не расскажет партизанам о случившемся, не предупредит их о том, что еще грозит подземной крепости, когда фашисты исправят трубу. Нет, все это не годилось. Надо было действовать незаметно. Однако проникнуть при свете дня к оцепленным каменоломням, где вокруг были расставлены караулы гитлеровцев, было почти невозможно. И все же Володя решил не ждать темноты. "Ничего, проскользну как-нибудь... ничего... не заметят", - шептал про себя маленький разведчик, прячась от часовых за вывороченными глыбами известняка, осторожно, боясь вздохнуть, проползая между минными ловушками. И он полз, весь дрожа, припадая ухом к обледенелой земле, вжимаясь в нее, бесшумно подтягиваясь, все полз и полз - в двадцати метрах от гитлеровских солдат... Володя хорошо слышал их гулкие шаги. Иногда казалось, что они бухают возле самой его головы. Он замирал, пятился, отползал в сторону, лежал, минуту-другую прислушиваясь, снова начиная пробираться к своему лазу. Вот наконец и те два больших камня, под одним из которых была расщелина, известная одному лишь Володе. Он прикинул расстояние до камней. В три прыжка можно было добраться до лазейки, скользнуть в ее спасительную тень. Но вдруг, почти над самой головой, Володя услышал негромкую немецкую речь и стук металла о камень. Он прижался к мерзлой земле, застыл неподвижно, потом очень медленно приподнял голову... и чуть не заплакал от ярости и досады. Надо же ведь! Уже почти добрался, никем не примеченный, до своего лаза, а тут вдруг на тебе! Двое гитлеровских солдат - один с автоматом, другой с винтовкой - вышли из-за больших камней и уселись в нескольких шагах от Володиного лаза, о существовании которого они, видно, и не подозревали. Нечего было и думать о том, чтобы проникнуть теперь в лазейку. Солдаты, наверное, входили в один из патрулей, карауливших все замурованные выходы из каменоломен. Володя слышал, как чиркнула спичка, потом до него донесся характерный запах немецкого табака - кнастера. Должно быть, солдаты расположились здесь надолго, а время шло, дорога была каждая минута. Что же было делать? Наш разведчик совсем измаялся в глубокой рытвине, куда он заполз, прячась. Ему вдруг вспомнился давнишний случай в штабе, когда Зябрев подшутил над ним и Ваней Гриценко, заставив мальчиков представить себя хоть на некоторое время командирами. Тогда, несколько минут побывав на месте начальника, Володя впервые почувствовал, как велико бремя ответственности, которую смело принимает на себя командир. Володя тогда понял, что если отвечать за других, за всех, то надо быть очень сильным, иначе не справишься. А теперь он, именно он, Володя Дубинин, отвечал перед самим собой за жизнь всех, кто был там, под землей, все теперь зависело от него одного. Вся надежда была на него. Они же там, под землей, ничего не знают, и только он может предупредить их - он, и никто иной, кроме него! Впервые в жизни ощущал Володя такую огромную, такую грозную ответственность за жизнь нескольких десятков людей, каждый из которых ему был несказанно дорог. Сейчас он вдруг почувствовал, что эта ответственность за жизнь доверившихся ему людей делает его взрослым, сильным, большим. Он ощутил в себе необыкновенную решимость и осмотрелся вокруг теперь уже спокойно, внимательно. Если минуту назад мальчик готов был от отчаяния вцарапываться в землю, чтобы как-нибудь проникнуть сквозь ее толщу в партизанскую крепость, то сейчас он снова стал опытным разведчиком, предельно осторожным в каждом движении, быстро примечающим и способным мгновенно делать выводы. Неподалеку от камней, скрывавших в своей тени Володину лазейку в каменоломни, росли густые колючие кусты. Маленький разведчик, в голове которого внезапно созрел хитрый план действий, бесшумно пополз в заросли. Еще раз ощупал он моток бечевки в кармане. По дороге ему попалась толстая палка, неоструганная, еще сырая, надломленная посередине. Он и ее прихватил с собой. Подобравшись к кустам, Володя лежа вытянул из кармана бечевку, размотал конец, согнул по надлому прихваченную им по пути палку, сделал из нее рогатку, привязал к толстому суку над землей и стал отползать в сторону, продолжая тянуть за собой разматывающуюся веревку. Так он заполз в небольшое углубление почвы. Теперь его отделял от камней, между которыми находилась лазейка, лишь небольшой каменистый пригорок. Через него можно было перескочить в один миг, надо было лишь отвлечь гитлеровцев от этого места. И вот, припав к земле за скрывавшим его пригорком, Володя стал дергать бечевку, протянутую к кустам. Привязанная к кусту палка запрыгала, стукаясь об обледенелые сучья зарослей. Патрульные, сидевшие возле Володиного лаза, были увлечены разговором и ничего не замечали. Володя дернул бечевку посильнее. Палка застучала, кусты шевельнулись, шурша, с них посыпались на землю сосульки и смерзшиеся лепешки снега. Володя услышал, как вскочили патрульные, разом прервавшие свою беседу. Он опять несколько раз подряд подергал бечевку, кусты задвигались так, словно кто-то полз под ними, пробираясь через заросли. - Ахтунг! Хальт! Стоять! - проревело чуть ли не над самой головой разведчика. Он замер на секунду, но тут же сообразил, что солдат кричит не ему, а зашевелившимся кустам, и изо всей силы задергал свою бечевку. Он услышал, как забухали, удаляясь от него, сапоги патрульных, спешивших к зарослям. Донеслись резкие окрики. Пронзительно залился караульный свисток. Послышался топот сбегавшихся гитлеровцев, которые, должно быть, оцепляли подозрительно ожившие кусты. Потом раздалось несколько выстрелов. Видно, фашисты всполошились не на шутку. Но Володя, хотя ему было и очень интересно узнать, что будут дальше делать гитлеровцы, не стал терять времени. Он давно уже привязал к тому концу веревки, который был у него в руках, небольшой камешек. Убедившись, что солдаты отбежали достаточно далеко от лазейки, он сам мгновенно очутился возле нее, с силой метнул по склону холма камешек, и тот увлек за собой веревку. Теперь она не могла направить гитлеровцев к подземному ходу. Володя еще раз огляделся, юркнул в расщелину и был таков! Через несколько минут, пробравшись через подземные завалы, на ощупь найдя в темноте уже знакомую дорогу, он со всех ног несся по подземных коридорам. Он так спешил, что, добежав до штаба, совсем было задохнулся и не сразу мог рассказать Лазареву о своем страшном открытии. Впрочем, к его удивлению, командир отнесся к этой новости довольно спокойно. Правда, он сейчас же вызвал Жученкова и аварийную команду и приказал немедленно ставить две прочные стенки в верхней галерее, там, где в последние дни слышался звук бурения. - Ты сядь, Володя, отдышись, - успокаивал он мальчика. - Ну, чего ты так перепугался? С огнем справились - и воду одолеем. Поставим плотину наверху. А что ты такое дело сегодня разведал - конечно, очень важно. За это тебе от всего командования спасибо, дорогой! Могли бы они нам дел наделать! Это ты нас просто спас. Был объявлен, как любил выражаться дядя Яша, подземный аврал. Все свободные от дежурств и караулов партизаны были срочно направлены в верхний ярус. В полной тишине, чтобы не привлечь внимания немцев, продолжавших орудовать над самой головой у партизан, начали возводить внутренние стены и перегораживать ими коридоры, которые вели к опасному сектору. И вовремя! Каменные перегородки еще не были окончательно сложены, когда сверху через один из стволов, размурованных гитлеровцами, хлынула, шумно бурля, вода. Она быстро затопила верхнюю галерею, ударила струйками сквозь щели еще не зацементированных каменных стен. Высоко держа над головами шахтерские лампочки, по колено, а кое-где и по грудь в студеной воде, партизаны заделывали отверстия в подземных плотинах. Всю ночь шла работа. К утру вода уже не проникала в нижнюю галерею. Но так как враги могли каждую минуту пустить воду через другие шурфы, партизаны продолжали возводить водонепроницаемые каменные преграды на всех подозрительных участках верхних галерей. За двое суток все эти коридоры были наглухо заделаны камнем и замазаны цементом. Но Лазарев хитрил, когда, узнав от Володи о готовящемся затоплении шахт, утверждал, что ничего страшного пока нет. Командир просто не хотел, чтобы и без того уставшие и издерганные люди взволновались от новой беды, угрожавшей им. На самом-то деле Лазарев отлично понимал, какая ужасная новая опасность нависла над подземной крепостью. Необходимо было немедленно принимать какие-то решительные меры, чтобы заранее предотвратить гибель отряда... После работ партизаны часто собирались перед сном в Ленинском уголке. Здесь в тесном кружке у фонаря начинались бесконечные рассказы, воспоминания, побасенки, песни. Тут впервые дядя Яша Манто исполнил песню, сочиненную им самим после памятного боя и пожара: Шумел-горел пожар подземный, Дым расстилался в глубоке... Из камбуза на баталерку Я мчался в белом колпаке... Он был очень обижен, когда пионеры стали утверждать, что нельзя сказать "в глубоке", а надо говорить "в глубине". - А где же, спрашивается, будет рифма? Но в конце концов перестал обижаться и даже спел продолжение песенки: Мы приложили все усилья, Чтоб с честью выйти из беды: Володя, Ваня, тетя Киля Пожар тушили без воды... Здесь же давно прослыл среди партизан на редкость памятливым и увлекательным рассказчиком Володя. Началось это с того, что как-то на пионерском сборе Володя рассказал про челюскинцев, которые тоже были если не камнем, то льдами отрезаны от Большой земли и жили также в темноте полярной ночи, но не сдались стихии. Не струсили и победили! И всех их спасли! Воодушевленно повествуя об этом, Володя и не заметил, как из темноты галереи подошли взрослые партизаны, остановились, заслушались... С тех пор частенько стали просить Володю рассказать что-нибудь. Маленький вожак подземных пионеров давно уже завоевал всеобщую любовь, а после того как Володя в последней разведке узнал о немецкой попытке затопить каменоломни и, предупредив партизан, тем самым спас отряд от верной гибели, тетя Киля и все другие женщины прониклись к Володе особенной нежностью. "Да, дело наше было бы полная труба и даже с морской водой", - шутил дядя Манто. - Ну-ка, Володя, расскажи нам про что-нибудь, - попросил он, когда через три дня после Володиной разведки партизаны собрались вечером в Ленинском уголке. - Хотите, я вам расскажу еще про Спартака? Как он однажды тоже попал в такое положение, что совсем как будто уже гибель пришла. Но он не растерялся! Все придвинулись поближе. Дядя Манто поправил фитиль в фонаре и, чтобы не загораживать своей огромной костлявой фигурой маленького рассказчика, сел на пол, подложив доску. - Вот однажды, - начал Володя, - это уж было после того, что я вам в прошлый раз рассказывал, - римляне загнали восставших гладиаторов и рабов в одно узкое место. И Спартак должен был отступить и уйти со своими войсками на высокую площадку. За ней был с одной стороны очень высокий обрыв, восемьсот футов... Это выходит... Погодите, сейчас решу, то есть сосчитаю... - Ну, по-нашему, метров двести, - быстро подсчитал дядя Манто. - Да, верно, дядя Яша: двести метров, значит. А там, где площадка спускалась к равнине, - там дорогу загородили римляне. И вот они считали уж, что Спартак в ловушке. Куда, правда, ему деваться? Римлян тут было много тысяч. В три раза больше, чем у Спартака бойцов. А он был прижат к обрыву. - Да, положение вроде нашего, - пробормотал дядя Яша. - Не мешай, Яков Маркович! - с нетерпением крикнули из темноты. - Давай, давай, Володя! - Еды у гладиаторов осталось только на шесть дней. Римляне уже рассчитывали, что Спартак сдастся. Они уже придумывали, как будут расправляться с ним. Но мудрый Спартак, - голос у Володи зазвенел от издавна копившегося восхищения, - нашел выход. "Прикажи всем рубить в роще ивовые прутья", - сказал он своему другу Борториксу. Борторикс очень удивился, конечно, но выполнил приказание. И тогда Спартак велел вязать из прутьев длинную лестницу. "Для того, кто сильно желает, нет ничего невозможного на свете. Нас тут тысяча двести человек - за полтора часа мы сплетем лестницу нужной длины и спасемся по ней!" - воскликнул Спартак. Вот! И все стали сплетать из прутьев лестницу. А когда она была готова, ее сбросили вниз со скалы, и в темноте все гладиаторы вместе со Спартаком спустились в долину, зашли в тыл римлянам и неожиданным ударом разгромили их. Потому что римляне не могли заранее догадаться, что Спартак ударит на них с этой стороны. - Здорово! - послышалось из темноты. - Молодец твой Спартак! - говорили те, кто сидел поближе к огню. - Ну, интересно ты, малый, рассказываешь! Главное - память! - Вот, может быть, в мы что-нибудь придумаем, чтобы немца перехитрить. Только нам лесенку не вниз, а вверх протянуть бы... Тут раздался откуда-то из мрака густой голос Василия Алексеевича Ковалева, отца Нины в Толи, старого партизана. - Это ты, конечно, рассказал интересно, - проговорил он. - Только что ты нам про того давнишнего Спартака говоришь! Времена тогда другие были. А я вот вам сейчас кое-что маленько поближе к нашему моменту расскажу - что сам, своими глазами видел. Я вот - знает, возможно, кто из вас? - с Чапаевым Василием Ивановичем вместе воевал, у него был в дивизии. Да и по плотничьему делу помогать приходилось. Ведь мы оба с Василием Ивановичем по одной части: столяры-плотники, на все руки работники. Вот, стало быть... Володя во все глаза смотрел на старого Ковалева. Ему и в голову никогда не приходило, что дядька Ковалев, партизанский плотник, отец Нины, был чапаевцем. Своими глазами видел Чапаева, воевал с ним вместе! Вот так штука! Вот какие люди в партизанской крепости! А Ковалев продолжал: - И вот вышло у нас такое положение. Готовил Чапаев наступление на белоказаков. Он тогда командовал еще отрядом. А белоказаки тоже, значит, готовили свой удар. Вот Чапаев задумал разбить их встречным. А для этого надо было перейти через Урал... Это река так называется... Приказал Чапаев инженерам нашим строить мост. "Да такой, говорит, мост наведите мне, чтобы пушки-то не утонули". Ну, начали инженеры совещаться да подсчитывать, сколько те пушки весят, да какова нагрузка на один квадратный метр приходится, да какая скорость течения, да какие материалы будут для стройки, да как по инструкции, да по конструкция... - Одним словом, бюрократизм, - подсказали из темноты. Ковалев, прищурившись, поглядел в ту сторону. - Почему ж? - продолжал он. - Дело трудное, в два счета моста не поставишь. Тут по формуле надо. Уж они привыкли так... Ну, обсудили все инженеры, подсчитали, сообразили, пошли к Чапаеву и докладывают, что мост, конечно, построить можно, только займет это три месяца. Ну, а если маленько похуже построить, то готов будет через месяц. А Чапаев инженерам отвечает: "Мне ваш мост через месяц будет нужен, как субботняя баня понедельнишному утопленнику, - ни к чему. Ясно? Он мне через три дня нужен". - Вот это другой разговор! - одобрил кто-то из слушателей. - Да, это уже по-нашему, - поддержали его из коридора. - И приказал Чапаев инженерам построить мост в три дня. Хоть по конструкции, хоть по инструкции - как им желательно. Да еще пригрозил: "Не построите - по-другому разговаривать с вами буду". Опять инженеры собрались; думали, считали, докладывают: "Товарищ командующий, мост через трое суток, как вы приказали, будет, но прямо надо сказать: на четвертые сутки весь мост поплывет. И если вы будете отступать, то, выходит дело, бойцам обратно через реку уже вплавь перебираться надо будет". А Чапаев обрадовался и отвечает: "Вот и хорошо! А отступать не будем. Чапаев не отступает! Мне только бы на ту сторону перебраться, а там - шут с ним, с мостом. Пусть хоть тонет". Ну, закипела работа. Тоже и мне довелось там топориком постучать. Уральск в степи стоит, лесов нет кругом. Телеграфные столбы мы валили - из них козлы ставили, упоры. А потом все в ход пошло: и двери с домов, и ворота, и заборы. Днем и ночью работали. Поверх упоров - значит, козел - бревна настилали, а на них клали плетни, двери. Случалось так, что водой козлы сносило - течение там очень сильное. А все-таки раньше чем через трое суток навели мост. И велел Чапаев переправляться. Пушки на руках протащили, потом обозные повозки перекатили. А мост качается, весь зыбкий... Вспомнить - жуть! Ну, все-таки переправились. Да так дали белоказакам, что они о наступлении и думать забыли. Где уж тут! Никак они Чапаева на этом берегу не ожидали. И погнал их Василий Иванович. А потом инженерам велел благодарность объявить в приказе "за лихую наводку моста". Так что, выходит, Вовка, не хуже твоего Спартака - пожалуй, еще и почище, а? Все зашумели. Дядя Манто подхватил Володю и стал тормошить его, но Ковалев поднял руку, и слушатели опять угомонились. - А хотите правду знать, к чему я это вам все рассказал? - Хотим, хотим! К чему, дядя Ковалев? - Ну, только условимся "ура" не орать, а то у меня голова со вчерашнего дня болит. Обещаетесь, не будете кричать? - Нет, нет, не будем! - закричали молодые партизаны так оглушительно, что Ковалев прикрыл ладонями уши. - Если вот так не будете, так вовсе я оглохну. Ну ладно, скажу. Был я сейчас в штабе. Там совещание только что кончилось. Скоро вам всем объявят решение. А решение такое, - и густой голос Ковалева загремел, - пробиваться будем, через камень выход станем прорезать! Жученков по карте своей место уже указал. Выискали под землей одну выработку далекую. Вот там в станем прорезать. И будем уходить в Старокрымские леса. Только работать придется всем порядочно: метров двадцать камня пробить надо. А что? И сорок, если надо будет, пробьем! Верно? Глава XVI ПОСЛЕДНЯЯ РАЗВЕДКА Казалось, уже целая жизнь прожита здесь, под землей! Странная, вчера еще считавшаяся невероятной жизнь, где не было деления на дни и ночи, где сверху, снизу, со всех сторон, вокруг и везде был один сплошной камень и лишь выточенные в его толще глубинные пустоты были ничтожным пространством, в котором возможно существование человека. Но все шло своим порядком, строго соблюдаемым в подземной крепости. Гудели телефоны в штабе, сменялись караулы, выставлялось боевое охранение в секторы "Волга" и "Киев". На нижнем горизонте политрук Корнилов ежедневно вел с партизанами учебную стрельбу по свечкам. В Ленинском уголке Володя проводил в свободное от работы время пионерские сборы. Впрочем, свободного времени теперь почти не оставалось. В три смены, ни на минуту не останавливаясь, не ведая о том, ночь или день на земле, партизаны работали "на подземном объекте No 1". "Объектом No 1", чрезвычайным и сверхударным, партизаны величали новую узкую штольню, которую прорезали теперь в одном из самых отдаленных секторов каменоломен, где тянулся на километры заброшенный, давно не разрабатываемый горизонт. Жученков определил, что место это находится далеко за пределами каменоломен, оцепленных немцами, и хорошо укрыто двумя холмами. Пробиваться вручную изнутри, вести тоннель вверх, врезаться в толщу камня, нависшего над головой, осыпающегося, слепящего глаза едкой крошкой, было делом мучительным. Люди работали в полумраке, устроив из обрезков фанеры, а то и просто из газет защитные козырьки. Работали рьяно, упрямо, яростно, в душном полумраке, где клубилась разъедающая глаза известковая пыль. Долговязый дядя Яша Манто и тут, впрочем, находил немало поводов для своих неизменных шуток. - Боже ж мой! - слышалось то и дело из узкой расщелины, где стояла укрытая фанерным щитом шахтерская лампочка и маячила похожая на огромное тощее пугало тень шеф-повара. - Боже ж мой, сколько на мою голову шишек достанется! Ведь это буквально на всех хватило бы с запасом. - Это почему же? - спрашивали партизаны, предвкушая остроту. - Да очень просто, - отвечал дядя Яша. - Там, где все проходят вполне свободно, я через мой выдающийся рост на каждом повороте определяю собственной головой прочность камня. Нет, видно, я родился на свет не для того, чтобы жить под землей, а чтоб ходить под открытым небом с поднятой головой... Ну, оставим разговор, давайте работать. Учтите, что мы с вами роем не просто выход. Это выход с того света на этот. Только разобраться в этой темноте, где тот свет, а где этот, довольно трудно. Партизаны смеялись, вытирая глаза, слезящиеся от пыли, отряхивались. И кто-нибудь говорил беззлобно, так, больше для порядка: - И как это тебе, дядя Яша, столько языком работать не утомительно! - Чудаки! - отзывался дядя Яша. - Если бы вы кое-что читали, вы бы знали, что один ученый сказал так: "Я рассуждаю - значит, я существую". А я люблю делать это вслух. А то мы живем в такой темноте, что, пока я не слышу собственного голоса, я, бывает, даже сам не знаю, живой я или уже кончился. Пионеры тоже работали на "объекте No 1". Они помогали разбирать и выносить из забоя каменную осыпь. Проголодавшиеся, потные, облепленные известковой пылью, от которой начинала зудеть кожа, они шумно являлись на камбуз, где их встречал тот же Манто. - Как говорится, подведем итоги, пока итоги не подвели нас, - шутил дядя Яша, уже снявший фартук каменщика и надевший поварской халат. Комиссар Котло тоже полагал, что можно подвести кое-какие итоги. Близился конец года. Уже полтора месяца выдерживала осаду маленькая подземная крепость. Положение становилось, правда, с каждым днем все более трудным, никто этого не скрывал, но все-таки партизаны оттянули на себя специальный полк гитлеровцев. Более двух тысяч солдат днем и ночью караулили район каменоломен, страшась новой вылазки партизан. Полтораста фашистов было перебито во время большого подземного сражения и в других схватках и вылазках. Немецкое командование продолжало считать, что под землей скрываются крупные силы партизан. Полтора месяца дралась против армии захватчиков горсточка насквозь прокоптившихся, мучимых постоянной жаждой людей, едва насчитывавшая теперь вместе с детьми девяносто человек. Седьмую неделю не видели эти люди солнца и звезд. Уже сорок с лишним дней не имели они ни одного глотка свежего воздуха. Холодный камень был их небом, бессменная тьма давила им на очи, могильная сырость ломила их суставы. Но они жили здесь, внизу, так, как решили жить, как требовала их совесть. Давно уже свыкся Володя с этой жизнью, удивительной, ни на что не похожей как будто, но в то же время во всем отвечающей тем большим, мудрым привычкам и законам, которым подчинялась его жизнь и там, наверху, до войны. Шли политзанятия у бойцов, в Ленинском уголке при свете лампочек-карбидок пионеры рисовали, клеили, переписывали подземную стенгазету; политрук Корнилов проводил воспитательные беседы. Володю сперва удивляло, а порой даже обижало, что Корнилов был так требователен и пунктуален во всех занятиях, не прощал малейшей провинности в подземной службе, бранил за пустяковое опоздание или самую мелкую неаккуратность. Потом Володя понял, как важно было здесь, под землей, в потемках, точно следовать всем правилам, которым подчинялась та большая, залитая солнцем, свободно дышавшая, просторная жизнь, что была наверху до прихода врага. Он замечал, что всем - бойцам и партизанам, и придирчивой тете Киле, и злой на язык Наде Шульгиной, - всем нравилось, что они и тут, под камнем, заживо замурованные фашистами, ведут жизнь такую, какую полагается вести обыкновенным советским гражданам. Это сознание наполняло всех ощущением гордой и упрямой силы: живем, мол, честно, как для нас заведено, и ничего с нами враг поделать не может, пока мы живы... За право жить так, как совесть велит, погиб командир Зябрев, чудо-человек по красоте и силе. За это сложили головы и комсомолец матрос Бондаренко, и старый партизан Иван Гаврилович. Шустов, и Москаленко. А теперь за то же умирал общий любимец - лейтенант Ваня Сергеев. Подолгу просиживала возле его койки Нина Ковалева. Сергеев бредил, силился подняться, стонал. Что-то пугающее и чужое появилось уже в его осунувшемся лице. Оно приобрело какие-то черты сходства с хорошо запомнившимся Нине лицом матроса Бондаренко. И это зловещее сходство, неясное, почти необъяснимое словами, но с каждым днем все сильнее проступавшее, вызывало у Нины тяжелое, тоскливое предчувствие... Порой Ваня Сергеев, очнувшись, долго смотрел на Нину, клал свою широкую, но теперь очень исхудавшую ладонь на ее руку. - Ты не уходи, - просил он. - Холодное тут все... Камень... А у тебя рука такая теплая... Слушай, Нина, - он смотрел на нее беспомощным, просящим взглядом, - неужели мне конец? Неужели это все?.. Нина принималась успокаивать его, гладила руку, сама чуть не плача. Потом он забывался, а Нина вынимала из санитарной сумки свой бывший ученический дневник, с которым не расставалась по-прежнему, и в графе "что задано" торопливо записывала: "Как он мучается! Я помню его в последний час перед обедом 27/XI-41. Он шел такой большой, на боку висела сумка полевая, наган. На нем была черная шапка, он был хорош. Черные брови, как стрелы, глаза блестели, он был полон желания отомстить врагу... Он подошел к нам, улыбнулся... Мы сказали ему, чтобы он берег себя, но он почему-то грустно посмотрел на нас. И теперь очень трудно вспоминать это. Он лежит теперь в постели умирающий, все у него болит, он хочет жить, и что-то отнимает у него жизнь... Как он мучается! Сердце разрывается, как мне жаль его... Неужели он умрет? С каждым днем все хуже его состояние... Днем и ночью мы с Надей Ш. читаем ему книги, веселим его, стараемся заговорить, чтобы не думал о смерти. Он так верил, что мы выйдем из этой пещеры, верит и сейчас в освобождение, что будет жив... А скоро придет смерть. Рука заражена. Заражение дошло до локтя. Надя и я не отходим от него. Как ласково он называет нас! Золотенькими ласточками, кровиночками родными... Он хочет видеть нас все время. Не смыкая глаз, мы сидим около него. Все думаем, что он умрет. Бедный Ваня, какого друга мы теряем! Неужели он умрет?.. " Была необходима срочная операция. Но кто же ног сделать ее под землей? Вся надежда была на "объект No 1". Может быть, выйдя на поверхность и добравшись до Старокрымских лесов, соединившись с другими партизанами, можно было бы отыскать хирурга и спасти Ваню, если только он доживет до этого дня. По расчетам Жученкова, ведя работы в три смены, за четыре-пять недель можно было пробить новый тоннель и увидеть небо. По приказу командира Манто уже распределил продукты, расфасовал их, как он выражался, по двадцати кило на душу и спину, предупредив, что во время перехода отряда на поверхность "камбуз будет закрыт на учет". Тетя Киля вместе с девушками уже собирала вещевые мешки. Отряд готовился выскользнуть из каменной западни. Однако выходить наобум было нельзя. Следовало сперва еще раз проверить, нет ли немецких патрулей и караулов в районе предполагаемого выхода. Затем необходимо было связаться с партизанами Пахомова. Его отряд держался в Аджи-Мушкайских каменоломнях, далеко от Старого Карантина, в противоположном конце Керчи. Но как пробраться туда? И опять, грузно навалившись на стол, вобрав круглую голову в широкие плечи, уперев подбородок в выпуклую грудь, сидел в хмуром раздумье комиссар Котло. Все были здесь, в штабе: и сам командир Лазарев, только что вернувшийся с "объекта No 1" и то и дело вытаскивавший из-за ворота колючие крошки ракушечника, и начальник строительства, он же главный подрывник, Жученков, и, как всегда, тщательно побритый, с аккуратной белой полоской над воротником закоптелой гимнастерки Корнилов, и шеф-повар Манто. Все были тут, и каждый понимал, что оставаться больше в неведении, пробиваться наверх вслепую нельзя: надо что-то предпринять, нужно уже сейчас выслать наверх разведку. Лазарев выковырял пальцем из уха забившуюся туда ракушечную пыль, наклонил на эту сторону к плечу голову, потряс ею, как это делают купальщики, нырявшие с головой и только что вылезшие из воды. - Всюду залазит, проклятая, - проговорил он. - И наелся и нанюхался. И уши полны и рот. Не отплюешься. - Я так полагаю, товарищ командир, - вмешался тут же неисправимый Манто, - что это нам необходимо для внутренней побелки, а то мы совершенно насквозь прокоптились. Так не вечно же нам быть черненькими, пора стать и беленькими. Все невесело усмехнулись. Командир вытряс ракушечный песок из другого уха и сказал: - С Пахомовым нам связаться - прямая надобность. Они, в случае чего, могут там шумок поднять, на себя немцев оттянуть, тем самым и от нас внимание отвлекут. Ну, а мы в это время как раз и двинемся отсюда. И вообще нам связь с аджимушкайцами крайне нужна. - Не могу! - сказал комиссар и, расправив грудь, поставил оба тяжелых кулака на стол. - Все правильно, все верно, но не могу я еще раз допустить, чтобы опять пионеры на риск шли. - Опасно откладывать это дело даже на день, если хотите - даже на час опасно, - возразил Лазарев, - Весь день сегодня какая-то наверху возня идет. Мне уже сообщили из "Киева" и с "Волги". И взрывы какие-то там хорошо прослушивались. Видно, немцы к Новому году хотят нам тут елку засветить. Надо ждать, что вот-вот они воду качать начнут. Ну хорошо, на этих секторах мы штольни и шурфы закрыли, а что, если они через другие стволы заливать станут? Никак нельзя, товарищи, нам ждать. Да и выходить, если даже все благополучно пройдет, нам вслепую нельзя никак. Котло сказал: - Может быть, все-таки попробуем на этот раз без ребят обойтись? Есть у меня один лаз на примете. Если там завалы разобрать, можно попробовать выбраться. Я уж третий день туда ползаю. Думается мне, там вокруг чисто. Так было решено отправить наверх через обвалившийся лаз Важенина и Макарова, двух самых опытных и смелых партизан, бывалых разведчиков. Высчитав по часам, когда на поверхности будет ночь, разведчики неслышно разобрали у одного неприметного выхода завал и тихонько выползли наверх. Но не продвинулись они там и двух метров, как раздался сильный взрыв. Целый рой огненно-красных хвостатых трассирующих пуль взвился над лазом в сливающейся трескотне выстрелов. Злой луч прожектора обдал камни у входа леденящим мечущимся сиянием. Через несколько минут в лаз приполз задыхающийся, тяжело раненный Макаров; на спине своей он тащил убитого Важенина. Оба подорвались на одной из незаметных мин, которыми немцы усеяли все пространство возле каменоломен. Макаров как вполз в штольню с телом погибшего друга, так и остался там лежать на каменном полу в беспамятстве и больше уже не приходил в сознание. К вечеру он скончался. Так партизаны потеряли самых бесстрашных и испытанных своих разведчиков - Власа Важенина и Николая Макарова. Долго стояли потом угрюмые пионеры-разведчики в почетном карауле у их тел, покрытых алым знаменем. x x x Теперь комиссару ничего не оставалось, как еще раз согласиться на предложение Лазарева и разрешить поручить дело юным разведчикам. Снова всех должен был выручить последний Володин лаз, через который никто, кроме мальчиков, не мог протиснуться наверх. Но, может быть, за последние дни немцы обнаружили и эту потайную лазейку? Может быть, и она уже заминирована? - Знаю, как быть, - решил комиссар. - Пиратка, иди сюда, собачий сын, живо! Из тьмы подземного коридора донесся заливистый лай, потом послышалось цоканье когтей о камень, и через минуту Пиратка уже прыгал вокруг хозяина, терся об него закоптелой шерстью, старался лизнуть в лицо, отряхивался, гавкал. А еще через четверть часа к узкой щели в конце одной из галерей, откуда из-под камня вырвался свежий, пахучий ветер с воли, подполз комиссар, таща за собой Пирата, которого он крепко ухватил за шею. Чтобы Пират, не дай бог, не разлаялся, морду ему стянули ремешком, что вызывало бурное негодование пса. Он пытался несколько раз лапами содрать узлы, стянувшие ему челюсть, но потом печально смирился, тем более что его ждали новые унижения. С двух сторон к его ошейнику привязали на шпагатинах тяжелые металлические болванки. С этим уже Пират решительно не мог смириться, и у самого лаза, где чуткие ноздри его жадно втянули сладчайший воздух поверхности, от которого он почти отвык, Пират уперся и опасливо попятился назад. Как ни толкали его, как ни подпихивали, как ни старались просунуть барахтающееся, срывающееся с камня тело собаки через щель, как ни уговаривал комиссар своего любимца, сперва называя его всеми ласкательными охотничьими словами, нежнейшими кличками, улещая всякими посулами, а затем перейдя на довольно обидные выражения, вроде: "Собака ты, собака, сучья лапа, псиная кровь", - ничего не помогало. Пират не желал вылезать и поднимал такую возню, что, находись тут поблизости кто-нибудь из немцев, обошлись бы они без звукоуловителей... - Чует, собачий сын, пес чертов, что-то неладное, - решил в конце концов комиссар. - Нельзя тут ребят выпускать. Пиратка зря артачиться не станет, тут есть что-то... Верьте слову. Но тут вмешался сам командир группы юных разведчиков. - Товарищ комиссар, - сказал Володя, - вы совсем зря боитесь за нас. Ничего тут нет. Ну, хотите, давайте проверку сделаем. - А как же еще ты проверку сделаешь, если Пират осрамился? - А я вот вспомнил, как меня покойный дядя Шустов учил. У нас там около штаба пруты длинные из железа валяются, которые для арматуры приготовлены были, на строительство. Вот мы к концу привяжем сейчас болванки, высунем их через лаз и поширяем туда-сюда... А можно еще крюк сделать на конце. Забросим, а обратно за веревку тянуть будем. Если где мина заложенная есть, сразу зацепит и - трах! Вот мы и узнаем, заминировано или нет. - Эх, головешка ясная! - сказал Котло. - Запомнил, чему учили! - И он осторожно положил свою широкую ладонь на Володину макушку. Так и сделали. Долго щупали прутами землю возле расщелины, забрасывали и подтягивали за веревку железные крючья. И только тогда, когда убедились, что вокруг лаза все чисто и немцы, видно, не разнюхали об этой спасительной норке, командир и комиссар разрешили Володе действовать. Решено было выпустить Володю перед рассветом, чтобы он мог в темноте выбраться за пределы каменоломен, проникнуть затемно в поселок, а там уж действовать, когда будет светло. На этот раз Володя шел один: Ваня Гриценко занемог, а Толя Ковалев зашиб ногу на объекте. Да и вообще удобнее было сейчас рисковать в одиночку. Как всегда перед разведкой, Лазарев и Котло подробно, негромко и долго разъясняли Володе задание. Надо было разузнать, не провели ли немцы трубы в другие шурфы и штольни, не выставили ли они постов в районе, куда выйдет штольня "объект No 1". Но главное и самое трудное было не в этом. Задание, которое на этот раз дали маленькому разведчику, было потруднее, чем все, что делал до этого Володя Дубинин. Ему предстояло добраться до Керчи, а оттуда как-нибудь пройти в Аджи-Мушкай и любыми путями установить связь с Пахомовым. - Все понял, Володя? - И комиссар пытливо заглянул в смышленые, смело и серьезно смотревшие на него глаза Володи. - Вижу сам, что понял. Значит, если убедишься, что над объектом нашим все спокойно, нового водопровода нигде немцы не соорудили, ты не возвращаешься. Есть? Тогда прямиком отправляешься в Аджи-Мушкай. Снарядим мы тебя основательно: дело это не на один день. Так что... - Котло легонько усмехнулся, - так что, друг мой, до будущего года уже не увидимся... Володя нахмурился, потерся подбородком о плечо, снова вскинул глаза, в которых теперь проступил испуг. - Это так надолго? До следующего года? - Год-то следующий послезавтра будет, умная твоя голова! Володя остолбенел. Под землей дни легко путались, сливались в один, часто нескончаемый, огромный, тусклый день, не имевший ни утра, ни вечера. Недавно они начали готовиться с пионерами в Ленинском уголке к встрече Нового, 1942 года. Но все последнее время Володя был занят на объекте и как-то не заметил, что время уже подошло и Новый год наступит через день. А вот ему придется встречать Новый год одному, неизвестно где, среди врагов, в трудном пути, в поисках тайных путей к далеким и нужным друзьям-спасителям. Ни разу еще Володе не было так страшно уходить из подземной крепости наверх. - Ну ничего, дружище! - утешил его комиссар, заметив выражение растерянности и беспокойства на лице мальчика. - Вернешься - отпразднуем Новый год на славу. Сейчас подземелье показалось Володе таким уютным... Никогда еще не было ему так жалко расставаться с ним. При одной мысли, что через час он окажется на ледяной земле, словно помертвевшей во власти ненавистных пришельцев, его начинал пробирать озноб. Пока дядя Яша Манто кормил его ужином, а тетя Киля собирала ему еду на дорогу, Володя успел отдать последние распоряжения своим пионерам. Толя и Ваня, сквозь сон услышав, что Володя идет в разведку, разом прибежали к нему, и оба внимательно слушали то, что наказывал им "командир группы". Остальные пионеры уже спали. Затем Володя встал, вытер рот в одном направлении тыльной стороной кисти, потом в другом - ладонью и, наконец, лоснящимся рукавом куртки. - Спасибо большое вам за угощение, дядя Яша! И вам спасибочко, тетя Киля! - На здоровье, на здоровье, дорогой! - проговорил Манто. - Не за что, милый, не за что, счастливо тебе, - скороговоркой отвечала Акилина Яковлевна и всхлипнула. А потом, как всегда в таких случаях, политрук Корнилов усадил его на каменную лежанку, сам сел рядом и обнял его за плечо, тихо говоря: - Ну, давай напоследок, перед дорогой, посидим тихонько, обо всем подумаем... x x x Наверху была оттепель, и снег, по которому полз Володя, то и дело припадая к нему губами, уже слежался и оседал под тяжестью тела целыми пластинами. С моря доносился неумолчный, то усиливающийся, то слегка стихающий гул. Видно, вчера был шторм, и море еще не успокоилось после него. Ветер с пролива был не сильным и нес теплую усладительную свежесть, по которой так скучали люди там, внизу, под землей. Вокруг было очень тихо. Ни звука не доносилось и со стороны поселка. Только где-то на окраине стучал движок. Володя благополучно прополз знакомой ложбинкой, трогая руками дорогу перед собой, чтобы не напороться в темноте на проволоку, не зацепить веревочных щупалец мин. Несколько раз он замирал, прислушиваясь. Тишина, на этот раз ничем решительно не нарушаемая, начинала казаться ему странной. Всегда в этот час уже хлопали двери и калитки в поселке, перекликались простуженные голоса патрульных, урчали прогреваемые моторы грузовиков. А сейчас ничего не было слышно. Очутившись за знакомой оградой домика на краю поселка, откуда обычно начинался путь юных разведчиков, Володя долго еще настороженно вглядывался в редевшую темноту, вслушивался, замирал. Чуткий слух его распознал какие-то очень далекие шумы, приглушаемые грохотом прибоя. Но вокруг все по-прежнему было тихо. Прошло не меньше часа. Вдали, над Камыш-Буруном, небо уже накалялось, готовясь принять утреннее солнце. Птицы завозились в голых ветвях. По-прежнему громко и настойчиво стучал где-то неподалеку движок, но все в поселке оставалось тихим и неподвижным. Обычно Володя ждал часа, когда на улицах поселка начиналось движение: тогда можно было, смешавшись с народом, следовать своим путем, не привлекая к себе внимания. Но сегодня он уже порядком застыл, хотя и принимался то и дело приседать за оградой, хлопать себя, скрестив руки, по плечам кулаками, чтобы согреться. Время тянулось очень медленно. Улицы продолжали быть пустыми, безлюдными, молчаливыми. Напрасно Володя высовывался за ограду, проглядывал всю улицу и влево и вправо - нигде не было видно ни живой души. Тогда маленький разведчик, которому уже наскучило сидеть за каменной оградой, тихонько вышел на улицу, быстро пересек ее и пошел огородами вдоль поселка, в котором все казалось словно вымершим. Володя шел туда, откуда доносился настойчивый стук движка. Вскоре он очутился на пустыре перед большим домом. Раньше там жил инженер, который эвакуировался перед захватом Камыш-Буруна немцами. В доме помещался ныне немецкий штаб. Это уже давно высмотрели разведчики партизан во время своих предыдущих вылазок. Здесь всегда по утрам царило оживление: подъезжали машины, мотоциклы, конные фуры, толпились солдаты. Ни живой души не было здесь сегодня. Пустынен был двор с пятнами машинного масла на снегу. Воробьи беспрепятственно прыгали, роясь в замерзшем навозе и в набросанном сене. Не было часового под большим деревянным грибом у ворот. И только в глубине двора под навесом продолжал стучать движок на высоких железных колесах. Володя подобрался немного поближе и остановился в изумлении. Стекло в большом окне инженерского дома было выбито. Штора затемнения, наполовину оборванная, клочьями свисала на подоконнике; за ней Володя разглядел что-то пестрое, сверкающее, повитое гирляндами многоцветных огней. Мальчик смотрел на это чужое и волшебное видение, напомнившее ему такие сладкие, чудесные дни. Он боялся поверить тому, что видел. Но кто хотя бы раз в жизни вдыхал воздух, наполненный запахом хвои и теплым дыханием свечей, ютящихся в душистых ветвях, кто слышал легкое хрустальное теньканье хрупких цветных шаров, сияющих стекляшек, перезвон бусинок, - тот всегда узнает с первого же взгляда этот сказочный лучистый знак ребячьего счастья! Да, это была елка! Елка в огнях, в игрушках и бусах, опоясанная радужными гирляндами электрических лампочек. Они ярко горели за разбитым окном, в сумраке горницы, в которую заползал свет зимнего утра. С каждой минутой становилось все светлев и светлее на улице, и вместе с тем тускнели елочные огни за окном. Володя, ничего еще не понимая, глядел из-за угла сарая в этот странный мир, так внезапно застывший, полный неподвижности и молчания. Это было какое-то мертвое царство, как в сказке о Спящей царевне. Утренний ветер упал. Неподвижно висела в окне оборванная синяя штора. Слабый дымок над трубой, казалось, остекленел на небе. Неподвижно горели на елке цветные лампочки. Только движок под навесом стучал по-прежнему часто, настойчиво, упрямо, словно хотел разбудить этот заснувший мир. Провода от двигателя - толстые кабели - тянулись к дому. Володя пошел вдоль них, приблизился к крыльцу, тихонько постучался. Никто не ответил ему. Он прошел к окну, подтянулся на руках так, чтобы заглянуть внутрь комнаты. Страшный беспорядок был в ней. Скатерть сползла с большого стола, на котором друг на дружке, как сбитые кегли, валялись упавшие бутылки. Сгрудились в беспорядке стулья. Один стул лежал на диване. Шкаф был распахнут настежь. Одежда словно вытекла из него на пол тяжелыми длинными струями материи. За подсвечник пианино зацепились подтяжки, сползшие на клавиши. В комнате не было ни души, но в ней царило какое-то немое смятение и дико выглядели продолжавшие гореть на елке огни лампочек. Ничего еще толком не понимая, но охваченный предчувствием каких-то удивительных, ошеломляющих событий, только что свершившихся здесь, не понимая еще их значения, полный страха и надежд, Володя бежал по улице к центру Старого Карантина. И вдруг до него донеслись мерные звуки слаженного шага многих людей. Володя остановился. Прислушался. Так захлебнулся воздухом, что долго не мог откашляться, припав к калитке дома, которая открылась от толчка, испугав Володю. Звуки приближались. Тррапп!.. Трамм!.. Тррапп!.. Трамм!.. - раздавалось на тихих улицах. С каждым мгновением звук этот становился громче, приближаясь и уверенно заполняя собой все окрест. Напрасно торопливо частил там, за пустырем, где только что был Володя, с безнадежной настойчивостью делавший свое дело движок. Новый, мерный звук уже заглушал его. Он отдавался в проулках замерзшего поселка, на него отзывалась каждая клеточка в теле юного разведчика, потому что он знал этот броский, прочный, ладный шаг, свойственный только нашим морякам. И Володе казалось, что с каждым шагом становится светлее на улице, словно само утро вступало в Старый Карантин, шагая в ногу с теми, кто сейчас должен был показаться из-за угла. Тррапп!.. Трамм!.. Тррапп!.. Звук уже казался Володе оглушительным. Вцепившись в колья ограды, просунувшись между ними, весь подавшись вперед, часто дыша, Володя глядел на дорогу с нетерпением, которое становилось совершенно непереносимым. И вот он увидел наконец! В быстро рассеивавшемся утреннем сумраке, словно сгоняя его прочь с земли, шли люди в таких знакомых черных бушлатах, в черных шинелях, перехваченных кушаками, в бескозырках, плотно пришлепнутых, сдвинутых с затылка на брови. Но если бы даже и не рассмотрел Володя столь знакомых ему бушлатов и бескозырок с красными звездами и ленточками, все равно с одного взгляда понял бы он, что это идут свои. Да, это не был парадный гусиный шаг прусской выучки, каким ходили еще недавно часовые у немецкого штаба, - шаг с носка на вытянутых, словно окоченелых ногах, будто пробующих прочность земли, прежде чем ступить на нее. Это не был бухающий с нарочитой старательностью топот немецких патрулей, тщившихся показать, что они властвуют над землей, которую попирают толстыми подошвами, подбитыми гвоздями. Нет, это был легкий и вместе с тем очень прочный, вольный, но строго подчиненный одному вдохновляющему движению шаг людей, которые уверенно ступают по своей собственной земле, всегда, испокон веку, законно им принадлежавшей и вот опять снова отвоеванной. И, уже ни о чем не думая, рывком перемахнув через ограду, кинулся Володя навстречу им. Все забыл он в это мгновение: и правила передвижения разведчиков, и все наставления Корнилова, и необходимый порядок в обращении к начальству. Он с разбегу кинулся прямо на грудь шедшего впереди с автоматом на руке высокого моряка в фуражке с козырьком и с красной звездочкой - должно быть, старшины. - Дяденька, дядечка! Товарищ командир, ой, ура!.. Разрешите обратиться? - бормотал он, крепко ухватившись за отвороты командирского бушлата. Старшина немного оторопело глядел на него, стараясь отодрать Володины руки от своего бушлата. Полные сумасшедшей радости, огромные глаза смотрели с невероятно чумазого, закопченного лица мальчишки. - Стой! Ты что?.. Погоди... Ну?.. Ты откуда, такой дух черный, выскочил? - смущенно спрашивал старшина. - А ну отцепись, что ты, в самом деле!... А ну, кому говорю? Володя отпустил командира, справился с волнением и восторгом, которые бушевали в нем уже безудержно, отскочил на шаг, вытянулся, приложив руку к шапке: - Разрешите обратиться, товарищ старшина? Командир группы разведчиков партизанского отряда Старого Карантина Дубинин Владимир прибыл в ваше распо... то есть нет... Вы же сами прибыли... Нет... Дядя, вы с Черноморского флота?.. А фашистов что, уже повыгнали, да? Ой, вот уж ура, вот ура! Он пятился перед шагающим старшиной, продолжая держать руку у шапки, что есть силы стараясь соблюдать положенный порядок, но сбиваясь, путаясь от счастливого смущения. - Да ты хоть стань вольно, - сжалился наконец над ним старшина. - Тянется, тянется... Стой вольно, говори толком! Кто такой? Почему, как дух, черный весь?.. Отряд, стой! - крикнул он своим. Моряки остановились; задние через головы стоявших впереди с любопытством разглядывали черномазого, тяжело дышавшего мальчугана с жарко горевшими от радости глазами. "Верно, что дух... С того света, что ли, выскочил?.. А глазенки-то прыгают - обрадовался!.. Эй ты, дух копченый!" - послышалось из рядов. - А ну, кончай! - прикрикнул на своих старшина и обратился к Володе, слегка склонившись к нему: - Ты выкладывай живенько, какой такой отряд, что за партизаны? - Дядя старшина, товарищ командир, мы тут в каменоломнях... два месяца уже... Нам все ходы немцы цементом... а кругом заминировали. У нас там один сильно раненный погибает... Лейтенант... У нас тут бой вышел, дядя старшина... Я вам сейчас все скажу. Мы ведь вас... мы так вас... - И вдруг Володя почувствовал, что он сейчас постыдно расплачется, заревет, как девчонка. Он сам не мог понять, что с ним происходит, но ничего не мог поделать с собой. Губы у него разъезжались в стороны, горло перехватывало, он хотел сказать еще что-то, но, махнув рукой на все правила субординации, схватил обеими руками командира за рукав и ткнулся лицом в толстое черное сукно бушлата, где был нашит красный суконный знак минера. - Ну, чего ты? Подберись, малый, - успокаивал его старшина. - Натерпелся, видно, мальчонка... Теперь уж чего горевать-то! Полный порядок. Ты давай, малый, подберись да выкладывай, что тебе нужно... Через пять минут старшина уже знал все подробности о старокарантинских партизанах и о подземной крепости, в которую были замурованы девяносто смельчаков. - Стало быть, сейчас надо будет вызволять твоих, - решил старшина, внимательно выслушав весь рассказ маленького разведчика. - Нет, нет! - забеспокоился Володя. - Вы так сразу туда не идите. Там кругом все заминировано. У нас двое наших подорвались, чуть было вылезли... Надо сперва там разминировать. Я вам покажу, дядя, где ход туда. Вы только скажите, товарищ командир: фашистов уже всех повыгнали отсюда? А в городе тоже уже наши? - Наши, дорогой, наши, со вчерашнего дня уже. Десант был, на Феодосию и на Керчь. Штормяга только некстати выдался, а то бы еще позавчера дело кончили... Жукалов! Тараскин! - вызвал он из рядов двух моряков. - Давай сюда! Отведите малого к капитан-лейтенанту, доложите, как и что. Он даст саперов, а парень укажет, где там ходы имеются. Ясно? А пока тут надо охрану поставить, а то из населения кто-нибудь кинется в каменоломни, а там - он вот говорит - мины. Охотно верю. Действуйте! Пока Жукалов и Тараскин вели Володю к школе в Камыш-Буруне, где был штаб одной из частей Черноморского флота, участвовавшей в десанте, Володя узнал от своих спутников все, что произошло за два последних дня. А произошло вот что. В темную декабрьскую ночь корабли Черноморского флота неслышно приблизились к берегу и начали высадку десанта в нескольких пунктах Керченского полуострова. Море в ту ночь бушевало, стоял десятиградусный мороз. Суда обледеневали. Шторм достиг силы в одиннадцать баллов. Черные валы грозили выбросить корабли на берег, смыть и унести в море высаживавшихся десантников. Но моряки прыгали в ледяную воду, пробирались, погруженные по горло, к берегу, закреплялись на каждом камне. Шторм помешал выбить немцев с первого удара. Гитлеровцы считали, что они справились с десантом. На море продолжал свирепствовать шторм, и немцы были убеждены, что советское командование не возобновит своих попыток. Но неожиданно, в кромешной тьме бури, в стуже декабрьской ночи, последовал второй удар. Он был так стремителен и внезапен, что гитлеровские офицеры, справлявшие рождественскую елку, едва успели убежать из Старого Карантина. Они не успели даже выключить мотор передвижной электростанции, которая давала ток в штабные помещения. После высадки первого десанта немцы выгнали из Старого Карантина всех жителей. Вот почему такая тишина встретила в поселке Володю, когда он выбрался из каменоломен на поверхность. Теперь со всех сторон тянулись люди, возвращавшиеся в свои жилища. Маленький разведчик сразу подумал о своей матери. Ему очень хотелось сейчас же броситься бегом к домику дяди Гриценко, черепичная крыша которого виднелась из-за оголенных деревьев поселка. На минутку у него мелькнула мысль: не попросить ли провожатых сделать крюк и зайти к его матери? Но он знал, как томятся ожиданием ничего еще не знающие партизаны, замурованные под землей. Он вздохнул, оправил стеганку и зашагал, стараясь попадать в ногу с моряками. В штабе, который разместился в школе, его выслушал человек с ознобленным, обветренным и распухшим лицом, с воспаленными от ветра и бессонницы глазами. На нем была морская шинель с нарукавными нашивками капитана-лейтенанта. - Минуточку, - сказал он, когда Володя кончил свой рассказ. - Это, кажется, как раз то, о чем нас запрашивали... Василенко! - крикнул он в соседний класс, откуда доносились жужжание зуммера и монотонные голоса телефонистов. - Василенко, а ну-ка вызовите мне Петрова. Когда доложили, что Петров на проводе, капитан-лейтенант снял трубку с зеленого ящика на столе: - Слушай! Тебе давеча что говорил этот, который с Аджи-Мушкая пришел?.. Да-да, от Пахомова. В каменоломнях? В Старом Карантине? Они, понимаешь, замурованы, оказывается, уже давно. Вот их разведчик тут явился... Да, чудом, понимаешь, каким-то выполз. Ты б на него поглядел, на кого он похож... И у них там раненый есть, тяжелый. Нужна срочная хирургическая помощь. Да они не могут выбраться, пойми! Заминировано все вокруг. Я тебя попрошу: выдели саперов и живей давай. Ты учти, что там люди переживают! Фактически в могиле заживо... Почти два месяца. Ну, давай, давай! Их разведчик дорогу покажет. - Товарищ капитан-лейтенант, а где тот самый, который с Аджи-Мушкая? Мне командир велел с ним связь установить. - Установишь, установишь своевременно, - отвечал капитан-лейтенант, - теперь уж не к спеху. Ты вот сейчас давай с нашими саперами туда, к каменоломням вашим, - покажешь, где пройти лучше. Там небось работы на день хватит. А ваши ведь еще не знают ничего. Вот будет им новость к празднику! Садись покуда, жди. Звонили телефоны в соседнем классе, входили и выходили люди. И при появлении каждого нового человека Володя вскакивал со стула и смотрел с такой восторженной нежностью, словно это был самый близкий друг, с которым он не виделся давным-давно. Вскоре явились саперы. У них были длинные щупы с кружками на конце, лопатки, длинные ножницы, которыми обрезают проволоку. Поверх шапок были надеты скобки с телефонными наушниками. - Ты поведешь? - спросил командир саперов у Володи. - В таком разе доложи сперва обстановку. Доложив обстановку, Володя уже собрался уходить вместе с саперами, но в дверях повернулся и опять козырнул капитан-лейтенанту: - Товарищ капитан-лейтенант, можно просьбу одну? У меня тут мама... в общем, родная моя мать... Она в доме номер одиннадцать живет... Если, конечно, жива, то дать бы ей сообщение, что я целый... Можно будет? Скажите просто: Володя... Если, конечно, можно, товарищ капитан-лейтенант. - Есть сказать, в общем, матери, что ее Володя целый, - согласился командир. - Будь спокоен. Сделаем. Действуй! Когда Володя вместе с саперами выходил за околицу Старого Карантина и они поравнялись с бывшим инженерским домом на окраине, маленький разведчик отпросился на минутку, обещая немедленно вернуться. Он промчался во двор, где уже давно замолк и остыл стучавший утром движок. Он вбежал через крыльцо в большую комнату, осторожно снял с елки несколько крупных сверкающих безделушек, рассовал их по карманам, содрал белые провода с маленькими цветными лампочками и намотал их на себя. Потом он бегом вернулся к саперам. - Эге? Парень, видать, не зевает... расторопный, рядом не клади, - пошутил старший сапер. - Весь в трофеях. Куда ж тебе это добро? - Что я, для себя, что ли? - обиделся Володя. - У нас там маленькие есть. - Ох ты, неужто маленькие? А я думал, как ты, не меньше! - Во-первых, я уже как-никак учился в седьмом классе. И уже давно пионер, скоро комсомолец... А там у нас совсем малявки. x x x Обследовав один из входов в каменоломни, к которым Володя привел саперов, люди убедились, что тут потребуется не один час работы: немцы очень каверзно заминировали все подходы к заваленным лазам. - Тут, парень, не один день копаться! - сказал старший сапер. - Ну конечно, тропочку, чтобы аккуратно одному пройти, можно будет очистить, да там еще завал видать... Вот коли ваши бы оттуда навстречу расчищали, это бы другой разговор был. - Так я же к ним через свой лаз могу хоть сейчас! - обрадовался Володя, которому не терпелось скорее вернуться к своим и первым сообщить об освобождении. - А не подорвешься? - спросил сапер. - Я ж сюда пролез. - Раз на раз не приходится. Ты поаккуратней смотри. А то, знаешь, в нашем деле на волосок обмишурился - навек пропал... Стой, обожди! - задержал он уже кинувшегося было бежать Володю. - Я с тобой нашего человека пошлю. Пусть пощупает дорожку. Вернее будет. Сгорая от нетерпения, Володя осторожно следовал за высоким пожилым сапером, медленно двигавшимся за своим щупом по дорожке к лазу. Маленький разведчик высовывался из-за плеча, старался заглянуть под локтями сапера, потому, что тот не велел обходить его, приказывал держаться позади. - Ой, дяденька, вы поскорее! Да тут же ничего нет, я же давеча пролез и целый остался. - Не торопись на тот свет, поспеешь! - невозмутимо отвечал сапер, медлительно шествуя впереди. - Держись за мной, не ширяйся в сторону. - Честное слово, дядя, зря вы это... - Не спеши. Не блох ловишь. Поспеешь, - отвечал сапер и осторожно водил своим щупом по дороге. Но вот наконец и знакомый лаз. Сапер даже не заметил его, Володя был очень доволен. Он нарочно пропустил вперед сапера, а потом неслышно прилег и скользнул в узкую расщелину. - Ау!- крикнул он из лаза. - Ну, чего еще? - Отозвался сапер, оглянулся и стал, озираясь, ничего не понимая: Володя исчез. - Эй, не балуй, говорю! Некогда мне с тобой тут в прятки играть. - Не спешите, дядя, не блох ловите, поспеете! - крикнул Володя, высовывая голову из лаза. - А я уже дома. Заходите чай пить с парадного крыльца. Спасибо, дядя, что проводили. Только мне некогда. Наши ждут. И он исчез. Глава XVII С НОВЫМ ГОДОМ! Он бежал по узким каменным коридорам подземелья, не зажигая спичек, уже наизусть зная каждый поворот. Как голубь летит к своему садку, непостижимо чувствуя верную дорогу в пространстве, как летучая мышь в полном мраке не задевает протянутых перед ней нитей, так чутьем угадывая в темноте путь, несся мальчик по извилистым подземным ходам, а если где и стукался, то не чувствовал боли от ушиба. Впереди забрезжил вялый желтоватый свет. - Стой! - услышал он, - Кто идет? Его окликнули с первого поста охранения. Он узнал голос Лени Колышкина, парикмахера. - Леня, что ль? - Ну, Леня... это там кто? - Ленька, Ленька! Слушай, Ленечка, это я... Из темноты штольни на пространство, слегка освещенное лучом фонаря, стоявшего за выступом, выскочила маленькая фигурка, бросилась на часового и стала тормошить его: - Леня, бросай пост, давай со мной в штаб?! Я такое тебе скажу... до неба подскакнешь сквозь камень. Честное пионерское! Слышишь, Леня? Наши пришли, немцев повыгнали! Я уже с главным командиром повидался, все объяснил... Сейчас нас освобождать станут. Нечего тебе тут стоять. Сходи с поста! - Слушай, ты брось... брось шутки шутить, - заволновался Колышкин, хватая в полумраке Володю за плечо. - Ты что, правду говоришь или так, дуришь? - Да правда же, Леня, правда! Идем со мной в штаб, мне некогда, там все расскажу. - С поста не уйду. Не имею на то права. Ты иди, беги скорей, коль правду говоришь! Напомни там, чтобы меня сменили. Ох ты, вот так штука! Не верится прямо... Володя исчез в темноте, но тотчас снова показался на миг у фонаря: - Ты смотри только в штаб не звони, что я сказал. Я сам скажу. Слышишь, Леня! Прошу как человека. И он пропал во мраке штольни. Еще два раза окликали бежавшего Володю караульные посты, и на каждом он успевал коротко сообщить об избавлении. Ему было жалко растрачивать эти драгоценные слова чудесной новости, слова, которые он уже приготовил, обдумал, сорок раз на бегу повторил про себя, чтобы они прозвучали как можно торжественнее. Он представил себе, как вбежит в штаб, оглядит всех командиров и скажет; "Товарищи командиры! Явился к вам с великой вестью. Час избавления настал..." Нет, лучше не так: "Пробил час нашего избавления! Там, над нами, наши, Красная Армия, Советская власть! Ура!" Но, так как на каждом посту он не мог удержаться и ему приходилось хоть и коротко, но все же сообщать о том, что он узнал наверху, главные, прибереженные им к концу слова начинали остывать. И когда Володя ворвался, не доложившись, в штаб, где на него строго поглядели находившиеся как раз там Котло, Лазарев и Корнилов, от волнения и от быстрого бега он вообще уже ничего не мог сказать. - Что это ты? Вернулся уже, Володя? В такой час? - спросил, вставая, Корнилов. - Беда, что ль, какая? - Комиссар нагнулся к нему и поднес к лицу фонарь. - Наши там, наверху, пришли наши! Скорее! - закричал Володя, забыв все приготовленные им выражения. - Моряки там... Красная Армия... Десант был. И в Феодосии тоже... Сейчас саперы работают, и можно наверх... Все встали. Три фонаря разом приблизились к лицу мальчика. Трое командиров молча заглянули ему в глаза. Синие, красные, желтые елочные лампочки на белых проводах, которыми был обмотан Володя, отразили свет фонарей. - Стоп! - негромко, сорвавшимся голосом проговорил Лазарев. - Не части так. Не разберу ничего. Давай сначала, по порядку. И, уже совсем отказавшись от роскошно приготовленного плана извещения, боясь, что ему не поверят, Володя с ученической готовностью и не будучи в силах отдышаться от радости, распиравшей его, рассказал командирам подробно о том, как поразила его утром, когда он вылез на поверхность, непонятная тишина в поселке, и как он увидел в инженерском доме елку, брошенную немцами, и как встретил моряков, и как привел саперов. Он кончил, облизал пересохшие губы и выжидательно поглядел на командиров. Он уже заранее представил себе, еще когда бежал сюда, как вскочат они, услышав поразительную весть, как закричат. Но командиры молчали. Только Лазарев прокашлялся и, повернувшись к комиссару, низким голосом раздельно и тихо проговорил: - Ну, Иван Захарович... Комиссар молчал, медленно откидываясь и расправляя свои широкие плечи. А Корнилов тихо произнес: - Значит, дождались и мы... И вдруг комиссар шагнул вперед, схватил левой рукой - в правой у него был фонарь - Володю за плечи. - Володька, ты... мальчуган... - глухо проговорил он и крепко прижал к себе маленького разведчика. Что-то слабенько хрустнуло. Володя испуганно отстранился, высвобождаясь. На пол посыпались серебряные скорлупки, и Володя вытащил из нагрудного кармана раздавленную елочную безделушку. - Что-то я тебе повредил? - испуганно осведомился комиссар. - Это я для Оли да малышам нашим с немецкой елки принес. - Эх ты... Какой я косолапый! - окончательно смутился комиссар. Но будто вместе с раздавленной елочной игрушкой лопнуло и оцепенение, в котором находились сейчас эти люди, два месяца несшие ответственность за жизнь почти сотни своих товарищей. Командиры, что-то говоря наперебой, смеясь, кинулись жать друг другу руки, обниматься. Корнилов аккуратно смотал с Володи провода с лампочками и уже потом заключил его в свои объятия. И понеслась по подземным коридорам ошеломляюще радостная весть об освобождении. И долго еще Володя перелетал из одного объятия в другое и оказывался то в этом штреке, то в соседнем и чувствовал на своей щеке поцелуи, слезы, а на спине - веселые тумаки от друзей-пионеров, пока не почуял жар и запах кухонной плиты и не очутился на камбузе, где его приняли в свою хватку длинные, цепкие руки дяди Манто. И все разом замолкли, понимая, что уж на этот раз дядя Яша отличится, произнеся какую-нибудь необыкновенную остроту, которую потом будут повторять годами. Но Манто посмотрел на всех и сказал: - Вы, конечно, ожидаете, что я вам скажу сейчас такое, что вы будете смеяться всю жизнь. Но о чем я могу сказать после того, что сказал наш Володечка? У Якова Манто веселых слов хватало и хватит на все трудные случаи жизни, не сомневайтесь. Но на такой случай у Якова Манто нет слов. Он молчит. Вот это и запомните. И он, сморгнув, отвернулся, делая вид, что ему необходимо что-то поправить на плите. Все замолчали тоже. Но тут кто-то из партизан вдруг спохватился: - Товарищи, который час? Надо сменяться, заступать на объекте. Дядя Яша, давай снидать, пора на вахту. Все по привычке заторопились. Стали разбирать посуду, потому что пришел час сменять на строительстве "объекта No 1", где пробивали спасительный выход из замурованных каменоломен. - Погодите! - закричала дежурная по кухне Надя Шульгина, уже принявшаяся сама было расставлять миски на столе, - Погодите, - повторила она, пораженная какой-то внезапной мыслью. - Ведь теперь же не надо, наверное, уже пробивать выход. Ведь наверху уже везде свободно. Вы только, граждане, подумайте! Везде свободный выход. И тут только, сейчас, окончательно дошло до сознания людей, что они свободны, что не надо пробиваться сквозь камень к жизни, что жизнь, отвоеванная заново, ждет у каждого выхода, готовая принять их в свои свежие, солнечные, просторные объятия. Однако надо было еще расчистить эти выходы и первым делом поднять на поверхность Ваню Сергеева, которого, может быть, еще не поздно было оперировать, и этим спасти. Оказалось, что Лазарев, сняв бойцов, работавших на "объекте No 1", уже направил их в штольню, указанную Володей, чтобы разобрать завал и облегчить работу саперов, действовавших с поверхности. Все бросились в ту штольню. Корнилову, во всем любящему порядок, пришлось строго следить за тем, чтобы лишние люди не толпились в штольне и не мешали друг другу работать. Надо ли рассказывать, что было дальше, когда саперы, разминировавшие вход, и партизаны встретились у выхода из завала и по-братски обнялись друг с другом! Как самых дорогих на свете гостей, повели за руку старшего сапера и его товарищей вниз. Партизанам выходить на поверхность было пока не приказано: опасались мин, еще не убранных саперами. Через расчищенный проход первым выскочил на снег комиссаров Пират, вдруг почуявший, что теперь можно уже выйти на волю. Он кувыркался, подпрыгивал в воздухе, громко лаял, катался по снегу, успел лизнуть в нос Володю и так шумно и беспокойно для всех выражал свою радость, что в конце концов пришлось приструнить его. Получив трепку, Пират присмирел и вернулся на камбуз, где лег возле очага дяди Манто, обиженно вздыхая: "Эх, мол, жизнь наша собачья! И погавкать-то на радостях как следует не дадут". Но, получив от дяди Яши превосходный пончик с консервированным мясом, Пират в конце концов с жизнью примирился. Между тем старший сапер объяснил командиру, что пока проход проделан очень узкий, идти по нему можно только гуськом, в затылок, в сторону не сбиваться, так как все кругом заминировано, а на улице уже вечер - легко ошибиться. Саперы просили потерпеть до завтрашнего дня, чтобы с рассвета начать работу и тогда уже выводить всех людей без опасения на волю. Поэтому Лазарев поставил часового у входа и строго-настрого велел никого не выпускать без разрешения командира. Прежде всего надо было позаботиться о раненых. С большим трудом и всяческими предосторожностями вынесли на поверхность Ваню Сергеева. С ним отправилась в госпиталь докторица Марина. Остальных раненых можно было пока не тревожить. К ночи Лазарев разрешил выйти на поверхность Шульгину и Пекерману. До этого оба были вызваны в штаб, где в то время находился в Володя Дубинин, и все долго совещались о чем-то. Самого Володю командир наверх больше не пустил и, как тот ни просился, приказал ему остаться под землей и готовиться к праздничной встрече Нового года. Володя вызвал своих пионеров - Толю Ковалева и быстро поправившегося на радостях Ваню Гриценко, - и они принялись за работу. Партизаны видели, как ребята притащили зачем-то электрическую проводку, которая была давно сорвана с шахты главного ствола, где в мирное время был электрический свет. Пионеры укрепили проводку и большие лампы на стенах. Надя Шульгина и Нина Ковалева вырезали из старых, отсыревших газет кружева и украшали ими полки на камбузе. Дядя Яша Манто, весело напевая "В лесу стоял и шум и гам, справляли птицы свадьбу там", готовил грандиозный новогодний пирог, аромат от которого растекался по всему подземелью. - Нет, это не земной аромат, - приговаривал дядя Яша, - это не земной аромат - это подземный аромат. А к ночи явились гости, с трудом пробравшиеся по узкой расчищенной саперами тропке. Тут были и старшина, с которым утром встретился Володя, и капитан-лейтенант, пославший саперов в каменоломни, и незнакомый товарищ из Керчи, и посланец от аджи-мушкайских партизан Пахомова. Все они прошли в штаб. - Богато живете, ей-богу! - приговаривал капитан-лейтенант, оглядывая подземелье, ящики и шкафы, каменные лежанки и принюхиваясь к соблазнительным ароматам, которые доносились из подземного царства дяди Яши. Пришедшие взволнованно оглядывали жадно обступивших их закоптелых, исхудалых людей с белыми промоинами от радостных слез на черных щеках. Гости видели аккуратных часовых, стоявших на своих постах, чисто подметенные ходы пещеры, портрет Левина, винтовки в стойках, противогазы над каждой лежанкой. - Порядок, глядите, порядок! - говорил довольный капитан-лейтенант. - Что тебе на подлодке хорошей! - Да, в автономном плавании были, - отозвался Котло. Между тем Шульгин тащил от расчищенного входа длинный кабель, шушукался в потемках с Володей и его пионерами, то и дело бегал наверх, пользуясь данным ему на этот вечер разрешением командира. Словом, всем было ясно, что он готовит сюрприз. В большом, просторном коридоре, между штабом в камбузом, уже ставили столы, скамьи, ящики, тумбы из ракушечника. Партизанские хозяйки, вытащив оказавшиеся у них припасенными нарядные скатерти, снесенные сюда, вниз, подальше от немцев, накрывали ими длинный праздничный стол. Надя Шульгина, маленькая Оля Лазарева и Нина Ковалева украшали небольшую елочку, притащенную Пекерманом сверху. Это была, правда, не елка, а маленькая сосенка, но она, конечно, вполне могла сойти за елку. Чем плоха, в самом деле! А когда повесили на нее красные флажки и украинское монисто, пожертвованное на этот случай Ниной, и перевили ветви проводами с трофейными лампочками Володи Дубинина, а на самой верхушке укрепили настоящую красноармейскую звезду, то все убедились, что на свете и не было никогда елки лучше, чем эта. Занятый всеми этими чудесными приготовлениями, Володя и не заметил, как Пекерман вызвал в боковую штольню Нину Ковалеву, а она крикнула туда же Надю. Володя насторожился и услышал голос, один звук которого заставил дрогнуть и отчаянно забиться его сердце. - Ох, темень-то, духота у вас какая! - донеслось до него из штольни. - А где же Вовочка-то?.. - Володька! Слышишь? - закричал Ваня Гриценко. - Это ж тетя Дуся, честное слово! К тебе мать пришла... Володя не знал, что капитан-лейтенант сдержал свое слово и послал сообщить матери маленького разведчика о ее сынишке. И Евдокия Тимофеевна тотчас же кинулась к каменоломням. Ее не пустили туда, за проволоку, моряки, поставленные в оцепление. Она простояла там до позднего вечера, пока работали саперы, а потом увидела Шульгина, и партизаны, получив особое разрешение командира, с великой осторожностью провели узкой тропой Володину мать в подземелье. Услышав голос матери, Володя разом соскочил с табуретки, стоя на которой он укреплял плакат на каменной стене, и кинулся в боковой проход. - Куда же ты? - удивился Ваня. - Сейчас! Скажи, я... сию минуту вернусь. А дядя Гриценко уже бежал навстречу Евдокии Тимофеевне. - Здравствуй, Дуня! - Они обнялись. - Здравствуй, Евдокия Тимофеевна! - Они еще раз поцеловались. - Здорово, кума дорогая! - Они поцеловались в третий раз. - Вот и свиделись, слава богу, живые. Как там Анюта-то моя? Не слыхать? Забрали ее, слыхал... - Выпустили ее. В Керчи она, у свояченицы пока. - Ну, спасибо тебе за добрые вести, дорогая! Вот радость-то у нас! - А где ж Вовочка-то? - беспокойно вглядываясь в полумрак, спросила Евдокия Тимофеевна. - Да сейчас он тут с Ваней был... Вовка, где ты там? Мать пришла, а он... - Он сейчас, сию минуту... - поспешил объяснить Ваня. - Здравствуйте, тетя Дуня! С наступающим праздником вас! - Да, праздник уже к нам пришел, - откликнулся дядя Гриценко. - Ну вот он, твой Вовка. Мать стремительно обернулась и увидела Володю. Он уже успел сбегать в свой штрек и теперь стоял в полном снаряжении боевого партизана: две гранаты на кушаке, плотно стянувшем стеганку; за плечом на ремне знаменитый обрез - пионерская пушка; поперек живота - трофейный немецкий автомат "шмайсер". Голову Володи венчала ушитая, но тем не менее сползавшая на брови и топырившая ему уши бескозырка с золоченой надписью "Береговая оборона" - память о погибшем Бондаренко. Володя решил явиться к матери во всей своей партизанской красе. Вот он, сбылся желанный, загаданный час свиданья! - Здравствуй, мама, - неверным баском, в котором вдруг появилась сипотца, проговорил Володя, козырнул, но сам смутился и протянул матери руку: - Ну, как поживаешь? Здоровье твое ничего? Ему было уж очень неловко держать в руке немецкий автомат, и вообще все вышло не так, как он задумал. Да и мать как-то заробела и стеснялась посторонних, подавленная непривычной обстановкой подземелья. Озабоченно всматриваясь в изменившиеся черты Володиного лица, она тихо ответила: - Ох, Вовочка, здравствуй, дорогой! Ничего здоровье, спасибо тебе. Как ты тут? - Я... тоже ничего. Обыкновенно. А от папы есть что? - Где ж тут можно было - от папы? Ведь у нас немцы стояли... - Знаю я... - До поцелуйтесь вы, шут вас возьми совсем! - не вытерпел дядя Гриценко. - Одичал совсем парень. Столько мать не видал, такое время пережили, а он ей ручку тянет! Тьфу! Володя подошел к матери, придерживая одной рукой гранаты, другой - очень ему мешавший проклятый немецкий автомат, и неуклюже поцеловал Евдокию Тимофеевну в щеку. Она схватила его чумазые щеки, стиснула ладонями и стала целовать, разом залив его лицо своими слезами. Но тут послышались твердые, крупные шаги. Володя живо отскочил от матери, оправляя куртку, пряча за спину оружие. Вошел комиссар, за ним шли Лазарев, Жученков, Корнилов и гости с поверхности. В руках у комиссара был большой исписанный лист бумаги. Партизаны стали рассаживаться на скамьях и табуретках. Когда все разместились, командир Лазарев спросил, обращаясь в сторону боковой штольни: - Ну, Шульгин, как у тебя там? - Все в порядке. Дело на мази! - донеслось из штольни. - Ну давай тогда! И внезапно все, что было два месяца совсем почти черным или в редких случаях желто-серым, вдруг, в одно мгновение, стало ослепительно белым. Люди зажмуривались, прикрывая ладонями глаза. Это вспыхнули электрические лампочки, нити которых накалил ток от немецкого движка, притащенного партизанами к входу в каменоломни. В том и был задуманный сюрприз Шульгина и Пекермана. Крохотные цветные огоньки зажглись в ветвях новогодней елки. Как празднично и уютно выглядело сейчас еще за минуту до этого мрачное каменное подземелье! Но когда люди немножко пообвыкли, пригляделись к свету и вытерли слезящиеся глаза, оглушительный хохот раздался в недрах каменоломен. Люди смотрели друг на друга и хохотали до упаду, валясь с табуреток, припадая грудью к столу, колотя друг друга по плечам и спинам. Какие все были чумазые, грязные, закоптелые! Надя и Нива вырывали друг у друга зеркальце, смотрелись в него, закрывались руками. Никак не могли прийти в себя партизаны, впервые за два месяца разглядевшие друг друга. Долго не смолкал богатырский хохот, сотрясавший самые отдаленные каменные закуты подземелья, и часовые у входа прислушивались к нему: "Что там такое внизу - обвал, что ли?" А потом, когда все наконец угомонились, встал комиссар Котло. Дядя Яша Манто бережно поставил посреди стола свое дивное творение - исполинский пирог с пятиконечной звездой, искусно выложенной на корке цукатами. Потом он и тетя Киля разлили всем по кружкам и стаканам то, что имелось в неприкосновенном запасе отряда. И комиссар произнес речь. - Товарищи, - сказал комиссар, - дорогие товарищи, боевые друзья! С великой радостью встречаем мы сегодня Новый год, который мы начинаем праздником нашего избавления. Вот товарищи с флота сообщили, что твердо стоит на своем месте Москва и крепко ударила Красная Армия по немцу под Москвой: откинула его... И хочется мне сказать вам... - Простите, товарищ комиссар, - наклоняясь к уху Котло, прошептал подбежавший Пекерман. - Я приемник наладил, из Москвы товарищ Калинин говорит. - Калинин говорит! - прошло вокруг всего стола. - Михаил Иванович говорит! Стало очень тихо, только слышно было, как болтает ножками, стукая каблуками о табурет, маленькая Оля Лазарева, притихшая на коленях у матери и не сводившая глаз с лампочек на елке. И из небольшого картонного рупора, который принес, волоча за собой длинный провод, Пекерман, послышалось: "Дорогие товарищи! Граждане Советского Союза! Рабочие и работницы! Колхозники и колхозницы! Советская интеллигенция! Бойцы, командиры и политработники Красной Армии и Военно-Морского Флота!" При этих словах Михаила Ивановича Калинина сидевший возле Лазарева капитан-лейтенант оправил китель, бросил взгляд на старшину, а тот приосанился и поглядел на окружающих. "Партизаны и партизанки! - продолжал Калинин, и все, кто был за столом, радостно переглянулись, подталкивая друг друга локтями. - Жители советских районов, временно захваченных немецко-фашистскими оккупантами! (Тут все посмотрели на Евдокию Тимофеевну. ) Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом! А по случаю наступления Нового года разрешите представать вам краткий итог войны..." - доносилось из рупора, - нет, не из рупора, который держал в руках Пекерман, а из самой Москвы. Тихо сидели партизаны. Кто рот приоткрыл, весь подавшись вперед, кто руку щитком приложил к уху; этот уставился в одну точку и губы прикусил, а другой, сосед его, положил ему руку на колено и даже зажмурился, весь обратившись в слух, в один лишь слух. А Михаил Иванович Калинин говорил им из Москвы голосом немало пожившего и много на свете повидавшего мудрого человека, верно знающего, как дальше все пойдет: "Красная Армия двадцать дней назад перешла на ряде участков фронта от активной обороны к наступлению на вражеские войска..." С гордостью поглядывали военные гости, моряки, на хозяев, вызволенных ими из смертной беды. Тем временем Михаил Иванович говорил: "... И за это время героической Красной Армией освобождены от немецко-фашистских оккупантов Ростов-на-Дону, Тихвин, Елец, Рогачев..." Володя, выхватив из кармана свою пионерскую записную книжечку и огрызок карандаша, щедро помусолив его, кое-как поспевая, заносил названия освобожденных городов. "... Дубно, Богородицк, Калинин... - сообщал голос из рупора, и все радостно засмеялись: всем было приятно, что Михаил Иванович сам сказал об освобождении города, носящего его имя. А Председатель Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик продолжал неспешно перечислять освобожденные города: - ...Козельск, Угодский завод, Керчь, Феодосия..." Ух, как зааплодировали все, услышав эти родные названия! "... Калуга", - сказал Калинин. - Вон она, моя дербень-дербень родная! - откликнулся Юров, тоже, как и Ковалев, бывший чапаевец, и все потянулись к нему с кружками и стаканами, поздравляя. И вот стало слышно партизанам то, чего не слышали они около двух месяцев, - как четырежды сыграли в Москве над Красной площадью всем до сладкой боли знакомую колокольную мелодию куранты и ударили полночь часы Кремля. Новый год наступил в Москве. Бамм!.. Бамм!.. Твердым, звонким солдатским шагом ступил он с Красной площади в мир, год 1942-й. Он шагал над страной, он пришел в освобожденные города, перемахнул через линию фронта, туда, где его шаги слушали тайно, припав ухом к эбонитовой чашке припрятанного приемника. Новый год был на земле! И здесь, под землей, в каменоломнях Старого Карантина, куда теперь свободно втекали струи сладчайшего вольного воздуха, наступил Новый год. Отозвавшись на новогодний звон кремлевских часов, крепко сшиблись одна с другой сдвинутые над столом сильными руками жестяные походные кружки, простецкие зеленоватые стаканы из столовки Старого Карантина, самодельные чарки из консервных банок. Кружка о кружку, стакан о стакан - чокнулись и выпили, крякнув, подземные партизаны. - С Новым годом, друзья-товарищи!.. А когда было выпито по второй и по третьей, опять взял слово Иван Захарович Котло. Встал он строгий, сумрачный, но чистым, ровным светом тронуло вдруг все его широкое лицо. И сказал комиссар: - Не все те, кто делил с нами партизанскую нашу высокую долю, чья добрая дружба светила нам в подземной ночи, что тянулась без малого восемь недель, сели с нами сегодня за этот наш стол. Нет с нами первого нашего командира - товарища Зябрева, дорогого нашего Александра Федоровича. Не сидят с нами наши лучшие разведчики Влас Важенин и Николай Макаров. Нет меж нас Ивана Гавриловича Шустова и Пантелея Москаленко. Недолго пожил с нами молодой моряк Николай Бондаренко. Встанем, братья-партизаны и товарищи гости, - каждый про себя - без лишних слов выпьем в эту ночь за светлую их память! Все поднялись молча и тихо стояли, потупив голову, медленно опустив, осторожно ставя на стол, чтобы не стукнуть ненароком в нерушимой тишине, свои кружки. Когда все снова сели, командир отряда Семен Михайлович Лазарев встал с большим листом крупно исписанной бумаги, надел очки и прочел приказ - последний приказ по подземной крепости. Читал Семен Михайлович долго. То и дело все вставали, хлопали и тянулись чокаться с партизанами, имена которых вычитывал в приказе командир. Володя, сидевший возле матери, украдкой тоже выпил стаканчик вина. В голове у него с непривычки шла превеселая карусель, отчего ему было очень хорошо и все время хотелось беспричинно смеяться. Поэтому он даже не сразу расслышал, как Лазарев прочел, что за образцовое выполнений боевых заданий командование партизанского отряда представило командира группы юных разведчиков пионера Дубинина Владимира к награждению орденом Красного Знамени. Батюшки, что тут началось! Все потянулись чокаться, стали подливать и Володе, а Евдокия Тимофеевна, обеими ладонями прикрыв Володину эмалированную кружечку, твердила, поворачиваясь налево и направо: - Ох, уж не надо ему! Он у нас к этому не приучен. Спасибо вам на добром слове... Володенька, ты поблагодари как следует товарища командира. Что ж ты молчишь? Пионеры не переставая кричали "ура", пока дядя Гриценко не постучал им легонько по спинам, а кое-кому и по затылку тихонечко приложил. Хотели было даже качать командира юных разведчиков, да, примерившись глазами, увидели, что можно его сразу зашибить о низкий каменный свод подземелья. А комиссар сам подошел к Евдокии Тимофеевне, чокнулся с ней, взял ее руку в свои, задержал, не выпуская: - Спасибо вам, Евдокия Тимофеевна! Благодарность от нашего командования и всего отряда! Хорошего сына вы вырастили. Честь вам, хвала и слава! - Спасибо вам на добром слове! - отвечала Евдокия Тимофеевна. Она вся раскраснелась от похвалы, и такая милая, застенчивая красота вдруг залучилась на ее усталом, тревожно-ласковом лице, что все залюбовались ею, а Володя мысленно выбранил себя, что из-за глупого форса он не так ласково, как надо бы, обошелся с матерью. - Спасибо вам, - продолжала Евдокия Тимофеевна. - Только ведь я не одна выращивала... - Да, я слышал, слышал. У вас муж молодец, хороший коммунист, говорят. От отца много зависит, это верно. Но мать... - Да ведь тут не только мы с отцом. А жизнь-то, ученье, власть-то вся Советская на что? Разве я без нее бы воспитала! Ведь он, сами знаете, какой... Володя под столом дернул ее за платок, проворчав уголком рта: "Нашла тоже время..." - Это, конечно, верно, - засмеялся Котло, - в таким одной не управиться. Что правильно, то уж правильно! Признаться хотя, скажу вам, я очень тихих тоже не жалую. Мы сами народ не очень тихий: нас камнем завали, в земле закопай - и то сверху слыхать! - Да, уж, видно, тихая жизнь не про нас, - вздохнула Евдокия Тимофеевна. - Вот я, даром что женщина, а в санпоезде на гражданской служила. Там ведь в с Никифором Семеновичем, вот отцом его, встретились. И опять вот война... - Нет, не для нас писана тихая жизнь, не для нас с вами, Евдокия Тимофеевна! - А ведь будет когда-нибудь такая. - Будет, непременно будет! Того ж ради мы вот с вами и встречаем Новый год тут. Чтоб мир настал во всем мире! Ужин подходил к концу, когда в подземелье появились еще двое незнакомых вооруженных, но одетых в штатское платье людей. Их привел партизан из верхнего караула. Караульный хотел что-то сказать командиру, но сидевший за столом между Лазаревым и комиссаром товарищ из Керчи весело помахал рукой прибывшим и негромко пояснил: - Это за мной! Наши люди. Поднесите им новогоднюю - и я пошел! Но в это время один из гостей оторопело уставился на Евдокию Тимофеевну и неуверенно, хотя и старательно произнес: - Здравствуйте, Евдокия Тимофеевна... Привет вам от комбата. К удивлению Володи, Евдокия Тимофеевна со странной многозначительной строгостью в голосе отвечала: - Здравствуйте. Кланяйтесь и вы. Что он новенького передать просил? Гости засмеялись. - Да на сегодняшний день ничего, кроме спасиба большого. - Оба подняли налитые им чарки. - За ваше здоровье, Евдокия Тимофеевна! Евдокия Тимофеевна подтолкнула к ним Володю: - Познакомься, Вовочка. Это Виктор, а это вот Леонид. - Так точно, Самохин Виктор и Агеев Леонид. Теперь уж можно представиться полностью, - отвечали наперебой оба гостя. А одна из них, тот, который назвался Агеевым, добавил, обращаясь к Володе: - Ну, браток, мать и сестренка у тебя, сказку я, боевые! Помогли нам хорошо. Все обступили их, сдвигая скамейки, прося гостей рассказать обо всем подробнее. И онемевший от удивления Володя услышал историю о комбате, о тайном складе оружия, о кастрюлях... Володя слушал, совершенно сраженный... "Так вот какими делами занимались те, кто оставался наверху! Ай да мама, ай да Валентина!" После ужина отодвинули в сторону столы, и начался концерт. Конферансье, дядя Яша Манто, блистал своим остроумием. Надя Шульгина и Нина Ковалева исполнили дуэтом подземные партизанские частушки. Дядя Яша превзошел самого себя в этот вечер. Он читал телеграммы, полученные из центра земли, - по соседству, как он выражался. Затем сообщил, что еще бы немножко, и он уже почти прокопался в камне "на ту сторону" - до самой Америки. Затем он, аккомпанируя себе на расклеившейся от сырости мандолине, нещадно дребезжавшей, хотя Яков Маркович и придерживал пальцами отклеившуюся деку, исполнил свой коронный номер: "В лесу стоял и шум и гам, справляли птицы свадьбу там, тюрлюр-люр-лю..." Все подхватывали знакомый припев, а дядя Яша изображал то грача-жениха, то невесту-цаплю с хохолком, то старого филина-попа, то сваху-утку, то ревнивого воробья, влюбленного в цаплю, то остряка-сыча, произносящего на птичьей свадьбе спич нисколько не хуже, чем делал это сам дядя Яша Манто на партизанских праздниках. Ему долго хлопали, а потом тот же дядя Яша, как ни упирался Володя, вытащил командира юных разведчиков под лампу. Все закричали: "Просим, просим!" И Володя, щеки которого пылали ярче пионерского галстука, празднично повязанного поверх куртки, спел под аккомпанемент мандолины своего любимого "Матроса Железняка". Его чистый, только начинавший ломаться голосок ладно сливался с дробной трелью мандолины. Он пел, постепенно расходясь, воодушевляясь. Вспомнил матроса Бондаренко, которому певал эту песню, и чистая, как слеза, сдержанная печаль вошла в его песню. Пригорюнилась, утерев кончиком платка уголок глаза, Евдокия Тимофеевна. Притихли самые смешливые молодые партизаны, и шумно вздохнул во всю свою просторную грудь комиссар Иван Захарович Котло. ... Лежит под курганом Овеянный славой Матрос Железняк, партизан... Необыкновенной была вся эта ночь, столько сулившая на завтра. И, верно, не было бы конца веселью, песням и пляскам, если бы не начал сдавать немецкий движок. Сначала медленно желтея, потом став тоненькими, красными и, наконец, совсем остыв, пропали волоски в лампочках. Погасли огни на немудрящей партизанской елке. И стало опять темно в каменоломнях, темнее, чем раньше было, - так, по крайней мере, сперва показалось после яркого электрического света. И снова зачиркали спички, зажглись во мраке фонари "летучая мышь", населяя подземелье размашистыми тенями. Высунули огненные, сверкающие жала лампочки-карбидки. Партизаны начали укладываться на покой. Евдокия Тимофеевна, не выпуская Володиного локтя (за который она боязливо ухватилась, как только погас свет), почувствовала себя заблудившейся в этой кромешной путанице сшибающихся друг с другом теней, мутных, плутающих просветов, мерцающих отблесков, медленно тонущих в бездонном мраке. - Страсть-то какая! - прошептала она. - Как же в темени такой жили? - А очень просто, мама, - пояснил Володя. - Это тебе так с непривычки. Ты держись за меня, не теряйся. Он ловко заправил лампочку-шахтерку, покачал насосиком, чиркнул спичкой. Лампочка зашумела, вонзив в темноту белое лезвие пламени. - Ты, мама, у меня ляжешь, - сказал Володя. - У меня прямо не лежанка, а целый саркофаг царя Митридата. А Ваня у отца ляжет. Ох, у нас здорово! Сейчас увидишь, мама, как уютно. Прямо как хорошая тебе гробница. - Да что ты такое говоришь, Вовочка! И так тут страшно, а ты еще с глупостями своими... Володя провел мать в свой уголок, в первом шурфе от штаба, осветил его лампочкой. - Видишь, мама: вот тут мы с Ваней спим. А с этой стенки воду лизали, когда пить было нечего. Смотри, белая дорожка: это я копоть языком полизал... А тут, видишь, гвоздем зарубки делал каждый день, вроде как календарь. Вот сейчас сделаю последнюю, пятьдесят вторую. Так. А вот тут звездочка над зарубкой. Одна, другая... Считай сама. Это значит: в тот день я на разведку ходил. Пять звездочек насчитала мать. Пять раз выходил ее мальчуган через потайные лазы на поверхность, где каждый шаг грозил ему гибелью, всякое неосторожное слово, малейшее нерассчитанное движение влекли за собой верную смерть. При свете шахтерской лампочки она оглядывала подземную обитель сынишки. Значит, вот тут он провел два месяца. Здесь он спал, прислушиваясь к каждому шороху в недрах камня. Вот лежал его учебник, стоял прислоненный к стене трофейный немецкий автомат, висели на выступе камня бескозырка, стеганка. Прокоптившееся насквозь одеяло прикрывало тюфяк, набитый соломой. - Дай я хоть обмету у тебя немножко, а то вон сколько натрясло трухи-то. Веник у вас тут водится?.. А, вон! Сама вижу. Дай-ка... Ловкими руками она выхватила из рук Володи веничек - раз-раз! - двумя-тремя точными, не сильными движениями обмахнула соринки на камне возле тюфяка, подмела на каменном полу. - Ну, все ж таки чуток почище, - сказала она и сняла с себя платок. - Давай спать, сынок. Сморилась я что-то за день. - Она зевнула, прикрыв рот горстью. - К стенке тебя, что ль, пустить? - Нет уж, довольно, не маленький! - сейчас же запротестовал Володя. - Ты давай сама к стенке, а я с краю лягу, а то ты не привыкла к этому саркофа... тьфу... ладно, я шучу так... на лежанке-то партизанской не спала никогда. С нее еще упадешь ночью. Володя уже сам совсем засыпал на ходу: шутка ли сказать, сколько вместил необыкновенный этот сегодняшний день! Он зевал с таким ожесточением, что у него трещало возле ушей. Мать принялась устраиваться под каменной стенкой, обминая шуршавший соломенный матрац. Большим полукруглым гребнем она расчесала длинные волосы, заплела их в косу на ночь. Володя спросил: - Ну, как тебе - ничего, удобно, мама? Хорошо? А ей бы и на голых камнях сейчас было мягко! И он еще спрашивал, хорошо ли матери, которая снова видела рядом с собой своего, казалось, уже навсегда потерянного сына! - Мне тут хорошо, Вовочка, - сказала мать. - Ты сам ложись, а то устал. Вон как раззевался... - Мама! - проговорил Володя, укладываясь рядом с матерью. - А знаешь ты, мама, что я ведь тебя недавно видел, и совсем близко, мама... Вот как отсюда и дотуда... Он свел брови и потерся подбородком о плечо, вспомнив, как хотелось ему тогда, лежа за промерзшей кадкой, обнять мать, которую он разглядел через окно. А вот сейчас мама была совсем рядом, как тогда, когда они ехали к отцу в Мурманск и спали на узкой вагонной полке. И он мог теперь обнять ее, но почему-то стеснялся. Ему вспомнилось лицо матери тогда, в окне. И вдруг такая огромная нежность сжала его сердце, так толкнулась к его горлу, что он чуть не задохнулся. Он повернулся к матери, торопливо прижался к ее плечу, обхватил ее рукой за шею, заговорил тихо, в самое ухо, сдувая мешавшие ему волосы с материнской щеки: - Видел... Через окно тебя видел... Я на разведке был и так вдруг соскучился... захотел на тебя поглядеть... А у вас там немцы везде были. Я за кадкой спрятался, и ты как раз в окне... Шила что-то. А я все лежал и все смотрел, смотрел. А потом ты вдруг встала и штору опустила... А я уполз, Ваня меня дожидался... Мать слушала молча, тихо гладя его круглый затылок. Смотрела ему в глаза, потрясенная, чувствуя себя почему-то виноватой: как же не почуяла тогда, что сын был совсем рядом, глядел на нее, а она взяла да и опустила занавеску! А Володя продолжал: - Завидно, мама, мне было тогда на Вальку глядеть. Ходит около тебя, ничего не понимает... - Чего ж ей понимать-то было? - Да я на ее месте бы так все время тебя обнимал, гладил да целовал! - Ну, а что ж сейчас ты? Отвык уж совсем от матери... Он засмеялся, еще крепче прижался к матери, стал бодать ее головой в шею, норовя лбом поддеть под подбородок, принялся возиться, фыркать, дуть в ухо. - Пусти, Вовка! Что за дрянь мальчишка! Не смей в ухо дуть! Мало я тебя за это лупила? Знаешь ведь, что терпеть этого не могу. Кому говорю? Вот как надаю сейчас шлепков... Что?! Подучил? Силач нашелся какой! На еще! Драли мы таких командиров за уши - вот так, вот так! - И не больно совсем, - не унимался Володя. - Уй-юй! Эх, ты! Ловко ты меня... Рука у тебя хлесткая! - Ну, получил, и хватит. Спи. Все желтее и желтее становилось пламя лампочки-шахтерки, стоявшей в нише каменной стены. Затихли каменоломни. Давно уже сморил сон самых неугомонных рассказчиков и весельчаков. Здоровый храп доносился из штрека, где почивали партизаны. Не слышалось больше треньканья мандолины с камбуза: видно, угомонился и сам дядя Яша, изрядно хвативший из неприкосновенного запаса по случаю праздника. Темно и тихо стало под землей. Только слышно было, как тенькают капли талой воды, просачиваясь сквозь камень и падая в подставленные лоханки и тазы. - Мама, - сонным голосом, уже в дремоте, говорил Володя, - вот приедет папа с фронта, фашистов прогоним, все хорошо у нас будет, верно? - Верно, сыночек. Спи. - Жаль, Вальки нет. Ты скажи ей, что про меня сегодня говорили и что оружие мне выдали, а то она, я знаю, не поверит... А как думаешь, орден мне правда дадут? - Конечно, дадут. Вон как тебя комиссар-то хвалил! Хорошо было засыпать снова под боком у мамы, как в раннем детстве. Все сразу становилось таким надежным, уютным, незыблемым. Казалось, никакая беда уже не может прокрасться сюда, раз возле тебя мама. Володя пожевал пухлыми губами, поерзал плечом по грязной прокопченной подушке, чтоб вдавить в ней ямку поудобнее. Он вдруг опять почувствовал себя совсем маленьким. Он глубоко дышал и ощущал теплоту собственного дыхания, жарко разливающуюся по плечу матери, куда он уткнулся носом, слегка посапывая. Убежденный, что все на свете будет теперь хорошо, и обеими руками держась за мать, заснул на краю каменной лежанки бесстрашный командир группы юных разведчиков старокарантинской подземной крепости. А мать, не высвобождая затекшего плеча, осторожно приподняв голову свою, водила медленным и жадным взором по изменившимся, повзрослевшим чертам сына. От Володи пахло чем-то новым, немножко чужим, но сквозь кисловатый душок копоти и огуречного рассола, сквозь солдатские запаха земли, железа, ремня она вбирала в себя тот, прежний, от всех других отличный, что когда-то, с первого прикосновения и на всю жизнь, стал для нее несказанно родным, - теплый ток дыхания ее ребенка. Уже иссякал карбид в шахтерке, лампочка гасла, бессильно дергая тусклым язычком издыхающего пламени, а матери все жалко было потушить ее. И, опершись на локоть, она все смотрела в лицо сына, вновь вернувшегося к ней в эту счастливую новогоднюю ночь. ВОЛОДИНА УЛИЦА Эпилог На вершине Митридата, колеблемый свежим январским нордом, развевался алый флаг. В канун Нового года два краснофлотца-десантника - Владимир Иванов и Николай Гандзюк - вскарабкались сюда и водрузили над вершиной древней горы, над всей Керчью, красный флаг - корабельный гюйс с большой пятиконечной звездой посреди полотнища. Освобожденный город ликовал. Победители, вызволившие Керчь, - рослые солдаты в стеганках и плащ-палатках, наброшенных на плечи, матросы в ладно пригнанных бушлатах и кирзовых десантных сапогах, отвернутых ниже колен, - расхаживали по улицам Керчи, везде встречаемые улыбками, повсюду провожаемые толпами восхищенных мальчишек. Из моря продолжали вылавливать вчерашних незадачливых и кратковременных хозяев города: фашисты, застигнутые врасплох десантом, бежали куда попало, используя для спасения все, что попадалось под руку. Некоторые из них пытались уплыть по морю на плотах, сделанных из домовых ворот или связанных вместе дверей. Продрогшие, вымокшие, обезумев от страха, они болтались на волнах неподалеку от берега и умоляли спасти их. Их вылавливали и отправляли в комендатуру. Но когда прошла первая, ошеломляющая радость избавления от кошмара, в котором почти два месяца пребывала Керчь, когда немного улеглось счастливое возбуждение и люди вдосталь наобнимались и наплакались от радости, - истерзанный город стал считать свои раны. Опамятовавшись, кинулись искать тех, кто был схвачен гитлеровцами, кто пропал, сгинул, не вернулся домой, бесследно исчезнув. И узнавали о тысячах убитых, запытанных насмерть. Страшные рассказы о загородном Багеровском рве, где из-под оттаявшего снега семь тысяч смерзшихся мертвецов подняли окоченелые руки к небу, облетели город. Люди бросились к з