.  Незадолго  до  этого  творческое
объединение "Экран" Центрального  телевидения заказало  мне  четырехсерийный
художественный  фильм  на  эту  животрепещущую  тему.   Тематическую  заявку
одобрили, дали аванс  и командировку  в любую точку  БАМа,  чтобы я  напитал
сценарий  живыми  реалиями.  Я  здраво  рассудил,  что  если  у  меня  будет
четырехсерийный  сценарий,  то  сваять из  него роман  не  составит труда. И
отправился  в командировку.  Для начала  - в Звездный, так назывался  первый
притрассовый поселок на Западном участке БАМа.

     Близкое  знакомство  с  буднями  бамовцев  произвело  на  меня  сильное
впечатление.  Эти ребята и девушки не "дорогу века" строили, они решали свои
проблемы  -  одиночества, жизненного неустройства, избавления от безденежья,
гнета коммуналок, родительского  диктата. Они решали их сами, не надеясь  ни
на кого. Из первой командировки я привез два десятка магнитофонных пленок. И
уже тогда, расшифровывая их, понял, какую  книгу  напишу. В ней не  будет ни
одного моего слова, только рассказы бамовцев, непричесанные, без правки.
     Последовали  еще несколько  командировок. И наконец книга  была готова.
Первой ее читательницей была молодогвардейская редактрисса.
     - Какую сильную книгу  вы написали, - сказала она. -  Я плакала. Она не
пойдет. Только не спрашивайте почему. Но мы будем бороться.

     Рукопись отправили  в ЦК комсомола. Еще во времена работы в "Смене" мне
приходилось  иметь  с  ним  дело. Странное заведение  с сотнями откормленных
молодых  жеребцов  и энергичных  пожилых  девушек. ЦК  всегда  напоминал мне
сложный  механизм,  работающий  на бешеных оборотах.  Но не  было  приводных
ремней, связывающих этот  механизм с  жизнью, он  работал вхолостую,  сам по
себе. Но моя рукопись оказалась ему по зубам.
     Через два  месяца, погуляв по отделам,  она вернулась  в  издательство.
Сказать,  что ее  обкорнали, значит  не сказать ничего.  Были  вычеркнуты не
только самые сильные куски, заставлявшие мою  редактриссу, да и меня самого,
плакать, но и эпизоды вполне нейтральные,  мало-мальски живые. Из двенадцати
листов осталось пять. К рукописи было приложено шесть страниц указаний.
     -  Книгу  нужно  спасать,  -  констатировала  редактрисса.  -  Добавьте
очерковых  кусков,  навтыкайте цитат. Доведите хотя  бы листов до восьми. Да
что я вам говорю, вы сами знаете, что нужно сделать.

     Конечно, знаю. Чего тут не знать.

     И  вот  сижу ночью  с  карандашом  в  руках  и  тупо  отмечаю  места  в
Стенографическом отчете о XXVI съезде КПСС, которые можно  воткнуть в книгу.
И вдруг, как озарение, приходит мысль:
     - Господи Боже, да что же я делаю?!

     В  "Смене" вместе со мной  работала  замечательная  журналистка  Тамара
Илатовская.  Маленькая, с виду жантильная, генеральская  дочка. Но ум  у нее
был острый, мужской, и перо мужское, твердое.  А цельности  характера  можно
было  только  позавидовать. Никогда  не  забуду, какой скандал она  устроила
ответственному секретарю, когда он вставил в ее  очерк небольшую  цитату  из
речи Хрущева. Цитату сняли,  а ответственный секретарь после этого долго еще
старался не попадаться ей на глаза.
     Скандал она устроила  из-за небольшой цитаты.  А  я  сижу  и  выискиваю
цитату побольше.  Что  со  мной? Во  что я  превратился? Чем  я, твою  мать,
занимаюсь? И самое главное: почему при этом я не чувствую себя говном?

     И вот тогда, в  ту  памятную осеннюю ночь, я понял  одну  очень простую
вещь. Я  давно  уже  не  занимаюсь  творчеством.  То,  чем  я  занимаюсь,  к
творчеству не имеет никакого  отношения. Финансовая  деятельность  - вот как
называется то, чем я занимаюсь. Говоря сегодняшним языком - бизнесом.

     Нет,  через  некоторое время  поправился  я, все-таки  нет. Я занимаюсь
делом, которое всегда было выше любого творчества: я борюсь за свою свободу.

     С тех пор и борюсь. И борюсь, и борюсь, и борюсь.

     И сегодня, издав без малого три  десятка самых разных книг и не став ни
знаменитым  (это  бы ладно), ни  богатым (что  огорчительно),  вижу  главное
жизненное  свое  достижение в  том,  что практически никогда не высиживал на
службе с девяти до шести и не вскакивал по будильнику.

     Жизнь удалась?

        СЛАДКОЕ БРЕМЯ СЛАВЫ

     Одинокое это дело - писательство. Когда погружаешься в роман, полностью
выключаешься  из  жизни.  Реальностью  становятся фантомы,  рожденные  твоим
воображением,  даже  во сне мучительно связываешь концы с концами. Жизнь  со
всем ее бытом словно  бы  утрачивает вещность, становится раздражающим фоном
для  некоего  действа,  нахально  претендующего на  то,  чтобы  стать  новой
реальностью.
     Не пишите романов! Человек, задумавший роман, похож на туриста, который
собирается  в  поход и предвкушает,  какими дивными пейзажами он насладится,
как  будут  звенеть  ему  жаворонки по  утрам и  какие  таинственные, полные
волшебства ночи будут окружать его палатку.  Он  понятия не имеет, что уже в
первый день влезет в болото, потом  будет  бесконечно  долго  продираться по
бурелому,  обязательно безнадежно заблудится на середине пути  и  завопит  в
тоске, как  граф Толстой  (в письме Страхову): "Боже мой, если бы кто-нибудь
за  меня кончил  "А.Каренину"! Невыразимо  противно". И если  каким-то чудом
доползет  до финала, то это будет  уже совсем другой  человек - мизантроп  и
психопат,  способный  говорить только  о своем  романе.  Но скорее  всего не
доползет,  а роман  войдет в Полное собрание  недописанных  сочинений. Много
таких недописанных ПСС, много.
     Нет, не пишите романов. Если можете.  А если не можете, будьте готовы к
одиночеству, на которое себя обрекаете. Даже когда книга закончена, издана и
вроде бы неплохо продается, вряд ли вы сможете вернуться к нормальной жизни,
роман долго  еще будет отзываться  в вас похмельным  эхом. Как марафонец, не
сошедший с дистанции, чувствует себя  обессиленным,  ни на что не способным,
так и писатель после большой работы ощущает себя пустым, вычерпанным досуха,
как деревенский колодец. Без интереса читаешь все подряд, лениво ползаешь по
Интернету.  И пока не  шевельнется  под сердцем идея  новой книги,  пока  не
подзарядишься энергией характеров и сюжета,  как  актер заряжается  энергией
зала, чувствуешь себя  безнадежно  бездарным, никому  не  интересным, прежде
всего себе, серым как валенок.

     В один из таких дней позвонили из издательства "Олма-пресс":
     - Мы проводим "Неделю детектива". Не согласитесь принять участие?
     - А что нужно делать?
     - Ничего  особенного. Встретитесь с читателями  в "Доме книги" на Новом
Арбате, пораздаете  автографы.  Много времени  это не займет,  всего  час. С
шести до семи. Как вы на это?
     Ну что,  подумалось,  по моему сумеречному  настроению  - отвлечение  в
самый раз. Окунуться в атмосферу читательской любви - почему нет?
     - Согласен.
     - Спасибо, я перезвоню, уточню день.
     Незадолго до этого "Олма"  издала мои  боевики,  выходившие до  этого в
"Олимпе"  в  серии  "Солдаты  удачи"  под  коллективным  псевдонимом  Андрей
Таманцев.   Серию  придумал  генеральный  директор  "Олимпа"   Каминский,  в
устроенном  им конкурсе мой роман  победил. Он задал  правила  игры, которым
надлежало  следовать  другим  авторам.  Чтобы  серия  жила и читатель ее  не
забывал, книги должны выходить не реже чем раз в три месяца. Такое мне не по
силам  (да  и  никому не по силам).  Каминский предложил:  "Ставим твое имя,
другие будут  писать  под  тебя". Я  наотрез отказался: "Не могу присваивать
чужую славу и отвечать за чужую халтуру". Как быть?  Придумали: коллективный
псевдоним. "Андрей Таманцев" сложился  из двух героев  романа  Богомолова "В
августе сорок четвертого". Серия запустилась.
     Сначала я  курировал  серию,  стараясь сохранить  однообразие  сквозных
героев, которые  у разных  авторов оказывались то рыжими,  то лысыми, то еще
черт знает какими, потом понял, что сил моих больше нет, и вышел из проекта.
К тому  времени я написал  семь романов,  а всего вышло штук семнадцать. Что
самое  неприятное,   в  электронных   библиотеках  все  семнадцать   романов
приписывали мне, славы было чуть, а халтуры навалом. Коллективный псевдоним,
который я сам придумал и который мне нравился, стал моим позорищем.

     Время  шло.  "Солдаты  удачи" попались  на  глаза телевизионщикам,  они
соорудили по мотивам романов 16-серийный фильм "Кодекс чести" и показали его
по НТВ. Рейтинги,  к моему удивлению,  были высокие, это  подвигло "Олму"  к
тому, чтобы переиздать романы под моим именем в серии "Кодекс  чести". ТВ  -
очень хорошая реклама  книгам. "Олма" пекла романы, как пончики, по одному в
месяц. К "Неделе детектива" вышло  шесть штук, седьмой еще был в типографии.
Но  и шесть  книг -  немало, есть  что  предложить  взыскательной московской
публике.
     В  тот   день,  на  который  было  назначено  мероприятие,  я   заметно
волновался. Ну как, не часто встречаешься лицом  к лицу  с читателями.  Если
честно,  ни  разу  не  встречался.  Когда-то  давно,  в  советские  времена,
приходилось  бывать на  читательских  конференциях по линии  Бюро пропаганды
художественной литературы, но никаких воспоминаний  от них не  осталось.  На
книжной  ярмарке на ВВЦ  видел длинные очереди  к Марининой  и Донцовой, они
трудились в поте лица, подписывая книжки. Очередь покороче была  к Маканину.
Я  купил его  "Андеграунд" и получил  автограф. Он  написал: "С  уважением и
лучшими  пожеланиями".  Длинно,  пожалуй. Хватит:  "С лучшими  пожеланиями",
зачем  людей  задерживать. Что  еще? "Дружески" - это читателям, с  которыми
получится дружеский разговор. "Нескучного  чтения!"  - можно всем.  Проверил
авторучку - пишет. Посмотрел, сколько пасты в стержне - должно хватить.

     К  половине шестого приехал  в "Дом книги" на Новом Арбате,  погулял по
залам, невольно вспоминая тетушку Настасью Ивановну из "Театрального романа"
Булгакова. Я  всегда  ее  вспоминаю,  когда  оказываюсь  в  нынешних книжных
магазинах:
     "- Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?
     - Леонтий Сергеевич, - отозвался Иван Васильевич, - пьесу мне принес.
     - Чью пьесу? - спросила старушка, глядя на меня печальными глазами.
     - Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!
     - А зачем? - тревожно спросила Настасья Ивановна.
     - Как зачем?.. Гм... гм...
     - Разве уж и  пьес  не стало? - ласково-укоризненно  спросила  Настасья
Ивановна.  - Какие  хорошие пьесы есть. И  сколько  их!  Начнешь играть  - в
двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?.."

     В отделе остросюжетной литературы не без труда нашел свои книги.  Стоят
родимые,  все  шесть  штук, чернеют корешками:  "Кодекс чести".  Но ажиотажа
возле   них  почему-то  не  наблюдается.  Ажиотаж   был  в  отделах  учебной
литературы:  приближалось  первое  сентября,   озабоченные  мамаши   спешили
затариться хрестоматиями и задачниками для своих чад.

     Без пяти шесть  поднялся на второй этаж и отыскал секцию No87 (кажется,
так),  где  мне  предстояло  свидание  с  читателями.  Меня уже ждали: милая
девушка  из  отдела  рекламы "Олмы"  (она  мне и звонила) и высокий  молодой
человек  восточного  типа с  микрофоном на плече, назвавшийся  Жорой. Как  я
понял  чуть позже - зазывала.  На входе в секцию стоял  легкий стол, на  нем
стопкой были выложены мои книги, все шесть, по три в стопке.
     - Не мало? - озаботился я.
     - Хватит, - уверенно и даже слегка снисходительно сказал Жора.
     Секция No87  с  атласами, картами  и путеводителями была  выделена  для
встречи с писателем, потому что посетителей в ней было немного и торговля не
страдала. Едва  я расположился за столом и приготовился раздавать автографы,
по магазинной трансляции прозвучало:
     - Уважаемые  покупатели, москвичи и гости столицы! Продолжается "Неделя
детектива".  На  втором  этаже в  секции номер  восемьдесят  семь начинается
встреча  с  известным писателем  Виктором Левашовым,  автором  увлекательных
остросюжетных романов. Он  ответит  на ваши  вопросы, вы  можете купить  его
книги  и  получить  автограф  писателя.  Эти  книги  украсят  вашу  домашнюю
библиотеку.
     Москвичи и гости столицы прореагировали как-то вяло. Только две молодые
женщины,  оказавшиеся   поблизости,  смерили  меня  оценивающими  взглядами,
пошептались,  прыснули  и  ушли. Гоша включил микрофон, по залу разнесся его
звучный и как бы вкрадчивый баритон:
     - Дорогие  друзья, совсем недавно мы спешили по вечерам  к телевизорам,
чтобы  не  пропустить  очередную  серию  захватывающего  телефильма  "Кодекс
чести". Фильм поставлен по романам Виктора Левашова. Автор ждет вас в секции
номер восемьдесят семь.  Встреча  с писателем  проходит  в  рамках программы
"Неделя детектива".

     Из толпы высеялся высокий мужчина с властным лицом и выправкой военного
пенсионера, хмуро оглядел книги.
     - Это все детективы?
     Я поправил:
     - Боевики.
     - В чем разница?
     -  Да  как вам  сказать... В детективах  преступников выслеживают,  а в
боевиках преследуют.
     - А почему сказали "Неделя детектива"?
     - Не знаю. Сказали и сказали.
     - Дожили! Никому нельзя верить!..

     Однажды  в детстве,  которое  у  меня  пришлось на  военную  пору,  мы,
первоклашки,  выступали в госпитале  перед  ранеными  красноармейцами.  Была
музыкально-поэтическая композиция с песней,  из которой я  помню только одну
строчку:  "Они  перевяжут нам  раны".  В  этом  месте  девочки  подходили  к
мальчикам  и  наматывали  нам на руки  белые тряпочки,  изображающие  бинты.
Принимали  нас  очень   тепло,  даже  умиленно,  совали   куски  рафинада  и
американские  галеты.  Но во время  представления меня не оставляло  чувство
жгучего,  парализующего стыда. Как  будто  я  голый.  Панический  ужас перед
появлением на публике  долго еще сидел в подсознании,  лишь огромным усилием
воли  я  заставлял  себя  выходить на поклоны  в дни  театральных премьер. И
сейчас, в  "Доме книги",  наполненном озабоченными людьми,  которым не  было
никакого дела до известного писателя Левашова, этот детский обжигающий  стыд
вернулся. Чтобы как-то отвлечься, я спросил у Жоры:
     - Вы мои книги читали?
     - Когда?! Если читать все, что я рекламирую...
     - Фильм видели?
     - Кусками. Вроде бы ничего. А вам самому понравился?
     - Нет. От романов в нем почти ничего не осталось.
     -  Ага,  -  сказал Жора  и  включил микрофон. - Дорогие  друзья,  давно
замечено,  что инсценировки никогда  не исчерпывают всего  богатства романа.
Так случилось и с телефильмом "Кодекс  чести", поставленным по книгам нашего
сегодняшнего  гостя,  известного писателя  Виктора Левашова.  Те, кто  видел
фильм, откроют для себя много нового. Тем, кто не видел, предстоит окунуться
в  атмосферу захватывающих  интриг, в хитросплетения  сюжетов.  Не начинайте
читать его романы вечером - не сможете оторваться до утра!..

     Подошла молоденькая девушка, по виду студентка,  с  рюкзачком, деловито
поинтересовалась:
     - Это про любовь?
     - Нет.
     Она удивилась:
     - А про что?
     - Про жизнь.
     - А почему не про любовь?
     - Я о ней ничего не знаю.
     - Вот странно! Все знают, а он не знает!
     - Врут, никто не знает. Только кажется, что знают.
     - Какой же вы после этого писатель?
     - Да уж какой есть....

     Мучительно  медленно  тянулось  время.  Жора   расхаживал  по   тесному
пространству  секции,  включал  микрофон,  мурлыкал  в него  прельстительные
тексты, довольно  изобретательно  импровизируя на темы моих романов. Публика
не  прельщалась. Подходили,  уважительно,  а  чаще  рассеянно,  разглядывали
книги,  молча  отходили.  У   стола  долго  крутились  два  пацана,  лет  по
двенадцать,  белобрысый  и  чернявый,  не  решались  приблизиться.  Наконец,
решились.
     - Вы правда писатель? - спросил чернявый.
     - Вроде бы правда.
     - А почему без бороды?
     - Плохо растет. Клочками.
     - Тогда понятно.
     - Вы сами все эти книги написали? - включился в разговор белобрысый.
     - Сам.
     - А откуда вы все берете? Из головы?
     - Из головы.
     - Ну и голова у вас! А по виду так и не скажешь!
     Отошли в сторону, начали вытаскивать из карманов десятки. Кажется, один
автограф я все-таки дам. Если у них денег хватит.

     К  столу  подсел  довольно  молодой  человек  интеллигентного  вида,  с
больными  глазами,  с  шелковым,  артистически повязанным  шарфом.  Деловито
полистал книги, заглянул в выходные данные. Восхитился:
     - Все в этом году вышли! Как вам удалось?
     - Повезло.
     -  А  мне  не  везет.  Три  года  назад написал  роман. Все  говорят  -
гениальный. А издавать никто не хочет. Суки. По-моему, даже не читают. В сто
издательств посылал. Как сговорились: не подходит по формату.
     -  Но  если  все отказываются  от романа, может  он им не  нравится,  а
тратить время на рецензию не хотят? - осторожно предположил я.
     - Но ведь издают говно! Читать невозможно, с души воротит! Согласны?
     - Бывает, что и говно.
     - Ума не приложу, что делать.
     - Напишите другой роман. Может, с ним повезет.
     - Смысл? Будет то же самое!
     - Тогда меняйте профессию.
     Наш литературный разговор прервала холеная дама, типичная  бизмесвумен,
обвешенная пакетами:
     - Кирилл, куда ты пропал? Я тебя потеряла. Что ты здесь делаешь?
     - Разговариваю с писателем.
     - Вы писатель? Настоящий?
     - Я с этого живу.
     -  Значит,  настоящий.  Очень  интересно,  давно  хотела  поговорить  с
настоящим писателем. Отнеси все в  машину, я сейчас  приду. - Дама нагрузила
Кирилла пакетами и села на его место. - Это ваши книги?
     - Мои.
     - Сто  двадцать  рублей,  - посмотрела она на цену. -  Четыре  доллара.
Тираж? Семь тысяч. Неплохой бизнес, а? - Для кого-то и неплохой.
     - Сколько вы с этого имеете?
     - Роялти.  Восемь процентов от отпускной цены.  Примерно  три  рубля  с
экземпляра.
     - Всего-то? - не поверила она. - Сколько вы эти книги писали?
     - Лет пять.
     Она задумалась. Я представлял, какие цифры крутятся у нее в голове. Три
рубля умножить на семь тысяч, умножить на шесть книг, разделить на пять лет.
Итог ее поразил.
     - Вы сказали, что с этого живете. Как можно с этого жить?
     - Что вы, собственно,  хотите узнать? - поинтересовался я. - Кирилл ваш
муж?
     - Не совсем.
     - Если вас интересует,  хороший ли  из писателя добытчик,  я вам скажу:
нет.
     - Ну, почему? - неуверенно возразила она. - Есть этот, Акунин.
     - Есть. Но он давно женат.
     Она  ушла в тяжелых  раздумьях. Я даже почувствовал угрызения  совести.
Бедный  Кирилл.  Но, может, я спас  его  от  участи  вечного  нахлебника,  о
которого в семье вытирают ноги?

     Последние двадцать минут тянулись бесконечно долго. Мучительно хотелось
курить.  Мучительно хотелось выпить,  много, чтобы  стереть из памяти  позор
этого дня. Ровно в семь Жора начал собирать со стола книги.
     - А вы боялись, что книг не хватит. Всегда хватает.

     Дома жена спросила:
     - Много автографов дал?
     Я буркнул:
     - Не очень.
     - Сколько?
     - Два!..
     Я нагло соврал. Автографов я дал целых один. Тем самым пацанам.

     О сладкое бремя славы!..

        ГЕНИЙ

     Знаете, что самое страшное для человека любой творческой профессии?
     Встреча с гением.

     Году  в 69-м в Норильск,  где я работал на телевидении,  занесло Володю
Т.,  высокого  молодого  человека,  который  первый  делом пришел  в  горком
комсомола,   представился   знаменитым   московским   поэтом  и   потребовал
организовать  его выступления  во дворцах  и  домах культуры, в  центральной
городской библиотеке и, конечно, на телевидении.
     В  те годы Норильск  был  местом,  куда непонятными  течениями выносило
всех,  кто  не  нашел  себя  в  Москве или  в  Питере: странных  художников,
композиторов, непризнанных прозаиков и поэтов,  был даже один  алгебраист, в
творчестве  которого  таинственным образом сочетались математика  и  музыка.
Город, в котором тон задавала молодая  техническая  интеллигенция, был падок
на все новое,  особенно на новое в искусстве, всех привечали в гостеприимных
норильских  домах. До тех пор,  пока не  обнаруживалось, что  в новичках нет
ничего, кроме  пустых  амбиций. После этого город как бы замыкался, приезжие
исчезали неизвестно куда.
     К таким,  как Володя Т.,  в горкоме привыкли,  хоть и немного удивились
его нахальству, и мягко сплавили мне. В мои обязанности редактора телестудии
входила, кроме всего прочего, обязанность  выпускать в  эфир местные молодые
дарования.  Заезжие поэты  были  тоже по  моей  части. Я  встретился с  ним,
попросил оставить стихи и между делом поинтересовался, сколько у него книг.
     - Три или четыре, - небрежно ответил он.
     Это  меня насторожило.  Поэт может спутать, сколько у него жен и детей,
но сколько у него поэтических сборников, не спутает никогда.

     Появление в таком городе как Норильск, где все знают всех, знаменитого,
хоть и никому  не известного поэта, вызывает  общий  интерес. Первое явление
Володи на публике,  на  каком-то многолюдном сборище, посвященном  годовщине
свадьбы нашего  общего знакомого,  татарина-горноспасателя  и  по  призванию
поэта Юры Б.,  удачным  при  всем желании не назовешь. Потанцевав с одной из
дам  и  проводив  ее  на  место,  Володя  небрежно   обратился  к   случайно
оказавшемуся рядом Юре:
     - Что это за блядь?
     И услышал в ответ по-татарски невозмутимое:
     - Моя жена.

     В какой-то из  дней,  когда пришла  пора сдавать сценарий  передачи,  я
отрыл папку со  стихами  Володи Т.  И... Как  обычно редактор  читает стихи?
Грамотно? Грамотно. Антисоветчины нет? Нет. Явных сбоев ритма нет? Нет. Ну и
ладно.  А  тут...  Даже  не  знаю,  как  точнее  определить  мое  состояние.
Остолбенел? Обалдел?

     Сруб рубили вчетвером
     (сорок пальцев, восемь рук).
     Тюк топором,
     тюк топором,
     тюк топором,
     тюк!

     И  это не  самое  сильное.  Даже  совсем не  сильное  по  сравнению  со
светофором - желтым, "как невернувшийся лимон". Строки  были полны  образов,
не  побоюсь  сказать - гениальных.  В моем архиве не сохранилось его стихов,
поиск в  Яндексе и Гугле  дал скудные  результаты.  Так что поверьте мне  на
слово, это было настоящее чудо. И я  замер в восторге перед чудом гениальной
поэзии. А за окном полярная ночь, под сорок с хиусом. Господи, неужели такое
бывает? Оказывается, бывает. Правда, редко.

     -  Ничего такого?  -  строго  спросил  директор студии,  перед тем  как
подписать эфирную папку.
     -  О чем  вы говорите?  -  даже  слегка оскорбился  я. - Ничего,  кроме
гениальной поэзии!

     Но уже в первые десять минут  эфира почувствовал, что происходит что-то
не то.  Володя  Т. заливался,  как  соловей в  июне. Один  стих  следовал за
другим. И  если поначалу все в  студии  (помрежи,  ассистентки,  осветители,
операторы)    слушали   с   напряженным   вниманием,   то    вскоре   начали
перешептываться, кто-то  отошел покурить. Живой эфир не  позволяет ни на что
отвлекаться. Я и  слушал-то  вполуха. Говорит человек - и пусть говорит. Вот
если  замолчит, самое время вмешаться.  Но мой выступающий не замолчал ни на
миг,  так  что  мне  даже  пришлось  прервать  его поэму, так как  подпирала
"Орбита". За что он очень на меня обиделся.
     После  передачи  моя  режиссерша,  дама  с  весьма  изысканным  вкусом,
спросила:
     - Ты называешь это гениальной поэзией?
     - Да. А что?
     - В таком случае что ты считаешь поэзией говенной?

     Но  я все  еще не хотел сдаваться. Много  вы понимаете! Дня через  три,
выкроив время, снова  взялся  за  папку  со  стихами  Володи.  Имея  в  виду
составить представительную подборку  и послать ее в редакцию "Смены", у меня
там были приятели.  И тут  меня постигло жестокое  разочарование. При обилии
ярких,  повторюсь - гениальных,  образов  стихи не складывались. А  те,  что
складывались, представляли собой унылую  тягомотину,  мало чем отличимую  от
средней журнальной продукции.
     В чем же дело? Мне понадобилась немало времени (и консультация опытного
психиатра), чтобы это  понять. Разгадка оказалась  простой:  мой  гениальный
поэт больной. Попросту говоря, безумен. Но не ярко безумен, как Хлебников, и
не перманентно безумен, как Мандельштам, а безумен временами,  приступами. В
эти  периоды и рождаются у него гениальные строки, никак не связанные с тем,
что  он писал до этого и после этого. В  остальное же  время  он  нормальный
человек, считающий себя поэтом.

     Володя  Т.  в  Норильске  не прижился. Его куда-то  устраивали, но труд
упорный  ему был тошен. А стихи ну никак не кормили. Они и  в  Москве-то  не
кормят,  а поят. В Норильске  тем более. За подборку  в "Заполярной  правде"
платили рублей десять, а за полнометражную передачу на ТВ - аж целых сорок.

     В Москве мы  не  пересекались, от общих знакомых я слышал, что он гонит
поэмы  про домик  в Шушенском и с этого  живет. Ну что,  тоже  дело. Техника
версификации у него была на уровне, а писать  про домик в Шушенском  или про
Братскую ГЭС -  небольшая,  в общем-то,  разница.  А  папку с его стихами  я
сохранил и  показывал ее поэтам (некоторым), которые  удостаивали меня своим
посещением.  И это надо было видеть, как они  реагировали! Ну,  примерно как
маститый,  в чинах  и наградах, композитор, к которому привели мальчонку,  и
тот сыграл такое, что композитору не могло и присниться. Бледнели, краснели,
потели. Кто такой? Откуда? Почему мы его не знаем?

     Я  же  говорил,  что  самое  страшное  для  человека  любой  творческой
профессии, - встреча с гением.

     Однажды у  меня  был  поэт из  Молдавии,  недавно  назначенный  главным
редактором  московского  литературного журнала.  Он  прямо-таки  вцепился  в
папку:
     - Отдай! Сделаю подборку! Большую! Его должны узнать все!
     Ну, отдал. Потом увидел подборку - три или четыре унылых стиха.

     Лет десять  назад, когда это было престижно  и выгодно, мой младший сын
создал  книжный интернет-магазин "Глагол" и неплохо его  раскрутил.  По моей
просьбе  на  сайте  магазина  он  открыл  литературное  агентство  "Глагол".
Председателем агентства я, понятное дело, назначил себя. Честно предупредил:
"Прежде  чем  начать работу с  новым для нас автором, мы отдаем его книгу на
рецензию  писателям,  мнению  которых  мы доверяем. Эта  работа оплачивается
автором из расчета 100 рублей за авторский лист".
     Никаких иллюзий  насчет качества самотека я  не питал, идея была в том,
чтобы  немного  заработать  самому и  дать заработать друзьям на  рецензиях.
Хлынули рукописи. Некоторые я рецензировал сам, другие рассылал по знакомым.
Но уже через довольно короткое время  почувствовал,  что это  занятие мне не
под  силу. Необходимость говорить правду (а рукописи были те еще) и при этом
говорить  вежливо (не  станешь же хамить человеку за его  деньги) - эти вещи
оказались очень  трудно совместимыми.  Вскоре от  меня стали шарахаться даже
близкие друзья,  люди,  как правило, небогатые  и не  упускающие возможности
попутного  заработка:  уволь, не нужно никаких денег, от этой  работы  ум за
разум заходит. На этом коммерческая часть моего бизнеса кончилась.

     Но  рукописи  по-прежнему  приходили,  и  я довольно  исправно  на  них
отвечал. По себе знаю,  каково это - отправить кому-нибудь свой выстраданный
бессонными ночами труд,  и ни ответа, ни привета. Вот сиди и гадай: то ли не
получили,  то  ли  читают и  думают. Потом  понял,  что  это новая  практика
современных  издательств,  порожденная массовым распространением  Интернета:
нажимают  delete  в тот момент, когда текст  появляется  на  экране.  И даже
раньше.  А тверское  издательство  "Kolonna"  предупреждает  с  трогательной
откровенностью: "Дорогие писатели! Присылать нам рукописи  не имеет никакого
смысла. Мы их не читаем, не рецензируем и не издаем".
     В  своих ответах  на подробные  рецензии я,  конечно, не  размахивался.
Кроме  очень редких случаев,  когда было о  чем  поговорить. Чаще отвечал по
шаблону: "Уважаемый  Имярек! Ваша рукопись  (повесть, роман) не намного хуже
того, что сейчас издается. Но  и  не настолько  лучше, чтобы издатель срочно
переверстывал  свои  планы  и  вкладывал  деньги  в  раскрутку  неизвестного
писателя". В  случае, если автор был агрессивным (попадаются и такие), ответ
звучал жестче: "У  нас  сложилось впечатление, что  Вы написали свою повесть
под  впечатлением  бульварного  чтива  и  порожденной  этим  чтением  мысли:
"Господи,  какое говно! Я могу не  хуже!"  Получилось  не хуже". Ну, а когда
совсем не  о  чем  говорить,  писал:  "Как  мы  поняли,  Вы  мечтаете  стать
писателем.  Нет ничего  проще. Возьмите роман "Война и мир" и перепишите его
от руки, ничего не  пропуская. Не стали писателем? Перепишите еще раз. Опять
не  стали?  Тогда выбросьте эту  дурь  из  головы  и займитесь  каким-нибудь
полезным делом". Почему-то никто ни разу не поблагодарил меня за этот совет.

     А теперь опишу свой самый большой кошмар.

     Вот я открываю почту, убираю спам, отвечаю на  деловые письма (если они
есть),   и   только   потом   перехожу  к   рукописям.   Резюме:   Александр
Иванов-Петров-Сидоров,   25  лет,   образование  высшее  техническое,  место
жительства  Челябинск (или Красноярск, неважно, важно что не Москва), женат,
сын, начал писать недавно, это мой первый литературный опыт. В прикрепленном
файле рассказ в пол-листа. Ну, не романный кирпич, и за то спасибо. Пробегаю
первую фразу, и...
     И уже не могу оторваться до конца. Текст  втягивает, как в омут. Я даже
не могу понять, на что это похоже. Ни на что. И одновременно на все. Здесь и
Бунин, и Набоков, и Чехов, и все  русская литература, но в таком изводе, что
оторопь  берет. Это  вообще не  литература, а  то, что будет завтра на месте
литературы  и  вместо  литературы.  То,  что  иногда  снится   писателю  как
божественное  откровение,  превосходящее Песню Песней,  или  композитору как
неземная музыка сфер.
     Гениально!
     Перечитываю снова и снова. Гениально - вот и все, что можно сказать.

     А  теперь поставьте себя на мое  место. То,  что 25-летний мальчишка из
Мухосранска  одним движением пера, как Моцарт легким своим смычком,  обнулил
все, что до него нагромоздили усердные Сальери, это бы ладно. Не впервой. Но
мне-то что делать? То, что с  его рассказом никуда и соваться  бессмысленно,
это и к бабке не ходить.  Такую прозу будут  печатать лет через тридцать. Но
он-то ждет от меня ответа сейчас. И  от моего ответа (в какой-то мере) будет
зависеть его судьба.

     Когда-то  мне  пришлось  поучаствовать  (в  роли  зрителя) в  просмотре
будущих актрис, которых отбирал для  своего курса главный режиссер одного из
московских  театров (сейчас  это  называется кастинг).  Молоденькие девчонки
чего-то читали, что-то изображали.  Мэтр,  казалось, дремал.  И  вдруг ожил,
потянулся  вперед,  как  гончая,  учуявшая  дичь.  И  ничего,  казалось  бы,
особенного:  девчушка  и  девчушка. Но он смотрел на нее так, что всем  было
ясно: уж эту точно возьмет.  Каково же было  общее удивление, когда он после
кастинга  заявил:  "Не возьму.  И  передайте  ей: пусть держится  от  театра
подальше!"   Ему  возразили:  "Но   она   же  талантлива!"  "Талантлива?   -
презрительно переспросил  мэтр. - Она гениальна! И я не  хочу  искалечить ее
судьбу!"
     Позже,  в  ресторане ВТО (тогда еще  не  сгоревшем),  после  нескольких
стопок коньяка  он разоткровенничался  о горькой судьбе гениальных актрис, с
которыми ему пришлось работать:
     -  Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса... Где она?  Кто ее помнит?..
Лена  Майорова...  Сожгла  себя,  дурочка...  А  какая  была  актриса, какая
актриса!..
     - Татьяна Доронина, - подсказали ему.
     - А что Доронина? Ни детей, ни семьи. Один театр, который ей  на хер не
нужен!..

     Так  что же  мне  ему  написать,  этому засранцу  из Крыжополя? То, что
действительно думаю о его рассказе? Что он  гениален? Так  ведь  поверит,  и
пойдет вся его жизнь  наперекосяк. Бросит свою инженерно-техническую работу,
порушит свою  милую семью,  будет  по ночам строчить  свою безумную прозу  и
таскать ее по  московским  редакциям, где его не будут видеть  в упор. И так
будет до тех пор, пока...

     Не он  первый, не он  последний. Геннадий Шпаликов. Повесился. Владимир
Высоцкий. Сжег себя водкой и наркотой. Борис Рыжий. Выбросился из окна. Юлия
Друнина, Борис  Примеров,  Вячеслав  Кондратьев.  Покончили  с  собой.  Юрий
Казаков. Не повесился и не  спился, но всю жизнь писать романы за казахского
классика Нурпеисова - о такой ли судьбе  мечтал этот тончайший прозаик?  Это
те, кого мы помним и знаем. А кого не знаем?
     Талант - еще по силам русскому человеку. Гениальность - нет.

     Нажимаю кнопку "Ответить" и с тяжелым сердцем пишу:
     "Дорогой Александр!.."
     И в этот  момент  не то чтобы просыпаюсь, но сбрасываю с себя кошмарный
морок. С  некоторой  еще опаской заглядываю в  файл, о котором успел столько
нафантазировать.   Господи,  какое  счастье!  Обычная   графомания  молодого
технаря, который почему-то решил, что литература - это слова. И уже с легким
сердцем заканчиваю письмо:
     "Как мы поняли, Вы мечтаете стать писателем. Нет ничего проще. Возьмите
роман "Война и мир" и перепишите его от руки. Не стали писателем? Перепишите
еще раз.  Опять  не  стали? Тогда выбросьте эту дурь  из головы  и займитесь
каким-нибудь полезным делом".

     Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?

        НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ

        РАЗВОД ПО-КРАСНОЯРСКИ

     Принято считать, что русский человек по сути своей бездельник. Про всех
русских  не  скажу,  но  советский человек  точно бездельник.  И пьяница.  В
девятьсот   лохматом  году  на  нескольких   московских   заводах  проводили
социологические  исследования  с целью определить,  как  влияют материальные
стимулы на производительность труда. Выяснили: до определенного предела (160
или  170  рублей  в  месяц)  влияют   напрямую,  а  вот   потом  зависимость
непредсказуемым   образом   нарушается.   Не  сразу   поняли,   что   сумма,
стимулирующая  дальнейшую  трудовую  активность,  кратна  стоимости  бутылки
водки.

     Но даже в самые застойные советские времена была профессия,  в  которой
от работы не то чтобы не отлынивали, но рвались  к ней всей душой. И сколько
бывало  переживаний,  мужской мрачности  и женских  слез,  когда  работы  не
давали! Профессия  эта  -  актер.  И  неважно,  кто он -  народный артист  в
московском академическом театре или актер в мухосранском театре (с зарплатой
в 105 рублей). Не получить роль в очередном спектакле - всегда драма. Сейчас
хоть платят за репетиции и  спектакли, а в те незабвенные времена что каждый
вечер на сцене, что месяцами гуляй, один черт - оклад согласно тарификации.

     Люблю  актеров.  Люблю  театр.  Удивительный организм!  Вот  говорят  -
богема,  богема!  А  я  вам  скажу,  какая  это  богема. В среднем  театре в
спектакле задействовано со всеми  службами  человек пятьдесят.  И если  хоть
один  опоздает или запьет, спектакль  сорвется. Да ни один  завод не смог бы
работать при таких условиях!

     Трудоголики не только актеры, но  и режиссеры. Очередные. Главный может
подолгу ничего не ставить, он уже главный. А очередной рвется  к работе, как
и актеры. Не потому что хочет стать главным. Хочет, конечно. Но не это самое
важное. Важно другое - искренняя влюбленность в это дурацкое ремесло, оно же
высокое искусство. Без нее в театре нечего делать.

     Человек,  о  котором  я  хочу  рассказать,  был очередным  режиссером в
Красноярской драме. Когда мы  познакомились,  ему было года двадцать четыре.
Родом  из  Питера,  тогда еще  Ленинграда,  окончил  Ленинградский  институт
театра,  музыки и кино,  взял распределение в Красноярск,  резонно рассудив,
что в Питере, где молодых режиссеров как собак нерезаных, он будет не пришей
кобыле хвост, а в Красноярске  ему не придется выпрашивать постановки. Так и
получилось.

     Познакомились мы в Абакане при забавных обстоятельствах. Стоял декабрь,
морозный,  снежный.  Город  был  захолустный,  с  единственным  светофором в
центре. Местные водители чинно  проезжали этот  перекресток, как на экзамене
по вождению. Не помню, какая журналистская надобность занесла меня в Абакан.
Помню только, что добрался до места в пятницу вечером и был обречен куковать
до  понедельника в  городе,  где  нет ни  одного  знакомого.  Гостиница была
одноэтажная, с  единственным  длинным коридором  и темным холодным холлом. В
старых  креслах томился  приезжий  люд  в  надежде  на  то, что  освободится
койко-место.  В номере,  куда меня  поселили, вторая кровать пустовала. Я не
стал спрашивать почему. Пустует - значит, так нужно, администраторше видней.
И мне же лучше, никто не будет храпеть.

     Проснулся  я  от деликатного стука в  дверь. Всунулся  командировочного
вида  мужичонка  в  потертом пыжике,  в черном  овчинном  тулупе, с  пузатым
портфелем:
     - Можно? Ой, я вас побеспокоил. Извините.
     - Ничего, я уже встаю.
     - Я разденусь?
     - Конечно, раздевайтесь.
     - Спасибо. Большое спасибо!
     Пока я умывался,  мой новый сосед  расположился  за  столом,  извлек из
портфеля бутылку портвейна "777", радушно предложил:
     - Примите?
     - Нет, спасибо.
     - А я приму. Извините.
     С   этими  словами  набулькал   полный  стакан,   выпил  одним   махом.
Отдышавшись, пожаловался:
     - Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют.
     Следующая  доза  была  поменьше, полстакана.  Оприходовав ее, мужичонка
расслабился и с душевной доверительностью спросил:
     - Если не секрет, как вы относитесь к философии Гегеля?
     Вас когда-нибудь  спрашивали  в девять  утра  в чужом  городе,  как  вы
относитесь к философии Гегеля? Псих, подумал я. Осторожно ответил:
     - Правильно. А почему вы спросили?
     - Для затравки разговора.
     Я разозлился:
     - Слушай, мужик, иди  ты на хрен!  Натощак  о  Гегеле не разговаривают.
Устраивайся, а я в буфет.
     - Нет, нет, я не останусь! - почему-то испугался сосед. Торопливо допил
портвейн, влез  в  овчину и выкатился из  номера прежде чем  я  успел что-то
понять. Крикнул уже из коридора: - Спасибо!

     И только  теперь  до  меня дошло. "Продрыг за ночь. Еле дождался,  пока
магазин откроют".  Да никакой он не  сосед. Просто зашел выпить в тепле. Тут
из  коридора донесся  шум  многих голосов,  какой бывает,  когда в гостиницу
вваливается   большая  группа   приезжих.  Вошла  администраторша,  показала
какому-то молодому человеку на свободную кровать:
     - Вот ваше место.
     Заметив  пустую   бутылку  из-под  портвейна  и  стакан,  подозрительно
посмотрела  на меня,  но  ничего  не сказала.  Мой  новый сосед  тоже увидел
бутылку, поинтересовался:
     - Не рано для портвешка?
     - В самый раз, -  пробурчал я. - Люблю, знаете ли, пропустить с утречка
бутылец и поговорить  о  философии  Гегеля.  Как вы относитесь  к  философии
Гегеля? Если, конечно, не секрет.
     - Хорошо, - с некоторым напряжением сказал он. - А почему вы спросили?
     - Для затравки разговора.
     Выслушав рассказ о моем  утреннем госте, он  заразительно рассмеялся  и
протянул руку:
     - Давай знакомиться. Марк...
     Как оказалось, у Красноярского театра были местные гастроли, привезли в
Абакан  два спектакля. Должны были приехать еще  вчера вечером,  но  автобус
сломался. Для них в гостинице и держали места. Проблема свободного времени в
чужом городе  для меня разрешилась.  Вечером смотрел спектакли,  а по ночам,
запершись  в номере,  пил  с  Мариком  водку мерзейшего  каннского  разлива,
которая была хороша тем, что много ее не выпьешь.
     Через несколько дней, в Красноярске, он познакомил меня с женой. Совсем
молоденькая девчонка, выпускница пединститута, работала в школе учительницей
начальных классов. Звали ее... Пусть будет Ирина.

     У каждого писателя есть сюжеты, которые вполне тянут на рассказ, но все
как-то руки  до них не  доходят. И  не  всегда  понятно почему.  Чаще  всего
отвращает  необходимость вгонять живую жизнь в привычные литературные рамки.
Видели когда-нибудь табуретку, только что собранную  плотником?  Чудо,  глаз
радует  свежесть сосны. Та  же табуретка, покрашенная суриком,  не  вызывает
ничего кроме скуки. Пейзаж, портрет, лирическое  отступление - ну а как  без
них? Он  встал,  он сел,  он почесался, он  подумал.  Чтоб  ты сдох. Неужели
нельзя без этой обязаловки? А если попробовать? Вот я и пробую.

     В  этом смысле сюжет, к которому я с такими оговорками подступаюсь, был
исключением. Я всегда знал,  почему не решаюсь его тронуть. Причина в Ирине.
Как  ее  описать?  С Мариком  просто. Долговязый,  сухопарый,  переполненный
энергией,  с  надменным  шнобелем,  выдававшим его  семитское происхождение,
вечно небритый  (не как  сейчас, с  модной  трехдневной щетиной, а просто не
всегда  успевал или забывал  побриться).  В  нем чувствовалась  оголтелость,
присущая  людям, увлеченных своим  делом. На  репетициях доводил актеров  до
отчаяния  и  злобы,  пытаясь  извлечь  из  них  (и  из  себя)  ту  волшебную
субстанцию,  без  которой  не  существует  театр. Не  всегда получалось,  но
неудачи только добавляли ему энергии.
     Так с  Мариком. С Ириной внешними описаниями не обойтись.  Ну,  высокая
тоненькая брюнетка,  с  очень  короткой мальчишеской  стрижкой,  с  большими
серыми глазами,  скуластенькая (от  сибирских кровей),  курносенькая. Муж ее
звал  Ирэн,  и это  ей шло. И это она? Да ничего  похожего.  В женских лицах
всегда  есть какая-то тайна. Или  ее  нет, тогда  даже красавицы  всего лишь
куклы. В  Ирине была. На  нее хотелось смотреть. Откуда в двадцатидвухлетней
девчонке  из  простой семьи  эта тайна,  а  вернее сказать  затаенность? Бог
весть. Скажу просто: от любви. Она  любила Марика, жила  им, была  наполнена
им,  как.  Как  что?  Как  фиалка  наполнена утренней  росой?  Убивать  надо
писателей  за такие сравнения. Сдаюсь.  Признаю  бессилие своего пера  перед
тайной любви и женской загадочности.

     В Москву  я улетел с греющим душу чувством, что познакомился с красивой
счастливой парой. И что с того, что живут они бедно? Да что там бедно! Живут
в нищете, на  жалкую  режиссерскую  зарплату и  сущие  учительские гроши, из
которых еще нужно платить за комнатуху в мрачной красноярской  Покровке.  Но
есть молодость, есть любовь. А что еще надо?

     Прошло  лет  пять.  С  Мариком  мы  иногда  перезванивались,  пару  раз
пересекались в Москве и  в Красноярске. Он  ушел из драмы,  организовал свой
театр-студию, о его  спектаклях писали.  Потом  я узнал, что  он  вернулся в
Питер, что-то  ставит  на малой сцене  в одном из академических театров. Так
получилось, что моя командировка в Питер  совпала по времени с премьерой его
спектакля.  Я пошел в  театр. Билетов не было, но администратор впечатлилась
удостоверением московского журнала и одарила меня контрамаркой. Зал, мест на
пятьдесят, был  заполнен  презрительными критикессами  в дерзновенных  мини,
молодыми актерами  в джинсах, седовласыми  мэтрами. Я поискал глазами Ирину,
но ее почему-то не было.  Спектакль не произвел  на меня впечатления. Что-то
авангардистское, из иностранной жизни. Шел  он без антракта,  что чаще всего
означает, что  полнометражного зрелища не получилось. Но публика реагировала
живо, можно было  ожидать  комплиментарных  рецензий.  Было много цветов, но
режиссер-постановщик на поклоны не вышел.

     За кулисами  я нашел Марика в окружении  театрального люда. Он принимал
поздравления, но мне показалось, что как-то по обязанности, принужденно. Мне
он  обрадовался,  пригласил на банкет. Я  отказался:  не хочу мешать  твоему
празднику. Он  хмуро  усмехнулся:  "Да какой там праздник!"  На  другой день
пришел ко мне в гостиницу. И на вопрос: "А  где Ирина?" - сразу  же огорошил
ответом:
     - Мы разошлись.
     - Разошлись?! - поразился я. - Когда?
     - Давно.
     - Но почему? Ты же вроде ее любил!
     Он долго молчал, потом сказал:
     - Я ее и сейчас люблю.
     И поспешно добавил, явно желая прервать тягостный для него разговор:
     - Пойдем погуляем. Чего в номере сидеть? Весна!..

     Мы вышли.

     По   законам   жанра  здесь  должен  последовать  пейзаж  и  лирическое
отступление. Про весну в Ленинграде и про белые ночи. Пропущу. Этим и хороши
ненаписанные рассказы. Пять лет я проучился в Ленинграде, но в памяти ничего
не осталось, кроме насквозь промороженных трамваев,  громыхавших по Лиговке,
и пронизывающего ветра на набережной.  Он и  сейчас  быстро загнал  нас  под
уютные  своды  Восточного зала гостиницы  "Европейская", где  традиционно не
было оркестра и можно было спокойно поговорить.
     - Как тебе спектакль? - спросил Марик  без особого интереса, как бы  по
обязанности предварить вступлением главный разговор, который - мы оба  знали
- нам предстоял.
     - А тебе?
     - Лажа. Будут хвалить, но я-то знаю. Провал не провал, но не то. Не то!
Что-то кончилось во  мне.  Не пойму что. Ладно. Ты хотел спросить про Ирину?
Спрашивай.
     - Почему ты от нее ушел?
     - Я? Нет. Это она от меня ушла.
     - Она?! Не могу поверить. Она же светилась тобой!
     Он застенчиво улыбнулся:
     - Да? Ты тоже заметил?
     - Мудрено было не заметить! Хватит темнить, Марик. Что случилось?
     - Она стала мне изменять.
     - Стоп, - сказал я. - Стоп! А вот этого я не понимаю.

     Я действительно этого не понимал. И до сих пор  не  понимаю. Когда-то в
воспоминаниях английского разведчика полковника  Лоуренса меня поразили  его
рассуждения  о  том,  почему женщин  нельзя  использовать  в  роли  шпионок.
Необходимость  спать  со  многими  мужчинами не  по влечению, а по служебной
обязанности,  разрушает  в женщине  нравственную  основу, размывает  понятие
верности долгу.  Поэтому шпионка  легко становится двойным  и  даже  тройным
агентом. Как та же Мата Хари.
     Мужчины  ладно, все мы  козлы. Нечем  гордиться, но против  природы  не
попрешь. Мораль слишком  слабая преграда инстинкту.  Но чтобы стала изменять
любящая женщина? Это  что же  должно с ней  произойти? Что за морок, что  за
затмение должно на нее снизойти? Это же не просто прихоть, каприз, это ломка
характера, самой его основы.

     - Я знаю, когда это началось. Я много об этом думал. Четыре года назад.
Она  забеременела. Я сказал: ты  же видишь,  как мы живем. Денег нет,  жилья
нет, ничего  нет.  Скажешь "да",  оставим  ребенка. Решай сама.  Она сделала
аборт.
     - Неудачный?
     - Нет, нормальный. Но  что-то в ней сломалось. Она погасла. Я  не сразу
это  заметил.  Сам знаешь,  в  каком ритме  я  жил:  утром  репетиция,  днем
репетиция, вечером  спектакль. Проклятый театр! Он отнимал у меня все время,
всю душу! А когда заметил, было уже поздно...

     Красноярск маленький  город. В  нем  все знают  всех.  Понятно, что  из
своего круга. В  этом смысле  и  Москва маленький  город.  До  Марика  стали
доходить слухи, что Ирину видели с каким-то мужчиной. То в  ресторане,  то в
опере,  то  в  загородном  пансионате.  Сначала  он   отмахивался,  а  потом
всполошился.

     Любовь -  как  воздух. Его не замечаешь, пока  не  начнешь  задыхаться.
Огненные стрелы ревности разят сразу и наповал.

     Что за дела?  Что за  мужчина? Что вообще происходит? Начал  следить за
женой. Однажды увидел, как хорошо одетый  мужчина встретил Ирину после школы
на  зеленых "Жигулях".  Записал номер,  пробил  у знакомого гаишника,  навел
справки. Зубной техник, работает в обкомовской поликлинике. Живет в одном из
новых домов улучшенной  планировки на правом берегу.  Женат, детей нет. Жена
Римма, дочь первого  секретаря одного  из райкомов  партии.  Взял у приятеля
старый  "Москвич",  проследил  зеленые  "Жигули"  до  пансионата.  Всю  ночь
просидел  в машине. Дождался,  когда Ирина и ее хахаль выйдут.  Все сомнения
исчезли. Что теперь делать?

     - Меня что взбеленило? -  рассказывал Марик. - Зубной техник! Нашла, на
кого меня променять! Сука! Я  бы, может быть, понял: влюбилась. Но в этого?!
Быдло!  Значит, что? Деньги? Всего-то? Глупо, конечно. Если бы на  его месте
оказался любой другой, было бы мне легче? Нет.

     Он не  стал  устраивать Ирине сцен.  Он  пошел  к  Римме, жене  зубного
техника.  Открыла ему  молодая женщина, довольно  миловидная,  лет  тридцати
пяти,  в  красном  шелковом халате с  драконами. Крепко сбитая, полногрудая,
настоящая сибирячка. Про таких говорят: об  асфальт не расшибешь.  Удивленно
спросила:
     - Вы  к Шурику? Его  сегодня не  будет. Позвонил, что  поедет на  дачу,
подправить  крыльцо.  Вернется завтра.  А я  его с  ужином  ждала.  Напрасно
старалась.
     - Я не к Шурику. Я к вам.
     - Ко мне? Ну, заходите. Вы кто? Лицо знакомое. Вспомнила: вы из театра?
     - Да. Шурик поехал не на дачу. Он уехал в пансионат. С моей женой.

     Она поверила. Почти сразу. Пропустим ахи и охи. Выделим главное:
     -  Ах,  кобель!  Ну,  кобелина!  А  давно  ли  в ногах валялся,  умолял
простить! Простила, дура! Ну, сукин сын, теперь ты у меня попляшешь!

     Еще пропустим.

     - И ты пришел мне об этом сказать? Зачем?
     - Не знаю.
     -  А  знаешь,  правильно, что пришел.  Садись,  буду  тебя кормить.  Не
пропадать же добру.
     Сели ужинать. Выпили коньяку.
     Римма спросила:
     - Ну так что нам теперь делать, дружок?
     - Знать бы.
     - Не знаешь? Ну и мужики пошли! А я тебе скажу. Они хотят, чтобы мы  от
ревности  бесились?   Не  дождутся!  Пусть  они  бесятся!  Раздевайся!  Чего
покраснел, как целочка? Не нравлюсь?
     - Нравишься.
     - Так в чем дело? Что тебя смущает? Представь, что ты не меня ебешь, ты
Шурика, пидораса, ебешь! Ну вот, развеселился!

     Переспали.  Так и пошло: Ирина в пансионат, Марик к Римме.  Через месяц
она сказала:
     - А  что это  мы  прячемся, как партизаны?  Пусть  они  прячутся! Пусть
ревнуют!
     - Ирина не будет ревновать.
     - А мой будет! На стенку полезет! Жлоб! Его - значит, его. А я не его!
     Стали ходить в рестораны, в  кино,  в  театры. Знакомые поглядывали  на
Марика с удивлением:  что  это  с ним  за дама  в мехах  и  бриллиантах? Как
всегда,  пошли  слухи.  Однажды  в  ресторане Римма  со  злорадной  ухмылкой
шепнула:
     - Обернись, только незаметно. За столиком в  углу, сидит спиной, видишь
его?
     - Кого?
     - Шурика, кого! Следит! Что ж, дозрел. Приходи завтра к шести.
     - Но они никуда не уедут. Разве нет?
     - Это и нужно.

     Назавтра в шесть Марик  вошел  в знакомую квартиру и к своему изумлению
обнаружил в  кухне Ирину. Они с  Риммой  распивали  чаи  с  видом закадычных
подруг. Римма засмеялась:
     - Не ожидал? Мы обо всем переговорили.  Душечка у  тебя  Иришка,  такая
лапушка! Я сразу ее  полюбила. А  теперь к делу,  ребятки.  Пошли в спальню.
Раздевайтесь!
     - Как - совсем? - не понял Марик.
     - Конечно, совсем! Не стесняйтесь, мы же свои, почти родственники!
     Сбросила халат с драконами, скомандовала:
     - Марик,  ты посередке. Как  султан. А мы  по бокам. Как гурии. Большой
свет не нужен, хватит ночника. А теперь подождем.
     - Чего?
     - Потерпи, скоро узнаешь.  Нет,  я не могу. Иришка,  я от  тебя балдею.
Марик, я тебе изменю с твоей женой! Такая конфетка!.. Тихо!
     В прихожей загремел  ключ в  замке, через некоторое время мужской голос
спросил:  "Котик,  ты где?".  Дверь  спальни открылась,  щелкнул выключатель
люстры.

     Немая сцена.

     - Это кто? - наконец выдавил из себя Шурик.
     - Ты спрашиваешь? - с готовностью  отозвалась Римма. - Это Иришка, твоя
любовница. Не узнал? А  это Марик, ее муж.  А  это я, пока еще твоя жена. Не
хочешь присоединиться?

     Пауза.

     - Не хочет. Ладно, переживем. Марик, ты ничего не хочешь ему сказать?
     - Нет.
     - А  я скажу. - Римма лениво,  как бы  нехотя, надела халат  и  пошла к
мужу. - Ключи от квартиры,  быстро! А теперь от машины! Документы на машину!
А теперь пошел вон. К этому дому близко не подходи! Понял?
     - Римма! Да я...
     - Вон! - рявкнула Римма так, что дрогнули хрустальные висюльки люстры.
     - Ухожу, ухожу, успокойся, мы потом поговорим...
     В прихожей стукнула дверь. Сразу  постарев и будто бы  погрузнев, Римма
села на кровать.
     - Вот  и  все, ребятки. Был у меня муж. Козел,  конечно, а теперь и его
нету.  Идите-ка  домой.  Живите дружно. И  любите друг  друга. А  что значит
любить? Значит, уметь прощать.

     Всю дорогу до Покровки они шли молча. Возле дома Марик сказал:
     - Давай начнем все с начала. Попробуем?
     Она улыбнулась и сказала:
     - Давай.

     Через месяц она исчезла. Оставила записку: "Не нужно меня искать".

     Через неделю пришло письмо без обратного адреса:
     "Пишу в поезде. Скоро Тюмень. Там брошу письмо в почтовый ящик".

     Тем временем события в Красноярске разворачивались своим чередом. Римма
подала  на развод.  Шурик потребовал раздела квартиры и  совместно  нажитого
имущества. Римма пошла к отцу. Он позвонил  в ОБХСС. В поликлинике произвели
обыск, нашли золото. Шурик получил три года общего режима.

     От Ирины никаких известий не было. Через год  пришло письмо: "Пишу тебе
из Москвы. У меня все хорошо".

     Через два года еще одно: "Пишу из Парижа...."

     Через три: "Пишу тебе из Нью-Йорка..."

     Больше писем не было.

     -  Вот и все,  - закончил Марик  свой рассказ. -  Где она, что с ней  -
ничего не знаю.  А  я  живу.  Пустой. Иногда спрашиваю себя: зачем живу?  Не
знаю. Нет, не знаю...

     Прошло  еще много лет. Марик стал  известным  в Питере режиссером.  Его
спектакли отличались изобретательностью мизансцен, но, как отмечали критики,
им  не хватало  эмоциональности.  Об Ирине так  ничего  и не знали. Иногда я
вспоминал эту  девочку, наполненную любовью,  как утренняя фиалка росой. Да,
вашу  мать, да!  Как утренняя  фиалка росой. А кому это не  нравится,  пусть
пойдет и застрелится!

     Однажды в парикмахерской на глаза мне попался старый журнал  мод. То ли
французский, то ли итальянский. Я лениво  листал глянцевые страницы и  вдруг
замер: на  полосном снимке по  подиуму  шла тоненькая  манекенщица  в чем-то
черном шелковом,  летящем,  скуластенькая,  курносенькая,  с  очень короткой
мальчишеской  стрижкой.  Господи,  не  может быть! Но  надпись не  оставляла
сомнений: "Ирэн, русское чудо".

     Поверили,  да? Нет, это я соврал. Ну, придумал. Выдумал. Чтобы  утешить
сердце счастливым  концом. В конце концов, писатель  имеет право на вымысел.
Или  нет?  Даже  в ненаписанных рассказах? Нет так нет. Буду  придерживаться
правды  жизни. А она в том, что чудо  любви  мы умеем ценить  только  тогда,
когда ее теряем.

     И в мире становится немного меньше любви. И немного больше тоски.

        БИЗНЕС ПО-РУССКИ

     Центральная часть старых немецких  городов так запутана,  что не всякий
старожил в ней хорошо ориентируется, что уж говорить о приезжем. У меня было
подробное  описание маршрута,  но  стоило свернуть  с "ринга"  и въехать  во
Франкфурт-на-Майне, как я  мгновенно  и безнадежно заблудился. Названия улиц
никак не  хотели совмещаться с  теми, что значились в моем плане, машин была
чертова уйма (примерно как сегодня в Москве), июнь, жара. Часа через полтора
движок моих "Жигулей" перегрелся так, что вентилятор не выключался.
     - Может, спросить? - осторожно предложила жена.
     - У кого? Как? С моим-то немецким!
     Наконец  я  решился.  На  светофоре  подбежал  к  полицейской   машине,
остановившейся  впереди на  желтый. Ориентиром был  Ледовый дворец  спорта -
"Айсшпортхалле". "Рехтс, линкс, нох айнмаль рехтс, - объяснил полицейский. -
Ист эс клар?" "Клар, данке  шейн!" - с этими словами я рванул к своей тачке.
В  это время  рядом остановился  длинный черный лимузин, тонированное стекло
опустилось, высунулась какая-то рожа, добродушно посоветовала:
     - Не беги, старичок. Ни хуя, подождут!
     Стекло поднялось, дали зеленый, лимузин уехал. Я как-то  сразу перестал
дергаться. Все-таки приятно встретить земляка на чужбине. Совет полицейского
оказался зер гут, уже минут через двадцать мы подъехали к Айсшпортхалле.

     Причина, по которой в июне 1989 года  я оказался  в ФРГ,  была напрямую
связана с  политикой. В нормальных странах политика никак не влияет на жизнь
обывателя,  не  все даже знают,  кто  у них президент. СССР  в  этом  смысле
никогда не  был  нормальной страной, и кто там наверху, всегда  очень хорошо
знали все. Сталин,  Хрущев, Брежнев, Горбачев. При "Меченом",  как его стали
ласково называть в  народе, политика  превратилась в любимый вид спорта. Как
фигурное  катание  в золотые  брежневские  времена.  Появились  кооперативы,
исчезла  водка,  жеманный  плюрализм  мнений  превратился  в гласность, пищи
духовной стало  хоть завались, пищи  физической куда меньше,  слово "купить"
окончательно вытеснилось словом "достать". Перестройка,  блин! Евреев начали
пачками отпускать в Израиль и поговаривали, что вроде бы даже неевреям стало
можно  выезжать  на  Запад  по  частным  приглашениям.  Последнее  меня живо
заинтересовало.

     Дело  в  том, что  недавно  вышла  многострадальная  книга воспоминаний
артиллерийского конструктора В.Г.Грабина  "Оружие победы" (о ее злоключениях
я  рассказывал в быличке  "Судьба  одной книги"). Я  не  сомневался,  что  у
западных немцев она вызовет большой интерес. Как у  нас мемуары Мессершмидта
или Круппа.  Но даже  и  попыток не  делал найти издателя. Как? Об Интернете
тогда  и слыхом не  слыхивали. Писать  на  деревню дедушке?  Личные контакты
исключены.  И вдруг появилась  отдушина. Или  лучше сказать - лазейка. Навел
справки, слухи подтвердились. Да, выпускают по частным приглашениям. Даже не
верилось.

     С приглашением все устроилось неожиданно  просто.  Лет  пять назад,  во
время  туристской  поездки  писательской  группы  по  ФРГ,  нас очень  тепло
принимали члены  Общества германо-советской  дружбы, большей частью глубокие
пенсионеры,   выходцы    из   СССР,   занесенные   на   Запад   войной.   Во
Франкфурте-на-Майне мы познакомились с Людмилой, кубанской  казачкой. Совсем
молоденькой  девчонкой  ее  в  начале  войны  угнали  в  Германию,  работала
санитаркой в военном госпитале в Берлине, вышла замуж за раненого румынского
лейтенанта. После  госпиталя лейтенанта  отправили  на Восточный  фронт,  он
пропал без вести. В апреле 1945  года,  когда  в  Берлине  не стихали сирены
воздушных тревог,  возле  разбомбленного вокзала Людмилу остановил  немецкий
офицер с маленькой дочерью на руках: "Фройляйн, доставьте девочку в Бельгию.
Это приказ!" Дал адрес, посадил на поезд. Это был последний поезд в Бельгию,
на  следующий день в  Берлин вошли  русские.  Так  Людмила  избежала  участи
репатриантов и, скорее всего, лагеря, потому что работа в немецком госпитале
расценивалась  как  измена родине. Через несколько лет  офицер  нашел дочь и
Людмилу, женился на  ней,  она  родила  ему двух  сыновей. К моменту  нашего
знакомства  она  уже  давно овдовела,  сыновья  выросли,  обзавелись  своими
детьми.  Жила  в  уютной  двухкомнатной  квартире  на   окраине  Франкфурта,
интересовалась  Россией,  читала  русские   книги.  Уже  тогда  ей  было  за
семьдесят, но язык не поворачивался назвать ее старухой, столько  в ней было
энергии, доброжелательности и живого интереса к людям.
     Мы обменялись адресами, посылали к праздникам поздравительные открытки.
Года через два она появилась в  Москве, сопровождала  в качестве переводчицы
группу  немецких  школьников. Встретили ее со  всем радушием, ей было  о чем
поговорить с моей матерью, тоже родом с Кубани, со стариками из Архангельска
- моими тещей и тестем. Расстались сердечно, и я подумал, что с моей стороны
не будет большой нетактичностью попросить  Людмилу прислать нам приглашения.
Она восприняла просьбу с энтузиазмом:
     - Натюрлих, я буду очень рада!
     Записала паспортные данные мои и жены, удивилась:
     - И это  все? А мутти,  а ваши милые старички? А сыновья? Вы  не хотите
взять их с  собой? Это очень  эгоистично! Разве им  не интересно  посмотреть
Германию?
     Напор ее был так велик, что я продиктовал данные всего моего семейства,
вовсе  не  намериваясь  тащить  в  Германию   ни  стариков,   которым  такое
путешествие  не  под  силу,  ни  сыновей. Перебьются,  какие  их  годы,  еще
наездятся.  А  потом задумался.  Если  Людмила пришлет приглашения  на  семь
человек, значит и валюты обменяют на семь человек?  Официальный курс доллара
тогда был 56  копеек (а на черном рынке 15 рублей). Если этот фокус пройдет,
у меня будет сколько же? Больше двух тысяч баксов!  Ничего себе! Было за что
бороться.

     К великому моему изумлению, фокус прошел. Не буду описывать хождений по
ОВИРам, ночных дежурств с перекличками у отделения  Внешторбанка, где меняли
деревянные на валюту. Самое удивительное, что у меня ни разу не  потребовали
предъявить членов  моего семейства, ни старых, ни малых. Уже по одному этому
можно  было  заподозрить,  что подгнило  что-то  в Датском  королевстве.  На
самом-то деле не  подгнило,  а треснуло, зубья у шестеренок полетели, и весь
государственный механизм вот-вот пойдет вразнос. Но об этом мы узнали только
через  два года.  Лишь  на  советско-польской  границе  в Бресте  бдительный
советский погранец, изучив  мою валютную декларацию  и заглянув в салон, без
интереса поинтересовался:
     - А где остальные?
     - Едут на поезде, - нахально соврал я.

     Мироощущение    человека,    у   которого   в   кармане   три    тысячи
западногерманских  марок,  существенно отличается от мироощущения обладателя
жалких пятисот (законных) марок.  Самоуважение  человека,  который умудрился
так  изящно оставить  в дураках родное советское  государство, увеличивается
как минимум в шесть раз.

     Людмила   встретила  нас,  как  родных,  созвонилась  с  издательством,
специализирующемся  на нонфикшен.  Располагалось  оно в небоскребе в деловой
части Франкфурта  и называлось  как-то вроде  "Беккер и сын". Принял нас  не
Беккер  и не  его  сын. Вежливый  молодой человек  канцелярской наружности с
уважением полистал  увесистый том "Оружия победы". Фамилия Грабин ему ничего
не  говорила. Но  мне показалось,  что ему  ничего  не  говорили  и  фамилии
Мессершмидта  и  Круппа.  Он пообещал внимательно рассмотреть предложение  и
попросил  составить  библиографическую  справку на меня  как  на  одного  из
соавторов.
     К тому  времени у  меня  вышло книг  двенадцать,  считая  переиздания и
литзаписи. Я перечислил названия, издательства и тиражи. Обычными тогда были
тиражи в шестьдесят пять тысяч, в сто тысяч. Тому, кто не знаком с советской
издательской практикой, тираж в 65000 экземпляров может показаться странным.
Цифра  складывалась из нормативного тиража (до 15000)  и массового (от 50000
до 100000).  Авторский гонорар за нормативный тираж был в среднем 220 рублей
за  лист, за  массовый - от 300  до  400.  Если издательство выпускало книгу
тиражом в  50  тысяч экземпляров, в него автоматически включался нормативный
тираж. А уж коли за него заплачено, то резонно и напечатать лишние 15 тысяч.
Такие вот маленькие хитрости.

     Справку  отправили  "Беккеру  и сыну"  по  факсу. Через  неделю  оттуда
позвонили, назначили встречу. На этот раз нас принял сам суперинтендант  (то
ли хозяин издательства, то ли генеральный  директор) в просторном кабинете с
видом на  комплекс зданий  международной  книжной ярмарки. Он признался, что
моя справка  вызвала некоторые  сомнения,  но  запрос в  московскую  Книжную
палату все сомнения развеял. Им приятно иметь дело с таким солидным автором,
он  надеется, что  наше  сотрудничество  будет плодотворным.  Деловая  часть
свелась к тому, что мое предложение кажется очень интересным, но потребуется
некоторое  время, месяца два-три, чтобы сделать  реферативный  перевод книги
Грабина и оценить ее перспективы на книжном рынке Германии.

     На протяжении этой  встречи я  все время  чувствовал  себя самозванцем.
Суперинтендант явно принимал меня за кого-то другого. Людмила объяснила:
     - Чему вы удивляетесь? Тираж ваших книг - больше миллиона экземпляров!
     - Ну и что?
     - Как что? Значит, вы богатый человек. У нас уважают успешных людей!
     Я не  стал ее  разочаровывать. А про себя горько  усмехнулся.  Знала бы
она, как живет советский писатель даже при неслыханных на Западе тиражах его
книг! При тираже  в  сто  тысяч экземпляров и цене книги в один  рубль автор
получал  около  пяти тысяч  рублей. Иными словами - пять копеек с рубля. Это
служило постоянным источником раздражения у писательской братии. Грабиловка!
Я вполне разделял всеобщее возмущение, пока не услышал одну историю.

     Главным  редактором литературно-драматической редакции ЦТ, с которой  я
одно  время  сотрудничал,  был  Константин   Степанович  Кузаков.  Про  него
говорили, что он внебрачный  сын Сталина. Не знаю,  так ли это, но должности
он  всегда  занимал  серьезные.  Одно  время был  заместителем  председателя
госкомитета по кинематографии,  по  сути замминистра. Особенностью его  было
то,  что он органически не  терпел  любую  спешку. Если его  просили  быстро
прочитать пьесу (без его визы  нельзя было начать  съемки), он ее не  читал.
Вообще. Мой приятель, завредакцией Борис Ткаченко, прибегал к такой тактике.
Входил  в кабинет Кузакова с пьесой и начинал разговор  о посторонних вещах.
При  этом вертел в руках рукопись, клал  на стол, снова  брал. Когда КС, как
называли его в литдраме, спрашивал,  что  это у него, отмахивался: "Да  так,
ничего  особенного".  "А  все-таки?"  "Да  пустяки".   Кузаков  наконец   не
выдерживал:  "Дайте!" Выйдя из  кабинета, Борис облегченно говорил:  "Теперь
прочитает".

     Был  Кузаков человеком закрытым, но  иногда, под настроение, пускался в
воспоминания.  И  вот  какую  историю  однажды  он  рассказал.  Для  чего-то
понадобились деньги, не заложенные в бюджет,  сколько-то миллионов, допустим
100.  Косыгин собрал  представителей  разных ведомств, поставил  перед  ними
вопрос: как заработать эти деньги.  Все предлагали свои варианты,  а комитет
по печати предложил: у нас есть  свободные  типографские мощности, дайте нам
столько-то тонн бумаги, мы издадим книги и продадим. Через какое-то время на
втором  совещании  у Косыгина  оценивались  все варианты. Экспертная  оценка
предложения госкомпечати была такой:  если всю бумагу,  которую  вы просите,
просто разрезать и продать, то выручка будет не 100 миллионов, а 300.

     Вот  я  и  думаю:  кто  же  кого  грабил?  Издательство  автора,  автор
государство или государство себя? Так  до сих пор и  не понял, эта маленькая
загадка безвозвратно канула в Лету вместе с советской Атлантидой.

     Опережая  события,  скажу,  что с  немецким  изданием мемуаров  Грабина
ничего не вышло. "Беккер и сын" не дали о себе знать ни через три месяца, ни
через  четыре.  Я  понял,  что  нужно  возобновлять  личные  контакты. Снова
обращаться  к  Людмиле  было неудобно, через поляков я  купил  приглашения в
Западный Берлин,  рассудив, что  добраться оттуда  до Франкфурта не составит
труда. Как и в прошлый раз, на все свое семейство. Исхлопотал выездные визы,
поменял валюту по тому  же официальному курсу. Но когда отстоял многодневные
очереди   в   германское   посольство,  выяснилось,   что  мои   приглашения
недействительны, так как произошло объединение Германии, и Западного Берлина
больше нет. Очень  я разозлился. Вечно политика вмешивается в мою жизнь. Еще
в институте я пригласил к себе на лето двух венгерских студентов с условием,
что следующим летом поеду к ним в Будапешт. И поехал  бы, если  бы следующее
лето не пришлось  на 1956 год. Через несколько лет с  огромным трудом пробил
командировку на китобойную  флотилию  "Слава",  чтобы написать об  испытании
новых глубоководных аппаратов. И  уже предвкушал, как прилечу в Бомбей, куда
зайдут  китобои. Это  был 1962  год, карибский кризис. "Слава" проплыла мимо
морды, как Азорские острова. Но на этот раз мои хлопоты  все  же  не пропали
даром. Халявная валюта осталась  у  меня,  и  очень помогла  пережить  самый
трудный 92-й год.

     Между тем  три  тысячи марок  будоражили  мое  воображение.  На  улицах
Франкфурта мне  на  глаза то  и дело попадались подержанные  "фольгсвагены",
"ауди" и  "БМВ",  припаркованные  у тротуаров. Объявления на лобовых стеклах
гласили,  что  машины продаются. Цены - от тысячи до четырех тысяч  марок, в
зависимости от  года выпуска и  состояния. Людмила объяснила:  старые машины
нет смысла отдавать дилерам, им нужно  платить, поэтому оставляют на улицах.
Купят -  хорошо, не купят  - отвезут  на свалку.  Машины на  свалку?  Это не
укладывалось в сознание.
     - А "мерседесы" бывают?
     - Бывают и "мерседесы".
     На следующее утро она принесла пухлую газету "Zweite Hand", и я занялся
изучением объявлений. Подходящий вариант нашелся быстро: "Мерседец-Бенц" 280
SL со 123-м кузовом, шестицилидровый, с автоматической коробкой передач. Год
выпуска 1975-й, пробег  600000  км., цена 2600  марок. Год  выпуска меня  не
смутил, моя "шестерка" верно служила мне десять лет, и ничего. Смутила цена.
Отдать 2600  значило  остаться  почти  без  денег.  Людмила заметила:  можно
поторговаться.  Это  решило  дело.  Созвонились с  хозяином, вечером поехали
смотреть машину. Вечером потому, что днем хозяин был на работе.

     "Мерседес" покорил меня с первого  взгляда. В свете  ртутных фонарей он
выглядел мощно, внушительно. Заднее крыло,  правда, помято. Но что за  беда?
Руки  есть,  отрихтую,  покрашу.  Хозяин  прокатил  нас  по  "рингу",  легко
разгоняясь до  ста восьмидесяти. Я  проверил:  масло не убыло, нигде никаких
подтеков.  Поднялись в дом. Я попросил Людмилу: "Скажите ему, что машина мне
нравится,  но у  меня только  две тысячи  марок".  Хозяин немного подумал  и
кивнул: "Абгемахт".

     Утром мое приобретение  выглядело не  так  презентабельно. А если  быть
откровенным, совсем непрезентабельно. Особенно  рядом с новенькими немецкими
тачками, припаркованными у дома. Несколько дней до отъезда мы с женой делали
вид,  что  не имеем никакого  отношения к этой  развалюхе.  Но уже  в Польше
почувствовали себя  увереннее, а  в  России и вовсе  с  удовольствием ловили
уважительные взгляды. А  когда я  пригнал  машину в ГАИ ставить на учет,  ее
сразу окружила толпа автолюбителей. Напомню, шел  1989 год, "мерседесы" даже
в Москве были большой редкостью.

     Очень  мне  нравилась  машина,  но  я уже  понимал,  что  она  не  моя.
Шестицилидровый движок жрал по  18 литров  высокоактанового  бензина на  100
километрв, а с горючкой уже тогда были проблемы и в перспективе улучшений не
ожидалось. Погоревав, я позвонил Грише, молодому  чеченскому  еврею, который
был оформлен у меня  литературным секретарем  с зарплатой пятьдесят рублей в
месяц. Зарплату платил не я ему, а он мне, ему была нужна запись в трудовой,
чтобы  милиция  не  цеплялась.  Занимался   спекуляцией  мебелью,  машинами,
запчастями и всем, на чем можно заработать. Узнав, что я пригнал из Германии
"мерс" и ищу покупателя, он среагировал мгновенно: еду. Так же быстро решил:
     - Беру. Сколько?
     - Сорок штук.
     - Годится.
     Я прямо-таки  раздувался от гордости.  Вся поездка  в Германию обошлась
мне тысяч в пятнадцать. Двадцать пять штук чистой прибыли - это как? Кто там
говорил, что интеллигенция не умеет делать дела? Еще и как умеет!

     Гриша отогнал "мерседес"  каким-то  умельцам  в Ялту.  Когда  через два
месяца  он появился  у  меня во дворе, я его не узнал.  Это  была совершенно
новая  машина. Темно-вишневого цвета, фирменной  покраски,  с  тонированными
стеклами, без малейших следов сварки. И что  самое поразительное -  в салоне
был запах новой машины. Умелец, пригнавший тачку, на расспросы отмалчивался,
усмехался в усы, но секрет запаха все же открыл: нужно все протирать пивом.

     Ремонт обошелся Грише в  пятнадцать тысяч рублей. Недели  через две  он
загнал  "мерс"  какой-то фирме.  За  120 тысяч. В договоре стояло 160 тысяч.
Сорок штук вернулись фирмачам откатом.

     И тогда я сказал себе: как, ты умеешь делать дела? Вот кто умеет делать
дела! А ты как был лохом, так им и останешься.

     Так я им и остался.

        ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

     Знакомство произошло случайно. Позвонила Лена Д., которую я  знал еще с
тех пор, когда она была редактором в издательстве "Олимп", поинтересовалась:
     - Нет ли у вас чего-нибудь для нас? Условия очень хорошие.
     Как  оказалось,  она  перешла  в какое-то новое  издательство  (назвала
-"Пальмира", название мне ничего не говорило) и теперь ищет авторов.
     Я было ответил:
     - Нет. - А  потом спохватился: -  Вру, есть. Но у книги... как  бы  это
сказать... кривоватая судьба.
     - Как это - кривоватая?
     Я рассказал.

     Летом  1999  года, случайно  включив  телевизор, я  наткнулся на сюжет,
который очень меня удивил. В Таллине на мемориальной кладбище Метсакальмисто
состоялось  торжественное  перезахоронение  праха  командира 20-й  Эстонской
дивизии СС  штандартенфюрера  СС  Альфонса Ребане,  единственного эстонца  -
кавалера  Рыцарского  креста  с дубовыми  листьями, высшей  награды Третьего
Рейха,  указы  о  которой  подписывал  лично  Гитлер.  Останки  Ребане  были
перевезены из южнобаварского  города Аугсбурга, где он  умер в 1956 году при
не вполне ясных обстоятельствах.  Первый  вопрос, который у меня  возник:  с
чего вдруг? Лежал себе эсэсовец  больше сорока лет и лежал, а тут  на тебе -
торжественное перезахоронение, государственное мероприятие. Почему сейчас?
     Мы в  России тогда не очень  присматривались в  ситуации в  Прибалтике.
Знали,  конечно,  о дискриминации  русскоязычного  населения,  о  стремлении
республик в НАТО (Эстония стала членом НАТО в  2004 году), о робких пока еще
попытках  реабилитировать  фашизм  (Бронзового  солдата убрали только  через
девять  лет).  У  нас  своих  хлопот  был полон  рот: готовящийся  импичмент
Ельцину, бомбардировки авиацией  НАТО Югославии, отставка премьера Примакова
после того, как он лихо развернул  свой самолет над Атлантикой, самый разгар
президентской  предвыборной кампании,  в которой шансы Ельцина  оценивались,
как близкие к нулю. Вероятно, поэтому в Москве  никакой заметной реакции эта
эстонская церемония не вызвала.

     Но  меня, человека  досужего и не  обремененного никакими политическими
заботами, сюжет заинтриговал. Ну, провокация, это ясно. Антироссийская, тоже
ясно.  Цель?  Вызвать  ноту протеста МИДа России?  Не густо.  Вызвать  взрыв
возмущения русскоязычного населения Эстонии (а русскоязычных  там почти 40%,
больше только в Латвии). Допустим, вызвали. И что? Русские побегут в Россию?
Не  побегут.  Если  не  побежали  после  принятия  законов о  гражданстве  и
государственном языке, превративших почти половину Эстонии в граждан второго
сорта (точнее, в "неграждан"), то теперь-то с  чего? Кому же  охота ехать из
бедной,  но  сравнительно благополучной  Эстонии  в  нищую  Россию,  еще  не
оправившуюся  от дефолта 1998 года? Ну, уедут несколько семей. И  ради этого
городить  такое сложное и  политическое сомнительное  мероприятие? Ведь и  в
Евросоюзе  тоже  никого  не  умилит  демонстративная  канонизация  эсэсовца.
Тогдашний премьер-министр Эстонии Март Лаар писал в сборнике "Очерки истории
эстонского народа": "Эстонцев не вдохновляла принадлежность к СС". В смысле:
ну да, воевали эстонцы в дивизии СС,  никто не  говорит, что не воевали,  но
без всякого вдохновения, можно даже сказать - с отвращением.

     Не  вытекало.  Явная несоразмерность масштаба провокации и политических
рисков с возможными результатами. И тогда мне подумалось: а что если затея с
торжественным перезахоронением  праха  эсэсовца  рассчитана не на внутреннее
потребление, а на реакцию Москвы? Положение Ельцина  очень сложное, рейтинги
ниже плинтуса. А что если он, воспользовавшись поводом, решится на оккупацию
Эстонии под предлогом защиты русскозычного населения? Маленькая победоносная
война  всегда способствует взлету престижа власти,  а  потеря  независимости
Эстонии издавна  была  кошмарным сном таллиннских  политиков. Пусть даже  не
решится, а только пригрозит  и приведет  76-ю  Псковскую  воздушно-десантную
дивизию в состояние боевой  готовности. Как отреагирует на это НАТО?  А  вот
как:   Эстонию   срочно,    в    обход   всех   формальностей,   примут    в
Североантлантический союз. Что и требовалось доказать.

     Даже  странно,  что  подобные рассуждения никому не пришли в  голову  в
связи с не очень давними событиями в Южной Осетии. И мне в том числе. А ведь
как  логично: коварный Саакашвили провокационно нападает на Цхинвали, Россия
приводит  в движение  58-ю  армию,  НАТО  срочно, без всяких  ПДЧ, заключает
Грузию в свои дружеские объятия. И  Медвед с Путей  утрутся. Такого варианта
трактовки  событий  не  мелькнуло   даже  на  самых  оголтелых  сайтах.  Что
свидетельствует  о  постепенной  победе  здравомыслия  в  умах  и  позволяет
смотреть в будущее с осторожным оптимизмом.
     Но  тогда,  возбужденный  этой завиральной  идеей (в 1999 году  она  не
казалась такой уж завиральной),  я  поехал в "ленинку" и полистал  газеты. И
уже первые публикации ввергли меня сначала в полнейшее недоумение, а затем в
восторг от загадочности главной фигуры сюжета.

     "Новые известия", 29.06.99. А.Смирнов, "Витязь в эсэсовской шкуре":

     "На  таллинское кладбище  Метсакальмисту - эстонское  Новодевичье,  где
хоронят   особо   выдающихся   людей,   -   доставили   из   Германии   прах
штандартенфюрера СС Альфонса Ребане, закончившего войну в качестве командира
20-й Эстонской дивизии СС. Решение о перезахоронении "выдающегося эстонского
офицера и  военачальника ХХ века", как  охарактеризовал  его премьер-министр
Эстонии  Март Лаар, приняло правительство. Формальным предлогом для перевоза
в Эстонию праха эсэсовца послужило якобы обращение немцев: "Заберите своего,
за могилой  некому ухаживать". Но в  эту версию  в Эстонии  мало  кто верит.
Во-первых,  все  немецкие  кладбища  содержатся  в  образцовом  порядке,  за
"ничейными"   могилами   ухаживает   муниципалитет.   Во-вторых,    немецкие
организации ветеранов войны находят время и средства поддерживать в  порядке
захоронения "камратов" даже за пределами Германии, а уж в ее пределах могилу
штандартенфюрера, кавалера Железного Рыцарского креста и Рыцарского креста с
дубовыми  листьями,  в запустение привести  и подавно не  дали  бы. Наконец,
эстонские власти сами себя  высекли, забрав  на родину лишь прах эсэсовского
комдива, разлучив его с покоившейся рядом супругой Агнией...
     Рыцарским крестом с  дубовыми листьями Гитлер  наградил  Ребане  в 1944
году.  А  вручил дубовые  листья  "лисице", как переводится фамилия  Ребане,
последний вождь Третьего рейха - гросс-адмирал Дениц  - 9 мая 1945 года, уже
после подписания капитуляции...
     Отшумели   знамена   добровольной  национальной  гвардии  "Кайтселийт",
государственные   флаги,   отговорили   свои   речи  старики   "камраты"   и
представители  молодого  поколения, могилу завалили венками и цветами, и все
время я не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего.  Так пышно
хоронить эсэсовца, начавшего свою  карьеру у немцев  в 1941 году в эстонском
конвойном батальоне,  "конвоировавшего" на тот свет  евреев  и коммунистов в
Эстонии,  а  потом  прославившегося   кровавыми  акциями   против  населения
оккупированных Псковской и Новгородской  областей, могли в сегодняшнем  мире
разве что в двух заповедниках прошлого: в Эстонии и Латвии..."

     Газета "Эстония", 29.06.99.  И.Никифоров, "Неоконченная  война Альфонса
Ребане":

     "В субботу  на Метсакальмисту нашел свое последнее пристанище  человек,
из которого на наших глазах творится  очередная неуклюжая легенда о борце за
свободу, выдающемся эстонском офицере, полководце и разведчике...
     Приняв в  1941  году присягу  на верность фюреру,  Ребане дослужился до
майора вермахта,  а  потом, уже в 20-й дивизии СС,  и до штандартенфюрера...
После войны Ребане  жил в Англии, организовал с помощью Сикрет  интеллидженс
сервис   засылку   агентов  в   Эстонию   и  возглавил  эстонское   движение
сопротивления советской власти. Однако бывший офицер КГБ  ЭСС  Валдур Тимуск
утверждает, что  Альфонс  Ребане  был  завербован  НКВД еще  в 1941  году  и
продолжал оставаться на крючке у советской разведки и после войны. Возможно,
поэтому "движение сопротивления" в Эстонии всегда находилось под  колпаком у
МГБ.  Тимуск  уверяет,  что  знает  это  доподлинно, хотя  уличающих  Ребане
документов в руках у журналистов или историков на сей момент нет..."

     "Baltic News  Servis",  дайджест.  "Штандартенфюрер Ребане -  полковник
Исаев?":

     "На следующий день после того, как отгремел салют над могилой командира
20-й  Эстонской   дивизии  СС,   взорвалась   "бомба".  Газета   "Постимеес"
опубликовала  интервью с бывшим сотрудником КГБ  Эстонии. Он утверждает, что
герой  борьбы  с большевизмом  с  1941 года был  агентом НКВД и оставался на
службе советской госбезопасности всю свою активную жизнь.
     Штандартенфюрер  СС  А.Ребане руководил  в  40-е -  50-е  годы засылкой
агентов   в  Эстонию  по   заданию   английской   разведки,   предварительно
согласовывая все  операции  со  своим московским  начальством.  Всех шпионов
советская  контрразведка "вела"  с  первых их  шагов по прибалтийской земле.
Конфуз был так  велик, что англичане отправили  Ребане на  досрочную пенсию.
Сомнения в "чистоте" эстонского  героя возникали  и  раньше.  Ему одному  из
немногих кадровых  офицеров эстонской  армии удалось избежать  расстрела или
Сибири в 1940  году после аннексии  Советским Союзом Эстонии. По официальной
версии,  ему  просто  очень повезло.  Старший лейтенант Ребане, сняв погоны,
спокойно работал  строительным рабочим  в Таллине  вплоть до самого  прихода
немцев в 1941 году. Статья в  "Постимеес" дает этому чудесному избавлению от
репрессий другое объяснение.
     Был ли штандартенфюрер Ребане  агентом НКВД или просто  враги эстонских
патриотов  пытаются  замарать   грязью  одну  из  немногих  имеющихся  в  их
распоряжении икон, уже вряд ли станет точно известно..."

     Ну, это газетчики  должны опираться  на  установленные  факты,  а  нам,
литераторам, они ни к чему. Чем меньше фактов, тем свободнее полет фантазии.
Я  настрочил заявку, заключил с  издательством  "Олимп" договор  и засел  за
роман.  Но уже через  полгода  понял,  что сюжет в одну книгу ну  никаких не
влезает, нужна вторая. Генеральный директор "Олимпа" Каминский  идею дилогии
одобрил, я  сдал  первую часть и принялся  за  вторую.  Но тут  позвонили из
издательства:
     - Зайдите в АСТ, у менеджера по продажам есть замечания.
     ("Олимп"  тогда  входил в  состав АСТ  на правах агентства - работали с
авторами, готовили  рукописи, делали  оригинал-макеты. АСТ издавало  книги и
главное - продавало. Отдел продаж играет в книгоиздании главную роль.)
     Прихожу.  Старший менеджер по продажам, холеный молодой человек в синем
блейзере  от  Хуго  Босса или Гуччи, с золотым "Роллексом", разговаривает по
мобильнику.    На   столе   флажок   на    круглой    подставке:    "Ударник
капиталистического  труда". Так  надо понимать,  для прикола.  Увидел  меня,
бросает в трубку:
     - Перезвоню через три минуты, ко мне тут писатель пришел.
     Стало даже интересно: что он успеет мне сказать за  три минуты? Однако,
успел:
     - Роман  ничего.  Но у  вас все события происходят  в Эстонии.  Русский
читатель это не купит. Перенесите действие в Россию.
     -  В  Россию -  куда?  -  удивился  я. - В  каком русском городе  могут
устроить торжественное перезахоронение эсэсовца?
     - Отказываетесь переделывать?
     - Не отказываюсь. Но хочу понять.  Куда перенести действие? В Смоленск?
В  Мухосранск? В деревню  Парашино Калязинского района? Мне нетрудно, только
скажите куда.
     - Тогда мы не будем издавать книгу.
     - Да и хрен с вами.

     В советские  времена это было  бы для автора катастрофой. Издательств -
раз-два и  обчелся, в  каждом многолетние очереди из  своих. Но, слава Богу,
времена уже были другие. Я распечатал рукопись  в трех экземплярах и отвез в
три издательства. Через  неделю все  три сказали "Берем", а еще  через месяц
первая книга дилогии под названием "Заговор патриотов" вышла в "Вагриусе". В
серии  "Сделано   в   России",  где   уже  были  изданы  "Банк",  "Кафедра",
"Супермаркет"  и  еще  несколько романов а ля  Хейли.  Я  не понимал,  какое
отношение к этой  серии  имеет  моя эстонская  история, но  хозяин -  барин:
несерийные книги очень неохотно берет торговля.

     Месяца  через  три я  сдал вторую  книгу  дилогии и  случайно  оказался
участником  совещания  в  узком  кругу  под председательством  коммерческого
директора "Вагриуса" Ильницкого. Обсуждалась проблема: почему серия "Сделано
в России" плохо продается. Присутствовали главный редактор, зав. редакцией и
ведущий  редактор  серии.  Валили, как всегда, на плохую  рекламу,  даже  на
задержку  зарплат  бюджетникам,  из-за  чего   бедные  бюджетники  не  имеют
возможности покупать книги.  И черт  меня  потянул  за язык.  "Мы  не о  том
говорим,  -  поделился  я своими  соображениями. - Начинать нужно с  другого
конца. Парадокс в том, что из  всех присутствующих только один человек читал
все книги  серии. Это я".  Так оно и  было: штатные редакторы читали  книги,
которые  они  вели, зав.  редакцией просматривал  рукописи  после  нештатной
редактуры, а коммерческий директор довольствовался устными отзывами.
     - Вы хотите сказать,  что прочитали  все  четырнадцать книг?- усомнился
Ильницкий.
     - Все шестнадцать, - подтвердил  я, даже  не подозревая, какую  яму рою
самому себе.
     - А не затруднит вас сделать по ним что-то вроде рейтинга?
     - Не затруднит.

     Через  два дня рейтинг был готов.  Никаких трудностей это не составило.
Незадолго до этого, занявшись жанровой литературой, я обнаружил, что забываю
содержание большинства книг едва ли  не раньше, чем дочитываю. Поэтому  взял
за правило фиксировать парой строк. Типа: "Толстой, "Анна Каренина". Дама из
высшего общества влюбилась  в  офицера, он к ней охладел,  она бросилась под
поезд.  Талантливо,  но  длинновато".  По  этим  записям я  и  рассортировал
"Сделано в России":
     *****  -  очень  интересно.  (Пять звезд  получила только  одна книга -
"Большая пайка" Дубова, которую на  самом деле по материалам Дубова  написал
один из редакторов "Вагриуса". По ней был позже снят фильм "Олигарх". Фильма
не видел, но роман в своем роде замечательный.)
     **** - интересно.
     *** - любопытно.
     ** - можно читать, можно не читать.
     * - лучше не читать.
     Своему роману из присущей мне скромности я дал четыре звезды, но честно
оговорился,  что он  в серии -  не пришей кобыле хвост.  Из шестнадцати книг
серии интересными  были штук  шесть. Но весь  фокус  состоял в  том, в каком
порядке они выходили. Вот в каком:
     **
     **
     ***
     *
     ****
     *

     Когда рейтинг лег на стол коммерческому директору, мне даже не пришлось
спрашивать его,  понимает ли он теперь, почему серия не продается. Ильницкий
сухо  поблагодарил  меня  и  скрылся   в   кабинете  генерального  директора
Скарондаева.  (В  одном из романов Пелевина  он фигурирует как  Сракондаев.)
Понимал. Читателю,  не знающего  тонкостей  книгоиздания,  нужны объяснения.
Редакторы  "Вагриуса"  люди  очень  профессиональные, а  серия  провалилась,
потому  что была допущена  идиотская  ошибка в стратегии.  Что нужно,  чтобы
серию   читали  (и  покупали)?   Начать  с  самых  лучших  книг,   хотя   бы
четырехзвездных.  Потом  можно  дать  трехзвездную.  И  лишь   когда   серия
прижилась, можно разбавлять тем, что есть. Если же начать с говна, как это и
было сделано, уже третью книгу никто не купит.

     На следующее утро позвонила моя редактрисса:
     - Что вы наделали, Виктор?!
     - Что я наделал?
     - Серия "Сделано в России" закрыта, все рукописи из плана выброшены!
     - То есть как?
     - А вот так!
     - А как же вторая книга моей дилогии?
     - Так же! О чем я вам и толкую!

     На этом мое сотрудничество с "Вагриусом" кончилось. Смотрели на  меня в
издательстве,  как на врага.  Потому  что,  кроме  "Сделано в  России", были
закрыты  и  еще какие-то  серии,  а редакторов  обязали  каждую новую  книгу
сопровождать бизнес-планом, в чем они ни уха, ни рыла  не понимали. Дальними
последствиями моей  самодеятельности  (или просто так  совпало) была ревизия
коммерческой деятельности "Вагриуса", которая обнаружила неликвидных книг на
18 миллионов долларов. Скарондаева уволили тут же, позже ушли  и Ильницкого.
А моя  рукопись  так и  зависла. Что  доказало  верность правила "Инициатива
наказуема".

     Об этом я и рассказал Лене Д. из нового издательства "Пальмира".
     - Пришлите книги, - попросила она. -  Перешлем хозяину  в  Торонто.  Он
всегда сам решает, что издавать.
     - Почему в Торонто?
     - Там штаб-квартира  его компании. "Пальмира" -  международный холдинг.
Издательство часть компании. Далеко не главная.
     Послал,  почему  нет?  И как в болото, без  всплеска. А между тем время
шло, жизнь подбрасывала мелкие сюжеты. В один  прекрасный вечер  неизвестные
злоумышленники  до полусмерти избили  в лифте старшего менеджера по продажам
АСТ  и  раскроили   ему  кастетом   череп.  Насчет  кастета   они,  конечно,
погорячились,  как-то  негуманно,  можно  было  бы  и  без  этого.  "Ударник
капиталистического  труда"  надолго  попал в  больницу.  Этим воспользовался
"Олимп" и еще раз  подсунул АСТ первую книгу моей дилогии. На этот раз место
действия никаких возражений не вызвало.
     -  Давай вторую  книгу, -  распорядился Каминский. - Сразу  запускаем в
работу.
     Помятуя  об очень  хороших условиях "Пальмиры",  я тянул  сколько  мог.
"Пальмира"  упорно молчала.  Наконец сдался, отправил рукопись в "Олимп".  И
надо же  было так случиться,  что буквально в тот же вечер позвонила Лена  и
радостно сообщила:
     - Живову книги понравились, будем издавать. Завтра утром он прилетает в
Москву, хочет встретиться с вами.
     - Кто такой Живов?
     - Хозяин "Пальмиры".
     - Он прилетает специально, чтобы встретиться со мной?
     -  Нет, что вы.  Он бывает в Москве примерно раз в месяц. Заодно решает
издательские дела. Завтра в шестнадцать. Сможете приехать?
     - Смогу, почему не смогу...

     Ехать  мне  в "Пальмиру" было  не с чем, но у меня  язык не  повернулся
сказать об этом. Ладно, подумал,  потом скажу. Познакомимся, а там, глядишь,
какие-нибудь  совместные  идеи  возникнут. И  я поехал,  не  подозревая, что
вступаю в совершенно новую для меня полосу жизни.

     "Пальмира"  арендовала  офис у  приборостроительного завода недалеко от
Комсомольского  проспекта. Никакого строительства  приборов я не заметил, от
завода  осталась только  проходная  с  вертушкой  и вахтером, который строго
требовал   пропуск,  но   пропускал  и  так.   Офис  тесноватый,  но  вполне
современный:  евроремонт,  вышколенная секретарша.  Пока  мы с Леной  курили
перед  совещанием  в  темном  предбаннике,  она  рассказала,  что  знала,  о
владельце  "Пальмиры".  Вадим  Живов.  Коренной  москвич.  В  Канаде  давно.
Компания очень  серьезная -  оптовая торговля обувью, какими-то лекарствами.
Издательство   создал  года  два  назад.  Говорили,  сначала   хотел  купить
"Вагриус", но почему-то не получилось. Платит редакторам хорошо, но работать
с ним трудно. Современную  литературу  знает плохо,  никогда нельзя сказать,
что  ему  понравится,   а  что  нет.  Даже  не  понятно,  на  кой  черт  ему
издательство.

     Живов оказался худощавым моложавым человеком,  как мне показалось - лет
тридцати  пяти. Потом  я  узнал,  что ошибся  -  ему  было  тридцать девять.
Сдержанный, довольно  закрытый. Кроме меня и  Лены, в кабинете был  еще один
маленький человек по фамилии Урушадзе (сейчас он занимает странную должность
генерального  директора литературной  премии  "Большая книга").  А  тогда  в
отсутствии Живова руководил издательством.
     - Мне понравилась ваш книги, - благожелательно сказал Живов. - Надеюсь,
вы станете нашим автором.
     - Хотелось бы, - ответил я. - Но права на дилогию я уже отдал "Олимпу".
     От его благожелательности не осталось и следа.
     - Почему я узнаю об этом только сейчас?
     Вопрос был обращен к Урушадзе, тот  суровым  жестом  переадресовал  его
Лене. Она сидела ни жива, ни мертва. Пришлось поспешить ей на помощь:
     - Я ждал вашего решения два  месяца.  Больше не мог. Вы опоздали на три
часа.
     - Понял. Извините за беспокойство. Спасибо.

     На этом совещание закончилось. На Лену было жалко смотреть.  Но  уже на
следующее утро она позвонила с радостным изумлением:
     -  Что  происходит?  Вчера я была  уверена, что  Урушадзе меня  уволит.
Сегодня  он  сама любезность,  благодарит,  что привела  такого  интересного
автора. В чем дело?
     Я отшутился:
     - Наверное, он понял за  ночь, что вы привели действительно интересного
автора.

     На  самом  деле  причина  была  в  другом.  При  всей  краткости нашего
знакомства  Живов  меня  заинтересовал.  Человек  жесткий,  очень   успешный
предприниматель,  зачем  ему  связываться  с   таким  неверным   делом   как
книгоиздание?  Ответ  напрашивался  сам  собой: бизнес приелся, душа  просит
чего-то другого. В тот же вечер я послал ему е-мейл:
     "Вадим, у меня  создалось впечатление, что прежние жизненные приоритеты
утратили для  Вас  привлекательность, и Вы ищете возможности реализоваться в
интеллектуальном плане.  Почему  бы Вам не  написать  книгу о  себе?  У меня
немалый  опыт работы с такими книгами. Уверен, что Вам есть что  рассказать.
Как Вы на это?"
     Ответ пришел через полчаса:
     "А  что,  забавно.  Писатель из  меня никакой,  но рассказчик  вроде бы
ничего. Давайте попробуем".
     И почти на два года я погрузился в чужую жизнь.

     С  чем это сравнить? С тем, как после 91-го года мы проснулись в другой
стране и выживали,  как  во  внезапной оккупации или  вынужденной эмиграции?
Нет, пожалуй.  Все выживали, кто как мог, но в общем похоже, ничего нового я
рассказать  не  смогу.  Как  меня  захватили  в  плен  инопланетяне  и  вот,
вернувшись, я рассказываю,  какие у них усики и присоски? Тоже нет. Два года
я прожил жизнью другого человека, не похожего на меня, как инопланетянин, не
похожего на всех людей, которых я узнал  за свои  немалые годы. Но он не был
инопланетянином,  он был  наш,  рожденный той же землей, что и я, выросший в
той же Москве, но в генах его как-то не так повернулась  какая-то хромосома,
и получился характер, который я даже не знаю, с кем сравнить. С Демидовым, с
Морозовым? Такие характеры русская  земля рождала постоянно.  Но в советские
времена они глохли,  как семена на  асфальте.  Но  вдруг  попали  на влажную
почву,  взрыхленную  перестройкой, и дали новую генерацию людей, без которых
невозможно представить нынешнюю Россию.  Они не покупают футбольных клубов и
стометровых  яхт, их  имена не значатся  в списках "Форбса", их состояния не
измеряются  миллиардами  долларов.  В  лучшем случае  -  миллионами.  Они  -
предприниматели.  В  прямом смысле  этого слова. Предприимчивые люди, с нуля
создавшие  свое  дело,  умело им  управляющие,  твердо  противостоящие  всем
угрозам свободного российского рынка - от бандитских наездов до чиновничьего
произвола. Вот таким человеком и был Вадим Живов.

     Чтобы написать книгу,  ее нужно сначала придумать.  У меня в  жизни был
забавный  эпизод, который  так и  лежал  в памяти,  дожидаясь  своего  часа.
Однажды   мы,    писательская    группа    туристов,   ждали   в   аэропорту
Франкфурта-на-Майне,  когда  объявят  регистрацию  на  рейс  до  Москвы. Шла
посадка на Нью-Йорк. Какие-то иностранные  люди уплывали по эскалатору вниз.
Вдруг дама из нашей группы в ужасе закричала:
     - Смотрите-смотрите! Это Левашов! Куда он?!
     И верно: на  эскалатор ступил человек, так похожий на  меня, что я чуть
было  не поверил, что это  я:  с  такой  же  прической, в  таком  же кожаном
пиджаке, с таким же кейсом.
     - Он в Нью-Йорк! - заходилась дама. - Остановите его! Что же вы стоите?
Остановите!
     В группе заволновались. Год был 85-й. Времена вегетарианские, но все же
невозвращение писателя грозило руководителю  группы крупными неприятностями,
а рядовым членам мелкими. Между тем "Левашов" спокойно себе скрылся из виду.
     - Успокойтесь, - сказал я даме. - Это не я. Я вот он, тут.
     - Да? И верно! - обрадовалась она. - Как вы нас напугали!
     Посмеялись, несколько  нервно.  А  мне  подумалось: а  если  бы это был
действительно  я?  Как  бы  сложилась моя  судьба там,  в Нью-Йорке?  И  как
сочетались  бы  судьбы  моего  двойника,  преодолевшего притяжение России, и
меня, оставшегося?

     - Название книги "Двойник", - объяснил я Живову дня через два, когда мы
снова  встретились в офисе "Пальмиры", уже один на один. -  Основной сюжет -
ваша судьба со всеми ее перипетиями.
     - А кто двойник?
     - Тот, кто остался. Может быть, я. Или кто-то еще. Пока не знаю.
     - Интересно, - подумав, сказал он. - Как будем работать?
     - Да так и  будем: вы рассказываете, я слушаю.  Знаю, что времени у вас
немного. Но есть электронная почта.
     Он не был бы деловым человеком, если бы не спросил:
     - Сколько вы хотите получить за свою работу?
     -  Много, -  честно  ответил я.  - Но  об этом говорить  рано.  Сначала
давайте поработаем. Может, ничего и не получится.
     Ответ, похоже, ему понравился.
     - Договорились.

     Так мы и работали. Бывая в Москве, он  приезжал  ко мне в  Малаховку, в
остальное время обменивались электронными письмами. Рассказчиком он оказался
хорошим, его память хранила неимоверное количество историй, связанных с  его
бизнесом  и  бизнесом  его  знакомых. Каждый  раз после трех-четырехчасового
разговора, на больше  меня  не  хватало, я долго  еще переваривал полученную
информацию, отбирая то, что годится для книги.

     Судьба этого поколения российских предпринимателей - тех, кому  сегодня
сорок  или  около того,  -  складывалась  по-разному. Общим,  пожалуй,  была
несмиренность  с  равенством во  всеобщей  скудости  (чтобы  не сказать  - в
нищете)  советской жизни, которая сегодня многим кажется золотым веком.  Эти
ребята рано поняли, что свободу дают только деньги.

     Семья  Живовых  была  относительно  благополучной. Отец  - профессор  в
московском  ВУЗе, мать - доцент. Отец  умер,  когда Вадиму было четырнадцать
лет. Зарплаты матери вполне  хватало на то, чтобы прокормить и одеть сыновей
- Вадима и его старшего брата Ярослава. Но смерть мужа обострила в ней страх
перед  нищетой,  пережитой  в  молодости.  В  1932  году  родителей  матери,
зажиточных псковских крестьян, раскулачили,  потом посадили. Она оказалась в
детдоме в Иркутской области, окончила техникум, работала электриком на шахте
"Александровская",   где  добывали  мышьяк.   Заболела  туберкулезом,  чудом
вылечилась,  поступила  в  московский   институт,  в  котором  читал  лекции
профессор  Живов.  С  замужеством  пришла  материальная  обеспеченность,  но
призрак  голода   преследовал  ее  всю   жизнь.  Даже  защитив  кандидатскую
диссертацию,  постоянно  занималась  разными приработками: шила  на  продажу
шапки из кроличьего меха, вязала по заказам трикотажные вещи  на специальной
машине,  сотнями  покупала на  Птичьем  рынке  по пять  копеек инкубаторских
цыплят   и   выращивала   их   на   даче.   В   сыновьях   она   воспитывала
самостоятельность, как  бы  приуготовляя  их к жестокости лежащей перед ними
жизни.
     Вадим   сказал,  что  пойдет  работать  на   "Москабель"  -  там  нужны
прессовщики, он узнал. Мать одобрила. Решение сына  ей понравилось, но она и
виду  не  подала.  Детство  кончилось.  В  пять  утра  требовательно  гремел
будильник, с шести  до девяти - смена  в  изолировочном  цеху "Москабеля", к
десяти  Вадим  успевал ко  второму  уроку  в  школе.  Так  и получилось, что
английскую  спецшколу  он  окончил,  как  тогда  говорили,   без  отрыва  от
производства.

     Все пять институтских лет (он поступил в МАИ, где учился старший брат),
Вадим получал повышенную  стипендию. Для  него это был вопрос не престижа, а
материальной независимости. Нельзя было и помыслить попросить у матери денег
на карманные расходы -  нарвешься лишь на  презрительный взгляд. Зарабатывал
сам  -  литейщиком,  штамповщиком,  сортировщиком  на  "Москабеле",   ночным
сторожем, уборщиком. Однажды в случайном разговоре  в  пивной прослышал  про
мытье  окон  в магазинах,  платят  вроде  неплохо.  Взял  справочник,  начал
обзванивать магазины. В  десятом сказали: приезжайте. За два  дня  заработал
восемьдесят рублей -  две  стипендии.  Сделал  инструменты из гидровакуумной
резины,  ребята  с  химфака МГУ подсказали  состав  моющего раствора. Собрал
бригаду,  позвал в  нее альпинистов из институтской  секции - мытье  окон  в
"высотках" было самой дорогой работой. Дело пошло. За лето Вадим зарабатывал
по пять-шесть тысяч рублей чистыми. По тем временам, когда зарплата в двести
рублей считалась приличной,  деньги немалые. Но  взятого  в  учебе уровня не
снижал. Это было бы расхлябанностью, а расхлябанности он себе не прощал. Уже
тогда  понял:  если хочешь  чего-то  в жизни добиться, нужно вкалывать, а не
валяться на  диване. Он  не  мог бы сказать, чего хочет добиться,  но твердо
знал, что это  будут большие деньги, а не те гроши, которые  он зарабатывает
на мойке окон. Такие большие, чтобы о них не думать.

     Всегда  интересно, как  наши успешные предприниматели  заработали  свой
стартовый капитал. В этом интересе присутствует не то чтобы ревность, но как
бы некий  укор  судьбе: почему они смогли, а я нет, что за несправедливость?
Ведь начинали одинаково, с нуля, отмена запрета на частнопредпринимательскую
деятельность была для всех,  закон о  кооперативах тоже для  всех. Почему же
они,  суки, жируют,  а я с трудом дотягиваю от получки  до  получки? Почему?
Потому. Удача - дама капризная, она не любит ленивых и слабовольных.

     Уже   через   год    после   окончания   института   Вадим   возглавлял
многопрофильный кооператив  "Контингент".  В нем  были  четыре  хозрасчетных
участка  по  мойке  окон  в магазинах  и  учреждениях, бригада  альпинистов,
обслуживающая высотные здания, четыре ремонтно-строительных подразделения. К
1989  году  на  счету "Контингента"  было два  миллиона  рублей,  свою часть
прибыли  Вадим  складывал  в раскладную  тахту,  в ящик  для  белья, он  уже
закрывался с трудом.
     Но не это принесло  главные деньги. Оставив кооператив на брата, вместе
с  двумя   компаньонами  Вадим  ввязался  в  очень  рискованную  авантюру  с
видеокассетами.  В  Сингапуре  кассета  стоила  два  доллара,  в  московских
комиссионках уходила по 90 рублей, по  тогдашним ценам черного рынка - почти
по  пять  долларов.  Навар -  три  доллара  с  кассеты.  Игра  стоила  свеч.
Компаньоны взяли в коммерческих банках краткосрочный кредит в сто  миллионов
рублей, через СП превратили его в пять миллионов долларов.
     Отдельными  траншами  отправляли   валюту  в  Торонто  на   счет  фирмы
Гольденберга, пять  лет назад эмигрировавшего в Канаду, старого друга одного
из компаньонов (в книге  я назвал его Тол