Лев Кассиль, Макс Поляновский. Улица младшего сына --------------------------------------------------------:) Книга: Лев Кассиль, Макс Поляновский. "Улица младшего сына" Издательство "Юнацтва", Минск, 1984 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 15 августа 2001 --------------------------------------------------------:) Повесть Для среднего школьного возраста Минск, 1984 Издательство "Юнацтва", иллюстрации Художник В.А.Тарасов Печатается по изданию: Кассиль Л., Поляновский М. Улица младшего сына. М.: Дет. лит. - 1977. - 480 с. Пионерский галстук имеет три конца в знак нерушимой дружбы трех поколений - коммунистов, комсомольцев и пионеров. (Из "Книги вожатого") Улица в Керчи Не так уж много на свете мальчиков, по имени которых названы целые улицы. И потому мы оба разом остановились на перекрестке, когда случайно прочли то, что написано на табличке, прибитой к стене углового дома... В Керчь мы приехали накануне. Крымский город, с улиц которого видны два моря - Черное и Азовское, имеет длинную и затейливую историю. Прах всевозможных древних легенд курится над горой Митридат, высящейся над Керчью. Но уютный южный город, стоящий на слиянии двух морей, успел снискать совсем иную славу в бурные годы первых пятилеток и двух войн - гражданской и Великой Отечественной. За годы предвоенных пятилеток Керчь превратилась из небольшого рыбацкого городка в крупный индустриальный центр, в город руды, металла, судостроения. Огромные заводы выросли вокруг Керчи. Миллионы тонн чугуна, стали, проката давала ежегодно стране керченская металлургия. Руда из Камыш-Буруна шла на построенные в Приазовье огромные металлургические заводы. Осматривая город, мы вышли на центральную улицу. Прямая и тенистая, она носит имя Ленина. Под сенью акаций белеют невысокие, но красиво построенные из камня-ракушечника дома, многие из которых были изуродованы фашистскими бомбами во время войны. Дул теплый ветер с пролива, и в этом ветре чувствовалось дыхание двух морей. Неожиданно издали донеслось громкое пение птиц; над головами прохожих мы заметили несколько клеток, которые висели на белой каменной стене. В трех из них прыгали юркие чижи, а в одной совался толстым клювом в прутья крупный дубонос. Под клетками, покуривая, сидел на стуле, должно быть, сам хозяин, вынесший в воскресное утро своих птиц погреться на солнышке. На нем была выгоревшая от солнца, но опрятная военная гимнастерка с расстегнутым воротом и медалью Отечественной войны на ленте, аккуратно обернутой в прозрачный целлофан. Под гимнастеркой виднелась чистенькая, хотя и полинявшая тельняшка. По какому-то знаку хозяина все примолкшие было птицы засвистели, залились, защелкали на всю улицу, на одном из домов которой была прибита табличка: УЛИЦА ВОЛОДИ ДУБИНИНА Крымское солнце и ветры двух морей почти обесцветили буквы на жестяной табличке, и не было уверенности в том, что мы верно прочли название. - Простите, как называется эта улица? Человек в гимнастерке поднял свое загорелое лицо, сделал опять какой-то знак птицам - и в клетках мигом затихло. - Зовется бывшая Крестьянская, а в настоящее время и во веки веков - улица Володи Дубинина, - глухим, но внятным голосом произнес он. - А кто это - Володя Дубинин? Чем он заслужил такую честь? - Заслужил, - строго сказал птицелов. - Уж он-то заслужил. Я могу вам как местный житель разъяснить, кто такой Володя Дубинин, керченский наш сынок... Пели, заливались чижи, сыпались сверху из клеток семечки, тихо стояли собравшиеся вокруг керченские мальчишки, слушая, видно, хорошо уже знакомый им рассказ о своем славном земляке. Потом мы направились по их совету в городской музей. В большом зале среди портретов людей, прославивших Керчь, мы увидели на отдельном алом бархатном щите уже знакомое имя Володи Дубинина. С портрета на нас глянуло лицо мальчугана, большелобого, с веселым, упрямо выпяченным ртом, с огромными глазами, полными ясного света и смотрящими на мир с таким пытливым задором, с такой прямой, открытой отвагой, будто перед ними все на свете должно немедленно раскрыться настежь. А вечером у такого же портрета, висевшего на стене в чистенькой горенке, мать Володи Дубинина, Евдокия Тимофеевна, тихо рассказывала нам про своего сына. И Володина сестра, Валя Дубинина, вставляла словечко, чтобы дополнить рассказ матери, если та что-нибудь не могла припомнить. На другой день в школе No 13, которая называется "Школа имени Володи Дубинина", мы разговаривали с учителями и товарищами Володи, и все, что узнали, так глубоко взволновало и захватило нас, что мы надолго еще задержались в Керчи. История недавних дней, правдивая, во сто крат более прекрасная, чем все, что могли рассказать нам мертвые камни раскопок, раскрывалась перед нами слово за словом, день за днем, шаг за шагом. Мы уехали из города, успев завязать много новых чудесных знакомств, собрав самые разнообразные сведения о мальчике, именем которого названа улица в Керчи. Впоследствии нам удалось списаться со многими людьми, которые ныне живут уже в других городах, но хорошо помнят Володю. Люди, знавшие Володю, охотно откликались на наши письма. Они присылали свои дневники, заметки о днях Великой Отечественной войны, записи о делах и подвигах Володи. Потом пришлось еще не раз побывать в Керчи, чтобы походить по всем местам, которые связаны с именем Володи Дубинина, с его короткой, но доблестной жизнью, еще и еще расспросить всех родных и друзей, сверстников и старших боевых товарищей Володи о делах, которыми прославился керченский пионер. Так страничка за страничкой писалась эта книга. В ней почти нет вымысла. Все, о чем рассказывается здесь, - правда, столь прекрасная, строгая и чистая, что не было нужды приукрашивать ее. Едва ли не каждая страница в этой книге может быть подтверждена документами и фотографиями, свидетельствами и записями - их прислали и продолжают присылать нам хорошие советские люди, знавшие мальчика, в честь которого названа улица в Керчи. Часть первая РАСТИ, МАЛЬЧУГАН! Глава I НАДПИСЬ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ В этот день, который Володя запомнил навсегда, мать взяла его и сестру Валю в Старый Карантин. Каждую весну они приезжали сюда из Керчи к дяде Гриценко. Здесь у Евдокии Тимофеевны был небольшой огород. А с Ваней Гриценко, своим троюродным братом, Володя давно сдружился. Мальчики считали себя давнишними приятелями. - Мы с Гриценко Ваней старинные товарищи, - любил говорить Володя. - Кто старинные, а кто и не очень, - неизменно возражал при этом Ваня Гриценко. - Еще носом не дорос до старинного. - Ну, а ты сам? - Я - другой вопрос. Ты себя со мной не равняй, - отвечал Ваня. Он был на целый год старше Володи. Ему уже минуло девять лет. Володя любил поездки в Старый Карантин. Здесь он с матерью и сестрой Валей обычно проводил лето. Целые дни дети бегали по холмам, заросшим колючим татарником с большими розоватыми цветами, мохнатыми и похожими на толстый помазок для бритья. Они бегали к рыбакам-забродчикам Камыш-Буруна и сами ловили бычков и барабулек, а потом возвращались в беленький домик дяди Гриценко, сложенный из камня-ракушечника, и требовали, чтобы их добыча непременно шла в общий котел. И, когда был хороший улов, все ели да похваливали удачливых рыболовов, а дядя Гриценко, сам бывший рыбак, говорил: - Ну, ну, рыбаки, питатели семейства!.. Языком не болтай, жуй на оба бока, костями не давись! - и легонько стукал ложкой по носам рыболовов. Да, это было распрекраснейшее место на свете - Старый Карантин. Здесь можно было купаться в море, где у берега совсем неглубоко, пускать корабли, помогать рыбакам смолить их лодки, растягивать сети на просушку. А сколько уголков для игры в прятки таилось на холмах за поселком, где торчала пирамидальная, похожая на форму для творожной пасхи вышка над стволом шахты, лежали сложенные стенами, аккуратно нарезанные, как сахар-рафинад, белые камни ракушечника, слепящего глаза на солнце, а дальше, среди заросших холмов, открывались порой незаметные входы в шурфы и штольни каменоломен. Правда, мать и особенно сам дядя Гриценко строго-настрого запрещали прятаться в этих полуобвалившихся тоннелях. На эти места здешними мальчиками был наложен запрет, и считалось "чур, не игра", если кто-нибудь прятался там. Но все же было очень соблазнительно заползти в такую дыру и прятаться там, пока тот, кто куликал, сбившись с ног рыскал по поверхности, а потом неожиданно выскочить у него за спиной, прямо из-под ног, и что есть духу нестись наперегонки к большому камню, возле которого брошена "палочка-застукалочка". И все это можно было снова испытать сегодня! День был воскресный. Мать надела черную кружевную шаль, нарядила Валентину в новое платье, прошитое широкой тесьмой, а Володя по случаю поездки в Старый Карантин надел матросскую курточку. Конечно, она была не совсем матросская. Непонятно, например, зачем понадобилось привешивать под вырезом воротника что-то вроде галстучка. Неправильно это было. Не носят таких штук настоящие матросы. И, надо признаться, Володя один раз оторвал этот совершенно девчачий бантик, когда с матерью ходил в гости. Но сестра Валентина специально, чтобы доказать, что она старше и главнее, нашла за сундуком этот хвостик от курточки. И матросский вид Володи был снова испорчен. Вани Гриценко не оказалось дома. Он был во дворе за домом и занимался в уединении делом, о котором всякий иной мальчик мог лишь мечтать. Утром он выменял у одного из соседских мальчишек, отец которого работал в аптеке, на свою шпульку с летающей жестяной вертушкой - разбитый медицинский термометр. И вот сейчас, стоя в тени за домом, Ваня держал перед самыми глазами картонную коробочку из-под папирос. По дну ее бегала тяжелая зеркальная капля ртути. Она то вытягивалась, то сжималась, как живая, внезапно распадалась на две-три выпуклые лепешечки, которые вдруг снова сливались вместе. Все это доставляло счастливому владельцу ртутной капли огромное удовольствие. Володя подкрался неслышно сзади и застыл, любуясь через плечо товарища поистине замечательным зрелищем. Увлеченный своим занятием, Ваня не заметил его. Но вдруг он почувствовал, как две горячие шершавые ладони крепко сжали ему виски, не давая обернуться. Ваня попробовал вырваться, но руки у него были заняты коробочкой со ртутью. - Пусти! - проворчал он. Сзади не отпускали. - Брось, слушай!.. Кто это? Сзади молчали, продолжая крепко сжимать ладонями Ванину голову. Ваня потоптался на месте, поворачиваясь то влево, то вправо, но тот, кто держал, ловко увертывался, все время оказываясь за спиной. Пришлось смириться и действовать по правилам, то есть начать отгадывать. - Знаю! Толька Ковалев? - Ым... - Витюха, ты?.. - Ы!.. - Серега с Камыш-Буруна? Сзади опять промычали отрицательно. Избычившись, Ваня сумел заглянуть себе под ноги и заметил за ними пару ног в новеньких, но уже покрытых белой пылью ботинках. Тот, кто держал сзади, вероятно, был мал ростом, потому что вставал на цыпочки, чтобы справиться с головой Вани. Белая же ракушечная пыль на ботинках говорила о том, что владелец их пришел издалека и со стороны каменоломен, где останавливался автобус из Керчи. - Вовка, что ль, Дубинин? - неуверенно назвал Ваня. Сзади разом отпустили руки. Ваня оглянулся и увидел троюродного братишку. Друзья не виделись давно, с самой зимы. Оба быстро оглядели друг друга, примериваясь глазом, насколько вырос каждый. При этом Ваня Гриценко с удовольствием отметил, что Володя не догнал его, хотя и тянулся сейчас что есть силы. - А я сразу подумал, что это ты, - сказал Ваня, - только проверить хотел сперва. - Да, да! - вставая на носки и задирая свой без того задорно торчавший нос, смеялся Володя. - Сразу догадался! А сам всех перебрал. И Тольку и Серегу. Здорово я тебя подловил! Я знаю, ты меня по ногам узнал, а то бы никогда не догадался. - Да ну, "не догадался!" Ты вот гляди, что у меня есть, - проговорил Ваня, протягивая приятелю коробочку. - Видал? У Володи загорелись было глаза, но он тотчас же справился с собой. - А ну, покажи! Это там что? Зеркальный живчик бегал по коробке, не оставляя следа, бесшумно и неуловимо, как бегает солнечный зайчик. - Дай мне покатать, - попросил Володя. - Но-но... - отвечал Ваня, отводя Володину руку в сторону локтем. - Дорасти сперва. Ты не тянись. Это знаешь что? Ртуть называется. Такая вода из железа. Ну, понимаешь, ртуть? Она знаешь ядовитая какая! Вот эту каплю проглотить - она сразу в кишки прыг, в сердце закатится - и конец человеку. Так и будет там кататься... - Дай я немного покатаю. - Да ты с ней обращаться не умеешь. Еще упустишь. - Вот увидишь, не упущу. Наконец Ваня согласился и уступил. Володя неверными от волнения руками принял коробочку и стал гонять по ее дну ртутную каплю. И вдруг от слишком резкого движения серебряная капля скользнула в угол наклоненной коробочки и выпрыгнула из нее на землю. Там она тотчас же рассыпалась на мелкие блестящие брызги, словно в землю по самую головку вкололи десятки булавок. - Ну вот! - чуть не плача проговорил Ваня. Он ужасно рассердился. - Говорил, что упустишь! Где тебе со ртутью дело иметь, такому малявке!.. Володя был убит. Он сел на корточки, пытаясь собрать ртутные брызги. Но из этого ничего не вышло. - Это потому, что ты меня торопил очень, - оправдывался Володя. - Ну ладно, ты не сердись. Я тебе, хочешь, золотую проволочку вот такой длины подарю? У меня есть. А могу бабочку "мертвая голова", сушеную... Или перо от ястреба... Что хочешь. - На что мне твое перо! Мне ртуть нужна. - А зачем тебе она? - "Зачем"! Опыты делать... по физике. Мы будем скоро уже физику проходить. Уже через два года... если этот не считать. Ах, это был новый удар! Володя и позабыл совсем, что Ваня этой весной уже перешел во второй класс. Володе же предстояло осенью поступить лишь в первый, а пока он ходил еще в детский сад. - Хуже нет с дошколенками связываться! - продолжал Ваня и пренебрежительно плюнул. - Ну и не больно тебя просят связываться! - обиделся Володя. - Я не люблю, когда так говорят... Ты лучше не смей обзывать!.. - А что мне будет? - А вот уйду сейчас и не приду к вам больше - и все. - Тебя не спросят. Мать привезет. - Не захочу - не привезет. Вот возьму и сейчас уеду. - На чем? На палочке верхом? А деньги на билет, на автобус, есть? - А я пешком пойду, вот так, - проговорил Володя, одернул курточку, сел на землю, мигом разулся, взял в руки ботинки с засунутыми в них чулками и зашагал прочь со двора. Лицо у него было решительное, выпяченные губы пухлого рта были крепко сжаты. Он шел не оглядываясь, сердито выворачивая босыми пятками пыль. И Ваня понял, что Володя действительно уйдет и отшагает все семь километров до города. Он знал характер своего младшего друга: уж если Володя что сказал, так он это сделает во что бы то ни стало. Надо было остановить Володю, чтобы не попало обоим. Но Ване не хотелось унижаться. - Эй, Вовка, брось! - крикнул он. - Гордый какой, в самом деле! - Ваня влез на забор, перевесился наружу. - Хватит тебе, говорю! Давай назад!.. Володя уже был за калиткой. Маленькая его фигура в запыленной матросочке быстро двигалась по улице поселка. Володя даже не обернулся. Ваня выбежал за ним на улицу. - Стой, Вовка, погоди!.. Я какую загадку знаю, вот реши! Ни в жизнь не отгадаешь! Володя чуточку замедлил шаг и обернулся, поглядев через плечо на догонявшего его приятеля. - Вот слушай, - запыхавшись, проговорил Ваня, настигнув его наконец. - Вот что это значит: "Детина полуумный на диване"? Володя остановился. Действительно, что это значит? Ну, сумасшедший на диване... В чем тут хитрость? - Это никто не решит, - утешил его Ваня. - У нас в классе никто не отгадал. Я тоже сперва не разобрал, - добавил он, чтобы окончательно смягчить положение. - "Детина полуумный..." - повторил Володя. Ваня видел, что он уже не уйдет, пока не узнает. - Идем домой, - проговорил он, - а я тебе сейчас отгадку скажу. Володя постоял с минуточку в раздумье, потом медленно пошел в сторону дома Гриценко. - Ну, говори отгадку, - сказал он, остановившись возле калитки. - А то не пойду. - За калиткой скажу. Прошли во двор. - Ну, вот теперь слушай, - важно проговорил Ваня. - Это значит; дети на полу, умный на диване. Здорово? Да, за этим стоило вернуться! Эх, скорее бы в школу, чтобы самому узнать все эти ученые штуки! Теперь все уже пошло гладко. Друзья стали вспоминать всякие приключения, бывшие с ними зимой во время разлуки. - Ты под Новый год поздно лег спать? - спрашивал Володя. - Ты до какого часу не спал? А я сперва не хотел ложиться, а потом нечаянно разоспался и уже даже не хотел вставать. А после по радио заиграли "Вальс-каприс", и я развеселился. А тут еще Валька стала дразниться, что я одним глазом сплю, а другим дремлю. И я уже не стал хотеть спать совсем. Потом решили идти купаться. - А помнишь, как я утонул, когда маленький был? И опять была рассказана пренеприятная, уже хорошо известная Ване история. Дело в том, что прошлым летом Володя еще не умел плавать и должен был во время купания с мальчиками довольствоваться тем, что барахтался у самого берега. Правда, Володя вскоре выучился водить по дну руками, болтая при этом ногами. И казалось, что он плывет. Но раз на берег пришли ребята в городской окраины Глинки, считавшиеся в Керчи самыми отчаянными, и сразу заметили обман. - Эй ты, грязнуха, землечерпалка! - крикнул один из них. - Чего по дну корябаешься? Володя сказал: - Не видел, так не ври... - И для большей убедительности добавил: - У меня только ногу свело, а то бы я показал вам, как плавать надо. Большие глинковские мальчишки засмеялись. Один из них поддразнил: - А ну-ка, покажи, лягушонок, как ты пузыри пускаешь! Может быть, нас поучишь? - Он, как воробьишка, только в пыли купаться может. Володя уже собирался уходить и натягивал штанишки, прыгая на одной ноге по берегу, но тут он содрал их с себя и отбросил в сторону. - А что, не покажу, думаешь? Вон сейчас с того места прыгну! - А ну, прыгни! - поддразнивали мальчишки из Глинки. Володя влез на камни мола и огляделся. Как назло, никого из керченских друзей поблизости не было; значит, не на кого было надеяться. Однако надо было спасать честь керченских пловцов. Володя посмотрел вниз. Он знал, что здесь возле мола глубина - два раза с головой... Но делать нечего, отступать уже было поздно. "А может быть, и выплыву", - подумал Володя, припоминая часто слышанные им рассказы о том, что если человека сбросить на глубокое место и он сразу не испугается, так непременно выплывет. Володя зажмурился, набрал в грудь как можно больше воздуха (даже за щеками запас сделал) - и прыгнул. Он звонко шлепнулся, отбив себе сразу живот, охнул, отчего весь воздух, распиравший его щеки и грудь, вырвался наружу. Почувствовав, что погружается, Володя отчаянно заработал руками и ногами, открыл со страху глаза, - зеленовато-желтая, как огуречный рассол, влага, тяжелая, мутная, сдавила ему грудь, раздвинула насильно зубы и, казалось, заполнила его всего целиком ужасным холодом и разрывающей болью. Володя захлебнулся и пошел ко дну. Глинковские мальчишки, с насмешливым равнодушием взиравшие на Володю до его прыжка, видя, что нырнувший мальчуган не показывается на поверхности, забеспокоились и стали звать на помощь, бросаться в воду, нырять, чтобы вытащить Володю. Ближе всех к месту происшествия был пожилой рыбак, возвращавшийся из моря в своей шлюпке. Он видел прыжок Володи, слышал крики мальчишек и, как был, не раздеваясь, бросился с лодки в том самом месте, где еще минуту назад всплывали небольшие пузыри. Он вынырнул, отплевываясь, зажал большими пальцами уши, а ладонями нос и рот - и снова погрузился в воду. Через минуту Володя уже лежал на каменных плитах мола и спасший его рыбак растирал неподвижное тело мальчика, переворачивая его со спины на живот, подставляя под него свое колено, разводил руки Володи. Вскоре Володю стошнило, дыхание подняло его грудь. Медленно раскрылись глаза, еще бестолково глядевшие на белый свет, куда он снова возвращался. - Ну, а теперь пускай полежит, обсохнет на солнышке, - сказал рыбак, обжимая на себе мокрые штаны и блузу. - Вы матери его ничего не говорите, а то будет ему дома... Ничего, отойдет. А второй раз не полезет, где глубоко. Рыбак пошел на берег, куда мальчишки подтянули брошенную им лодку. Кто-то принес Володе его штанишки. Икая, трясясь, мокрый и жалкий, как цыпленок, только что вылезший из яйца, Володя побрел домой. Но он нашел в себе силы остановиться, узнал в окружавшей толпе мальчишек главного глинковского обидчика и, справившись с прыгающим подбородком, икая, процедил сквозь лязгавшие зубы: - А в-в-в... вв... все-таки прыг... ик!.. нул... Он бы, может быть, еще что-нибудь сказал глинковским, но вдруг почувствовал, что его подхватывают на руки, тут же одной рукой дерут больно за ухо, другой прижимают голову к чему-то мягкому, знакомому, пахнущему всеми родными, домашними запахами, и на лицо его часто закапало соленым, как море, но теплым... Это прибежала из дому мать, которой кто-то уже успел сообщить о происшествии, крикнув под окном: "Тетя Евдокия, ваш Володя утонул!" И героя унесли на руках укутанным в материнскую шаль. Впрочем, никто не смеялся. Никто. Даже глинковские... Дома Володя, предварительно докрасна натертый скипидаром, отогрелся под тремя одеялами, а отогревшись, сказал матери: - Мама, дай мне три рубля. - Это за что тебе три рубля, дрянушка такая? Всю ты мне душу надорвал... Никуда ты больше не пойдешь от меня! Минуты с тобой покоя нет... Вот напишу отцу обо всем. Вишь ты, еще имеет столько дерзости, что после всего трешку просит! Да за что тебе деньги давать? Володя высунулся из-под одеяла и серьезно сказал: - За то, что не утонул до смерти. Эх ты, жалко!.. Другая бы мама даже десять рублей дала, раз не утонул... - Ты у меня вот сейчас заработаешь... - Дай, мама... Я пойду леденчиков для того рыбака куплю. И чай пить к нам позову. Что он, зазря меня спасал, что ли? А я знаю, где он на базаре сидит. Он там бычками торгует. И в тот же вечер рыбак, вытащивший Володю из моря, сидел, несколько смущенный, на почетном месте за столом у Дубининых, пил чай, и не только чай - мать хорошо угостила его. Рыбак откушал, поблагодарил и на прощание сказал: - Очень вас благодарствую... Извините за излишнее беспокойство. Напрасно вы все это заведение устроили. Этого у меня и в мыслях не было, когда я туда за ним нырял... А сынок у вас, видать, боевой растет. Далеко поплывет. Главное, видать, что принципиальный, даже чересчур, я так скажу... Но это было давно. А теперь Володя был уже отличным пловцом, за которым в море не могли угнаться мальчишки даже старше его на много лет. И сейчас они с Ваней выбрали место поглубже, разделись и прыгнули в еще холодную по-весеннему воду. У них захватило дух, но, фыркая, отплевываясь, сами себя подбадривая зверскими выкриками, они старались перефорсить друг друга всякими фокусами, которые хорошо знают все черноморские мальчишки. Ваня вскоре так застыл, что вылез на берег весь синий и пупырчатый, а Володя все еще куролесил в море: то он плыл "пароходиком", то есть подняв вверх одну ногу и руку, как мачты; то делал "березку", ныряя вниз головой и выставляя над поверхностью воды ноги растопыркой; то изображал "свайку", для чего на глубоком месте вылезал по пояс из моря, уверяя, что там мелко и он стоит на дне. Исчерпав все штуки, которым его обучили ребята у керченского мола, Володя как ошпаренный выскочил на берег, кинулся надевать штаны и матросочку, лязгая зубами и прыгая, чтобы согреться. После этого решили сыграть в прятки там, где всегда играли, за каменоломнями. - Только, чур, Володька, в шурфы, штольни не лазить! - предупредил Ваня. - Смотри, уговор был. Володя хорошо знал это правило, но каждый раз его так и подмывало укрыться в таинственно чернеющем каменном жерле, откуда тянуло сыроватой духотой. Он много раз еще в прошлом году пытался уговорить Ваню спуститься вместе с ним в один из ходов, заброшенных, полузаросших татарником. Но Ване крепко-накрепко было наказано отцом ни в коем случае не лазить в эти черные ходы и даже близко к ним не подходить. О заброшенных штольнях, зиявших меж холмов поодаль от главной вышки каменоломен, среди мальчиков Старого Карантина ходили недобрые слухи. Говаривали, что по ночам в штольнях блуждают какие-то огни, заманивающие одиноких прохожих, и человек, рискнувший пойти на огонек, уже больше не возвращается обратно. Во времена гражданской войны места эти были обильно политы кровью. Кое-где меж камней сохранились безымянные могилы. Ребята обходили эти места; а Ваня Гриценко уверял, что он однажды сам видел, как у входа в один из шурфов бегали бледные лиловые огоньки и уходили, скрываясь под землю. Днем эти запретные места неотвратимо влекли к себе мальчишек, и любопытный Володя давно уже помышлял о том, чтобы заглянуть хоть немножко в черную глубину каменоломен. В Старом Карантине говорили также, что подземелья эти оберегают тайну забытых кладов. А тут еще в Керчи, на Митридате, ученые, занимавшиеся раскопками, нашли какие-то ценные древности. Все это очень тревожило воображение ребят. Кто знает... может быть, и здесь, в заброшенных шурфах старых каменоломен, тоже таятся какие-нибудь сокровища! Куликать первому пришлось Володе. Он терпеливо отсчитал до двадцати четырех, крикнул: "Двадцать пять - я иду искать!" - и, вскочив с земли, где он лежал ничком, сразу заметил зеленевшие за большим камнем штанишки Вани Гриценко, который, тщательно упрятав голову, совсем забыл о других, более приметных частях своего тела. Застучав Ваню и убедившись, что он, в свою очередь, плотно закрыв руками глаза, лежит, как подобает, ничком, Володя, нарочно громко топая, отбежал в сторону. Там, коварно изменив направление, сначала на цыпочках, а затем сняв немилосердно скрипевшие ботинки, в одних чулках, он осторожно двинулся в другом направлении и притаился за невысоким холмом, припав к земле. Отсюда хорошо был виден весь залив. Прямые улочки Старого Карантина с беленькими домиками тянулись до самого моря. За широким проливом слева, больше угадываемые, чем видные, едва синели возвышенности Тамани, предгорья Кавказа. Справа, у Камыш-Буруна, высились корпуса железорудного комбината. Дальше море было уже безбрежным - открытым Черным морем. Большой наливной пароход подходил к бухте. Слепящие алмазные вспышки электросварки, видные на много километров, возникали на берегу то здесь, то там, как будто кто-то перекатывал неуловимые капельки ртути, и Володя еще раз твердо сказал себе, что он непременно достанет где-нибудь для Вани новую ртуть вместо упущенной им сегодня так неловко... Но тут он услышал шаги Вани, шорох бурьяна и стал спешно отползать с холма вниз, чтобы не попасться на глаза приятелю. Володя пятился задом. Из-под него во все стороны прыскали кузнечики, колючий татарник цеплялся за курточку. Володя отползал, не сводя глаз с вершины холма, и вдруг пятки его уперлись во что-то твердое. Он огляделся через плечо и увидел, что он заполз в небольшую расщелину между двумя рухнувшими глыбами ракушечника. Из расщелины тянуло затхлой прохладой. Володя заглянул за камень и заметил, что позади обвалившейся глыбы открывается подземный ход, уходящий в глубь земли. Это был один из давно заброшенных шурфов. Вход в него полуосыпался, рухнувшие глыбы земли почти завалили отверстие, но все же оставался проход, за которым просунувший туда свою голову Володя разглядел тонувшую в сумраке, круто уходившую под землю галерею. Володя помнил уговор, но шаги Вани раздавались совсем уже близко, а отверстие шурфа как бы само засасывало в себя. Володя решил, что он только на минуточку заберется в темный проход, пока Ваня не пройдет мимо, а потом сейчас же выкарабкается обратно. Он заполз в отверстие галереи и замер там. Но внезапно, когда Володя немножко отодвинулся назад, под левой ногой его оборвался ком земли, и он почувствовал пустоту. Что-то похожее на ощущение, памятное по истории у мола, охватило Володю. Он забарахтался, теряя опору, и, обдираясь об осыпающиеся камни, полетел вниз. Ваня Гриценко долго лазил меж камней, ища Володю. Наконец он сдался и закричал: - Вылезай, Володька! Перепрячься. Я опять куликать буду. Ответа не последовало. Ваня покричал еще, обшарил все заросли татарника, заглянул во все расщелины меж камней и забеспокоился не на шутку: Володя исчез, словно сквозь землю провалился. А может быть, он действительно провалился сквозь землю? Эта мысль так перепугала Ваню, что он, перебегая от одного провала к другому, стал заглядывать в каждый, крича в темноту: - Вовка!.. Где ты? Э-гей, Вовка!.. Если тут - вылазь!.. Чур, не игра! Это против уговора!.. Но Володя не откликался. Ваня продолжал внимательно осматриваться, ожидая со стороны Володи какого-нибудь сюрприза: вот как выскочит сейчас из-под самого носа, словно перепелка, и застучит у камня. Но тут он заметил помятые кусты татарника с обломанными и оборванными бутонами и, подойдя поближе, обнаружил свежий провал у входа в один из самых заросших шурфов, считавшийся среди мальчиков Старого Карантина заклятым. Превозмогая робость, Ваня подполз поближе, заглянул в провал и закричал: - Э-ге-гей!.. Э-гей!.. Вовка!.. И вдруг откуда-то снизу из темноты донесся замирающий голосишко; - Э-эй-эй... - Ты там? - Ага, - донеслось снизу. - Только я отсюда никак вылезть не могу. - А где ты? - Я сам не знаю где, - отвечал из-под земли голос Володи. Ваня попробовал было спуститься к товарищу, но, заглянув вниз, ничего не мог разглядеть, кроме тьмы, которая заполняла круто уходивший вниз разрушенный наклонный колодец. - Ты зачем туда залез? - Я не сам... Оно тут все провалилось, я и съехал... - Ну тогда сиди там, а то еще глубже провалишься, а я сейчас за нашими сбегаю. Ваня знал, что другу его крепко влетит от старших: Володя нарушил строжайший запрет и полез прятаться в шурфы, - но надо же было как-нибудь вытащить его из-под земли! Вот как его угораздило! Здесь еще в прошлом году провалилась корова одного из соседей Гриценко. Прибежав домой, Ваня не решился сразу сообщить старшим о происшествии. Лучше было действовать через старшую сестру приятеля, степенную толстушку Валю. - Валя, - шепотом сказал Ваня, делая знаки Володиной сестре, - выдь-ка во двор, я тебе скажу что... Любопытная Валя охотно вышла с Ваней во двор. - Слушай, Валя, - начал Ваня, оглядываясь по сторонам, - ты только сразу не волнуйся... Ничего такого... Ну, просто Володька ваш в шурф провалился. Он не виноват. Там само так все и поехало... - Ой, Ваня, он живой? - Еще бы не живой - живой, как был, только вылезти оттуда не может. Там в прошлом году корова дядьки Василия провалилась, так и то не вылезла сама. А уж взрослая корова совсем!.. Но Валя, отведя его рукой в сторону, кинулась в дом: - Ой, мама, дядя!.. Володечка в колодец упал, в этот... - В какой колодец? - встрепенулась мать. - Что ты такое говоришь? - Да не в колодец совсем, - сказал из-за спины Вали Ваня Гриценко, - То шурф, а не колодец. И не упал он вовсе, а просто там провал вышел... все поехало, ну и вместе с Володей. Я хотел его вытащить, да больно глубоко. Там дядьки Василия корова в прошлом году и то... - Да цыц ты со своей коровой! - закричал дядя Гриценко. - Тысячу раз было сказано: не лазить туда! Было сказано или нет? - Было, - согласился Ваня. - То-то, что было... Руки-ноги-то целы у него? - Целы, - буркнул Ваня. К заброшенному шурфу можно было пройти через шахты главного ствола, где и сейчас шли разработки камня-ракушечника. Но день был воскресный, клеть подъемника не действовала, а поднимать шум на все управление каменоломен из-за одного озорника дяде Гриценко было совестно. Поэтому он решил добыть Володю из-под земли более кустарным способом. Вооружившись карбидной лампочкой-шахтеркой, заправив ее, прихватив длинную веревку, дядя Гриценко в сопровождении Вани, Вали и Евдокии Тимофеевны отправился к обвалившемуся шурфу. - Где ты, шутенок? - крикнул дядя Гриценко в провал. - Это кто?.. Это вы, дядя, да? - раздалось снизу. - Ты отвечай, что спрашивают, а меня уж не пытай! - рассердился дядя Гриценко. - Ты где сидишь-то, свет видишь? - Вижу чуть-чуть, самую капельку. - Ну, сиди смирно, я к тебе сейчас слезу. Потерпи маленько. Дядя Гриценко обвязал веревкой большой камень, один конец с большим мотком пропустил себе за пояс и, перехватывая туго натянувшуюся веревку, стал опускаться в провал, светя перед собой шахтеркой. Прошло несколько минут, затем снизу раздался голос: - Эй, на горе!.. Тащи! Евдокия Тимофеевна, толстушка Валя и Ваня Гриценко, схватив веревку, стали с усилием вытаскивать ее, и вскоре над краем провала показалось бледное лицо Володи. Он выкарабкивался, жмурил глаза от солнечного света, нос у него был в грязи, большая ссадина виднелась на подбородке, а матросская курточка... Эх, да что тут говорить о таких мелочах, когда человека вытащили из-под земли! Только Валентина одна и решилась сказать: - Ой, Вовка, а матросочка-то... ведь новая была совсем... Вы только глядите, мама! Но мама глядела не на курточку, а в бледное, расцарапанное и счастливо-смущенное лицо сынишки. Володя же только зубами заскрипел, и то не столько от негодования, сколько оттого, что у него был полон рот мелкого ракушечника. И язык, который он все-таки успел украдкой высунуть сестре, тоже был весь в белом песке. Проделав это, Володя, отряхиваясь и выбирая из-за воротника колючий ракушечный песок, показал Вале, что бантик он там под землей оторвал, благо это было (разумеется!) сделано нечаянно. Вскоре вылез из-под земли и дядя Гриценко. Он потушил лампочку, смотал веревку, и все направились домой. - Ну, будет тебе, погоди! - погрозила сестра Валентина. Но Володя, казалось, не слышал ее. Что-то, видно, поразило мальчика и целиком занимало теперь все его мысли. Когда взрослые с Валей прошли вперед, он, слегка поотстав, придержал Ваню за руку и тихо сказал ему: - Ваня, а там под землей про нас написано. Ваня поглядел на него с недоумением. - Чего зря выдумал? - Ну честное же слово, Ваня! Там чуток свету было. И я гляжу, а на стене выскреблено что-то. Большие буквы такие... - Ну и что? - Ну и написано про нас с тобой - Дубинин и Гриценко. Так и написано. Там еще что-то было, да я не разобрал. Пораженный Ваня остановился, поглядел недоверчиво на Володю, но сразу увидел, что тот не врет. И, ошеломленные этим странным открытием, приятели долго стояли на дороге, молча глядя друг на друга. Глава II ВЛАДЕЛЕЦ РТУТНОЙ КАПЛИ Всю неделю, до следующего воскресенья, Володю одолевали мысли о подземной надписи, которую он обнаружил в старой галерее. Он тогда соскучился сидеть в темноте и, заметив в отдалении еле-еле брезживший свет, пошел на него. Идти одному по темному, незнакомому тоннелю было, конечно, невесело, но Володя все-таки дошел до того места, откуда, как казалось ему, исходил тусклый, неверный свет. В этом месте подземный ход делал крутой поворот, а за поворотом был еще один полуобвалившийся шурф, вертикально уходивший на поверхность. Глаза Володи уже привыкли к полумраку, да и свет в этом месте, проникавший с поверхности, вообще давал возможность немножко осмотреться. Вот тут, оглядевшись, мальчик и увидел врезанные в пористую стену буквы. Володя только что научился разбирать буквы и складывать из них слова. Мир для него теперь был полон грамоты, и он читал афиши кино, вывески кооперативов, названия пароходов, стоявших у стенки в керченской бухте. Разумеется, ему захотелось прочесть и надпись на стене, возле которой было вырезано что-то наподобие пятиконечной звезды. Разобрать всю надпись Володя не мог: он был еще не большим грамотеем, а на стене попадались какие-то совсем непонятные буквы. Но то, что смог разобрать Володя, бесконечно поразило его. "В. Дубинин. И. Гриценко", - прочел он. И сам не поверил. Прочел еще раз... Нет, несомненно, именно так было написано на камне... Когда Володя вылез из каменоломни и сообщил под секретом обо всем Ване Гриценко, мальчики решили непременно в следующий же воскресный приезд Володи совершить подземную экспедицию. И вот всю неделю Володя томился под гнетом нерешенной загадки. Почему, в самом деле, в этом таинственном и каверзном подземелье на камне начертаны их имена - там, где они с приятелем никогда в жизни не были? Неужели ему лишь показалось в темноте? Вот поднимет его тогда на смех Ваня! Проверяя себя, он везде и всем - и прутиком на мокрой после дождя земле, и ножичком на скамейке, и карандашом в детсадовском альбоме для рисования - чертил: "В. Дубинин. И. Гриценко". Нет, именно так было написано под землей! Была и еще одна забота, терзавшая Володю. Ведь он обещал Ване Гриценко достать ртутный шарик вместо упущенного им в прошлый раз. А где его достать? У мамы был градусник, но Володя даже не знал, куда мать прячет его. Между тем Володя был человек слова. Мальчишеская честь требовала, чтобы к следующему воскресенью он раздобыл ртуть. Иначе как он покажется на глаза Ване Гриценко? Тот окончательно перестанет ему верить и ни в какие подземные походы с ним не пойдет. Несколько дней ломал голову над разрешением этой задачи бедный мальчуган. По ночам ему снились зеркальные пруды из ртути: тяжелая серебряная влага сверкала вровень с берегами, ртуть можно было брать ведрами. Но в жизни такого не бывало. Володя перебирал в памяти все градусники, известные ему на свете... Случай помог Володе найти выход. На заднем дворе того дома, где жили Дубинины, бурно разрослась крапива. Володя играл с Валей в прятки и тихонько заполз под эти зеленые опасные заросли. Куликавшая Валя закричала: - Володька, я знаю, где ты! Только имей в виду, я туда не полезу тебя искать. Обстрекаешься еще, смотри! Тогда Володя, чтобы доказать свое бесстрашие и стойкость, вылез из укрытия и заявил: - Эх ты, бояка! Всего трусишь. А вот я, хочешь, голой рукой сейчас крапиву сорву? Ну, говори: хочешь? - Ну, и что докажешь? - А то докажу, что у меня характер закаленный. На, гляди!.. И он действительно крепко сжал в маленькой руке несколько крапивных листьев - пильчатых, волосатых, жалящих нещадно. Жгучий зуд, нестерпимая чесотка жарко опалили ему ладонь и стиснутые пальцы. Но он отпустил руку только тогда, когда просчитал до десяти. - Ну и глупо! - сказала Валя. - Только и доказал, что глупый, ровным счетом больше ничего. Смотри ты, рука - прямо как скарлатина!.. Володя растопырил пальцы, на которых вспучились белые волдырики, обведенные красными венчиками. Тут ему и пришла в голову одна замечательная мысль, которую он решил использовать завтра же. На другой день Володя приступил к исполнению задуманного плана. Это требовало, правда, большой стойкости, но зато сулило необыкновенно простое решение ртутного вопроса. План этот можно было осуществить и дома, но Володя представил себе испуганное лицо матери, ее глаза, полные тревоги и нежного участия, переполох в квартире, - в ему стало жалко мать. Он решил перенести действие в детский сад: ходить туда Володе уже порядком надоело. Он быстро обогнал по всем статьям своих ровесников в старшей группе, мечтал уже скорей поступить в школу и не чаял избавиться от унизительной, как ему казалось, клички "дошкольник". В детский сад он ходил уже без провожатых, ни в коем случае не позволяя матери или сестре отводить его туда. В это утро, прежде чем идти в сад, Володя пошел в тот угол двора, где росла крапива. Он огляделся по сторонам, плотно, что есть силы, зажмурил глаза и прыгнул в самую зеленую гущину, как прыгал когда-то с мола, еще не умея плавать. Он сразу почувствовал тысячи мелких уколов, но счел это недостаточным и стал кувыркаться в зарослях крапивы, кататься в ней. Ему казалось, что он попал в пчелиный улей. Все тело его горело и чесалось. Лоб, щеки, нос, уши - все горело огнем. После этого Володя помчался в детский сад. Пока он дошел, ужаленные крапивой места обволдырились, покраснели, и руководительница Сонечка только руками всплеснула, когда к ней явился запухший, воспаленный мальчик с раздутым носом, с красными и толстыми ушами. - Кто это?.. Володя! Что с тобой? - в ужасе спросила Сонечка. - Наферное, шкарлатина, - с трудом отвечал Володя. - Зачем же тебя выпустили из дому? - У меня это шражу фдруг шделалошь... - А горло не болит? - всполошилась Сонечка. - А-а-а!.. Э-э-ы... Володя с готовностью широко разинул рот, закинул голову и показал язык. - Довольно, хватит! В изолятор, в изолятор! - скомандовала Сонечка. И Володя очутился в небольшой комнате, едко пахнущей больницей. Стены тут были выкрашены белой эмалевой краской, на них висели плакаты. Если бы Володя хорошо читал, он узнал бы, что там написано: "Мухи - разносчики заразы", "Не болейте гриппом". Плакаты были нарисованы очень красиво, на них сидели румяные, толстые младенцы, а рядом - хилые и бледные дети, которых, видно, не уберегли от мух, разносчиков заразы. Вообще тут было на что посмотреть; но Володе некогда было долго разглядывать эти красивые картинки. Надо было спешить, пока не кончилась его внезапная болезнь. И он послушно лег на небольшой, низенький диван, обитый белой клеенкой. Несмотря на то что день стоял теплый, клеенка была холодная, и Володя с удовольствием прижал к ней свои горячие руки. От прохладного прикосновения клеенки зуд стал легче. - Боже мой! - убивалась Сонечка. - Неужели скарлатина? Кошмар!.. Нет, вернее всего, корь; краснуха - это в лучшем случае. - У меня, наверное, даже температура есть, - решил перейти к делу Володя. - Верно, Вовочка. Ты прав, мой умница... Ты совершенно горишь! Сейчас я тебе поставлю термометр. У тебя определенно жар. И вот наконец Володя ощутил у себя под мышкой желанный щекотный холодок - кончик термометра. - Держи крепко, положи руки вот сюда... Так. Лежи тихонько, я сейчас вернусь, только к Ксении Петровне схожу, - сказала Сонечка и быстро ушла в коридор. Володя тотчас же оттянул воротник курточки, сунул туда нос, заглянул себе под мышку, приподняв руку локтем вверх. Зеркальный кончик градусника, наполненный ртутью, выполз из-под руки. Володя осторожно вынул термометр из-под рубашки. Теперь надо было привести градусник в негодность, чтобы его можно было попросить у тети Сони насовсем. Володя взял градусник за зеркальный кончик и несколько раз стукнул его об пол. Градусник не ломался. Пришлось положить его на пол и пристукнуть сверху ножкой белой табуретки, которая стояла возле дивана. Только после этого термометр легонько хрустнул. Убедившись сперва, что ртуть не вытекла из трубки, Володя отчаянно закричал: - Тетя Сонечка! Тетя Сонечка!.. Я градусник нечаянно разбил! Тетя Соня примчалась в сопровождении Ксении Петровны, заведующей детским садом. Начались охи да ахи. - Как же это ты ухитрился? Смотри, что ты наделал! - Я переворачивался с того бока на этот, а меня как затрясло всего, он сразу выскочил на пол да как кокнется, - хитрил Володя. - А он уж теперь разве негодный совсем? - Ну куда же он годен!.. Поаккуратнее надо было бы... - А мне его можно себе взять? - спросил Володя, замирая в ожидании ответа. - Да погоди ты! Куда тебе его? Еще обрежешься стеклом. Его надо выкинуть!.. - Ой, что вы, тетя Сонечка, зачем выкинуть! Он мне знаете как нужен будет... если, конечно, я поправлюсь, - поспешил добавить Володя, испугавшись, не испортил ли он все дело, проявив такой интерес к разбитому градуснику. Он терпеливо дал всунуть себе под мышку второй термометр и, не шелохнувшись, вылежал положенные десять минут с прижатой к боку рукой, которую теперь уже крепко держала тетя Соня. Впрочем, температура у него оказалась совершенно нормальной. Его опять заставили показать горло. Но и в горле ничего не обнаружили. Решили все же послать за мамой. Она прибежала всполошенная, и Володя старался не смотреть в ее встревоженные глаза. К этому времени краснота и волдыри стали уже сходить с его кожи. Разбитый градусник с уцелевшей ртутью давно находился в кармане курточки. Вообще болеть дальше не было никакого смысла. - Мама, у меня уже почти вылечилось все... У меня нет температуры, - успокаивал он Евдокию Тимофеевну. - Смотри, уже почти ничего не осталось... - Странная вещь, - сказала Сонечка. - Весь совершенно горел, как в огне. Едва успели поставить градусник - и вдруг температура так резко упала. - Да она же нечаянно упала! - в отчаянии закричал Володя, которому показалось, что тетя Соня заподозрила что-то неладное и, чего доброго, еще отнимет термометр. Все рассмеялись, а Ксения Петровна заметила: - Типичная крапивная лихорадка. Вероятно, съел что-нибудь. Придется дать касторки, пусть очистит... Вот этого Володя не ожидал! Но что делать, товарищи: как известно, добыча ртути вообще дело нелегкое. Ради высокой цели стоило потерпеть. Володя, зажмурившись, проглотил полную столовую ложку отвратительной маслянистой жидкости и, чтобы окончательно доказать всем, что он изо всех сил хочет исцелиться, даже облизал ложку. Ему дали заесть касторку черным хлебом, посыпанным солью. Вся эта возня начинала надоедать Володе, но, когда он опускал руку в карман своей вельветовой курточки и нащупывал там гладкий, прохладный кончик градусника, в котором хранилась заветная ртуть, - он чувствовал себя совершенно счастливым и готов был претерпеть любые муки, если потребуется... - Сам можешь идти? - спросила мать. Он вскочил. Конечно, он мог идти сам. У него все совсем прошло. И мать повела его за руку домой. На этом испытания Володи не кончились. Дома Евдокия Тимофеевна раздела сынишку, уложила его в постель, накрыла периной и двумя одеялами, напоила чаем, положила к ногам горячие бутылки. - Лежи, потей, - велела она. И он лежал. И он потел. И он готов был все перетерпеть, но, когда взглянул в лицо матери, низко склонившейся к нему, и увидел, какой всполошенной нежности, какого страха и вопрошающего участия были полны ее глаза, ему вдруг стало не по себе. Его обдало изнутри жарким стыдом, более жгучим, чем крапива. Ему стало ужасно жалко мать, которая так тревожилась понапрасну и готова была все сделать для того, чтобы ему было легче. - Мама... - начал он, уткнувшись носом в одеяло, - мама, ты это зря... Я ведь не больной совсем. Ты только не говори никому, ладно? Это я... крапивой так, нарочно. - Да что ты болтаешь-то? Лежи тихонько, заснуть старайся. - Да неохота мне спать! Володя откинул одеяло и спустил ноги с постели. Он вытянулся, лежа на спине поперек кровати, пока не достал подошвами пола, пробежал босой, стуча пятками, через комнату и сам стал в угол носом. - Погоди!.. Какая крапива? Ты что это? Ты что это натворил? Ты что это такое придумал? - так и обомлела Евдокия Тимофеевна. Из угла сквозь сопение и всхлипывание донеслось: - Мама, ты не сердись, я думал, тебя не позовут... я думал, только поставят градусник, и все... - Да зачем же тебе все это понадобилось? Горе ты мое! Разнесчастная я мученица с тобой! Ты что это придумал? Теперь уж пришлось во всем сознаться. Евдокия Тимофеевна терпеливо слушала. Она знала, что Володя в конце концов никогда не соврет, если чувствует за собой вину. - Что ж ты такую кутерьму-то, безобразие такое натворил? Людей перепугал, меня чуть не до смерти... Попросил бы, дала бы я тебе этот окаянный градусник, раз уж он тебе так понадобился. - Да мне тебя жалко было. У тебя градусник только один, а в детском садике их много. - Гляди, какой расчетливый, - раздался низкий, грудной голос от входной двери. Володя поглядел искоса через плечо и увидел соседку по квартире, толстую Алевтину Марковну, портниху, которую ребята звали "Алевтина из ватина". - А я-то зашла наведаться. Сказали, что у Вовочки скарлатина. А он вон какой сообразительный! Ну, скажи на милость, до чего теперь дети понимающие растут, до чего же с малых лет практичные! Ну, Евдокия Тимофеевна, это у вас хозяин будет, свое добро бережет. Молодец, Вовочка! Это уж вырастет у вас скопидом. - Погодите, Алевтина Марковна, - остановила ее мать. - Вы нас извините, мы уж тут сами меж собой договоримся, а потом милости просим, заходите. - Ах, извиняюсь, не знала, что помешала воспитанию, - фыркнула Алевтина Марковна и, круто повернувшись всем своим станом, удалилась через дверь в коридор. Володя еще теснее вжался плечами, лбом и носом в угол. - А ну-ка, повернись, погляди-ка на меня, - проговорила Евдокия Тимофеевна негромко, раздельно и твердо. - Нет, из угла не вылезай, стой там и на меня гляди. Володя послушно повернулся в углу и посмотрел на мать исподлобья, низко опустив голову. - Ай да сынок хороший, ай да Володя Дубинин, отличился! Вот отец-то обрадуется, когда напишу: свое жалко, так он смошенничал; семейное добро пожалел, а совесть, честь не пощадил. Кого же это ты обмануть решил? А? Нет, ты мне скажи, кого? Ведь это чей детский сад?.. Наш он, для наших портовых ребят! Чьи там градусники?.. Наши они, общие, для всех ребят, значит, и для тебя, глупая твоя голова. Ведь отец-то узнает, так сгорит со сраму... Разве это чужие градусники? Ты сам подумай!.. Это все общее, детское, для всех. За что отец-то в гражданскую воевал, жизни не жалел? Разве только за свое? И за свое и за общее воевал, чтобы у всех все было. - Он за градусники не воевал, - буркнул Володя, упершись подбородком во вздернутое левое плечо. - Вот и неправда! И за то воевал, чтобы у всех детей градусники были, если кто заболеет. Вот мы, спроси отца, когда с ним маленькие были, так сроду такого градусника и в глаза не видали. Бывало, занеможешь, все тело ломит от жару, а тебе шлеп по лбу да по носу щелк: "Ничего, лоб горячий, зато нос холодный, здорова!" Ну, вылезай из угла, хватит тебе, настоялся! Сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Завтра пойдешь в детский сад, сам Ксении Петровне градусник отдашь. - Так он же весь разбитый! - испугался Володя. - Да не про тот я, глупая ты голова! Целый возьмешь, наш. И Володя побрел из угла. - Мама, ты не сердись, - попросил он. - Ну, я больше не буду... Слышишь, мама? - Ты вот подумай, что я тебе сказала, и запомни. - А ты правду сказала, что папа за градусник воевал? - И за землю воевал, и за хлеб наш, и за детский сад папка наш воевал... и за градусник. Весь день до позднего вечера Володя ходил пораженный этим открытием. До этого ему как-то не приходилось связывать в одно такие не похожие друг на друга вещи, как, например, выцветший, пожелтевший портрет отца в форме краснофлотца с надписью "Незаможник" на бескозырке и блестящий градусник в детском саду. А оказывается, здесь была какая-то лишь сегодня обнаружившаяся связь. И он ходил, повторяя про себя слова матери: "И за градусник папка воевал..." Потом он вынул из кармана курточки треснутый термометр, выпросил у матери, окончательно с ним помирившейся, круглую коробку, надломил трубку градусника и осторожно вытряс на дно коробки тяжелую ртутную каплю. Он прикрыл коробку обломком стекла, найденным на дворе, долго любовался, как бегает под стеклом веселый ртутный живчик, потом принес коробку матери: - Посмотри, мама, это у меня будет ртутный компас! И вечером, утомленный этим беспокойным днем, уже засыпая, он вдруг сел на кровати и спросил мать: - Мама, а чего это Алевтина Марковна утром говорила, что я этот... ну как?.. Скипидар? Валентина, готовившая за столом уроки, так и покатилась. Мать тоже засмеялась, прикрывая одной рукой рот, а другой махая на Володю: - Ой, Вовка, помрешь с тобой!.. Скопидом - она говорила. - Ну, скипидом. А как это - скипидом? - Да не скипидом, а скопидом. Слово такое было. Ну, человек, значит, такой, который все в дом тащит, добро наживает, живет себе, капиталы копит. - Это все равно, значит, что капиталист? - Ну, вроде того. - Нет, мама, - вмешалась ученая Валентина, - капиталист - это если очень богатый... ну, завод там имеет, фабрику, эксплуатирует. А это - ну, вот как единоличник все равно. Володя помолчал немножко, устраиваясь спать, перевернулся на другой бок, к стенке, накрылся с головой, потом опять высунулся. И уже сонным голосом, больше для собственного успокоения, сказал: - Врет она. Я разве единоличник? Раз я в детском саду... Все оставшиеся до воскресенья дни Володя вел себя так примерно, что и мать и Сонечка, которой он принес новый градусник (умолчав, впрочем, об истории своей болезни), только дивились. Первые два дня Володя был целиком поглощен всякими опытами с ртутной каплей. Он вырезал круглую картонку размером с донышко коробки, проделал по кругу отверстия, возле которых нарисовал химическим карандашом цифры. Картонку с дырочками он поместил в коробку. Ртуть теперь задерживалась в отверстиях, и Володя переименовал свой компас на часы. За этим занятием Володя даже позабыл немного о таинственной надписи под землей. Однако, по мере того как приближалось воскресенье, мальчик все больше и больше задумывался о своем странном подземном открытии. Неделя эта тянулась крайне медленно. Уж давно пора бы, по расчетам Володи, прийти воскресенью, а на календаре все еще был только четверг. - Мама, у нас календарь отстает, - жаловался Володя, подумывая, не содрать ли один листок календаря, чтобы скорее шло время... И вот подошел желанный день. Накануне Володя очень беспокоился: а что, если мать отменит поездку в Старый Карантин из-за погоды? Шел дождь. Серая пелена его закрыла пролив. С горы Митридат, урча, неслись мутные потоки воды. Акации на улицах, вдоль которых журчали ручьи, напоминали своими обвисшими, съежившимися ветвями мокрых кур. Казалось, что все пропало, поездка не состоится. Но утром в воскресенье Володя, проснувшись, увидел голубое небо в окне и перистые ветви воспрянувших акаций. И море вдали было голубовато-зеленым, только у берега стояла еще желтоватая муть, поднятая прошедшим штормом. - Ты что ж, ехать не хочешь? Проспал? - пошутила мать. Она уже была в воскресном платье. И Валентина тут же не преминула пустить шпильку: - Он всегда торопит всех, а сам последний собирается. Эх, стоило ли в такой день связываться! Голубое весеннее небо выгибалось над морем, над городом, над Митридатом. В коробке, аккуратно обернутой газетой, бегала под стеклом добытая ртуть. Где-то далеко трубили автобусы, уходя в рейс на Старый Карантин. День обещал быть чудесным. Подземелья ждали путешественников. Стоило ли тут обращать внимание на обиды от какой-то девчонки, хотя бы она и была старшей сестрой? И Володя промолчал. Он только поспешил сунуть в рот зубную щетку и яростно принялся тереть стиснутые зубы, причем делал это так старательно, что сейчас же забрызгал мелом висевшее рядом на стуле Валино платье. Он даже безропотно позволил надеть на себя матросскую курточку с ненавистным, никому не нужным, все дело портящим новым бантом-галстуком. После завтрака он сам бросился убирать посуду со стола, - только мыть ее он и на этот раз отказался категорически. Впрочем, никто особенно на этом и не настаивал. Дома уже давно знали, что Владимир готов выполнить любую работу - мыть полы, таскать дрова и уголь, бегать в лавку, топить, чинить, убирать, - но посуду мыть ни за что не станет. Володя считал, что это не мужское дело, и уговоры тут были бесполезны. Наконец все было готово, посуда вымыта и составлена в буфет, в комнатах наведен порядок. И они поехали в Старый Карантин. Зеленый автобус мчался, подпрыгивая на неровностях дороги, все в нем ходуном ходило, все скрипело, ерзало, дрожало. Однако привычные пассажиры, заполнившие машину, чувствовали себя превосходно. Они подхватывали слетавших с колен ребят, ловили катящиеся по автобусу баулы, перебрасывались шутками, причем слова вылетали у них из горла при толчках то смешным, то екающим, то дребезжащим звуком, словно вприпрыжку. Обычно Володя даже любил эту тряску: но сегодня он, как всегда успевший занять переднее место возле кабины водителя, чувствовал себя тревожно. Обеими руками он прижимал к себе сверток с коробкой, где хранилась ртутная капля. Не хватало еще, чтобы драгоценная ртуть, добытая ценой таких испытаний, выскочила из коробки. И так как руки у него были заняты и он не мог держаться за сиденье, то его немилосердно подкидывало, он взлетал, как мячик, на пружинной кожаной подушке, его бросало из стороны в сторону, но он крепко стискивал коробку. - Ты бы, мальчик, полегче толкался; если на месте не держишься, руками укрепись, - посоветовал ему пожилой сосед, рыбак. - А то колотишься - сил нет! - М-не-е-е... не-е-е-чем... дер-жа... жа-жаться!.. Тут автобус так тряхнуло, что Володя больно прикусил себе язык и уже молчал потом всю дорогу. Но все его муки, все, что перетерпел он и в детском саду, и дома, и в дороге, - все было забыто, когда он вручил наконец Ване Гриценко круглую коробку под стеклом. - Это что у тебя? - удивился Ваня. - А вот то, что я в воскресенье говорил! - торжествуя, пояснил Володя и сдернул бумагу с коробки. - Ртутные часы! Раз сказал - значит, уж точка. Я не из таких, что обещают, а потом не делают. На, бери! Ваня бережно принял из Володиных рук коробку, заглянул в нее, чуточку наклонил. Ртутная лепешечка, меняясь мгновенно в своей форме, словно гримасничая и подмигивая, покатилась по коробке и запала в одно из нумерованных отверстий. - Восемь, - прочел Ваня. Володя осторожно наклонил коробочку в другую сторону, ртуть побежала и затекла в другую дырку. - Двенадцать! - объявил Володя. - Значит, я выиграл. - Ну ладно, потом сыграем, а сейчас пойдем, куда хотели. - Это туда?.. - понимающе и многозначительно, сразу переходя на шепот, спросил Володя. - Все припас? - А то нет, тебя дожидался! - Как уговор был. У тебя готово? - За тобой дело, если не струсишь. - Это кто? Я? Сам, гляди, назад не подайся. - Чего? Ты говори, да не заговаривайся! - Я не заговариваюсь. У меня раз сказано - все! Сказал я в прошлый раз: достану ртуть из градусника. Видишь - тут! - Ну и у меня тоже: раз уговор был - точка. Поговорив в таком духе минут пять, позадававшись друг перед другом сколько полагается и почувствовав себя окончательно достойными великих дел, на которые они решились, приятели наконец пришли к общему выводу. - Ну и хватит! - отрезал Володя. - И будет! - подтвердил Ваня. Он осторожно огляделся, потом поманил к себе пальцем Володю, мотнул головой в сторону сарая, и оба мальчика исчезли в нем. - Вова! Ваня! Пошли на море гулять, - позвала Валя, сбегая с крыльца во двор. - Дядя Ваня лодку обещал взять... Ребята, где вы? Никто не откликнулся на ее зов, и она, обиженно пожав плечами, вернулась в дом. Вышел сам дядя Гриценко, покричал мальчиков, обошел двор, заглянул и в сарай. Вани и Володи нигде не было. Не было их и в сарае. Но если бы дядя Гриценко пригляделся повнимательнее, он заметил бы, что из сарая исчезли также два фонаря "летучая мышь" и большой моток толстых бельевых веревок, обычно висевших на стене. Тем временем приятели наши уже спускались по наклонной галерее, которая вела от обвалившегося шурфа в глубину каменоломен. Мальчики обвязали себя веревкой, зажгли фонари. Ваня, как старший, шел впереди. После яркого солнечного дня подземный сумрак, сгущавшийся С каждым шагом, показался мальчикам непроглядным и зловещим. По мере того как они продвигались вперед, опускаясь и опускаясь под землю, мрак обступал их все плотнее. Светлое отверстие входа осталось уже давно позади, а сейчас вокруг друзей была сыроватая, чуточку затхлая темень. Тусклый свет фонарей вяз в этой тьме, метались по стенам крылатые тени, воздух становился все более холодным и влажным. Иногда казалось, что холодные лапы тьмы неслышно елозят по щекам. Тогда мальчики быстро поднимали фонари над головой, и черные щупальца отпрянувшей тьмы на мгновение выпускали ребят, соскальзывали в углы подземного коридора, таились за выступами камня, слабо освещенного фонарем. В одном месте Володя, подняв фонарь, увидел у самого своего лица два комочка, прицепившихся к стене. Они были похожи на крохотные сломанные зонтики, размером в кулак. То были летучие мыши - нетопыри. Вспугнутые светом Володиного фонаря, они закружились вокруг мальчиков. Щеки ребят чувствовали шелковистое касание воздуха, стекавшего с крыльев нетопырей. Мальчики отмахивались фонарями; тени и крылья, казалось, заполнили все пространство. - Давай бегом! - крикнул Ваня, бросаясь вперед и увлекая за собой натянутой веревкой Володю. Они добежали до поворота галереи, очутились в коридоре-штреке и остановились, чтобы отдышаться. Летучие мыши остались позади, в штольне. - Слушай, - обратился Ваня к своему спутнику. - Мы верно пошли? Ты то место помнишь? Володя уже сам начал сомневаться, верно ли они идут. В прошлый раз он не успел хорошо осмотреться - не до того было. Сегодня, перед тем как спуститься, все казалось очень простым и легким. А сейчас, под землей, в темноте, он растерялся. Все у него перепуталось в голове. Он не смог найти ни одной своей заметы, сделанной в прошлый раз... Зря, пожалуй, полезли они вдвоем под землю. Так хорошо, солнечно сейчас там, наверху! И небо сегодня такое было ясное, и море гладкое. И ходят там автобусы, летают птицы, плывут корабли, и столько хороших добрых людей везде, а они вот тут, вдали от всех заблудились... Оба почувствовали себя одинокими, заброшенными, отторгнутыми от всего живого. И тишина была вокруг такая, что страшно было громко говорить, - мальчики невольно разговаривали шепотом. - Ну вот, - тихо произнес Ваня, - сказал, сразу дорогу узнаешь, а сам тычешься невесть куда. Да и, наверное, почудилось тебе тогда, что написано там про нас. Быть того не может! - Ну как не может, как не может? - заторопился Володя. - Я все же такие буквы уже знаю. Своими глазами видел, так и написано: "В", потом точка поставлена. А потом написано "Дубинин". А потом "И" написано, опять точка и - "Гриценко". Разборчиво так. - Ну и ищи теперь! - Погоди, Ваня... Вот сейчас, я помню, надо повернуть налево, потом прямо, а там уж немножко светло станет. Там ведь как раз колодец, провал сверху есть. Вот я и разглядел, потому что свет сверху был. Понятно тебе это? Ну, пусти, я вперед пойду, а ты за мной. Он оттеснил плечом Ваню и пошел впереди; Ваня плелся за ним. Володя повернул в левый коридор, прошел немного, остановился, убрал фонарь за спину. - Видишь?.. - прошептал он. Впереди чуть брезжил голубоватый, рассасывающийся в темени подземелья свет. - Видишь? Раз сказал - значит, знаю где. Ваня схватил его за плечо. - А может, это... Может там... то самое... - прошептал он на ухо Володе. - Знаешь, что люди про тот шурф говорят? Слыхал? - Ну... а что? Ничего... Пойдем поглядим. Я в прошлый раз ничего такого не заметил. Идем, Ваня! Ну, пошли!.. И Володя решительно зашагал вперед, натянул веревку и потащил за собой Ваню. С каждым шагом в коридоре становилось все светлее и светлее, и вот мальчики очутились в небольшой подземной пещере, куда сверху через отверстие провала, зиявшего над их головами, проникал дневной свет. - Гляди, - сказал Володя и поднес фонарь к каменной стене. Поднял свой фонарь и Ваня. Приятели склонились к буквам, которые были глубоко вырезаны в белесоватом камне-ракушечнике, но от времени сильно повыбились. - Где же ты тут про себя-то нашел? Разве это буква "В"? Володя молчал. Теперь, при свете фонаря, он уже и сам разглядел, что там вместо буквы "В", почудившейся ему в прошлый раз, была коряво вырезана на стене буква "Н", по краям осыпавшаяся. Но все же, все же Ваня мог теперь убедиться, что в остальном он не ошибся. Да и Ваня сам стоял пораженный. Уже десятый раз он читал, шевеля губами, надпись на стене: Н. ДУБИНИН, И. ГРИЦЕНКО - Володя, - вдруг тихо проговорил он, - глупые мы с тобой оба. То ж не про нас написано, где ж наши головы раньше были? То же мой папа да твой расписались. Они ж тут, когда была гражданская война, от белых скрывались. Они ж тут партизанами были. Вот видишь: И. Гриценко - значит Иван Гриценко, батька мой, а это видишь - Н. Дубинин, то дядя Никифор, папа твой. Понял ты теперь? - Это они тут воевали? - задохнувшись от волнения, переспросил Володя. - Ну ясное дело, что тут! Мне папаня как-то говорил... Да знаешь, он рассказывать не любит у нас. А в штольни эти никто не ходит. Тут где-то похоронены белые... ну, которых тогда поубивали в бою... Так, знаешь, всякие сказки ходят... - Мы сейчас пойдем и расскажем, что видели, - предложил Володя. - Навряд ли стоит, - возразил, подумав, Ваня. - Нам же сюда ходить не велели, приказывали, чтобы никогда не лазили. - Нет, все-таки лучше сказать. - А не выдерут? - Ну вот еще, бояться... А разве тебя дерут? - Не... В этом году еще ни разу, - припомнил Ваня. - И меня тоже нет. Ну, бывает, когда мама очень уж на меня разозлится, так, случается, поддаст разок. - Нет, лучше никому не скажем! - сказал Ваня мечтательно. - Тут не в том дело, что заругают, а пусть это у нас с тобой тайна такая будет. Мы про то никому не скажем, а сюда с тобой ходить станем, играть тут будем. - Идет, - согласился Володя. Он помолчал, потом добавил: - Нет, я все-таки, когда папу увижу, все у него выспрошу. Я уж у него сколько раз расспрашивал, а он все: потерпи маленько, подрастешь - все расскажу. Вот он скоро придет из плавания в Мурманск, а мы с мамой туда поедем. Я у него там все выпытаю. - А до того - никому ни слова! - Никому. - Смотри! - Будь уверен. - Уговор? - Могила. Желтоватый свет фонаря, сливавшийся с голубоватыми проблесками, сочившимися сверху, с поверхности земли, призрачным, двухцветным сумраком заполнял подземелье. Ни звука не доносилось сверху. Слышно было, как курлыкает пронырливая вода, сочась через расщелины камня. И долго, сдвинув фонари, наклонив головы к стене, стояли мальчики в подземной шахте, еще и еще раз вглядываясь в надпись, вырезанную в камне, - знак боевой, таинственной и прекрасной молодости их отцов. Глава III ФЛАГ ОТЦА За серыми диабазовыми скалами, за лысыми сопками показался вдруг кончик мачты. Издали можно было подумать, что по скалам и сопкам, плавно скользя, движется влекомый странной силой шест. Но люди на берегу зашевелились; вглядываясь, показывая друг другу пальцами, все подались поближе к деревянному настилу пирса, зашумели, переговариваясь. И Володя понял, что это показалась за скалами мачта корабля. Длинный узкий флаг развевался на ней, подхлестнутый холодным северным ветром. И под этим флагом плыл отец. Через короткое время теплоход должен был показаться из-за поворота. Приближался давно ожидаемый час встречи. Уже четыре дня, как Евдокия Тимофеевна с Володей приехали в Мурманск. И без малого месяц прошел с того воскресенья, когда Володя и Ваня разглядели в подземелье Старого Карантина каменную зарубку о партизанских годах своих отцов. Весна в Мурманске еще только начиналась. Весна осталась там, далеко отсюда, на знакомых берегах теплых морей. Там уже все было зелено, солнце светило и грело совсем по-летнему, а когда поехали, лето словно начало отставать от поезда. С каждым днем путешествия становилось холоднее. В Москве, где надо было пересаживаться и ехать на трамвае с одного вокзала на другой, лил холодный дождь. Мама велела застегнуть пальто на все пуговицы и замотала Володе голову теплым платком. Народу в трамвае было очень много. Как ни продирался к стеклам Володя, разглядеть ему ничего не удалось, тем более что мама укутала его чуть не по самые глаза. Так Володя и не разглядел Москвы. В Петрозаводске, где он отпросился у матери сбегать с одним моряком на станцию за кипятком, стояли холодные, серые лужи. В них отражались сосны, мрачные, как будто зазябшие и не совсем еще проспавшиеся. А тут, в Мурманске, на теневой стороне сопок еще лежал снег, небо было по-зимнему бледным, а перед закатом приобретало какой-то странный серебристый отлив, переходивший в нежно-розовый тон. И на небе этом редко вырисовывались казавшиеся черными ели. Днем земля раскисала, и грязь хватала за ноги, стаскивая новые галоши, купленные Володе Евдокией Тимофеевной, а утром почва отзывалась на каждый шаг с кованой звонкостью, и белые скорлупки легко ломались над лужами, которые под коркой льда оказывались пустыми, словно их за ночь успели до дна выпить заморозки. Однако оказалось, что это все-таки не настоящая Арктика, челюскинцы жили на льду не тут. Каждый день мать ходила в порт справляться, когда придет теплоход "Леонид Красин", на котором плавал отец. Остановились в общежитии порта, где съехались семьи и других моряков из команды теплохода. Корабль возвращался из заграничного плавания. Из такой дальней дали, из тех стран и морей плыл отец, что и Ваня Гриценко еще не учил по географии, а Валентина хотя и учила, но знала еще нетвердо... Теплоход ждали со дня на день. И вот наконец в конторе порта сообщили, что "Леонид Красин" прибывает завтра в полдень. Уже с утра в порту на стенке, где швартуются для выгрузки суда, возвращающиеся из дальнего плавания, собрались семьи моряков, местные и те, что приехали издалека, чтобы провести вместе со своими мужьями, отцами и сыновьями короткие дни моряцкого берегового роздыха. Володя продрог на ветру, хотя одет он был тепло и старался укрыться от порывов нордового ветра за спиной матери. Уже год почти не виделся он с отцом. Мальчик и прежде всегда скучал по отцу, когда долго не видел его, а уж теперь было о чем поговорить с ним. Володя твердо решил, что непременно попросит отца рассказать ему о гражданской войне, о партизанах старокарантинского подземелья. Да и кроме этого, у Володи накопилось немало вопросов, которые он мог разрешить только с отцом. Теплохода все не было. Володя уже давно приставал к матери, чтобы она еще раз сходила в контору и узнала, почему до сих пор нет "Красина". Он вставал на цыпочки, вытягивая шею, чтобы первым увидеть, когда появится мачта корабля за сопками. В порту шла обычная работа: маленький широкотрубый, очень петушившийся и все время покрикивавший паровозик, подталкивая вагоны сзади, осторожно загонял их за ограду порта. У берега старательно стучали, выхлопывая из труб колечки дыма, буксирные катера. Все было занято своим делом. Словно и не касалось никого то, чего так ждал Володя. Только высокие портовые краны вытягивали свои длинные стальные шеи, будто пытались вместе с Володей заглянуть за те сопки, где должен был показаться флаг корабля. И вот он показался! И под этим флагом плыл отец. А потом из-за поворота медленно выполз высокий черный корпус корабля. И вот стал виден он весь: от носа, где, надвое разваленный, вскипал белый бурун, до красиво выгнутой кормы, за которой разбегались торопливые волны и три струи сплетались, как три пряди в косе. Низкое северное солнце осветило белую надстройку, черную трубу с красным перехватом, красный кормовой флаг, алый узкий вымпел торгового флота на мачте. Блеснули на носу золотые буквы: "Леонид Красин". Белые чайки, распластав чуть подрагивающие крылья, то падали плашмя на воду, едва касаясь поверхности ее, то вдруг возносились над кораблем, наискось пересекая ветреное пространство бухты. Они, казалось, высматривали сверху теплоход и потом вели его за собой, кружась под его носом. Могучий, густого, низкого тона рев внезапно огласил всю округу, отозвался в пакгаузах, пронесся меж строений порта, над городом, вернулся из-за сопок, повторенный эхом, и уплыл туда же, замирая. Это "Леонид Красин" могучим своим тифоном дал подходный гудок. Уже махали с берега платками, шапками и отвечали тем же с борта теплохода, который был теперь совсем близким и оказался очень высоким, как стена большого дома. Стена эта надвигалась. Между ней и пирсом клокотала вода, пролетали со свистом тросы, которыми притягивали теплоход к берегу. Глаза Володи, полные жадного нетерпения, обегали палубу корабля, иллюминаторы, надстройку, мостик. Наконец Володя увидел и сразу признал: на мостике, перегнувшись через поручни, что-то крича матросам, которые подтягивали канат, перехватывая его руками, в кожаном черном пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке с гербом торгового флота стоял отец его - Никифор Семенович. - Вон папа... смотря, мама!.. Вон, на самом верху, выше всех! - обрадовался Володя и крикнул: - Папа!.. - Да тише ты! - остановила его Евдокия Тимофеевна. - Ну, где ты увидал? Разве можно так кричать? Ведь не один ты тут... Володя сконфуженно огляделся. Да, он был не один, кругом было много народу, но все, не стесняясь нисколько, кричали что-то, и трудно было разобрать, кто и что кричит в этом шуме. - Здорово, Семен Тарасыч!.. - Коленька, родной, глянь сюда!.. - Подтрави носовой! - Кранцы давай! - Маша, здравствуй!.. - Э-гей, Васюха!.. - С благополучным прибытием! - Как погодка? Потом черная железная стена с круглыми иллюминаторами совсем нависла над головами встречающих. Завизжали блоки, и большая лестница-трап медленно опустилась сверху вдоль борта, и пеньковые леера, пропущенные через металлические стойки, протянулись как перила этой корабельной лестницы. Начальник порта и сопровождавшие его моряки и военные в зеленых фуражках (Володя знал, что это были пограничники) поднялись по трапу на палубу корабля. Володя стоял под самым бортом на пирсе, закинув голову. Там, наверху, над ним, все козыряли и здоровались. Отца сейчас уже не было видно на мостике; он скоро появился немного пониже, на палубе, перевесился через борт, закричал: - Дуся, здравствуй!.. Приехала? Здорово, Вовка! Ну, как ты там?.. Мать молчала, подняв голову, держась обеими руками за воротник пальто, не сводя с Никифора Семеновича устремленных вверх истосковавшихся глаз, а Володя закричал: - Папа! А я тебя первый увидал и сразу узнал. Ты на мостике командовал. Папа, можно к тебе?.. Папа, а Валя не приехала: она учится, у них еще занятия не кончились! И кругом все тоже переговаривались с моряками, стоявшими на борту корабля, и кричали что-то. Поэтому ответа отца не было слышно. Он помахал рукой и исчез. "Должно быть, его позвал сам капитан", - подумал Володя. Потому что кто же мог быть главнее, чем папа, плававший на "Леониде Красине", как известно, помощником капитана по политической части. Немало времени прошло, пока наконец отец показался снова на палубе, и решетчатые ступени парадного трапа, окованные медными плашками, прострекотали звонко и коротко под его быстрыми каблуками, словно клапаны баяна под пальцами гармониста. И прежде чем Володя успел разглядеть вблизи отца, он вдруг увидел себя на мгновение отразившимся в круглом стекле бортового иллюминатора - так высоко подбросили его сильные руки отца. У него зашлось дыхание, и он изо всех сил обхватил руками твердую отцовскую шею, ни за что не желая больше расставаться с папой и отказываясь повторить полет свой. Не спуская его с рук, Никифор Семенович наклонился к жене, расцеловался с вей. А Володя, озорничая, чтобы скрыть ту внезапную застенчивость, которая вдруг сковала его, потому что он уже немножко отвык от папы, совался головой между щекой отца и головой матери и чмокал их обоих - то одного, то другого... Вскоре все трое уже сидели на высокой, аккуратно прибранной койке в каюте Никифора Семеновича. Койка была просторная, у изголовья ее ограждал деревянный бортик. Володя уже не раз бывал на морских судах, но никогда еще не попадал на такой большой корабль. Он с интересом разглядывал красивую каюту, где все сверкало, все казалось гладким, чистым, носившим отпечаток того особого, скромного, строго выверенного, расчетливого уюта, который свойствен всем помещениям и суровым предметам на большом современном корабле. Где-то внизу, под ковриком, постеленным перед койкой, стучал движок, и свет в электрической лампе под потолком каюты слегка подрагивал в такт этому звуку. На стене каюты была укреплена полочка. Там в особом гнезде, как клушка, сидел толстобокий графин; из соседнего маленького гнезда высовывался стакан. Тяжелая медная пепельница стояла на столе против стопки книг. Книги были тоже толстые, в крепких переплетах; вертящееся кресло перед столом выглядело тяжелым и очень прочным. Все было солидным, надежным, ладно пригнанным, крепко сработанным, готовым служить моряку на совесть. Все напоминало о том, что рядом, отделенная всего лишь тонкой стенкой борта, плескалась сила, с которой надо было считаться... И неожиданной, совсем уж никак не вяжущейся с корабельной обстановкой, показалась Володе хорошо ему знакомая домашняя фотография. На ней были сняты мать, сестра Валя и он сам, крепко прижавшийся к отцу. И ему сейчас же захотелось повторить в жизни то, что было изображено на карточке. - Ну, барабулька керченская, как дела двигаются? - спросил Никифор Семенович, прихватив сынишку крепко рукой за затылок и оттягивая его голову назад. - Растешь ты, брат; гляди, какой парень стал!.. - Я уже маме даже выше самого локтя, - поспешил сообщить Володя, который на самом деле рос медленно, отставал от сверстников и относился к этому очень болезненно. - Ты, мама, встань, покажи папе, до чего я дорос. - Очень уже самостоятельный стал, - пожаловалась мама. - Знаешь, Никиша, как он с детский садиком сообразил... - Мама!.. Ну тебя... - Володя решил, что мать собирается рассказать про градусник. - А ты не мешайся!.. Ты слушай, Никиша... Увидел он в прошлом году, что мимо нас руководительница детей водит на площадку. Он туда - раз-раз через забор и прямым манером становится в пару. "Ты кто такой? Чей это, откуда взялся?" А наш не сконфузился: так, мол, и так, Володя, мол, Дубинин. - Я сказал: сын товарища Дубинина Никифора Семеновича. - Да... Маряка, мол, дальнего плавания. И хочу заниматься в вашем садике. Ему, конечно, велели мне передать, чтобы я заявление написала, так он сейчас же домой и говорит: "Мама, тебе руководительница в детском садике велела про меня заявление писать". Что ты думаешь, так ведь и устроился! Целый год ходил. Озорной только, сил у меня нет справиться с ним. - Я уж читать умею и писать знаю печатными буквами! - похвастал Володя. - Да ну! - изумился Никифор Семенович. - Это здорово, если не загибаешь. - Ну вели мне, чтоб я почитал чего-нибудь... И Володя стал искать глазами вокруг. Он соскочил с койки отца, схватил со стола красивую цветную книжку, в один прыжок вернулся с ней назад и поднес ее к глазам. - "Мы... А..." - прочел он и замолчал. - Ну, что же ты, грамотей?.. - насмешливо протянул отец. - А тут буква какая-то шиворот-навыворот... Это "Я"? - Он ткнул пальцем в жирно напечатанное на глянцевитой обложке латинское "R". - О, догадался, это "Я" оборотное! - Весь свет обошел, такой буквы еще не слыхал, - засмеялся отец. И ткнул пальцем в обложку книги: - Ну, а это? - Это?.. Володя растерянно уставился в незнакомую, изогнувшуюся змеей букву, в точности похожую на рыболовный крючок. - Это?.. У нас такой не учили. - Эх ты, читатель! Вот не надо иметь привычки со стола без спросу книжки хватать. Тут же не по-нашему написано. Это книжка английская, морской справочник. Я в Лондоне купил. Сначала, друг, спросить надо, а потом уж за книжку браться. Отец взял из рук Володи английскую книжку, бросил ее на стол, вынул из стопки толстый том в красном переплете и протянул Володе: - Ну-ка, прочитай, что тут написано. - "В... И... Ле... ни... н..." Знаю! "В. И. Ленин... Сочи... сочине... сочинения". - Грамотный... ей-богу, грамотный!.. - закричал, подхватывая его на руки, отец. - Ты подумай, Дуся, до чего дожили: уже Вовка в грамоте разбирается. Вот время-то идет! Едва только речь зашла о грамоте, Володя мгновенно вспомнил надпись в каменоломне. Но, конечно, сразу спросить отца о ней он считал неуместным. Этот разговор надо было отложить до более подходящего случая. Тогда же следовало бы спросить и про градусник: действительно ли в гражданскую войну отец сражался из-за градусника, как утверждала мама... Для такого разговора надо было остаться с отцом вдвоем, с глазу на глаз. И отец, словно чувствуя, что сыну хочется побыть вдвоем с ним, открыл шкаф, снял с полки форменную фуражку, бросил в шкаф походный треух, поправил китель и наклонился, чтобы глянуть в зеркало. - Смотри, Дуся, похож на меня делается, ей-богу же! Не находишь? - Да, это всем заметно. Глаза-то сравни: один в один! - Ну что таращишься, пучеглазый, гляди сморгнешь! - пошутил отец и легонько шлепнул Володю по лбу. - Хочешь со мной по судну пройти, теплоход наш посмотреть?.. Отпустишь его со мной, Дуся? - Да конечно, пусть идет, ему небось интересно. А я тут побуду, вещи разберу твои. - Ну и хорошо! - воскликнул Никифор Семенович. - И в баньке помоемся. Никогда, верно, на корабле не парился? Знаешь, как моряки парятся? Семь шкур спустят, семь потов сгонят. Пойдем, сынок! Никифор Семенович долго водил Володю по теплоходу, показал ему все судовые помещения. Он поднялся с ним на мостик, познакомил со старшим помощником. Сам капитан съехал на берег и отправился в город. И Володя был нескрываемо разочарован, узнав, что у капитана, кроме папы, имелся еще другой помощник, да к тому же еще старший. Потом, придерживаемый отцом, скользя подошвами с железных ступеней почти вертикального трапа, хватаясь за толстые стальные скобы, Володя спустился вместе с Никифором Семеновичем в нижнее помещение теплохода. Тут было самое интересное - машина. Сейчас громада ее была неподвижна. Люди в промасленных темных куртках ходили по скользким железным мостикам, что-то перевинчивали, мазали, вытирали тряпками. Все здесь было железным и скользким. Ярко горели сильные лампы в железных сетках, напоминающих намордники. И хотя машина была сейчас молчалива и неподвижна, Володе казалось, что она каждую минуту готова встрепенуться, ожить и проявить свою чудовищную подспудную силу, которой следовало остерегаться: недаром она была везде ограждена стальными поручнями и решетками. - Вот, Володя, знакомься, это главный над всеми духами начальник, дядя Вилюй, - сказал Никифор Семенович, подводя Володю к огромному пожилому машинисту, который возился у какого-то механизма. Дядя Вилюй разогнулся, выпрямился и оказался на полторы головы выше Никифора Семеновича. Потом он вытер замасленные руки веретьем очень тщательно и протянул Володе широкую мясистую ладонь с резко вычерченными линиями, в которых темнело неоттертое масло. - Сынок? - пробасил он. - Встретились, значит? Машину показать привели, Никифор Семенович? Интересуется? Звать как?.. Вова? Володя, значит. Ну, Владимир Никифорович, идем, я тебе все наше хозяйство покажу. И дядя Вилюй повел Володю по узким железным мосткам, по скользким вертикальным лесенкам и решетчатым настилам, объясняя устройство машины. - Вот это, видишь, у нас дизеля стоят. Потому что, что мы тут имеем? Теплоход. Коли был бы пароход, так тут бы котлы стояли, а у нас дизеля. Понятно тебе это слово? Так вот, стало быть, как! Ты, как большой будешь, кем стать собираешься? Моряком небось? Это был нелегкий вопрос. Когда-то Володя мечтал быть моряком. Потом, когда его спас рыбак, искусно вернувший маленького утопленника к жизни, и после истории с градусником ему захотелось стать доктором. Узнав происхождение таинственной надписи в каменоломнях, Володя стал мечтать о партизанской жизни, и каждое воскресенье они с Ваней Гриценко играли в "партизан". Но сегодня, после встречи с отцом на этом громадном и дивном корабле, он опять вернулся к своим первоначальным намерениям, решив про себя, что сперва можно стать моряком, а потом, на земле, выучиться и на партизана. - Моряком, значит?.. Хорошее дело. Папаша у тебя моряк справный. Давай и ты в эту линию... Ну, а вот у нас тоже не хуже, чем на пароходе, и котел имеется. Они остановились у черной железной громады, от которой шел жар. Внутри нее что-то гудело, и казалось, железный пол возле дрожит. - А для чего нам котел, спрашивается? А очень просто: для всяких хозяйственных нужд. Горячую воду в камбуз подаем, на кухню. Вот видишь, краники всякие - синие, красные... И в душевую, в баню. У нас, между прочим, и баня имеется. Русская, настоящая. За границей таких нет. Так что живем, видишь, прилично. Вот сейчас как раз вахта мыться пойдет. А сверху уже доносился голос отца, звавшего Володю в баню. В бане пахло так, как пахнет во всех обыкновенных банях, - мокрым пареным деревом, мочалкой, щелоком, душным паром. Отец снял с себя китель и оказался в тельняшке, которую носил по старой краснофлотской привычке. Он нагнулся, закинул за плечи руки, выставив вперед локти, и стащил с себя фуфайку. Володя с уважением и восторгом посмотрел на его мускулистую спину, на шарообразные мускулы, катавшиеся под кожей рук. - Ну, давай, давай, чего же ты? Разоблачайся! Клади вот сюда, - говорил отец, растирая сильную и выпуклую грудь. - Идем, я тебя поскребу как следует. Давно я тебя не мыл... А ты ничего, масластенький. Это у тебя отчего тут?.. Дрался, что ли?.. А это?.. Э-э, да ты, видно, тертый калач! Бывал в деле. Доставалось не раз, гляжу!.. Пахнуло прохладным воздухом, и в баню, на ходу стремительно сдирая с себя спецовки, пропахшие мазутом и маслом, с грохотом бросая под лавки тяжелую обувь, ворвались какие-то черные люди, со сверкающими белыми глазами и блестящими зубами. Володя оторопело глядел на них и на всякий случай подвинулся к отцу. - Машинная вахта мыться пришла, - объяснил отец. Моряки сразу напустили горячего пару в бане, стали обдавать друг друга водой, с размаху пускать из рук в руки летящие по скользкой скамье шайки. Они шумели, фыркали, отплевывались, громко разговаривали, стараясь перекричать ими же поднятый шум. Тела их, окатываемые горячей водой, побелели на глазах у Володи, и теперь можно было рассмотреть якоря, змей, корабли, русалок и орлов, вытатуированных на коже у некоторых машинистов. Отец, посадив Володю на высокую полку, крякая от удовольствия, яростно тер ему спину намыленной, нестерпимо горячей мочалкой. - Уй-юй-юй!.. Папа, больно же!.. - не выдержал Володя. - Терпи, терпи, здоровее будешь! Надраю так - блестеть станешь. А ну, закрой глаза, да крепче! Я тебя сейчас окачу... И Володя захлебнулся в обжигающей горячей воде, разом хлынувшей на него сверху. Казалось ему, что он сейчас уже не выдержит, наглотается, задохнется. Но вот все кончилось, рот и ноздри его втянули горячий воздух, сильные руки отца обжали его волосы на голове, согнали остатки воды с лица. Он осторожно открыл глаза. - Вот теперь чисто! - сказал довольный отец. - Ну, иди одевайся, а я еще немножко тут попарюсь... Парфенов, поддай пару еще! Что-то свирепо зашипело, ахнуло на всю баню, и Володя стремглав выскочил из огромного облака пара в предбанник. Там он быстро оделся, хотя и чулки, и штанишки, и рубашки с трудом налезали на распаренное тело, ботинки показались грубыми и тесными, а пальцы рук стали смешные - с белыми кончиками, сморщенные, шершавые, как грецкие орехи. От жаркой духоты, от пара, которым надышался Володя, в голове у него было мутно, и, когда он вышел в узкий коридор, где вдоль противоположной стены шли длинные поручни, он совсем забыл, откуда они пришли с папой и куда теперь надо идти. Где-то высоко над головой бухали шаги и словно проползало с шумом что-то длинное, тяжелое. Слышались приглушенные железом голоса. На минуту Володе показалось, что он снова очутился в узкой галерее старокарантинских каменоломен, глубоко под землей. Но здесь было светло и под ногами вместо каменной тверди что-то зыбко подрагивало. Володя побродил по коридору, прошел в один конец его, осторожно пробуя дверные ручки кают, потом вернулся назад, дошел до большой желтой стены с окошками, перехваченными тонкими медными прутьями; поднялся, заглянул: внизу под ним, за стеклом, была гулкая бездна, из пучин которой поднимались стальные массивы, оснащенные колесиками, медными приборами, похожими на часы, с неподвижными стрелками под стеклом. Володя узнал эти скользкие мосточки, переходы, вертикальные лесенки, решетки, настилы. Приоткрыв дверь с окном, также забранным медной решеткой, он вошел туда и по знакомой лесенке, прижавшись животом к ее жестким стальным круглым перекладинам, нащупывая их сперва носком одной ноги, а затем приставляя к ней вторую, спустился на нижнюю железную решетку. Вот и котел, о котором говорил дядя Вилюй. Володя сразу узнал эти красные, синие колесики кранов на толстой трубе, укутанной во что-то промасленное и немного похожее на клеенку. Рядом никого не было. Володя принялся с интересом разглядывать краны. Сперва он тронул синий и чуть-чуть повернул его влево. Острая стрелочка за стеклом прибора, похожего на часы, ожила и быстро закачалась из стороны в сторону, словно запрещая: "Ни-ни, не трогать!" Володя не стал спорить со стрелочкой и взялся за другой кран - красный. Он легонько повернул колесико влево, опасливо покосившись на прибор. Но стрелка на этот раз оставалась невозмутимой. Подбодренный ее молчаливым согласием, Володя стал поворачивать красное колесико влево. И вдруг под ним что-то заверещало, засвистело, сразу запахло баней, из-под решетки повалил густой пар и заволок всю машину. Послышались перепуганные голоса, топанье босых ног. Кто-то налетел в облаке пара на Володю, споткнулся, упал через него. Мимо свалившегося Володи, перепрыгивая через него, проносились голые ноги, с которых стекало жидкое мыло. Володя видел только ноги, потому что все остальное закрывал пар. Наконец кто-то, должно быть поняв, в чем дело, быстро повернул рукоятку крана и перекрыл паропровод. Пар стал медленно рассеиваться, и Володя увидел перед собой совершенно голого, огромного, показавшегося еще более высоким, чем прежде, Вилюя. Но дядя Вилюй не видел Володи, потому что густая белая пена, взбитая, как сливки, на его намыленной голове, теперь сползла ему на глаза. И дядя Вилюй, отплевываясь и протирая кулаками глаза, которые нещадно ела мыльная пена, кричал: - Тьфу, будь ты неладно! Вот наелся мыла досыта. Да дайте, братки, мне лицо-то сполоснуть!.. Все очи мне выело... Ух, щиплет, окаянное!.. Кто-то принес в кружке воды и плеснул в лицо дяде Вилюю. Он, отдуваясь, приоткрыл краевые, еще подслеповатые глаза. - Это кто ж тут начудил? Кто пар на баню перекрыл? И тогда под ногами у него возник из пара перепуганный Володя. - Это я... нечаянно... Я только чуть-чуть, а оттуда сразу как ухнет... Но крепкая рука отца уже сильно сжала его повыше локтя и вытащила из машинного отделения в коридор. Отец был еще босым, но уже в клешах, хотя и голый до пояса. Он сердито тряхнул Володю: - Ты что же это себе позволяешь? Ты имеешь представление, где находишься? Это что тебе - корабль или игрушка? Ты видишь, что людям натворил? А ну, стой здесь, пока я оденусь. И сейчас же я тебя вон с корабля! Списывайся отсюда живо на берег. Пойдешь сейчас в общежитие. Видно, еще не дорос ты, рано тебя на судно пустили... Ты только посмотри, что наделал!.. Отец хотел добавить еще что-то более сердитое, но вдруг схватился рукой за рот и быстро отвернулся от Володи, бессильно отмахиваясь другой рукой; а вокруг в узком коридоре, прикрываясь кто скомканной тельняшкой, кто шайкой, а кто просто так, руками, стояли намыленные люди, выковыривали пену из ушей, таращили залепленные глаза. Они слушали разговор отца с сыном, поглядывали на переконфуженного, готового зареветь Володю, и вдруг один за другим прыснули, захохотали, только брызнуло мыло во все стороны. Через полчаса Володя молча плелся за мамой в общежитие. - Хорошо! - приговаривала мать. - Главное - красиво! Пустили его, как человека, на морское судно и в бане с людьми помыли, а он сообразил... Как еще, спасибо, беды не наделал... А отцу-то, думаешь, за тебя не совестно? По политической части помощник капитана, а у сына сознания ни на столечко!.. Володя только покряхтывал сзади, а мать волокла его за руку по дощатым настилам да иногда оборачивалась, чтобы сказать еще: - Ну, иди как следует! Разучился? Что тебя волоком-то тянуть приходится! Погоди, будет тебе еще баня!.. Володю в наказание оставили одного в маленькой комнате общежития, а мать вернулась в порт и пошла с отцом гулять в город. Ей было жалко Володю, и она бы охотно его простила, но знала, что Никифор Семенович в таких делах строг и, пока не отойдет, лучше с ним о Володе не заговаривать. А Володя сидел один на железной кровати, покрытой толстым, колючим одеялом, на котором, совсем как на письме, только в десять раз больше, стоял штемпель: "Мурманск. Порт". Мать строго-настрого велела ему никуда не выходить и оставила еду на тарелке, прикрытой сверху газетой "Полярная правда". Володе было очень скучно одному. За окном быстро темнело. Кончился короткий мурманский день. Володя сидел, прислушиваясь к гудкам пароходов. Порт был совсем рядом. И там стоял теплоход "Леонид Красин". И на нем был отец, вернувшийся уже, наверное, из города. Володя понимал, что теперь уже ему не скоро удастся поговорить с отцом по душам, спросить о каменоломнях и про градусник. Но тут ему вдруг так захотелось сейчас же оказаться рядом с отцом и сделать все так, чтобы он больше не сердился, что Володя решительно соскочил с койки, надел пальтишко, шапку, обернул шею шарфом, осторожно приоткрыл дверь в коридор общежития. Там никого не было. Он вытянул изнутри ключ из замка, вставил его со стороны коридора, запер дверь, положил ключ в карман и вышел на улицу. Вахтер у ворот порта окликнул его. - Я с "Красина", - поспешил ответить Володя. - Ну ходи! Вахтенный у трапа "Леонида Красина" давно уже заметил маленькую фигурку, бродившую в темноте по пирсу возле теплохода. - Эй, малый! - крикнул он вниз с борта. - Чего тут выхаживаешь, кого дожидаешься? - Дядя, - послышалось снизу, - я к помощнику товарищу Дубинину, по политической части. - Чего? - удивился вахтенный. - Что за дело такое по политической части у тебя? - Вы ему только скажите, что Вова его просит. - Вова? Есть доложить, что Вова! А чей ты будешь, Вова? Вов на свете знаешь сколько? - Нет, не знаю... А вы ему скажите, что Дубинин Вова. - Стой! Ты кем же помполиту нашему будешь? - Я ему буду сын. - Го-o! Ну, силен... Это ты давеча полундру устроил, пар упустил, всех наших духов на прогулку голяком выпустил? - Ну, я... - сказал Володя, вздохнув, и зашагал прочь от корабля. Видно, все уже знают про ту историю с паром и нечего больше соваться на корабль. - Го-o! Стой! Куда же ты? Помполит сейчас придет. Куда пошел?.. Володя остановился, потерся щекой о плечо, подумал, опять вздохнул и тихо побрел прочь. Но в это время с борта "Леонида Красина" послышался очень знакомый раскатистый, низкий голос: - Эй, Дубинин-второй! Владимир Никифорович, погоди! Стой ты!.. Стой, помощник по паровой части, обожди, не тушуйся!.. Володя узнал голос дяди Вилюя. Забухали его шаги по трапу. Гигантская фигура приблизилась к Володе. - Зачем после бани по ветру гоняешь? Простынешь! - пробасил дядя Вилюй. - Что?.. Была надрайка от отца? Но про то разговор окончен. Идем на судно. - Мне папа не велел... Он меня на берег списал. - Э-э, плохо твое дело! Ну, погоди, он из города вернется, я тебе выхлопочу обратную приписку. Чего стал? Идем, говорю, а то простынешь. Э-э, буду я тут с тобой толковать! Сказано - пошли! И Володя взлетел вверх, поднятый могучей рукой дяди Вилюя, который посадил мальчика к себе на плечо. Было уж совсем темно, и Володе показалось, что он плывет в воздухе. Потом он почувствовал, что подымается все выше и выше, увидел перед собой свет, его быстро опустили вниз, и под ногами у него оказалась опять твердая, размеренно подрагивающая палуба. Когда помполит вернулся из города, вахтенный доложил ему, что его дожидается у старшего механика сынишка. Никифор Семенович спустился на жилую палубу и еще издали услышал хохот, доносившийся из каюты дяди Вилюя. Он подошел поближе, но войти в каюту не смог, хотя дверь ее была открыта. В коридоре толпились матросы, механики, машинисты. Из каюты густо валили клубы табачного дыма и слышался звонкий голос уже осмелевшего и, видно, хорошо прижившегося на судне Володи. Его заставляли в десятый раз рассказывать историю с паром, так как в коридор прибывали все новые в новые слушатели. - Ну, ну, так, стало быть, как же это у тебя получилось? Как тебе дядя Вилюй устройство объяснил? - Он мне показал краники и говорит: "Тут пар, и мы живем прилично, с баней даже". А потом я помылся, и мне стало жарко. Я пошел маму искать. А где машина, там никого нет. Я стал разбираться в краниках, а оно как фукнет, и тут все стали голые бегать, без всего, только с мылом. А оно с них капает... Новый взрыв хохота. - Вовка, ты что это там разговорился? - раздался голос помполита, и все разом смолкли, расступились. - А вы уж тут рады, аврал устроили! Гляди-ка, и председатель судкома и комсомольский секретарь!.. Так вас не соберешь, когда надо, а тут полная явка налицо. - Да больно мальчишка забавный, Никифор Семенович, - оправдывались моряки. - Вот орел!.. Устроил маскарад! - Ну, хватит тебе, идем, - сказал Никифор Семенович и повел Вову к себе в каюту. - А мама где? Наверху? - спросил он по дороге. Володя молчал. - Чего молчишь? Мама, спрашиваю, где? Глухой, что ли? Паром уши заложило? - Я не знаю... - Как так - не знаешь? - Я один, - чуть слышно признался Володя. - Я все сидел и сидел один, ну в пошел к тебе... Я думал, мама тут. Я к тебе захотел... я соскучился. - Ф-фу! - только выдохнул отец. - Ну, погоди, будет тебе сейчас от матери! Ключ-то ты где оставил? - Он вот. Отец, выхватив у него из рук ключ, побежал куда-то. До Володи донесся его голос: - Парфенов! Будь друг, снеси этот ключ в общежитие портовое, там небось жена с ума сходит. Галчонок этот мой удрал и ключ взял. Парфенов спросил что-то, и отец ответил: - Да у меня он. Я бы сам сходил, да мне скоро на вахту заступать. А потом, разве его можно одного тут оставить! - Шустрый... - Вот я возьмусь за него сейчас, за шустрого!.. Вернувшись в каюту, Никифор Семенович плотно за