овеком, который хорошо его поймет и поможет уяснить, что же это такое происходит... Он подумал, не пойти ли к Юлии Львовне, но почему-то застеснялся. Вспомнив своего старого приятеля Кирилюка, к которому уже не раз прибегал в тяжелые минуты, Володя отправился к нему. Но не пели уже голосистые чижи возле подъезда гостиницы, перечеркнувшей полосами газетной бумаги все свои стекла. Исчез и сам Кирилюк. Володя неуверенно тронул вертящуюся дверь и, подгоняемый ею, оказался в прохладном сумрачном вестибюле. На стульях, на диванах сидели, разговаривали, лежали, дремали военные, моряки, всюду были сложены чемоданы, баулы. Знакомый швейцар, увидя Володю, крикнул: - Давай, давай отсюда тем же манером, как въехал! - А Кирилюк где? - спросил Володя. - В народное ополчение ушел добровольцем... И чижей всех отпустил в бессрочную... Мрачный вернулся Володя домой. Он стал с подозрительным старанием прибирать у себя на столе, откладывая вещи в сторонку. Заметив в глазах его странный и решительный блеск, ничего доброго не предвещавший, Евдокия Тимофеевна озабоченно спросила: - Ты, Вовка, чего это задумываешься, а? Ты уж, пожалуйста, сейчас без глупостей... - Знаешь, мама, - проговорил Володя, останавливаясь перед матерью и ожесточенно оттирая щеку плечом, - вот уже четырнадцать лет мне скоро, а как-то жизнь у меня проходит без толку. - Как же это - без толку? - возмутилась мать. - Учиться стал хорошо, в Артек ездил, все тебя хвалить стали, а ты - "без толку"! - Да это все так, детское, понимаешь... То все не я сам как-то. То все больше для меня кругом делали. Ребята-пионеры по учению нагнать помогли, ты с папой тоже - со своей стороны... Гороно в Артек посылал. А вот я Сам, понимаешь, мама, сам я еще ничего такого не сделал. - Да кто ж в твоих годах может особенное такое сделать? Учись хорошенько, помогай нам по дому управляться, а будет задание от пионеров - сделай как следует. Вот и будет твоя помощь. Чего ж тебе еще? - Э, мама, - досадливо отмахнулся Володя, - не о том разговор идет. Ну когда финская война шла, я еще, так-сяк, сидел дома. Один раз, правда, мы с Донченко чуть не убежали, да война уже кончилась. А теперь, видно, длинная война будет... Весь народ воевать пошел, кругом мобилизация... Кирилюк, птицелов, и тот в ополчение пошел, а я тут должен оставаться... Вот как придет папа, я сейчас же к нему попрошусь... Или пускай сам меня на флот пошлет. А то убегу, и все. - Да как же тебе не совестно матери это говорять-то? Да если я отцу скажу... - А я ему сам скажу. Пришла с комсомольского собрания Валентина. Ее тоже теперь целые дни не было дома. Она пришла усталая, ступая натруженными, отяжелевшими ногами, бессильно опустилась на стул, стянула с крючка на стене полотенце, стала обтирать распаренное лицо, запылившуюся шею. - Ты бы умылась сперва, - заметила ей мать. - Обожди, мама... Отдышаться дай. Мы сегодня с нашими ребятами целый эшелон выгружали. Комсомольский субботник у нас был. Уж устали так устали! Я сюда шла, руками себя под коленки взяла, да и подымаю ноги: не идут, да и все тут... Володя посмотрел на нее с неудовольствием. Он видел, что сестра гордится своей усталостью, даже выставляет ее как будто напоказ: вот, мол, смотрите, как я потрудилась. - А завтра... - продолжала, обмахиваясь полотенцем, Валя, - завтра, мама, все наши комсомольцы, да еще с завода Войкова и с обогатительной фабрики получают направление от горкома в Рыбаксоюз - сети сушить и чинить. Надо женщинам там помочь, раз у них мужчины в армию пошли. Володя уже внимательно слушал сестру, осторожно присев на табуретку возле стола. - Вам хорошо! Вы уже комсомольцы. Вас везде посылают, - позавидовал он. - А вы что же, пионеры, дремлете? - отвечала она. - Вон на вокзале железнодорожные ребята сегодня, я видела, лом собирали. Сейчас дела всем хватит, а ты все с альбомчиком возишься. Володя покраснел. - Прежде всего, это не альбом, а дневник. Если уж взяла без спросу и позволения у меня, так хоть бы поглядела как следует. По себе судишь, видно. "Альбом"! Я туда сообщения Информбюро переписываю. Чтобы у меня получилась потом, когда война кончится, вся история, с первого дня. Если не можешь понять, нечего хватать то, что тебя не касается. Володя сердито вышел из комнаты, сбежал по лестнице во двор. Через несколько минут он уже был под окнами дома, где жил его приятель Киселевский. Володя громко свистнул и тотчас же услышал, как кто-то забарабанил из комнаты пальцами в окно. Киселевский махал ему рукой, приглашая зайти, но Володя показал пальцем на землю, зовя приятеля выйти во двор. Когда Киселевский вышел, Володя сказал ему: - Ты про Тимура читал? - Это как он и его команда действовали? - Ну да, Гайдара. Помнишь, как они там организовали, чтобы помогать, если у кого на фронт отец ушел? Давай мы тоже так. - А я не знаю как... - Да я и сам тоже не очень знаю, только хочется что-нибудь такое делать. А то я тебя просто предупреждаю, Киселевский: убегу я, и все. - Куда это ты убежишь? - На фронт - вот куда! - Ну и заберут тебя по дороге, - уверенно изрек Киселевский. - Просто ничего на свете не бывает... Да, мало на свете дел, которые делаются просто! Казалось бы, чего проще: узнать в военкомате адреса, но которым были посланы мобилизационные повестки, зайти прямо в те дома, поздороваться, отдав салют по-пионерски, и сказать: "Здравствуйте! Мы пионеры, у нас есть тимуровская бригада, вот мы из нее. Мы хотим вам помочь. Скажите, что вам надо?" Да ведь не выйдет так. Начнут отнекиваться: спасибо, мои, ничего не надо. Это - на хороший случай. А возможно, еще и посмеются: тоже, мол, нашлись помощники! Пожалуй, могут и выгнать: дескать, вас еще тут не хватало! А если делать все тайно, как делал гайдаровский Тимур, по теперешнему военному времени совсем могут выйти неприятности. Наскочишь еще на комсомольский истребительный отряд, и заберут тебя, да еще скажут, что ты ходил по чужим дворам и лестницам, подсматривал что-то. Кругом все говорили о шпионах. Да и сам Володя мечтал изловить какого-нибудь диверсанта и присматривался ко всякому подозрительному встречному. Нет, тайно сейчас уже нельзя было действовать. И тогда Володя отправился за советом к Юлии Львовне. Очутившись на знакомом школьном дворе, где стояла каникулярная тишина, Володя почувствовал, как ему хочется, чтобы скорее начались опять занятия. Ему казалось, что если каждое утро снова будут звонить звонки и день будет подчиняться школьному расписанию, а каждая минута заполнится делом, занятиями, и кругом сойдутся свои ребята-одноклассники, и в пионерской комнате будут сборы, и Жора Полищук, которого теперь не сыщешь, будет им рассказывать о войне, - может быть, и на душе станет спокойнее. Но тут же он подумал, что садиться за парту, готовить и отвечать уроки сейчас, вероятно, никак нельзя. Не пойдет сейчас учение в голову: все мысли заняты одним - войной. Все же, когда Юлия Львовна, как всегда, спокойно, только чуть подрагивая бровями, выслушала Володю и заговорила с ним своим обычным размеренным, строго и певуче звучащим голосом, он испытал некоторое успокоение. - Дубинин, дорогой, - сказала Юлия Львовна, - я понимаю, как тебе не сидится сейчас. Только ты не спеши: это война большая. Конечно, им нас не одолеть никогда - в этом-то я твердо убеждена, - но силы нам надо беречь. Силы у нас будут прибывать с каждым днем. Такие, как ты, там, на фронте, не требуются, уверяю тебя. А что касается помощи здесь, то вот это дело хорошее. Я - за это! Светлана уже собиралась пойти к тебе, обойти всех ребят и начать работу. - Как ее только начать вот? - Я не помню, у кого это я читала... "Самое трудное дело - это начать. Преодолеть его можно только одним способом: начать". И они начали. Первым оказался дом военного моряка Сырикова, отца того самого Илюши Сырикова, который любил задавать вопросы на беседах Володи с малышами и как-то спросил, как учится сам Володя. Увидев входивших пионеров, Илюша, который был дома один, сперва оробел и долго не хотел пускать ребят из передней в комнату, а потом увидел Володю, узнал его и сказал: - А ты у нас про Чкалова объяснял. Ты мне сделаешь корабль, как обещал? В тот же день с Володиного стола исчез один из лучших миноносцев. Через день в неизвестном направлении уплыл крейсер, искусно выточенный Володей из полена. Не прошло и пяти дней, как флотилия на столе подверглась опустошению. Вся Володина армада - все его корабли, вплоть до великолепного линкора "Красный Спартак", все эсминцы, тральщики, подводные лодки, вырезанные из коры, - все пошло в ход, все отдал щедрый Володя ребятишкам, чьи отцы ушли в армию. И, едва завидев под окном или через раскрытую калитку красный галстук дежурного пионера, ребятишки кричали: - А где пионер Володя? Он придет сегодня? А когда он прядет опять? Случалось и так, что к вечеру прибегала Светлана Смирнова, застенчиво говорила Евдокии Тимофеевне: - Позвольте, пожалуйста, вашему Володе сегодня еще на Пироговскую сходить. Там такой Сережа есть Стрельченко, у них отец танкист... Так он все плачет и просит, чтобы Володя ему корабль починил. Никак не укладывается спать. Уж ко мне мать его приходила... И Володя шел на Пироговскую. Он вставал теперь чуть свет, чтобы услышать первое радио. Вскакивал с постели. Сон сваливался с него вместе с простыней, которой он укрывался. Неслышно ступая босыми ногами, подбегал к громкоговорителю. Стоял, залитый лучами еще низкого утреннего солнца, маленький, под орех разделанный артековским загаром, с выцветшими волосами, теплый со сна. При каждом движении сестры или матери махал на них рукой, чтобы они не шумели, и слушал, слушал утренние сообщения Совинформбюро. Не моргая, смотрел он в черную воронкообразную тарелку, из которой доносились размеренные слова диктора... Володя чувствовал, что ему необходимо посоветоваться обо всем, что он думал эти дни; нужно было непременно свидеться с отцом. Но Никифор Семенович уже неделю не выходил из управления порта. - Мама... - сказал Володя. - Как хочешь, мама, но только я сейчас в порт схожу к папе. Уж как-нибудь там пробьюсь... После вчерашнего короткого дождя утро было необыкновенно ясное. Дома, деревья, столбы отбрасывали резко очерченные тени. Володя не успел выйти со двора, как перед самой калиткой навстречу ему покатилась маленькая черная тень. Он услышал заливистый лай, и сейчас же что-то теплое, мохнатое кинулось ему на грудь, мокро лизнуло в нос. - Бобик, Бобик! - закричал радостно Володя, отбиваясь и хохоча. А Бобик все прыгал на него, норовя непременно лизнуть в лицо. Володя слегка отпихнул собаку и выскочил на улицу, чтобы встретить отца, точным вестником прибытия которого было появление Бобика. И действительно, тут же, за калиткой, он увидел отца. Никифор Семенович очень осунулся за эти дни. Загорелое лицо его казалось истомленным, в глазах с красными веками догорал тот сухой, воспаленный блеск, который бывает обычно у людей, еще не ложившихся спать со вчерашнего дня. Володя сразу же перевел свой взгляд немного повыше и увидел на морской фуражке отца уже не прежний значок торгового флота, а так называемый "золотой краб" с красной звездочкой - герб Военно-Морского Флота. - Папа, ты что? Уж мобилизовался? - На флот ухожу, сынок. Сегодня отбываю. Проститься с вами зашел... Вот то-то и оно... Ну, а у вас как тут? Что мама, Валя?.. Через полчаса мать уже принялась собирать Никифора Семеновича в дальнюю военную дорогу. За долгие годы совместной жизни с Никифором Дубининым, с которым встретилась она когда-то в санитарном поезде, Евдокия Тимофеевна поняла, что спорить с мужем, удерживать его, отговаривать - бесполезно. Уже не раз отправляла она его в опасный путь, провожала в бой, снаряжала в плавание. И каждый раз, будучи не в силах подавить тяжелый страх за мужа, она гордилась невольно этим сильным, спокойно-смелым человеком, для которого голос сурового мужского долга был зовом собственной совести. Она знала, что ей предстоят трудные дни, полные тревог, самых страшных опасений, тяжелых и неотгонимых мыслей, - знала, как ей будет трудно, но чувствовала: так надо, и иначе сейчас быть не может. И Володя, который ждал, что мать заплачет и станет упрашивать отца, чтобы тот не ходил добровольцем в военный флот, с уважением поглядывал на потускневшее, замкнутое, словно какой-то пеленой закрывшееся лицо матери. Она укладывала в чемодан вещи отца, книги, бритвенный прибор, семейную фотографию. Валентина выгладила белье отца, аккуратно сложила чистую тельняшку. Володя пристроился на диване возле отца, который перебирал книги, бумаги, откладывая часть из них в сторону. Улучив удобную минутку, Володя шепнул Никифору Семеновичу: - Папа... у меня к тебе большая просьба. Только ты выслушай. - Слушаю, Вова, - откликнулся отец, продолжая перекладывать бумаги. - Папа, только ты по-серьезному слушай, а условимся, что без шуток. - Какие тут могут быть шутки? - Отец сдвинул книги в сторону. - Ну, высказывайся, в чем дело? - Папа, прошу тебя, будь человеком, возьми меня с собой! - Вот, вот! - донеслось от стола, где была мать. - Только и слышу от него все дни. А тут еще убежать грозился. - Куда это? - удивился отец. - На военный флот. Буду юнгой у тебя. Плавать я умею - это раз. В тир я ходил - значит, стрелять научусь скоро - это два. - Во-первых, если дело на счет пошло, так у тебя получилось пока не два, а полтора, раз еще только обещаешь научиться, - отвечал отец. - А главное, тебе там делать нечего. Ты дома тут больше пригодишься, я так считаю. За хозяина станешь. Мужчина! - Ну тебя, папа, опять ты смеешься, а я серьезно... - И я, Владимир, совершенно серьезно. - Действительно, очень ты нам нужен, - присоединилась Валентина и тихо прибавила: - Полтора моряка. - А ты помалкивай, ни два, ни полтора! - отрезал Володя. В сенях залаял Бобик. На лестнице послышались шаги. В дверь постучали. Володя пошел открывать. Он вернулся тотчас же в залу, еще из передней крича: - Дядя Гриценко приехал! И Ваня! - А, добро пожаловать! На проводы угодили, в самый раз... Пока Иван Захарович Гриценко, молчаливый, застенчивый человек, от которого сразу запахло на всю квартиру рыбой и табаком, присев на диван, неспешно беседовал с Никифором Семеновичем, Володя в уголке тихонько разговаривал со своим старым приятелем: - Слыхал, Ваня, что по радио говорили? - Ясное дело, слыхал. - А я себе в дневник записал. - А я и так помню, без записи. - Да и я помню. Только это для истории потом будет, У меня все записано от Совинформбюро. - Покажи. - После покажу, там не все разборчиво; я карандашом. А как чернилами обведу, покажу. Ну, как у вас там, в Старом Карантине? - У нас там ничего особенного не заметно, а вот в Камыш-Буруне кругом маскировка понаделана, так fie узнаешь теперь... - Так, - спрашивал тем временем дядя Гриценко у Никифора Семеновича, - значит, обратно подаешься? В военный флот? По молодой своей привычке... - Да, на свой боевой, Черноморский, - отвечал Никифор Семенович. - Четырнадцать лет прошло, как демобилизовался. Я сразу заявление подал, чтобы идти добровольно, да в порту дела задержали. Никак не отпускали. Ну, уж сегодня я всем заявил, что больше дня не останусь тут. "Давайте, говорю, отпускайте, как хотите". Отпустили, Имею про себя думку: попрошусь на свой миноносец. - Он наклонился к Гриценко, заговорил тихо: - Иван Захарович, по родству, по дружбе, пригляди тут... Поручаю тебе моих - все семейство. Имею на тебя надежду. - Будь уверен, Никифор. Воюй, плавай со спокойной душой. О твоих позабочусь - так не бросим, в случае чего. - И за Вовкой, прошу, присмотри, у него все думки насчет фронта замечаются. Прыткий больно. Ты уж тут твердой рукой... - Про то не думай - придержим. Вечером Дубинины вместе с обоими Гриценко провожали Никифора Семеновича. Отец держался браво, был он уже по-военному подтянут; во всей его повадке снова проступила та лихая молодцеватость, которая свойственна военным морякам. Он поглядывал то на дочь, то на сына, улыбался с некоторым смущением, как человек, который чувствует себя в центре внимания, рад этому, но в то же время стесняется, что доставил людям столько хлопот и волнений. Он старался отвести взор от бледного, неподвижного лица жены, но все время чувствовал на себе неотрывный взгляд ее глубоко запавших за день, остановившихся глаз. Два раза ударил вокзальный колокол. Стали прощаться. - Ну, счастливо тебе воевать, чтобы не хуже, чем в девятнадцатом, - пожелал дядя Гриценко, тряся руку Никифору Семеновичу. - Ни пуха тебе, ни пера, завтрашний адмирал! - Счастливо и тебе оставаться... Будь здоров, бывший пулеметчик... Может, и тебе выйдет старое вспомнить. Еще до генерала дойдешь, - отшутился Никифор Семенович и, показав глазами на своих, добавил тихо: - Уговор ваш насчет моих не забудь! - Насчет этого не сомневайся, - отвечал Гриценко. - А вот ты погоди шутковать... Ты про меня как сейчас сказал? Бывший пулеметчик? Что ж, было дело; приходилось и в германскую и в гражданскую. В случае чего, если и до меня черед дойдет, мой год выйдет, возражений не имею - я строчить из "максима" не разучился. За первого номера хоть зараз сойду. Залился кондукторский свисток. Все, кто был на перроне, невольно подались к вагонам, словно провожающие хотели схватить поручни вагона и удержать поезд хоть еще немного у вокзала. - Ну, главный отправление дает, - сказал отец. - Будь здорова, Дуся! Он крепко обнял Евдокию Тимофеевну, туго свел брови, еще раз крепко и порывисто поцеловал жену, осторожно снял ее руки со своего плеча. Потом он звонко расцеловался с Валентиной, нагнулся, поймал Володину ладонь, крепко стиснул ее, а другой обхватил сына, потянул к себе, почти приподнимая - и у Володи, который привстал на цыпочки, на мгновение из-под ног ушел перрон. - Расти, мальчуган, - глухо проговорил отец и крепко поцеловал его в губы. Володя почувствовал знакомый запах трубочного табака, легкий привкус сливяной настойки, которой мать угостила отца на прощание. Володя успел шепнуть: - Папа, ну будь же человеком! Ну, возьми меня с собой... Сперва позади них, а затем под самыми ногами раздался собачий визг и скулеж, и Бобик запрыгал между Никифором Семеновичем и Володей, взлетая всеми четырьмя лапами в воздух. - Скажи ты на милость, - засмеялся Никифор Семенович, - удрал-таки. Вот морская душа! Почуял, что я в рейс ухожу. Ну, ясно, как же без него можно?.. Возьми-ка его, Вова, на руки да держи покрепче, не то, гляди, за мной увяжется, угодит под поезд. - Не пойму, как он с квартиры выбрался... Верно, в чулане стекло высадил - ведь я его заперла, - сказала мать. Паровоз сипло прикрикнул на всех, словно сам уже ушел вперед и подзывал издали отставших. Никифор Семенович еще раз быстро поцеловал жену и вскочил на подножку вагона. Бобик, увидев это, стал рваться из рук подхватившего его Володи. Так и стоял Володя на перроне, прижимая к себе лаявшего и жалобно скулившего Бобика. Он даже не смог помахать рукой вслед поезду, который уносил на войну отца. Сразу на перроне стало тихо и зияюще пусто. Вот поезд ушел, открыв вторые пути и далекие привокзальные виды, словно обнажилась вся боль разлуки. Кто-то позади плакал причитая. Евдокия Тимофеевна медленно повела рукой по лицу, сгоняя прокравшуюся слезу. Все тихо уходили с перрона. Володя шел последним, неловко неся на руках затихшего и все оборачивающегося в сторону ушедшего поезда Бобика. Выйдя из вокзала, Володя поставил собаку на лапы: - Пойдем, Бобик. Не взяли нас с тобой... Глава II СЕРДЦЕ ГОРИТ Через три дня Володя застал дома мать заплаканной. - Ты что, мама? - встрепенулся он. Евдокия Тимофеевна мотнула головой в сторону репродуктора: - Расстроилась я, Вова... Передавали сейчас про летчика одного нашего. Его из орудия подожгли, бензин у него загорелся в воздухе, так он взял самолет на фашистов... И сам с ними взорвался... Вот до чего их ненавидел! А молодой, наверное. Мог бы, поди, с парашютом соскочить, а не захотел. На смерть решился. Фамилию вот не разобрала, капитан какой-то - Поспелов, кажется... Володя слушал мать, закусив губу, и перевел дыхание только тогда, когда она кончила. Он сейчас же помчался на улицу Ленина, где расклеивались ежедневно сообщения Совинформбюро. И там он, мусоля от волнения карандаш, отчего на губе у него образовалась темная полоска, переписал в свой дневник: "Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя". Володя переписал аккуратно эти строки сообщения, потом дома обвел их чернилами. Вечером он прочел их Светлане Смирновой. И, прочтя, добавил: - Вот так бы и Чкалов на его месте сделал, если бы живой был! Знаешь, я уверен! Однажды вечером к нему прибежала Светлана. У нее было очень расстроенное лицо. - Володя - сказала она, - ты очень устал? Володя, у которого все тело и руки ныли после работы на огородах, где пионеры помогали семьям фронтовиков, спросил: - А что? - Помнишь, ты на Пироговскую ходил кораблик чинить? Им извещение пришло: отец в танке сгорел. Такое у них там творятся, прямо я и не знаю, что делать... Маленький этот... Я даже не думала, что он понимает... А он как вцепился в мать, так и не отдерешь прямо. Давай вместе туда сходим!.. Евдокия Тимофеевна, убиравшая наутро залу, удивилась пустоте на Володином столе. Она не сразу поняла, чего тут не хватает. Корабли давно уплыли отсюда, но Евдокия Тимофеевна хорошо помнила, что вчера еще стол был чем-то занят. - Володя, - позвала она сына, - не могу я никак припомнить, что у тебя вчера тут на столе было... Недостает чего-то... Володя вскинул на мать немного смущенный взгляд из-под ресниц: - Модель тут стояла... которая из Артека... - Пускать ходил? - Ну да, есть у меня время, как раз... Я ее на Пироговскую снес. Мальчишке тому подарил, у которого отец в танке сгорел. Он все ревел, ревел... Меня, мама, такая жалость взяла! Я уж его и так и эдак... Ну никак, понимаешь! Плачет, и все. Я тогда принес модель да как запустил ее! А он так руками в ладоши - хлоп-хлоп! И засмеялся сразу. А как в руки ее взял, так затрясся весь. Ну, я ему и отдал. Пускай... - А не жалко было? - спросила мать и наклонила голову, с лаской оглядывая сына. "Совсем как Никифор: что свое - все отдаст", - подумала она. - Было немножко, - признался Володя, - только мальчонку того еще больше жалко было... Ну, и ладно про то, - неожиданно прервал он сам себя и нахмурился. ... Занятия, как всегда, начались 1 сентября. Обычно в этот день все здание школы, отвыкшей за лето от шума, оглашал бурный гам. А сегодня ребята тихо собрались в большом зале. И директор Яков Яковлевич произнес коротенькую речь. - Друзья, - сказал он, - сегодня, как и в прошлые годы, мы начинаем занятия. Мы встречаем этот большой для каждого советского учителя и школьника день в не совсем привычной обстановке. Я вижу по вашим лицам, я чувствую по той серьезности, с какой вы сегодня пришли сюда, что вы сами понимаете, какие тяжкие испытания выпали сейчас нашей Родине. Враг хочет не только отнять у нас землю и лишить миллионы людей жизни... Он вознамерился уничтожить все, что мы завоевали под славным знаменем Ленина. Мы завоевали для себя право на труд, свободный вольный труд. Фашисты хотят сделать труд снова проклятьем для человека, а нас превратить в своих рабов. Мы провозгласили и утвердили право человека на отдых, на обеспеченную старость. Фашисты умерщвляют беззащитных стариков, убивают детей. Мы как великое достижение Октябрьской революции закрепили за каждым нашим человеком право на образование. Фашисты хотят отнять у нас свет знания, ввергнуть нас во тьму животного невежества. Но мы, ваши учителя, гордые тем, что нам доверено осуществить право каждого из вас на овладение знанием, заявляем на весь мир: как бы ни гремели пушки, они не заглушат голоса учителя, который будет всегда раздаваться в этих стенах, пока они стоят... Потом выступали комсомольцы-старшеклассники. Когда Яков Яковлевич уже собирался дать команду: "По классам!" - поднял руку Володя. Все оглянулись на него с удивлением. Володя в школе был застенчив и редко выступал на больших собраниях. - Что ты хочешь сказать, Дубинин? - спросил директор. - Мне хочется... Можно мне прочесть стихотворение про летчика Гастелло? Я из журнала "Огонек" выучил. - Ну что же, прочти, - разрешил директор. - Тише! - прикрикнул он на пионеров, которые недоуменно переговаривались, посматривая на Володю. Никто не ожидал этого от Дубинина. Володя вышел на середину зала, где стоял директор, поправил алый галстук и неожиданно звонким, заставившим всех сразу притихнуть голосом прочел стихи, которые он нашел вчера в "Огоньке" и сразу заучил наизусть: Только в час, когда моторы стали, Он пошел в последнее пике... Володя посмотрел на пионеров, отыскал глазами Светлану Смирнову, которая слушала его с вытянутой от внимания шеей, приподнявшись на носки. Нужно так любить свою Отчизну, Вовсе забывая о себе, Чтобы и в огне, прощаясь с жизнью, О ее заботиться судьбе... Все слушали его - старшеклассники, с физиономий которых быстро сошла привычная надменность, и малыши, восторженно взиравшие на своего любимца, и Юлия Львовна, рядом с белой головой которой особенно черной казалась шевелюра Ефима Леонтьевича, и директор Яков Яковлевич, и Мария Никифоровна, географичка, и физик Василий Платонович, и друзья Володи: Аркаша Кругликов, Миша Донченко, Володя Киселевский и Светлана Смирнова. Все слушали его. И голос Володи крепчал с каждым словом: Не впервой нам силу мерить силой, Будет в прах развеян вражий стан! Над твоею огненной могилой Мы клянемся в этом, капитан... Он кончил, и кто-то из малышей захлопал, но тотчас же спрятал руки, испуганно посматривая на соседей: может быть, не полагалось по случаю войны, да еще после таких серьезных стихов, аплодировать? Но Юлия Львовна, протянув к Володе тонкие руки, несколько раз громко ударила ладонью о ладонь. И тогда все зааплодировали бурно, рьяно, восторженно. Всем, конечно, захотелось получить эти стихи на память. Когда Володя проходил на свое место, ему со всех сторон шептали: "Дубинин, дай списать стихотворение...", "Перепишешь мне на память?" Так и начались в школе занятия. Как прежде, звонил звонок, входили в класс учителя с картами, скатанными в трубку, с журналами под мышкой, с чучелами птиц, гипсовыми слепками и различными приборами в руках. За партами все вставали, потом садились, начинался урок. Все как будто шло своим порядком, давно заведенным и прочно укоренившимся. Но Володе часто на уроке начинало казаться, что все это не настоящее, все это теперь лишь изображает школьные занятия. И Василий Платонович, объясняя рычаг второго рода, смотрит в окно и думает, наверное, о том, о чем думает и он сам, Володя: о войне, о фронте, который становится все ближе и ближе. И во время какой-нибудь письменной работы, когда в тишине класса слышался только сосредоточенный шорох перьев о бумагу или легкий скрип парты под потянувшимся учеником, на Володю находило вдруг страдное оцепенение: он не мог собрать мыслей. Ему начинало казаться диким и невозможным, что в то время, когда на страну навалилось такое страшное бедствие, они сидят как ни в чем не бывало в классе, водят перышком, что-то складывают, вычитают, выносят за скобки, упрощают... А он слышал в разговорах, читал в сводках и сообщениях, что враг уже идет на Крым. Володе, казалось странным, почему не только в школе, но и в городе все шло обычным порядком: люди ходили на работу, торговали магазины, продавались бычки на базаре... Мог ли он знать, что за этим видимым для всех, привычным ходом жизни зрело уже другое, трудное, пока еще творимое втайне дело, которое должно было в близком будущем помочь борьбе народа и приблизить ее страстно ожидаемый исход! Володя не знал, что дело это секретно делают люди, среди которых было много знакомых, друзей отца, не раз бывавших у них дома в гостях. Мог ли кто думать, что скромный, молчаливый дядя Гриценко на Старого Карантина посвящен в эту тайну, о существовании которой Володя даже не догадывался! Откуда было знать Володе, что несколько раз уже встречавшийся ему на улице худощавый пожилой человек в черных очках, палкой нащупывающий дорогу, не кто иной, как товарищ Андрей, известный под этим именем лишь двум-трем партийным руководителям города? Он по поручению партии и руководил тем тайным делом, которое постепенно подчиняло себе все подготовительные оборонные работы на заводах и предприятиях, в каменоломнях и учреждениях. Но никто, даже из людей, выполнявших эти задания, не знал, что под кличкой "Андрей" действует приехавший из Симферополя для организации большевистского подполья - на случай, если враг прорвется в эти края, - старый большевик, опытный подпольщик Иван Андреевич Козлов, только что перенесший тяжелую операцию глаз, полуслепой, но не пожелавший в тяжелые для Родины дни оставаться в больнице... Обросший бородой, согбенный, он терпеливо стоял вместе со всеми в очередях у магазинов, катил к себе домой полученный бочонок с соленой камсой; постукивая палочкой по плитам тротуара, осторожно пробирался среди прохожих на улицах. Кто бы мог догадаться, что этот такой неприметный человек с мешком за плечами уже в пятый раз за свою жизнь уходит в большевистское подполье, чтобы организовать сопротивление врагу! Знал об этом только секретарь городского комитета партии товарищ Сирота, которого Володя прежде не раз видел в Доме пионеров и однажды даже показывал ему свою скоростную модель. Володя и сейчас часто встречал товарища Сироту в порту, издали видел его у зенитных батарей на Митридате. Секретарь горкома партии стал председателем городского Комитета Обороны. Но никто (а в том числе, конечно, и Володя) не подозревал о связи, которая существовала между действиями энергичного, быстро двигавшегося товарища Сироты и медлительным старичком в черных очках, который иногда прохаживался вдоль набережной, нащупывая палочкой дорогу... Между тем на заводе Войкова и на железорудном комбинате рабочие уже готовили два бронепоезда. Все перестраивалось на военный лад. В Камыш-Буруне и по всему побережью мобилизовали весь рыбацкий флот. На катерах и шаландах устанавливали пушки. Маленькие рыболовецкие суда превращались в военные корабли. Даже на консервном заводе делали теперь гранаты, а на табачной фабрике изготовляли котелки, траншейные печки, оборудовали походные хлебопекарни. Володя заметил как-то вечером, что исчезло яркое зарево, которое обычно полыхало над заводом имени Войкова. Там, за заводом, была шлаковая свалка, и когда ночью выливали ковши со шлаком, то на десятки километров вокруг все озарялось розоватыми отсветами. Володя не зная, что коммунисты завода вместе с комсомольцами дни и ночи работали, возводя вокруг завода высокие стены из кирпичей, которые замаскировали свалку, и что самолеты Черноморского флота специально подымались по ночам над Керчью, проверяя, не видны ли с воздуха каленые горы шлака. Володя не знал также, что все наиболее ценное оборудование уже вывозится из города на Урал, а по ночам через пролив - на рыбацких баркасах, на самодельных плотах из бочек, сбитых дощатыми настилами, - переправляют сотни тысяч голов скота, перебрасывая его на Тамань. Не знал Володя и того, что в Керченский горком уже сыплются заявления от коммунистов и комсомольцев, от беспартийных граждан, которые просят зачислить их заранее в партизанские отряды, если понадобится организовать такие. Товарища Сироту осаждали старые партизаны 1919 года: - Мы к тебе, товарищ секретарь! Давай зачисляй. Пришло времечко и нам старые кости размять. Давай задание. В разных районах создавались продовольственные запасы, склады оружия, в каменоломни спускались бетонированные ванны для хранения питьевой воды. Везде - я на заводе Войкова, и на Камыш-Бурунском комбинате, и на Судостроительном - были созданы возглавленные коммунистами, смелыми и решительными людьми, группы подрывников. Но откуда было знать все это школьнику? Люди, которым Коммунистическая партия доверила это трудное, опасное задание, умели хранить тайну и делать до поры до времени свое дело незаметным для всех. Все чаще и чаще стали взвывать над Керчью сирены воздушной тревоги. И тогда над Митридатом с треском лопались мелкие облачка зенитных разрывов. Двадцать седьмого октября, когда Володя вместе со всем классом решал контрольные письменные задачки по физике, за окнами школы завыла, забираясь все выше над городом, будто взбегая на вершину Митридата, портовая сирена. Заголосили пароходы. Ветер принес далекие выстрелы зениток, словно где-то откупоривали множество бутылок одну за другой. Дверь класса резко открылась, вошла Юлия Львовна. - Простите, Василий Платонович... В городе воздушная тревога, - сказала она. - Ребята, книги оставьте в партах, а сами сейчас же выходите из класса и спускайтесь в убежище. Спокойно. Без толкотни. Места всем там хватит. Дубинин! Ты что, считаешь себя неуязвимым? Почему ты остаешься? - А я не остаюсь, Юлия Львовна. Только я в убежище не пойду. - Как это так - не пойдешь? Ты разве не знаешь приказа по городу: "В случае тревоги немедленно укрываться"? - А я в дружину записался... Мое место, может быть, как раз на крыше, а не в подвале. Чудовищный грохот, тяжкий, все под себя подминающий, ударил по городу сверху, словно сам Митридат рухнул на Керчь. В классе посыпались стекла из окон. Юлия Львовна схватила Володю за руку и почти насильно вытащила его в коридор. Когда Володя выбежал на улицу, он невольно остановился, подавленный ужасом. Осколки камня и стекла, кирпичная крошка покрывали мостовую. А посреди улицы, перед самым зданием школы, лежал смятый, разорванный и какой-то исполинской силой принесенный сюда огромный пароходный котел. Одним концом он врылся в землю, другим выворотил полстены у соседнего здания. С моря продолжали доноситься гулкие раскаты взрывов. Запах гари - тревожный, наводящий жуть - стелился вместе с дымом вдоль улицы. На Митридате часто били зенитки. Над портом клубился черный, обагренный снизу отсветами пламени, словно кровью подтекавший, дым. Володя бросился бежать к порту. По дороге он узнал, что фугасная бомба с немецкого бомбардировщика "юнкере" попала в только что прибывший пароход со снарядами. Произошел взрыв, и сила его была столь чудовищна, что котел парохода зашвырнуло с моря в центр города... Больно было смотреть на обезображенные улицы. За какие-нибудь десять минут бомбы поковеркали много домов, вырвали деревья. Акации валялись прямо на мостовой. Одна из них сползла в зияющую воронку посреди улицы. В разбитой витрине магазина, всаженная туда взрывной волной, свалилась на осколки стекла убитая лошадь. Печально звенели порванные провода, свисавшие со столба, который, падая, уперся концом в выбитое окно двухэтажного дома. Дул холодный, пронизывающий ветер, отдававший копотью. Володя услышал какой-то странный, цокающий звук, словно кто-то над самым ухом его стучал быстро и часто одной костяшкой домино о другую. Он прислушался; холодея, почувствовал, что от этого противного, где-то уже в нем самом раздававшегося цоканья его начинает всего трясти, и вдруг понял: это просто-напросто у него стучат зубы... Ночью вновь объявили тревогу. Быстро одевшись, Володя вылез на крышу. Где-то в вышине, пока еще далеко, небо сверлил ноющий, противный звук, чем-то напоминавший Володе жужжание бормашины в зубоврачебном кабинете, куда он однажды попал. Город притаился во мраке осенней ночи. Черная громада Митридата высилась над затемненными домами. И вдруг на склоне горы несколько раз подряд блеснул какой-то колючий свет. Он погас, снова зажегся, три раза мигнул, потух. И вдруг в том же месте на какую-то долю секунды вспыхнул ярко-красный огонь. Прошло несколько минут, и вспышки белого и красного света возобновились. Через минуту Володю, бежавшего по улице к штабу ПВО, задержал патруль - два моряка и милиционер: - Ты чего бегаешь? Не слыхал тревоги, что ли? - С Митридата фашистам сигналит кто-то! - заторопился Володя и потянул милиционера за угол, откуда был хорошо виден склон Митридата. Пришлось подождать некоторое время; а сигналов-то как раз и не было, и патрульный уже хмуро посматривал на Володю. Но вот у вершины Митридата опять остренько сверкнул несколько раз подряд белый свет, сменился красным и погас. - Как твоя фамилия?.. - быстро спросил милиционер. - Дубинин? Владимир? Стой, значит, здесь и следи, откуда свет будет, а мы моментом доложим дежурному. Патрульные побежали за угол. Володя остался один. Свет на Митридате опять зажегся было, но после короткой, словно оборванной вспышки пропал и больше уже не возобновлялся. Володю очень тянуло сбегать самому на Митридат и узнать, что там произошло, но он помнил наказ патрульного и терпеливо стоял на месте, пока не объявили отбой... Фашисты бомбили теперь Керчь почти ежедневно. И днем и вечером взвывали сирены, улицы пустели. Тяжелые удары сотрясали город. Потом, после отбоя, на улицах появлялись бледные, растерянно озиравшиеся люди, смотрели на знакомые улицы - и не могли узнать их, искали свои дома - и не находили... После очередной бомбежки, во время которой Володя таскал на своей улице малышей в убежище, но сам не оставался там, он, едва дождавшись отбоя, сказал себе, что надо решительно действовать, то есть отправляться на фронт. Там, по крайней мере, если придется погибнуть, то смертью храбрых на поле боя. Много людей входило и выходило из дверей дома, на котором была прибита табличка: "Военный комиссар города Керчи". Володя долго бродил по коридорам, где сновали военные. Никто не обращал на него внимания, все были заняты своим делом. Пахло тут, как пахло во многих военных учреждениях: сапогами, кожей, ремнями, махоркой и какой-то дезинфекционной жидкостью. Наконец Володя разыскал дверь, на которой была дощечка: "Военный комиссар". Он постучался один раз, второй, и так как ему никто не отвечал, то приоткрыл дверь и вошел в кабинет. В глубине комнаты за столом, на котором не было ни одной бумажки и вообще ничего не было, кроме чернильницы, сидел плотный человек с круглой стриженой головой. В петлицах у него были майорские "шпалы". Комиссар, отвернувшись к подоконнику, на котором стоял телефон, внимательно слушал, изредка отрывисто поддакивая. - Так... Да... Есть... Пойдет... Хорошо... Все? Действуйте!.. Тебе что? - обратился комиссар к Володе. - Товарищ комиссар, разрешите... - начал Володя. - Это надо было вон там говорить, у дверей. - А я с той стороны стучался... - С той стороны не вышло, так ты на эту перебрался! - усмехнулся комиссар. - Ну, с какой стороны ни явился, выкладывай скоренько, с чем пришел! Володя выпрямился, сдвинул каблуки, хотел отчеканить совсем по-военному, но от волнении сбился: - Товарищ комиссар, разрешите... У меня к вам просьба: запишите меня, товарищ комиссар... - Куда тебя записать? - На фронт. Ведь добровольцев берут. Комиссар, который уже успел вынуть из стола какие-то списки и водил по ним пальцем, словно Володя уже перестал интересовать его, не спеша поднял голову. - Школьник? Учишься? - спросил он. - Учусь в седьмом классе. В школе имени лейтенанта Шмидта. Сейчас почти отличник. - Занятия в школе идут? - А что с того? - Рассуждать тебя я пока как будто не просил. Тебя спрашивают: занятия в школе идут? - Уже второй месяц, как идут, товарищ комиссар. В эту минуту Володе уже не очень хотелось, чтобы занятия шли. - Так, - промолвил комиссар, - оч-чень хорошо, что занятия идут. Вот пусть они и идут. Понял? Кстати, как тебя величать-то? - Дубинин Владимир Никифорович. Год рождения тысяча девятьсот двадцать седьмой. - Ты что, капитана Дубинина, что ли, сын? - полюбопытствовал комиссар и уже не так сурово посмотрел на Володю. - Так точно! - по-военному ответил воспрянувший Володя. - Как же, знаю твоего отца. А как он на твои намерения смотрит? - Я у него уж просился, а он не взял, как на флот уезжал, - с неохотой признался Володя. - Не взял? Так, - отчеканил военный комиссар. - А ты, Владимир Никифорович, значит, решил действовать в обход, с тыла зашел, так сказать. Вот что я тебе скажу, парень... Есть добровольцы, а есть - я их так называю - самовольцы. Разницу чувствуешь? Вот как по-твоему; ты кто? Володя молчал. - Военную дисциплину понимаешь? - спросил комиссар. - Понимаю, товарищ военный комиссар. - В каком классе, говоришь, учишься? - В седьмом "А". - Команду как выполнять, знаешь? - Конечно, знаю. - Так вот, слушай мою команду: правое плечо вперед, кругом, в седьмой класс "А" ша-гом... арш! И Володя, повинуясь этому голосу, привыкшему командовать, очень растерянный, нашел в себе все-таки силы, чтобы не осрамиться перед комиссаром, и, повернувшись через левое плечо кругом, по-военному отчеканивая шаг по паркету, вышел в коридор. Когда он прикрывал за собой дверь, комиссар крикнул ему вдогонку: - Пррямо!.. И приказываю всем заготовить срочно побольше круглых пятерок. Действуй!.. Потерпев неудачу в военкомате, Володя направился в городской комитет комсомола. В большой комнате толпилось много народу. Парни лет семнадцати-восемнадцати, все уже в пилотках, разбирали оружие. Это были комсомольцы из истребительных батальонов. Володя с азартной завистью следил за ними. Он видел, как легко вскидывали они винтовки, продевая плечо под ремень, как укладывали в патронташи обоймы и особой, солдатской походкой шли к дверям. Увидев знакомого, Володя поздоровался с ним, подошел поближе и почтительно погладил его винтовку; - Дай подержать. - Иди, иди, не балуй! - сурово оборвал его тот и отставил винтовку в сторону. - А кто здесь инструктор по военной работе? - спросил Володя. Ему показали в угол комнаты. Самого инструктора не было видно: столько народу навалилось со всех сторон на его стол, что-то расспрашивая, требуя, размахивая руками. Володя подошел сперва с одного бока, потом зашел с другого, навалился на чью-то спину и, косо съехав с нее, неожиданно оказался притиснутым к самому столу. За столом сидел очень маленький комсомолец с давно не стриженными и как-то странно, пятнами, выгоревшими волосами. Он устало моргал глазами и большим пальцем чесал макушку, отвечая налево и направо обращавшимся к нему комсомольцам. - Товарищ инструктор... - успел сказать Володя. Инструктор на мгновение взглянул на него, но тотчас же его отвлекли сбоку. Наконец он повернулся опять к Володе: - Ты что хотел? - Товарищ инструктор... Я вам что скажу... только погодите!.. Вы сперва мне ответьте. Я к вам насчет военной работы зашел. - Ко мне, кстати, насчет только этого и приходят, мальчик, - ответил инструктор. - Какой я мальчик! - обиделся Володя. - Вы сперва поглядите как следует. Мне уже две недели, как пятнадцатый год пошел. - Года твои, конечно, почтенные, только ты давай поскорей. Что тебе требуется? - Я пионер, активный, почти уже комсомолец, скоро переходить буду, если, конечно, примут... В общем, я хочу, чтобы вы меня направили на фронт кем угодно. - Э-э, я думал, ты и правда за делом! Думал, понимает пионер, какой у нас момент, а ты... - Инструктор только поморщился. - Разве это не дело? - наседал Володя. - Хорошенькое "не дело", если человек на фронт хочет! - Дорасти еще надо. А пока - не дело. У Володи был такой несчастный вид, что инструктор сказал: - Слушай, малый... Хлопец ты хороший, вижу - патриот. Если действительно дела ищешь, у меня для тебя дело найдется. Ты из какой школы?.. Лейтенанта Шмидта? Ага! Вот, есть для тебя и для ваших ребят работка. Бутылки нам нужны. - Бутылки? - переспросил Володя недоверчиво. - Да, да бутылки... Что смотришь? Не для ситро и не для лимонада - гранаты из них будем делать. Зальем в них горючую жидкость, а на фронте ими по немецким танкам бить станут. У немца сейчас танков много. Понятно тебе? Стеклянная артиллерия. - А, это я слышал! - обрадовался Володя. - Ну вот тебе и будет задание от комсомола. Займись. Кстати, как твоя фамилия? - Дубинин. - Стоп! Валя Дубинина тебе кем приходится? - Она мне сестра. - Ну вот, по ней и равняйся. Полезная девушка. Дело свое делает... Так я на тебя надеюсь, Дубинин. Сдавать будешь нам, сюда. - А на фронт - никак? - на всякий случай еще раз спросил Володя. - Ну, лыко-мочало... - протянул инструктор и заговорил с другими. Шел урок синтаксиса. Аркаша Кругликов разобрал написанные на доске сложносочиненные и соподчиненные предложения. - Дубинин! - вызвала вдруг Юлия Львовна. - Дубинин, где ты? Володя Киселевский, припав к парте, зашептал что-то вниз. Из-под парты поднялся красный от натуги Володя. Все обернулись к нему, шепча: - Дубинин... Вовка... вызывают тебя. - Ты там что... задремал под партой, Дубинин? - спросила Юлия Львовна. - Иди к доске. Володя поднялся, сделай шаг от парты. И в ту же минуту раздался грохот и звон. Из ящика его парты выпали на пол и покатились по проходу бутылки. - Что там у тебя случилось? - рассердилась Юлия Львовна. - Дубинин бомбит класс! - крикнули сзади. - Юлия Львовна, - насупившись, проговорил Володя и стал незаметно откатывать ногой бутылки к своей парте, - это нечаянно выпало... Это стеклянная артиллерия... Будущие гранаты. Мы собираем по заданию горкома комсомола. - Ну хорошо, а зачем же ты их в класс натаскал? - А куда же мне их деть, раз их сюда принесли? Это ребята из второго класса, с которыми я в прошлом году занимался. Я им тоже задание дал, они мне и таскают. - Нет уж, давай, Дубинин, условимся так, что ты класс в бутылочный склад превращать не будешь. Найди себе другое место. А после уроков зайди ко мне на квартиру: я тебе там добавлю твоей артиллерии. У меня тоже найдется немножко посуды. Полную кошелку бутылок получил Володя у Юлии Львовны. Вообще сбор в этот день был удачный: из кармана пальтишка торчали горлышки бутылок, раздобытых второклассниками, гремели за пазухой, перезванивались в кошелке, стукаясь одна о другую, бутылки всех видов и калибров. Довольный Володя, громыхая на всю улицу, шел домой. Он был на углу Пироговской, когда объявили воздушную тревогу. Впервые Володя забеспокоился так сильно: очень уж хрупкое и легко бьющееся добро тащил он. Обидно будет, если все разобьется. И Володя помчался домой. Бутылочный перезвон сопровождал каждый его шаг. Влетев во двор, уже пустой и словно вымерший, Володя свалил все бутылки в один мешок и потащил его к убежищу. По дороге он столкнулся с Алевтиной Марковной, которая несла огромный узел и тоже торопилась в укрытие. Она закричала: - Володя, мама беспокоится, не хотела без тебя в убежище пойти! Хоть покажись ей, пусть успокоится. Но Володю сегодня не надо было уговаривать. Он волочил свой тяжелый, громыхающий мешок, осторожно спустил его по кирпичным ступеням подвала и оказался в подземном укрытии. Там тускло горела желтая электрическая лампочка в проволочной сетке. В чахлом свете ее Володя разглядел людей, сидевших у сырой стены, притихших ребят, горестно сгорбившихся старух. Кислая духота подвала, ощущение подземелья, жуткое ощущение земной толщи, которая нависла над головой и вот-вот рухнет, удручали Володю. Нет, скорее на поверхность, на свет, на воздух! Володя бережно уложил в дальнем углу свой драгоценный мешок с бутылками - теперь они были в сравнительной безопасности, - а сам стал пробираться к выходу. - Бегает тут взад-вперед! - заворчали на него. - Без дела бы не бегал! - огрызнулся Володя. - Знаем мы твои дела... И сейчас же из сумрака подвала послышался голос матери: - Вовочка, это ты там? Иди, сынок, сюда, родной, скорее! Одна я тут, и Вали нет - в горкоме, видно, задержалась... Что же это будет такое? - Я здесь, мама, я сейчас... - говорил Володя, пробираясь к матери. - Ну умница, что спустился, спасибо тебе, золотко, - говорила мать, и Володя почувствовал, что лучше не говорить о бутылках. - Сделай хоть мне одолжение, посиди ты со мной, не вылазь наверх. Прошу тебя! - уговаривала мать. - Разве только если для тебя. Тяжелые вздрагивания земли сообщали о падавших где-то фугасках. В укрытии было тихо, все прислушивались. Только в уголке плакал ребенок. - Я не могу, мама, я пойду, - не выдержал Володя. - Да ты ж обещал посидеть. - Ну, посидел, а теперь пойду. Я ж не сказал, что до отбоя тут буду. Гулкий, все сотрясающий удар отдался во всех уголках подвала. С потолка что-то посыпалось. Люди заговорили наперебой, но тихо, испуганно, многие шарахнулись к выходу. Володя тоже вскочил было, но мать схватила его за руку: - Сиди, Володя... Сиди, прошу тебя! Володя с осторожной, но настойчивой силой молча высвобождал свою руку. - Скажите ему, люди добрые, чтобы не бегал! - обратилась к соседям мать. - Может, вас послушает! Какой-то гражданин в двух пальто, надетых одно на другое, сидевший на большом чемодане, с огромным узлом на руках, заметил Володе: - Действительно, сидел бы уж, как все дети сидят. Смотри, какой герой! Володя отвернулся от него, бросив через плечо: - Герой не герой, а на узлах сидеть не буду... Такой здоровый дядька забился в щель, как таракан, а там, может быть, пожар тушить надо. Вам, видно, своего города не жалко. - А я, кстати, приезжий, - невозмутимо ответил гражданин на чемодане. - Между прочим, какой у вас дерзкий мальчик! - добавил он, обращаясь к Евдокии Тимофеевне. Опять накатившимся издалека гудящим ударом грузно тряхнуло землю над головой и под ногами. Мать выпустила руку Володи, и он, воспользовавшись этим, бросился вон из подвала, крикнув уже с лестницы: - Мама, я быстро, не волнуйся! Едва он выбежал со двора на улицу, как до него донеслись слова, от которых все в нем внутри тяжко осело. Прошли двое военных, переговариваясь на ходу: - На Пироговской школу имени лейтенанта Шмидта разнесло. Прямое попадание. - Да, нам звонили из районного штаба... Народу, говорят, много побило. Володя бросился на Пироговскую. Сокращая путь, он карабкался по крутогору, мчался проходными дворами, перерезая кварталы. Он поднялся на Пироговскую и, задыхаясь, бежал против ветра, который нес навстречу гарь и какие-то бумажки. Его обогнала пожарная автомашина с колоколом. Когда Володя подбежал к зданию школы в, расталкивая толпу, подобрался ближе, он увидел, как из окон класса, где еще несколько часов назад он сидел за партой, вылетели рваные лоскутья пламени. Угол здания обвалился, обнажив часть физического кабинета и учительской. Над кучей битого стекла, из которого торчали медные части каких-то приборов, зацепившись за погнутый железный прут, висело чучело ястреба. Тяга пожара шевелила его, и одноглазый ястреб, казалось, медленно парил над руинами школы. На развалинах работали дружинники из десятого класса и пожарные. Одни разворачивали баграми груды кирпича, другие спешили куда-то с тяжело провисавшими, накрытыми сверху носилками. Высокий топорник в жестком брезентовом костюме и каске защитного цвета упрямо наступал на огонь, держа пожарный ствол наперевес, и хлестал трещавшим водяным бичом пламя, словно пытался укротить его зверство. - Подержи, пожалуйста, Дубинин, - услышал Володя над своей головой. Он оглянулся и увидел Юлию Львовну с двумя глобусами в руках. Она была бледна - так бледна, что седые волосы сливались с цветом лица ее. Но еще больше поразило и испугало Володю то, что Юлия Львовна, всегда такая прямая, никогда не сутулившаяся, так высоко несшая в класс свою белую голову, сейчас вся словно обвисла, сгорбилась, И она показалась Володе совсем уже старой. - Подержи, прошу тебя, - сказала Юлия Львовна и, не глядя, сунула в руки Володе большой учебный глобус, треснувший электроскоп, помятое сегнерово колесо и несколько книг, обтрепавшихся по краям, - видно, все, что она успела спасти из огня. Володя машинально прочел название верхней книги: "И. С. Тургенев, Записки охотника". - Неужели... неужели им долго будет позволено делать это?! - говорила учительница и смотрела в огонь, пожиравший школу. - Неужели человечество может все это долго терпеть? Когда же, когда же с ними покончат?! Навсегда... со всеми! И Володя понимал, кого подразумевает Юлия Львовна под словами "им", "с ними"... - Сырикова убило, Илюшу... из второго класса, - говорила учительница, все так же не глядя на Володю, продолжая вперившимся в огонь взглядом следить за гибелью своей школы. Потрясенный, Володя едва не разронял все, что было у него в руках. "Мне тоже сегодня "отлично"... по физкультуре... Мы приседания делали", - вспомнилось ему. - Мама, пойдем домой, - упрашивала пробившаяся к ним Светлана. - У нас тоже все стекла побило, всю посуду... - Ах, какая все ерунда: посуда, стекла... Вот что страшно, вот где ужас, вот где преступление!.. Смотри: книги горят. Этого нельзя вытерпеть... Она тряхнула головой, словно отгоняя одолевавший ее кошмар. Рухнула крыша, и столб пламени, мечущий искры и увенчанный косматой шапкой дыма, взревел над зданием школы. Поднятые гудящей силой тяги, летали книжки. Роились брошюрки и школьные тетрадки. Как бабочки с огненными крыльями, кружились раскрытые учебника. Иногда вдруг в клубах дыма появлялись тяжело махавшие тлеющими страницами большие книги, то возносившиеся, то вдруг низвергавшиеся в огонь. Напрасно Володя и Светлана тянули за руки Юлию Львовну и уговаривали ее пойти домой. Учительница стояла возле горящей школы, не чувствуя подыхающего жара. Медленно распрямляясь, запрокинув голову, на которой жаркий воздух пожара шевелил белые волосы, она смотрела на одно из самых кощунственных, противных человеческому уму зрелищ - на книги, гибнущие в огне. Часто потом вспоминалась она Володе вот такая, залитая зловещими отсветами пожара, обхватившая руками глобус, с глазами, полными горького гнева, отражающими пламя - и как будто не то, что бесновалось перед ней, а другое, палившее ее изнутри... Школа сгорела. Но на другой день в привычный час, к девяти утра, у пожарища собрались почти все школьники. Ребятам не верилось, что нет у них больше школы и не будет занятий. И даже самым отчаянным лентяям, для которых праздником был каждый "пустой" или пропущенный урок, вдруг стало ясно, что первым, главным делом, дававшим содержание и устойчивость каждому дню, была все-таки школа и все, что с ней связано. Каникулы, праздники, воскресенья - все это было хорошо именно лишь потому, что представляло собой желанный роздых, о котором мечталось в трудные будничные дни. А теперь вынужденная, навязанная врагом праздность казалась постылой, обидной, крадущей у жизни что-то очень большое и драгоценное. И, как ни строга была Юлия Львовна, как ни побаивались ребята Якова Яковлевича, каким требовательным ни прослыл Василий Платонович, какой бы придирой ни считалась Мария Никифоровна, вдруг все школьники поняли, что эти люди давно уже стали родными, близкими, что без них в жизни и не обойтись... Володя вместе с другими ребятами стоял возле пожарища. Сквозь пустые окна школы глядело низкое осеннее небо. Ветер гремел листом кровельной жести, свисавшим с карниза. В лужах на мостовой мокли обрывки бумаги, рваные страницы тетрадок. На разлинованных листочках виднелись размытые, крупно написанные буквы. То были диктанты, классные работы по арифметике, задачки, формулы... Потом из школьного двора вышли директор Яков Яковлевич и Юлия Львовна. - Дорогие друзья! - сказал Яков Яковлевич и поправил повязку на руке, обожженной вчера на пожаре. - Дорогие мои друзья! Наша школьная семья осталась без крова. Гитлер начал с того, что жег книги, и вот он продолжает свое черное дело. Но человеческое знание, науку и все то, что советская наша школа заложила в ваши сердца, закрепила в вашем мозгу, нельзя сжечь, друзья, нельзя разбомбить! И мы будем учиться. С помещением сейчас очень трудно, в городе все занято для военных нужд, по мы как-нибудь разместимся. Будем, если надо, заниматься по домам на квартирах у преподавателей. Классные руководители сообщат вам завтра о порядке занятий. Несколько дней занимались на квартире у Юлии Львовны, иногда - просто во дворе, если не шел дождь, а в плохую погоду - теснясь в коридоре, на кухне и в комнатке учительницы. С каждым днем ребят приходило все меньше и меньше. Керчь проводила эвакуацию. Налеты участились. Вскоре пришла страшная весть: гитлеровские полчища вторглись в Крым, расползались по полуострову. Сдерживая их жадный натиск, советские войска отходили на Симферополь и Керчь. Глава III ОРЛИК И СОКОЛИК После неудачи, постигшей Володю в военкомате, где его пристыдил военный комиссар города, скомандовавший: "Шагом марш - в школу!" - пришлось было на время оставить всякие мысли о том, чтобы попасть на фронт. Но потом прежняя беспокойная, неотвязная и жгучая тяга стала вновь постепенно овладевать Володей. Теперь же, когда школа была сожжена фашистскими бомбами, а перенесенные в другие помещения занятия прекратились как-то сами собой, он уже не мог найти себе оправдания для своего пребывания дома, где, как ему казалось, он был вынужден бездействовать. Надо было что-то предпринимать. Но пионерский вожатый Жора Полищук, с которым привык всегда советоваться в важных делах Володя Дубинин, ушел в истребительный батальон. И Володя лишился своего комсомольского наставника. Сестра Валентина с утра до ночи работала в порту или на вокзале: комсомольцы помогали эвакуации города. Да и не решался Володя делиться с Валентиной своими мыслями о фронте. Оставалось одно: съездить в Старый Карантин и посоветоваться с Ваней Гриценко. Испытанный друг, он бы понял Володю! Да и сам Ваня, должно быть, тихонько помышлял уже о том, как бы "двинуть из дому поближе к делу"... Приехав в Старый Карантин на попутном грузовике, который долго вилял по шоссе, объезжая новые воронки от авиабомб, Володя не застал приятеля дома. Ваня был человеком хозяйственным и не сидел без дела. Мать сказала, что он поехал за кукурузой для тетки Марии Семеновны, родной сестры Володиного отца. Володя немножко удивился тому, что Ваня Гриценко, не очень-то долюбливавший прижимистую тетю Марусю, взялся возить ей кукурузу. Впрочем, время было военное, и многое изменилось в Старом Карантине. Пришлось идти к тетке Марусе, которая жила тут же, в поселке. Но, едва Володя свернул в проулок, где жила Мария Семеновна, он услышал позади себя стук колес и голос Вани. - Эге-гей! Посторонись! Дорогу давай... Протараню... Володя отскочил к обочине, но, обернувшись, понял, что попал впросак: нечего было так поспешно отпрыгивать с дороги в сторону... Разболтанный полуфурок с вихлявшимися во все стороны колесами еле-еле влекся облезлой клячей. Ее ребристая спина с остро проступавшим хребтом напоминала прохудившееся днище опрокинутой старой лодки. И напрасно Ваня, сидя ухарски, боком, на краю повозки, чмокал губами, дергал за вожжи и даже дрыгал свесившимися через край полуфурка ногами, оглашая окрестности лихим ямщицким присвистом. Лошадь, в которой Володя сразу узнал хорошо знакомую ему теткину старую клячу, так медленно переступала худыми, узловатыми ногами, словно, прежде чем сделать шаг, долго соображала, какой именно конечностью следует сейчас двинуть. И все это - и мирно тарахтевший полуфурок, груженный початками кукурузы, и сонный шаг лошади, и беспечный вид Вани, - все показалось Володе до обиды будничным, нарочито тыловым, возмутительно далеким от тех дел и мест, куда так рвалась его собственная душа. Не дожидаясь приглашения товарища, Володя вскочил в повозку и сел рядом с Ваней: - Что, Иван? Кукурузу возить заставили? Дело! - Здоров! - мрачно, словно не слыша насмешки в голосе друга, откликнулся Ваня и покосился на приятеля. - Ты бы... слушай, Володька... слез лучше. А то и так нагрузка коню... - Вот так конь-огонь! И на месте не удержишь: того и гляди, "оверкиль" вверх копытами, - сострил Володя и, спрыгнув с полуфурка, пошел рядом с ним, держась рукой за передок, обитый железной полоской. - Какая ни есть, а лошадь! - степенно проворчал Ваня и, отвернувшись, добавил: - В боевой обстановке и такая пригодится. Володя насмешливо присвистнул: - Это где же, у тебя тут, в Старом Карантине, боевая обстановка? Початки с кукурузника возить? - Много ты понимаешь!.. У тебя одна привычка - смешки строить. А у меня, возможно, свой план. Володя снизу внимательно посмотрел на друга: - Это какой же план? - А такой план, что я сидеть больше тут не собираюсь. Володя мигом очутился снова в повозке рядом с Ваней, заглядывая ему в лицо: - Ваня, ты пойми, слушай... И я ж за тем приехал. Не могу я больше тут отсиживаться! Школу разбомбили, занятий нет. Пионеры наши многие уже поуехали. А я все дома торчу. Уж и в военкомат ходил, и в горком комсомола, и везде... Ну не берут - и все тут! - Вот то и главное, что не берут. А у меня план есть один. Такой план, Вовка, что уж непременно возьмут. Ты что думаешь? Я для чего это тете Марусе кукурузу возить взялся? - Ваня огляделся по сторонам и наклонил голову к Володе: - Чтобы конь меня признавал, чтобы он привык ко мне. Соображаешь теперь? Я уж его и подкармливаю для поправки... У тебя, кстати, Вова, не найдется книжки по уходу за конями... ну по животноводству, короче сказать? - Погоди, Иван... Ты можешь мне толком, как человек, сказать? Ничего я у тебя не пойму. И тогда Ваня, еще раз поглядев во все стороны, тихонько поведал Володе свои план. Лошадь тетки Маруси он уже приручил к себе. Только надо ее хорошенько подправить, а когда конь войдет в полную лошадиную силу, Ваня на нем доскачет до Старого Крыма, где в лесах собираются, говорят, партизаны. Пешего, возможно, они и не примут, но уж боец с конем - это такое пополнение, что никто не откажется. - У меня на тот случай и сухари уже припасены в сарае, - заключил Ваня и вдруг спросил: - Ты небось думаешь: как коня звать? - Что, я не знаю разве? Филькой его звать. - До войны он Филька был. А теперь я его переназвал: он теперь у меня Соколик. А тетка про то и не знает даже... И знаешь, Вова, он уже привыкать стал. Отзывается. Гляди!.. Эй, Соколик! - крикнул Ваня. Но бывший Филька и ухом не повел. Тогда Ваня незаметно потянул вожжу, заворотив голову клячи. - Вот видишь? Оглядывается, как по-новому назовешь... Молодец, Соколик! Рысью марш! Тут Соколик, совершенно сбитый с толку, неожиданно остановился. - По-кавалерийски он команду еще не всю понимает, - объяснил Ваня. - Привык по-домашнему... Ну, пошел, черт! - крикнул Ваня, и Соколик, понятливо мотнув головой, двинулся с места. Но Володя, ни слова не говоря, слез с полуфурка и, даже не обернувшись в сторону Вани, сердито зашагал прочь. - Ты куда? Погоди, Володя! - Нечего мне с тобой тут делать, - отозвался тот, не останавливаясь. - Об одном себе только думаешь, а до товарища тебе и дела нет. - Да ты обожди! - крикнул смущенный Ваня, придержав Соколика. - Я ж тебя сколько времени не видал... Откуда я знал! - Должен был меня достаточно знать! - бросил на ходу Володя через плечо, сердито вздергивая его и потирая подбородком. Ваня, повернув лошадь, попытался нагнать обиженного друга. Он и сам уже почувствовал, что поступил не совсем хорошо. Но напрасно теперь он нахлестывал своего Соколика... Не догнать было широко шагавшего Володю. - Да стой ты, в самом деле! - закричал Ваня. Володю это не остановило, но зато Соколик мгновенно и охотно стал как вкопанный. Бросив вожжи, Ваня спрыгнул с повозки и, доверившись двум собственным ногам более, чем четырем копытам своего коня, бросился вдогонку за Володей: - Обожди, Володя! Стой! Есть план... - Слыхал я уже твой план. - Да нет, стой... я насчет тебя соображаю. Можно еще одного коня достать. Только ты заранее решай - поедешь со мной до партизан или нет. - Какой может быть вопрос! Володя остановился разом, тяжело переводя дух и с надеждой глядя на Ваню. - Ну так ты знай, Вовка, что я все-таки товарищ тебе! Есть и для тебя конь. Только он немножко покорябанный. Его после бомбежки с конного двора списали. А по-моему, так зря совсем. Вполне справный конь. Только одна нога осколком чуть перебита, а остальные три совсем даже целые... - А где тот конь? - так и загорелся Володя. - Да тут он, возле каменоломен бродит. Беспризорный... Только где ты его поставишь? Вот вопрос. - Ну, тогда и у меня есть план, - сказал Володя. - Вези меня, Иван, туда, а я того коня к тетке Марусе отведу. Она жадная, скопидомка - от дарового коня не откажется, можешь быть спокоен. А я ей скажу, что мы с тобой сами и кормить и выхаживать станем. Поехали? Старый шахтерский конь, известный на каменоломнях под кличкой Лыска, пострадал накануне при налете. Осколком авиабомбы ему повредило переднюю левую ногу. Будь мирное время, Лыску начали бы лечить, выхаживать. Но теперь всем было уже не до того. Старый Карантин и Камыш-Бурун частично начали эвакуацию, скот угоняли и переправляли через пролив на Тамань. Где ж тут возиться со старой, покалеченной лошадью! И Лыску списали со двора, как выразился Ваня Гриценко. Держа на весу перебитую ногу, старый шахтерский конь одиноко пасся среди высохших зарослей татарника на одном из холмов близ каменоломен. Когда мальчики подъехали на своем полуфурке к району каменоломен, начинавшемуся тут же, за околицей поселка, Лыска как бы дремал, скорбно покачиваясь на трех ногах. У Володи, всегда очень бережного в обращении с животными, все лицо повело так, словно и его самого проняли мозжащая боль и тупая тоска одиночества, проступившие в облике раневой, заброшенной лошади. - Лыска! - негромко позвал Ваня, когда мальчики, спрыгнув с полуфурка, приблизились к коню. Лошадь тяжело подняла голову с белым пятном на лбу и устало посмотрела на мальчиков. Володя, наклонившись к распухшему, продолжавшему медленно кровоточить колену Лыски, осторожно сгонял осенних мух, жадно облепивших рану. - Да не так сильно перебита... Ваня, ты дай ему початок поглодать пока, а я сейчас соображу перевязку. Пока Лыска, благодарно тыча шершавыми губами в Ванину ладонь, деликатно выкусывала длинными желтыми зубами зерна из гнездышек кукурузного початка, Володя, присев на корточки, поплевал на свой носовой платок, потом задумался на минутку, что-то соображая; достал из кармана бушлатика мятую тетрадку, куда записывал тимуровские поручения, вырвал из нее десяток чистых листков, приложил их осторожно к ране и, плотно обмотав платком, натуго перевязал мелко дрожавшее колено Лыски. - Мани на себя, чтоб пошла! - крикнул он Ване. Отойдя на шаг, Ваня протянул Лыске свежий початок. Лошадь, осторожно переступая, двинулась за угощением. - Видал? - торжествовал Володя. - Из такого коня толк будет... Я ему еще лубок из дощечек сделаю, дадим ему усиленное питание - тогда и увидишь: почище твоего Соколика станет! Зачисляй меня с ним в твою кавалерию, Ванька!.. И объявляю тебе, Иван, что с этой минуты он тебе больше уже не Лыска. Забудь! - А как же его записать велишь? Володя посмотрел на Ваню, потом на коня: - Пиши - Орлик! Тетка Мария Семеновна шумно и гневно выразила свое удивление, когда к ней во двор вслед за груженным кукурузой полуфурком, который тащила лошадь, по невежеству теткиному еще именуемая ею Филькой, заковыляла, тыча губами в груду початков на повозке, худоребрая, хромая коняга с перевязанной коленкой. - Хлопцы, куда же вы глядите оба! Чужая худоба приблудилась, кукурузу мою поганит, а они глядят себе! Небось половину сожрала... Геть отсюда! Кыш, холера! И она замахнулась на Лыску хворостиной. Но тут перед ней очутился Володя. - Здравствуйте, тетечка Марусечка... - начал он, и Ваня подивился, откуда у Володи взялся этот неизъяснимо ласковый голосок. - Мама вам кланяется, от Вали тоже привет. Велели узнать, как вы живете и как здоровьичко ваше. - Какое тут может быть здоровье! Перемогаюсь кое-как. Покоя минуты нет. Вот послала Ваньку за початками, сам напросился. А гляди... Да что же вы смотрите?! Гоните вы ее, за ради бога, со двора, пока не все сожрала! Геть отсюда!.. Ой, Ванька, кончусь я когда-нибудь совсем через тебя... - Тетечка, тетечка, вы ее расстраивайтесь, - заговорил опять Володя, невозмутимо глядя прямо в малиновое, потное лицо бушевавшей тетки. - Вы погодите серчать. Вы лучше принимайте коня. Это же мы вам привели. Насовсем. - Да на кой шут мне одер такой нужен?! Где вы его взяли? Приблудный, что ли? Володя принялся терпеливо объяснять: - Нет, тетя, вы послушайте... Там коней и всю скотину эвакуируют. Еще ничего такого нет пока, но на всякий случай. А которые остаются, тех населению раздают, чтоб не пропадали. И совсем задаром дают. А мы увидели и думаем: "Надо нашей тетечке хозяйство добавить. Женщина она добрая". Ваня тут издал какой-то странный звук, словно собирался прочистить нос, но Володя показал ему за своей спиной кулак и продолжал: - И ведь главное, тетечка, совсем задаром и даже без расписки. А вам в хозяйстве все же прибавление. Тетка, недоверчиво прислушиваясь, подошла поближе к лошади и придирчиво оглядела ее: - Что же вы такую захудалую-то выбрали? Не могли для родной тетки постараться? У нее вот и нога не годится. Подобрали падаль... - Не нравится - ваше дело! - решительно отрезал Володя. - Слышал, Иван? "Падаль"!.. Давай, Ваня, коня со двора, пусть другие люди забирают, которые понимают... Мы, тетя, и так еле отбились, пока сюда коня вели. Пристают все: дай и дай им коня... Нет, главное, Иван, слышал? "Падаль"! Была бы падаль, так и не назвали бы так, как ее зовут... Идеи, Орлик! Пристрою тебя к добрым людям - коленку тебе подлечат, так уже не Орлик будешь, а полный Орел... Пошли, Иван! И Володя потянул коня к воротам. - А ну, геть, отойди от коня, не хватайся за чужое добро! - заторопилась тетка. Она была в замешательстве, и ей было уже жаль отказываться от дарового коня. - Раз привели во двор, так уж тут я сама буду дело решать - кому лошадь оставить: себе или соседям. Чем только я кормить-то его стану? - Вы насчет этого, тетя, не беспокойтесь. Это уж мы с Ваней позаботимся для вас... Верно, Иван? - Что ж, не поможем разве? - подтвердил Ваня. - О том не думайте, тетя Маруся. Вова даже книжки обещал достать по уходу за конями. У нас дело пойдет по последним данным науки. - Знаю я вашу науку! - проворчала тетка, но уже по-хозяйски выдернула репей татарника из свалявшейся гривы коня и похлопала его по худой, костлявой спине. - Орлик? Ну, нехай будет Орлик... Так сама тетя Маруся утвердила за Лыской новое имя. А приятели наши укрепились в своем решении вместе отправиться к партизанам в Старокрымские леса, как только окрепнут их боевые копи - Соколик и Орлик. Но для осуществления этого превосходного плана нужно было еще немало потрудиться. Во-первых, коней надо было усиленно кормить. Во-вторых, следовало как можно скорее вылечить раненую ногу Лыски-Орлика. Кроме того, необходимо было запастись продуктами на дорогу и добыть хоть какую-нибудь сбрую - о седлах мечтать уж не приходилось. Так как друзья решили с самого начала поставить дело на научную основу, то Володя прежде всего решил разыскать нужную для этого дела литературу по коневодству. Библиотеки в городе были закрыты, но после долгих поисков Володя раздобыл где-то старую, пропахшую подвальной затхлостью и мышами толстую книгу, изданную, как было указано на обложке, в 1892 году - лет почти за сорок до появления на свет Володи. Называлась эта книга внушительно и роскошно: "Заводовая книга чистокровных и скаковых лошадей в России". У мальчиков не было сомнения, что книга эта может быть чрезвычайно полезной при перевоспитании на новый боевой лад Фильки-Соколика и Лыски-Орлика. Правда, ничего практически нужного для своих коней мальчики не почерпнули. Но зато теперь окружающие стали замечать, что в разговоре между Ваней и Володей, который почти ежедневно наведывался в Старый Карантин, стали густо звучать специально коневодческие словечки - рысистость, подуздок, шенкеля, аллюр - и названия вроде: першерон, жмудка, орловец, ахалтекинец, брабант... Точно определить по этой книге породу Орлика и Соколика не удалось, хотя Володя утверждал, что его Орлик, несомненно, потомок чистокровных орловцев с благородной примесью араба, а Соколик - тот, скорее всего, донец с уклоном в першерона. Приятели чуть было даже не повздорили из-за этого, так как по-Ваниному выходило, что Соколик его - чистопородный ахалтекинец. Тем не менее оба приятеля усердно добывали фураж, собирая у пристани клочья сена, свозя на двор тетки Маруси кукурузные объедки, картофельные очистки. Они доставали и резали солому, сами обваривали ее кипятком, присыпали полову, отруби. Не подозревавшая об их хитрых планах тетка Маруся не могла нахвалиться мальчиками. И действительно, лошади заметно подобрели, а раненая нога у Орлика перестала гноиться и начала подживать. И когда Володя поочередно с Ваней выводил Орлика из сарая на прогулку по двору, то конь уже осторожно ступал на больную ногу. - Погоди, он у меня скоро заскачет! - говаривал Володя. - Недаром я его Орликом сразу назвал. Порода орловская во всем видна. Да с такими конями нас, Иван, в Старокрымском лесу примут знаешь как? Еще спасибо скажут. Будь спокоен. В душе-то своей Володя был не очень спокоен. Тяжело было думать о том, что придется оставлять мать и Валентину в такие трудные, опасные дни. Да и неизвестно еще было, как обернется дело, когда они прискачут с Ваней на своих добрых конях в Старокрымские леса. Примут ли их партизаны? Не отправят ли домой с позором? Володе частенько вспоминался один пренеприятный случай, который произошел с ним и Ваней Гриценко несколько лет назад. Они ловили тогда бычков в запретной зоне близ Старой крепости. И в Керчи, и в Камыш-Буруне, и в Старом Карантине все хорошо знали, что купаться и рыбачить в районе крепости запрещено. Но так заманчивы были рвы, башни и старые стены старой турецкой крепости, о которой среди черноморских мальчишек ходило столько легенд!.. И они с Ваней пошли ловить бычков туда, куда ходить не полагалось. А кончилось дело тем, что обоих забрал патруль. Мальчиков привели на пограничную береговую заставу, которая, как оказалось, и находилась в Старой крепости. И командир сказал, что обоих как штрафников пошлют на трое суток чистить картошку. Правда, в конце концов все обошлось хорошо. Моряки-пограничники посмеялись над "штрафниками", угостили их пирожками и отпустили домой. Но на прощание, когда Володя, уже осмелев, попросил показать ему пушки, командир строго сказал: "Никаких тут пушек нет! Запомни. И вообще мой совет тебе: никому о сегодняшнем чрезвычайном происшествии не рассказывай. Ты пионер?.. Ну и отлично! Значит, должен уметь хранить военную тайну. А теперь - марш домой!.. " Чего доброго, я в Старокрымских лесах его и Ваню встретят командой: "Марш домой!" И, чистя самодельной скребницей Орлика, Володя заглядывал в добрые, таившие какую-то ласковую и усталую печаль глаза коня: - Ух ты, Орлик мой, конь ты, лошадь!.. Эх, и поскачем мы с тобой! А потом - шашки к бою, в атаку - марш! Как Чапаев!.. И погоним вон фашистов из Крыма! Тпру, Орлик! Стой, стой, не толкайся... Потерпи, Орлик, уже скоро... В потайном уголке сарая ничего не подозревавшего Ивана Захаровича Гриценко были припрятаны переметные сумы, ловко скроенные из старой мешковины умелыми руками Володи. Они были набиты сухарями, и в каждой имелось еще по небольшому кулечку с гречкой. Все было готово для ухода в Старокрымские леса к партизанам. И надо было спешить: сводки с фронта с каждым днем становились тревожнее. Фашисты рвались в глубь Крыма. Они приближались к Симферополю. Опасно было откладывать отъезд хотя бы на один день. И Володя примчался в Старый Карантин, чтобы твердо договориться с Ваней об уходе к партизанам на другую же ночь. Но Ваня встретил его на этот раз чем-то странно озабоченный. Трудно было представить себе, что это тот самый уравновешенный, неспешный и обычно легко уступавший приятелю Ваня, с которым вчера еще Володя договаривался о последних приготовлениях к побегу. Когда Володя сделал ему в комнате знак, чтобы вместе выйти во. двор и поговорить возле сарая, Ваня нехотя поднялся, как-то необычно пожал плечами и только потом двинулся за товарищем. Во дворе между друзьями произошел разговор, который совершенно ошеломил Володю. - Ты слышал? - начал Володя, когда они подошли к сараю. - Уже у Симферополя бой... - Ну, слыхал, - негромко откликнулся Ваня. - Значит, ждать больше нечего. Завтра же ночью давай уходить: у нас ведь все с тобой готово. Кони выдержат. А я прощусь утром с мамой и Валентиной - конечно, ничего не скажу, только записку им оставлю на столе, чтобы после не беспокоились. Ночевать буду у тети Маруси. А ты в полночь подойдешь - я лошадей выведу. Ну, а дальше, как мы договаривались... - Ничего из этого не выйдет, - тихо проговорил Ваня. - Что? Как это не выйдет? - Не выйдет. - Добрый день, здравствуйте! Видели его? Ты что? - Ничего у нас с тобой не получится, - повторил Ваня тихо и раздельно. - Да ты что? Раздумал? Или больной? Как это по получится, когда все готово - в кони и продукты! - Не поеду я, Вова, - совсем уже твердо, хотя по-прежнему тихо сказал Ваня. - Да и тебе не советую. - Ты что же? От слова своего отступаешься? Договаривались, готовились, а ты?.. Это знаешь как называется? Главное, еще крутит! Брось, Иван! Я же вижу - перетрусил мальчик... Так прямо и говори. Ваня взглянул на него: - Я говорю то, что есть. Не поеду я. Не могу. - Все время мог, а сейчас вдруг занемог! Эх ты, друг-товарищ! Где же ты раньше был? Зря я с тобой все это затеял. Только время потерял. Давно бы уже там был без тебя. " - Володя чуть не плакал от обиды и огорчения. - Ведь это как назвать стоит? Я прямо даже не знаю... Говори прямо: струсил, да? - Если хочешь, можешь считать, что струсил, - сказал Ваня, и его спокойствие совсем сразило Володю. - Нет, Ваня, ты все-таки подумай... Может, поедем все-таки, Ваня? - Не могу я, Вова. - Да что это за "не могу" такое у тебя вдруг выскочило? - Выскочило. - Так скажи толком. - Не могу. - Заладил! Чего не можешь? - Сказать не могу. - Тьфу тогда на тебя и на твое "не могу!" - закричал в отчаянии Володя и, сжав кулаки, подошел почти вплотную к Ване. - Трус ты - вот кто! Трус! Молчишь? Ваня отвернулся и молчал. - Ну и молчи! И запомни мое слово, последнее: я еще день обожду, а ты решай. Может, твое "не могу" из тебя выскочит. Тогда я видно будет, кто ты: Соколик сам или стал клячей, хуже старого Фильки. Володе очень хотелось сказать своему товарищу что-нибудь еще более обидное и хлесткое. Он привык к тому, что Ваня обычно уступал, признавая его главарем. Но было сегодня в Ване нечто такое, что заставило вспыльчивого и обычно резкого на слово Володю замолчать. Он только посмотрел еще раз внимательно на Ваню Гриценко и внутренне подивился странной, почти таинственной перемене, которая произошла со вчерашнего дня в товарище. Володя вдруг почувствовал, что Ваня стал за один день как будто намного старше его. И то новое, уверенное, суровое, еще непонятное Володе, но почему-то ставшее доступным Ване, сегодня уже не собьешь никакими настояниями, не сломишь самыми колкими обидами. Между друзьями пролегла какая-то тайна, известная лишь Ване, но пока еще для Володи неведомая. Володя должен был признаться себе, что на этот раз Ваня чем-то взял верх над ним. И он примирительно сказал: - Ладно, Ваня. Я поехал домой, но ты все-таки подумай как следует. Но в душе он понимал, что Ваня уже подумал и решения своего на этот раз не переменит. Однако что же заставляло Ваню, обычно уступчивого и охотно подчинявшегося Володе, обрести внезапно такую твердость? Мучимый этой загадкой, Володя вернулся к вечеру в затемненную, притихшую, словно замершую под черным крылом Митридата Керчь. Глава IV ТАЙНА ДЯДИ ГРИЦЕНКО Шли дни. Однажды после обеда возле дома, где жили Дубинины, остановилась грузовая машина, крытая поверх кузова брезентом. Из кабины высунулся и тяжело спрыгнул на мокрую мостовую дядя Гриценко. Володя, услышав шум подъехавшей машины, выглянул в форточку: - Дядя Ваня приехал! Мама, Валя, к нам дядя Ваня приехал! Дядя Гриценко торопливо прошел с Евдокией Тимофеевной в дом, на ходу поздоровавшись со всеми. - Ну как ты, кума, решаешь? - заговорил он, отмахнувшись рукой от стула, поданного Володей. - Эвакуироваться будешь или тут останешься? Дело ведь такое, что, пожалуй, и у нас незваные гости будут. А я Никифору обещал, в случав чего, вам подсобить. Евдокия Тимофеевна поглядела на Володю, на Валю, окинула взглядом комнату, сказала неуверенно: - Прямо, Иван Захарович, голова кругом. И так решаю и эдак, а никак в одно мысли не сведу. Ехать, если, так тоже ведь: пролив-то бомбят... А оставаться - как оно еще будет? - Ну, так вот, - сказал Гриценко, - я говорить много не горазд. Только так: вам оставаться в городе - тоже конец. Узнают, что Никифор партийный, партизанил тут, - жизни вам не дадут. Подавайтесь-ка лучше вы до меня, в Старый Карантин. Там вам поспокойней будет, да и Нюше с вами веселее, а то лежит все, совсем заболела. - А Ваня там останется? - спросил Володя. - Да там, конечно, где ж ему быть... - начал было дядя Гриценко, но почему-то замолк, пожевав губами, и другим уже тоном добавил: - А может, и не совсем там, но это уж видать будет. И Володе показалось, что дядя Гриценко что-то скрывает от него. - Ну вот и решайте, - сказал Иван Захарович, - а мне еще на базу съездить надо, в Рыбаксоюз. Коли решите, так зараз же собирайтесь, вещички там какие сложите... и дожидайтесь. Я завтра, а то послезавтра еще раз в городе буду да и вас захвачу. Пока дядя Гриценко договаривался с матерью, Володя выскользнул незаметно на улицу. У ворот стоял грузовик. Шофер дремал в кабине. Володя осторожно поставил ногу на тугую толстую шину в прямоугольных наростах, схватился за край борта и заглянул в кузов, под брезент. В кузове лежали какие-то длинные, плоские ящики. Сквозь щели одного из них что-то поблескивало. Володя перелез через борт, отогнул брезент, сел на корточки возле ящика. "Э-э, - подумал он, - да там вроде как винтовочки! Вот так база Рыбаксоюза! Ай да рыбак дядька Гриценко!" Открытие так увлекло его, что он не слышал, как из дому вышел Гриценко, только почувствовал, что качнулась машина, услышал, как хлопнула дверца кабины. Сейчас же взвыл стартер, включенный шофером. Под кузовом стрельнуло два раза, потом зафырчало, и машина прянула вперед, разом взяв большую скорость. Володя от неожиданности даже повалился на спину: отвороченный брезент накрыл его, и он долго барахтался в нем, не будучи в силах выбраться. Когда он поднялся, машина катила по направлению к восточной окраине города. Грузовик шел так быстро, что соскочить с него на ходу было уже невозможно, а стучать в кабину и просить, чтобы машину остановили, Володя не мог: попало бы ему от дяди Гриценко за самовольство. Надо было ждать ближайшей остановки, чтобы незаметно соскочить. Но грузовик катил и катил без остановки. Высунувшись еще раз из-под брезента, Володя увидел, что они едут по дороге к Старому Карантину. Значит, схитрил дядя Гриценко; ни на какую базу Рыбаксоюза не надо было ему ехать. Просто он не хотел задерживаться и допускать в машину кого-нибудь. Хитрит что-то старый. Да и про Ваню как-то вкривь объяснил. Грузовик ходко катил по шоссе. Володя притулился на одном из ящиков, укрывшись брезентом. Минут через двадцать машина остановилась. Мотор перестал работать. Грузовик качнулся, опять хлопнула дверца кабины с правой стороны, где сидел дядя Гриценко. Володя осторожно высунулся из-под брезента и увидел, что грузовик стоит возле входа в каменоломни. Он сразу узнал это место я вышку над главным стволом, где ходила обычно клеть подъемника. Но то, что разглядел Володя сегодня, не походило на когда-либо виденное тут. У клети, которая только что поднялась из недр и была довольно хорошо видна под навесом, царило небывалое оживление. Подъезжали брички, возы, машины, телеги. С них непрерывно снимали какие-то ящики, бочки, сундуки. Володя увидел, как с одного из подкативших грузовиков стащили такие же плоские, длинные ящики, как тот, на котором он сидел. Потом подъехала телега, с которое сняли чугунные котлы, чаны, кастрюли. Какой-то человек тащил в одной руке свернутый ковер, а в другой - туго завязанный круглый узел, из которого торчал гриф балалайки. Володя решил, что жители Старого Карантина прячут от бомбежек свое имущество в подземных укрытиях. - Емелин! - услышал Володя голос дяди Гриценко. - Пойди до Жученкова, доложись, что мы прибыли с добром, - пускай народ высылает принимать. А я тут побуду, только сверну в сторонку. Машину снова качнуло, хлопнула дверца с левой стороны. Как только шофер отошел, Володя спрыгнул на землю. Дядя Гриценко обернулся и только руками развел: - Тю! Стой! То ты иль не ты? Откуда ты выскочил? Самолетом, что ли? Вот не пойму... - То уж моя военная тайна, - отвечал Володя. - Дядя Ваня, а что это тут грузят? - А ну, геть отсюда! - рассердился дядя Гриценко. - Ему мало, что зайцем приехал, так еще все знать надо. Ходи отсюда живо! Кто-то позвал Ивана Захаровича, и он, махнув рукой и прошипев Володе "Кышь отсюда, чтобы тебя видать не было", - побежал под навес. В это время из-под земли поднялась на поверхность клеть, и из нее вышел Ваня Гриценко. Он снял кепку с головы, обил ею с колен пыль известняка и появился во дворе каменоломен. - Ваня, гляди сюда, - тихонько позвав его Володя, - Не видишь, что ли? Я это. Увидев Володю, с которым он не встречался со дня их размолвки, Ваня кинулся было к нему, но на полпути остановился и двинулся дальше степенной в независимой походкой. - Здорово, Вова-корова! - Здорово, Ванька-встанька! - Ты чего это тут? Тебя кто пустил? - А я не спрашивался, меня дядя Ваня сам на машине привез. - Ой, и скажешь же ты!.. - Сам спроси, раз не веришь. Я с ним на грузовой - на винтовках сидел. Что? Ваня посмотрел на него очень сердито: - Ну, и все равно ты ничего не знаешь, и нечего тебе знать. Выкатывайся отсюда! - Это с какой же радости я выкатываться буду? Я к тебе в гости приехал. - В гости домой ходят, а сюда тебя никто не звал. - Да чего ты, Ванька, жабры топыришь, как барабулька? Говори уж, я ж и так все видел. Тут, наверное, подземный склад военный будет, да? - Ну, считай, что склад, раз ты все видишь. Они подошли к воротам шахтного двора. У входа их окликнул часовой - парень в комбинезоне, с винтовкой на ремне. - Это со мной! - крикнул ему в ответ Ваня, - Батя из города захватил. Володе было очень обидно, что Ваня так пренебрежительно кивнул в его сторону. Подумаешь - "со мной"! Но пришлось смириться, потому что часовой внимательно оглядел его и сказал Ване: - Ты зря тут лишнего народа не води у меня, а то, гляди, и самого не пропущу в другой раз. Когда они отошли от каменоломен, Володя загородил дорогу Ване: - Слушай, Ваня, ты мне друг или кто? Говори все. Не скажешь?.. Ну и не надо. Только имей в виду, ты мне больше не товарищ с этого дня. Настоящий человек, если друг, то уж все доверяет. Ты мое слово знаешь. Я тоже все-таки пионер. А уж лишнего болтать не имею привычке. Помнишь, сколько про ту надпись в шурфе не говорили?.. Скажешь или нет? Ну? - Да что пристал! Зря серчаешь, - бормотал Ваня. - Не могу я тебе про то сказать. Я бате зарок давал, под честное пионерское. - Так это - кому не говорить? Кому-нибудь! А я что? Кто-нибудь тебе или товарищ? Не хочешь, просить не буду. - А ты никому не скажешь? - Что я, правил не знаю? - Ни словечка? - Да ни звука! - Под честное пионерское, говоришь? - Под честное пионерское! - Ну, гляди, Вовка! Если скажешь где, живой не будешь, так и знай. Володя уже дрожал от нетерпения. - Ну, так я тебе скажу тогда, - шепотом произнес Ваня, озираясь во все стороны. - Ты меня, Вова, видишь, возможно, последние разы. Наши в каменоломни уходят. И меня берут. Зачислили! - подчеркнул он гордо. И Ваня рассказал, что уже несколько дней идет тайная подготовка к переходу партизанского отряда в подземные каменоломни. Если немцы придут в Старый Карантин, партизаны скроются под землю и будут оттуда вести борьбу с фашистами. Туда, в каменоломни, уйдет и дядя Гриценко, записавшийся в партизанский отряд. А тетя Нюша, мать Вани, останется с Дубиниными в поселке. x x x Попутная машина в город должна была идти вечером. Было уже темно, когда дядя Гриценко, усталый, весь в известковой пыли, пришел к себе домой. Вова ожидал его на крыльце. Он схватил его обеими руками за рукав куртки и зашептал в самое ухо: - Дядя Ваня, постой минутку... мне надо с тобой поговорить. - Ну, заходи в хату, там поговорим. Что ж тут, на холоду-то да в потемках... - Там не годится. Мне надо с глазу на глаз. - Эге, понял я тебя, - добродушно сказал дядя Гриценко и, присев на ступени крыльца, стал сворачивать цигарку. - Это ты насчет того, чтобы дома тебе не попало от матери? Ладно, добре. Возьму грех на себя, скажу - завез. - Да нет, дядя Вана... Совсем не про то. Володя огляделся. В поселке сгущалась темнота. Кое-где в окнах появились огни, но сейчас же невидимые руки опускали черные шторы. Поселок затемнялся. - Дядя Ваня... - зашептал Володя, - дядя Ваня, я все знаю... Я знаю, к чему вы тут готовитесь... Дядя Ваня, ты должен мне помочь. Дядя Ваня, ты ведь сам обещал папе, что позаботишься обо мне. Вот и выполняй! Имей в виду: я тоже хочу быть в вашем партизанском отряде. Бедный дядя Гриценко даже отшатнулся и разом встал с крыльца, замахав обеими руками на Володю. - Що? - переспросил он, озираясь и, как всегда от волнения, начиная говорить с украинским произношением. - Який такий партизанский отряд? - Он опять махнул на Володю. - Да ты що! Ты с чего взял? Вот еще сообразил! Выдумки какие... - Никакие не выдумки. Бросьте, дядя! Я все знаю. Немцы уже близко, вы уходите туда, вниз. И я хочу с вами, со всеми вместе. Я от тебя не отстану, дядя Ваня, все равно. А если не возьмут меня в отряд, сам приду. Я ведь многие ходы там у вас знаю. Помнишь, мы с Ваней лазили, а ты меня еще вытягивал оттуда? Мы еще там вашу с папиной расписку на камне отыскали. Помнишь, мы тебя просили рассказать потом, как вы там с папой были в девятнадцатом году? Трудно было говорить с дядей Гриценко: он больше отмалчивался, а если и отвечал, то крайне односложно. - Ну, были там, - проговорил он, - воевали. А что в того? Не мы одни были. Народ... - Ну и я хочу там, где народ. Люди воюют, а я что же - смотреть только должен? Нет уж, спасибо вам! Дядя Ваня, ну дядечка Ванечка, будь же человеком! Раз в жизни прошу - помоги! - Да цыц ты, перестань ты болтать про отряд! Чтоб я слова такого не слышал! Узнал - забудь. Ясно? - Ясно, я же понимаю, раз военная тайна. - Именно, что тайна, а ты шумишь! И откуда только ты все вызнал, чертенок! А-а-а! Стой! Стой! Погоди! Понял я... Это тебе Ванька сказал. Ну, ладно же, будет ему от меня за то! Дядя Гриценко затянулся, прикрывая раздувшийся огонек ладонью, затем аккуратно потушил цигарку, притоптав на земле. - Ну, добре, Вовка, поговорю насчет тебя с командиром. Может, так и вернее будет, чтобы тебе с нами уходить. Пошли пока в хату, повечеряем, а то машина в город пойдет. Пора тебе до дому. Когда Володя, наспех поев, уже собирался уходить из домика Гриценко, хлопнула дверь, и из темноты двора вошел в горницу, щуря блестящие черные глаза, огромный, необыкновенно красивый и на диво хорошо сложенный человек в сапогах, короткой куртке, перехваченной поясом, и фуражке, сбитой на затылок. Он был так высок, что, входя, наклонился, чтобы не зацепиться головой за притолоку. Блеснули чистые белые зубы, когда он заговорил: - Вечер добрый, Иван Захарович! Не помешаю?.. Здравствуйте, хозяюшка! Как здоровьичко?.. Лучше? - Присаживайтесь, милости прошу, Александр Федорович, - сказал дядя Гриценко, подставляя гостю крашеную табуретку. - Может, покушаете с нами? Гость, широко шагнув, легко кинул под себя табурет и сел: - Нет, спасибо, ел недавно, да и некогда. Я на полминуты. Завтра опять тебе в город придется съездить. Там по распоряжению товарища Андрея... Понятно?.. - Он взглянул многозначительно на Гриценко. - Звонили, что орехов и стручков обещают. Понятно?.. Чей хлопец? - спросил он, кивнув в сторону Володи. - Да с городу родственник, племяш вроде. Кореши они у меня с Ванькой моим. Дубинина Никифора - может, слышали? - сын. - А-а... знаю. На флот который ушел, - протянул гость и посмотрел на Володю, как показалось тому, внимательно и одобряюще. - Пристал, чтобы тоже его к нам взяли, - искоса поглядывая на гостя, проворчал дядя Гриценко. - Ну до того пристал, прямо как татарник к собачьему хвосту, - не отцепишь! Гость кинул быстрый, настороженный взгляд на Володю: - А откуда знает? Ведь из Керчи сам? - Да с машиной сегодня увязался, шутенок, - смущенно пробормотал дядя Гриценко. - Оплошка моя. А уж тут разве скроешь от него? У него глаза приметливые, это ужас просто! Подо все подбираются. Все у него на заметку идет. - Мал уж больно, - проговорил высокий. - Так-то парень, вижу, ничего, да мал. - Где ж я мал?! - Володя сразу взвился на скамейке. - Это я только ростом так задержался, а мне уж в августе месяце на пятнадцатый год перешло. - Да ты на цыпки-то не становись, - сказал дядя Гриценко, заглядывая под стол на ноги Володи. - И так ты парень собой видный, что говорить. Гость рассмеялся хорошо и раскатисто. Так блеснули его белые зубы, такую славную возню учинили смоляные искорки в глазах гостя, под тесно сведенными прямыми бровями, что даже Володе самому сразу стало весело. - Ну, доброй ночи вам, - промолвил гость, вставая. Он потянулся, хруст пошел по его большому и сильному телу. Ударил фуражкой о ладонь, с размаху надел ее на голову, попрощался и в дверях вдруг совсем по-мальчишески, озорно подмигнул Володе: - Ладно, поглядим. Мать-то отпустит? И, наклонившись, не дожидаясь ответа, распахнул дверь, шагнул в черный провал ночи. - Дядя, это кто был? - спросил Володя. - Эх ты, не разобрался! - сказал Ваня, все время смирно сидевший поодаль. - А тоже говорит, я все знаю... - Ну ты, цыц! - пригрозил ему отец. - Болтать больно стал! - Он помолчал, посмотрел на Володю, потом покачал головой: - Да ладно уж, скрывать тут нечего. - И он сказал с солдатским уважением: - То сам командир был наш Зябрев Александр Федорович! Вернувшись в город, Володя наутро пошел проститься с Юлией Львовной и Светланой. - Здравствуй! Мама дома? - спросил он у Светланы, входя в темную кухоньку учительской квартиры. - Дома я, дома! - раздалось откуда-то из-под потолка, и Володя, взглянув наверх, увидел Юлию Львовну: она стояла на лесенке, прислоненной к стене. Володя, еще не приглядевшись со света, не заметил ее. - Электричество вот чиню, - объяснила Юлия Львовна сверху. - После той бомбы все у нас разладилось. Отовсюду дует, двери не закрываются. И вот опять с пробками что-то... Полчаса уже бьюсь. - Юлия Львовна, вы оттуда слезайте, - предложил Володя, - я вам это в два счета... - А умеешь? Мне помнится, ты больше занимался обратным: пережигал пробки, оставлял всех в темноте. - Это когда еще я неученый был совсем. - Ну, действуй, ученый, - сказала Юлия Львовна и легко спустилась с лесенки. Володя мигом взлетел на верхнюю ступеньку. Пристроился удобнее. Пощупал пробки в предохранителе, вытащил из кармана, где у него хранилась всякая техническая мелочь, тоненькую проволоку, навертел на карандаше "жука". И вмиг вспыхнула, мигнула разок и засияла лампочка в коридоре, осветились комнаты, где до этого было темно - из-за фанеры, вставленной в окна вместо выбитых стекол. Медленно налились огнем спиральки на электрической плитке, и Володя так величественно сошел с лесенки, словно был оратором, спускавшимся с трибуны, либо статуей, сошедшей с пьедестала. - Вот и весь разговор! - Смотри, какой ты мастер, Дубинин! - похвалила Юлия Львовна. - Мастер - золотые руки. - Ну, пустяк дело-то, - поскромничал Володя. - Ну, как тебе сказать... Все-таки это еще одно лишнее доказательство, что учение - это свет, и даже электрический, а неучение - тьма, и во всей квартире, - пошутила Юлия Львовна. - Правда, Светлана? - Я это тоже умею, - Светлана обидчиво повела плечом, - только ты мне никогда не даешь доделать. - Да я что-то не верю в твои технические таланты. Володя, гордый тем, что его технический талант был по достоинству оценен, уже привинчивал оторванный шпингалет на окне. Потом он подстрогал ножом порог, и дверь стала закрываться, как прежде. Он законопатил щель в другом окне, исправил поломанный табурет, нашел какие-то неполадки в отлично действовавшей плитке и вообще развил такую бурную деятельность, что Юлия Львовна вежливо взяла у него из рук электрическую плитку и сказала: - Ну, захлопотался совсем! Спасибо тебе, Дубинин. А Володя все откладывал разговор, ради которого он, собственно, и пришел сегодня к учительнице. Он топтался у стола, оглядывая потолок с треснувшей и кое-где отвалившейся после бомбежки штукатуркой, искал, чем бы еще можно было заняться тут. Ему хотелось оставить здесь добрый след... Светлана заметила его замешательство: - Что ты сегодня, Володя, такой? - А что, какой? Самый обыкновенный. - Ну брось, пожалуйста, я же вижу. Володя спросил тихо: - Света, а вы с мамой никуда не уезжаете? - А куда ж нам ехать? На Тамань, говорят, уже опасно: пролив бомбят. Вчера шаланду с эвакуированными утопили. Нет, мы уж тут как-нибудь с мамой... - А я с нашими сегодня в Старый Карантин переби