ренных наших мастеров эстрады, как Аркадий Райкин, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко. Мне не раз долгими часами приходилось беседовать с тем же Райкиным или Утесовым о серьезной классической музыке, о советском и зарубежном киноискусстве, о Художественном театре, о Чехове, о Маяковском, о Бабеле, о театре "Французская комедия", о Шекспировском театре в Англии - словом, обо всем том, без чего и сами мои прославленные друзья-артисты никогда бы не достигли вершин мастерства в своем жанре. А такой крупный артист эстрады, как Н. П. Смирнов-Сокольский, заслужил уважение и известность не менее, чем на сцене, среди любителей книги, как замечательный знаток и собиратель старинных книг, образованнейший библиофил, автор интереснейших трудов на эту тему. И поэтому не вызывают у меня чувства уважения юноша или девица, заявляющие, что Чехов скучен, Шекспир не под силу и лишь от детективных романов они без ума. Это люди дешевого, неразборчивого вкуса. Они млеют от Лолиты Торрес, которая и правда очень хорошо исполняет свои песенки в фильмах, и ничего другого в мировом вокальном искусстве не знают и не признают. Они заискивающе говорят о том, что вот, мол, там, за границей,- настоящие таланты. Но вы не встретите этих "ценителей зарубежного искусства" в Большом зале Консерватории, когда он ломится от любителей музыки, пришедших послушать Бостонский симфонический оркестр или дивную игру американского скрипача Стерна. Они знают всех известных чечеточников Европы и Америки, но совершенно неспособны понять покоряющую грацию и проникновенность таланта Улановой. А в картинах с Чарли Чаплином их занимают только трюки, падения, смешные нелепицы, и они никогда не задумываются над тем, что гениальный актер пленяет зрителей своей верой в большую душу маленького человека, который, несмотря на все комические злоключения, остается непобежденным в своем внутреннем благородстве. Большие, искренние чувства, волнующие душу, глубокие раздумья, возникающие при соприкосновении с подлинным искусством, неведомы людям дурного вкуса. Живущие по дешевке, за счет мелких чувств, незначительных мыслей и несложных удовольствий, они лишены истинных радостей. Рано или поздно, если только они не одумаются, не изменят своего отношения к литературе, к искусству, к дружбе, любви,- их постигнет в жизни тяжелое разочарование. И мне хочется предупредить таких, пока они молоды и есть еще время исправить дело: Поймите! Можно иногда баловства ради лузгать семечки подсолнуха или с удовольствием сосать ириски, но ведь это же не настоящее питание. Семечки и карамельки не должны отбивать вкуса к настоящему хлебу! Можно наводить на странички альбома готовенькие дешевые картинки. Но всю жизнь довольствоваться лишь переводными картинками, не заглядывая ни в музеи, ни на выставки живописи,- это все равно что жить, нарочно отводя глаза от живой красоты, упрямо отвернувшись от нее. Забивать себе уши одними и теми же пошловатыми, всем давно уже приевшимися, как их называют, "приставучими" песенками, никогда не отдавая себя во власть хорошей музыки,- это все равно что согласиться стать полуглухими или превратиться самим в некие подобия заигранных патефонных пластинок... Не читать, не знать, не произносить, хотя бы про себя, запавших в душу мудрых строк особенно полюбившегося вам большого поэта - это значит быть нищими духом, обречь себя на косноязычие или пустословие. Довольствоваться легкими, мелочными утехами, не открывать своего сердца боли и радости тех, с кем вас могут свести, если вы им доверитесь, искренняя, умная книга или хороший спектакль, талантливая картина художника или задушевная музыка,- это все равно что, запершись на всю ночь с компанией, в какой и слова умного ня услышишь, резаться от скуки в картишки по "маленькой", да еще в душной комнате, с едва мерцающей лампочкой, и не загяечать, что на дворе уже давно день, и день, полный свежести, солнца и человеческих радостей. И не лучше, прикидываясь ультрасовременным ценителем некоторых модных, и совершенно тебе непонятных (как ты ни тужишься), и известных тебе лишь понаслышке "новинок" зарубежного искусства, отмахиваться от всего того, что несет людям истинное наслаждение и не боится выглядеть устаревшим, отставшим от моды... Разве не лишает, например, человека подлинных радостей пресловутое абстрактное искусство, о котором так много шумят за рубежом эстеты, ратующие за "искусство для искусства". Охотно пропагандируют такие произведения наши идеологические противники, расчетливые специалисты по оболваниванию простых людей да торгаши искусством, готовые поживиться за счет любой сенсации. Не прочь пошуметь на эту тему некоторые молодые люди и у нас, видя в произведениях абстрактного искусства что-то вроде запретного плода, сладости которого им хочется непременно вкусить, хотя на поверку и у них самих физиономии при этом едва не сводит от горечи... Абстрактное искусство уже по самому своему существу грубо нарушает наши представления о трех, обязательно слитых воедино, сторонах всякого художественного творчества. Во-первых, подобное искусство не помогает познавать жизнь, так как либо вовсе ничего не отражает, либо нарочито искажает действительность, вроде мутного, кривого или на осколки разбитого зеркала. Во-вторых, отвлеченное, беспредметное, то есть не связанное с жизненными представлениями, абстрактное искусство не несет в себе Никакого содержания, лишено всякого смысла. Значит, оно как бы не хочет воздействовать на сознание, на чувство, на жизнь. Остается третья сторона, третья функция, всегда присущая настоящему искусству,- эстетическое наслаждение, которое оно должно доставлять. Но вряд ли кому-нибудь, кроме немногих избранных, во что бы то ни стало подчеркивающих свою мнимую независимость созерцателей абстрактных картин, они доставляют искреннее, осмысленное удовольствие. Лев Толстой был глубоко прав, когда говорил: "Страшная ошибка - думать, что прекрасное может быть бессмысленным..." Внутренняя пустота, бессмыслица абстрактных картин так однообразны, что зритель, как я убедился, посещая за рубежом выставки такой живописи, просмотрев десяток-другой подобных полотен, уже утомляется, а вскоре совсем шалеет от невообразимо пестрого ералаша и неспособен получать даже самое неприхотливое удовольствие, которое якобы должно вызывать сочетание цветовых пятен и особый ритм линий. Кстати сказать, этим самым абстрактным ритмом заклинают своих противников и апологеты абстрактной музыки, начисто лишенной подлинного мелодического содержания и какого-нибудь образа или смысла. Известно, что простая ритмическая дробь барабана помогает солдату держать общий шаг, делая его машинальным, облегчает далекий, утомительный пеший переход. Можно предположить, что некоторые графические и цветовые мотивы, включенные в полотна художником-абстракционистом, сгодились бы как декоративный элемент при отделке стен какого-нибудь здания особой модернистской формы. Но с одним только ритмом далеко все-таки не уйдешь в искусстве... Тот же Толстой очень тонко подметил в свое время, что "в музыке есть элемент шума, контраста, быстроты, прямо действующий на нервы, а не на чувство. Чем больше этого элемента, тем хуже музыка". Абстрактное искусство и воздействует на нервы, не адресуясь к чувствам. Истинный подъем чувств заменяется истерией. Мне кажется, что и бесчинства молодежи, которая, наплясавшись до полного осатанения рок-эн-ролла или наслушавшись истеричного пения битлз ("жуков"), как сообщают зарубежные газеты, скопом ломает столы в ресторанах Западной Европы и выбивает витрины магазинов,- объясняются патологическим воздействием на слушателей обнаженного конвульсивного ритма такой бесноватой музыки. Ведь на этом и было давно уже основано колдовство шаманов, ритуальные танцы дикарей под "там-там". А вспомните секты "хлыстов", которые, подчиняя свои пляски-бдения определенным, с ума сводящим ритмам, доводили себя до полного исступления. В этом состоянии нездоровой экзальтации, искусственном психозе они якобы соприкасались с божеством. Апологетам абстрактной музыки и живописи остается только завидовать: кликуши хлыстовствующих сектантов добивались большего эффекта... Нам, осуществляющим самые заветные, самые благородные мечты человека, нам, людям, строящим жизнь, которая отвечает самым высоким идеалам, глубоко чужд абстракционизм. Ведь его теоретики сейчас глубокомысленно пишут, что, желая доставить жителям больших и очень скучно построенных индустриальных городов эстетическую радость, они создают танцующих роботов диковинного вида - "телемеханические скульптуры", сооружения с вращающимися, двигающимися шарами и машущими плоскостями и видят в этом новое слово балета. Это, несомненно, вкус извращенный, "идею" же эту мы можем смело назвать жалкой попыткой придать хоть какое-то, хотя бы автоматическое движение пустому, лишенному всяких душевных проявлений абстрактному искусству. И не случайно дело доходит до такого абсурда, что некоторые "ценители" этого искусства восхищаются на выставках "картинами", намалеванными обезьяной, которой сунули в лапу кисть... Мы не видим ничего для себя обидного в том, что, как установила уже давно наука, человек когда-то произошел от обезьяны. Но трудно поверить, чтобы по-настоящему культурный зритель восторгался пачкотней орангутанга или шимпанзе, радуясь, что после долгих тысячелетий, в течение которых человек в труде создавал себя и свою культуру, искусство подчинилось опять обезьяньим вкусам. Не следует наивно думать, что абстрактное искусство культивируется лишь людьми, у которых просто ложный, дурной вкус. Нет! Недаром все эти нелепицы, украшающие стены выставок современного абстрактного искусства,- зигзаги, треугольники, бесформенные и бессмысленные пятна, под которыми обозначено: "Женщина у окна", "Тоска в осенний вечер",- так щедро оплачиваются теми, от кого еще сегодня зависит материальная обеспеченность художника в буржуазной стране. Потакая подобному вкусу, всячески поддерживая абстрактное искусство, буржуазные идеологи тщатся этим отвлечь внимание от острых противоречий жизни в странах империализма, от неприглядной правды ее, обличаемой прогрессивным реалистическим искусством. Еще насколько лет назад известный советский художник Е. Кибрик писал в "Комсомольской правде": "Что нового выдвинуло абстрактное искусство в понимании красоты, в представлении о прекрасном? - Античное искусство видело свой идеал в безукоризненно прекрасном, гармонически развитом человеческом теле, боготворило его. - Русская иконная живопись находила красоту в возвышенной одухотворенности, чуждой всего материального, "земного". - Реалистическое искусство конца XIX века считало прекрасным все живое, влюбленное в материальность мира, наполненного светом, погруженного в воздушную среду. - Абстрактное искусство назвало единственно прекрасным забавную бессодержательность. Есть ли в абстрактном искусстве "рациональное зерно", что-либо разумное? - Нет. Самая сущность абстрактного искусства, отрицающая логическое начало, законченность в творчестве, неразумна и тем самым антихудожественна. Однако в потоке абстракционизма изредка встречаются работы чисто декоративного порядка... Только за ними можно признать известный смысл, так как они относятся, по существу, к области традиционного "прикладного" искусства, оформляющего ткани, декорирующего помещения, дающего художественную форму предметам быта... Следует только подчеркнуть, что работы такого декоративного характера противоречат принципам абстрактного искусства, они немногочисленны..." Художники-абстракционисты боятся жизни, бегут от нее и своими эстетическими вывертами, картинами, где нет никакого содержания и царит одна бессмыслица, пытаются заслонить жгучие противоречия и уродства, свойственные капиталистическому обществу. Эти художники, а часто я совсем не художники, видят мир искаженно; их изощренные представления о жизненных явлениях совершенно не совпадают с тем, как видят и воспринимают эти явления нравственно здоровые людн. Ведь каждый художник, будь то поэт, живописец или композитор, стремится сделать зрителя, читателя, слушателя своим единомышленником. Как же можно рассчитывать на это, когда никакой отчетливой мысли, никакого человеческого чувства в произведение не вложено, когда все отвлеченно, все нереально, все одна абстракция?.. Не следует, однако, сводить любую проблему воспитания художественных критериев к примитивному распределению всех эстетических понятий лишь на две категории: плохой вкус, хороший вкус. Иногда можно встретить в книжных, в газетных статьях этот слишком прямолинейный подход к оценкам тех или иных произведений нашего и зарубежного так называемого "левого" искусства. Мне думается, что тут нельзя огульно объявлять художников, творческая манера которых для нас неприемлема, не отвечает нашим эстетическим воззрениям, представителями дурного вкуса, рыцарями безвкусицы. У такого, например, яркого, прогрессивного художника, как Пабло Пикассо, мы встречаем работы, которые многим из нас решительно не нравятся, как это, например, было с одной из его картин на Французской выставке в Москве. Однако следует ли из этого, что у Пикассо плохой вкус? Нет! Все это гораздо сложнее. Большому художнику свойственны беспрестанные поиски, приводящие не только к творческим победам, но и к разочарованию и к бесплодным метаниям. На судьбе художника в буржуазном обществе иной раз сказываются и прихоти и капризы этого общества. Некоторые крупные художники Запада в отдельных своих работах используют формалистические приемы, допускают эстетические изыски. Эти их работы трудно воспринимаются, в них нет того высокого совершенства, которое свойственно в целом творчеству данных мастеров, нет ясности содержания. По своему стилю, идейному и художественному направлению эти произведения стоят в стороне от того пути, по которому идет прогрессивное демократическое искусство. И когда мы говорим об этих явлениях, речь должна идти не столько о критериях вкуса, сколько о том, что эти явления искусства не соответствуют нашим идейным воззрениям, нашим представлениям о прекрасном. СТИЛЬ И ПОДДЕЛКА  ПОД СТИЛЬ Размышляя о вкусах, наблюдая за их различным проявлением, мне довелось столкнуться с таким примером. Вот приезжает в Москву вместе со своими товарищами на Выставку достижений народного хозяйства молодой художник из далекого села, которое славится чарующей и затейливой красотой всевозможных изделий народного искусства. Какие дивные рушники, восхищающие самых взыскательных художников своей волшебной вышивкой, какие фигурные сосуды, куманцы самой причудливой формы и дивной росписи, всегда подчиненной благородной гармонии цветов, привезли эти люди! Какую неистощимую выдумку, тончайший вкус проявил народный художник! Но через несколько дней я встречаю его на улице в "модном" пиджаке немыслимого лягушечьего колера, в оранжевых ботинках на толстой белой подошве - желток с белком, в лиловой велюровой шляпе. Неужели это он? Тот скромный паренек с задумчивыми глазами, который заставил нас дивиться его нежнейшему искусству? Уж он ли это? Куда же девался его вкус? И здесь дело объясняется, как мне думается, тем же уходом от естественности, от правды. Истинно народное творчество всегда отличается правдивостью, безыскусственностью и какой-то необыкновенной внутренней чистотой. Оно не терпит фальши, подделки, вранья и дешевой стилизации. В своих высказываниях о мифологии К. Маркс проводил глубокое различие между подлинно народным мифом, созданным в определенные моменты истории фантазией самого народа, и аллегорией или символом, которые возникли уже на основе существовавшего художественного материала, когда мифология в какой-то мере перестала быть жизненной. Ведь мифы о Геркулесе и Прометее, так же как и былины о русских богатырях, воплощали в себе в известные моменты истории представления народа о справедливости, возмездии, его мечты о герое и т. д. Вся мощь народной фантазии питала эти бессмертные сказания. Вот почему стилизация, то есть уже искусственная подгонка формы под народный стиль, игра на аллегориях и использование созданий народного творчества в ту пору, когда они уже не выражали основных помыслов народа, никогда не достигали уровня первоисточников. Народ отбирает из поколения в поколение слова, краски, звуки, форму, точно соответствующие тому, что он хочет ими выразить в своем художественном творчестве. У народа хороший вкус, вкус, который восхищает нас в песнях, в изделиях кустарей-художников, в вышивках и росписях, вкус, порожденный верным творческим трудовым отношением работающих людей к прекрасному. Эти люди тонко понимают природу, верно чувствуют ту правду, что живет в народной мечте о большой и истинной красоте. И наш сельский художник проявил в своем творчестве передаваемый из поколения в поколение и дошедший до него строгий и мудро воспитанный художественный вкус. Как художник своего народа он был самим собой, оставаясь в полном согласии с правдой, которая и есть истинная красота искусства. А вот в личном, бытовом плане он изменил самому себе, своим привычным понятиям о красоте. Захотелось парню во что бы то ни стало походить на столичных модников, и он слепо перенял то, что наивно счел за признаки истинной городской культуры. И измена себе, своему вкусу, погоня за фальшивой красивостью сразу покарали его. Не менее жалко и нелепо выглядит попытка сохранить так называемый и большей частью ложно понятый "народный стиль" там, где природа и назначение вещей противятся подобной стилизации. Вспомните, как безжалостно высмеян в рассказе Куприна "Корь" эдакии русофильствующий биржевик, пароходовладелец, финансовый воротила, который надо не надо кричит везде о своих якобы патриотических вкусах. "Я - русский, и потому имею право презирать все эти ренессансы, рококо и готики! - кричал он иногда, стуча себя в грудь...". Одевался он, как ему казалось, в соответствии со своими "убеждениями". Ходил, например, "в фантастическом русском костюме: в чесучовой поддевке поверх шелковой голубой косоворотки и в высоких лакированных сапогах. Этот костюм, который он всегда носил дома, делал его похожим на одного из провинциальных садовых антрепренеров, охотно щеголяющих перед купечеством широкой натурой и одеждой в русском стиле. Сходство дополняла толстая золотая цепь через весь живот, бряцавшая десятками брелоков-жетонов". И жил этот русофил в даче вычурного пряничного стиля: "...затейливо и крикливо выстроенная в виде стилизованного русского терема, с коньками и драконами на крыше, со ставнями, пестро разрисованными цветами и травами, с резными наличниками, с витыми колонками, в форме бутылок, на балконах..." Обстановка внутри соответствовала наружному виду дачи: "...вся столовая мебель и утварь отличались тем бесшабашным, ерническим стилем, который называется русским декадансом. Вместо стола стоял длинный, закрытый со всех сторон ларь; сидя за ним, нельзя было просунуть ног вперед,- приходилось все время держать их скорченными, причем колени больно стукались об углы и выступы резного орнамента, а к тарэлке нужно было далеко тянуться руками. Тяжелые, низкие стулья, с высокими спинками и растопыренными ручками, походили на театральные деревянные троны - жесткие и неудобные. Жбаны для кваса, кувшины для воды и сулеи для вина имели такие чудовищные размеры и такие нелепые формы, что наливать из них приходилось стоя. И все это было вырезано, выжжено и разрисовано разноцветными павлинами, рыбами, цветами и неизбежными петухами..." К сожалению, с фактами неверного понимания подлинно народного стиля мы встречаемся еще и сейчас. Это тем обиднее, что в нашем социалистическом обществе, где все призвано отвечать самым высоким требованиям человека, где правда искусства всегда противостоит всякой подделке и дурной стилизации, все-таки кет-нет да и натолкнешься на аляповатую нелепицу, причем самое неприятное, что авторы ее нередко выдают это за проявление якобы народного вкуса. Разве не вызывают чувство неловкости сусальные роскошества и теремные выкрутасы, с какими отделаны вестибюль, холлы, интерьеры в высотной гостинице на Комсомольской площади Москвы?.. Еще великий русский критик В. Г. Белинский говорил, что "истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа", в том, чтобы выражать в искусстве чаяния народа, его историческую судьбу. И было бы, например, смешно, если бы мы вдруг, чтобы придать национальный характер нашей технике, стали бы наводить лаки знаменитых палешан на полированную поверхность автомобилей. То, что хорошо на подносе, ларце, шкатулке, было бы противно глазу, оказавшись переведенным на автомобильный нитролак. Мы живем в мире все возрастающих скоростей. Машины, которыми мы пользуемся для передвижения по воздуху, по воде и земле, принимают все более обтекаемую форму, чтобы максимально уменьшить сопротивление среды. И, естественно, мы привыкаем к этим современным формам, невольно переносим их в свой быт. Уже давно перестали быть новостью гладкие полированные плоскости мебели, обтекаемые, сглаженные углы, вещи, в которых угадывается динамика современных механизмов. И резное дерево старинного буфета в комнате, обставленной современной мебелью, показалось бы уже несколько чужеродным. Так техника вносит Свои поправки в общественный вкус, хотя иногда она некоторое время еще подчиняется эстетическим привычкам прошлого. Как долго, например, автомобиль старался быть похожим на карету, на старинный дормез! Лишь потом, когда автомобиль сделался повсеместно применяемым транспортным средством, он стал приобретать свою собственную форму, отвечающую принципам скорости, экономичности и нового комфорта. Несмотря на то, что электричество давно уже сменило керосиновое освещение, прежде в свою очередь заменившее свечи, люстры в гостиных долгое время, да и сейчас еще, делались и делаются как люстры для свечей, только теперь "свечи" эти фарфоровые, в них вставлены небольшие электрические лампочки. Здесь еще действует инерция старинных представлений о торжественном уюте, который создавало трепетное сияние свечей. Что же касается замечательного искусства Палехл, Федоскина и Мегеры, чьи лаки известны на весь мир. то мне думается (хотя я заранее знаю, что многие со мной не согласятся), что сегодняшняя работа этих изумительных народных художников по-настоящему хороша тогда, когда мастера эти, берясь за современные темы, волнующие их, остаются в кругу изобразительных средств, органически свойственных этому роду искусства. Когда видишь на лаках палешан конную атаку красных кавалеристов или прощание гармониста, уезжающего на учебу, или сцену народного праздника в колхозе, или просто изображение Кремля, радуешься, как органически сливаются краски, манера, прием художника с теми элементами сказочного, романтического, песенного, которые имеются и в этих вполне современных мотивах. Но когда появляется изображение техники - тракторов, комбайнов, когда чисто индустриальные мотивы втискиваются в композицию этих весьма своеобразных художественных изделий, тогда происходит насильственная стилизация, так как все эти предметы по своей природе не соответствуют ритму и характеру рисунка, привычным для художников, как и для их изделий, в данном специфическом жанре. Здесь, мне кажется, совершается ошибка в самом выборе материала для изображения и делается ненужная попытка решить новую тему несвойственными ей приемами старого народного искусства, привыкшего опираться на другие зрительные компоненты, выросшие из русской сказки, из иконы. Ведь не всякий сюжет, годный, скажем, для реалистической драмы, подойдет для условных приемов оперы. Часто законы верного вкуса нарушаются тем, что форма, удачно и уместно примененная в одной области строительства, механически переносится в другую, где эта форма чужда по самому существу своему. Вот, например, несомненную удачу наших архитекторов, сумевших оформить помещения метро так, что полностью скрадывается ощущение глубины подземелья, другиэ строители бездумно перенесли в наземные здания. Все эти опорные колонны, пилястры, пилоны, скрытые источники света, большие плоскости мраморных стен и т. д. стали появляться в наших клубах, в кинотеатрах, в рабочих дворцах культуры. Так даже и говорили - "стиль метро". Но то, что было хорошо под землей и что было продиктовано особенностями подземного строительства (отсутствие, скажем, источников естественного дневного освещения требовало специальной отделки стен и др.), механически перенесенное на поверхность, стало выглядеть нарочитым, назойливым, тягостным. Это уже был не стиль, найденный в поисках верного решения новой и трудной задачи, а стилизация, форма, примененная без всякого учета новых условий, причем форма, совершенно не отвечающая данному содержанию. ВКУС И МОДА  Если в искусстве смену стилей, борьбу их и становление порождают большие идейные, общественные сдвиги, то вкусы в быту часто меняются в зависимости от той или иной моды, воцаряющейся в данном обществе. Стиль обычно характеризует целую эпоху. Мода - это, если можно так сказать, "микростиль", типичный для короткого времени. Мода - явление чрезвычайно капризное, изменчивое, преходящее. То, что казалось вчера необыкновенно красивым, завтра покажется несколько устаревшим, а послезавтра будет совсем уже резать глаз... Я подчеркиваю, что речь в данном случае идет не о смене художественных течений, хотя и они в известной степени подвержены - разумеется, не столь прямо, как быт,капризам моды. Еряд ли тут уместно подробно развивать теорию смены мод. Вопрос этот вообще еще мало разработан. Он, несомненно, в какой-то мере тоже связан с вопросом общсСытовоп эстетики и отражает некоторые стороны смены общественных вкусов. Все это требует большого специального разговора на материалах длительного исследования, которыми я не располагаю. Однако все же несколько слов о связи моды со вкусами сказать необходимо. Когда-то фасон, покрой костюма были условными и строго оберегаемыми знаками сословного отличия. Мода, царившая в привилегированном классе, сразу позволяла определить его представителей в обществе. А громоздкая роскошь таких одеяний подчеркивала, что люди, имеющие право облачаться в эти костюмы, ведут образ жизни, на обремененный трудом, и что одним своим происхождением они созданы для занятий усладительных. Пышные турнюры, кружевные вороха жабо, топорщащиеся фижмы, накрахмаленные, тугие брыжжи, исполинские напудренные парики размером с добрый стог - могли ли трудовые люди, ремесленники, крестьяне носить на себе все это?! Да, кроме того, им это и запрещалось. Постепенное убыстрение темпов жизни, изменение условий быта, появление новых, общедоступных способов передвижения - омнибусов, поездов - волей-неволей сближали в быту разные слои населения, которые должны были подчиниться неким, примерно схожим "техническим условиям", укоренявшимся в жизни. Конечно, богач мог ехать в отдельной карете или в первом классе поезда, а бедняк довольствовался уголком жесткой скамьи в вагоне третьего класса. Однако вообразите-ка себе сегодня даму, вокруг бедер которой качается громадный кринолин или колышутся холмы турнюра, а она усаживается в автомобиль!.. Не легче представить себе римского патриция, утопающего в складках тоги и прыгающего на подножку автобуса... Так новые условия жизни диктовали и новые формы костюмов. История мод знает также и много полуанекдотических примеров, которые показывают, как часто установление определенной моды или каких-то модных деталей быта зависит от случайных явлений, связанных с некоторыми условностями буржуазной жизни. Так, например, рассказывают, что отвороты внизу мужских брюк обязаны своим происхождением одному из самых знаменитых "прожигателей жизни" и законодателей светского стиля, бывшему наследнику английского престола принцу Уэльскому. Это ему, когда он женился на женщине некоролевского происхождения, пришлось отказаться от короны. Однажды принц со своей свитой совершал где-то прогулку. Пошел дождь. Чтобы не запачкать в грязи светлые брюки, принц допустил всех ошеломившую вольность - подвернул низ брюк. Так как это был "шокинг", грубое нарушение светских приличий, все сопровождавшие принца, чтобы исправить положение и сделать "законным" "незаконное", немедленно также подвернули штаны. С этого дня, говорят, и вошли в моду отвороты - обшлага на брюках. Долгое время европейские модники не застегивали нижнюю пуговицу на жилетке, это считалось особым шиком. Привычку эту сохраняют и сейчас многие франты на Западе. Эта манера отстегивать пуговицу на жилетке тоже связана с одной из вольностей, допущенных принцем Уэльским. Как-то на званом обеде принц "перекушал" и, почувствовав стеснение в желудке, решил отстегнуть одну пуговицу жилета. Хозяин дома, исповедуя доброе светское правило, которое учит, что воспитание человека сказывается не в том, что он не нарушает правил поведения, а в том, что он не замечает, если эти правила кем-то нарушены, тотчас же отстегнул пуговицу на своей жилетке. Это сделали и другие гости. Так возникла новая мода. Если даже в этих анекдотах кое-что и не совсем достоверно, то, во всяком случае, они типичны для особого рода условностей, образующих моду. А есть и другие, куда более практические объяснения некоторых смен фасонов в истории моды. В капиталистических странах смену моды диктуют порой соображения, не имеющие связи с вкусовыми устремлениями общества. Бы вали случаи, когда переворот в женских модах производили заинтересованные в нем владельцы крупных конфекционов и мануфактурных предприятий. Однажды, например, когда на европейском рынке скопились залежи дамски?: чулок, владельцы трикотажных фабрик за изрядные суммы подкупили кого надо и где надо, и в момент, когда по традиции устанавливалась новая мода, дамские платья былгт внезапно сильно укорочены. Это вызвало немедленный и затем все возраставший спрос на чулки. Как показывает история мод, формы покроя платья иной раз выражают определенные симпатии и устремления общества. Так, например, во времена Директории, после Великой французской буржуазной революции, когда в верхушке общества намечалось стремление к возврату прежних форм государственного строя, женские платья приобрели линии классические, древние, как бы напоминавшие о незыблемости старых основ государства. Стиль и мода ампир вбирали в себя мотивы египетского искусства, воспевая победы французского оружия на бывшей земле фараонов. Во времена же так называемых "суфражисток", шумливых воительниц за уравнение в буржуазном обществе женских прав с мужскими, в дамскую моду вошли короткие стриженые волосы и костюм подчеркнуто мужского покроя. И, наоборот, отрешенность от жизни, подчеркнутая бледность, томность сильно подведенных глаз с загадочным "астральным" взором, темный тюль, газ, струящиеся складки материи на платье, делающие фигуру будто бы бесплотной,- все это было очень модно у декаденток. Вспоминаю не без уважения известную романтическую "моду", опиравшуюся на революционные настроения пролетарской молодежи в первые годы Советской власти. Она родилась невольно и практически из условий сурового, полного лишений и в то же время озаренного подлинной романтикой быта того времени. В вузы, на рабфаки пришла учиться молодежь с фронтов гражданской войны. Она носила тяжелые фронтовые сапоги или ботинки с обмотками, шинели, буденовские шлемы или папахи. В ходу были считавшиеся уже известной комиссарской "роскошью", но тоже озаренные революционной славой кожанки. Их носили и юноши и девушки. Один из замечательных представителей того поколения, Аркадий Гайдар - писатель и зоин, всю свою жизнь любил костюм солдатского покроя, ходил в шинели, папахе и даже папиросы держал в патронташе на поясе. Ему был дорог такой костюм, как напоминание о грозных, но прекрасных годах, когда формировалась и закалялась душа его поколения. Страна наша, разгромив врага на фронтах .гражданской войны, справившись с жесточайшей разрухой, отстраивалась, обшивалась. Можно было бы уже кое-кому и сменить шинели и гимнастерки на платья и пиджаки, но молодежь не спешила расстаться с прежним одеянием, так много напоминавшим. Да и хотелось даже внешностью не быть схожей с расфрантившейся нэпманской молодежью. Это были те годы, когда в комсомольских ячейках на заводах и в вузах проводились шумные диспуты на тему: "Можно ли комсомольцу носить галстук?" И с трибуны еще раздавались молодые голоса, утверждавшие, что галстук на шее комсомольца - это аркан, в петлю которого буржуазия затягивает молодого сына революции. Так уже в те годы вопросы вкуса, даже в самых частных проявлениях его, связывались с общими вопросами поведения человека в обществе и его отношения к жизни. Помнится, в свое время в университете нам уже начал несколько надоедать один из ревнителей уходившей моды гражданской войны, "ненавистник всего лишнего во внешности человека", как сам он определял свою позицию. Он замучил наших девушек принципиальным отрицанием каждого мало-мальски красивого платьица, которое им удавалось купить вскладчину - одно на четверых обитательниц комнаты общежития, и уверял, что красиво только то, что необходимо и полезно. Нам этот революционный Сократ до того надоел, что мы однажды решили его проучить. Вопрос был поставлен так: мы клятвенно отказываемся от ношения галстуков, если не сможем найти во внешнем, так сказать, оформлении нашего ревнителя суровой, утилитарной моды ничего, что было бы лишним, не совсем необходимым. А если таковое у него будет обнаружено, оно подлежит немедленному уничтожению. И тут мы торжественно схватили его за кудри. Дело в том, что наш университетский Сократ, вопреки всем представлениям об античном философе, который, как известно, был лысым, обладал необыкновенно пышной шевелюрой, за которой он ревниво ухаживал... Словом, ему пришлось, чтобы остаться верным своим принципам и не быть припертым к стенке, обриться наголо. Пока у него подрастали волосы, он влюбился, а на свадьбе гулял уже с отросшими волосами, в пиджаке, хотя все же без галстука. Я привел этот пример для того, чтобы некоторые наши чрезмерно сурово настроенные молодые люди не отмахивались бездумно от трезвого зова моды, а слишком сговорчивые не следили бы за ее капризами с готовностью, которая порой выглядит чрезмерной. Обычно смена мод вызывается тем, что долго носимые покрои платья начинают приедаться, вызывают известное "зрительное утомление". Тогда люди, стоящие во главе швейного дела, заказывают художникам новые фасоны, Сначала, быть может, эти новые формы кажутся непривычными, встречают даже некоторое сопротивление, но со временем и довольно скоро - такова уж сила массового воздействия моды - взоры людей свыкаются с этими новыми покроями и уже находят в них известное удовлетворение. Проходит месяц-другой - и вчерашняя мода уже начинает казаться безнадежно устаревшей и некрасивой. Для женщины, для девушки, живущих в буржуазных странах, эта смена моды часто бывает подлинным бедствием. Ведь приходится тратить последние гроши, чтобы какнибудь поспеть за прихотями моды, а иначе считается неприличным появляться в одежде "устаревшего фасона" в обществе, в конторе, где работает девушка, на улице. Только что с великим трудом сшитое на отложенные трудовые копейки платье оказывается уже совершенно негодным, устаревшим, надо заказывать или покупать новое, а иначе получишь замечание от хозяина, будешь иметь неприятный разговор с директрисой заведения, со старшим приказчиком - словом, с любым начальством. Тут уже мода превращается в некую обязательную униформу. Но должны ли мы тоже так слепо и послушно следовать за каждым изменением международной моды? Конечно, однообразие в покроях и формах костюмов утомляет наше зрение в такой же мере, как и глаза людей за рубежом. И нам тоже следует время от времени менять формы, линии, покрой, присматриваясь здесь в определенной степени к тому, что в этом отношении делается в других странах. Ведь мы живем не на другой планете, общаемся с людьми, представляющими народы всего мира, и, хотя мы очень далеки от того, чтобы подделываться под чуждый нам вкус, вряд ли нам нужно выглядеть нарочито старомодными или вообще не следящими за своей внешностью, как это, увы, еще часто бывает по вине обшивающих нас предприятий. Но, трезво понимая, кем и как частенько устанавливается мода, и но воспринимая ее как некий непреложный закон внешнего оформления жизни, мы можем следовать моде с умом, с присущим нам вкусом, перенимая то, что нам по душе, удобно и что может пригодиться при нашем укладе жизни, отвергая все, что кажется чрезмерным, вызванным явными извращениями, капризами заграничной моды. А главное, каждый должен все-таки прежде всего выбирать фасон и тон костюма сообразно своей внешности, применительно к своим природным внешним данным. Может быть, кому-то при маленьком росте и подойдут высокие каблучки, по уж если тебе от природы отпущено росту вдосталь, вряд ли еще нужно вздыбливаться на высокие каблуки. Словом, следуя за модой, не стоит только ради того, чтобы поспеть за ней, пускаться за любым новым фасоном без оглядки... на зеркало. Не стоит, например, всем без разбора перенимать очень распространенные сейчас, особенно у американских модниц, коротенькие штанишки-шортики, в которых чаще всего щеголяют по Европе туристки из Соединенных Штатов Америки. Не очень-то изящны такие кургузые штанишки на женщинах полных; выглядит это, кстати, не слишком женственно, не очень эстетично. А вопрос о женственности в поведении и в костюме далеко не маловажный. Женское платье должно соответствовать формам и линиям женской фигуры, подчеркивать ее грацию, мягкость очертаний и движений. Не все, что впору добру молодцу, к лицу красной девице. Не очень-то привлекательными выглядят позы некоторых девиц, когда они, мужеподобно развалясь на стуле, располагают колени по линии, как говорится, одно на нас, другое в Арзамас... Полагая, что это модно, "стильно", как они выражаются, эти девушки бравируют усиленной, резко подчеркнутой подвижностью всего своего тела при ходьбе. Они развязны в разговоре да и допускают многое другое малоприятное, что, конечно, не придает им ни изящества, ни женственности, которые всегда так привлекательны в девушке. Может быть, для тех зарубежных модниц, что сейчас так неистово, до конвульсий, часами отплясывают бесстыдно рок-эн-ролл или кабацкий твист, подобного рода повадки и манеры являются неплохой подготовительной школой к безобразному топтанию и вихлянию, по недоразумению называющимся танцем. Но нашим девушкам, трудолюбивым, толковым и милым, достойным всяческого уважения, такая мода не к лицу. Зато как радует нас проявление отточенной силы, пленительной грациозности в гармоничных движениях наших гимнасток или фигуристок. С каким восхищением следишь за их выступлениями, полными наглядной красоты. Верно развитый, чуткий вкус поможет выбрать тот фасон платья, который более всего тебе к лицу, и такой, что будет тактично подчеркивать достоинства твоей фигуры и умно скрывать ее недостатки; верный вкус подскажет и какой именно материал следует взять для данного костюма, для каких нужд он предназначен. А то я как-то во время командировки в один из наших больших городов видел вечером в партере оперного театра двух местных модниц, которые явились в вечерних платьях длиной до полу, сшитых из тисненого мебельного обивочного бархата. В первую минуту мне показалось, что навстречу мне движется гарнитур гостиной из двух вставших на дыбы диванов... Приходилось мне не раз видеть также и дам, платья которых были из толстенной материи, явно предназначенной для портьер. Меня, пожалуй, упрекнут - нельзя, мол, смеяться над этим... У нас еще иногда не сразу найдешь подходящую, нужную материю для платья, не всегда располагаешь нужными средствами. Нет, можно смеяться!.. Я никогда не позволил бы себе хотя бы малейшую иронию по отношению к женщине, одеTofi в платье из какой-нибудь скромной материи и не во всем отвечающее сегодняшним требованиям моды. Мало ли по каким причинам человек своей одеждой не поспел за модой. Может быть, счел, что новый фасон не к лицу. Или с деньгами туговато. Но "дамы-диваны" как раз-то и решили блеснуть своим достатком и шиком. Скромный материал их не устраивал. Лишенные элементарного вкуса и такта, они захотели щегольнуть тем, что ценой подороже и на вид "пошикарнее", а оказалось просто безобразным,- вот этого они не почувствовали. А не напоминает ли вам подобная монументальная безвкусица о той самой девице, которую я представил вам на первых же страницах этой книги? Может быть, теперь уже совсем ясно, почему из двух девушек, с которыми я вас познакомил, всех нас СБОИМ внешним видом и поведением привлекла вторая, а не первая? Модничать изо всех сил, стремясь как можно скорее напялить на себя первую попавшуюся новинку, делать из моды некий культ вообще никому не стоит. Это признак неразборчивого вкуса. Необходимо всякий раз, умеряя нетерпеливое стремление догнать моду, дать себе сначала ясный отчет: будет ли этот модный покрой, данный цвет ткани, такая форма шляпы, подобные линии платья к лицу тебе, хороши ли они будут именно для тебя, как они подойдут к твоей фигуре?.. Бывает и так, что хорошая, работящая девушка идет на поводу у своих подруг, которые, не обременяя себя общей культурой, все силы душевные сосредоточили на тряпках и прослыли заядлыми модницами, так как первыми успевают обкорнать свои платья, если того требует известная им больше понаслышке мода, или, наоборот, пришить к подолу нелепые оборки, если вдруг где-то "там, за границей", стали носить длиннее. И, перенимая эту слепую погоню за модой, это бездумное стремление сделать все "по-заграничному", иная скромная девушка, не желая отставать от своих расторопных подруг, считая это хорошим вкусом, тоже зря тратит большие деньги, отказывает себе во многом крайне необходимом, но рвется раздобыть в комиссионном магазине нечто "ужас до чего модное" и... смерть как к ней не идущее. "Как будто не очень красиво, но зато модно!" - утешает она себя при этом... А иной оголтелый модник, во что бы то ни стало норовящий выглядеть на заграничный манер, готов и честь свою и совесть продать за иноземный галстук, за привозной джемпер. Так и льнут эти жадные до всего модного, "заграничного" ферты к подъездам интуристских гостиниц, выменивая на что попало всякие, как они выражаются, "шмотки" и позоря нас своим поведением... Уже Маяковский жестоко высмеял проявление глупой, крикливой моды тогда, когда она пыталась выдать себя за выражение близкой нам идеологии. Помните его насмешливые строки в стихах "О дряни" : Без серпа и молота не покажешься в свете! В чем сегодня буду фнгурять я на балу в Реввоенсовете?! Волнующую, ставшую для каждого из нас священной эмблему, в которой рабочий молот скрестился с крестьянским серпом, обывательница-приспособленка пыталась пристегнуть к моде... Порой неумно, безотчетно воспринятая мода вступает в непримиримый конфликт просто с требованиями гигиены. Вот, например, повелось у нас на курортах всюду я везде появляться в пижамах или халатах. Сейчас стараются изживать эту нелепую моду. На самом деле!.. Пижама - это ночной, спальный, ну, скажем, утренний костюм. Многие люди, особенно за границей, спят в тонких пижамах. Халат - это тоже сугубо домашний утренний костюм. В пижаме, халате удобно пройти в душевую, на площадку, где проводится физкультурная зарядр;а, на осмотр к врачу. Но у нас еще некоторые малокультурные люди видят даже особый шик в том, чтобы разгуливать в пижамах и халатах не только по всей территории дома отдыха или санатория, но и появляться на улицах курортного города, заходить в столовые, рестораны, учреждения. А тут уже слышится протестующий голос самой элементарной гигиены. Человек спал или лежал, отдыхая, в пижаме или халате и в этом же одеянии является в общественное место, садится за стол. И не очень аппетитно это и уж никак не элегантно. Привычка к такого рода одеяниям порождает невольную разболтанность в поведении, неряшливость, дурные манеры. Следует отметить, что в борьбе с такой пижамно-халатной модой у нас кое-где допускаются уже и излишества. Мне, например, однажды пришлось у входа в сочинский дендрарий защищать одну незнакомую женщину, которую милиционер ни за что не хотел пропустить з парк, так как на ней было платье на застежке сверху донизу. У ворот дендрария разгорелся жестокий диспут между милиционером и контролерами, с одной стороны, и собравшейся публикой, с другой, на тему - можно ли любое платье, хотя бы и короткое, на застежке сверху донизу уже по одному атому считать халатом? Ну что тут скажешь? Всегда жаль, когда человек лишен сообразительности и некоторой доли фантазии. Мода здесь совершенно ни при чем. Возникла у нас, правда ненадолго, среди молодых работниц, пришедших на производство из деревни, совсем уже дикая мода - надевать золотую коронку на здоровый зуб. Это, по-видимому, должно было говорить о том, что златозубая девица располагает известными средствами и возможностями - вот, даже зуб золотой себе завела! То, что люди, имеющие, к несчастью, нездоровые зубы, вынуждены делать по необходимости, какие-то глупые девчонки готовы были превратить чуть ли не в моду для вящего, показного шика или, как они полагали, "для интеллигентности". А мне это напоминает столь же варварскую моду, которая была заведена когда-то у немецких буршей, бравых студентов-драчунов, готовых, бывало, чуть что, вызвать на поединок любого, кто как-то задел их самих или честь их корпорации. Считалось, что, чем больше шрамов от шпаги на лице у бурша, тем лучше. И находились такие, которые избрали более безопасный, чем дуэль, способ украшения собственных физиономий шрамами: не жалея своей кожи, они самолично исполосовывали собственные физиономии! Вот какие нелепые извращения (хорошо еще, что быстро проходящие) может иметь мода, частенько выражающая определенные воззрения... Отмахиваться от удобной, приглянувшейся моды только потому, что она явление временное, не стоит. Ведь она вносит какие-то новые черты времени, жизни, делает поправки к нашим установившимся представлениям о вкусах. При всем этом хочется еще раз повторить: не всякой моде нужно следовать, а уж если следовать, то всегда с умом. Но и в борьбе с дурной модой надо действовать, конечно не запретом. Мне приходилось видеть, как в одном из городов Донбасса в добром стремлении объявить борьбу "скверной иностранщине", проповедуемой некоторыми местными франтами, комсомольский патруль устроил что-то вроде облавы на стиляг... Комсомольцы останавливали на главной улице, где шло гулянье, молодых людей, на которых были брюки, казавшиеся блюстителям "здоровых вкусов" чересчур узкими. Тут же изловленных узкобрючников волокли кудато, измеряли сантиметром "ужину" брюк, записывали в какой-то кондуитный журнал и отправляли домой, чтобы нарушители общественного вкуса переоделись. Нет, не так надо прививать правильное представление о красоте костюма, о хороших манерах и добром поведении. И правильно писала газета "Известия", которая, приведя подобный же факт гонения на костюмы и платочки, показавшиеся слишком ретивым дружинникам чересчур "модными", заключила свое выступление такой фразой: "Что же касается вкусов, то о них можно и нужно спорить, но лучше не в отделении милиции". Приметы стиляги далеко не всегда в его ультрамодном костюме. За последние годы и сам тип так называемого стиляги видоизменился. Теперь, например, он может обрядиться с подчеркнутой и вызывающей небрежностью в засаленный джемпер с обмохрившимися рукавами, вызывающе - руки в оттопыренные карманы - шлепать и шаркать по нашим улицам растоптанными сандалиями на одном ремешке и ошарашивать всех своей кудлатой, с челкой до бровей, давно не стриженной головой, отвергающей вмешательство расчески. В этом, по его мнению, заключается стиль так называемых битников. Слово это возникло далеко на Западе. Битниками называют себя там представители молодого поколения, обманувшиеся в идеалах, которые им пытались внушить старшие. Это, так сказать, ушибленное, битое поколение, у нас бы сказали, "чокнутое". О чем и напоминает гордо и сердито само наименование "битник", происходящее от глагола "beat" (бить) и имеющее очень модное в Западной Европе и Америке русское окончание, запомнившееся всем в прогремевшем на всю планету слове "спутник ". Отвергающие все установившиеся в обществе правила приличия, бросающие вызов общественному вкусу, изо всех сил старающиеся подчеркнуть свою независимость, битники в Америке обращают на себя внимание особой, разболтанной манерой держаться и своей неопрятностью. И хотя у представителей молодого поколения Запада несомненно есть серьезные поводы для того, чтобы обвинить общество, окружающее их, в обмане, однако протест у битников направлен главным образом против правил санитарии, гигиены и самых скромных норм быта. Наши же стиляги - и те, которые стараются во всем следовать за самой экстравагантной модой, и те, которые, наоборот, делают вид, будто они бросают вызов приличиям. законно ставшим обязательными для всех,- на самом деле пытаются занести, вольно или невольно, в среду нашей молодежи настроения, совершенно ей несвойственные, не имеющие решительно никакой почвы под собой. Сначала такие стиляги из типа доморощенных "битников", наслышавшись определенных интонаций от персонажей западных фильмов или некоторых героев переводной литературы, придают себе вид разочарованный, ушибленный. Они даже сами иной раз не замечают, как эта с чужого голоса перенятая, с жалкой магнитофонной покорностью подхваченная манера поведения превращается уже в привычное отношение ко многим очень важным явлениям жизни. И дело тут совсем не во внешности уже, а в том, что эти молодые люди начинают наплевательски относиться и к нашему искусству и к нашей литературе, презрительно отмахиваясь от них. С какой наплевательской бравадой заявляют они, что и Фадеев, и Гайдар, и Фурманов, и А. Толстой, и Маяковский, и Эйзенштейн - все это уже "старо", все "уже не волнует", с кислой миной отмахиваются они и от "Броненосца "Потемкин" и от "Баллады о солдате". Куда более модными выглядят для них персонажи Ремарка и Хемингуэя. Кто посмеет сказать, что Эрнест Хемингуэй не может быть назван одним из величайших писателей нашего века! И вряд ли кто-нибудь из людей, серьезно любящих литературу, станет отрицать талант и яркое своеобразие Эриха Марии Ремарка. Но оба этих замечательных писателя посвятили свое творчество главным образом представителям так называемого потерянного поколения, то есть поколения обманутого ложными пропагандистскими тирадами, кото рыми хозяева капиталистического мира пытались приглушить во время первой мировой войны голос человеческой совести, не мирившейся с ужасами чудовищной бойни. Поколение это пережило болезненно острые разочарования, лишилось привычной почвы, на которой строились его шаткие представления о справедливости. Оно столкнулось затем с коричневым кошмаром фашизма в Европе, с потерей реальных жизненных перспектив в Америг^е... Все это и определило особую манеру и повадку, внешнее поведение, язык и внутреннее настроение персонажей Хемингуэя, которых писатель сумел показать нам с предельной выразительностью и лаконизмом. Есть и у персонажей Ремарка достаточно оснований для того, чтобы искать утешения в пресловутом кальвадосе. И стиль обоих этих отличных писателей сложился под влиянием совершенно определенного мироощущения и того материала, который они положили в основу своих произведений. Стиль истинного художника - это не готовый костюм в магазине случайных вещей. Всеми своими мыслями и ощущениями, всем своим миропониманием, сочувствием и ненавистью определяет, вырабатывает художник собственный стиль. У нас же находятся молодые люди, которые и в жизни, а иной раз и в искусстве пытаются перехватить стиль с чужого плеча. И видно, как болтается человек в чужой фразе, в кажущейся ему модной манере речи и поведения. Пытается приладить к разумным требованиям нашей советской жизни суждения и повадки разболтанного неврастеника. Позволяет себе брать под сомнение многие нравственные непреложные правила, укоренившиеся в нашем обществе. Смотришь, сегодня он только еще изрекает вычитанные им звонкие тирады о том, что "хорошо бы хватить рюмочку кальвадоса", а там, глядишь, и на самом деле, чуть что, начинает прикладываться к бутылке и уже обо всем яа свете разрешает себе говорить свысока, сквозь зубы, с брезгливой миной и высокомерным отмахиванием от всего, что дорого нам. И так вот вчерашний бездумный модник постепенно превращается уже в подлинного отщепенца. Рабское следование чужому вкусу становится его определенной идеологией, тлетворной идеологией. И как обидно бывает наблюдать, что подобные "ферты" сперва даже нравятся некоторым их сверстникам п сверстницам, которые, не разобравшись толком, готовы следовать за этими, с позволения сказать, "западниками", не умея сразу рассмотреть в них мелких, модничающих пошляков. О ПОШЛОСТИ  Но стоит ли всегда так взыскательно относиться к личным вкусам? Так ли уж важно, в конце концов, как человек одевается, какие книжки любит читать, какова у него походка и речь? Ну, режет тебе глаз, так отвернись, не любо - не слушай. Нет, дело ведь обстоит гораздо сложнее. Чем опасен дурной вкус? У человека с плохим, пошлым вкусом постепенно вырабатывается неверное отношение к людям, к жизни. Это в свою очередь порождает скверный стиль существования. Мало того, что человек обкрадывает себя, привыкая отдаваться лишь легким радостям, необременительным мыслям, он и лишает себя высокого счастья, счастья познавать настоящее искусство, гак как довольствуется всякой "дешевкой", подделкой и маленькими, мелкими чувствами. Обычно человеку высокой культуры свойствен и высокий вкус во всех проявлениях его духовной жизни. Это совершенно естественно. Человек, серьезно относящийся к жизни, стремящийся овладеть всеми достижениями культуры, вырабатывает в себе и серьезный вкус в литературе, искусстве. Кто хорошо думает и верно чувствует, тот не может примириться с пошлостью, а пошлость - это одно из самых пагубных проявлений дрянного вкуса. Циничное острословие, привычка подгонять все серьезное под масштабы анекдота так же претят культурному, серьезному человеку, как и высокопарное, трескучее разглагольствование на интимные темы. Пренебрегая принятыми в нашем обществе нормами морали, сам паскудничая, пошляк перестает верить s чистоту других людей и ставит себе за правило жить, думать, чувствовать "по дешевке", считая, что ничего по-настоящему дорогого в жизни нет. Может быть, пошляк-краснобай, пышными словами прикрывающий скудость своих мыслей и чувствишек, покажется какой-то простушке с невзыскательным вкусом пылким и речистым умником. Известно, что, пока солнце не выглянет, в лесу и гнилушка светит... Но девушка со вкусом и верным слухом распознает за "обольстительным" словоизвержением гнилую душу пошляка. "Не пошлите! Ради бога, только не пошлите!" - говорил Маяковский в таких случаях, припечатывая эту реплику ударом широко раскрытой ладони о стол. И чувствовалось, что он всегда готов непримиримо стать на пути мутной волны пошлости, откуда бы она ни хлынула. Культура чувств почти всегда неразрывно связана с общей культурой человека, с основными требованиями, которыми он руководствуется в своем отношении ко всем явлениям жизни. Пошлость - это, как правило, низкая культура чувств, проникновение дурного, нечистоплотного вкуса в душевный мир человека. Главный вред дурного вкуса заключается в том, что он рано или поздно отразится и на мироощущении человека, переходя из области узко личных привычек, индивидуального вкуса в область всего жизненного поведения. Недаром, например, нам так ненавистен мещанский вкус. Мелкое, себялюбивое нутрецо мещанина вскрывал Горький. О зловещих опасностях, которые кроются в обывательском быте, в ленивом, болотном уюте мещан, предостерегал молодежь и Маяковский. Он бдительно приглядывался к тому, как в наступившем после революционных боев затишье в быту молодой Советской страны стало кое-где проступать "мурло мещанина". Скорее головы канарейкам сверните - чтоб коммунизм канарейками не был побит! Эти слова поэт вложил в уста Карла Маркса, который с портрета обрушивал свой гнев на голову мещан. И дело тут, конечно, не в канарейках, кокетливо чирикающих в клетках, не в герани на окнах и не в других привычных атрибутах утлого квартирного мирка. Губительна для молодой души хлопотливая, самоуверенная пошлость, которая неизбежно ведет к тому, что человек отгораживается от всего мира тюлевыми занавесочками, геранью, патефоном, глухой стеной с крымскими видиками в ракушечных рамочках, бумажными веерами, целым стадом гипсовых слоников (якобы оберегающих домашнее счастье), бамбуковыми ширмочками, тряпичными ковриками, подушечками, всеми этими безвкусными вещами, как будто бы создающими комфорт, а на самом деле пыльным хламом, любезным только для клопов. Страшно то, что такие люди начинают думать, будто в этом отгороженном, тесном, непривлекательном мирочке истинный центр вселенной. А что там, снаружи, за окнами - пропади хоть все пропадом... Так этот жалкий вкус, страшащийся любого дуновения свежего ветра, ревниво оберегающий "милый" покой, начинает определять и образ жизни и все мироощущение человека. Недаром В. И. Ленин с гневной иронией применял понятие "мещанин" по отношению к тем политикам, которые больше всего боялись могучего революционного порыва масс, так как при этом будут потрясены привычные основы старого, устоявшегося уклада жизни. Воинствующий мещанин готов отстаивать свои вкусы с пеной у рта, не стесняясь применять самые демагогические приемы. В пьесе С. Михалкова "Памятник себе" один из персонажей, совмещанин Почесухин, заявляет: "Мне бросили реплику, что я мещанин! А позвольте спросить: в каком это смысле? (С вызовом.) Если я и мещанин, то я наш, советский мещанин, дорогие товарищи!" Всякое публичное выступление, направленное против тех или иных конкретных проявлений безвкусицы в искусстве и в быту, обязательно кого-то обижает. Привычки, вкусы, представления, укоренившиеся в сознании, в повседневной жизни, как бы порой дурны, ложны и отвратительны они ни были, к сожалению, живучи. Эти проявления пошлости непременно находят своих защитников. С какой яростной цепкостью хватается мещанин-обыватель за все те хотя бы и невзрачные детали быта, которые ему кажутся "культурнекькими", как они называются на определенном жаргоне. Сразу слышится крик, что рука поднялась якобы на домашний уют вообще. Так, например, после выхода этой КЕИЖКИ я получил письмо в защиту гипсовых слоников, стандартные караваны которых якобы "охраняют", по примете, семейное счастье. Автор этого письма решил изловить меня на неуважении к индийскому народу, который почитает слонов. Я привел этот курьезный пример не для того, чтобы посрамить автора письма, а лишь из желания наглядно показать, на какие "ухищрения" пускаются те, кто ревностно оберегает свои устаревшие домашние "позиции". Но ведь никто не посягает на домашний уют, и об этом надо убедительно говорить, если хочешь воспитать у людей верный вкус в быту. Надо с полным уважением относиться к стремлению человека украсить свое жилье, сделать его уютным, привлекательным. Мы за то, чтобы люди заботились о домашнем уюте; мы за то, чтобы девочек обучали рукоделию. Мы за красивые вышивки, за опрятные половички. И занавески на окнах могут быть, если нет более удобной шторы. И очень приятно, когда умелые женские руки застелят стол красиво вышитой скатертью, а хозяин квартиры, скажем, человек со сноровистыми руками и требовательным вкусом, не желая тратиться, сам смастерит и пристроит к лампе над столом успокаивающий глаз абажур. Мы - за это! Но плохо, когда забота о занавесках, о ковриках, о салфеточках и подушечках становится чуть ли не главной и единственной в жизни. Плохо, когда человек замкнулся в своем мелком домашнем мирке и, кроме этого, ему ничего не нужно, ни до чего нет дела. Плохо, когда всяческие ухищрения, на которые готовы пойти люди ради внешнего украшения своего быта, вытесняют все другие, более серьезные и важные в жизни стремления. Дело тут не в том, старомоден или ультрасовременен сервант, ради которого хозяева готовы в лепешку расшибиться. Жизнь становится от всех этих утлых и мелочных забот узкой, душноватой, человек тускнеет и задыхается в теснинах между вещами, загромождающими быт. Верно заметили многие мои читатели пристрастие людей с неразвитым, плохим вкусом к семейным кроватям, выставленным напоказ. В комнате и без того не повернешься, но кровать занимает самое главное место. На ней пирамида подушек чуть ли не до потолка. Это является якобы показателем довольства и благополучия. Вот так как будто с мелочей и рождается снулая, глушащая порывы молодой души, самодовольная пошлость. Безвкусица сопутствует ей. Слово "пошлость" чрезвьхчайно режет ухо защитников мещанства и безвкусицы. После моих выступлений в молодежных аудиториях о воспитании вкуса, а также выступлений на эту тему по радио, после выхода первого издания книжки я получил немало писем, в которых меня упрекали за то, что я позволил себе употребить слово "пошлость", "пошлятина". Слово это, конечно, обидное. Как объясняет словарь, "пошлый" - это не только значит: избитый, общеизвестный, вульгарный, тривиальный, грубый, надокучивший, но и низкий, подлый, площадной. Именно такое значение мы и должны придавать понятиям пошлости, пошлятины в наших спорах о вкусах. Чехов ненавидел пошлость. Он говорил о ней резко, сурово, часто прямо трагически. Помните, как сказано у него в "Учителе словесности": "Меня окружает пошлость и пошлость. Горшочки со сметаной, кувшины с Молоком, тараканы, глупые женщины... Нет ничего назойливее, оскорбительнее, тоскливее пошлости". Плохой, невзыскательный вкус, мелкие, эгоистические интересы - очень благодатная почва, на которой процветают мещанство и пошлость. Но мещанство многолико. Сегодня нередко мещанин прячется за самой современной обстановкой. Мне трудно выразить, с какой отрадой слушал я бурные аплодисменты, которыми разразился переполненный подростками и молодежью зал Центрального детского театра, когда юный герой превосходной пьесы Розова "В поисках радости", в отчаянии сорвав со стены саблю, когда-то принадлежавшую его отцу-герою, стал рубить с маху ненавистную ему, на горло уже наступающую модную мебель, которой завалила весь дом, не считаясь с людьми, жена брата - типичный образец современной мещанки. Обычно, говоря о мещанском укладе жизни, мы по старой привычке приводим в пример все те же комоды, герань на окнах, дешевые базарные открытки на стенах. Все это так. Но ведь можно оставаться махровым мещанином и в квартире, обставленной по самому последнему крику моды, среди самых современных сервантов, торшеров, пластиковых половичков, модернизированной керамики на полочках, лакированных столиков под телевизором и радиолой. Не в одной лишь форме и стиле мебели дело! Если приобретение этих модных вещей становится буквально пунктом помешательства, если ультрамодные стеллажи с книгами, остающимися неприкосновенными, приобретают уже власть неких домашних идолов, то человек постепенно превращается сам в идолопоклонника и жадного жреца, готового чем угодно поступиться во имя придания своему жилью подчеркнуто современного стиля. Конечно, когда страна наша станет в массовом порядке выпускать действительно красивые и в то же время недорогие вещи, бороться с безвкусицей в быту будет куда легче, чем сейчас. Но все же, ведя разговор о воспитании вкуса, вряд ли следует оправдывать дурной вкус человека тем, что у него пока еще не хватает денег на приобретение красивых дорогих вещей. Такой разговор бывает очень демагогичен. Иной раз следует заглянуть не только в карман человека, но и в его душу. Люди с дурным вкусом нередко тратят бешеные деньги на то, что называется грубоватым, но точным словом "показуха", но зато пожалеют рубль на вещь хорошую, только скромную на вид. Я помню также, как пришлось мне раз беседовать в одном клубе с группой молодых людей, утверждавших, что они не посещают симфонических концертов потому, что цены, мол, в Консерватории на билеты очень высокие. Но этих же молодых людей спустя некоторое время я встретил на эстрадном вечере, где выступал приезжий джаз, а билеты гуда были в три раза дороже, чем на концерт симфонического оркестра. Домашний уют или хорошо организованный быт - немаловажное условие для нормальной жизни, отвечающей нашим понятиям. И не мешает всем, особенно девушкам, будущим хозяйкам, задуматься над тем, что составляет основные черты домашнего уюта. У нас еще не ликвидирован жилищный кризис, многим еще живется тесно и неудобно. И все же при всех условиях хороший вкус и заботливые женские руки могут немало сделать для создания элементарного удобства и красоты жилья. Но надо помнить, что красота эта в соответствии с требованиями умного, культурного вкуса должна не стеснять человека, не загромождать его быт всякими, казалось бы, "прельстительными" вещами. Умная красота призвана помогать ясить, работать и отдыхать дома. К сожалению, многие наши торговые организации, которым надлежит своей продукцией украшать жилище советского человека, по сей день еще оказываются распространителями самого дурного мещанского вкуса. Какие безобразные по своей расцветке олеографии, какую несусветную пошлятину из раскрашенного гипса, допотопных размалеванных пастушек, цветных и линялых медведей, ядовитофиолетовых голубков, зеленых кошек вынуждены иной раз тащить в свои квартиры молодые новоселы! Не миритесь с этим! Не пускайте к себе в дом эту дрянь! И помните, что пошлость может пролезть подчас через совершенно неожиданную лазейку, о которой мы иногда забываем. Сегодня уже в наших магазинах, художественных салонах можно найти много изящных, хорошо уживающихся со стилем современного жилища вещей. Правда, они, к сожалению, подчас еще непомерно дороги. Но лучше купить одну хорошую, действительно украшающую дом вещь, чам десяток безобразных подделок. Желанны и важны хорошее жилье, домашний уют. Ведущееся в нашей стране в невиданных еще масштабах жилищное строительство, переезд трудовой семьи в новую, удобную квартиру - это темы, от которых не следует отмахиваться ни писателю, ни живописцу, ни музыканту. Недаром Маяковский написал превосходные стихи о вселении литейщика Ивана Козырева в новую квартиру. Но вот мы стоим у картины художника А. И. Лактионова, которая называется "В новую квартиру". Чем больше мы всматриваемся в нее, тем больше убеждаемся, что художник допустил здесь серьезное отступление от хорошего, верного художественного вкуса. В своем произведении Лактионов повествует о вселении рабочей семьи в новую квартиру. Как же передает художник этот радостный момент, как представлены здесь люди? Картина воспринимается так, что центром ее, главным цветовым пятном (а значит, и смысловым, если судить по законам живописи) является фикус, с необыкновенной старательностью и фотографическим правдоподобием выписанный художником. Лактионов - отличный рисовальщик, мастер фактуры, то есть умения передать в живописи поверхность, материал, форму изображаемых предметов. И это свое незаурядное умение он употребил в данном случае на то, чтобы тщательно воспроизвести и тем самым выделить, невольно воспеть случайный предмет, не отражающий нового, перестраивающегося рабочего быта, его новой культуры. Конечно, мы часто видим фикус в современных квартирах, где любят зелень, цветы, и в этом, разумеется, нет ничего предосудительного. Но когда художник с особой любовью выписывает мельчайшие детали фикуса, когда он выдвигает его на первый план и заслоняет этим главное - самих новоселов, хозяев квартиры, ставя их в маловыразительные позы, когда он уделяет людям значительно меньше художнического внимания, чем горшку с цветком,- мы вправе сказать, что такая картина не служит воспитанию хорошего художественного вкуса и, как говорят, она больше "работает" на потребу мещанина, потрафляя его дешевым вкуса ?л. Радость трудовой семьи, вселяющейся в новую квартиру, тут не захватывает нас. А сумел же Маяковский, взявши ту же бытовую тему, поднять ее на уровень больше!"", вдохновенной поэзии. Своими стихами он как бы широко раздвинул стены новой квартиры, в которую вселился литейщик Иван Козырев, воспел новое, благоустроенное жилье рабочего, ставшего гордым хозяином завоеванных им жизненных благ. Или вот другой, казалось бы, незначительный факт, уже из другой области, а за ним встает тот же большой и принципиальный вопрос воспитания художественного чутья. Чем, как не постыдной уступкой дурному, мещанскому вкусу, явилось, например, неожиданное переименование известной итальянской кинокартины, носившей смелое, необычное название: "Дайте мужа Анне Заккео". Само это настораживающее название было органически связано с содержанием фильма, который рассказывает о бесправном положении девушки из неимущей итальянской семьи, обреченной либо на жалкое одиночество, либо на поругание или случайное, короткое и преходящее счастье. Но кому-то из работников, занимающихся у нас прокатом иностранных фильмов, показалось, что такой заголовок грубоват или, упаси бог, безнравствен... И вот вместо, может быть, резковатого, но правдивого, образного названия мы увидели на афишах: "Утраченные грезы"... Роскошно и душеспасительно! Как на раскрашенной базарной открытке! И совсем в духе тех стишков, что находишь, заглянув в альбомы, до сих пор имеющиеся у некоторых девиц, придерживающихся, как они полагают, самых утонченных вкусов. Маяковский писал, что относится с почтением к искусству, "наполняющему кассу", но бдительно напоминал, что "мы, где пошлость, везде - должны, а не только имеем право негодовать и свистеть". Иной раз в погоне за "кассовым" успехом наши кинопрокатные организации не очень задумываются о том, какой откровенно чуждый нам вкус прокламируют они, показывая на экранах страны миллионам зрителей зарубежные фильмы самого низкого художественного качества. Эти фильмы не просто плохие, они часто являются откровенной рекламой специфического буржуазного образа жизни. В капиталистическом мире не жалеют денег на коммерческую рекламу. Денно и нощно она трубит, вещает по радио, напоминает вам бесчисленными огнями уличных транспарантов о том, где выгоднее всего покупать платья, что надо пить, какие машины приобретать, как причесываться... Реклама не только властно врывается в каждую передачу американского телевидения, не только заполняет собой две трети газет, вылезает на театральные занавесы, неотступно преследует вас в вагонах метро, кидается вам под ноги надписями поперек тротуара, лезет вам в глаза и со дна пепельниц и с потолка туалетных комнат... Она превращается из коммерческой рекламы в пропаганду совершенно определенных вкусов, в повсеместную агитацию за определенный тон и образ жизни. Этим же задачам служат, кроме чисто коммерческих расчетов, и многие произведения искусства в капиталистическом мире, где за внешне бесхитростным, примитивно намеченным сюкгетцем вам пытаются внушить совершенно определенные представления о том, что красиво, а что неприглядно с точки зрения законодателей стиля и образа современной буржуазной жизни. И бывает так, что не искушенные в таких делах наши парни и девушки перенимают с экрана, на котором демонстрируется эта доходная пошлятина, и дрянные песенки, и вульгарные ухватки, и весьма сомнительную мораль. А теперь вернемся к альбомчикам... Я не вижу ничего дурного в том, что девушка выписывает в тетрадку или в особый альбомчик полюбившиеся ей стихи. Это дело хорошее. Умные, искренние лирические стихи помогают глубже вдумываться в жизнь, точнее понять человеческие взаимоотношения, истинность чувств и вернее определить свое собственное понимание любзи, дружбы. Но, увы, не чувства - в том-то и беда,- а слюнявые сантименты воспитывают те стихи, которые вписываются нередко в эдакие альбомчики. Какая непроходимая, глупейшая пошлятина, родившаяся когда-то в потаенных уголках институтов благородных девиц, по сей день еще пятнает альбомные страницы! "Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня...", "Катя прелесть, Катя цвет, я дарю тебе букет...". И так далее и тому подобное, и всякие другие полуграмотные, ни в склад, ни в лад скропанные стишки, где в неуклюжих и жалких по звучанию строфах, как на пыльной полке старой, захламленной провинциальной аптеки, заготовлены расфасованные на все случаи жизни патентованные снадобья, мелкие, микроскопического калибра мыслишки. А иной раз на вечеринке - смотришь и глазам своим не веришь - появляются вдруг в руках у девушек и юношей засаленные, пахнущие затхлым сундуком и невесть как сохранившиеся (а бывает так, что и заново аккуратно переписанные) карточки игры "флирт цветов". И, разобрав карточки, играющие начинают обмениваться от имени всяких орхидей, гелиотропов, жасминов и настурций готовыми пошлейшими репликами, вроде: "Оставьте представляться, я вас вижу насквозь..." или: "Мое сердценеподходящий инструмент для игры на нем..." Не так давно я прочел в газете заметку по поводу только что выпущенной в одном из южных городов "игры цветов". Игра была выпущена тиражом в сорок три тысячи экземпляров. Она напомнила мне давно забытое время, когда эта игра называлась откровенней - "флиртом цветов". Вот содержание одной из сорока карточек: "Ландыш. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего не дал мне, кроме страданий. Ромашка. Я не хочу быть пятой спицей в колеснице. Незабудка. Почему вы мрачны? Ирис. Не вопрошай меня напрасно... М а к. Вы очень кокетливы. Левкой. Ваших дьявольских глаз я боюсь, как огня. Резеда. Ты рождена играть сердцами". И в таком духе все сорок карточек!.. Вот как цепка и живуча пошлость! А несколько читательниц моих после выхода книжки "Дело вкуса", обиженные моими нападками на альбомчики со стихами, решили изловить меня на том, что я позволил себе, очевидно, не зная автора, высмеять стандартные строчки: "Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня". Вот, мол, попался уважаемый писатель, ведь это же стихито Пушкина! Совершенно верно, стихи эти имеются в "Евгении Онегине", но где? Там, где Александр Сергеевич насмешливо изобразил альбом сентиментальной уездной барышни, куда, конечно, были вписаны строчки, о которых идет речь. Причем Пушкин и говорит, что такими стихами уж непременно должен был кончаться подобный альбом. Значит, еще тогда, полтора века назад, культурные люди воспринимали подобные стишки как тривиальные, относили их к литературе дурного вкуса. А кому-то хочется, чтобы в тетрадки и альбомы наших девушек еще проникали следы невзыскательной пошлости. Это обидно! Ведь у нас есть замечательные лирические поэты, их любят, знают; есть столько прекрасных, радующих душу стихов! А в сокровищнице классической советской литературы сколько непревзойденных поэтических шедевров! Вот оттуда бы и записать себе на память в альбом, в тетрадь, да чаще их листать. Да, как ни странно, безвкусица, отдающая нафталином и полувыдохнувшимися пачулями, самая откровенная пошлятина, подкрепленная "галантерейной" словесностью, изредка вторгаются еще в быт нашей молодежи, громогласно напоминая о себе и подменяя собственным бесстыдным звучанием веселые голоса молодых чувств, молодого веселья. Но стихотворные поделки, отвечающие невзыскательному вкусу и приобретающие иногда еще широкое хождение у известной части нашей молодежи, не обязательно датированы прошлым веком или началом текущего столетия. Еще ходят по рукам в списках от руки или на машинка стихи сегодняшних авторов, полные дремучей тоски и пьяного надрыва, выраженных в интонациях и манере так называемых "вагонных" песен. Такие жалостные, полублагные рулады мы слышали прежде в вагонах дачной электрички от побирающихся, просящих милостыньку проходимцэв. А сегодня нет-нет да и услышишь подобную "арию" где-нибудь на молодежной домашней вечеринке. И добро бы, звучала она там как шутка, как насмешливая пародия? Нет, ее подчас исполняют со всей серьезностью, выдают за некое поэтическое откровение, за какое-то якобы подспудное явление современной поэзии. Ее записывают на магнитофонную ленту или даже делают патефонную пластинку кустарным способом - на старых рентгеновских снимках. А по существу, эта "дешевка" не более современна, чем стишки из альбома провинциальной барышни старой, дореволюционной формации. Обидно, что иногда некоторые из наших поэтов, чьи стихи с уважением и интересом читаем на страницах журналов, тоже позволяют себе работать на потребу такого несерьезного вкуса. Как, например, не огорчиться за несомненно одаренного, обладающего своей сердечной, хорошей интонацией поэта Окуджаву, которого мы знаем и по его напечатанным стихам и по песням для кино... А кое-гце на вечеринках прокручивают, как известно, некоторые приобретшие дурную популярность его песенки, сочиненные на манер дешевых уличных и вагонных "баллад". Что говорить, песенки эти одно время приобрели довольно широкое распространение. Видимо, они соответствуют тем настроениям, в которые впадают после определенной рюмки "столичной" или "московской", когда хочется поныть вслух, на людях, пройтись под гитару по струнам собственной, якобы не всеми понятой души. Но может ли уважагош.ий себя поэт согласиться с тем, что его стихи идут под выпивку... вместе с закуской!.. И этого ли ждут от соврзменной поэзии ее настоящие почитатели, подлинные ее ценители, видящие в каждой хорошей строке стиха тропку, ведущую в мир больших чувств и глубоких мыслей, в мир прекрасного?!. "ПРАВИЛА  ХОРОШЕГО ТОНА" Очень часто приходится слышать от молодежи вопросы о том, как проявляется вкус в личном поведении человека, что такое хорошие манеры и как вообще надо "держать себя" в обществе. Судя по тому, как настойчиво звучат подобные вопросы, многих молодых наших людей все это очень занимает. Взыскательное отношение к тому, как ведет себя наш человек в обществе, дома, вполне естественно. Неслыханный по своей стремительности и масштабу культурный сдвиг, происшедший у нас в стране, несомненно заставляет нас быть более внимательными к внутреннему миру человека, к его духовным запросам, ко всему тому, как личность его проявляется в коллективе. В среде советских людей поведениз каждого перестает быть только его личным делом. Невежливость, грубость, невоспитанность, наплевательское отношение к удобству окружающих, незнание элементарных правил приличия делаются все более нестерпимыми. Но мне иной раз кажется, что некоторые наши молодые люди либо отмахиваются вообще от всяких требозаштй вежливости, либо чрезмерно забивают себе голову мнимыми проблемами так называемого хорошего тона. Известно, что ходят по рукам в списках какие-то кодексы светских приличий, авторство которых приписывают одной из представительниц старого княжеского рода. На литературных вечерах получаешь вдруг из зала записку, в которой с полной серьезностью кто-то спрашивает, как надо проходить в театре на свое место, если запоздал и все уже расселись,- лицом или спиной к сцене?.. А на самом деле вопросы эти не так уж сложны, как кажется иным. Конечно, очень приятное впечатление производит молодой человек, который держится на людях свободно, проходит, никого не задевая локтем и никому не отдавливая ног, уступает место женщине или старшему, юноша, который слушает других, не ерзая от желания перебить и высказаться непременно самому в первую очередь. "Воспитанный юноша!"-скажут про такого. "Хорошо держится девушка!" - признают даже самые строгие блюстители хорошего тона, наблюдая за той девушкой, что показалась нам всем привлекательной еще на первых страницах этой книжки, девушкой, которая движется, разговаривает, общается с окружающими достойно, скромно, без жеманства и суетливых ужимок. Воспитанный человек не будет, перед тем как идти куданибудь, обливаться духами до такой степени, что потом у всех, с кем он будет общаться, начнет свербить в носу или захватывать дыхание. А молодым людям мужского пола, между прочим, вообще не следовало бы душиться. Надушенный юноша производит очень неприятное впечатление. Вспомните, как отчитал отец Витю (в воспоминаниях В. Вересаева "В юные годы"), когда сынок решил подушиться. Здоровое молодое тело, поры которого открыты, сохраняет свежесть и, если быть опрятным, умываться, обливаться водой, держать себя в чистоте, совсем не нуждается в духах. Можно обтереться одеколоном, чтобы продезинфицировать кожу после бритья, растереть тело после холодного душа. Но что может быть тошнотворнее, чем грязная, давно немытая шея "благоухающего" франта?.. И не будет уж, конечно, культурный, воспитанный человек ругаться площадными словами. У нас, к сожалению, слишком снисходительно относятся к омерзительному сквернословию и даже попустительствуют этой безобразной привычке, оставшейся от того позорного и темного, что было у нас в прошлом. И встречаются молодые люди, по недоразумению считающие себя представителями культурного человечества, у которых вошло в обыкновение извергать бранную многоярусную похабщину... И я не сомневаюсь, что грязная скабрезность, хамская грубость в какойто мере непременно проникают с языка человека в его душу. Можно еще представить .себе интеллигентного и воспитанного человека, немало испытавшего в своей жизни, который при исключительных обстоятельствах, н уж, конечно, не в присутствии женщин и детей, пустит крепкое словцо, сорвавшееся у него с языка... Но трудно вообразить себе, чтобы хороший молодой человек, по-настоящему серьезно относящийся к жизни, повседневно, ни с кем не считаясь, изрыгал бы гнусные ругательства, хотя бы и придавая им шутливый характер. Хорошо воспитанный молодой человек не станет щеголять перстнем на пальце. Ведь обычно парень делает это для того, чтобы обратить на себя внимание окружающих. А такое поведение уже нескромно: "Интересничает парень", как говорят в таких случаях. Хорошо воспитанный человек, уступая место женщине, не боится, что неумные люди упрекнут его, будто в его поведении сказывается "отрыжка" старого отношения к так называемому "слабому полу". Еще находятся у нас молодые люди, которые, ничтоже сумняшеся, позволяют себе сидеть, когда женщина стоит, и объясняют свое поведение тем, что жекщина, мол, теперь равноправна с мужчиной, почему же надо уступать ей место?.. Воспитанный человек - я имею в виду в данном случае мужчин - всегда помнит, что он представляет так называемый "сильный пол", и не захочет отказаться ни от привилегии, ни от обязанностей, которые накладывает это положение. Воспитанный человек не позволит себе явиться на похороны в ярком галстуке, так как знает, что крикливые краски его костюма покажутся грубо неуважительными по отношению к общему настроению скорби. Воспитанный человек не станет громогласно говорить на улице или в обществе о своих личных делах с приятелем, так как понимает, что его частная жизнь, возможно, далеко не всем в мире интересна... В конце концов, дело не в том, чтобы с пунктуальностью и щепетильной точностью соблюдать всевозможные условности, издавна принятые в так называемом "свете". Люди воспитанные легко простят вам, если вы где-нибудь на званом обеде, или банкете, или просто в ресторане за товарищеским ужином возьмете рыбу не той вилкой, что предназначена для закуски, или, боже упаси, коснетесь ее ножом. Кстати, не так уж трудно разобраться во всем этом нехитром инструментарии для праздничной трапезы и увидеть, что возле тарелки у вас лежит и специальный широкий нояс с тупыми краями, которым как раз и следует прикасаться к рыбе. Но вот если вы начнете громко чавкать, повернетесь спиной к соседу или будете целиком заняты лишь тем, что сами поглощаете за обедом, вас, конечно, сочтут человеком невежливым и не только малообщительным, но просто не умеющим себя вести. Однако очень уж вертеться, суетиться, расшаркиваться, хлопотать, чтобы показать всем, как вы о них заботитесь, как вы хорошо воспитаны, не следует: можно показаться чрезмерно услужливым, то есть назойливым, лишенным чувства меры и такта. А эти черты часто определяют, хорошо ли воспитан человек. Как бы ни были утонченны некоторые условности светского обихода, надо помнить, что возникли они когда-то как требование здравого смысла. Хороший тон - это прежде всего умение вести себя так, чтобы всем окружающим было удобно с вами. И не надо судорожно перебирать в памяти пресловутые "правила княгини Волконской", готовясь войти в комнату, где собрались знакомые и незнакомые вам люди. Надо прежде всего руководствоваться именно здравым смыслом, поступать так, как этого требуют удобства окружающих и их интересы. Нужно воспитать в себе постоянную готовность поступать, действовать, вести себя с людьми так, чтобы в первую очередь позаботиться об их удобстве, а не о своем. И тогда, если вы мужчина, то, скажем, провожая даму по лестнице, вы поймете, гдз вам идти - позади нее или опережая; если вы ведете спутницу вверх по лестнице, вам, конечно, лучше идти чуточку позади, поддерживая, помогая, если надо. А спускаясь по лестнице с дамой, вы пойдете на ступепьку-другую впереди, готовый, в том случае если она оступится, оказать поддержку. Так же, садясь в трамвай, автобус или троллейбус, вы, уже не обращаясь к кодексу правил, обязательно пропустите вперед женщину, помогая войти, а выходя, ступите на землю первым, чтобы помочь спутнице сойти с подножки. Как-то покойному генерал-лейтенанту А. А. Игнатьеву, человеку, который считался тончайшим знатоком всех правил светского обхождения, кто-то из молодых людей задал вопрос: "А как лучше наклонять тарелку за обедом, когда суп уже на самом донышке,- к себе или от себя?" Генерал быстро осведомился: "А вы что, собственно, хотите облить? Если скатерть, то наклоняйте от себя, если собственные брюки - к себе. А вообхце-то лучше оставить тарелку в покое, потому что и бог и хозяин вам простят, если вы оставите на донышке полторы ложки супа..." И действительно, правила хорошего тона, так называемые добрые приличия, если отбросить всякие усложняющие частности, покоящиеся на уже омертвевших традициях, по существу, опираются, как и требования хорошего вкуса, на здравый смысл, на законы простого человеческого такта, который вырабатывается без особого труда у каждого, кто требователен к себе и внимателен к людям. Хорошо развитый вкус помогает человеку самостоятельно мыслить. Человек, познавший радость восприятия истинно прекрасного, уже не будет ломать голову над такими не существующими на самом деле проблемами, которые волнуют некоторых читателей, приславших мне свои письма. В них меня, например, спрашивают: можно ли девушке пойти с молодым человеком в ресторан, кафе? Красиво ли это, к лицу ли такое поведение скромной девушке из нашего советского общества? Конечно, если девушка все свое свободное время проводит только на танцевальных вечерах, ходит по ресторанам с кем попало, не думая о том, кто ее пригласил,- ничего хорошего тут нет. Это говорит о внутренней пустоте, об известной неразборчивости, о моральной неприхотливости, часто здесь сказывается уже и нравственная неопрятность и отсутствие серьезных интересов, доброй тяги к использованию тех прекрасных возможностей, которые предоставлены сегодня нашей молодежи для отдыха, для досуга, для развлечения и развития. Плохо, если девушке всегда интересней пойти в ресторан, чем в театр, на концерт или лекцию, в которой речь пойдет о вопросах, близких каждому молодому сердцу. Но глупо было бы объявлять ресторан или кафе каким-то запретным местом, куда уважающая себя девушка не имеет права пойти со своими друзьями, чтобы поужинать, послушать веселую музыку и потанцевать. Уклад нашей советской жизни меньше всего похож на монастырский. Чернецы-схимники, отказавшиеся от жизни, считали всякую красоту греховной. А мы за то, чтобы красота во всех ее достойных человека проявлениях помогала бы нам жить и делать жизнь еще прекраснее. Мы за танцы, в которых проявляется человеческая грация и веселье молодого духа. И за хороший, красиво проведенный вечер в доброй дружеской компании, где люди уважают друг друга и, уж можно быть уверенными, не позволят себе ничего безобразного. Мы за веселые, прекрасные песни, которые славят жизнь, труд, любовь, природу, дружбу. Мы за остроумную шутку, какой можно сдобрить трудную минуту. Мы за красивую одежду, в которую облачено закаленное, окрепшее в труде, тренированное спортом тело. Мы за все, что не только средствами и силами подлинного искусства, но и будничными мелочами на каждом шагу помогает нам делать жизнь подлинно прекрасной. Вот такую жизнь мы и считаем отвечающей правильному, хорошему тону. И еще немного о манерах и приличиях... Как-то в редакцию одной из центральных газет пришло письмо товарища С., которое передали мне для ответа. "Меня возмущает,- писал С.,- поведение "влюбленных стиляг" в общественных местах. На днях я ехал с девятилетним сыном после десяти часов вечера. И чем же я был возмущен?! В метро на эскалаторе девушка с молодым человеком целуются. Когда я сделал им замечание, они меня начали всячески оскорблять... Такое выражение чувств необходимо всячески пресекать, это развращает наших детей... Однако идут по улице "влюбленные" обнявшись, идут мимо милиции и дружин, и никто их не остановит, а пора бы останавливать и наказывать..." Безоговорочно призывая милицию "пресекать" и "штрафовать" пылких влюбленных, товарищ С. вспоминает заодно "случай в продовольственном магазине на Ново-Хорошевском шоссе", который он наблюдал летом: "Одна женщина лет сорока зашла в магазин в слишком открытом платье. Многие возмутились. Пригласили милиционера, чтобы он забрал эту женщину. А тот ответил: "У нас указаний нет таких забирать". И ушел. Правильно ли поступил милиционер? Я вспомнил этот случай, так как тут с "влюбленными" указаний, видимо, нет. А должны бы быть!" Вот какое письмо. Заранее знаю: многие читатели, главным образом те, кому лет за сорок, поддержат товарища С. и, наверное, очень рассердятся на меня, если я не во всем соглашусь с ними. Но все-таки я попробую кое в чем поспорить. Мне вот думается, что звать на помощь милицию в таких случаях не стоит. По-моему, надо начинать с другого. Нужно с самых малых лет воспитывать у мальчиков и девочек основы взаимного уважения. Человек с хорошо и верно развитым чувством собственного достоинства будет везде вести себя так, что его не упрекнешь в разнузданности, нескромности, разухабистости, грубых манерах. Как уже было сказано, культурный человек вежлив. А вежливость - это прежде всего переходящее в привычку умение всегда и везде держаться так, чтобы окружающим было не обременительно, удобно с тобой. Мы воспитываем в наших молодых людях не какие-то условные приличия, выражающиеся в чрезмерно изысканных манерах, а чуткую отзывчивость, уважительное внимание, товарищеское участие к человеку. С особой отчетливостью все это должно проявляться в отношении к женщине. Карл Маркс писал, что "на основании этого отношения (то есть отношения к женщине.- Л. Я.) можно, следовательно, судить о ступени общей культуры человека". А вот, к сожалению, некоторые молодые люди, мало выдумывающиеся над жизнью, не приучаются оказывать своим подругам простейшее повседневное внимание. И это переходит в привычную грубость. Как неуважительны порой в обращении наши юноши. Они дают волю не только языку, но и рукам... У нас часто с непростительной снисходительностью относятся к пьянице, бесстыдно извергающему ругательства в трамвае или в автобусе. А это, как мне думается, тоже не очень-то поучительно для малолетних, о которых в первую очередь печется товарищ С. в своем письме. Попробуй выселить из вагона безобразника - со всех сторон услышишь: "Ну что вы к человеку пристали?.. Видите же, не в себе он, хватил чуток лишнего. Вас ведь он не трогает". Зато везде найдется много охотников решительно осудить слишком открытое, по их мнению, платье у женщины. Тут советуют уже призывать милиционера!.. Разумеется, никто не должен забывать о том, что называется приличием. Я уже говорил выше, что культурной девушке всегда присущи черты женственности, скромности. Если она держится с достоинством, уважает себя и ценит настоящее, доброе человеческое- отношение, то сразу осадит очень уж напористого парня, так что тот и рот закроет и руки уберет. Да и не станет внимательный к людям, уважающий себя человек чрезмерно оголяться в общественном месте, хотя бы и на курорте. Здесь я готов полностью согласиться с мнением товарища С. по поводу платья женщины, которую он встретил в магазине. Всему свое время и свое место. Разумеется, в спортивных брюках или в легком сарафане не стоит отправляться в театр, на концерт, на лекцию в большом городском клубе. Но почему бы не использовать эту удобную одежду для прогулок, подвижных игр, для работы дома или в саду? Уже писалось о том, что в некоторых курортных городах блюстители приличий дошли до того, что стали задерживать молодых людей в спортивных шортах (коротких брюках), а девушек в сарафанах. Наши газеты не раз справедливо высмеивали эти неумные "мероприятия". Такие ревнители строгих приличий ничем не лучше ватиканских монахов, которые, стоя на паперти собора Петра в Риме, ни за что не пускают в храм женщин в платье с короткими рукавами, какая бы жарища ни стояла... И если необходимо воспитывать в наших людях столь важное качество, как чувство меры, без которого не разовьешь понятие о хорошем вкусе и такте, то о нем обязательно надо помнить и тем, кто нетерпим ко всякого рода "вольностям" в поведении или в одежде молодежи. Да, надо прививать людям чуткость, корректность, умение чувствовать обстановку, в которой находишься, но воспитывается это не окриком, не вызовом дружинников и не внесением в уголовный кодекс специальной статьи. Что касается поведения "влюбленных", о которых сообщает товарищ С. в своем письме, то тут я с ним готов во многом согласиться. Я тоже считаю, что эскалатор метро не очень подходящее место для выражения своих чувств. Кроме того, истинная любовь всегда застенчива. Большие чувства не афишируются, не выносятся напоказ, не рекламируются объятиями на глазах у посторонних. Люди, глубоко и искренне любящие друг друга, умеют выражать свои самые сокровенные чувства мимолетным взглядом, бережным, почти незаметным для посторонних жестом, особым, но не подчеркнутым внешне вниманием к любимому человеку. А публичные поцелуи, объятия мало совместимы с искренним проявлением чувства, вызывают лишь раздражение против распущенности, неуважение к такому показному "счастью". Все дело опять-таки в чувстве меры. Не вижу ничего безнравственного, плохого, если юноша и девушка - разумеется, не в первые дни своего знакомства, но давно уже знающие и любящие друг друга - идут, взявшись за руки или если даже ее рука доверчиво лежит на плече спутника, а он бережно поддерживает ее. Нет, я бы не стал тут звать милиционера, как хотите! Есть правила вежливости. Они отражают общую культуру поведения человека в обществе. Их главное требование - взаимоуважение людей. А есть еще и назойливые условности, которые отягчают общение людей, мешают жить, путаются у нас в ногах. Мы за такое поведение, за такие манеры, в которых проявляется общая внутренняя культура человека. Мы за не стесняющие, но свойственные всем здравомыслящим людям разумные и обязательные правила приличия. Но мы против ложных, придирчивых условностей. Они лишь обременяют человека и вовсе не содействуют его правильному воспитанию, развитию верных представлений о прекрасном. СЛОВА, СЛОВЕСА  И СЛОВЕЧКИ... Представьте себе на секунду (прошу вас, на секунду, не более!), что эта глава начиналась бы так: "Радостная весть как молния облетела все уголки швейной фабрики э 4. Бригада закройщицы Федориной, самоотверженно работая в обстановке огромного трудового подъема и высокого творческого энтузиазма, добилась выдающегося успеха, пошив в процессе напряженного предпраздничного соцсоревнования сверх установленной программы 50 распашонок для фабричных детских яслей..." - Эк его понесло! Заблаговестил... Бухает из пушки по воробьям. А еще берется писать о хорошем вкусе,- в сердцах сказали бы вы и уж вряд ли бы читали книгу мою дальше. Но не спешите, махнув рукой и высказав в мой адрес слова, которые не всегда лезут в печатную строку, закрывать книгу. ...Погодите! Это шутка... С известным умыслом я нарочно начал главу эдаким велеречивым сообщением. Разумеется, я несколько сгустил краски. Но, ей-же богу, только немного! В самом деле, разве не приходится нам встречать кое-где еще в газетах, слышать иногда с трибуны, а подчас - увы! - и в радиопередачах вот такие, не в меру ложно патетические, раздутые словеса?! Они, я уверяю, вместо того чтобы порадовать людей простым деловым сообщением о каких-то пусть скромных, но жизненно важных делах наших, вызывают раздражение или скучный зевок у читателя и слушателя. Вот я и позволил себе продолжить давно уже начатый разговор о том, что у нас иной раз в силу дурной казенной привычки, из-за отсутствия вкуса к верному слову пускают в ход слишком громкие слова по поводу вещей, о которых следовало бы говорить скромно, без крика is звона. Еще великий композитор Гуно как-то очень хорошо сказал, что добро не делает шума, а шум не делает добра. То есть, настоящие, хорошие, добрые люди не нуждаются в излишней шумихе. А крикливая сенсация не приведет к добру. Мне уже