на сердце, широко раскрытыми глазами посмотрел на мать, боясь спросить ее, что произошло. - В зале он, - шепнула, всхлипывая, мать. Володя почти бегом, стараясь не шуметь, бросился в залу. Он увидел там отца, который сидел у окна и держал в откинутой руке трубку. Он сидел спиной к Володе, и все - неподвижность его, непривычная сутулость широкой спины, какая-то оцепенелость всей фигуры, погасшая трубка в опущенной руке, - все это говорило Володе о том, что произошло несчастье. Чуточку поодаль, лицом к отцу, сидела на стуле Валя. Сложенные вместе ладони ее рук были втиснуты меж колен. Она сидела наклонившись, опустив плечи, и не сводила красных глаз с отца. Услышав, что входит Володя, сестра приложила палец к губам, поднялась и пошла навстречу брату. Она схватила Володю за руку и вывела за дверь. - Папу с работы сняли, - с трудом выговорила она. Она ждала, должно быть, что Володя, услышав такую весть, ахнет, ужаснется, кинется расспрашивать. Но у него только лицо стало серым, как ракушечник, словно помертвело, да и без того огромные глаза медленно расширились в горестном изумлении. Сестра повторила: - Из партии могут исключить. Понял ты? Володя все молчал. Он медленно усваивал то, что сказала сестра. Он слышал ее слова, понимал их значение - каждое в отдельности, но смысл услышанного, вот то самое, про что сказано в грамматике - "мысль, выраженная словами", еще не проник в его сознание. Тогда сестра шепотом рассказала ему, что отец как-то дал рекомендацию в партию и на работу одному моряку, который плавал прежде на "Красине", где Никифор Семенович был помполитом, а человек этот оказался ненадежным. Он запустил корабль, имел уже две аварии, а на днях совершил совсем уже непростительный для всякого честного моряка поступок: вышел пьяным на вахту и разбил судно о скалы. Пострадало несколько моряков, погибло много ценного груза. А отец ручался за него и как за коммуниста, и как за работника. И вот теперь того моряка будут судить, а отца временно отстранили от службы. - Ты бы пошел к папе-то, - тихонько посоветовала подошедшая Евдокия Тимофеевна. - А то он третий час вот так сидит, ни с кем ни слова. А как пришел, как сказал мне все, да и говорит: "Ох, Вовке это узнать просто будет убийство!" Он еще за тебя болеет. И Володе стало страшней всего то, что отцу стыдно, тяжело сказать о происшедшем ему, сыну. Он решительно подошел к отцу. Никифор Семенович медленно повернул к нему свое большое, красивое, сейчас словно погруженное в сумрак лицо. Он поднял руку с потухшей трубкой, улыбнулся бледной, виноватой улыбкой и уронил снова руку вниз. - Вот, Вова... Слышал? - проговорил он глухо, неловко усмехнувшись и как бы извиняясь перед сыном, что доставляет ему такую неприятность. - Такая, брат, незадача... - Мне уж Валя сказала, - отвечал Володя. Оба помолчали. - Видишь, как оно бывает, - продолжал отец. - Понадеялся вот на человека, а он... Никифор Семенович повел рукой и опять уставился в окно. Сердце Володи царапала и сосала нестерпимая жалость. Никогда в жизни не видел он отца таким. Самое страшное было именно в том, что отец, которого Володя считал самым сильным, несокрушимым, образцовым, отец, которым он так гордился, чьей боевой молодости он завидовал, отец, всегда и во всем бывший его первой опорой, - вдруг попал в такую беду. Ужас, испытанный при этой мысли мальчиком, был, вероятно, подобен тому чувству потерянности, которое ощущают люди при землетрясении, когда земля - самое устойчивое и надежное из всего, что есть, основа основ - вдруг начинает колебаться, терять устойчивость и отказывается быть опорой для всего движимого и недвижимого. И все проваливается... - Папа, - попытался утешить Володя, - ведь ты же все равно будешь за все это стоять... ну, бороться, в общем... Папа, у тебя ведь только партбилета не будет, ну, удостоверения... а ты сам будешь коммунист. - Коммунист не может быть так, сам по себе, - отвечал отец. - Глупый ты еще! Тут у человека, пойми, сила оттого, что он с такими же еще, как сам он, в одно целое входит. А это целое - огромное, могучее - и есть, сынок, партия. А сам по себе что же? Один в поле не воин. Я, Владимир, с первого года Советской власти в партии. В партии человеком стал. В партии учился. Партия меня в люди вывела. Ну что я такое буду без партии? Ровным счетом ничего. - А как же беспартийные? - спросил Володя. - Ведь есть же которые не в партии, а ведь тоже и в гражданской участвовали, и работают хорошо. - Так кто ж, чудак, с этим спорит! Не про то ж разговор! - Отец устало повернулся к Володе. - Люди работают и великие дела творят - не все обязательно в партии. Но партия - это те, кто впереди. Это - гвардия народа. Партия - это всему народу головной отряд. И быть в его рядах - великая честь, сынок. Ее заслужить надо. А я вот как будто и заслужил эту честь, да поручился словом большевика и честью партийной за негодного, на поверку, человека и сам через то доверие партии могу потерять. - Папа, а если исключат, это уж насовсем? - спросил Володя. - Нет, это уж брось! Не такие мы с тобой, брат, чтобы так сразу насовсем нас вычеркивать. Мы, брат, Дубинины. Меня так, резинкой с листа, не сотрешь! - Конечно, папа! - обрадовался Володя. - Помнишь, в каменоломне-то написано "Н. Дубинин". Сколько лет, и то с камня не стерли. - Вот верно, Вовка, это ты мне хорошо напомнил. Спасибо тебе! Моя фамилия, конечно, не столь уж знаменитая, чтобы гремела, да люди добрые ее не хаяли. Я кровью своей в те партийные списки в восемнадцатом году фамилию свою вписал, Вовка. Ясно тебе, в каком смысле?.. Вот. И в камень я ее врубил с честью, и в бортовые журналы я ее вписывал без позора. А теперь что же? Нет, Вова, будет наша фамилия на должном месте. Еще посмотрим, что партийный комитет скажет. А не то еще и в горком пойду. Так тоже, сразу, нельзя... Хоть и виноват я, не спорю, но тоже так уж чересчур... Ну, выговор заслужил, и спорить не стану. А из рядов вон - это уж извини. Я, в случав чего, в Москву поеду и правду найду... Он уже давно ходил по комнате, трубка в его руке дымила, а Володя стоял и поворачивал голову вслед за отцом то влево, то вправо, сосредоточенно следя за ним. И у мальчика постепенно проходило давешнее тяжелое чувство, когда ему казалось, будто какая-то могучая и неумолимая, строго шагающая людская громада, в рядах которой шел отец, продолжает двигаться своей дорогой, а отец отстал... Нет, отец еще зашагает в ногу со всеми! Но отец, короткое возбуждение которого спало так же внезапно, как и возникло, вдруг замолчал и опять посмотрел на Володю тяжелым, полным боли и смущения взглядом. - Да, Владимир, не пожелаю я тебе когда-нибудь испытать такое. Береги свое слово. Даром не бросайся им ни за себя, ни за других. А если будешь коммунистом, еще в сто раз пуще береги. Это большое дело - слово коммуниста... Он подошел к Володе вплотную, вздохнул тяжело, как от боли, зажмурился, взял Володю обеими руками за локти: - А сдаваться не будем. Верно, Владимир? Дубинины мы еще или нет? - Дубинины, папа. - Ну, значит, так пока и решаем. Потом Никифор Семенович пошел с матерью к одному из своих товарищей посоветоваться, как лучше действовать. Володя остался один с Валентиной. Алевтина Марковна несколько раз выходила из своей комнаты и громко сочувственно вздыхала у дверей в залу, давая знать, что она в курсе дела и не прочь посудачить на эту тему. Володя встал и закрыл дверь перед самым ее носом. - Прелестное обращение! - донеслось из-за двери. - Сынок в папашу!.. Володя почувствовал, как у него жарко загорелось все лицо, он хотел что-то крикнуть соседке, по посмотрел на сестру, сдержался и молча пошел к своему столу. Там он стал машинально перебирать свои книжки и тетради. Сестра подошла к нему и спросила, правда ли, что его сегодня вызывали на заседание штаба отряда. - Ну, правда, - неохотно отозвался Володя. - А тебе уже заранее ваш Полищук наговорил? Ну ничего, я его сегодня осадил. - Как же ты его осадил? - А я ему насчет успеваемости его собственной тоже намек сделал. Он так сразу и сел. - Все-таки цыпленок ты еще, Вовка! Верно зовут тебя: Вовка-птенчик. Чем же ты его осадил, когда у Жорки уже почти кругом "отлично", он у нас один из лучших сейчас в классе. - Ну да?.. - недоверчиво протянул Володя. - А ты и не знал? Ну, оставим его. Ты мне лучше скажи: подтягиваться думаешь? Володя задумался, посопел, потерся щекой о плечо. - Я, Валя, сперва собрался, даже слово ребятам дал. Но сейчас как-то мне уже стало все равно. Раз уж с папой так... - Эх, Вовка, Вовка!.. - Валя почувствовала вдруг себя совсем взрослой. - Уши вянут слушать, что ты говоришь! Сейчас, наоборот, нам надо обоим подтянуться. У отца с матерью и так переживаний хватает. - Да я бы начал подтягиваться... Только они ко мне хотят Светлану Смирнову прикрепить. Это потом все ребята задразнят. - Ну и пусть их дразнят. А что за ошибки дразнят - это лучше? Вовка, а ты бы показал мне, в чем ты там отстаешь... В другое время Володя бы пренебрежительно хмыкнул, посоветовал бы сестре не совать нос куда не надо, но сегодня он доверчиво вынул из сумки тетрадку, показал ошибки в письменной и сам попросил рассказать про согласование окончаний. И они сидели допоздна плечом к плечу, сдвинув стулья, склонившись над учебником, и Володя, смирив свою гордыню, терпеливо повторял правила, как того требовала сестра. На другой день в школе после уроков, когда Володя уже собрался домой, его остановила Юлия Львовна. - Я слышала, неприятности у твоего отца? - спросила она. - Тебе, верно, сейчас трудно, Дубинин. Может быть, мне тебя некоторое время не вызывать? Я почти не сомневаюсь, что у отца в конце концов уладится. Он такой человек, сколько сделал... Это все учтут... Так как же, Дубинин? - Спасибо, Юлия Львовна, только это не надо... Вы меня, как всегда, вызывайте. Я дал слово, что выправлюсь, а вы знаете... - Знаю, знаю: Дубинин дал слово - Дубинин не отступится. Ну, верю, верю. А ты бы к нам приходил, ведь, по-моему, штаб дал пионерское поручение Светлане тебя проверять, а?.. - Вот немножко выучу, тогда пусть проверяет, - отвечал Володя. И на следующей неделе Володя попросил Светлану Смирнову остаться в классе после уроков, чтобы спросить его по русскому языку. Они сидели вдвоем в шестом классе, где с черной доски еще не были стерты параллелограммы, оставшиеся после урока геометрии, и свисала влажная тряпка, еще не успевшая высохнуть, а на отдушнике болтался бумажный чертик. Светлана села за учительский стол, а Володя устроился на пюпитре передней парты и обхватил колени руками. - Ну, о чем тебя спрашивать? - спросила Светлана. - Спрашивай по всему разделу, - предложил Володя. - Ну, ладно, смотри, Дубинин! Если по всему, так скажи мне... Несколько минут подряд она гоняла его по всему злополучному разделу грамматики. Володя отвечал без запинки, насмешливо поглядывая на серьезничавшую председательницу штаба. - Вот видишь, какой ты способный, Дубинин, - сказала наконец Светлана. - Если бы ты не был такой баловной, так из тебя бы первый отличник вышел. И где же было Светлане догадаться, что ее нерадивый подшефник все это время не сидел без дела! Еще в прошлую субботу он уехал с ночевкой в Старый Карантин к своему верному другу Ване Гриценко. На этот раз Володя должен был перебороть свой нрав и держался с непривычным для него смирением. Ваня сразу заметил перемену в своем младшем дружке. - Ты что такой приехал?.. Живот, что ли, болит? Пошли в лапту играть, пока но стемнело. Чур, только я подавалой буду. - Не за лаптой я к тебе, Ваня, приехал, - проговорил Володя, глядя в сторону. - А вот можешь ты меня, если друг по-настоящему, подогнать? - Куда подогнать? - Ну, по занятиям. У меня согласования там не получаются... На отряде уже прорабатывали. И я дал слово, что подгоню. А мне Светланку приставили. Знаешь, Смирнова? Она у нас председательница штаба. - С нянькой, значит, поздравляю тебя! - съязвил, не выдержав, Ваня. У Володи сжались кулаки. - Слушай, Ванька, если ты так будешь, тогда лучше сразу прощай! Я ведь к тебе, кажется, как к человеку приехал. Мне самому неохота, чтобы она о себе много понимала: вот, мол, какая я, подтянула Дубинина. А ты мне лучше помоги, я тогда сразу и слово выполню, и ей покажу, что мы и сами с усами. Понятно тебе? Я уж сам кое-что подучил. А ты меня проверь. Ваня поглядел в окошко, за которым слышались голоса старокарантинских ребят, собравшихся играть в лапту, потом посмотрел на Володю. Ему понравилось, что Володя, всегда державшийся независимо, сегодня присмирел и разговаривает с ним почтительно. Признал-таки, видно, старшего. Все же он решил проверить Володю. - Ладно, если просишь, идет, - сказал он снисходительно. - Только одно имей в виду: я насчет занятий строгий. Я уж тебя погоняю! Ты у меня вспотеешь. Так, чур, не отступать. Ну? Книжку захватил для занятий?.. То-то. Давай сюда. Показывай, где вы тут проходите? Что тут непонятно? Это, что ли?.. Оба сели к столу. - Руки со стола прими! - продолжал Ваня еще более сурово. - И кошку под столом оставь в покое. Нечего посторонними предметами заниматься. - Кошка, кстати, не предмет. Она - одушевленное, - ехидно заметил Володя. - А если ты сам такой уж ученый, так сам и занимайся! - рассердился Ваня и захлопнул учебник. Пришлось Володе клясться, что он совсем не ученый и, ей-богу, больше ни одного замечания в жизни себе не позволит. Ваня смягчился и снова раскрыл книгу. - Ну, читай, вот с этого места. Это совсем же легкое. Мы это в прошлом году за один урок все поняли и усвоили. Эх, голова! Ну, убери руки, сиди и не качайся. Володя послушно убрал руки со стола. Он старался сидеть не качаясь и отгонял ногой кошку. Он по пяти раз читал каждый параграф правил. Он все решил стерпеть на этот раз, но выучить согласования, чтобы Светлана не могла гордиться перед ним и считать, будто все зависит только от нее. Нет, лучше уж стерпеть все здесь, от Ваньки, которому он потом, когда нагонит класс, отплатит за каждый выученный параграф!.. Весь субботний вечер и половину воскресенья приятели занимались. Ваня, которому занятия самому давались не так уж легко, заставил назубок выучить Володю все правила, все окончания. Дядя Гриценко и тетя Нюша в тот день не могли надивиться на обоих приятелей: экое прилежание на них напало!.. И вот теперь, спустя неделю, Володя пожинал сладкие плоды учения, корни которых, как известно, всегда горьки. Светлана была очень довольна им. - Как ты хорошо успеваешь и быстро схватываешь! - дивилась она. Но Володя как-то быстро сгас. - Ты почему в субботу с нашими ребятами в футбол не играл? - спросила Светлана. - Так, неохота было... Мне не до футбола сейчас. - Смотри ты, какой занятой человек стал! А я тебя то и дело вижу, как ты с отцом гуляешь, а впереди собачонка ваша. У тебя что, Дубинин, отец уже не плавает в море? Володя вскинул на нее глаза, полные такого отчаянного и горького смятения, что она разом поняла: коснулась такого, что и словом тронуть больно... - А ты разве не знаешь? - проговорил наконец Володя. - Тебе Юлия Львовна ничего не говорила? - Нет, а что? - У меня отец сейчас не работает... Ну, временно, конечно, - поспешил он добавить. - Вот он за человека одного поручился, а тот его подвел. Эх, дал бы я тому человеку!.. Я бы этого дядьку, попадись он мне только!.. - Ой, ты меня извини, Дубинин! Я про то не знала ничего... Она стояла перед ним, теребя кончики галстука. Она была выше Володи ростом, во сейчас он сидел на парте и не чувствовал этого унизительного, как ему казалось, своего недостатка. И только теперь Светлана увидела, как похудел за последнюю неделю Дубинин, какая тень лежала у него под глазами, которые казались теперь еще больше. - Я с ним нарочно хожу, понимаешь? - уже доверчиво сказал Володя. - Мы с ним ходим, я ему про Митридат рассказываю, всякие случаи из древней истории. А Бобик... Вот, знаешь, Смирнова, до чего, понимаешь, умный пес! Он отца все к морю утянуть хочет. Утром прибежит, гавкнет и на лестницу его зовет. А как мы выйдем с папой, так он прямо вперед к морю несется. Потом оглянется и стоит, ждет нас. Как увидит, что сейчас нам к морю уже не к чему, так он назад к нам. И все гавкает, скулит... Отец прямо еще хуже расстраивается... - Тяжело ему, наверное, папе твоему? - посочувствовала Светлана. - Еще бы не тяжело. Я вот... когда на штабе, помнишь, Жора сказал насчет меня, что вопрос поставит, какой я пионер, так во мне все аж на дыбки встало. А тут человек всю жизнь в партии был - и вдруг... Только ты, пожалуйста, не сомневайся, Смирнова, мы с отцом - Дубинины, нас так, резинкой, не сотрешь! - Конечно, Дубинин, только ты уж смотри: я ведь тогда, когда ты со штаба ушел, тоже за тебя поручилась. Вот тебя с маленькими и оставили заниматься. Так уж смотри, не подведи, ладно? - Будь спокойна, Смирнова, - сказал Володя. - Спасибо тебе, что поручилась, не пожалеешь. Они теперь частенько оставались в классе после уроков. Иногда заходила сюда Юлия Львовна, спрашивала, как идет дело, но в занятия не вмешивалась. Заглядывал в класс Жора Полищук, похваливал обоих. По субботам Володя занимался, как и прежде, с малышами. Все шло как будто своим порядком, но ребята видели, что Володя худеет. Не было в нем и прежнего веселья. Он забросил занятия в "ЮАС", отказался от места левого края в футбольной команде; вообще, как говорили в школе, не тот уже нынче стал Дубинин. Дело Никифора Семеновича перешло в портовый комитет партии, и Володя каждый день, придя из школы, едва ему открывали дверь, спрашивал: - Ну как? Решения еще нет? Ему больно было видеть, как томится от невольного бездействия отец, которого он всегда привык видеть чем-нибудь занятым: он либо ремонтировал мебель, мастерил что-нибудь по хозяйству, либо читал, делая выписки в толстую тетрадь, которую запирал затем в стол. А теперь он мог часами неподвижно просиживать у окна в зале, с потухшей трубкой. - Пошел бы погулять хоть, - уговаривала мать. Вдвоем с Володей отец ходил по улицам, где пронзительный норд-ост гнал промерзшие листья, забившиеся в каменные водостоки, свистел в проводах, шуршал оторванными афишами кино. Бобик бежал впереди, обнюхивая выбеленные стволы акаций, отфыркиваясь. Хвост его был сдут набок ветром, но на каждом перекрестке, откуда открывалась дорога к морю, Бобик поворачивался выжидательно и замирал, дрожа, посматривая, не пойдет ли наконец хозяин по знакомой улице к порту. Но хозяин глядел в другую сторону и шел мимо перекрестка. - Папа, тебя обязательно должны восстановить на работе, - подбадривал отца Володя. - Я просто уверен, только ты действуй. - Я действую, действую, сынок. Приходили к отцу его старые товарищи - моряки, закрывались с ним в зале, шуршали какими-то бумагами, много курили. Как долго тянулось это холодное и печальное время. Володя уже подумывал, не начать ли ему действовать самому. У него даже появился план - написать письмо в Москву, рассказать там все про отца, про то, как он сражался в каменоломнях, как сохранилась там на камне его фамилия, как плавал он по всем морям под красным флагом. Но он решил немного повременить с этим письмом. Во-первых, надо было обождать, что скажет партийный комитет... А во-вторых, если уж честно говорить, Володя побаивался, как бы в таком длинном письме не оказалось столько ошибок, что он опозорит не только себя, но и Светлану Смирнову, и Юлию Львовну, и всю свою пионерскую организацию, и город Керчь. Поэтому он терпеливо занимался - и дома, сам, и со Светланой, после уроков. И дело при его способностях и памяти шло, конечно, на лад. Вскоре была назначена контрольная письменная по русскому языку. Неизвестно, кто больше волновался - Володя или его общественная репетиторша, Светлана Смирнова. И когда Юлия Львовна, мерно ступая по классу, держа перед собой на вытянутой руке, далеко от своих зорких глаз книгу, стала диктовать: "Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!" - Светлана, позабыв обо всех своих строгих пионерских правилах и дочерних чувствах, стала тоненьким пальцем показывать Володе, что в конце фразы надо поставить восклицательный знак. И он поставил. Он писал старательно, слегка прикусив от рвения язык, тщательно обмакивая и вытирая о край чернильницы перо, как воробей клюв... На свою усовершенствованную автоматическую самописку самой новейшей собственной конструкции Володя на этот раз не понадеялся. Иногда в затруднительные минуты он поглядывал на Светлану Смирнову, которая делала ему какие-то непонятные знаки насчет пунктуации, но тут вмешивалась Юлия Львовна: "Светлана, что это за азбука для глухонемых?" Девчонки прыскали, мальчишки хмыкали в кулак, а бедная Светлана заливалась краской от белого воротничка до корней золотистых волос. Прошло еще несколько дней; наконец Юлия Львовна пришла в класс со стопочкой тетрадок и принялась раздавать их, вызывая ребят по очереди. Тут и выяснилось, что Володя Дубинин написал контрольную письменную лишь с двумя небольшими ошибками и получил "хорошо". Он спешил домой, радуясь, что сможет этим немножко развлечь отца, который последние дни опять совсем затосковал. Дома ему сказали, что отца вызвали в партком. Никифора Семеновича ждали к обеду. Все не садились, прислушиваясь, не идет ли он. Потом мать кое-как уговорила Валентину и Володю поесть. Володя, наскоро пообедав, побежал в порт. У дверей парткома к нему с радостным визгом бросился Бобик, терпеливо поджидавший там своего хозяина. Володя постоял немного, основательно продрог и вернулся домой. Бобик же остался, как ни звал его Володя. Уже поздно вечером ступеньки лестницы заскрипели и загрохотали под тяжелыми шагами отца. Прежде чем он успел вставить ключ в дверной замок, ему уже открыли дверь, распахнули ее. Отец вошел, обхватив рукой мать за плечи, увлекая ее за собой, прошагал сходу вглубь комнаты, остановился - и усталая, счастливая улыбка, светлая и широкая, какой давно уже не видывал у отца Володя, засияла на его лице. Он сунул руку за пазуху, осторожно извлек маленькую красную книжечку, высоко поднял ее над головой. - Вот! - сказал он. - Был, есть и навеки будет со мной! Он опустил руку, держа на раскрытой ладони партбилет. И все склонились над его рукой, словно впервые видя это маленькое скромное удостоверение, которое означало, что человек, владеющий им, принадлежит к доблестной гвардии великого народа, с мудрой дерзновенностью перестраивающего мир заново, к передовому, самому головному отряду освободождающегося человечества, - то есть состоит членом Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Валентина, завизжав, кинулась на шею к отцу, целуя его. Мать припала к его плечу, А Володя... Володя, чувствуя, что сейчас с ним случится что-то очень ему несвойственное, что он сейчас просто-напросто расплачется, вдруг схватил большую, ставшую снова сильной руку отца и стал жадно целовать, целовать ее возле того места, где был вытатуирован маленький синий якорь. До поздней ночи не ложились в этот день у Дубининых. Отец снова и снова принимался рассказывать, как его спрашивали в парткоме; как другие товарищи говорили о его беспорочной работе, как выяснилось, что тот человек, который подвел отца, стал таким плохим только за последний месяц, после перенесенного горя - у него умер сынишка, а до того времени был неплохим работником. Конечно, Никифору Семеновичу Дубинину как помполиту корабля надо было и раньше видеть, что человек этот нетвердый, но все же дурного за ним прежде не водилось. И портовый комитет партии счел нужным вернуть товарища Дубинина на работу, хотя и записал ему выговор. Совсем уже ночью, когда Володя наконец лег, отец подошел к нему с полотенцем через плечо и сказал: - Ну, Вовка, не спишь? Хотел до утра подождать, да самому не терпится. В Москву меня, оказывается, командируют. Насчет новых судов для нашего порта. Вот если не подкачаешь с отметками, двинем, брат, всей семьей до самой Москвы-столицы. И Володя, как был в одной рубашке, затанцевал на кровати гопак. Раздавая перед каникулами табеля, Юлия Львовна сказала: - Ну, Дубинин Володя, получай. Два "хорошо", по всем остальным - "отлично". Вот только еще с русским языком у нас по-прежнему не совсем так, как хотелось бы: устный "хорошо", а письменный все-таки "посредственно". Ты, я слышала, в Москву едешь? Так вот, чтобы ты не отставал, я тебе, как и всем ребятам, даю задание на каникулы: ты мне пришлешь письмо, в котором подробно опишешь все, что видел в Москве. Вообще, пусть каждый напишет мне домашнюю работу "Как я провел каникулы". Хорошо? - Хорошо, - согласился Володя. x x x Уже подходили к концу зимние каникулы, когда в дом у школы, где жила Юлия Львовна, постучался почтальон. Он вынул из сумки большой пакет, вручил его Юлии Львовне и велел расписаться в книге. На тяжелом, объемистом пакете было написано внизу: "Москва, гостиница Ново-Московская, В. Н. Дубинин". - Светлана! - позвала Юлия Львовна. - Смотри, Дубинин-то твой молодец какой! Выполнил задание. Вон какое письмище прислал! - Она принялась вскрывать конверт. Внутри него оказались два больших куска картона. Из них выскользнул на стол тонкий - не то желатиновый, не то целлулоидный - диск. Юлия Львовна испуганно поймала его и принялась рассматривать, недоумевая и вертя в руках. По концентрическим бороздкам на круглом поле диска скользили, лоснясь, матовые секторы бликов. В центре диска белела наклеенная круглая бумажка - этикетка с дыркой посредине. На бумажном кружке было написано карандашом: "Поставить на патефон со старой иглой". - Вечно уж что-нибудь он сочинит необыкновенное, - проговорила Юлия Львовна. - Ох, уж этот твой Дубинин!... - Уж, во-первых, он больше твой, чем мой, - обиделась Светлана. - Но ведь это ты, кажется, собиралась его перевоспитывать? - Ну, знаешь, мама, - Светлана вся вспыхнула, - если уж девчонки меня дразнят, это еще понятно, а тебе непростительно! - Ну, будет, будет, дурашка! Шучу. Лучше сбегай к Василию Платоновичу, у них патефон есть. Пусть одолжит по-соседски. Интересно, что это за музыку Дубинин нам прислал. Василий Платонович патефон охотно дал, но удивился, зачем вдруг ни с того ни с сего, днем, суровой Юлии Львовне понадобилась музыка. Он даже предложил выбрать и пластинки. Но, к еще большему удивлению, Светлана сказала, что пластинки не нужны. Потом выяснилось, что не нужны и новые иголки. Светлана просила, чтобы иголка была непременно уже игранная. Но вот патефон открыт и заведен ручкой, как шарманка. Тонкую, гнущуюся пластинку положили на круг. Светлана поставила тупую зеленоватую иголку, очень похожую на еловую, у самого края диска, слегка толкнула круг, чтобы разогнать вращение, и в комнате раздалось: "Здравствуйте, дорогая Юлия Львовна! С Новым годом вас!.. Добрый день..." Мать и дочь переглянулись почти со страхом. Они узнали сквозь шип и похрипывание патефона голос, который сотни раз слышали и у себя, в этой комнате, и в классе, и во дворе под окном. Да, сомнений не было: это голос Володи Дубинина. - Володька! - прошептала Светлана. - Честное слово, мама, Дубинин!.. Юлия Львовна замахала на дочку рукой, чтобы та не мешала слушать, и, поправив волосы, склонилась ухом к патефону. А оттуда слышалось: "Я шлю вам это письмо из Москвы. Вы велели написать мне, как я проведу каникулы. Вы сказали, что это будет моя контрольная на дому. Я вам сказал, что пришлю письмо. Вот я вам и посылаю письмо, как обещался, только говорящее..." - Ох, а язык, язык: "обещался"! - вздохнула Юлия Львовна, качая головой. Из патефона неслось: "Это мы сегодня пришли с папой в Парк культуры и отдыха имени Горького. Тут везде очень красиво, есть каток. Просто все аллеи залиты льдом, и получается кругом каток. А когда мы шли в кино, я увидел, что в одном месте на вывеске написано, что можно всякому гражданину, кто, конечно, хочет, зайти и наговорить пластинку на три рубля и на пять рублей. Это называется "говорящее письмо". А я вспомнил, что обещал вам. Но писать мне было неохота. Во-первых, некогда, а во-вторых, вы потом обязательно будете ругать за ошибки. А в говорящем письме вы ошибок не заметите, а если и заметите, то вам будет негде подчеркивать..." - Ну, погоди у меня, негодный мальчишка! - Юлия Львовна погрозила пальцем патефону. Светлана, опершись локтями на стол, положив худенький подбородок на сдвинутые кулачки, слушала, то замирая перед Володиной дерзостью, то поражаясь его необыкновенной выдумке. Было удивительно и странно, что где-то внутри патефона, в самом железном заглоте ящика, жил и звучал знакомый Володькин голос, чуть-чуть искаженный, немного более низкий, чем в жизни, но все же, несомненно, голос Володи Дубинина! "... Мне тут очень хорошо и интересно. Когда я был маленьким в Москве, я ничего не понимал, а теперь мне все очень нравится... Больше всего, конечно, Кремль. Я там был... то есть около него, в первый же день, как приехали, до самой ночи. Меня мама уже хотела искать через милицию. Думала, что я потерялся. Но, конечно, я нашелся сам. Просто я ходил по Красной площади, видел Мавзолей Ленина и смотрел там кругом все историческое. Я на другой день еще ходил туда. Потом мы были в Колонном зале на елке. Это самая главная елка в Советском Союзе, такой больше нет нигде во всем мире. Она выше нашей школы. Мне сказали, что, когда ее украшают, подставляют пожарную лестницу. Я получил там приз за викторину, которую спрашивал один артист под видом Кота в сапогах. Вопросы были легкие, мы все это с вами проходили. Приз был интересный - для маленьких: настольная игра-лото "Угадай". Я ее там подарил одному мальчишке, который попросил. Юлия Львовна! Мы были с папой, мамой и Валей в самом Художественном академическом театре СССР и в самом Большом академическом театре всего Союза. Видели сперва "Царь Федор Иоаннович", историческую драму. Очень интересная. А потом балет "Лебединое озеро", совсем без слов. Мне понравилось не очень, а Валентине понравилось. Еще мы были в Музее Революции, видели орудие, которое участвовало в Октябре 1917 года. Я очень много ездил в метро. Это такая красота, что мы можем ею гордиться, потому что нигде за границей такого метро больше нет. Все мраморное! Юлия Львовна! Мы были в Третьяковской галерее. Там все самые известные картины: "Иван Грозный", "Три богатыря" и "Мишки в лесу". Хорошо, что папа меня взял сюда с собой. Спасибо ему за это..." Голос в патефоне замолк. Игла уже подбиралась к бумажному кругу в центре. С полминуты из патефона раздавался лишь один сипящий шорох, но потом опять зазвучал Володин голос: "Еще что говорить... в письме, я не знаю... Уже все. Папа мне дал на пластинку пять рублей. Сейчас уже кончается. Папа вам тоже кланяется. А вы, пожалуйста, поклонитесь от меня вашей дочери Светлане. И еще передайте привет Ефиму Леонтьевичу, Якову Яковлевичу, Марии Никифоровне и Василию Платоновичу и всем нашим ребятам. Вот уже сейчас все. Я по вас соскучился. Это говорит ваш ученик шестого класса Дубинин Володя. Теперь все..." И патефон замолк. - Ну, что скажешь? - спросила Юлия Львовна, рассматривая пластинку. - Ну что ты будешь делать с таким! И тебя не забыл, кланяется... Потом сбегали за соседями, за Василием Платоновичем и за Ефимом Леонтьевичем. Пришла Мария Никифоровна, географичка, и даже сам директор Яков Яковлевич явился. И пластинку Володи Дубинина с его "говорящим письмом" из Москвы опять ставили с самого начала. - Да, Юлия Львовна, перехитрил он вас, - смеялись все. - Ну, это еще посмотрим!.. И она была права. Когда после каникул на первом же своем уроке Юлия Львовна возвращала домашние каникулярные работы, накануне сданные ей, она, к удивлению класса, вынула из портфеля пластинку с "говорящим письмом" и вручила Володе. Володя, ухмыляясь, взял диск и прочел на бумажном кружке, в середине его, выведенное красными чернилами: "По содержанию - "отлично", по изложению - бессвязно. "Посредственно". Переписать в тетрадь". И сбоку стояла обычная, как в тетрадке, подпись Юлии Львовны. Глава X "С + С" С Дальнего Востока, отбыв срок военной службы, вернулся домой, в Керчь, двоюродный брат Никифора Семеновича, дядя Ким. Он служил несколько лет в пограничных частях, сражался у Халхин-Гола в рядах ОКДВА - Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии. Высокий, худощавый, всегда гладко выбритый, он сразу покорил Володю своей военной выправкой, собранностью движений, ловкой, спористой хваткой солдатских рук, привыкших делать все быстро и точно, бурым обжигом щек, не похожим на золотистый черноморский загар, зеленой фуражкой пограничника, зоркостью внимательных, все примечающих глаз. Дядя Ким в армии был разведчиком, и, засиживаясь после ужина у Дубининых, он рассказывал о боевых делах на берегах Халхин-Гола, о сражениях в районе Баин-Цагана, в которых он сам лично участвовал. В эти минуты Володя забывал все на свете. Дядя Ким умел рассказывать так, что перед слушателями вставали картины Дальнего Востока - сопки, по которым с криком "банзай" бежали маленькие японские пехотинцы, и оголенные берега реки, откуда японцы, застигнутые внезапным ударом наших танков, по-лягушачьи плюхались в воду... Рассказывая, он двигал на столе посуду, расставлял стаканы, обозначая расположение пулеметных гнезд, ставил посреди стола поднос - и он становился сверкающей рекой, пристраивал на чашке столовый нож, черенком вперед, - то была пушка. И все это двигалось, жило, действовало. Точные руки дяди Кима ловко распоряжались условными батареями, соединениями, производили всевозможные боевые операции, наносили при помощи сахарницы и чайника танковые удары, сбрасывали противника в полоскательницу, то есть в озеро. Удивительно умел рассказывать дядя Ким! Соскучившись по родному Черному морю, он уговорил Никифора Семеновича пойти на рыбалку вместе с колхозной рыболовецкой бригадой. Взяли с собой они и Володю. На моторке, с фонариком на носу, ушли далеко в море. Ночь была уже теплая, прогретая весенними испарениями моря, которое щедро отдавало накопленное днем тепло. Тянули вместе с забродчиками сети, отягощенные добычей. В лунном свете поблескивала чешуя скумбрии, золотые и серебряные рыбы трепетали в ячеях, и ночью это было похоже на полузатопленный, далеко раскинувший по воде ветви, фантастически украшенный ельник, в сумрачной сени которого поблескивают диковинные игрушки, чудища, рыбы, свисают хрустальные сосульки. Потом отогревались на берегу у костров, разведенных возле самой кромки воды, варили уху, жарили бычков, и дядя Ким рассказывал рыбакам о жизни на Дальнем Востоке и славных делах пограничников. Конечно, все, что слышал сегодня от дяди Кима, Володя завтра же рассказывал ребятам в школе. Он уже провел для малышей беседу о Дальнем Востоке и пограничниках. Однако этого ему было мало: он похвастался, что непременно приведет на сбор отряда дядю Кима и тот сам расскажет все свои замечательные историй. Записали пионерское поручение за Володей. Но дядя Ким и слышать не хотел о том, что ему надо непременно выступить на пионерском сборе. - Да что ты, Вовка! - отнекивался он. - Не умею я с ребятами... Кто я такой, чтобы им про такие дела рассказывать? У меня ни опыта, ни языка подходящего нет. Нет, уволь. Напрасно Володя убеждал дядю Кима, что он замечательный рассказчик, и язык у него самый подходящий, и ребята будут слушать его так, что дышать будут только в себя, - дядя не соглашался. Пришлось Володе сознаться в том, что он наобещал своим пионерам выступление пограничника с Дальнего Востока и теперь ему прохода не дадут, если дядя Ким откажется. На дядю и это не подействовало. - А ты у меня согласия спрашивал, когда обещал? - бранил он Володю. - Не спрашивал? Ну вот и казнись теперь! И только когда Валентина привела Жору Полищука и они вдвоем насели на дядю Кима, пограничник согласился: - Да, после такой артподготовки, под давлением превосходящих сил - отступаю. Приду, шут с вами! Все было проведено очень торжественно. Дядя Ким навинтил на гимнастерку ордена. Жора Полищук встретил почетного гостя у подъезда, провел его в класс, где парты были раздвинуты и составлены полукругом. Пионеры были в галстуках. Все встали, едва дядя Ким появился в дверях. Светлана Смирнова, старательно стуча каблучками об пол, подошла к дяде Киму, отдала салют и произнесла слова рапорта: - Пионеры шестого класса собрались для встречи с вами и заслушания сообщения о событиях на Дальнем Востоке, в которых вы сами участвовали. На сборе присутствуют двадцать девять пионеров, один отсутствует по болезни. Рапортует председатель штаба отряда Смирнова Светлана. Рапорт сдан. - Есть рапорт сдан! - сказал дядя Ким к немалому смущению Светланы, потому что полагалось отвечать в таких случаях: "Рапорт принят". - Здравствуйте, ребята, юные пионеры! - гаркнул зычным командирским голосом дядя Ким. - Здраст! - дружно ответил класс. - Юные пионеры, - проговорил дядя Ким, силясь вспомнить, что в его время говорилось на пионерских сборах, - к борьбе за дело Ленина будьте готовы! - Всегда готовы! - слитно, в один голос, отвечали пионеры. Одна лишь Светлана с явным неудовольствием взглянула на дядю Кима, который опять все ей напутал. Так надо было говорить уже в конце, закрывая сбор. Однако когда дядя Ким начал рассказывать о Баин-Цаганском сражении и, легко вскинув в воздухе сильными руками стол, поставил его перед собой и сказал, что это - возвышенный берег реки, а там, где парты, - наше расположение, и каждая парта - это танк, и вот наше командование накапливает силы, а отсюда, из-за стола, на берег наползают японцы (пальцы дяди Кима показались из-за края стола), - Светлана, увлеченная волшебной наглядностью рассказа, все простила гостю. - Восемь суток, восемь жарких, знойных, сухих суток шло сражение, - рассказывал дядя Ким. - Мы были посланы в разведку к берегу. Мы пробирались ползком... И руки дяди Кима, повернувшегося боком к партам, выразительные, сухие, гибкие руки, прижатые ладонями к столу, поползли неслышно, словно два разведчика, по-пластунски пробирающиеся по земле. - ...Все мы тогда выяснили, рассмотрели, видим: вот с этого бока ударить будет самое подходящее дело. Повернули назад, - руки дяди Кима осторожно отмерили пальцами стол в обратном направлении, - доложили командованию, и пошли наши танки в обход. Давайте заходите! - крикнул он вдруг, выпрямляясь. - Фронтом в атаку, вперед!.. И полукруг парт двинулся с места: увлеченные рассказом пограничника, пионеры, сидевшие на передних партах, упираясь в пол ногами, придерживая руками снизу парты, стали толкать их вперед. "Заходи, заходи!" - командовал дядя Ким, отбежав к партам, и, сложив два кулака наподобие бинокля, осматривал оттуда район боевых действий. Потом он шагнул к столу. Руки его стали изображать то, что он видел через бинокль. Судорожными скачками, опираясь на вытянутые пальцы, руки изображали теперь мечущихся в панике самураев. А стол был уже окружен сдвинутыми партами. Одна рука дяди Кима свалилась со стола, вторая, зацепившись большим пальцем, повисла на минутку на краю, показались два болтающихся, как ноги, пальца - и последний самурай свалился с берега в воды Халхин-Гола. - Сражение выиграно, берег очищен. Отбой! - объявил дядя Ким. И сел на стул, утирая лоб. Все хлопали что есть силы. Каждый почувствовал себя на мгновение участником выигранного сражения. Посыпались вопросы. Мальчики спрашивали о подробностях боя. Участвовали ли самолеты? Как называется самый сильный танк? Девочки просили показать на карте место сражения, реку Халхин-Гол. Подняла руку Светлана. Володя, пренебрежительно слушавший вопросы девочек, тут насторожился. Он побаивался, как бы Светлана, малосведущая в военных делах, не задала пограничнику какого-нибудь наивного вопроса. Ему было бы неприятно, если бы потом дядя Ким говорил: "А эта-то, с косичками накрученными, тоже туда же, спрашивает..." - У меня есть такой вопрос к вам, - звонким голосом спросила Светлана. - Вот вы говорили о том, какие у нас герои пограничники, рассказали нам, как разведчики действовали, сказали, что разведчик должен с одного взгляда все увидеть, запомнить и понять. Значит, они должны быть очень культурными? "К чему это она?" - подумал Володя. - Ну, а как же, - отвечал дядя Ким. - Они должны быть люди знающие, иначе не разберутся ни в чем. Знания должны быть. И наша армия - культурная армия. Она много знает. И прежде всего хорошо знает, что она защищает. - А скажите, товарищ, - продолжала Светлана, - как, по-вашему, может быть хороший командир-разведчик, пограничник, если он пишет с ошибками? - С ошибками? - переспросил дядя Ким. - Ну да... Допустим, хороший и способный пио... то есть командир, а пишет "живеш" без мягкого знака. Тут все разом оглянулись туда, где только что сидел у открытого окна Володя. Но Володи там уже не было. Он не слышал, как ответил дядя Ким на предательский вопрос Светланы. Он и сам знал отлично, что в конце слова "живешь" надо писать мягкий знак. Вчера на письменной он просто поторопился и нечаянно пропустил эту букву. Ерунда какая! Как будто он сам не понимает таких простых вещей. Конечно, хороший разведчик никогда не должен пропускать и такой мелочи. Так, должно быть, и ответил дядя Ким. Но все же со стороны Светланы это было форменное предательство. Вообще последнее время Светлана стала вести себя очень странно. Когда они гуляли вдвоем по набережной или забирались на Митридат, она, хотя и шла всегда с таким видом, словно ей случайно оказалось по дороге, но слушала с интересом все, что говорил Володя, расспрашивала о делах "юасов", отвечала внимательно и с участием. Но стоило только подойти подругам или ребятам из их класса, как она сейчас же начинала дерзить, говорить колкости, всячески старалась поставить Володю в смешное положение, вышутить его. Вся она при этом становилась какой-то колючей, заострялись и нос, и подбородок, и плечи, и локти: не подходи - уколешься. А Володя-то, Володя так доверял ей! Он ей даже рассказал про надписи в каменоломне и обещал как-нибудь устроить через дядю Гриценко, чтобы можно было пойти посмотреть тот знаменитый шурф, закрытый теперь решеткой. Он считал, что Светлана - единственная из девочек, которая могла бы понять все, что пережил он с Ваней Гриценко, впервые увидев в подземелье отцовскую отметинку на камне. И даже соображениями о новой рекордной модели, которую достроил сейчас Володя, поделился он со Светланой. И вот на тебе!.. Подвела при всем честном пионерском народе. Хорошо еще, что рядом было открыто окно, а класс помещался на первом этаже... Дядя Ким, вернее всего, даже не понял, к чему был весь разговор... Придя в "ЮАС" и просмотрев работы новичков, к которым он теперь был приставлен уже инструктором, кое-кого похвалив, кое-что исправив, сделав нужные замечания, Володя отправился к своему столу. Над ним парила подтянутая к потолку, уже совершенно готовая, великолепная модель, о которой он только вчера с таким увлечением рассказывал Светлане Смирновой. На фюзеляже изящной, крупной узкокрылой модели, представлявшей собою чудо "юасское", он еще вчера после прогулки со Светланой вывел красной лаковой краской: "С+С". И в журнале "ЮАС" было записано, что инструктор В. Дубинин закончил опытную модель индивидуального типа - "С+С". Это должно было означать: "Сверхскоростная". Так объяснил всем Володя. Что это обозначало на самом деле - мы сохраним в тайне. В воскресенье на Митридате должны были состояться городские состязания авиамоделистов. Модель "С + С" и предназначалась для этих состязаний, на которых должна была присутствовать чуть ли не вся школа, все "юасы", пионеры других школ и учителя. Уже много дней мечтал об атом соревновании Володя. Он был уверен в своей новой модели. Несколько раз опробовал ее во дворе. Вместе с верным Женей Бычковым ходил пускать модель на склонах Митридата. Никогда еще не было у него такой удачной конструкции, и он представлял себе, как его самолетик пронесется над зрителями, собравшимися на склонах Митридата, и все увидят на его борту заветные буквы. Но только одна Светлана Смирнова, которой он еще вчера намекнул, как будет называться модель, поймет секрет обозначения. Он вспомнил весь вчерашний разговор, когда он сказал: "Знаешь, как я назову модель?" А она спросила: "Как?" И он, идя по тротуару, как полагалось по их правилам, на расстоянии полутора метров от нее и глядя в другую сторону, сказал: "С+С". "А что значит: "С+С"?" - спросила Светлана. И он ужасно обрадовался, заметив, что она краснеет. Он ответил: "Это значит: "Сверхскоростная". - "А-а, вот что", - протянула Светлана, и Володя с удовольствием отметил, что она разочарована. Тогда он поспешил добавить: "Ну, возможно, что это в еще кое-что значит. Только то уж мое дело". - "Это что же, секрет?" - с надеждой спросила она. И он ответил: "Да, это мой личный секрет". А она как будто даже рассердилась: "Ну и пожалуйста, секретничай сам с собой!" И так хорошо было вчера! Море стало уже по-летнему голубым. Приближалось Первое мая. И Светлана сама попросила Володю, чтобы он помог оформлять школьный спектакль. Володя постоял минутку, разглядывая снизу парившую на тросике модель, потом снял ее, укрепил на столе. Он любовно и горестно осмотрел ее, провел пальцем по буквам, выведенным на борту фюзеляжа, задумался, потом вздохнул, решительно пододвинул к себе баночку с белой эмалевой краской и принялся тщательно замазывать заветную марку модели. - Раз так - пусть будет называться "Черноморец"! И он пошел за новой краской. До воскресенья Володя не разговаривал со Светланой и избегал ее. А она, заметив это, при встрече задирала свой остренький подбородок и отворачивалась, приопустив ресницы. На состязание все же она пришла. Правда, пришла она в сопровождении Славы Королькова, того самого семиклассника, на котором когда-то прокатился верхом Володя, заступившись за обиженного малыша. Володя не хотел смотреть в ее сторону. Он пришел на гору позже всех. Давно уже явились сюда "юасы", пришли ребята из школы No 2, где был хороший кружок авиамоделистов. Собралось много народу. Пахнущий морем ветер, ровный и теплый, шевелил большой голубой флаг с золотыми лучами, поднятый над вершиной горы. Под флагом выстраивались "юасы" с белокрылыми моделями в руках. Ярко горели на солнце пионерские галстуки. Расположившиеся неподалеку от часовни Стемпковского музыканты играли марш на горячих, согревшихся от солнца трубах. Пахло свежей весенней травой. Птицы носились над Митридатом, словно поддразнивая "юасов" и зовя их помериться силами в воздухе. Володя не стал в строй авиамоделистов. Воспользовавшись правом старшего, уже бывалого конструктора, он пришел последним к месту старта, закрыв фюзеляж модели газетой. За столиком, на котором стоял рупор-мегафон, сидели Николай Семенович и главный судья состязаний из Городского комитета физкультуры. - А-а, ну вот... и Дубинин явился, - приветствовал его Николай Семенович. - Собирается сегодня, товарищ Павшин, рекорд городской побить... Ну как, Дубинин, в порядке? Товарищ Павшин, сдвинув козырек белой фуражки на глаза, чтобы заслонить их от солнца, посмотрел на Володю в стал искать его фамилию в журнале состязания. - Дубинин?.. Ага... Дубинин Владимир. Модель "ЮАС" Дома пионеров. Тип фюзеляжный. Марка "С+С". - Нет, нет! - заспешил Володя. - Я переменил!.. - Что переменил? - удивился Николай Семенович. - Я название переменил, - тихо сказал Володя. - У меня теперь называется "Черноморец". - Ну, "Черноморец" так "Черноморец", - согласился товарищ Павшин, вписывая в графу новое название модели. - Так и запишем. Так и объявлять? - Да. Сперва проводились полеты моделей, построенных новичками, которые сдавали нормы "юасов". Одна за другой взмывали в воздух легкие конструкции. Одни долетали до отмеченной на траве черты, другие опускались перед ней, третьи приземлялись далеко по ту сторону ее. Инструкторы отмеривали рулеткой расстояние, кричали цифры. Товарищ Павшин записывал в книжечку, а Николай Семенович заносил результат в журнал. Потом объявили, что начинаются состязания моделистов на дальность полета. Павшин вызвал на старт записавшихся. Первым вышел к черте старта высокий восьмиклассник из школы No 2, славившейся своими моделистами. - Начинаем состязание на дальность полета опытных фюзеляжных моделей с резиновыми двигателями! - объявил судья Павшин. - На старте Николай Аржанец, авиакружок школы номер два. Модель собственной постройки, марка "Змей Горыныч". Девочки из школы No 2 бурно зааплодировали. "Юасы" выжидательно молчали. Аржанец, плечистый стройный подросток, в полосатой футболке с белыми манжетами и воротничком и в черных матросских клешах, вышел на белую линию старта, держа перед собой обеими руками огромную модель с широкими крыльями и далеко вылезающим вперед центропланом. Крылья и фюзеляж были затейливо разрисованы: по борту тянулась зигзагообразная желто-зеленая полоса, вдоль крыльев шли красно-черные зубцы. Зеленый хвостовой киль, на котором были вычерчены такие же зубцы, походил на какой-то странный, вычурный драконий гребень. - Ну и страховида! - зашептались "юасы". - Прямо дракон какой-то... Жуть! Аржанец закрутил резинку своего мотора и встал на черте, подняв над головой свою клювастую и словно хищную модель, скосив глаза к столу судьи и ожидая команды. Володя ревниво следил за каждым движением Аржанца. Он ясно услышал, как стоявший подле Светланы Смирновой Слава Корольков прищелкнул языком, показывая на модель Аржанца: - Этот сейчас даст всем жизни! Настоящий Змей Горыныч. Всех заклюет!.. На что Светлана неожиданно ответила, пожав прямыми плечами: - Посмотрим! На всякого Змея Горыныча есть свой Добрыня Никитич. - Хо! Здорово! - восхитился Корольков. - Тогда уж надо, чтобы его послал Владимир Красное Солнышко. - А может, и Владимир найдется, - многозначительно произнесла Светлана, как показалось Володе, нарочно громким голосом. Володя с благодарностью посмотрел на нее. Он уже пожалел, что сгоряча замазал прежнее название. Ведь Светлана еще ничего не знала и, наверное, ждала сейчас минуты, когда в воздухе появится модель "С + С". Но тут он услышал резко прозвучавшие слова команды и увидел, как Аржанец запустил свою модель. Она понеслась по прямой, качая широкими крыльями, потом стала забирать вверх. Гул пошел по толпе зрителей. Прикрыв ладонью, как козырьком, глаза, зрители любовались круто возносившейся моделью. Однако Володя опытным глазом подметил, что модель Аржанца слишком широка в крыльях - не по мощности мотора, - и от этого ветер качает ее в полете. Восхитивший же несведущих зрителей крутой уход модели в небо был только пустым эффектом, потому что сила мотора тратилась зря, впустую, он не мог далеко утянуть модель, и длина полета скрадывалась, теряясь на подъеме. Он видел, как модель Аржанца круто пошла вниз. Все вокруг зааплодировали. Володя из-за своего маленького роста не мог сначала рассмотреть за головами впереди стоявших, где приземлилась модель его конкурента. Потом он увидел, что помощники судьи бегут уже далеко за тем местом, где опускались модели новичков. - Сто пятьдесят шесть метров! - объявил через рупор Павшин. - Николай Аржанец установил новый городской рекорд при первой же попытке... И сейчас же Володя вдруг услышал, будто кто-то над самым ухом его гулко произнес: - На старт вызывается Дубинин Владимир, клуб "ЮАС" Дома пионеров. Модель собственной конструкции скоростного типа. Марка... Павшин, оторвавшись на мгновение от мегафона, наклонился над журналом, лежавшим на столе. Володя увидел, как порозовела от волнения Светлана. Эх, зачем он все это сделал?.. - Марка "Черноморец!" - прочел наконец Павшин. Володя боялся взглянуть в сторону Светланы, но чувствовал щекой, что она не сводит с него глаз. А "юасы" вокруг шептались: - Какой "Черноморец"? Он же прежде "С+С" назывался? Ребята из школы No 2 насмешливо крикнули сзади: - Боялся, верно, что выйдет СОС! Спасите наши души! - Или бы подумал кто, что это по-латыни написано: вышло бы "муха цеце"... Володя плотно стал на стартовую черту. Правую руку с моделью он вскинул над головой, а пальцами левой руки плотно зажимал так и норовивший вырваться винт с круто поставленными, искусно выточенными, полированными лопастями. Тугая красная резина мотора была им закручена до отказа. Зрители с удивлением рассматривали не совсем обычного вида аппарат: длинный узкий фюзеляж, острые крылья, скошенные назад углом. Володя почувствовал сзади на плече легкое прикосновение. Он быстро оглянулся. За ним стоял Николай Семенович. Он заметно волновался. - Стабилизатор проверь, - шепнул он Володе. - Не погнулся? Павшин поднял мегафон ко рту, обратив его издали раструбом к Володе. И опять Володе показалось, что кто-то возле самого уха его гудящим басом изрек: - Готово? Приготовился! Внимание! Старт! Володя, стоявший до этого левым плечом вперед, круто развернулся, отбрасывая в сторону левую руку, и упругим толчком мгновенно вытянутой правой руки запустил модель в воздух. Многим показалось, что маленький загорелый паренек с необыкновенно большими глазами, только что державший над головой красивую птицеобразную игрушку из тонких планок и бумаги, проделал на глазах у всех какой-то непонятный фокус: в первую секунду показалось, что модель вообще исчезла и Володя только сделал вид, что выпустил ее из рук. Но вот мальчишки закричали: - Вон!.. Вон она летит! По-над склоном!.. Ух, чешет как!.. Тугая резина, раскручиваясь, вращала винт с огромной скоростью, и легкая узкокрылая модель летела с непостижимой быстротой - точно по прямой линии. Она летела близ земли, неслась, как стриж, и многие мальчишки опять не выдержали, опять помчались вслед за ней, чтобы видеть на месте, как она будет приземляться. Володя стоял с бледным, сосредоточенным лицом, замерев в позе метателя - как пустил модель, так и остался стоять с вытянутой вперед правой рукой. А искусно рассчитанная модель пронеслась давно уже над красным флажком, отмечавшим место приземления модели Аржанца, и все еще летела, будто уже касаясь земли, но на самом деле не задевая ее. Потом она легла грудью на траву, мягко заскользила по ней и, наконец, остановилась. Все помчались туда, обгоняя друг друга, спеша узнать результат. Бежали помощники судьи, разматывая на ходу рулетку. Володя ждал на линии старта. Он повернул голову вправо. Светлана, приподнявшись на цыпочки, старалась рассмотреть, что происходит у того места, где опустилась модель. Она стояла одна. Слава Корольков убежал со всеми. Но вот все, шумно переговариваясь, стали подниматься по склону. Впереди карабкался, обгоняя других, запыхавшийся Николай Семенович. Он бережно нес в обеих руках Володину модель и спешил к столу судьи. Прошла еще одна минута, и гулкий голос оглушил Володю: - Модель Владимира Дубинина, клуб "ЮАС" Дома пионеров, "Черноморец" пролетела двести восемьдесят четыре метра. Таким образом, рекорд Николая Аржанца продержался только пять минут. Новый рекорд принадлежит Владимиру Дубинину и равен, повторяю, двумстам восьмидесяти четырем метрам. Аржанец отказался повторить попытку, так как видел, что модель его уступает дубининской по дальности полета. Он подошел к Володе и великодушно потряс ему руку. Все кругом аплодировали. Володя прошел к столу, принял в свои руки модель, бережно осмотрел ее, поворачивая в разные стороны, и тут раздался противный, ехидный голос Славы Королькова: - Эй ты, "Черномрец"!.. Сперва никто не понял. Многие обернулись к долговязому парню, на которого вдруг ни с того ни с сего напал смех. - "Черномрец"!.. Ой, помру! Ой, лопну!.. - надрывался он. - Ты что? Покушал чего-нибудь лишнего? - спросил кто-то. - Чего ты гогочешь? Но длинный Славка, будучи уже не в силах говорить, только показывал пальцем на Володину модель. Женя Бычков, с негодованием взиравший на корчившегося от смеха Королькова, посмотрел, на что он показывает, - и обмер. На левом борту рекордной модели Володи Дубинина было действительно рукой конструктора намалевано: "Черномрец". Верно, от волнения и второпях Володя вчера ошибся... Заметив, как изменилось лицо приятеля, Володя сам внимательно прочел надпись на борту модели и побагровел. Никогда еще ни одна его грамматическая ошибка не обнаруживалась так не вовремя. Ни разу, ни в диктанте, ни в домашней работе, ни одна на свете буква так не подводила Володю... А вокруг уже слышалось: - Хо-хо!.. "Черномрец"!.. - "Черномрец"! И жнец, и швец, и в дуду игрец!.. Ловко!.. Глаза у Володи сверкнули такой решительной яростью, что самые насмешливые невольно отступили. Славка Корольков, хорошо помнивший характер Дубинина, быстро спрятался за чью-то спину. Володя, упрямо выпятив нижнюю губу, швырнул свою модель на землю, поднял ногу... Еще бы мгновение - и сверхскоростная, рекордная, только что снискавшая славу острокрылая модель была бы растоптана. Однако чьи-то сильные руки подхватили Володю сзади под мышки и оттащили в сторону. Это подоспел Николай Семенович. - Брось ты, Володя, опомнись! Что ты?.. - успокаивал его инструктор, сам сейчас похожий на обиженного мальчика. Но Володя рванулся у него из рук и опрометью побежал вниз но склону Митридата. Женя Бычков осторожно поднял с земли модель, обдул ее, покачал головой, поправил изогнутый хвост и понес к судейскому столу. Перепрыгивая через камни, скользя по осыпям, Володя бежал вниз. Он был уже внизу митридатской лестницы, когда услышал торопливо: - Володя!.. Посмотрел - Светлана. Первым движением его было убежать скорее прочь. Но это было бы уже откровенной трусостью. И он остановился, тяжело дыша, в упор глядя в лицо девочки широко раскрытыми глазами. - Ну, чего тебе, Смирнова? Можешь смеяться сколько влезет... Пожалуйста. Жду от тебя!.. - Знаешь, Дубинин... - заговорила она, слегка запыхавшись, но начиная, видимо, уже давно заготовленную фразу. - Я тебе, Дубинин, хочу вот что сказать... Она обрывала листья с веточки акации, которую теребила в руках. - Ну, говори, про что хотела, - сказал Володя. - Я хотела перед тобой извиниться, Дубинин, - сказала Светлана. - Я тогда на сборе это зря спросила. Вот... Я открыто в этом сознаюсь. Хватит с тебя? - Эх, Смирнова, и характер же у тебя! Хуже, чем у твоей матери еще, честное слово! Она усмехнулась, подняв брови. - А у тебя, думаешь, характер - мед?.. "Мы - Дубинины" ! - передразнила она. Володя невольно улыбнулся - так смешно она его подловила. - Ладно. Давай уж мириться, - стараясь скрыть за снисходительностью смущение, предложила Светлана, Он протянул ей руку. - Я отходчивый. Зла не помню, - проговорил он и рассмеялся. - Отходчивый... - протянула она лукаво, - а название небось изменил... Вот сам себя и наказал! Эх ты, Черномрец!.. - Слушай, Смирнова, - грозно зашипел Володя, сжимая кулак, - я ведь не посмотрю, что ты председатель штаба, а так стукну... - Ну на, стукни!.. - Она вызывающе подошла к нему, закинула голову. - На, стукни!.. - Ну, скажи еще только раз! - Могу три раза: Черномрец! Черномрец! Черномрец!.. Володя в один миг взлетел вверх по лестнице, оказался на высоком боковом уступе, подошел к самому краю каменного отвеса и крикнул сверху: - Проси прощения три раза, а то сейчас прыгну отсюда и разобьюсь! - Да ты что, с ума сошел, Дубинин?! Слезь сейчас!.. - Проси прощения, а то прыгну. Знаешь мое слово? Ну! Считаю до трех!.. Светлана, помня многие другие происшествия, бывшие с Володей, почувствовала в его голосе такую сумасшедшую решимость, что поспешила сдаться: - Ну хорошо, пожалуйста. Прости меня!... - Еще два раза, - неумолимо потребовал Володя. - Ну! Считаю!.. - Прости меня! Прости меня!.. - послушно произнесла Светлана. - Ну и дрянь ты, Володька! - А чтобы ты не думала, что я не спрыгнул бы, - добавил Володя, - так вот смотри теперь... Он присел на корточки, схватился за край, повис, спустив ноги, и, оттолкнувшись руками, прыгнул вниз. - Обманули деточку - не дали конфеточку! - поддразнил он. - Зря прощения просила: тут для меня и невысоко совсем. Они спускались вниз, перепрыгивая через ступеньки. Горизонт вокруг суживался, дома уже начинали загораживать море. Дышавшая весенним пахучим теплом земля радушно встречала их, вернувшихся с ветреных высот... Обоим было очень хорошо. - Я тебя, между прочим, еще не поздравила, - сказала Светлана. - Ты же рекорд поставил. - Да уж рекорд!.. Черномрец! - Ну брось про это вспоминать, это пустяки. А все-таки молодец, что этого, из второй школы, перекрыл! - Я хочу теперь еще новую построить, на продолжительность полета. - Молодец ты все-таки, Дубинин! Наверное, когда вырастешь, будешь конструктором. - А ты кем хочешь быть?.. - Еще сама не знаю... Да, забыла совсем. Раз уж мы помирились, так у меня просьба к тебе. У нас ведь, я тебе уже говорила, второго мая спектакль будет: "Аленький цветочек". Ты помоги нашим ребятам оформление сделать - ну, декорации там... И потом, еще нужно будет световые и шумовые эффекты. - Ну что ж, это давай. Помнишь, как я вам вьюгу делал в "Снежной королеве"? Тетя Варя потом три дня пол отскрести не могла - все мой снег выметала. А ты участвуешь в спектакле? - Участвую. Я играю ту самую купеческую дочку, которая во дворец Чудища Морского, Зверя Лесного попала. - А кто Чудище играть станет? - А Чудищем у нас Слава Корольков. - Ну, это ему подходяще. Не стоит, правда, для него стараться, ну ладно, раз уж просят - сделаю вам... Володя никогда не участвовал в школьных спектаклях. По его воззрениям, не совсем мальчишьим делом было обряжаться, представлять - вообще, как он выражался, разводить фасон перед публикой. Но он всегда охотно помогал по своей технической части: налаживал освещение, делал раздвижной занавес, развешивал декорации, изображал за сценой гром, бурю, сыпал снег - вообще ведал стихиями. На другой же день после разговоров со Светланой он взялся за дело. Спектакль ставила сама Юлия Львовна. Она объяснила Володе, что от него требуется. Так как обходились очень простыми декорациями, то требовалось от Володи немногое: нужно было устроить за сценой гром и треск, когда появится Чудище Морское, и направить на него волшебным фонарем цветной луч - сперва зеленый, потом фиолетовый и багровый, вообще осветить как можно пострашнее... А когда страшилище безобразное, чудище мохнатое превращалось в прекрасного принца, надо было озарить его как можно ярче. Володя, признаться, немножко уж забыл содержание давно прочитанной им аксаковской сказки, и превращение Чудища в красавца его откровенно огорчило. Пока Славка Корольков ходил по сцене, волоча ноги, страшно искривив рот, горбясь, двигался раскорякой, хрипел и рычал - все вполне устраивало Володю; но когда Славка Корольков становился прекрасным королевичем и брал меньшую купеческую дочку, то есть Светлану, под руку и садился с ней рядом, - сказка решительно переставала нравиться Володе. В эту минуту ему самому хотелось сесть возле Светланы и сказать ей такое, чтобы она почувствовала, что и в невзрачном на вид человеке, который отставал от товарищей в росте, может быть высокая и прекрасная душа. Когда на последней репетиции он засмотрелся на сцену и забыл сменить в нужный момент цветную бумагу в волшебном фонаре, Юлия Львовна рассердилась: - Дубинин, Володя! Что ты зеваешь? Почему ты не переменил цвет? Ты нам все эффекты сбиваешь! Ты запомни, как только Светлана скажет: "Ты встань, пробудись, моя сердечный друг, я люблю тебя, как жениха желанного!" - ты сейчас же убирай прочь всю зелень, давай яркий свет, прямо на Славу... А ты, Слава, сбрасываешь шкуру Чудища и появляешься Королевичем прекрасным. Вот тогда у Володи и возник коварный план. Он решил за все отомстить Славке. "Ладно, - соображал он, - я тебе сделаю эффект! Я из тебя сделаю Королевича прекрасного! Ты у меня сам будешь дядька Черномрец! Попомнишь, как смеяться!.. " В этот день Валя, вернувшись с комсомольского собрания, застала Володю в постели. Он спая, уткнувшись щекой в подушку, что-то бормоча сквозь сон. Рядом с ним на стуле лежала взятая без спросу у сестры книга, которую Володя читал на ночь. Это был Тургенев - "Первая любовь". Второго мая состоялся спектакль. Володя с утра ушел в школу. Он носился с молотком в кармане, зажав в зубах гвозди, хотя Юлия Львовна уже два раза сделала ему замечание, что это негигиенично. Он таскал стремянку, вывинчивал и ввертывал на место лампочки, протягивал веревки, на которые должны были вешать декорации. К вечеру гости заполнили большой школьный зал. Собрались ученики старших классов, пришли родители. Володя смотрел через дырочку занавеса в зал, который был сейчас уже отделен этой колеблющейся волшебной препоной. И весь мир теперь раскололся надвое: на то, что происходило по ту сторону пыльной материи, в гудящем зале, и на то, что, пока еще втихомолку, творилось здесь, по эту сторону занавеса, на дощатом настиле школьной сцены, а также рядом в одной из комнат, где перед зеркалом стояла в красивом платье, распустив золотые косы, Светлана, а вокруг нее суетилась утратившая свою обычную, слегка медлительную строгость Юлия Львовна. - Дубинин, - услышал Володя, - давай третий звонок! Так как в Володины обязанности входило и звонить, он громко затрезвонил в большой колокольчик, врученный ему тетей Варей. Потом он кинулся за боковую кулису, откуда можно было управлять занавесом и давать освещение на сцену. В зале постепенно стихало. Юлия Львовна с книжкой в руке подошла к Володе, прислушалась и сказала: - Открывай, Дубинин! А сама стала за кулисой, готовая, если надо, подсказать текст роли исполнителям. Володя быстро потянул вниз шнуры, занавес судорожно раздернулся, из зала пахнуло нагретой духотой, а на сцене толстый купец, оправив под рубахой затянутую поясом подушку и пошевелив мочальную бороду, сказал голосом Аркаши Кругликова: - Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецким делам за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство... Потом он стал спрашивать своих дочерей, каких гостинцев им привезти из заморских земель. Восьмиклассница Шура Филимонова, игравшая старшую дочь, попросила золотой венец с самоцветными камнями; Ася Цатурова, игравшая вторую, среднюю, дочку, выпросила себе туалет из восточного хрусталя... Пока они разговаривали с купцом, Володя глаз не спускал со стоявшей поодаль Светланы и все время направлял на нее свой волшебный фонарь. Юлия Львовна несколько раз брала его за руку и тянула в сторону, чтобы он освещал и других купеческих дочек. Володя в знак согласия кивал ей головой, но тут же тихонько возвращал луч к меньшей дочке. А когда Светлана, то есть меньшая дочь, попросила себе лишь аленький цветочек, краше которого нет на всем белом свете, он направил на нее луч через розовую прозрачную бумагу, оставшуюся от прошлогодней елки. И всем показалось, как был уверен Володя, что Светлана сама стала похожа на аленький цветочек. Спектакль был очень хлопотливым для Володи. Ему пришлось греметь железным ведром, изображая гром, трясти над головой конторскими счетами, бить ногой в пустой ящик, сводить вместе концы электрических проводов, чтобы получалась вспышка, и в то же время делать это так, чтобы не перегорели пробки. Даже обидно было порой, что приходится так хлопотать ради этого Славки Королькова, который подавал свои реплики из-за сцены, припав толстыми губами к большому картонному рупору, потому что добрый, честный купец, попав во дворец Чудища Морского, Зверя Лесного, не должен был видеть хозяина, а мог только слышать ужасный голос его. Зато, когда в чертогах Зверя появилась меньшая дочь - смелая прекрасная девушка, пожертвовавшая собой ради спасения отца, Володя дал полный свет на сцену, заиграл волшебным фонарем, вставляя и вынимая цветные бумажки, и тут же свободной рукой стал пускать из-за кулис на сцену раскрашенных бумажных голубей, изображавших райских птиц. Юлия Львовна должна была опять вмешаться и внести справедливость в распределение света и тени на сцене. Зал замер от ужаса, когда впервые вылез на сцену обливавшийся потом под вывернутой овчиной Слава Корольков. Он был поистине ужасен! Вместо глаз у него горели две лампочки от карманного фонаря (батарейка была спрятана под маской). Войлочный хвост и длинные когти из проволоки дополняли это безобразие. Володя не жалел зеленого, фиолетового, темно-синего целлофана, чтобы освещением своим придать Чудищу еще более отвратительный вид. Приближался центральный момент спектакля. Меньшая дочь стремилась вернуться во дворец великодушного Чудища, чтобы сдержать свое слово. А старшие сестры, как вы помните, обманули ее, перевели на час назад время, и она опоздала. Она вбежала на сцену тогда, когда, обхватив безобразными лапами аленький цветочек, там лежал уже бездыханный Зверь Лесной, Чудище Морское... До чего же хороша была в этой сцене Светлана Смирнова! Она вбежала в приготовленный для нее Володей луч, такая легонькая вся, воздушная, словно сама возникла из света и роящихся в нем радужных пылинок. Она упала на колени, обняла тонкими руками безобразную голову Чудища, доброе сердце и славную душу которого успела полюбить, и звонким, как хрусталь, отозвавшимся во всех уголках зала голосом, от которого у Володи сразу запершило в горле, закричала: - Ты встань, пробудись, мой сердечный друг! Я люблю тебя, как жениха желанного!.. И в эту минуту Володя вдруг почувствовал, что надо быть отъявленным негодяем, чтобы испортить такую сцену. Нельзя насмехаться над этими прекрасными словами, опоганить сказку глупой выходкой, осквернить то чудесное волнение, которое от слов меньшой купеческой дочери передалось и ему самому и всему залу, застывшему в мертвой тишине. Сказка победила всех, в Володя не мог с ней бороться... И как только Слава Корольков под торжественный гром Володиного ведра и победный стук его ящика вскочил на сцене, сдирая с себя душную овчину, в предстал перед всеми в образе красавца королевича, Володя, открыв все заслонки в фонаре, дал на него полный свей А потом он без конца дергал то за один, то за другой шнурок занавеса, сдвигая и раздвигая его, потому что зрители без конца вызывали участников спектакля. Взявшись за руки, они выходили кланяться. И Володя, уже никому не завидуя, восторженно раздирал надвое занавеси и тут же хватал свой фонарь, чтобы осветить кланявшуюся в зал счастливую, румяную Светлану. А зал все хлопал и хлопал. Вывели за руки на сцену Юлию Львовну. Она поправляла белые волосы, моргала, когда Володя направлял на нее луч. Из зала несли букеты. Была уже весна. Благоухали розы, сладостно пахла сирень. И все в этот вечер были счастливы. Юлия Львовна, уставшая, но очень довольная, собрала Светланины вещи и уже выходила из школы, когда у подъезда в сумраке майского вечера к ней подошел кто-то с огромным букетом сирени. Юлия Львовна со свету не сразу разглядела лицо подошедшего. - Это ты, Дубинин? Володя неуклюже держал букет в опущенной руке, цветами вниз, как веник. - Вот... - проговорил он, - это от меня - вам. - Светлана! - крикнула в темноту Юлия Львовна. - Иди сюда, Володя нам букет преподносит! - Это от меня вам, Юлия Львовна, - настойчиво повторил Володя. Юлия Львовна взяла у него огромный букет и зарылась лицом в душистую, влажную сирень. - Какие чудесные цветы, Дубинин! - Бывают и лучше, - баском сказал Володя и, помолчав немного, добавил: - Это я потому, что у меня новость хорошая сегодня, прямо хоть "ура" кричи, Юлия Львовна! Тут была одна строгая такая из гороно: она сказала, что меня за работу с "юасами" и за новую модель в Артек посылают. Как учиться кончим, так и поеду. Спокойной ночи вам!.. Глава XI БЕРЕГ ПИОНЕРОВ Вечером 10 июня 1941 года на всем протяжении берега от Гурзуфа до Медведь-горы запели пионерские трубы. Горны трубили и в Верхнем, и в Нижнем лагерях, и в лагере No 3. По всему берегу забили барабаны. И Володя занял свое место в строю - самым крайним слева. Рядом с ним стоял Юсуп Шаримов из-под Ташкента, прославленный в своем краю сборщик хлопка. За ним, немногим его переросший, Остап Вареник, юный садовод из села Котельва. А дальше - одна белая шапочка за другой, как ступенька за ступенькой - вздымалась лесенка голов, оканчивавшаяся белесой головой правофлангового Андрея Качалина - ленинградца, лучшего художника в лагере. Отряды собирались у центральной мачты лагеря, где за каменной балюстрадой возле самого моря гигантским веером раскрыл полукружие белых скамей амфитеатр, построенный в выемке горы. По всем дорожкам, ведшим сюда из лагерей, ступая по красноватому песку, вдоль зарослей аккуратно подстриженного кохия, мимо благоухающих кустов с багрово-красными или снежно-белыми розами спускались отряды. Шли пионеры Верхнего и Нижнего лагерей, пионерки из лагеря No 3. Отряды сходились на торжественный сбор: Артек праздновал свое шестнадцатилетие. Это было 16 июня 1941 года. Через четыре дня Володя должен был возвращаться домой. Он стоял неподвижно в торжественном строю, одетый, как и все, в белую матроску с синим воротником, из-под которого был выпущен алый галстук, повязанный узлом на груди. Синеватый сумрак наплывал под деревьями в густых аллеях, где и днем в любую жару можно было найти укромную тень. Володя всей грудью вдыхал сладкий пахучий воздух, настоявшийся за день на ароматах моря, распустившихся роз и терпкой южной хвои. Еле слышно шуршала черноморская волна за белой балюстрадой. Был час, который Володя любил больше всего в чудесных, быстро проносящихся лагерных днях. А сперва ему тут не понравилось: не такой представлял он себе лагерную жизнь. Он рисовал себе Артек зольным краем, где можно было спать прямо на берегу, купаться когда хочешь, на целые дни уходить в море на шлюпке, прыгать со скал в кипение прибоя. Оказалось, что все здесь подчиняется точнейшему расписанию, всем правит строго проверенный порядок. Жить и спать пришлось в огромной палатке, разбитой, правда, близ моря, но такой прочной и устойчивой, что она скорее походила на брезентовый дом, чем на легкое походное жилище. Потом оказалось, что и купаться можно только в определенные часы, да еще под наблюдением доктора, который сперва ставил морю градусник, чтобы узнать температуру воды, не позволял, сколько хотелось, жариться на солнце и давал команду, когда всем следовало перевернуться со спины на живот. Были еще особые часы, сперва совершенно невыносимые для непоседливого Володи. Назывались они "абсолют", потому что по правилам лагерного распорядка в это время нельзя было абсолютно ничем заниматься: артековцев укладывали в кровати и полагалось спать. Вольнолюбивая душа моряцкого сына бурно восстала против всего этого в первые же дни лагерной жизни в Артеке. Но, когда он во время "абсолюта" удрал из палатки, его словил у моря сам директор Артека, вездесущий румяный Борис Яковлевич. - А ну-ка, иди сюда, - позвал он Володю. - Ты это что? Лунатик? Все спят, а ты гуляешь. Придется тебя, пожалуй, в изолятор отправить. Во всяком случае, переведем тебя в Верхний лагерь на дачу. Я то решил, что ты здоровьем крепок, хоть и маловат. Потому и отправили тебя туда, в палатки. А придется, видно, на дачу засадить. Как фамилия? Откуда? - Дубинин. Из Керчи. - Что же это ты, как селедка керченская, вольно плаваешь, сам по себе, порядок наш нарушаешь? Кто родители? - Отец моряк, капитан... - Вот мы ему и напишем: "Так, мол, и так, товарищ капитан. Сыночку вашему в Артеке порядок не нравится. И ввиду того что порядок мы менять не имеем права, придется либо сынку вашему характер менять, к порядку приучаться, либо уж забирайте его к себе..." Не годится, дружок мой, не годится. Марш в палатку, вались на койку! У нас дисциплина крепкая, приучайся. И Володя был водворен Борисом Яковлевичем обратно на койку под забранным кверху тентом палатки. Потом Володе крепко попало, когда он, купаясь, заплыл за оградительные боны и пошел вымахивать саженками в море. За ним сейчас же выгреб на простор дежуривший на шлюпке вожатый. Он велел Володе немедленно влезть в лодку. Володя был доставлен к берегу и принят там без всяких почестей. Но постепенно Володя втянулся в эту жизнь, строго размеренную и оттого необыкновенно много успевавшую вместить за день. Он быстро осмотрелся, обегал все лагеря, освоился с законами, узнал все артековские легенды, переходящие из одной смены в другую. Он уже участвовал в походе на вершину Медведь-горы, откуда открывался вид еще более прекрасный, чем дома, с Митридата. И недели не прошло, как он чувствовал себя уже бывалым артековцем, выучил все лагерные песни, узнал все чудеса волшебного пионерского края, стал верным охранителем традиций и обычаев этой своеобразной ребячьей республики. Он быстро сошелся со своими соседями по палатке, и ему казалось, что он всю жизнь дружит с Юсупом Шаримовым, Остапом Вареником и Андреем Качалиным. И трудно было теперь представить, что через четыре дня они разъедутся в разные края огромной страны и, может быть, даже никогда больше не увидятся. Об этом не хотелось думать. Володя давно стал убежденным артековцем. Он уже совершил экскурсию на Адалары - две огромные скалы, торчащие из моря неподалеку от артековского берега; переиграл во все игры, собранные в артековской игротеке; как и все артековцы, называл большую лестницу, ведущую в Верхний лагерь, "Ай-Долой-Кило", потому что говорили шутя, будто, взбегая по ней, человек теряет килограмм веса. Он уже много раз слышал известную каждому артековцу волнующую историю о чудесном докторе Зиновии Петровиче Соловьеве, чей домик и беседка бережно сохранялись в лагере. В этом домике жил когда-то военный доктор-большевик Соловьев, основатель Артека. Он сам был смертельно болен и знал, что дни его сочтены, но скрывал это от всех. И пионеры приходили сюда к нему - высокому, необыкновенно красивому белоголовому человеку с огненными глазами - и слушали часами его увлекательные рассказы о Ленине, об Октябрьской революции, о гражданской войне, о науке, о книгах. Не удивлялся уже Володя, что появлявшийся в море на траверзе Артека один из боевых кораблей Черноморского флота каждый раз салютует флагом лагерю. Он уже знал, что кораблем этим командует молодой моряк-командир, сам когда-то бывший артековец и поныне хранящий благодарную память о лагере. И салютует он по специальному разрешению адмирала, командующего флотом, почетного пионера-артековца... И уже не казалось больше смешным Володе, когда на общих сборах маленькая председательница штаба одного из отрядов, сдавая вечерний рапорт начальнику лагеря, деловито сообщала: - На линейке присутствует двадцать шесть пионеров. Одна пионерка отсутствует по болезни. Почетный пионер отряда маршал Буденный отсутствует ввиду исполнения служебных обязанностей... Володя теперь уже понимал, что и это очень важно, говорить надо именно так. И от этого все, что происходило в лагере, начиная с утренней побудки и кончая вечерней линейкой, приобретало боевую торжественную значительность: и походы, и купание, и даже мертвый штиль "абсолюта", без которого, как выяснилось, трудно было бы выдержать, не сморившись до вечера, все, что дарил за день Артек. Когда улеглись первые бурные впечатления, одним из самых увлекательных мест в лагере оказалась для Володи, конечно, авиамодельная мастерская Артека. Да, вот это было заведение! Куда там было равняться с ней скромной мастерской керченского "ЮАС". У Володи глаза разбежались, когда он впервые попал сюда. Он думал удивить артековцев своими познаниями по части конструирования летающих моделей, но то, что увидел он тут, заставило его благоразумно помолчать. С затаенным восхищением рассматривал он необыкновенно изящные самолеты новейшей конструкции. Как тщательно они были отделаны, какие летные качества обнаруживались у них при пуске на горе за Верхним лагерем! Тут, в Артеке, можно было построить модель с настоящим бензиновым моторчиком, который был немногим больше спичечной коробки. Володя увидел здесь модели, которые на лету убирали шасси, а потом незадолго до посадки сами выпускали их. Были тут маленькие военные авиамодели, которые при взлете выбрасывали ракеты или крохотных парашютистов. И на всех аппаратах сверкал лак, горело ярко окрашенное полированное дерево, сверкала тугая обшивка крыльев. Все было сработано на славу, добротно и красиво. Володе показали рекордные модели, изготовленные лучшими строителями из предыдущих смен. Одна из них, окрашенная в бирюзовые тона и походившая на сизоворонку, имела на борту маленькую медную призовую дощечку. Эта модель, о которой среди артековцев ходили легенды, участвовала во Всесоюзных состязаниях, продержалась в воздухе без малого час, и на розыски ее в облаках посылали настоящий самолет. Володя стал работать в мастерской. В первый же день инструктор-воспитатель, бывший сам когда-то известным планеристом и рекордсменом, а ныне, после перенесенной им аварии, занимавшийся с ребятами в Артеке, присмотрелся к тому, как работает Володя, и подошел к нему: - Э, да ты, видать, в нашем деле старый спец! Хитер! Но меня, голубь, не обманешь. Я уж сразу вижу, как ты за инструмент берешься. Слесарь, плотник, на все руки работник!.. А ну-ка, расскажи, что, где и как делал. С этого дня Володя стал пропадать в авиамастерской. Он конструировал модель с бензиновым моторчиком, которая, по его расчетам, должна была побить рекорд легендарного авиастроителя из позапрошлогодней артековской смены. Модель была уже почти готова, оставалось только найти ей звучное, достойное название и запустить в воздух; но накануне дня, назначенного для испытания готовой модели, отряд, в который входил Володя, отправился на экскурсию в Алупку. Ехали туда на большом автобусе по гудронированному шоссе, которое петляло вдоль моря, то приближаясь к нему, то, словно дразня, отбегая вверх, к горам. На крутых поворотах пионеров прижимало к стенкам автобуса, но, держась за узкие простенки между окнами машины, высовываясь, чихая от крымской пыли, они громко распевали, как всегда, знаменитую артековскую песню, известную во всех концах страны: Мы на солнце загорели, Словно негры, почернели. Наш Артек, наш Артек! Не забыть тебя вовек!.. Сделали остановку в Ялте, погуляли по набережной, где волны прибоя взлетали, разбиваясь о парапет, так высоко, что ветер с моря заносил брызги до тротуара. Иногда капли плюхались в зеркальные витрины магазинов и сползали по стеклу, в котором, отражаясь, плавало ослепительное крымское солнце с темной радугой на краю. А в Алупке, где дома и улицы карабкались по крутой горе, Борис Яковлевич вывел своих пионеров из автобуса и сказал: - Вот и приехали. Это Севастопольская улица, а вот и дом этот самый, номер четыре. Маленький белый домик стоял на горе. Высокие деревья поднимали над ним свои кущи. - Давайте, ребятки, чтобы лишних хлопот не доставлять, потише немножко... Поприветствуем, цветы вручим. Ну, потом, кто хочет сказать что-нибудь, пусть скажет. Поблагодарим, да и назад. Ведь тут и без нас народу приезжего, верно, каждый день - не отобьешься. Ребята поправили галстуки, с нетерпением оглядывая скромный чистенький домик, ничем не отличающийся от соседних. Борис Яковлевич постучал в калитку. Окно домика распахнулось. В нем показалась женщина, уже не молодая, но и не старая. Внимательно-печальные глаза глянули сверху на ребят. И тотчас же все ребята, не сговариваясь, подняли правую руку над головой, отдавая салют хозяйке маленького домика. - День добрый, Татьяна Семеновна! Здравствуйте! - сказал Борис Яковлевич, снимая белый полотняный картуз и утирая платком взмокшую макушку. - Не сердитесь, прошу, не гоните, дорогая. Вот отобрал из очередной смены. Очень уж хотелось пионерам моим хоть одним глазком на вас посмотреть. Прослышали, что вы тут рядом, по соседству с нами, проживаете, пришлось везти... Ну вот, ребятки, знакомьтесь: Татьяна Семеновна, мама Павлика. Ребята нестройным хором поздоровались с Татьяной Семеновной, не сводя с нее глаз. Володя осторожно подобрался поближе, чтобы никто не мешал ему глядеть. Стоял, закинув голову, полуоткрыв рот. Ему не верилось, что он видит перед собой родную мать Павлика, о котором столько читал, столько слышал, сам рассказывал малышам. Значит, вот эта самая женщина выносила, вынянчила самого знаменитого пионера, имя которого носят отряды, пионерские дома, о котором поют песни, рассказывают на сборах, ставят спектакли, печатают книги. А скромная женщина с простым лицом, которое теперь стало приветливым, освещенное тихой улыбкой скорбных губ, закивала им сверху: - Здравствуйте, ребята! Заходите, родные! Пожалуйста, заходите. Калитка-то отомкнута. У нее был мягко окающий уральский говор. Неловко толпясь, взволнованные встречей, пионеры просунулись через калитку во двор, таща на руках огромные вороха артековских роз. И когда Татьяна Семеновна вышла на крыльцо, цветы упали к ее ногам, потому что она не могла вместить в руках протянутые ей со всех сторон тяжелые душистые букеты. - Ой, милые, спасибо!.. Куда же это столько! Зачем вы красоту такую загубили? - говорила Татьяна Семеновна, силясь обхватить обеими руками гигантские вороха цветов. - Ничего, у нас в Артеке много! - говорили ребята. - Ну вот, я их в воду-то сейчас поставлю, возле Пашиного портрета. Поглядеть-то хотите? Конечно, все захотели посмотреть на портрет Павлика. Застенчиво входили в прохладные, чистые комнаты и подолгу вглядывались в портрет славного пионера из далекого уральского села Герасимовки, суровый подвиг которого показал всему миру, какой неодолимой преданности делу коммунистов, какой огненной ненависти к врагам его исполнены юные сердца младших сынов великой революции. Долго стоял у этого портрета и Володя. Он припомнил в эту минуту все, что слышал о Павлике Морозове, о страшной гибели его от руки убийцы, перед которым не дрогнуло сердце пионера. Потом он перевел глаза на женщину, стоявшую рядом и бережно ставившую цветы в кувшины, вазы и ведра. Ему захотелось сказать что-нибудь очень ласковое матери Павлика. - Похож на вас как! - решившись, заметил он. - Да, люди говорят, есть сходство, - вздохнула она. - А он сильный был, - спросил Володя, - высокий? - Нет, вроде тебя, чуть поболе! - У нас в Артеке один отряд есть имени вашего Павлика, - сказала одна из девочек. - И катер есть, тоже называется "Павлик Морозов". - А в Москве у нас переулок такой на Красной Пресне, тоже называется: переулок Павлика Морозова. - Татьяна Семеновна, расскажите что-нибудь о Павлике. - Да что же рассказывать-то? Вы, верно, все уже читали. Все сами знаете. В газетах-то и книгах лучше написано, чем я скажу. Что ж говорить-то? Хороший он, детки, был, честный очень. Уж если слово скажет, так никогда не отопрется. Учился очень шибко. И смелый. Он да правду, за Советскую власть на все готов был идти, ничего бы не пожалел. Вот и жизни не пожалел, смерти не убоялся. Сами знаете... А так он ласковый был, ребята. Ко мне был очень всегда с заботой... Она замолчала, поглядела на портрет сына, провела рукой по своему горлу. Володя слушал ее, жадно раскрыв глаза. Суровый подвиг Павлика и горе матери - все, что было так хорошо и давно уже известно ему по книгам, сейчас вдруг приблизилось, ожило, стало совсем близким, словно не в далекой уральской деревне случилось это, а где-то рядом с их школой, на их улице. А Татьяна Семеновна продолжала: - Он все море, бывало, хотел поглядеть, какое оно есть... О море мечтал. Да так и не довелось ему море-то увидеть. Ну, уж вы за него, ребятки, посмотрите и в память его порадуйтесь, что все вам дано... И моря и солнышка у вас вдосталь, и люди добрые за вами ходят, воспитывают вас. Вот смотрю я на вас, юные пионеры, и матерям вашим завидую... Андрюша Качалин вышел вперед и сказал осекающимся от волнения голосом: - Дорогая Татьяна Семеновна, позвольте мне от имени всех нас, от имени всех пионеров-артековцев, сказать вам... поблагодарить вас за то, что вы с нами побеседовали, и сказать... заверить вас, что мы все постараемся быть такими для нашей славной Родины... такими, каким был ваш Павлик. Этот день запомнился Володе ярче всех других лагерных дней. Всю обратную дорогу он молчал, а назавтра пришел в авиамастерскую, снял с рейки новую модель с бензиновым моторчиком и подошел к инструктору. - Владислав Сергеевич, - проговорил он, - я решил... Можно мне мою модель назвать "Павлик Морозов"? И никто не удивился, когда над лагерем, жужжа моторчиком, оставляя узенький дымный след в голубом крымском небе, поднялась модель, на крыльях которой было написано крупно и четко: "Павлик Морозов". Артековцы салютовали ей снизу, махали руками и белыми своими шапочками. "Павлик Морозов" быстро набирал высоту. Он пролетел над деревьями, теплые потоки воздуха подхватили его и понесли к морю. Его видели и в Нижнем лагере и в Верхнем, его заметила девочки в лагере No 3. Катера вышли в море, чтобы подобрать модель, если она сядет на воду, но "Павлик Морозов" все летел и летел, увлекаемый струями нежнейшего ветра, который ласкал щеки золотисто-загорелых артековцев, слегка шевелил листву деревьев и сдувал с дорожек опавшие лепестки роз. Вскоре катера потеряли из виду модель. Она словно растопилась в сверкающих отблесках моря, в ослепительно золотистом зное. Напрасно Володя с такой надеждой ждал на берегу возвращения катеров: ему сообщили, что модель исчезла. Борис Яковлевич звонил во все окрестные санатории и в подсобное хозяйство, спрашивая, не видели ли где-нибудь модель. Но она пропала. И только через добрый час работавшие на винограднике люди увидели, как с неба спускается к ним маленький самолетик. Предупрежденные уже звонком из конторы, они бросились с этой вестью к лагерю. - Летит... Летит... - пронеслось по всем лагерям. И хотя полагалось уже по закону садиться за столы, накрытые к ужину, ребята, подавальщицы, нянечки, вожатые и даже строгая докторша Розалия Рафаиловна - все выбежали на террасы, чтобы увидеть "Павлика Морозова", которого ветер послушно возвратил домой. Володя сразу прославился на все лагеря. Когда он появлялся где-нибудь, за ним вдогонку летело: - Это тот самый, у которого модель улетела, а потом сама вернулась... А сейчас он скромно стоял на левом фланге отряда лицом к высокой белой мачте. Быстро спускался южный вечер - теплый, благовонный, терпкий. Воздух был так напоен запахами сада и моря, что сладко-соленый вкус его чувствовался во рту... Зажглись цветные фонарики в лагерных аллеях. Заиграла музыка. Море уже фосфорилось, обдавая берег бледными искрами. И вдруг высокое пламя взметнулось на площадке перед амфитеатром. Тотчас вспыхнули огни на Адаларах. Жемчужный луч прожектора высветил алый флаг на мачте лагеря. Цветные ракеты ударили в небо, рассыпались с шипящим треском, повисли зелеными, красными, голубыми гроздьями и погасли, чтобы уступить место новым ракетам. Володя, с грудью, переполненной ароматным воздухом, восторгом и благодарностью, чувствовал в эту минуту, что он способен совершить любой подвиг во имя этого прекрасного, огнистого и чудесного мира. Плечом и локтем ощущая тесно прижавшегося соседа, он слил свое неистовое "ура" со звонкими, радостными возгласами своих сверстников и товарищей из Ленинграда, Якутии, Мурманска, Москвы и далекого Урала, где жил Павлик Морозов, отдавший свою короткую жизнь за то, чтобы на земле всегда были такие вечера, чтоб никто не смел отнять у детства это счастье, эти цветы и загасить ликующее пламя пионерского костра... Через четыре дня Володя уезжал домой. Он увозил то, что увозят с собой все артековцы: фотографию, запечатлевшую его самого у австралийского дерева; листья магнолии, засушенные и украшенные надписями "Привет из Артека!" - такой лист, если наклеить марку, можно послать по почте; самодельный ракушечный грот; мешочек с разноцветными морскими камешками; засушенных крабов, прикрепленных к черной круглой подставке, прикрытой сверху половинкой перепиленной электролампочки. Но, кроме того, в качестве особой премии, полученной за успехи по авиастроительству, он увозил с собой тщательно запакованную, разобранную на части рекордную модель "Павлик Морозов"... Дома по нему очень соскучились, да и сам он в последнее время стал тосковать по своим. Отец был в рейсе. Мама и Валя восхищались Володиным загаром, теребили его за пополневшие щеки. Обе брезгливо рассматривали засушенных крабов, и Володя сердился, что они не понимают, какая это прелесть... Он лег рано, устав от поездки и рассказов, предвкушая как завтра утром соберет модель и днем побежит на Митридат, где, как всегда в воскресенье, наверное, соберутся "юасы". Вот ахнут они, когда он покажет им своего "Павлика Морозова"! Мать пришла к нему, чтобы проститься на ночь, но он уже крепко спал, откинув дочерна загорелую руку, высунув смуглые ноги сквозь прутья кровати. Она залюбовалась сыном. Володя загорел, возмужал, поправился. Полуоткрыв пухлые, яркие губы, разрумянившийся во сне, он был очень хорош. Все его артековские сокровища красовались рядом на столике. Крабы, засушенные листья магнолии, гротик, картонки с частями авиамодели. Возле кровати валялись стоптанные до дыр, обцарапанные о камни, совершенно разбитые сандалии. Мать подняла их, посмотрела, покачала головой. Потом она потушила свет и бесшумно вышла. Вскоре все в доме уже спали. Дышал ровно и глубоко Володя, которому снились ракеты, отражающиеся в море. Сторожко спала Евдокия Тимофеевна, чувствуя сквозь сон, что сынишка опять рядом, дома, можно сегодня не тревожиться, как он там... Заснула уже Валентина, собиравшаяся завтра с Жорой Полищуком и подругами на концерт на Приморском бульваре. Спали керченские "юасы", видя себя во сне летающими над Митридатом и не подозревая, какую необыкновенную модель привез в город Володя Дубинин. Сменились полночные вахты на кораблях. Стал на капитанскую вахту Никифор Семенович, ведя свою шхуну из Феодосии в Керчь, к начинавшему светлеть горизонту. Над морем уже занималась ранняя заря. Ночь была самой короткой ночью в году. Начинался день 22 июня. Часть вторая ПОДЗЕМНАЯ КРЕПОСТЬ Глава I НЕ ВЗЯЛИ... Стало ли другим Черное море? Разве обмелело оно или остыло? Или Митридат стал ниже? И не таким было, как вчера, июньское небо? Или потускнело летнее крымское солнце? Нет, все было прежним. И море нисколько не изменилось, оставаясь, как всегда, у берега желтовато-кофейным от мути, поднятой прибоем, а дальше - зеленым, как яшма, и, наконец, сине-стальным у горизонта. И небо было таким же безоблачным, и солнце палило не менее рьяно, чем раньше. Так же нависал над городом Митридат и пахло на улицах рыбой. Все оставалось как будто неизменным, но Володя чувствовал, что все стало иным. Над вершиной Митридата уже не летали больше белокрылые модели "юасов". Туда теперь вообще уже никого не пускали. По склонам Митридата и на вершине горы расположились батареи противовоздушной обороны города. Снизу хорошо были видны на голубом небе черные контуры орудий: старый Митридат вытянул к небу узкие, длинные хоботы зениток. И так как виден был Митридат с любой улицы, то вооруженная гора нависала теперь над каждым перекрестком как напоминание о войне. Ничего нельзя было сделать с морем, с небом, с зеленью. Цвета их оставались такими же яркими под ослепительным крымским солнцем. Но теперь все как будто линяло в самом городе и на берегу. Блекли краски города. Весело расцвеченные катера, шаланды, шхуны в порту в несколько дней были перекрашены и стали серо-стальными, как море в шторм. Много людей надело одежду цвета земли и травы. Где-то еще далеко гремевшая война уже пятнала, приближаясь, стены и крыши домов. На складах в порту, на заводских зданиях появились странные, неуклюжие пежины, буро-зеленые кляксы камуфляжа - маскировочной раскраски. Все словно хотело спрятаться под землю, слиться с нею заодно, чтобы не быть приметным. Стены зданий, размалеванные маскировочными пятнами и линиями, расстались с присущими им прежде красками и напитались оттенками почвы, песка, приняли на себя тень оврагов, зеленые пятна кочек. Ни искорки не вспыхивало по вечерам на море, где всегда возле мола покачивалось столько ярких зелено-красных фонариков и так весело прыгали звездочки топовых огней на мачтах. Перестал мигать неугомонный маячок-моргун. И дик был по ночам весь этот ветреный, слепой и безлюдный простор, ничего теперь уже не отражавший. Но днем и ночью строгим, иногда колючим, немигающим огнем горели глаза людей; и Володе казалось, что глаза изменились разом у всех в тот памятный день 22 нюня, когда вся жизнь, словно корабль, отвалила от какого-то привычного берега и уже нельзя было сойти обратно. Как будто остался тихий берег далеко позади, а навстречу грозно задувает простор черных и неведомых бурь. Вести, одна тревожнее другой, приходили в Керчь. Фашисты бомбили Севастополь. Рассказывали, что уже в Симферополе объявляли воздушную тревогу, - а ведь это было совсем близко... В первые дни войны, жадно слушая радио, чуть не влезая с головой в репродуктор, Володя все ждал, когда же сообщат, что врага остановили, опрокинули, что он бежит, все бросая, и наши войска с красными знаменами уже ступают по улицам сдавшихся фашистских городов. "Стой, погоди, - говорил он своим товарищам, - это они только сперва так, пока наши не собрались. А вот завтра увидишь..." Но начинался новый день - завтра, а радио все не приносило желанной вести. Напротив, с каждым днем сообщения становились тревожнее. Враг все глубже вторгался в просторы Советской земли. Отец целые дни проводил в порту. Туда уже нельзя было пройти без специального разрешения. У ворот стояли часовые. Случалось так, что Володя подолгу не видел отца, который теперь редко приходил ночевать домой. Когда Володя услышал сообщение Советского Информбюро о том, что враги захватили Минск, он почувствовал, что ему необходимо поговорить с чел