспрашивал о боях, о немцах,  о том, как Ромашкин
ходил в тыл.
     --  В  общем,  будешь жить с  нами, Школьник,  -- добродушно  улыбаясь,
сказал Петр Иванович, -- с нами не пропадешь!
     Дружки  Червонного  достали  из своих мешков такую  еду, какой Ромашкин
давно не видел: жареные утки, домашние пироги, копченую рыбу. Была у  них  и
водка.
     Заметив удивленный взгляд Ромашкина, Штымп пояснил:
     -- Наши все могут достать.
     Поужинали, выпили, сели играть в карты. Ромашкин умел только в  "очко",
да и не на  что  было играть, деньги он  отсылал матери.  Штрафники играли в
"стос"  и в  "буру".  Они  артистически тасовали  карты, пускали их вразрез.
Ловко,  будто на гребенке, трещали колодой, проводя пальцами по картам снизу
вверх. Играли азартно, Штымп кусал руки, если проигрывал. Опасаясь офицеров,
деньги  не пок=C1зывали. Изредка, когда уже было трудно запоминать, кто кому
и сколько должен, звучало одно слово: "Расчет!" И все быстро перебрасывались
хрустящими бумажками, небрежно совали их в карманы.
     Ночью роту подняли командиры:
     -- Выходи строиться!
     -- С вещами или просто так? -- спросил из темноты Вовка.
     -- В полном боевом! Пойдем на передовую.
     Агитатор сказал перед строем:
     --  Товарищи, настал час, когда  вы сможете доказать  свою  преданность
Родине,  искупить  грехи,  очистить  свою   совесть  и  стать  полноправными
советскими  гражданами. Страна  вам поверила,  дала оружие. Теперь  дело  за
вами.  Мы  надеемся,  вы  оправдаете  доверие.  За  проявленное  мужество  и
геройство  каждый может  быть  освобожден  из штрафной роты досрочно.  Бейте
врагов беспощадно -- это будет лучшим доказательством вашей преданности!  --
Он помолчал, спросил: -- Вопросы есть?
     -- Все понятно.
     Через открытое окно было слышно, как командир роты доложил по телефону:
     --  Товарищ  двадцатый,  "Шурочка"  вышла  в  три  ноль-ноль, как  было
приказано.
     Шли  часа два.  Сначала лесом, потом  полем, за которым  уже были видны
вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
     --  Куда же они, гады, стреляют!  -- возмущался Вовка-Штымп.  -- Так до
начала наступления живого человека убить можно.
     Ромашкин вспомнил: вот так же  на подходе к первой  траншее под Москвой
его ударила красная трассирующая  пуля, впилась огненной осой. И  сейчас при
одном  воспоминании заныло  в груди, и на спине под лопаткой,  где  вылетела
пуля.
     Ветер стал обдавать тошнотворным сладковатым запахом.
     -- Это чем воняет? -- спросил Вовка.
     -- Трупы, -- ответил Ромашкин.
     -- Разве их не убирают?
     --  В нейтральной  зоне не всегда можно  убрать. Когда  вышли  в первую
траншею, командир взвода лейтенант Сиваков пояснил:
     --  Один  день   будете  в  этой  траншее,  чтобы  оглядеться,  изучить
местность.  В  наступление пойдем  завтра. Нам  приказано  овладеть высотой,
которая перед нами, уничтожить там фашистов и  в  дальнейшем  взять  деревню
Коробкино -- ее не видно,  она в  глубине обороны немцев,  за этой высоткой.
Можно отдыхать,  спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два
часа.  --  Взводный объявил,  кто с кем  и в какое время будет дежурить.  --
Задача наблюдателей:  своевременно  обнаружить  и  подать  сигнал тревоги  в
случае контратаки противника.
     Лейтенант Сиваков, видно, опытный фронтовик,  у него суровое, загорелое
лицо, орден Красной Звезды  и  медаль "За отвагу"  на  груди.  Молчаливый  -
разговаривал только  командами. Ромашкин  знал --  в штрафные роты подбирали
волевых,  опытных офицеров,  они  пользовались правами и получали оклады  на
одну ступень выше штатной должности: взводный -- как командир роты, ротный -
как комбат. Ромашкину  хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он
такой же  фронтовик, но  мрачный вид Сивакова не располагал  к доверительной
беседе, да  и  ни к  чему  она -- все здесь временное:  взвод, рота,  бойцы,
командиры, даже  сама жизнь.  Ромашкину  доводилось  видеть,  в какое  пекло
бросали штрафников:  через  несколько  часов  от  роты  оставалось  немного.
Собственно, шли штрафники  в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом
участке, обычно  они  атаковали  решительно,  до последней возможности, ведь
каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.
     Когда  рассвело, стало видно поле,  на  котором  лежали убитые фашисты,
высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.
     -- Сколько часов валяется, -- с сожалением сказал Штымп.
     -- Каких часов? -- не понял Ромашкин.
     -- Разных -- ручных, карманных.
     -- Где?
     -- А  вон -- у  каждого  фрица, наверное, есть часы. Надо бы ночью туда
слазить.
     По распределению взводного Ромашкин  попал дежурить в паре с Нагорным -
человеком  с  какой-то неопределенной внешностью: худощавый,  опрятный,  лет
сорока, но серые глаза такие  усталые, будто прожил сто лет. Червонный о нем
шепнул Ромашкину:
     -- Твой  напарник  опасный,  приглядывай за ним. Как  бы  не  рванул  к
фашистам.  Читал  в  газетах,  как  фашисты  таких,  как  он,  бургомистрами
назначают? Вот и этот, свободы мне не видать, туда нацелился!
     -- Не уйдет, кругом люди.
     -- А ночью? Выползет по-тихому из траншеи -- и привет!
     --  Ночью может,  -- согласился  Ромашкин и  подумал:  "Везет мне! Мало
того, что за врагами надо смотреть, еще за своими поглядывай".
     Через некоторое время  Червонный опять подошел к Василию, на этот раз в
сопровождении всей компании.
     -- Послушай, Школьник, есть у нас одна задумка. В атаке побьют всех нас
-  и  привет тете  Моте. А если мы фрица  притащим? Пойдем ночью  --  ты, я,
Никола, Вовка,  еще  двое  --  и  притащим.  Могут  нас  за  это из штрафной
освободить? Капитан сказал -- за мужество можно без своей крови. Поведешь?
     У  Ромашкина  при  одной мысли  о поиске,  да  еще  с такими  ребятами,
взволнованно  забилось  сердце.  Он  смотрел  в  нейтральную  зону:  удобная
балочка, поросшая кустарником, вела к проволочному  заграждению фашистов. По
ней легко  подойти незамеченными, а там один миг -- и эти орлы скрутят двух,
а то  и трех фрицев. Но Василий тут же вспомнил, как влетело  ему и Казакову
за самовольный налет. Там  ругали любя. А тут никто не знает прошлых заслуг,
к  тому же  могут  подвести случайности,  штрафники  в  разведке  неопытные,
нашумят, не дай бог кто-нибудь, раненный, в плен попадет, не выдержит пыток,
скажет о предстоящем наступлении. За такое дело не помилуют.
     -- Ну что задумался? -- спросил Червонный.
     -- Опасная это затея.
     -- Ты же говоришь, ходил много раз.
     -- Я-то ходил. Но без разрешения за такое по головке не погладят.
     -- Когда фрица приволокем -- будет полный порядок.
     -- А если не приволокем?
     -- Да ты что, корешок, нам не веришь? Смотри, какая братва!
     Ромашкин оценивающе поглядел  на них: Никола-Мясник -- приземистый, как
краб, у такого  фриц не вырвется, --  Вовка-Штымп -- отчаянный,  глаза полны
лихой удали -- и те двое, которые  как тени ходят  за  Червонным, --  просто
идеальные  разведчики. Но  все  же  командирская  дисциплинированность взяла
верх.
     -- Не могу, братцы, не фашистов -- своих боюсь. Не положено так в поиск
ходить. Да мы с вами в наступлении себя покажем!
     --  Покажешь,  -- вдруг  озлился  Червонный, -- влепят пулю в  лоб -- и
покажешь, какой ты дурак был, что этого дождался!
     Вскоре подошел Нагорный:
     --  Нам вместе дежурство предстоит, пожалуйста, вы, как офицер, человек
опытный, просветите меня, что мы будем делать?
     Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
     -- Будем следить за фашистами, чтоб  неожиданно не напали. -- Ромашкину
захотелось испытать напарника, и он  добавил:  --  И посматривать за своими,
чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
     Нагорный  перешел  на  доверительный  тон,  соглашаясь  с   Ромашкиным,
зашептал:
     -- Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых
можно  ожидать! Извините, если  вам  будет неприятен  вопрос,  но мне как-то
непонятно, что  общего вы нашли с компанией Червонного? Вы боевой  офицер, а
примкнули к ней.
     --   А  мне  интересно,  --  искренне  сказал  Ромашкин,  --  любопытно
посмотреть на них вблизи.
     -- Ну и как вы их находите?
     --  Они могут стать хорошими разведчиками. Нагорный задумчиво посмотрел
в сторону.
     -- Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей
в  лагере не один год -- и знаю,  чего  они стоят. Они живут удовлетворением
самых  примитивных  потребностей   --  поесть,   поспать,  полодырничать.  У
Червонного  и  Мясника  стремления  самые низкие,  я бы даже  не  назвал  их
скотскими,  потому  что   животные  не  пьянствуют,  не  развратничают,   не
обворовывают, не играют в карты, не  убивают. Таких людей надо остерегаться,
держаться от них подальше, потому что они способны на все.
     Ромашкин  думал:  "Но  эти  люди  пошли  защищать  Родину,  --  значит,
патриотическое чувство у них есть. А ты вот что задумал? Тебе поверили, дали
оружие, а ты готовишься удрать... Что ты за человек? Почему ты такой?"
     -- Скажите, а где  вы  жили до ареста,  кем были? И  вообще, за что вас
посадили?
     Нагорный печально усмехнулся:
     -- За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать...
     "Темнит, -- подумал Ромашкин, -- ни за что в тюрьму не сажают".
     -- Я литературовед, профессор. Жил  в  Ленинграде. У  меня остались там
жена  и дочь...  Чудесное шаловливое  существо. Ей уже  шестнадцать  лет.  В
тридцать седьмом  было всего девять. Живы ли? Они  в  лениградской  блокаде.
Переписка прервалась. Написал я им письмо об отправке  на  фронт.  Не  знаю,
дойдет ли.
     Ромашкину  хотелось верить этому  человеку, очень  искренней  была  его
грусть, но жестокое  суждение о бывших уголовниках не понравилось, некоторые
из них казались не безнадежно погибшими людьми.
     Опять подошел золотозубый со всей компанией, бесцеремонно сказал:
     -- Ты,  контрик, пойдешь в паре с Николой. А я буду дежурить  с  тобой,
Школьник.
     -- Но командир распределил иначе, -- попытался возразить Нагорный.
     -- Кончай мычать, контра, пойдешь с кем сказано, -- оборвал Червонный.
     Попробовал воспротивиться и Ромашкин:
     -- Взводный узнает...
     Но золотозубый вдруг улыбнулся удивленной, милейшей улыбкой:
     -- Школьник, ты-то почему  вякаешь? Ты же наш, свой парень! Иди сюда. -
Он отвел Ромашкина в сторону и, обдавая табачным дыханием, зашептал:
     --  Мы тебе помочь хотим. Ты со своим  культурным  обхождением упустишь
эту контру.  Он тебе  такого в  уши  надует, только слушать будешь! А Мясник
парень  тертый, он таких много видел, его не облапошит... Ну и мы с тобой на
пару постоим, потолкуем. Или ты со мной не хочешь?
     -- Я -- пожалуйста, только взводный...
     -- Да не узнает ничего твой лейтенант, -- обрезал Червонный, переходя с
улыбки сразу на леденящий душу непререкаемый тон.
     Вечером,  когда  после  ужина  заступили  на дежурство  в  первый  раз,
Червонный положил винтовку на бруствер, сказал Ромашкину:
     -- Хоть бы одного фашиста долбануть, за весь день даже каски не видел.
     --  У  них, как  и у нас, во время затишья  только дежурные  в траншее.
Навоевались, устали фрицы, сидят, наверное, в блиндажах, вшей бьют.
     -- Они же культурный народ, -- возразил Петр Иванович.
     -- Все до одного вшивые.
     -- Ты в газетах читал или сам видел?
     -- Даже вшей ихних  кормил. Как поспишь в отбитом у фрицев блиндаже или
в доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься.
     -- Ну-ка, Школьник, растолкуй мне, где бы ты здесь за "языком" пошел?
     Василий стал пояснять:
     -- Сначала я  бы вон в  ту  балочку  спустился. Она  хоть  и дугой,  не
напрямую к немецкому переднему краю идет, но  зато не простреливается. Потом
из балки к траншее пополз. Разрезал бы проволоку.
     -- Чем?
     -- Ножницы есть специальные.
     -- А где их взять?
     -- В роте нет, они у саперов бывают.
     -- А без ножниц можно?
     Ромашкин улыбнулся:
     -- Можно  и без ножниц:  палку под  нижнюю  нить проволоки  подставил и
ползи, потом под другую тоже палку и опять вперед.
     --  А  шарабан  у  тебя вариг! -- похвалил  Петр  Иванович, удаляясь  и
радуясь находчивости разведчика.
     Тут Ромашкин спохватился:
     -- Уж не  собираетесь ли вы без меня идти? Смотрите, дело  опасное, без
опыта засыпетесь в два счета.
     -- Ты же не хочешь нам помочь, -- обиженно сказал Петр Иванович.
     -- Не могу. И вам не советую.
     Подошли Мясник и Вовка.
     -- Ух и воняет! Дайте закурить, -- сказал Никола.
     --  Вот и  ты  завтра будешь  так же вонять,  -- спокойно  ответил Петр
Иванович. Мясник злобно зыркнул на него исподлобья, но ничего не сказал.
     Ромашкин  пошел по  траншее, чтобы  посмотреть на  левый фланг, за ним,
скучая, шагал Вовка.
     -- Безжалостный человек ваш  Червонный, -- сказал Ромашкин, думая о его
последних словах.
     -- У  него все со смыслом --  учти. Он ни одного слова зря  не говорит.
Башковитый мужик. Вот, к примеру, ты его несколько дней знаешь. Ну-ка быстро
вспомни, как его фамилия?
     Ромашкин стал припоминать, но фамилию назвать не смог.
     -- Вот видишь. Это он специально подобрал.  Даже липовую фамилию его не
сразу ухватишь! Профессор в нашем деле.
     Когда вернулись с фланга, Червонный все еще курил с Николой.
     -- Это у  тебя ордена  были? -- спросил  Мясник,  показывая на  дырки в
гимнастерке.
     -- Ордена. Красного Знамени, две Красных Звезды и еще медали.
     -- Силен.
     Иван Петрович прищурил глаз:
     -- А вот скажи, Школьник,  почему тебе за  мокрое дело  орден давали, а
Мяснику -- вышку?
     -- Не понял.
     -- Он спрашивает,  --  перевел Вовка, -- почему тебе за  убитых  фрицев
ордена, а Николе за убийство расстрел?
     Ромашкину не  понравилось,  что  Червонный  так  настойчиво  зовет  его
Школьником, понимал -- и в этом разговоре  он хитрит, судя по вопросу, хочет
столкнуть его с Мясником. Но зачем ему  это, Василий уловить не мог. Все  же
не хотелось  выглядеть в глазах Петра Ивановича  и его  друзей действительно
школьником, и Василий ответил  как полагалось  взрослому человеку, да к тому
же еще и офицеру:
     -- А ты сам неужели не понимаешь, какая разница?
     Червонный, несмотря  на  самоуверенность, все же на секунду отвел глаза
от прямого взгляда Ромашкина, но тут же невозмутимо продолжал:
     -- Если спрашиваю, значит, не понимаю. Растолкуй, ты же офицер.
     "И это он неспроста, -- подумал Василий, --  что-то  замышляет,  старый
волк".
     -- Я врагов убивал, тех,  кто пришел грабить нашу землю. Я своей жизнью
рисковал, защищая Родину. Народ дал мне особые знаки отличия, чтобы показать
меня всем: вот, смотрите  и уважайте этого человека, он отстоял вашу свободу
и  благополучие.  А  Никола...  --  Ромашкин  взглянул  на хмурого  Мясника,
подумал: "Зачем я буду кривить душой, осторожничать и угодничать перед этими
людьми, нечего мне их бояться",  -- и высказал то, что считал правильным: --
А Никола убивал тех же советских людей, которых убивают фашисты.
     -- Стало быть, он фашистам помогал, те бьют с фронта, а Мясник в спину?
- усмехаясь и пристально глядя на Николу, спросил Петр Иванович.
     -- Выходит, так, -- согласился Ромашкин, наблюдая, как недобрые огоньки
замелькали  в  глазах   Мясника.  Вдруг  Червонный  сам  прервал   возникшую
натянутость и свел все на шутку:
     -- Ну, Школьник, если бы ты прокурором был, век не  видать нам свободы!
Но, слава богу, ты штрафник, и, может  быть,  завтра, а  то  и раньше  немцы
прострелят твою умную голову.
     Шутка получилась зловещей,  никто не  смеялся. Молча разошлись в разные
стороны.
     "Что  это,  угроза?  Почему  вдруг   так  резко   изменилось  отношение
Червонного? Чем я  обидел его? Отказался в поиск идти? Нет, что-то не то. Не
хватало еще, чтоб завтра в атаке эти подонки мне пулю в затылок пустили..."
     Во время  ужина Ромашкин не пошел в блиндаж, где находились  штрафники,
он  сел  в стрелковой ячейке,  закусил всухомятку. С тоской  вспомнил  своих
замечательных  ребят.  Наверное,  сейчас  готовятся  на  очередное  задание.
Поведет Рогатин. Саша  Пролеткин, как всегда, подшучивает над ним. Голощапов
обязательно чем-нибудь недоволен. Шовкопляс что-нибудь рассказывает на своей
певучей  украинской мове.  А  старшина  Жмаченко, как  сердобольная хозяйка,
кормит  разведчиков  ужином  и  проверяет,  у всех ли  достаточно  гранат  и
патронов  к автоматам. Полк после трудного  боевого  дня  готовится поспать.
Колокольцев пьет чай из маленького самоварчика, Караваев думает над картой -
как завтра с  рассветом бить  фашистов. А  новый замполит, наверное,  гоняет
своего ординарца,  чтоб отутюжил  ему одежду,  подшил свежий  подворотничок,
почистил сапоги. Очень большая чистюля этот новый замполит!
     Подошел командир взвода.
     -- Вот ты где. Послушай, старшой, -- он  впервые намекнул так на звание
Ромашкина,  --  завтра,  когда пойдем в атаку,  помоги на  левом фланге. Сам
знаешь,  народ  необстрелянный,  испугаются  пулеметов,  залягут,  потом  не
поднять. Помоги, штрафники  тебя  в  свою  компанию приняли, ты с ними общий
язык найдешь.
     Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не  какие-то блага, а
сознание, что ты  сам  кому-то нужен.  Вот не помог  лейтенант  ничем, а сам
помощи попросил -- и светлее стало у Василия на душе, воспрянул духом.
     -- Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!
     -- Ну, спасибо тебе, старшой.
     Он  пошел по тесной траншее, а Ромашкин благодарно смотрел ему в спину.
Вспомнив  затаенную угрозу в словах Червонного,  Василий подумал: "Надо было
сказать взводному: что-то затевают дружки Червонного. Я его обнадежил, а они
меня самого как бы не пристукнули".
     К Ромашкину подошел Нагорный.
     -- Я не хочу быть навязчивым, но все же  скажу то, что думаю: вдруг тот
человек не придет дежурить с вами?  От  таких, как  он, можно всего ожидать.
Заснет.  Придется  вам   нести   службу  одному.  А  случись   что-либо,  по
распределению командира я должен быть с вами. С меня спросят. Так что  вы не
обижайтесь.
     -- Его и правда нет. Не пришел. А по времени уже пора.
     -- Не жалейте, я охотно вам помогу, скажите, что я должен делать?
     -- Будем  ходить от середины нашей позиции на фланги. Вы туда, я  сюда.
Сойдемся и опять разойдемся. Когда идете, прислушивайтесь,  приглядывайтесь.
Если что-то  заметите,  сообщайте  мне.  Вот  так  и  будем ходить,  чтоб не
заснуть.
     -- Очень хорошо! Я все прекрасно понял -- ухожу на свой фланг.
     Нагорный неловко  держал в руках  винтовку, она мешала ему, он не знал,
что с ней делать.
     Ромашкин усмехнулся:
     -- Подождите. --  Он взял ружье, отпустил ремень и подал  Нагорному.  -
Теперь накиньте ее на плечо.
     Нагорный сделал, как советовал Ромашкин, радостно удивился:
     -- Действительно очень удобно,  благодарю вас. Элементарно просто,  а я
не додумался! Правильно говорят -- дело мастера боится.
     Они стали прохаживаться, каждый размышляя о своем. Прошел час, а  может
быть, больше. Вдруг Нагорный подбежал к Ромашкину, взволнованно зашептал:
     --  Там  от  нашей траншеи поползли люди -- туда.  -- Он махнул рукой в
сторону немцев.
     Ромашкин  растерялся --  что  делать? Это  наверняка дружки  Червонного
двинулись за "языком". Поднять тревогу, вернуть? Уж тогда-то не миновать  от
них  пули в спину! Промолчать нельзя  -- это может привести к  самым тяжелым
последствиям.
     --  Что  же  вы  ничего  не  предпринимаете?  --  вдруг строго  спросил
Нагорный. - Они к фашистам пошли, я случайно слышал их  разговор.  Червонный
сказал: "рвем когти" -- это значит побег.
     -- Он так сказал?
     -- Уверяю вас.
     Ромашкин побежал к землянке взводного.
     -- Лейтенант, четверо ушли к немцам!
     Сиваков ошалело вытаращил глаза, зачем-то рванул пистолет из кобуры.
     -- Когда?
     -- Недавно.
     -- Почему не стрелял?
     -- Я их не видел. Нагорный заметил.
     --  За  мной!  --  Лейтенант  побежал,  двоим,  случайно встреченным  в
траншее, крикнул: -- за мной! Спросил Нагорного:
     -- Куда они пошли?
     Тот показал направление.
     --  За  мной! -- опять крикнул взводный, и  все, кто  был  рядом с ним,
полезли из  траншеи. Сухая земля с шелестом посыпалась вниз,  запахло пылью.
Но как только выбрались из траншеи на поверхность, этот запах сразу сменился
сырой прохладой, которая тянула из  балки. Ромашкин вспомнил свой разговор с
Червонным.
     -- Они наверняка пошли низиной,  -- сказал Василий  взводному. -- Будут
идти осторожно,  с  опаской,  а мы  давай напрямик поверху,  через  поле.  У
проволоки встретим.
     -- Верно  говоришь! -- Сиваков, пригибаясь, побежал вверх  по косогору,
все последовали за ним.
     Ромашкин думал:  "А что, если ребята за  "языком" пошли,  а Нагорный из
ненависти  наклеветал на  них?" Но, вспоминая разговоры с Петром Ивановичем,
Василий убеждался -- тот  исподволь выспрашивал, как безопаснее добраться до
проволоки. И  с Мясником  сталкивал не случайно,  об орденах рассуждал, чтоб
ненависть  разжечь  у  этого  человека.  И  смертью  Вовку пугал,  и  против
Нагорного насторожил для маскировки своих планов.
     Крадучись, стараясь не шуметь, добрались до выхода из  балки. Залегли в
последних поднимающихся на взгорок кустах. Сиваков осмотрелся: кто же  с ним
здесь?  Лейтенант пожалел  о своей горячности и  торопливости. Ромашкин  был
единственным, кто  по-настоящему годился  в этой засаде. Нагорный -- ни рыба
ни  мясо. Двое  других неизвестно кто  такие,  лейтенант даже  фамилий их не
знал.  "Стало  быть,  у тех четыре  винтовки, у нас  два автомата --  мой  и
старшого,  эти трое с винтовками не в  счет", -- быстро  прикидывал Сиваков.
Ромашкину он сказал:
     -- Выпустим их на ровное место  и здесь окликнем.  Если не остановятся,
стреляй.
     --  Я все думаю,  не  за "языком" ли они?  Был с  ними  такой разговор.
Позволь, я проверю?
     -- Как ты это сделаешь?
     Ромашкин объяснил.
     -- Хорошо. Действуй, -- согласился лейтенант.
     Ждать  пришлось  недолго.  Неподалеку  хрустнула сухая ветка под ногой,
зашлепали листья по одежде  идущих. "А еще за "языком" собрались! -- подумал
Ромашкин. -- За версту дураков слышно!"
     Из темных кустов, опасливо  озираясь, вышли четверо.  Втягивая головы в
плечи, крадучись  пошли  вверх  по  склону.  У Мясника в  плечи втягивать-то
нечего было, Ромашкин сразу узнал его квадратную, словно комод, фигуру.
     Когда  группа  приблизилась метров на двадцать и  кусты,  в которые она
могла  шмыгнуть,  остались  позади,  Ромашкин,  не  показываясь  из  кустов,
властным голосом скомандовал:
     -- Хальт! Хенде хох!
     Беглецы испуганно присели и замерли.
     Ромашкин, картавя под немца, пояснил, чтобы его поняли:
     -- Руки вверх! Оружие на земля!
     Четверо быстро исполнили команду.
     -- Мы в плен! Сдаемся! -- просительно сказал Червонный.
     Василий ни разу не слышал, чтобы он говорил таким жалким голосом.
     -- Цюрук! Кругом!  Спина  ко  мне!  --  грозно,  но негромко,  чтоб  не
услыхали немцы, продолжал приказывать  Ромашкин.  -- Кто ты есть? -- спросил
он.
     --  Мы политические  заключенные,  нас  привезли из  лагеря. Мы  против
Советской власти. Хотим в плен, к вам. Хайль Гитлер! -- блеял Червонный.
     --  Отшень карашо! --  одобрил  Ромашкин  и  шепнул Сивакову: --  Берем
оружие. - Они осторожно  подошли к задравшим руки предателям. Держа автоматы
наготове, взяли  у  них из-под  ног винтовки, положенные  на траву.  Подошли
Нагорный  и те двое, фамилии  которых не знал Сиваков, они тоже держали свое
оружие наготове.
     -- Ну, а теперь пошли назад! -- спокойно сказал лейтенант.
     Петр Иванович,  не веря своим ушам, все еще держа  руки вверх, опасливо
оглянулся.  Мясник  быстро опустил короткие лапы, повернулся всем квадратным
телом и, увидев Ромашкина, злобно и спокойно сказал Червонному:
     -- Я же тебе говорил, сука твой Школьник. Надо было  его давно пришить.
Эх ты, голова два уха, и себя  и нас  завалил. -- Мяснику  было приятно хоть
раз  в жизни неотразимо  ужалить  атамана,  которому  он  в  душе не  только
завидовал, но и ненавидел его.
     -- Где Вовка-Штымп? -- спросил Ромашкин.
     -- А он другой дорогой пошел, -- вызывающе ответил Червонный.
     -- Какой дорогой? -- спросил Сиваков и щелкнул затвором. -- Говори, или
сейчас я тебя, гада, прикончу при попытке к бегству.
     Червонный упал на колени, быстро и жалко стал просить:
     --  Не  надо. Я  никуда не  бегу. Вот все видят --  не бегу.  Они будут
свидетелями.
     -- Куда пошел Голубой?
     -- Я пошутил. Он там, в траншее, остался. Откололся от нас.
     --  То-то! Шутник! Ну, пошли, вы вперед -- мы за вами. И предупреждаю -
побежит один, всех прибью. Держите друг друга за руки.
     На рассвете  из  каждого взвода вызвали по  десять человек,  привели на
опушку, построили. Сиваков умышленно поставил предателей рядом с валявшимися
здесь  трупами  немцев.  Лейтенант  прочитал  короткий  приговор  трибунала.
Треснули  очереди  из автоматов. Четверо  упали,  подняв  пыль в  пересохшей
траве. Их трупы не стали закапывать, оставили среди убитых врагов.
     Когда совсем рассвело, началась  артиллерийская подготовка, черная пыль
и  дым  окутали  позиции  гитлеровцев,  снаряды  и  мины  долго  долбили  их
расположение.  Наконец  Ромашкин увидел  зеленые ракеты, услышал, как ротный
доложил последний раз по телефону:
     -- "Шурочка" пошла вперед!
     Капитан Телегин, взводные и Ромашкин выпрыгнули на  бруствер первыми и,
увлекая за собой остальных, побежали вперед, крича:
     -- За Родину! Вперед!
     Рядом с Василием бежал Нагорный, он истово провозглашал эти же слова:
     -- За Родину! За нашу Родину!
     А  с  другого бока бежал  Вовка-Штымп, он перепрыгивал  через воронки и
старые  трупы  немцев,  не  обращая внимания  на  грохот боя, совершенно  не
замечая  взрывов  немецких снарядов  и  свиста пуль, все старался  объяснить
Ромашкину:
     --  Ты  пойми, Школьник, я с  самого начала не хотел с ними уходить.  Я
русский. Что мне делать у немцев? Я Червонному просто так поддакивал, боялся
его.  Он  мужик  строгий.  У него власть большая была! А когда они к  немцам
двинули, я в другом взводе спрятался.
     Ромашкин с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал знакомого
уже  не  раз, тяжелого  удара пули  или  осколка.  Слушая  объяснения Вовки,
улавливал их смысл лишь наполовину, но  все же отмечал в подсознании: "Какой
смелый, черт, разговаривает, будто за чаем. Жаль, если его убьют, взял бы  в
разведку!  О  чем я думаю! Его  убьют! Самого ведь  сейчас  свалить  может!"
Ромашкин помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал:
     -- Вперед! Вперед, ребята!
     Заметив, как  несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся  к
ним:
     -- Встать! Вперед!
     На него смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не
в силах оторваться от нее. Ромашкин  знал: ни  уговоры, ни просьбы сейчас не
помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более  сильная
встряска,  одолеть боязнь смерти поможет лишь  еще более  близкая реальность
смерти.
     -- Пристрелю, гады! Встать! Вперед! -- грозно  крикнул Ромашкин, наводя
автомат на лежащих. Они вскинулись и  побежали вперед,  глядя уже  не  на ту
смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в руках Ромашкина.
     Не успели добежать до траншеи  врага,  как с низкого серого неба хлынул
дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил  сил.  Запах гари взрывов  на
некоторое время сменил аромат теплой травы.
     -- Ура!  -- кричали  штрафники и неслись  на торчащие  из земли  мокрые
каски. Фашисты  торопливо стреляли. Ромашкин  видел их  расширенные от ужаса
глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов.
     Рукопашная схватка была  короткой --  торопливые выстрелы в  упор, крик
раненых, ругань штрафников, несколько  глухих  взрывов  гранат, брошенных  в
блиндаж.
     -- Вперед! -- кричал Ромашкин. -- Не задерживайся в первой траншее!
     Справа командиры тоже выгоняли  штрафников из блиндажей: кое-кто  полез
потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы.
     -- Вперед, буду стрелять за мародерство! -- неистовал капитан Телегин.
     Волна атакующих покатилась  дальше, ко  второй траншее. А  в первой, на
дне ее, остались лежать, втоптанные в грязь, в зеленых  мундирчиках те,  кто
несколько минут  назад стрелял из пулеметов и автоматов. Вроде бы из  первой
траншеи  никто из гитлеровцев  не  убежал,  но из  следующей опять  стреляли
пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски.
     Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный.
     -- Зацепило? -- сочувственно спросил Ромашкин.
     -- Кажется,  да.  Но  я пойду вперед. Я  могу.  -- Нагорный держался за
грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось  красное пятно.
Он  побежал вместе со  всеми, но постепенно  стал  отставать. Несколько  раз
падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед.
     "Вот так,  наверное,  и  папа, --  подумал  Василий.  --  Он  тоже  был
скромным, тихим, но в бою от других не отставал".
     Ромашкин, оглядываясь,  видел Нагорного, очень хотел помочь ему, однако
железный закон  атаки -- все идут  только вперед -- не позволял это сделать.
Те, кто  ранен,  помогут друг другу, к ним  подоспеют санитары. Живые должны
продолжать свой бег навстречу  врагу и поскорее убить его,  иначе  он сразит
тебя.
     Нагорный  все  же дошел до  второй траншеи.  Здесь  на  роту  обрушился
сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали
некоторое время,  не  поднимая  головы.  Снаряды рвали землю  совсем  рядом.
Кислый запах разопревшей от дождя и пота  одежды  заполнил траншею,  набитую
людьми.
     Когда обстрел прекратился, Ромашкин  хотел  перевязать Нагорного -- тот
лежал рядом.
     -- Не  надо.  Бесполезно.  --  Он смотрел на  Василия  добрыми усталыми
глазами.  --  Это даже  к лучшему. Если бы вы знали,  как  я устал! Я  очень
боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот слава
богу,  я убит. Очень  прошу  сообщить  домой, в Ленинград. Пусть знают --  я
никогда врагом не  был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери...
легче  жить  будет...  --  Нагорный  обмяк,  рука   упала  с  груди,  открыв
густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке.
     "С простреленным  сердцем шел человек  в атаку, -- подумал Ромашкин,  -
очень дорожил он своим добрым именем, сделал все, чтобы восстановить его".
     Дождь  обмывал лицо Нагорного,  оно было спокойным и строгим, лишь одна
обиженная  морщинка   пересекала  его   высокий  лоб.  Эта   морщинка   была
единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников.
     Из-за поворота  траншеи  вдруг выбежал немец  в  орденах, с  серебряным
шитьем  на  воротнике и  рукавах мундира. Василий схватился  за  автомат, но
"фриц", весело улыбаясь, закричал:
     -- Это я, Школьник!
     Ромашкин узнал Вовку-Штымпа.
     -- Ты зачем в эту дрянь нарядился?
     -- Мои шмутки промокли под дождем, а это сухое. Смотри, сукно -- первый
сорт! Я в блиндаже чемодан раскурочил. Там еще  барахло есть, может, и  ты в
сухое переоденешься?
     -- Неужели не понимаешь, это же подло!
     -- Почему? -- искренне удивился Вовка.
     -- Это одежда врага, фашиста.  Смотри, кресты  на ней. Он их получил за
то, что нашего брата убивал.  -- Василий вспомнил слова Нагорного о том, что
от  Червонного и его компании можно  ожидать любой  подлости. Вовка вчера не
подтвердил этого своим поведением --  не  пошел с дружками к фашистам, а вот
сегодня надел на себя немецкую форму и не видит в этом ничего плохого.
     Подошел Сиваков.
     --  Пленный?  --  спросил он Ромашкина.  -- По старой  привычке  живьем
берешь?
     Ромашкин,  не  зная,  что  сказать,  молча отвернулся. Лейтенант  узнал
Голубого, разозлился.
     -- Чучело огородное! Снять немедленно!
     Штымп убежал в блиндаж. Сиваков сказал Ромашкину:
     -- Спасибо тебе, старшой,  вовремя  ты  поднял  левый фланг, а то бы не
дошли мы сюда. Уж  как один фланг заляжет, и  другой далеко не уйдет. Ну что
ж, будем закрепляться здесь.
     -- Дальше разве не пойдем?
     -- Не с кем -- немного в роте людей осталось. Соседи на первой  позиции
застряли. Только наша "Шурочка" вперед вырвалась.
     Ромашкин  оглянулся -- на  поле  лежали под дождем те,  кто  еще  утром
составлял  штрафную  роту. Большинство  головой вперед, как  срезала на бегу
пуля.  Ромашкин во время атаки не видел, когда падали все  эти люди. В атаке
он следил только за тем, чтоб все  бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда
должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание  -- и она тебя
сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза -- не тронет, минует.



        x x x
     Когда штрафная рота шла в общем наступлении,  в "полк Караваева приехал
член Военного совета армии генерал Бойков. Сначала  он  намеревался побывать
на  НП  командира  дивизии Доброхотова. Но, услыхав о  натянутых  отношениях
нового  замполита  Линтварева  и подполковника  Караваева, решил  побывать в
полку, разобраться.
     Генерал прибыл в полк, когда наступление  было остановлено  контратакой
фашистов. На НП полка не было ни командира, ни замполита --  они  оба ушли в
батальоны, которые дрогнули под сильным ударом танков.
     Линтварев был в первом батальоне, у  капитана Куржакова.  Григорий  уже
командовал батальоном,  заменив погибшего на Днепре Журавлева. Куржаков знал
о размолвках  замполита  и  командира  полка, знал  и  подробности  отправки
Ромашкина в штрафную  роту  -- за все это  невзлюбил  Линтварева.  Когда тот
прибежал  в  батальон  и  с  ходу  закричал:  "Почему  не продвигаетесь?"  -
Куржаков, еле сдерживая себя, ответил:
     -- Может, вы покажете, как это сделать?
     К  удивлению капитана, Линтварев не смалодушничал,  сухо  и  официально
бросил:
     -- Покажу, если вы разучились. -- Он вышел в первые ряды залегших рот и
сказал Куржакову. -- Попросите артиллеристов дать налет.
     Куржаков позвонил по телефону, надорванным голосом передал координаты и
команду. Вскоре послышались выстрелы  пушек,  и темные султаны намокшей  под
дождем земли вскинулись впереди на бугре, где засели немцы.
     --  Встать! За мной! За  Родину! -- закричал Линтварев и первым побежал
вперед,  размахивая пистолетом.  "Не трус", -- подумал Куржаков, поспевая за
ним.
     Пулеметы встретили  атакующих дружным  огнем, и тут же заклевали  землю
мины. Бойцы залегли. Лег и Линтварев. Куржаков решил показать замполиту, что
он все же храбрее его. Подошел к нему, распростертому  на земле, и, спокойно
скручивая цигарку, буднично спросил, стоя под свистящими пулями:
     -- Ну, что дальше будем делать?
     Линтварев удивленно уставился на него снизу вверх, взял себя в руки:
     -- Прекратите этот глупый форс! Ложитесь! Я вам приказываю!
     Куржаков опустился  на  землю,  лег  не на живот, а на  спину,  словно,
загулявшись по этим полям, устал и теперь, отдыхая, пускал дым в небо.
     У гитлеровцев заработали моторы танков, замелькали, задвигались каски в
траншее.
     -- Сейчас пойдут в  контратаку,  -- сказал  сдержанно Линтварев. --  На
ровном месте они нас раздавят. Надо отойти, встречать танки в траншее.
     -- Вы же говорили: только вперед! -- невозмутимо напомнил Куржаков.
     Линтварев вдруг обложил его трехэтажным матом. Куржаков засмеялся:
     --  Оказывается,  вы умеете и по-человечески  разговаривать!  Разрешите
отвести батальон?
     -- Отводите.
     Потом  они вместе отбивали  контратаку, и Куржаков еще  раз  убедился -
замполит  не из трусливых!  Когда  бой  стих, с  НП  полка  сообщили: Бойков
вызывает к себе Линтварева.
     Генерал    успел    побеседовать    с    Караваевым    и    несколькими
офицерами-коммунистами, все говорили не в пользу  замполита, да Бойков и сам
видел по фактам -- не сумел Линтварев на новом месте войти в коллектив. Член
Военного совета хорошо знал подполковника по работе в политотделе армии, там
его педантичность, исполнительность с бумагами была очень полезна и уместна,
а   вот  здесь  в  общении   с  людьми  Линтварев,  опираясь  на   служебную
требовательность, боролся не за общее дело, а за свой личный авторитет.
     Бойков собирался отругать  Линтварева, но,  посмотрев  на  усталое  его
лицо, на испачканную одежду, подумал: "Неуютно ему здесь. Одиноко, наверное,
себя  чувствует среди новых людей.  Хоть  и  сам  виноват в этом,  надо  его
поддержать".
     -- Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в  атаки ходишь!  -- улыбаясь, сказал
Бойков. -- Видел я в стереотрубу.
     -- Приходится, -- коротко ответил  Линтварев, еще не отдышавшись  после
быстрой ходьбы.
     -- Ну, как ты на новом месте? Как народ? -- непринужденно, будто ничего
не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал.
     --  Народ  хороший,  --  ответил  подполковник,  сдерживаясь,  чтоб  не
посмотреть на Караваева -- оценит ли тот его благородство.
     -- Значит, все нормально?
     -- В основном.
     --  За исключением пустяка,  как  в песенке  про маркизу?  Ну-ка, давай
пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть.
     Они спустились  в лощину,  где можно  было ходить  в рост. И  вот здесь
Бойков перешел на серьезный  тон. Генерал спрашивал со своих политработников
гораздо  строже,   чем   со  строевых  офицеров.   Объяснял  это  не  особым
расположением   к  строевикам,   не   тем,   что  у  них  работа  сложнее  и
ответственности больше, -- политработник в глазах члена Военного совета был,
да и на самом деле являлся, человеком, для которого моральная непогрешимость
- самое необходимое качество его профессии.
     -- Почему вас не принял коллектив? Почему  вы не сошлись  с  людьми?  -
строго спрашивал Бойков.
     --  Здесь  был  не  коллектив,  а  семейственность.  Старшие  покрывали
младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел.
     -- Факты, -- коротко спросил Бойков.
     -- Старший  лейтенант  Ромашкин избил  капитана Морейко,  дежурного  по
штабу. Это хотели замазать, а  я не позволил. Поставил вопрос принципиально.
Тем более у Ромашкина были антисоветские высказывания.
     Генерал  все  это  уже  слышал  от  других;  обвинение  в  политической
неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьезным пунктом в деле
Ромашкина.   Поэтому   до   прихода   Линтварева   генерал   побеседовал   с
уполномоченным  особого  отдела  Штыревым, который  сказал,  что  никогда  у
разведчика  таких  высказываний  не наблюдалось, хороший,  смелый  парень, а
обвинение это  Линтварев  привез  с собой, якобы где-то в  госпитале  слышал
крамольные слова от Ромашкина.
     Свою информацию Штырев завершил таким мнением:
     -- Я разбирался -- ничего серьезного нет. Случайно оброненная фраза, да
и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки
катит.
     Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения
со стороны Линтварева. Поняв в конце  концов, что  Алексей Кондратьевич  при
самозащите просто "закусил удила", Бойков строго отчитал его:
     -- Вы не  поняли ни людей, ни  обстановки. Здесь не семейственность,  а
хорошая  боевая  семья!  И очень плохо,  что вас не приняли в эту  семью. Вы
здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка.
Я  не делаю этого лишь потому, что  затронута  честь политработников вообще.
Уронили  ее   вы.  Я  еще   не  встречал  в  своей  практике  такого,  чтобы
политработник не  нашел общего языка со  здоровым коллективом. Подчеркиваю -
со здоровым!  Потому что  полк  всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми
задачами.  -- Генерал  искренне  переживал оплошность  своего  подчиненного,
такое действительно редко случалось. -- Я вас оставляю здесь для того, чтобы
вы  восстановили  не  только  свое  имя,  но  и  доброе  отношение к  званию
политработника.  Обещаю  вам  приехать через месяц. Если вы не справитесь  с
этой задачей, нам придется расстаться.
     Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его  убрали
из  штаба  армии,  считал это  слишком примитивным  воспитательным  приемом,
умолчать было более благородно и действенно.
     -- Желаю вам найти  в себе силы  и необходимые качества для того, чтобы
поправить положение.
     Линтварев  все время  ждал -- вот-вот Бойков  бросит ему в лицо обидную
фразу о прошлой  провинности. И то, что  генерал  не вспомнил об  этом,  еще
больше обостряло сознание собственной вины.
     Из  полка Караваева  генерал  поехал  на  то направление, где наступала
дивизия с приданной ей штрафной ротой. По дороге Бойков спросил шофера:
     --  Помнишь,  Степаныч,  разведчик с нами однажды  ехал, по  спидометру
километраж засекал и точно указывал место на карте?
     -- Как же, помню, товарищ генерал, его сон сваливал, вот он и хитрил.
     -- Так вот этот парень угодил в штрафники.
     -- Что натворил?
     -- За мальчишескую несдержанность пострадал.
     Шофер удивленно поглядел на начальника:
     -- Это как же понимать?
     -- Один субъект нехорошо говорил о женщинах, а Ромашкин дал  ему за это
по физиономии.
     -- И все?
     -- Все.
     -- Надо помочь парню, товарищ генерал.
     -- Вот едем помогать. Жаль, если убит или ранен, -- хороший разведчик.
     Шофер невольно прибавил скорость,  будто это могло решить судьбу то=C7о
хорошего лейтенанта.
     Усталый,  удрученный большими потерями, командир штрафной роты  доложил
генералу, что Ромашкин отличился -- помог задержать предателей-перебежчиков,
а  в  наступлении вел  за собой атакующих на левом  фланге.  Говорил Телегин
как-то неопределенно, в прошедшем времени.
     Генералу еще в штабе  дивизии сказали -- от роты остались единицы, и он
боялся спрашивать о  Ромашкине. Капитан тоже не говорил о том, что  особенно
интересовало члена Военного совета. Наконец Бойков спросил:
     -Жив?
     -- Утром был жив. Сейчас не знаю.
     -- Позвоните.
     Телегин  стал  вызывать по  телефону "Шурочку",  долго  искал ее  через
коммутаторы, наконец радостно закричал:
     -- "Шурочка"? Сиваков  --  ты? Слушай,  где  у тебя разведчик,  ну тот,
Ромашкин?  Живой?  --  И,  обращаясь  к Бойкову,  доложил:  --  Жив, товарищ
генерал.
     -- Прикажите направить его сюда.
     Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета.
     -- Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Ну как, не ранило тебя?
     --  Цел,  товарищ генерал! -- улыбаясь, говорил Василий,  счастливый  и
гордый тем, что его помнят, о нем беспокоятся.
     -- Ты знаешь,  для освобождения из  штрафной роты  нужно быть  раненым.
Просто для формальности нужна хотя бы небольшая царапина.
     Ромашкин виновато переступил с ноги на ногу:
     -- Нет, не зацепило на этот раз.
     -- Ты, может, не почувствовал?  Бывает, в горячке боя не замечаешь. Иди
вон в кусты, разденься: может, где-то под одеждой задело?
     Ромашкин  ушел  в  кусты, раздеваться не стал -- уверен, нет ранения, -
постоял, покурил, вернулся:
     -- Нет, товарищ генерал, никаких царапин.
     Бесхитростная  простота  разведчика  вызвала  досаду у  члена  Военного
совета  --  не  мог  найти  какую-нибудь  старую  царапину,  ну  хоть прыщик
какой-нибудь  расковырял бы! Но  ничего не  поделаешь.  Придется  идти более
длинным путем  соблюдения  всех формальностей, неизбежных  при  освобождении
штрафника без  ранения. Должен  заседать  трибунал и, всесторонне рассмотрев
дело,  вынести  решение  об  освобождении  Ромашкина  из  штрафной  роты  за
проявленное мужество. Того, что совершил Ромашкин,  было  вполне  достаточно
для  решения трибунала. И  все  же  у  Бойкова  испортилось настроение.  Эта
длинная формалистика была  нужна теперь не  ему, не Ромашкину, а соблюдалась
из-за  Линтварева. Генерал  хорошо  знал  людей,  которые,  не  задумываясь,
бросаются  политическими  обвинениями,  как  это  сделал  Линтварев.  Такого
человека побаиваются  не только  окружающие,  но  и  начальники.  Вот  и он,
Бойков,  вынужден все оформлять строго  документально,  чтобы Линтварев  при
случае  не  бросил тяжелую  фразу и по его адресу:  освободил своей  властью
политически  неблагонадежного!  "Ну,  если  соблюдать   все  тонкости,  надо
трибуналу заняться не одним только Ромашкиным", -- подумал Бойков  и спросил
командира роты:
     -- Кто еще отличился в наступлении?
     Капитан задумчиво сказал:
     -- Все шли в атаку смело.
     Ромашкин помог ему:
     -- Рядовой Нагорный  продолжал  идти  вперед  с  простреленным сердцем,
товарищ генерал. Я сам это видел. Нельзя ли его наградить за мужество?
     --  Даже нужно! -- поддержал Бойков. --  Представьте материал,  товарищ
капитан. Ну, а еще кто?
     -- Есть один шустрый парень,  правда, из уголовников, но  из него может
выйти хороший разведчик, -- сказал Ромашкин.
     -- К себе во взвод намечаешь? -- спросил генерал.
     -- Возьму, если разрешите.
     --  Представляйте и  этого человека на  рассмотрение трибунала. Как его
фамилия?
     -- Голубой, -- подсказал Василий. Бойков усмехнулся:
     -- Смотри, чтобы он у тебя красным стал.
     -- Будет, парень смышленый.
     В этот же вечер дивизионный  трибунал, рассмотрев дела двух штрафников,
отличившихся  в боях,  вынес  решение  освободить  Ромашкина  и  Голубого из
штрафной роты досрочно, о чем и выдал обоим соответствующие бумаги.
     И  снова Ромашкин, забыв все  обиды,  ехал  в  родной  полк на попутных
машинах, а Вовка-Штымл, еще  более повеселевший от крутого поворота в жизни,
расспрашивал Ромашкина:
     -- А разведчики, они кто, специально подготовленные или как?
     -- Разведчики, Вова, это особые, самые смелые и находчивые бойцы, самые
верные и самые преданные Родине люди.



        x x x
     Уже  был  подготовлен  проход  в  колючей  проволоке,  осталось в  него
пролезть  по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев,
как вдруг  произошла  смена.  Часовой,  который  стоял  до этого  на  посту,
прохаживался в траншее,  удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков.
Разминая  ноги, греясь, он уходил далеко в  сторону, поэтому и решили делать
проход именно здесь. Новый  часовой  стал ходить вправо  от пулемета  и мимо
готового прохода.
     Ромашкин  с досадой глядел  на темную  голову и  плечи  немца, тот, как
"грудная" мишень на стрельбище, проплывал над снежным обрезом траншеи. Проще
всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист  сам придет
в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Василий хорошо
помнил разговор с полковником Караваевым.
     -- Вот отсюда "язык" нужен.  -- Караваев показал на карте синий флажок,
обозначавший  немецкий штаб, посмотрел на Ромашкина пристальным испытывающим
взглядом. -- Сможешь?
     -- Попробуем.
     -- Это нужно не только мне, объект указан штабом армии.
     -- Постараемся.
     И вот лежат у проволоки Василий и с ним еще пятеро: Пролеткин, Рогатин,
Голубой, Голощапов и  радист Жук.  Все так хорошо началось: тихо добрались к
заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход... И надо же этому фрицу
ходить  именно в их  сторону!  Снять  его  нельзя: обнаружат  следы  группы,
ведущие в  тыл, начнут гонять  с собаками,  не уйдешь. Другой проход делать?
Трата  времени,  да и  риск немалый:  надо отползти бесшумно в  новое место,
найти там часового. И еще неизвестно, как тот  будет ходить. Лучше дождаться
здесь смены.  Может, следующий часовой будет ходить влево.  Ромашкин оттянул
рукав  маскхалата,  показал  разведчикам циферблат  часов, покрутил над ними
пальцем и  ткнул в сторону  отошедшего  часового.  Все  поняли:  будем ждать
смену.
     Василий опустил  лицо  на рукавицу,  закрыл глаза. Хорошо бы заснуть на
мягком  снегу. Он  действительно мог  бы  заснуть  вблизи  немцев, такое уже
бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать
опасность  в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже  к
опасности. Василий  вспомнил, как  громко билось сердце, когда Казаков вывел
его  впервые  из  своих  траншей. Гитлеровцы находились  неведомо где, очень
далеко, а Ромашкину за  каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный,
настоящий -- в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета -
и все  будет кончено, а Василию хочется спать, он абсолютно спокоен,  потому
что десятки  раз бывал в переделках посложнее. Ромашкин уверен,  если фашист
обнаружит  группу,  он  не  успеет  выстрелить  из  пулемета,  его  опередит
автоматная очередь  или взрыв гранаты. Когда-то  за  эту науку  отдал  жизнь
Костя Королевич, но зато  после  его  подвига  разведчики  знали  --  они не
беспомощны вблизи  врага, могут  оставаться хозяевами положения, главное, не
терять ни  секунды,  действовать смело и уверенно огнем, гранатами и  только
после этого отходить.
     Смена  произошла через  час. Гитлеровцы недолго поговорили. Один из них
засмеялся и ушел по ходу сообщения.  Новый наблюдатель встал около пулемета,
пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку, дал очередь просто так,
видно,  хотел опробовать свой  "машиненгевер". Ромашкин  следил  за  ним, не
поднимая лица, и мысленно подгонял: "Ну,  давай гуляй. Куда  ты, гад, будешь
ходить?" Немец потоптался и двинулся... в сторону группы.  "Ах, чтоб тебя! -
ругнулся Ромашкин. -- Столько ждали, время потратили, а  ты сюда же зашагал!
Ну,  тем  хуже  для  тебя.  Того  пощадил,  тебя,  гада,  проучу".   Василий
по-настоящему  разозлился на  незадачливого  часового,  который,  ничего  не
подозревая, нарушал планы разведчиков.
     Рядом  с  Ромашкиным  лежал  Вовка  Голубой, он вообще  не  отходил  от
командира ни  на  шаг. Сейчас  пытливо и  вопросительно поблескивал озорными
глазами.
     Часовой,  будто  уловив  нависшую  опасность, прошел  мимо  пулемета  и
удалился влево. Теперь он стал ходить и вправо и влево от пулемета.
     Ромашкин сразу почувствовал облегчение, оживился. Как только гитлеровец
ушел на самое дальнее от  группы расстояние, командир махнул Пролеткину, тот
мигом  юркнул под проволоку,  пролетел  над окопом и скрылся  в  заснеженных
кустах. Так  по одному прошмыгнули все. Ромашкин полз  последним. Когда  еще
была видна  спина удаляющегося наблюдателя,  Василий  пролез под  проволоку,
снял подпорки:  проход был сделан  тем  самым  способом, о  котором Ромашкин
говорил  Червонному, -- это нужно было, чтобы  немцы не обнаружили проход  с
рассветом.  Сняв палки  и убедившись,  что  проволока опустилась на  прежнее
место, Василий быстро перемахнул через темную пасть траншеи, которая дохнула
на него специфическим "фрицевским" запахом.
     Шли долго. От куста к кусту, от канавы  к ямке,  от  дерева к дереву. К
рассвету  все же успели добраться  до  намеченного места. Замаскировались  в
небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Только Ромашкин
остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать
и изучать объект.
     Штабные  блиндажи были  врыты  в  скаты  оврага.  Натоптанные  в  снегу
тропинки сбегали со скатов на  центральную дорожку на дне. Гитлеровцы с утра
умывались,   некоторые   офицеры,   оголяясь   до  пояса,   делали  зарядку.
Промелькнуло  в бинокле несколько женщин  в форме,  в  пилотках, в сапожках.
Ромашкин оживился: "Вот бы поймать одну из них. Такого "языка" у меня еще не
было". Он стал следить, в какие блиндажи заходят  немки, удобны ли их жилища
для нападения ночью.
     Главное, чтобы все произошло бесшумно,  -- разведчиков только  шестеро,
если начнут ловить, ноги не унесешь, до передовой километра четыре.
     Немочки заходили  в большие блиндажи  в центре расположения штаба, туда
идти опасно.  Но кто знает,  может быть,  там рабочие землянки, а спать  они
пойдут куда-нибудь вот в эти крайние, небольшие блиндажишки.
     Передавая бинокль сменившему его  Саше Пролеткину, командир рассказал о
женщинах. Саша насупился и брезгливо сказал:
     -- Не дай бог на одну из них напороться в блиндаже.
     Василий рассмеялся.
     -- Ну ладно, не будем  связываться с женщинами.  Следи вот за вторым от
края блиндажом, туда два офицера зашли. Сейчас они  там. Посмотри, посчитай,
сколько к концу дня их там останется.
     Когда стало вечереть и приблизилось время для захвата "языка", Ромашкин
забеспокоился -- не  выявлена очень важная  деталь.  Определили,  куда идти,
знают,  что  в намеченном  блиндаже  не больше трех  человек,  двое  из  них
офицеры. Но где охрана?  Это пока выяснить не удалось. А  штаб не может быть
без охраны. Она где-то есть, только разведчики ее не обнаружили. И это очень
опасно  в их положении: хорошо скрытая охрана для  того  и существует, чтобы
обезопасить штаб от нападения таких групп, как Ромашкина.
     Василий уже  подумывал  сообщить в  полк  по радио о  том, что придется
остаться еще на день, как вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал
рукой, подзывая к себе:
     --  Есть  охрана,  товарищ  старший  лейтенант. Вон  глядите --  парный
патруль. Поверху пошел.
     Ромашкин приник к биноклю.
     --  Понятно. Значит, на ночь выставляют.  Хороший  маршрут  выбран  для
патруля. Им видны и подходы и все, что внизу, в овраге, делается.
     -- Снимать будем? -- спросил Вовка, он еще ни разу не снимал часовых, и
поэтому у него "чесались руки". -- Мы тихо с Иваном или вот с Голощаповым, -
попросил нетерпеливый Штымп.
     --  Ты за  себя говори, а  меня не тронь, -- заскрипел Голощапов.  -- Я
один раз уже снимал часовых около флага. Как вспомню, до сих пор  под ребром
холодный нож чую. Ох, и полосовал же он меня, гад!
     --  Будем брать втихую, -- прервал разведчиков  Ромашкин.  Он уже засек
время, сделал  необходимый расчет и теперь объяснял  ребятам:  -- Патрульные
обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут.  Пройдут мимо  нашей
рощи -- мы в  овраг.  Ты, Жук, не спускай с них глаз,  каждую  минуту должен
знать, где будет патруль.
     -- Понятно.
     -- В блиндаж пойдем я и Рогатин.
     -- Может, меня возьмете? -- спросил Вовка.
     Ромашкин  так  взглянул  на  него,  что   Голубой  сразу  понял:  время
разговоров и шуток прошло, сейчас все подчиняются беспрекословно.
     --  Голубой прикрывает  вход в  блиндаж  слева,  Пролеткин  --  справа.
Голощапов остается у двери. Огонь открывать только в самом крайнем случае.
     Дождались глухой  ночи.  Патруль сменился несколько  раз.  Луна еще  не
взошла.  В черном  овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб
спал. Только трубы блиндажей дымили.
     Разведчики  подползли  к  тропке,   где  ходил  патруль.   Напряженные,
собранные, будто сжатые  пружины, они следили  за  патрулем и ждали  сигнала
командира. Когда немцы отошли на достаточное расстояние, Ромашкин  вскинулся
и,  ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Он не оглядывался,  знал -- все
идут за ним.  У намеченного  блиндажа Василий лег. Заметив тоненькие полоски
света, пополз к окну.  Стекло было занавешено черной  бумагой изнутри. Через
узкие щели Ромашкин разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку
вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один
в  полной  форме -- гауптман-капитан. Другой  без кителя,  в зеленой рубахе.
Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стену. "Почему они
так поздно  не  спят? Может,  дежурные? Какая нам  разница  --  хорошо,  что
офицеры".
     Ромашкин посмотрел на Жука, тот глянул на  свои часы и,  вскинув  руку,
показал,  где  сейчас  может  находиться  патруль.  Подождав,  пока  солдаты
протопали поблизости, Ромашкин быстро вошел в траншейку,  ведущую  к  двери.
Иван последовал за ним.
     У двери  Василий остановился. Сердце стучало так громко,  что казалось,
его  биение  слышат  офицеры   там,   в   блиндаже.   Испугавшись,  что  это
действительно может  произойти, Ромашкин рванул дверь  и, вскинув  пистолет,
быстро  шагнул через порог. Вплотную за ним с автоматом наготове вошел Иван.
Он тут же захлопнул дверь, чтоб свет и возможную борьбу не увидели  снаружи.
А Ромашкин приглушенно, но властно скомандовал:
     -- Хальт! Хенде хох!
     "Они  же  никуда не  бегут,  зачем  я "хальт"  сказал?  -- мелькнуло  у
Ромашкина. -- Ну, ничего, поняли. Руки задирают".
     Тот, который был в полной форме и стоял ближе к Ромашкину,  поднял руки
вверх и расширенными глазами пялился на неведомые существа в белых одеяниях.
     Другой   гитлеровец   стоял   по  ту   сторону  стола,  руки   поднимал
нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Ромашкин  сразу уловил
это  движение, хотел еще раз скомандовать "Руки вверх!", но не успел. Офицер
кинулся к висевшему на гвозде ремню и  пытался выхватить пистолет из кобуры.
Все  произошло  в считанные доли секунды, но  Василий все же успел оценить и
правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не
удастся. Мешает стол.  Парабеллум уже  до половины  выхвачен из кобуры. Надо
стрелять.  Ромашкин надавил  на спуск. Выстрел показался громче  орудийного!
Офицер по ту сторону стола свалился, а у того,  что стоял рядом, вдруг ожили
глаза, лицо  стало осмысленным. Он  напряженно  вслушивался: не бегут ли  на
помощь,  услыхав  звук выстрела?  Ромашкин и  Иван  тоже  напряженно ждали -
вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков -- и начнется...
     Все кончилось благополучно для разведчиков. Выстрел, глухо прозвучавший
в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро "обработал" пленного -
всунул  ему в рот  кляп,  надел  на  него шинель, белый маскхалат, связал за
спиной руки. Опытный Иван знал -- все это надо  делать быстрее, пока немец в
шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться.
     Ромашкин тем временем собрал все бумаги  в блиндаже, документы и оружие
убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник,
открыл  дверь.  Сначала он никого не  увидел во мраке. Потом различил Жука и
его руку, направленную в сторону патруля. Затаившись у двери, Ромашкин ждал,
когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И  вдруг, когда
патруль  находился  на  самом  близком  расстоянии,  пленный  офицер  ударил
Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь
внимание  своих. Гитлеровец мычал  и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп.
Голощапов не растерялся, схватил его за  ногу и, повалив на землю,  зажал на
всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал  брыкаться. Патруль, ничего
не заметив, прошел мимо.
     Ромашкин поднял гитлеровца,  радостно подумал: "Ну и везет нам сегодня:
выстрел не услыхали, этого  не заметили". Вдруг  немец  опять отчаянно забил
ногами, силясь освободиться.  Ромашкин  быстро  прикинул: "Жирный,  скотина,
килограммов на  восемьдесят, нести  тяжело будет", --  поэтому нокаутировать
строптивого  "языка"  не стал,  а  врезал  ему  коротким аперкотом  снизу  в
подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими белыми
призраками шутки плохи, затих. Ромашкин, махнув  разведчикам,  побежал вверх
по косогору.
     Потом они быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему  краю,
надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.
     Холодный  ночной воздух и удача  бодрили ребят  -- неслись, не чувствуя
усталости. Осторожный Ромашкин осаживал разведчиков:
     -- Тихо вы, как кони топаете!
     Когда были  неподалеку от  первой траншеи, выкатилась из-за туч  луна и
осветила группу. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.
     -- Только тебя не хватало! -- Пролеткин ругнулся.
     Ромашкин увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски -- офицер плакал.
Это очень удивило  Ромашкина. Он привык видеть на допросах  вызывающе наглых
гитлеровских  офицеров. Этого  еще  ни  о  чем не  спросили,  а он уже  нюни
распустил.  Странный фриц. "Неужели обиделся так сильно,  что я ему по морде
дал? Сам же виноват -- не шебуршись. Какой чувствительный!"
     По взлетающим вверх ракетам  нашли в первой  траншее пошире  промежуток
между немецкими  ракетчиками. Осторожно выползли к траншее.  Она была в этом
месте пуста. Проверили,  нет  ли кого,  до  ближайших  поворотов. Затем Саша
достал  из  вещевого  мешка  ножницы,  перемахнул  через окоп и стал  резать
проволоку,  теперь проход скрывать незачем, да  и пошире он  нужен,  пленный
ведь  не  умеет проползать в небольшую щель. Когда  все  было  готово, Саша,
махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту  сторону проволоки на всякий случай
приготовился прикрывать группу из своего автомата.
     Ромашкин дернул пленного за  плечо  и,  когда  тот  обернулся,  показал
вперед на проход, а  чтобы фашист  лучше  усвоил  и  выполнял, что  от  него
потребуется,  поднес  к его  носу  свой  тяжелый кулак. Гитлеровец  послушно
закивал  головой.  "Ну вот и хорошо", --  подумал Василий. Он помог пленному
встать, так как со  связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог.
Разведчики с автоматами наготове  прикрывали справа  и  слева. Командир взял
пленного за ремень  крепко,  чтоб  тот  почувствовал  силу, вздернул его  и,
кивнув в сторону заграждения, так вот, держа пленного за ремень,  перешагнул
вместе  с  ним  траншею.  Потом они оба легли, и Василий,  бесцеремонно взяв
пленного за шиворот, протащил его под проволокой.
     В  штабе полка не спали только начальник  разведки Люленков да дежурные
связисты.  Пленному  развязали руки,  вынули  кляп  изо  рта.  Когда  офицер
отдышался, Ромашкин полюбопытствовал:
     -- Почему вы плакали? Потому что я ударил?
     Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на  разведчика --  он
теперь видел, что имеет  дело со старшим лейтенантом, поэтому демонстративно
встал  к  нему боком, а  лицом к капитану Люленкову, -- заговорил на русском
языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими.
     -- Если бы я  имел возможность, -- с клокочущей в  глотке злобой сказал
гауптман,  --  если бы я мог получить  такую  возможность,  я бы  не  только
разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым
местом!
     -- Неужели так обиделись за то, что ударил?  Я еще  вас пожалел, поучил
легонько.
     -- Я обижен  не  только  за  удар. Вы  мою  всю жизнь испортили! Я сдал
должность  майору Франку,  которого  вы  убили. Я  имею  новое назначение  в
резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война  кончена. Через несколько
дней  я бы увидел  мою дорогую фрау  Гильду,  моих  милых  деток -- Кехтен и
Адольфа.  И вот  все  так  неожиданно  перевернулось.  Если бы мне  бог  дал
несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку!
     Ромашкин сначала  усмехнулся:  "Да, уж  ты бы надо мной покуражился", -
потом спокойно сказал:
     -- Никаких особых бед  я  не  принес --  там для вас война кончилась, и
здесь она  кончится. Там вы остались бы живы,  и здесь будете жить. -- Вдруг
волна   гнева  окатила  Ромашкина:   "С  такой  кровожадной   скотиной   еще
миндальничаю! Может быть, ты,  гад,  убил моего отца, и уж конечно ты лез на
Москву в  сорок первом!" Василий встретил  злобный взгляд гитлеровца и с  не
меньшей  неприязнью сказал ему прямо  в лицо:  -- Если ты любишь свою фрау и
своих киндеров,  зачем  ты здесь,  у нас в  России? У меня тоже  есть мать и
невеста. Моего  отца, может быть, убил ты. Зачем ты здесь? Что тебе нужно на
чужой земле? Платья моей матери для твоей Гильды?
     Немец  побледнел. Он не ожидал, что  разговор  примет  такой оборот,  и
думал: "Сейчас этот обер-лейтенант меня пристрелит".
     --  Успокойся,  Вася!  --  сказал  Люленков,  положив  руку  на   плечо
Ромашкина. - Не расстраивайся из-за этой сволочи.
     В  блиндаж  быстро  вошел заспанный Караваев,  он  на  ходу  застегивал
пуговицы на гимнастерке. Гитлеровец, увидев полковничьи погоны и улыбающееся
лицо  русского командира,  с надеждой  подумал:  "Благодарю  тебя,  господи,
кажется, я спасен".
     Кирилл Алексеевич быстрым взором окинул гауптмана и пошел  к Ромашкину,
протянув для рукопожатия обе руки.
     --  Что у  меня за  разведчики! Великолепные мастера  своего дела! Асы!
"Языков"  по заказу таскают.  Надо  с  передовой  -- ведут, надо  из  тыла -
пожалуйста.  Попросил  штабного  офицера   --  получайте!  Спасибо,  дорогой
Ромашкин!
     Василий приложил руку к пилотке:
     -- Служу Советскому Союзу!
     --  Да  ладно  уж  с  этими  официальностями,  --  остановил  Караваев,
похлопывая Ромашкина  по  обоим  плечам вытянутыми  вперед  руками и любуясь
простым, улыбчивым  лицом Василия. --  Ну как,  все живы? Никого  не ранило?
Люленков, есть у нас что-нибудь горяченькое поужинать?
     -- Найдем, товарищ полковник.
     Караваев будто забыл о  пленном офицере. А тот никак не мог понять, что
происходит,  почему  полковник, величина  в его  представлении недосягаемая,
вдруг так запросто обращается с обер-лейтенантом, а обер-лейтенант и капитан
чувствуют  себя  в  присутствии  полковника  удивительно  свободно. Все  это
казалось гауптману таким недопустимым  нарушением  военной субординации, что
он  с  презрением  думал: "Дикари,  элементарных  правил военного этикета не
понимают!  Скоты необразованные,  мы  еще заставим вас работать  на  Великую
Германию". Больно  и стыдно было гауптману, что  он так  нелепо попал в руки
этих презираемых им  людей. Он молил бога не о  спасении своей жизни,  не  о
сохранении  жены и детей,  он просил  господа  только  об одном: "Пошли  мне
милость свою, дай еще возможность бить этих проклятых русских, жечь их дома,
уничтожать  вообще  все  на этой земле, чтобы  освободить  ее для Германии".
Охваченный  необыкновенно  горячим порывом преданности  к  фюреру,  гауптман
вдруг неожиданно для  всех,  но  с  огромным  наслаждением  для себя заорал,
вскинув руку в фашистском приветствии:
     -- Хайль Гитлер!
     Караваев  поморщился,  как  от  зубной  боли,  но  даже не  взглянул на
гитлеровца.
     --  Ну ладно, ужинай  и  отдыхай,  Вася.  Скажи спасибо ребятам. Завтра
поговорим.



        x x x
     И  вот  уже отгремела победная битва за Днепр.  А  затем  очистилась от
оккупантов и вся Правобережная Украина.
     Заканчивалась третья военная зима. Нелегкая,  но  куда более радостная,
чем две ее предшественницы. На очереди стояло освобождение Белоруссии.
     При  перегруппировке   советских   войск   дивизия   Доброхотова   была
переброшена на только что  созданный 3-й Белорусский фронт.  И  в штаб этого
нового фронта вызвали вдруг Ромашкина.
     Вызов был  срочным. Настолько срочным, что даже машину прислали. Больше
того, за старшим  лейтенантом приехал в качестве нарочного майор. Вопросов в
подобных случаях задавать не полагается, но Ромашкин все-таки спросил:
     -- Что такое случилось?
     -- Там все узнаете, -- ответил неразговорчивый майор.
     По календарю была весна, а  запоздалый  снег  сыпал по-зимнему. И ветер
протягивал  через  открытый  "виллис" белую поземку. Пока  доехали до  штаба
фронта, Василий промерз до костей.
     Майор  сразу повел его к генералу Алехину, начальнику разведуправления.
Ромашкин  не впервые  слышал  эту  фамилию,  однако  видеть  Алехина еще  не
приходилось.   И  почему-то  этот   генерал  представлялся  ему  высоким,  с
величественной  осанкой, таким  же молчаливым, как  его майор,  и,  конечно,
очень строгим. В действительности же Алехин оказался низеньким, толстеньким,
глаза добрые, как у детского врача, голос мягкий.
     В  общем,  главный  разведчик  фронта  выглядел  человеком   совершенно
бесхитростным.
     -- Вы, товарищ старший лейтенант, пойдете в Витебск, -- объявил генерал
Ромашкину. --  Там наши люди  добыли  схемы оборонительных полос противника.
Принесете их сюда.
     Он  сказал  это так спокойно, как будто чертежи надо было  доставить из
соседней комнаты, а не из города, лежащего по ту сторону фронта.
     Ромашкин угадал, что начальник разведки избрал этот тон для того, чтобы
не  испугать  его, не заронить с  первой  минуты сомнений.  И действительно,
спокойная  уверенность  Алехина  передалась  ему.  "Пойду  и  принесу.  Дело
обычное".
     Он  хладнокровно выслушал, как представляется генералу выполнение этого
задания. Встрепенулся лишь под конец, когда начальник разведки сообщил:
     -- Командующий фронтом будет лично говорить с вами.
     Спокойствие Ромашкина вмиг  нарушилось.  Он смотрел на Алехина и думал:
"Нет,  товарищ генерал,  дело  тут не  обычное. Вы  хороший психолог, умеете
держаться. Однако и  я стреляный воробей, отдаю  себе отчет, что это значит,
если командующий  фронтом  собирается лично инструктировать исполнителя! Вы,
наверное, долго перебирали разведчиков, прежде чем остановить свой  выбор на
мне.  И сейчас все  еще размышляете: справится ли этот парень,  не  подведет
ли?.."
     А  генерал  уже звонил по  телефону,  докладывал,  что  прибыл  офицер,
которого хотел видеть командующий. Положив трубку, поднялся из-за стола.
     -- Пойдемте, командующий ждет... И не тушуйтесь.  О ваших  боевых делах
он  наслышан, ценит ваш  опыт, верит в  вашу удачливость. Так  что все будет
гут!..
     Генерал неожиданно перешел на немецкий.  Сказал, что Черняховский любит
разведчиков. Спросил, как относится к  разведке  Доброхотов. А когда шли они
глубоким оврагом, завел разговор, по-немецки же, на совсем отвлеченные темы.
Ромашкин понимал -- проверяет. Отвечал короткими фразами.
     Справа  и  слева  в  скатах  оврага  виднелись  двери и  окошечки:  там
размещались отделы штаба.  Поднялись к одной из дверей по лестнице из свежих
досок. В приемной их встретил адъютант с золотыми  погонами. Василий золотых
еще не видывал.
     Адъютант ушел  за  вторую дверь,  обитую  желтой  клеенкой,  и  тут  же
вернулся.
     -- Пройдите.
     Ромашкин очутился в теплом, хорошо освещенном кабинете. За столом сидел
Черняховский  --  плотный,  крепкий,  лицо  мужественное,  темные  волнистые
волосы, светло-карие глаза.
     Вышел навстречу, пожал Василию руку, кивнул на диван:
     -- Садитесь.
     И сам сел рядом, начал говорить о задании:
     --  До Витебска километров  двадцать. По глубине  это тактическая зона,
поэтому  всюду  здесь  войска: первые и  вторые эшелоны пехоты,  артиллерия,
штабы,  склады  и  прочее.  Выброситься  в  этой  зоне на  парашюте  слишком
рискованно.  Да если б  высадка  и удалась, возвращаться все равно нужно  по
земле. Самолет забрать не сможет. Понимаете?
     -- Понимаю, товарищ командующий. -- Василий по привычке встал.
     --  Вы  сидите,  сидите,  --  потянул  его  за  локоть  Черняховский  и
продолжал: -  Мне рекомендовали  вас как удалого и грамотного разведчика, на
которого вполне можно положиться.
     -- Я сделаю все, товарищ командующий, чтобы выполнить ваш приказ.
     -- Ну и добро. Выходите сегодня же, возвращайтесь как  можно скорее.  -
Взглянул на Алехина: -- Подготовили документы?
     --  Так  точно,  товарищ командующий. Осталось  сфотографировать  его в
немецкой форме, и удостоверение через час будет готово.
     --  Группой пробраться труднее, --  пояснил  Черняховский,  --  пойдете
один, в их форме, но избегайте встреч. Как у вас с немецким языком?
     --  В  объеме  десятилетки   и  курсов  при  военном  училище,  товарищ
командующий... И то на тройку, -- признался Ромашкин, с опаской подумав: "Не
будет ли это принято за попытку уклониться от задания?"
     Нет, Черняховский понял его правильно, однако переглянулся с Алехиным.
     --  Скромничает,  --  сказал уверенно  Алехин. --  Не знаю,  как там  в
десятилетке было, а сейчас понимает немецкий хорошо. Я говорил с ним. Только
произношение сразу его выдаст.
     -- Акцент порой опаснее молчания, -- заключил  командующий. --  Значит,
без крайней необходимости ни в какие разговоры  с немцами вступать нельзя...
У нас есть люди, владеющие немецким безупречно, но это глубинные разведчики,
они  не  умеют  действовать  в полевых условиях. А для вас зона,  насыщенная
войсками, --  родная  стихия. Что ж,  давай руку, разведчик, --  перешел  на
"ты". - Нелегкое тебе предстоит дело,  береги себя. -- Командующий посмотрел
Василию в глаза и как-то по-свойски  добавил:  -- Мне очень нужны эти схемы,
разведчик...
     Возвращались  тем же оврагом.  На  душе  у Ромашкина было необыкновенно
легко и  просторно. Его всецело  захватило стремление скорее выполнить то, о
чем просил командующий. Да, не только приказывал, но и просил!
     В управлении разведки Ромашкин  переоделся в форму немецкого ефрейтора,
его сфотографировали,  освоил  данные  о явке  --  место, адрес,  отзыв -- и
погрузился в  изучение плана города. Прежде в Витебске он не  бывал, а нужно
заранее  сориентироваться, с какой стороны войдет туда и куда двинется, ни у
кого  не  спрашивая  дорогу.  Подсчитал:  необходимо  пересечь двенадцать  -
тринадцать  улиц, пролегающих с  севера на  юг, и  тогда окажешься в  районе
нужной "штрассе". Странно, в белорусском городе -- и вдруг "штрассе"!..
     Потом так же тщательно изучалась карта местности и обстановка на пути в
Витебск.  Ромашкин прикидывал, где необходимо проявить  особую осторожность,
какие объекты и с какой стороны лучше обойти.
     Минут  через  сорок  принесли  служебную книжку  с его фотографией.  По
книжке он значился Паулем  Шуттером, ефрейтором 186-го  пехотного полка. Все
это удостоверялось  цветными печатями  с  орлами  и  свастикой.  Книжка была
настоящая, видимо, одного из пленных. В ней только сменили фотографию.
     Переброска  Ромашкина   через  линию   фронта  была  поручена  тому  же
молчаливому майору. Опять  сели с  ним в "виллис" и поехали к  передовой.  В
какой-то деревушке их встретил капитан -- начальник разведки дивизии.
     Далее  пошли  пешком.  По пути капитан  подробно  рассказал  о  системе
оборонительных  сооружений немцев на глубину до пяти километров, о поведении
противника в этом районе.
     На  передовой  Ромашкина  поджидали  пять полковых  разведчиков  и  три
сапера. На всех белые маскировочные костюмы, оружие обмотано бинтами.
     Ромашкин  тоже  натянул  маскировочный   костюм.  Последний  раз  молча
покурил,  попрощался  с  офицерами  и  выскочил  из  траншеи, сопровождаемый
незнакомыми бойцами.
     Шли пригнувшись, от куста к кусту, по лощинам.
     Проводники его хорошо знали здешнюю нейтральную зону, вели уверенно.
     Пулеметные очереди  потрескивали совсем близко. Не потому,  что фашисты
обнаружили  разведчиков,  а  таков  у   них  порядок:  короткими   очередями
прочесывают  местность.  Ромашкин хорошо  знал язык немецких  пулеметов. Они
своими очередями  сообщают друг  другу: "У меня все в  порядке", или: "Здесь
готовится нападение". Сейчас пулеметы выбивали дробь: "та-та-тра-та-та". Это
означало, они спокойны.
     Изредка  в небо взлетала  ракета.  Пока ее  яркий  покачивающийся  свет
заливал местность, разведчики лежали, уткнувшись лицом в снег. Но как только
ракета  гасла,  они  моментально   устремлялись  вперед.  Ромашкин  отметил:
"Зубры!" Неопытные  подождали бы, пока привыкнут  глаза, а эти  знают, что в
наступившей  после ракеты  темноте  вражеский наблюдатель  несколько  секунд
совсем  ничего не видит, и используют каждый такой момент. А когда раздается
пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз
подтверждает, что они "зубры". Новичок в таком случае обязательно заляжет, а
опытные знают:  пулеметчик  во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего
пулемета. Свист пуль страшноват, однако  обстрелянный боец понимает: свистит
та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь.
     Впереди  снежное   поле  пересечено  серой  полосой.   Это  проволочное
заграждение. Саперы щупают голыми руками снег  -- нет ли мин со взрывателями
натяжного действия. Добравшись  до кола, один сапер ложится на спину и берет
руками проволоку, другой перекусывает ее ножницами.
     Очередная ракета метнулась в небо, шипя как  змея. С легким хлопком она
раскрылась, залила  все  вокруг предательским  светом  и упала почти к ногам
разведчиков. Ракетчик где-то рядом. Ромашкин  отчетливо слышал, как щелкнула
ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело  и вот
уже дают знать: "Проход готов".
     Ромашкин посмотрел на часы: второй час ночи.
     Стараясь не  зацепиться  за колючки,  прополз под  проволокой.  Впереди
чернела траншея. Как всегда, нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя
приблизиться  к темной щели. Нужно  обязательно  попасть в  промежуток между
двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза
над самой поверхностью снега?
     Борьба с самим собой длится несколько секунд.
     Василий достал гранату.  Пополз к траншее с остановками, прислушиваясь:
может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо.
     Кончилась гладкая  поверхность  снега, перед глазами комья и бугорки  -
это бруствер. До траншеи не более двух метров.
     Василий осторожно  приподнялся  на руках,  посмотрел  вправо  и  влево:
торчит  ли поблизости каска? Нет.  Прополз  последние  метры  до  траншеи  и
заглянул вниз. Граната наготове.
     Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко,  перескочил
через нее и быстро уполз к темнеющим кустам.
     Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.
     Вторую  траншею преодолеть легче. Здесь  наблюдатели реже, и службу они
несут менее бдительно.  Слышно, как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько
человек спокойно разговаривают у своего блиндажа.
     Вспышки  ракет  все дальше  и дальше.  Уже нет  необходимости двигаться
ползком.   Ромашкин  поднялся  около  деревьев.  Осмотрелся.  Наметил  место
следующей остановки, запомнил  все,  что  должно  встретиться  на  пути,  и,
пригнувшись,  перебежал туда. Так же  действовал и в дальнейшем.  Разведчики
называют этот способ "идти скачками".
     Вскоре попалась наезженная дорога. Ромашкин просмотрел ее в обе стороны
и,  никого не  обнаружив,  пошел по ней вправо.  Помнил, справа  должно быть
шоссе на Витебск.
     Пройдя с километр, увидел -- движется навстречу что-то большое, темное.
Свернул  и  затаился  в  придорожных  кустах.  Через  несколько  минут  мимо
проползли  груженые сани. Из ноздрей лошадей выпархивали белые облачка пара.
Ездовой  --  немец, весь в инее  -- шел  рядом с  санями.  В другое время он
непременно стал бы "языком", но сейчас трогать его нельзя.
     Так, уступая дорогу всем встречным, Ромашкин достиг  шоссе. Вдоль шоссе
чернела деревня.
     Идти напрямик, не  зная, что  делается  в деревне,  опасно. Обходить  -
потеряешь немало времени. Как быть?
     "Что  говорил  об  этой  деревне  начальник  разведки дивизии?"  Ничего
определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно.
     Молодым  разведчикам  обычно внушают:  в любой  неясной обстановке есть
незначительные на первый  взгляд признаки, по  которым можно разгадать ее. А
вот  он, хоть и опытен в разведке, никак не  мог  обнаружить здесь ни одного
такого признака.
     Подошел  ближе.  Если  в деревне  штаб, то должны  к домишкам  тянуться
телефонные  провода.  Но,  как  ни  напрягал  зрение, в темноте проводов  не
увидел. Однако  заметил: в  некоторых  окнах сквозь  маскировку  пробивались
узенькие полоски света. Вот  и признак! Этого достаточно. Местные  жители не
будут  сидеть со светом  в  глухую ночь. В прифронтовой полосе они вообще не
зажигают света с наступлением темноты.
     Обогнув  деревню, опять  выбрался на  шоссе. Чем ближе к Витебску,  тем
чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на
часы: "Медленно  продвигаюсь!  Так до  рассвета не  добраться.  Надо  что-то
придумать".
     Снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева
     -- пригодится на обратном пути. Вернулся к  дороге  и стал высматривать
сани  с гражданскими  седоками.  Вскоре  такие показались.  Возница  дремал,
лошадь шла шагом.
     Ромашкин окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним
на смешанном русско-немецком языке.
     -- Нах Витебск?
     -- Да, на Витебск, господин офицер. -- Возница принял его за офицера.
     --  Их  бин  каине  офицер, их  бин ефрейтор,  --  поправил Ромашкин  и
забрался в сани.
     Поехали. Чтобы не замерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено,
которое лежало в санях. Вознице приказал:
     -- Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь?
     -- Понимаю, чего же не понять... Спи, коли хочется, -- ответил тот.
     Ромашкин лежал в сене  и следил за дорогой. Да  и за возницей надо было
присматривать.  Кто знает, чего у  него на  уме. Одинокий дремлющий фашист -
заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.
     На рассвете достигли  пригорода. В том месте, где шоссе превращалось  в
улицу,  Василий заметил шлагбаум и танцующую  около  него фигуру  прозябшего
постового.  Там  могут  проверить  документы,  спросить  о  чем-нибудь.  Это
Ромашкину ни к чему.
     --  Хальт! -- скомандовал  он вознице  и, выбравшись  из саней,  махнул
рукой: езжай,  мол, дальше.  Дядька послушно  продолжал  свой путь. Ромашкин
ушел с шоссе и тихими заснеженными переулками углубился в город.
     Витебск еще спал.
     Где-то  здесь,  в этом  скопище  развалин  и  уцелевших  домов,  нужная
квартира. Там его ждут. Туда сообщили по радио, что Ромашкин вышел.
     Василий считал улицы --  нужна четырнадцатая. Чем  глубже в  город, тем
крупнее дома и чаще развалины. Черные проемы  окон,  лишенные рам и  стекол,
смотрят угрюмо.
     Пересек десятый  перекресток и вдруг прочитал  на угловом доме название
нужной "штрассе". Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда!
     Отыскал дом  номер 27. Вошел в  чистый  освещенный подъезд. Квартира на
первом этаже. На всякий  случай положил руку в карман,  на  пистолет. Может,
пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада?
     Негромко,  чтобы не  разбудить соседей, постучал в дверь.  Через минуту
женский голос просил:
     -- Кто там?
     Стараясь подделаться под немца, сказал пароль:
     -- Я пришел от гауптмана Беккер; он имеет для вас срочная работа.
     Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв:
     -- Во время войны всякая работа срочная.
     Впустив  Ромашкина  и  заперев  дверь,  хозяйка  подала  руку,  шепотом
сказала:
     -- Проходите  в комнату, товарищ. --  А куда-то в  сторону  бросила: --
Коля, это он.
     Только  теперь  Василий заметил  в  конце коридора мужчину лет  сорока.
Мужчина подошел, представился:
     -- Николай Маркович.
     Ромашкин  снял  шинель,  хотел  повесить  ее  на  вешалку,  но  хозяйка
остановила:
     -- Здесь не надо.
     Она унесла шинель в комнату.
     Сели  к  столу,  Ромашкин  рассматривал  этих  скромных, смелых  людей.
Сколько сил прилагает,  наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А  они  живут,
работают,  встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы, чтобы
вот так ходить день за днем по краю пропасти.
     Николай Маркович  в  свою  очередь  присматривался  к  Василию.  Сказал
одобрительно:
     -- Быстро добрались. Я думал, придете завтра.
     -- Спешил. Переждать до следующей ночи негде  -- обнаружат,  да и холод
собачий -- окоченеешь.
     --   Надюша,   --   спохватился   хозяин,   --   организуй-ка   чаю   и
другого-прочего, промерз человек.
     Хозяйка  ушла  на кухню,  а  они  сидели  и не  знали, о чем  говорить.
Разговор наладился  лишь за завтраком.  Ромашкина  расспрашивали о  жизни на
Большой  земле.  Он  охотно  отвечал  на  эти  расспросы.  Но  едва  ослабло
напряжение,  начала  сказываться  усталость.  От  хозяев  квартиры  это   не
ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал:
     --  Нам пора  на службу.  А  вы укладывайтесь  спать.  Набирайтесь сил.
Вечером в обратный путь...
     Они ушли, Ромашкин лег  в постель. Слышал, как под окнами иногда топают
немцы, доносился их резкий говор.
     Проснулся,  когда  уже  стало смеркаться.  Надо собираться "домой", нет
причин  задерживаться  здесь.   Фотопленку  с  отснятыми  чертежами  Надежда
Васильевна зашила  ему в  воротник под петлицу. А подлинники лежат где-то  в
сейфах, под охраной часовых.
     "Чтобы попасть сюда, -- подсчитывал Ромашкин, -- мне понадобилось около
семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи  могу
быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже -
часа в три ночи, когда часовые  умаятся и никто другой не будет слоняться по
обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов,
ни ножниц для проделывания прохода, а старого я, конечно, не найду. Придется
подкопаться снижу или перелезть  по  колу.  Оборвешься  -- порежешь руки, но
лишь бы выбраться".
     Договорились,   что  Николай  Маркович   и  Надежда  Васильевна   будут
сопровождать его по противоположной стороне улицы и проследят, как он выйдет
из города. Николай Маркович предупредил:
     -- Если  с вами что-нибудь стрясется,  мы  ничем  не сможем помочь.  Вы
понимаете, мы не имеем права...
     Он говорил смущенно, боясь, чтобы Ромашкин не принял это за трусость.
     На прощание выпили  по стопке за удачу. Эта  стопка  неожиданно сыграла
очень важную роль.
     Улицы  были  безлюдны.  Редкие  прохожие  боязливо  уступали  Ромашкину
дорогу. Он шел не торопясь, пистолет  в  кармане брюк, готовый  к действию в
любой  момент. На  противоположной  стороне -- Николай Маркович и  его  жена
будто прогуливались.
     Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил Ромашкина: не
пересекал такой людной, когда шел  утром. Но тут  же  сообразил, что  ранним
утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер -- время прогулок.
     По тротуарам прохаживались немецкие офицеры, в одиночку и с женщинами.
     Выждав, когда на перекрестке станет поменьше военных, Ромашкин двинулся
вперед. Миновал тротуар, проезжую  часть. Еще миг -- и скрылся бы в желанном
сумраке  боковой улицы.  Но  тут как раз из-за угла этой улицы прямо на него
вывернул парный патруль. На рукавах белые повязки с черной свастикой.
     Патрульные  остановили его, о чем-то  спрашивали. По телу, от головы до
ног, прокатилась  горячая волна, а  обратно, от  ног к голове, хлынула волна
холодная.
     Боясь выдать  себя произношением,  Василий  молча достал удостоверение.
Что еще могут спрашивать, конечно, документы!
     Худой, с твердыми желваками на скулах патрульный внимательно изучил его
служебную книжку, спросил придирчиво:
     -- Почему ты здесь? Твой полк на передовой, а ты в тылах сшиваешься?..
     Вопрос резонный. Но Василий не спешил вступать в разговор  с немцами. В
такой момент он  и по-русски-то, наверное, говорил бы заикаясь, где  уж  там
объясняться по-немецки!
     Задержанный молчал, а патрульный  все настойчивее домогался,  почему он
улизнул с  передовой.  Вокруг  образовалось  кольцо  зевак,  среди них много
военных. Бежать невозможно.
     Василий украдкой осмотрел  окружающих. Искал, кто покрупнее чином. Пока
не обыскали и пистолет при нем, хотел подороже взять за свою жизнь.
     Вдруг патрульный засмеялся. Он  наклонился  к Ромашкину,  принюхался  и
весело объявил:
     -- Да он, скотина, пьян!
     Ромашкин поразился: какое чутье у этого волкодава! Всего ведь по стопке
выпили с Николаем Марковичем за удачу.
     Трудно  было определить, удача это  или нет,  но обстановка на какое-то
время   все-таки  разрядилась.  Коли  пьян,  разговор   короткий.  Ромашкина
бесцеремонно  повернули  лицом в  нужную сторону, сказали "Ком!"  и повели в
комендатуру.
     Хорошо, что не обыскали! Пистолет, будто напоминая о  себе,  постукивал
по  ноге.  Василий  шел,  покачиваясь  слегка,  как  и  полагается  пьяному.
Посматривал по сторонам. Патрульные, посмеиваясь, разговаривали между собой,
подталкивали в спину, когда Ромашкин шел слишком медленно:
     -- Ком! Ком! Шнель!
     Василий был внешне вроде бы безразличен  к  тому,  что происходит,  а в
голове  одна  мысль:  "Надо  действовать!  Надо что-то  предпринимать!  Если
заведут в помещение, все  пропало,  оттуда не уйдешь. А где эта комендатура?
Может, вон там, где освещен подъезд?"
     Шли  мимо  двухэтажного  дома, разрушенного  бомбежкой.  Внутри  черно.
Лучшего места не будет!
     Василий выхватил пистолет,  в упор выстрелил в патрульных и, вскочив на
подоконник,  прыгнул   внутрь  дома.  Сзади  послышались  отчаянные   крики.
Захлопали пистолетные выстрелы.
     Ромашкин  делал все автоматически. Совсем не думая  о том, что когда-то
изучал приемы "отрезания хвоста", остановился у стены за одним из  поворотов
и, как  только выбежал  первый преследователь,  выстрелил  ему прямо в лицо.
Потом выпрыгнул из  окна во двор,  перемахнул через  забор, перебежал садик.
Выглянул из ворот на улицу, быстро перешел ее и опять скрылся во дворе.
     Так и бежал по  дворам, перелезая  через  изгороди.  В  одном из дворов
женщина снимала с веревки белье. Ромашкин молча прошел мимо к воротам. Она с
изумлением посмотрела  на странного  немца,  который почему-то  лезет  через
забор.
     Ближе к окраине не стало дворов общего пользования. Калитки заперты.
     Ромашкин пошел  тихой улицей. По ней,  видимо, мало ходили и  совсем не
ездили -- на середине лежал нетронутый снег.
     Погони  пока не слышно. Но служебная книжка  на имя  Шуттера осталась у
патруля, и Василий  не сомневался,  что из немецкой  комендатуры позвонили в
186-й пехотный полк. Теперь, конечно, установлено, что никакого  Шуттера там
нет. Значит, его начнут искать всюду -- и в городе, и на дорогах.
     Ромашкин на ходу оценивал обстановку.
     "Восемь часов. Быстро я проскочил город -- заборы  не помешали! Впереди
еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим".
     Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в
какой стороне какие  деревни  и  сколько до  каждой из них километров. Одним
своим ответвлением дорога уходила к лесу. Ромашкин выбрал это направление: в
лесу легче  маскироваться. Однако вскоре он понял, что ошибся: лес был полон
звуков.  Ревели  моторы  танков --  их,  видимо,  прогревали.  Перекликались
немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.
     Ромашкин свернул  с  дороги  и  вскоре  очутился  на  обширной  поляне.
Поспешил  к  поваленному дереву  в конце  поляны.  Но, подойдя  ближе, вдруг
разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Василий поспешил назад и только
теперь услышал, как громко  скрипит под сапогами  снег. Пока не  было  явной
опасности, не замечал, а сейчас этот скрип резал слух.
     Обойдя  батарею,  опять двинулся на  восток.  Лес  кончился,  впереди у
самого  горизонта   вспыхивали   и  гасли  осветительные   ракеты.  Ромашкин
обрадовался: "Значит,  выхожу  к траншейной системе". Но здесь  войска стоят
плотнее. Нужен маскировочный костюм,  а его нет. Дерево, у которого  Василий
зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте.
     "Как же я поползу в этой  зеленой шинели? На  снегу меня будет видно за
километр!"
     Ромашкин забрался в кустарник  и  разделся догола. Холодный ветер будто
ожег  его.  Проворно надел брюки  и куртку, а  нижнее  белье натянул сверху.
Шинель пришлось бросить, на нее  нательная рубашка не лезла. Оглядев себя, с
досадой отметил: "На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги,
в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?" Но и
тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками.  Еще мальчишкой,
купаясь  на  речке,  Василий  мастерил  такие  шапочки. Маскировка, конечно,
получилась не ахти какой, да что поделаешь!
     Пошел  "скачками".  Без   помех  продвигался   километра  два.  Наметил
очередную остановку  у развалин. Они были  метрах в  пятидесяти. Перебежал к
ним, а  это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом.
В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.
     У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Василий
осторожно пополз в сторону.
     Так вот -- то ползком, то "скачками", то  обливаясь потом, то промерзая
до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, -- он  достиг наконец
желанной  цели.  Между  ним  и  нейтральной  зоной  осталась одна траншея  и
проволочное  заграждение. К этому моменту Ромашкин настолько устал, что едва
мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться
за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.
     Ромашкин  заметил его каску  издали. Каска  проплывала вправо  шагов на
двадцать,  влево -- на десять. Василий  пересчитал эти шаги  не  раз.  Когда
часовой шел вправо, делал  пятнадцатый  шаг и должен  быть сделать еще пять,
находясь к Ромашкину  спиной, тот подползал  ближе к траншее.  Когда часовой
возвращался, Василий лежал неподвижно.
     И вот  они рядом. Достаточно протянуть руку --  и можно  дотронуться до
каски часового.
     Самое правильное --  без  шума снять его и уйти в  нейтральную зону. Но
Ромашкин чувствовал: сейчас это  ему  не под силу.  Он  настолько  изнемог и
промерз, что гитлеровец легко отразит его нападение.
     "Убить из  пистолета --  услышат  соседние часовые, прибегут на помощь.
Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной?
Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не  видит, потому что  я сзади, а
он смотрит в сторону наших позиций. На  противоположной же стороне траншеи я
окажусь прямо перед его носом... Но и так лежать  дальше нельзя -- замерзну.
Единственный  выход  -- собрать все  силы  и ударить фашиста  пистолетом  по
голове, когда будет проходить мимо".
     Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, Ромашкин дышал на них и совсем не
чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.
     И все  же, когда  немец  вновь  поравнялся  с  ним,  Василий ударил его
пистолетом  по каске.  Плохо!  Удар вскользь. Гитлеровец с  перепугу заорал,
бросился бежать. Пришлось выстрелить,  после чего Ромашкин мигом оказался  у
про