.  И  чтобы хоть как-то отвлечься,  случайно  ткнул сигаретой в  руку.  И
ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже  была. Но  это было -- как
комариный укус".  Вот тогда, сказал он, я и понял,  что есть кое-что сильнее
любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только надо о них думать, а
не  о боли. Предложил: не хотите  попробовать? И  мы  попробовали, каждый. И
ничего,  нормально  выдержали. С того дня у каждого на  левой  руке,  повыше
запястья,  по  метке  осталось.  А  у  самого  Артиста  их  было  четыре. Не
слишком-то, видно, ему везло в любви.
     Командующий долго рассматривал  потушенную сигарету, потом бросил  ее в
пепельницу и спросил:
     -- Что вы этим хотели сказать?
     Артист только плечами пожал:
     -- Да ничего.
     Командующий ахнул по столу ладонью так, что  на пол посыпались бумаги и
карандаши.
     -- Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!
     Я спросил:
     -- А кто?
     -- На, капитан, читай!
     Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем
была:  заместитель министра  обороны. Я  передал приказ Доку, он -- Боцману,
бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.
     -- Теперь  верите? -- спросил он.  -- Я был категорически против. Самым
категорическим образом!
     -- И ничего не смогли сделать?
     Он только развел руками:
     -- Ничего... Извините, ребята, но так получилось.
     -- Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, -- успокоил я его. --
Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне
обсираемся на каждом шагу. А причина-то  очень простая. Если боевой генерал,
командующий действующей армией, бессилен  против  министерской вши -- это не
армия. Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне -- увольте!
     Я содрал свои  капитанские  погоны, "Орден Мужества", первую мою медаль
"За отвагу", которой очень гордился, и все это  добро положил на  письменный
стол командующего. То же самое сделали Док, потом  Артист, Боцман,  Трубач и
Муха. Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон
и боевых наград свободной России.
     -- А чего ж "Орла" не бросаешь? -- хмуро поинтересовался он.
     --  Этот  орден был  мне вручен правительством Соединенных Штатов. А  к
нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!
     С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя
перед собой.
     Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко.  Других  ребят, которые
вернулись  домой в цинке под условным шифром "груз 200". Вот их мне было  до
муки жалко. А его -- нет.

     Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале.
Артист, Муха и Трубач  были коренными москвичами, тут  были  их родительские
дома, и старики были  еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и
трехлетний  сын,  жили  в  двухкомнатной  "хрущевке", которую дали  жене  от
фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он  получил  ее при
разделе его  двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне,
моей  жене Ольге  и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а  потом еще
дальше  --  в   деревню  Затопино  на  берегу  речки  Чесны.  Там  догнивала
изба-пятистенка,  пустовавшая   после  смерти  матери,  всего  на  три  года
пережившей отца.
     Другого дома у меня не было.

     <b>Глава третья</b>
     <b>ФОРС-МАЖОР</b>

     <b>I</b>

     Приказ был понятным. Хоть и не  сразу. Предельно четким. Если отбросить
словесную шелуху. А с точки  зрения нормальной  человеческой морали, которой
привык  руководствоваться  полковник  Константин  Дмитриевич   Голубков,  не
слишком,  впрочем,  об  этом  задумываясь, --  просто  чудовищным. Когда  до
Голубкова  дошла суть  дела,  словно  бы  специально  прикрытая  обтекаемыми
формулировками и специальной  терминологией, у него  едва брови  на  лоб  не
полезли. Да как же это? Да разве так можно? Да это же...
     Чччерт знает что!
     Но внешне он своих  чувств, конечно, не  проявил, лишь  нахмурился, что
вполне могло сойти за высшую степень сосредоточенности.
     Как и все участники этого совещания в очень узком кругу, он внимательно
слушал  начальника  управления,  дающего  установку, только все  строчили  в
черных блокнотах,  которые запрещалось выносить из  здания,  а Голубков лишь
постукивал своим блокнотом по колену. Это не укрылось от взгляда начальника.
Он прервался и с нескрываемым раздражением обратился к полковнику:
     -- Константин Дмитриевич, а вы  почему ничего не записываете? То, что я
говорю, кажется вам не важным?
     Голубков встал:
     -- Напротив, товарищ генерал-лейтенант...
     --  Не  товарищ  генерал-лейтенант.  Анатолий  Федорович.  Пора вам уже
привыкнуть к нашим порядкам.
     -- Виноват. То, что вы говорите, кажется мне очень важным. Поэтому и не
записываю. Что записано, то  забыто. У кого как, конечно, но про  себя я это
знаю  точно. Поэтому  записываю только мелочи,  которыми не стоит  загружать
память.
     -- И помните все, что я говорил?
     -- Повторить любую из ваших фраз?
     -- А сможете?
     -- Какую?
     -- Предпоследнюю.
     --   "Нестандартно   сложившаяся   ситуация   заставляет   нас   искать
нетрадиционные  подходы  к   разрешению  проблемы",  --  ни  на  секунду  не
задумавшись, повторил Голубков.
     --  Слово  в  слово,  --   подтвердил  один  из  участников  совещания,
старательно конспектировавший мысли руководителя.
     -- Любопытно, --  отметил  начальник. -- А  какой  была  моя  последняя
фраза?
     -- "Константин Дмитриевич, а вы почему ничего не записываете? То, что я
говорю, кажется вам не важным?"
     Начальник хмуро усмехнулся и кивнул:
     -- Садитесь. Как-нибудь вы мне расскажете, как тренировали свою память.
Продолжим, товарищи...
     "Чего  это я шута  из себя строю?"  --  неожиданно  разозлился  на себя
Голубков.
     Совещание  продолжилось. Голубков слушал  вполуха, но любую из фраз мог
повторить с полуслова. Как он тренировал  свою память? Да так и  тренировал.
Прослужи  тридцать лет в разведке и контрразведке  --  и  не тому научишься.
Сотни, если  не тысячи  деталей приходилось  постоянно  держать в голове.  И
часто то, что казалось главным, оборачивалось пустяком, а мелочь вылезала на
первый план. Поэтому мало было иметь хорошую или даже  очень хорошую память.
Она должна быть избирательной, способной удерживать самое важное, а второ- и
третьестепенное сдвигать  на  периферию,  в запасники,  как убирают в  чулан
ненужную вещь, которая если и понадобится, то неизвестно еще когда.
     И  теперь,  слушая  начальника Управления  по  планированию специальных
мероприятий  генерал-лейтенанта  Анатолия  Федоровича  Волкова,  Голубков  с
б&lt;F31334M&gt;о&lt;F255D&gt;льшим  интересом   рассматривал   его  самого,
нежели вдумывался в смысл  его  слов, -- эту  работу предстояло ему  сделать
позже, когда совещание кончится и Голубков вернется в свой кабинет на втором
этаже старинного московского особняка, у  чугунных  узорчатых ворот которого
висела    солидная,   но   совершенно   непонятная   по    смыслу   вывеска:
"Информационно-аналитическое  агентство  "Контур" и  постоянно прогуливались
три молодых человека в штатском.

     Волков  был  примерно ровесником  Голубкова  или даже года  на  два-три
младше: вряд  ли  ему  было  больше пятидесяти.  Обычно он  ходил  в строгих
темно-серых или  темно-синих  костюмах  с  подобранными  в  тон  рубашками и
галстуками.  Эти костюмы, сухое  лицо, явно  очень дорогие  очки  в  золотой
оправе делали Волкова похожим на кого угодно: на университетского профессора
откуда-нибудь  из   Сорбонны,  на   высокопоставленного   правительственного
чиновника, на депутата Госдумы, -- но только не на матерого контрразведчика,
кем он,  собственно, и был. А на  кого,  впрочем, должен быть похож  матерый
контрразведчик  в  крупных  званиях?  Как  раз  на  профессора Сорбонны  или
депутата Госдумы.
     Голубков  познакомился  с  ним  давно, еще в  Афгане,  в  самом  начале
заварушки с Амином. Волков тогда был уже полковником госбезопасности. В свое
время он закончил Академию КГБ, служил  в "конторе", неизвестно,  чем он там
занимался,  но продвигался быстро. И в Кабуле в конце семьдесят девятого и в
начале восьмидесятого он  был,  как  понимал Голубков, одним из практических
руководителей  дворцового переворота,  который  позже,  как  водится,  стали
называть демократической революцией.
     У самого  Голубкова,  хоть  он и закончил  училище с  отличием,  служба
поначалу шла  ни шатко ни валко: покомандовал взводом, ротой, поотирал штаны
в штабе батальона,  а потом попал в разведку полка. В семьдесят девятом  был
все  еще   капитаном,   и  только   перед  введением  в   Афганистан  нашего
"ограниченного контингента"  ему дали  майора и назначили командиром особого
подразделения. Его подразделение  было активно  задействовано  в  операциях,
которыми руководил Волков.  По  ходу дела  они довольно часто встречались, и
уже тогда, видно, молодой полковник КГБ Волков приметил простоватого с виду,
но толкового майора Голубкова, который очень быстро вник в местные условия и
на  оперативках  давал дельные советы. Упорно спорил,  когда к ним не хотели
прислушиваться, а когда поступали вопреки его мнению и проваливали операцию,
позволял  себе делать  морду колодкой  и  даже  бурчать:  "А  что  я вам ...
говорил?" При этом коротенькая пауза, которую он делал после "вам", была как
раз такой длины, что в нее точно влезало слово "мудакам".
     Война, какой бы говенной  она  ни была, все равно для военного человека
--  дело.   К   середине  кампании   Голубкову   досрочно  присвоили  звание
подполковника,  а когда наш  "ограниченный  контингент"  победоносно покидал
братскую республику, выполнив  интернациональный долг,  в последней  колонне
вместе с генералом Громовым был и свежеиспеченный полковник Голубков.
     После Афгана  он надолго потерял Волкова  из виду и вновь  встретился с
ним только в Чечне. Волков бывал там наездами, все время в штатском. В каких
он  уже  был  званиях  и  чем  занимался  --  об   этом  можно  было  только
догадываться.  Голубков  догадывался.   Каждый  приезд   Волкова   в   Чечню
обязательно предшествовал какому-нибудь событию.  Волков недели три торчал в
Грозном перед тем, как убрали  Дудаева. Перед первым штурмом Грозного тоже с
месяц мелькал то в штабе армии, то в полковых контрразведках. И еще пару раз
было  такое. Последний  его  приезд  в Грозный,  срочный и  самый  короткий,
Голубков, правда,  ни  с  чем  конкретным  определенно  связать не смог.  Он
совершенно случайно столкнулся с Волковым, когда  заглянул  просто  так, без
дела,  к  своему  давнему, еще  с  Афгана, другу, полковнику  Коле  Дьякову,
командиру спецназа.  Был поздний вечер,  в городе и окрест было  тихо,  лишь
слегка постреливали, и Голубков рассудил, что сейчас самое время раздавить с
Дьяковым  заветный  "кристалловский"  бутылек,  привезенный  Голубковым   из
Москвы, где он был в краткосрочном отпуске.
     Но  застолье пришлось задержать: у Дьякова сидел Волков. Он сразу узнал
Голубкова,  дружески  поздоровался и  извинился, что  еще на некоторое время
придется отвлечь полковника Дьякова  от более приятных дел. При этом он явно
намекал на завернутую в газету бутылку под мышкой Голубкова. А Голубков и не
собирался ее прятать.
     Пока  они   заканчивали  разговор,  Голубков  аккуратненько  расспросил
водителя  "уазика", на котором приехал Волков, и выяснил, что тот прилетел в
Грозный  всего  полтора  часа  назад  на  военно-транспортном  "Ане", причем
никакого  груза на  борту  не  было, а из  пассажиров  был только один  этот
штатский,  минут  сорок пробыл в штабе армии и  после этого  приказал  сразу
везти его сюда.
     -- О  чем  он  тебя  пытал?  -- поинтересовался Голубков,  когда Волков
наконец  уехал и они  смогли  приступить к занятию,  которое  оба уважали за
возможность расслабиться и душевно поговорить.
     Дьяков только плечами пожал:
     --  Не понял.  О Пастухе расспрашивал, о его ребятах.  О  каждом, очень
подробно. Если забрать их у меня хотят -- вот я их отдам! Да и куда забрать?
Горячей, чем здесь, нигде нет. Разве что в Таджикистане. Но вряд ли. Скорее,
к наградам  хотят представить. Они сегодня Ису Мадуева и девять его басмачей
свели на конус. Правда, Тимоху потеряли. Так что ему -- посмертно...
     Каково же  было изумление Голубкова, когда на следующий  день он узнал,
что Пастухов и вся его команда приказом сверху разжалованы, уволены из армии
и вывезены самолетом  в Ставрополь,  где располагался штаб военного округа и
где в офицерских общежитиях жили их семьи. Он даже подъехал к Дьякову, чтобы
узнать,  в чем дело (по телефону такие  разговоры ни к чему). Но Дьяков знал
не больше, чем сам Голубков, он был в состоянии только материться.
     Чудны   дела   Твои,   Господи!   Лучшие   из   лучших.   Профессионалы
экстра-класса.  Испытанные  в  десятках самых опасных и безнадежных  дел. Да
чего же такого они могли натворить?!
     Так и лег камнем на душу этот безответный вопрос.
     И еще одно событие произошло поздно ночью того же дня: нарвался на мину
"уазик", в  котором  возвращался из  штаба армии в свою часть  генерал-майор
Жеребцов.  Дело, в общем, обычное: и БТРы подрывались, и БМП, и "КамАЗы". Но
как  могла оказаться  мина на  асфальтовом шоссе всего в двухстах  метрах от
блок-поста?  Когда  ее  успели  заложить?  Как?  Дырка в  асфальте была? Или
раздолбали ломами?  Эксперты  облазили  всю  воронку,  но  ничего  толком не
выяснили:  обычная  противопехотная  мина.  А  как  "УАЗ"  умудрился на  нее
наскочить -- у водителя уже не спросишь. Всех троих разнесло  -- и водителя,
и генерала, и солдата охраны.
     То, что от них осталось,  собрали и отправили в  запаянном цинке домой.
Еще  один укос смерти в этой бессмысленной  и  бездарной  войне.  Сокрушенно
покачали головами, похмурились, но  никто от горя волосы на себе не рвал. Не
больно-то его любили, Жеребцова. С большим гонором был мужик, таинственность
на  себя напускал,  намекал  на  свои  связи  в  Москве, тертыми-перетертыми
полковниками пытался командовать, как  салагами. Ну, Бог ему теперь судья. С
тем и проехали.
     Поспешное изгнание  из армии  капитана Пастухова и его ребят  и  гибель
генерала Жеребцова связывались лишь одним -- присутствием в Грозном Волкова.
Но сколько ни  прокручивал  Голубков всю ситуацию,  какие  сопоставления  ни
пытался делать,  по всему выходило -- просто  случайность.  Волков в Грозный
прилетел,  конечно,  не просто так -- да еще и срочно, спецрейсом. Следовало
подождать, что произойдет в ближайшее время, и только потом уже можно  будет
делать какие-нибудь выводы.
     Самого  Волкова Голубков совершенно неожиданно для себя встретил уже на
следующее утро. Но для Волкова эта встреча была явно не случайной, он просто
попытался придать ей вид случайности. Заглянул в кабинет  Голубкова, сказал,
что заскочил по пути хоть поздороваться со старым боевым товарищем. Посидел,
повспоминали Афган, порасспрашивал, как идет служба.
     -- Вы надолго к нам? -- осторожно поинтересовался Голубков.
     -- Нет, через час возвращаюсь в Москву, -- ответил Волков и, пожимая на
прощание  руку,  ободрил:  -- Держитесь,  Константин Дмитриевич.  Скоро этой
войне конец.
     -- Как скоро?
     -- Стараемся до  президентских  выборов подписать договор. Но получится
ли -- вопрос. В Чечне, сами знаете, никогда ничего заранее не угадаешь.
     -- Дерьмовая война, -- сказал Голубков.
     -- Сложная война, -- согласился Волков.
     Вот теперь  ясно стало, зачем  он прилетал в Чечню.  В стране  набирала
обороты  предвыборная кампания, и Чечня для Ельцина  была  как рыбья кость в
горле. Если бы  удалось  ее хотя  бы  приостановить, победа Ельцина была  бы
обеспечена уже в  первом туре. Мирные переговоры  по  Чечне  стали элементом
предвыборной борьбы. И Волков, по-видимому,  имел  задачу  им содействовать.
Своими, понятно, методами. Значит, можно было ожидать, что в самое ближайшее
время бесследно исчезнет, подорвется на мине или будет убит при невыясненных
обстоятельствах  какой-нибудь   из   наиболее  непримиримых   последователей
Дудаева. И скорее всего -- не один.
     Но время  шло, а ничего неожиданного не происходило. Стычки федералов и
боевиков  то вспыхивали, то стихали, подписывались соглашения о перемирии  и
прекращении  огня,  которые  тут  же  нарушались. Но последствия  пребывания
Волкова в Грозном все же проявились -- и совершенно непредсказуемым образом.
Голубков был срочно вызван в Москву, с неделю его гоняли по разным кабинетам
Министерства обороны  и  ФСБ  на  собеседования  с генералами  и  штатскими,
которые не имели обыкновения называть  себя, а  потом  в Главном  управлении
кадрами объявили:
     -- Есть  мнение  предложить вам  новое место  службы. Здесь, в  Москве.
Экспертом в Управлении по планированию специальных мероприятий. Вы согласны?
     У  Голубкова  хватило  ума  не  спрашивать,  что  это   за  специальные
мероприятия, но другой вопрос он задал:
     -- Кто начальник этого управления?
     Это был нормальный вопрос, законный.
     -- Генерал-лейтенант Анатолий  Федорович  Волков, -- ответил кадровик и
добавил: -- Он вас и рекомендовал.
     Примерно такого ответа Голубков и ждал.
     -- Я согласен, -- немного подумав, сказал он.
     А почему бы  и нет?  Чечней  он  был  уже  по  горло  сыт.  Перспективы
продвижения  по  службе там не было никакой, да  Голубкова  это давно уже не
волновало. Стать генералом  ему не светило ни  с какой стороны.  Возраст  не
тот. Да и  не та  это  была  война, на которой боевой  офицер  может  быстро
сделать  карьеру.  Карьеры  делали  в  штабах,  при  большом  начальстве.  У
Голубкова же за все время службы был только один шанс для рывка: сразу после
Афгана  поступить  в  Академию  Генштаба.  Но  он упустил  этот  шанс:  Нюра
забеременела  третьим  ребенком,  с жильем пришлось повозиться, пока  сумели
обменять  двухкомнатную  квартиру Голубкова в Екатеринбурге и  двухкомнатную
малометражку  родителей  Нюры  в  Москве  на  трехкомнатную  в  подмосковном
Калининграде. Переезд, обустройство,  то да се -- так и ушло время. Ну, ушло
и ушло.  По  крайней мере, его  солдаты и молодые офицеры не будут  посылать
заявки  на радиостанцию "Маяк" с просьбой исполнить  для любимого  командира
песню "Как хорошо быть генералом".
     Что  же   до  специальных  мероприятий...  Контрразведка   и  в  Африке
контрразведка.  Разберемся как-нибудь, не  пальцем деланы. Зато дома, каждый
вечер с семьей -- кроме командировок, которых, догадывался  Голубков,  будет
немало. И  все  равно -- дома. Нюше  помощь, да и  дети требовали отцовского
глаза.
     Конечно, согласен.
     Через полчаса кадровик ввел его  в кабинет начальника Управления, а сам
на черной министерской "Волге", утыканной антеннами, вернулся на Фрунзенскую
набережную, в "пентагон".
     -- Товарищ генерал-лейтенант, полковник Голубков прибыл для дальнейшего
прохождения  службы, -- по всей форме  доложился Голубков, хотя Волков был в
штатском.
     -- Отставить. У нас  нет ни  генералов, ни  полковников. Есть  Анатолий
Федорович  и  Константин Дмитриевич.  -- Волков  вышел  из-за своего  стола,
обставленного десятком телефонов и аппаратов спецсвязи, пожал Голубкову руку
и указал на одно из глубоких кожаных кресел, стоявших у стены кабинета возле
низкого  журнального  столика.  --  Рад вас  видеть,  Константин Дмитриевич.
Присаживайтесь. Этот вызов для вас был, наверное, полной неожиданностью?
     --  Не  полной,  --  признался  Голубков.  --  Ему предшествовала  наша
случайная встреча перед вашим отлетом из Грозного. Бойцы вспоминают минувшие
дни.
     -- Что дает вам основания связывать эту встречу с вашим вызовом?
     -- Генерал Жеребцов.
     -- Неплохо,  -- отметил Волков. -- Вы  правы. Гибель генерала Жеребцова
обезглавила  нашу резидентуру  в Чечне. Нужно  было срочно искать замену.  У
меня была мысль предложить вашу кандидатуру, но...
     "Должность генеральская, а ты всего лишь старый полковник", -- закончил
про себя его фразу Голубков.
     -- Дело не в том, что это  генеральская должность, -- словно бы угадав,
о чем он думает, продолжал Волков. --  Совсем не в этом. Я не знаю человека,
который лучше вас ориентировался бы в обстановке в  Чечне.  Но вы совершенно
незнакомы  со   спецификой   нашей  работы.   Поэтому   мы  остановились  на
промежуточном   варианте:  в  Чечню  мы  откомандировали  одного   из  наших
сотрудников, а ставшую вакантной в  результате кадровых передвижек должность
я  решил предложить вам.  У нас  работают специалисты  высшей квалификации в
самых различных областях. Но  порой  им не  хватает того,  что  я назвал  бы
заземленностью, умения оценить ситуацию с самой что ни на есть бытовой точки
зрения.  В  том числе и моральные аспекты проблемы. Вероятно, и мне этого не
всегда  хватает.  Поэтому  иногда  случаются  осечки.  А  одна из  программ,
блестящая по  замыслу  и  сулившая  огромную  практическую пользу,  едва  не
обернулась для нас катастрофой. Именно потому, что не был учтен нравственный
фактор, взгляд самого обычного человека. У вас вопрос?
     У  Голубкова  был, конечно, вопрос. И не один  -- штук  пятнадцать.  Но
задал он только один:
     -- Кому подчиняется Управление?
     -- Уполномоченным  на  то лицам,  -- чуть помедлив,  ответил Волков. --
Умеете вы задавать вопросы.
     -- А вы умеете на них отвечать.
     Волков усмехнулся:
     -- Это  моя  профессия.  Итак, Константин  Дмитриевич, я уверен, что мы
сработаемся. Не хуже,  чем в  Кабуле.  Особенно если  вы  не будете заявлять
после каждой неудачи: "А что я вам, придуркам, говорил?"
     -- Я так не заявлял, -- запротестовал Голубков.
     --  Но так  думали. И были  в  большинстве случаев, насколько  я помню,
правы.  Завтра  я  представлю  вас  коллективу  и  вашему  непосредственному
начальнику --  генерал-майору Александру Николаевичу Нифонтову. Первое время
мы  не  будем  вас  задействовать  в  разработке   конкретных   мероприятий.
Осматривайтесь, осваивайтесь, а там и до дела дойдет.
     -- Каковы будут мои обязанности в этот период адаптации?
     -- Вы  --  эксперт оперативного  отдела. Вот и будете давать экспертные
заключения по нашим программам.
     -- С точки зрения здравого смысла? -- уточнил Голубков.
     -- Нет.  У вас огромный профессиональный опыт.  Он и будет вам основной
опорой. Кстати, у вас есть цивильный костюм?
     -- Есть один.
     -- Придется вам разориться еще на пару. У нас  принято ходить на работу
в штатском. Мне,  правда, приходится надевать мундир чаще  -- когда вызывают
наверх... Желаю успеха!..

     Месяца два Голубков  осматривался  и вникал.  Он довольно  быстро и без
труда, не задавая никому лишних вопросов, разобрался в структуре Управления.
В    нем   было   четыре   крупных   отдела:   оперативный,   аналитический,
внешнеполитический и внутриполитический. Особняком стоял отдел компьютерного
обеспечения  -- информационный.  Он  занимал весь цокольный  этаж, на  входе
постоянно   дежурила  внутренняя   охрана,   а  вход  разрешался  только  по
специальным разовым пропускам.
     По программам, которые поступали к нему на отзыв, Голубков  определил в
общих  чертах  и  сферу деятельности  Управления.  Она  озадачила  его своей
разноплановостью.  Были  конкретные   разработки,  связанные  с   Чечней   и
Таджикистаном, с  противодействием акциям иностранных  спецслужб.  Но были и
совершенно  неожиданные:  программа  стабилизации  обстановки  в  Кузбассе и
Воркуте, комплекс мероприятий по предотвращению перекачки из России на Запад
капиталов в валюте.
     Понятно, что далеко не все разработки проходили  через него, но главное
Голубков уяснил. Управление относилось не к ГРУ или Службе внешней разведки,
как  он  поначалу  было  решил,  не  к ФСБ  и  не  к  Министерству  обороны.
"Уполномоченные на  то  лица",  которым непосредственно  подчинялся  Волков,
сидели в Белом доме, а возможно -- и в самом Кремле. Для высшего руководства
России Управление было инструментом для решения наиболее деликатных проблем.
Это  и  сообщало  ему  особую  значимость,  а  его  сотрудникам  --  чувство
избранности,  превосходства  над  простыми   смертными,  будь  они  даже   в
генеральских званиях.
     Как и  в любое подобное заведение, попасть сюда было не так-то  просто.
За плечами многих нынешних коллег  Голубкова  были зарубежные  университеты,
МГИМО, военные  академии, некоторые даже прошли двухгодичный курс обучения в
Международном центре стратегических исследований имени  Джорджа Маршалла  --
он находился где-то в Баварии, в Альпах. Нередки были известные  всей России
фамилии -- сыновья крупных военачальников, дипломатов, министров. Учреждение
было сверхсекретным, что лишний раз подчеркивалось атмосферой царившей здесь
всеобщей   подозрительности.   Никто  не  говорил  о   своих  делах  даже  с
сослуживцами  из  своего  отдела --  не  столько в силу  требований  режима,
сколько в еще большей степени для того, чтобы придать  себе таинственности и
значительности.
     Появление  Голубкова   в  Управлении  было  воспринято  с  нескрываемой
настороженностью. Но когда выяснили, что никакой руки у него нет и никому он
не  сможет  составить   конкуренции,  отношения   выровнялись.  А   главное,
разобрался что  к  чему генерал-майор  Нифонтов, непосредственный  начальник
Голубкова, получивший лампасы и передвинутый на генеральскую должность после
гибели  Жеребцова. Едва  Нифонтов  понял,  что  никакого подвоха  со стороны
Голубкова можно не опасаться, он приоткрылся и оказался нормальным  мужиком,
с которым можно  было  говорить напрямую.  Они даже перешли  на "ты", хоть и
обращались друг к другу по имени-отчеству.
     --  Я  одного  до сих  пор  понять  не могу,  -- однажды  признался ему
Голубков. -- Как я оказался среди этой публики?
     -- Да, публика та еще,  -- согласился Нифонтов.  --  Но кому-то нужно и
пахать. Так ты здесь и оказался.
     -- А ты? -- поинтересовался Голубков.
     -- И я так же. Только раньше тебя.
     -- После Афгана?
     --  Нет. Пять лет  назад, когда  Управление только  создавалось.  После
Южного Йемена и Анголы. Но ты меня об этом не  спрашивал, а я тебе ничего не
говорил.  И  вообще, Константин Дмитриевич, поаккуратней с  вопросами. Здесь
этого не любят.
     -- Это я уже понял, -- кивнул Голубков.
     Из  слов Нифонтова он уяснил еще  одно.  Управление  создано  пять  лет
назад. В  девяносто  первом.  А что было в девяносто первом? Когда-нибудь на
экзаменах  по  истории  школьники  будут  ковырять в носу,  раздумывая,  как
ответить  на этот  вопрос. Но сейчас, в девяносто  шестом,  это  еще не было
историей.  В девяносто первом  был первый путч,  ГКЧП-1. И громоздкая машина
КГБ  промедлила  с  выбором.  Это и было  началом ее конца. И  Управление, в
которое отбирались самые надежные кадры, было призвано стать важным мозговым
центром новой структуры государственной безопасности.
     Нифонтов и  сообщил Голубкову, что тот включен в группу, которой  будет
поручено срочное и важное дело.
     --  Какое? -- полюбопытствовал Голубков, рассудив,  что этот вопрос  он
вполне имеет право задать.
     -- Понятия не имею, -- ответил Нифонтов.
     -- А почему решил, что оно срочное и важное?
     -- Очень просто. Следи. Полчаса назад шеф приехал в Управление. Мрачнее
тучи. В  форме.  Значит,  был наверху.  Сразу приказал  сформировать группу.
Значит  --   горит.   Включили   троих   из  аналитического   отдела,   трех
международников, а от нас  меня,  тебя и  майора  Васильева. Обычно берут по
двое.  Значит, дело важное. И сдается  мне -- какое-то  необычное. Больно уж
шеф вздрючен. Пошли, через пять минут он будет давать установку. Вопросов не
задавай,  --  предупредил Нифонтов уже возле кабинета Волкова.  --  Он этого
очень не любит. Считает: сначала разберитесь, а потом приходите с вопросами,
если они возникнут...

     На  таком  совещании  у  начальника Управления  Голубков  присутствовал
впервые, и его крайне озадачила манера, в  которой Волков изъяснялся.  Через
слово  мелькало:  "объект внимания", "фактор угрозы",  "директриса  поиска",
"рычаг  воздействия".  Эту  профессиональную  терминологию  Голубков  сдавал
когда-то в училище, но  с тех пор не  было ни  одного случая, чтобы возникла
нужда ею  воспользоваться. Да и не поняли бы  его офицеры.  Вздумай он таким
образом ставить им боевую задачу, кто-нибудь обязательно бы сказал:
     -- А теперь, товарищ полковник, своими словами.
     Оперативка длилась минут двадцать, но  Голубкову показалось, что прошло
не меньше часа. Наконец Волков сказал:
     -- Таково  задание  в  общей форме.  Все материалы  вам будут  розданы.
Изучайте. Начальником  группы  назначается  Александр  Николаевич  Нифонтов.
Курировать вашу работу буду лично я. Дело  сверхсрочное. Если  вопросов нет,
все свободны.
     Вопросов ни у кого не было. Как ни странно. Ну и дела!
     Вернувшись   к   себе,  Голубков  минут  пятнадцать  простоял  у  окна,
анализируя  услышанное  и  по  привычке  пытаясь  выделить  главное,  но  не
почувствовал  ничего,  кроме   усилившегося  раздражения.   "Объект   особой
социальной значимости".  "Треугольник интересов".  "Нестандартно сложившаяся
ситуация   заставляет   нас   искать  нетрадиционные  подходы  к  разрешению
проблемы".
     Голубков пересек коридор  и  без  стука вошел  в кабинет Нифонтова. Тот
сидел за столом и листал какое-то пухлое досье.
     -- Послушай, Александр Николаевич, у меня такое ощущение, что я все это
время    газетную   бумагу   жевал.   Он   всегда   так    ставит    задачи?
"Несанкционированное перемещение объекта"!
     -- А как, по-твоему, он должен был сказать?
     -- Да так и сказать, как есть.
     -- Ну-ну, сформулируй.
     -- Пожалуйста. Задача: выкрасть  с  территории некоего ближневосточного
государства объект особой  социальной значимости и доставить в Россию. И все
понятно.
     -- Ты по-солдатски рассуждаешь.
     -- Я и есть солдат.
     -- А тут нужно быть  и  дипломатом.  Скажи тебе "выкрасть", ты и отдашь
такой  приказ.  А  если не  выкрасть,  а  выманить?  Или  угрозой  заставить
вернуться  в  Россию? Или  создать  условия,  при  которых  он  сам  захочет
вернуться? Или  еще как?  "Выкрасть"  --  это  как  раз  последний  вариант,
крайний. Твоя задача  -- переместить объект. А как ты это сделаешь -- решать
тебе. Верней, всем нам.
     -- Что это за ближневосточное государство? -- спросил Голубков.
     -- Кипр.
     -- А кто этот объект?
     -- Аркадий Назаров.
     -- Какой Назаров?.. Погоди. Тот самый?
     -- Тот самый.
     -- Который во время первого путча вытащил с биржевиками российский флаг
в сто метров и нес его к Белому дому?
     -- Он.
     -- И который...
     -- Да.
     --  Но  он же погиб!  Вместе с  сыном.  При  взрыве его яхты  где-то  в
Германии.
     -- В Гамбурге.
     -- Правильно, в Гамбурге. Еще перед первым туром президентских выборов.
Об этом во всех газетах было и по телевизору передавали, сам видел.
     -- А заметки, что он уцелел, не видел?
     -- А были?
     -- Были. В наших газетах -- мельком. На Западе, конечно, побольше.
     -- Как же я мог их пропустить? -- озадачился Голубков.
     -- Потому что  тебя это не очень интересовало, -- объяснил Нифонтов. --
А кого интересовало -- не пропустил.
     -- Каким образом ему удалось уцелеть? Яхту же вдребезги разнесло!
     -- Его выбросило через  фонарь капитанской рубки на  соседний сухогруз.
Рано  утром  сухогруз снялся с якоря и  ушел в  Испанию  с грузом удобрений.
Матрос обнаружил Назарова среди мешков. Отправили  вертолетом в  госпиталь в
Бельгии. Там он назвался чужим именем. Поэтому не сразу нашли.
     -- А как нашли?
     -- Вычислили. В частной клинике под Цюрихом  уже года три  лечится  его
вторая  жена, Анна. Яхта, кстати, тоже  называлась "Анна". Он должен  был ей
сообщить, что остался жив. Ну, понятно: чтобы с ума не сходила от горя. Он и
позвонил,   из  госпиталя,  как  только  немного   оклемался.  Наши   звонок
перехватили.  Остальное  --  дело,  как  говорится,  техники.  Да  он  после
госпиталя и не скрывался.  В  Париже  дал пресс-конференцию. На вопрос, кого
подозревает  в  покушении,   ответил:  у   него   есть   предположения,   но
доказательств  нет,  поэтому   воздержится  от   комментариев.  После  этого
попытался   исчезнуть.  На  частном  самолете  перелетел  в  Афины.  Самолет
арендовал его друг и компаньон Борис  Розовский,  в Гамбурге он называл себя
Петровым. Оттуда переплыл на Кипр. Но наши уже глаз с него не спускали.
     -- Наши -- кто? -- спросил Голубков.
     -- Ну, кто. Какие-то детские вопросы ты задаешь.
     -- "Контора"?
     -- Я тебе этого не говорил.
     -- Они и взрыв устроили?
     -- Да. И  двоих потеряли. Радиста -- его внедрили в команду яхты еще  в
Англии. И второго -- он под видом бармена проник на борт и заложил бомбу.
     -- И не успел уйти?
     --  Судя по всему, да. В этих  документах про  него  есть. Его случайно
задержал Назаров.
     -- Понятно... Цель покушения?
     -- Слишком много знал. Боялись, вероятно, что начнет выступать.
     -- Кто боялся?
     Нифонтов усмехнулся:
     -- А  вот этого, Константин Дмитриевич, я тебе сказать  не могу. Потому
что не знаю.  А  знал бы -- тем более бы не сказал. Видно, тот или те,  кому
было  чего бояться. И  у кого достаточно  власти, чтобы отдать такой приказ.
Причем это не  первое покушение. Была попытка -- три года  назад. Тогда дело
замяли, а тут уж -- шум на весь мир.
     -- Значит, "контора" напортачила, а разгребать нам?
     -- Для того  и  существует наше Управление, -- подтвердил  Нифонтов. --
Кто бы ни напортачил, а разгребать приходится нам.
     --  А  для  чего  вообще  нужно было  это  покушение? Жил себе человек,
молчал.
     -- Кто может предсказать, сколько он будет молчать!
     -- Теперь уж точно долго не будет. После того как убили его сына...
     -- Потому ситуация и стала форс-мажорной, -- заключил Нифонтов.
     Голубков с сомнением покачал головой:
     -- Не сходится, Александр Николаевич. Яхту взорвали три месяца назад. А
форс-мажор -- только сейчас?
     -- Быстро соображаешь, --  одобрительно кивнул  Нифонтов.  -- Поступила
информация: на контакт с Назаровым пытаются выйти  третьи лица. Это и делает
главным фактор времени. Возьми, Константин Дмитриевич, это досье, я его  уже
просмотрел. Тут много любопытных  материалов. В том числе и те, что переданы
гамбургской  криминальной  полицией.  Вникай.  Через два часа соберемся всей
группой, будем думать, что делать.

     В  этот день  просидели  в  кабинете  Нифонтова до  десяти  вечера.  На
следующий  разошлись  к  полуночи  --  с  больными  головами не  столько  от
бесконечного курева, сколько от бессмысленного перебирания вариантов.
     Все, что могли, выложили  международники. Ситуация вокруг Кипра,  схема
противостояния интересов России,  США  и  других стран  НАТО  в  этой  части
Ближнего  Востока  и  Европы.   Возможный  эффект   от  похищения   Назарова
российскими  спецслужбами,  если  об  этом  станет  известно.  Эффект  резко
отрицательный:  Россия  сводит  счеты со своими политическими  противниками,
пользуясь  методами   КГБ.  Дальние  последствия:   усиление  антироссийских
настроений  в  конгрессе  США,  антиельцинских  --  внутри  страны,  сильный
пропагандистский  козырь  в  руках  оппозиции. И  не  исключено: ужесточение
политики Международного валютного фонда.
     Аналитики  тоже  не  отмалчивались. Были просмотрены десятки  операций,
схожих с  этой  хоть  чем-либо, но оптимального решения не  нашлось и здесь.
Близких родственников  у Назарова в России  не было, единственный сын погиб.
Рос Назаров без отца, мать умерла в начале девяностых, а младшая сестра была
замужем  за венгерским  инженером  и жила  в Будапеште.  В  качестве  рычага
давления можно  было бы использовать  его  жену Анну,  но переместить  ее  в
Россию и тем самым создать Назарову стимул для возвращения не представлялось
возможным: жена была нетранспортабельна из-за паралича позвоночника.
     На третий день Нифонтов предложил:
     -- Давайте-ка, друзья мои, разберемся в том, что мы накопали. Подведем,
так сказать, предварительные итоги...
     В  эту минуту  дверь  его кабинета  открылась  и вошел  Волков.  Сделал
успокаивающий жест рукой.
     -- Сидите-сидите. Как идут дела?
     -- Да вот, вышли на промежуточный финиш, -- объяснил Нифонтов. -- Хотим
посмотреть, что мы имеем.
     -- Очень интересно. -- Волков  устроился  на стуле в углу кабинета.  --
Работайте, не буду вам мешать.
     Нифонтов резюмировал:
     -- Если  смотреть  правде в глаза, а  мы люди практические и  не  имеем
права  тешить себя  иллюзиями, то  ситуация на данный  момент представляется
неразрешимой.  Мы  не  нашли  ни  единой  возможности  создать  условия  для
добровольного перемещения объекта внимания в Россию. Остаются только силовые
методы. В нашем распоряжении все возможности  и средства Российской армии  и
спецслужб, но воспользоваться  ими мы не можем. Здесь две причины.  В случае
неудачи -- а ее исключать мы не имеем права -- участие России в акции станет
совершенно  очевидным. В  наших  компьютерах  собрана  информация  о  многих
сотрудниках центра  в Лэнгли и  даже  о рядовых  их  спецподразделений.  Нет
сомнений, что  не  меньшим объемом информации, если  не большим,  обладают и
Штаты. И  если  даже  хоть  один  участник  операции  окажется  задержанным,
установить его личность и доказать "руку Москвы" -- не проблема. Даже если у
задержанного не будет никаких документов или будут фальшивые. Второй момент.
В российских спецслужбах  достаточно профессионалов, способных  справиться с
заданием.  Но  вряд ли кто-нибудь из них согласится работать без  прикрытия.
Похищение  человека  --  это  двадцать лет каторги.  Законы там на этот счет
суровые. А никакого официального прикрытия мы дать не можем.
     --  Что  вы предлагаете? -- спросил Волков. -- Отложить акцию  до более
благоприятного момента? Или вообще отменить?
     -- Я  прекрасно  понимаю,  что  это  не  выход.  Это было  возможно  до
покушения. Сейчас,  после смерти сына, Назаров  --  как граната,  из которой
выдернута  чека.  Можно попытаться блокировать  его контакты. Но  это слабое
решение.
     --  Разрешите?  -- поднялся  майор Васильев. -- Анатолий  Федорович, не
проще все-таки нейтрализовать объект на месте?
     -- Каким образом?
     -- Есть много способов, не мне вам об этом говорить. Можно  сделать это
руками  русской  мафии. Она  пустила  корни  на  Кипре,  с ними можно  найти
контакт. Как  --  подскажут  в МВД  или  ФСБ. За деньги  они  смогут  убрать
Назарова.
     -- А  потом нам убирать их?  Вы что, хотите устроить на Кипре маленькую
войну?
     -- Не обязательно убирать.
     -- Обязательно. Иначе обладателями этой информации станут уголовники. И
рано  или поздно  она  всплывет.  Это  исключено.  И  кто  вам  сказал,  что
нейтрализация -- это физическое уничтожение объекта? Вы от меня это слышали?
Или от Александра Николаевича?
     -- Но я думал...
     -- Нужно не думать, а точно оценивать смысл терминов. Нейтрализовать --
это значит нейтрализовать. И только. Назаров -- объект внимания, а не объект
угрозы.  Садитесь,  майор!..  Более  того,  --  продолжал  Волков,  --  если
обнаружится опасность для жизни нашего объекта, мы обязаны ликвидировать  ее
любыми средствами. Потому что сам факт физического  устранения Назарова, кто
бы  это  ни  совершил, даст толчок к  мощной антироссийской  кампании.  Если
сейчас разговоры  о "руке Москвы"  звучат достаточно  глухо,  то потом нашим
политическим противникам и доказательств не понадобится. Так что о покушении
и  думать  забудьте.  Я  понимаю,  что  этот   вариант  наиболее  простой  и
эффективный,  но  в данной  ситуации  он совершенно  неприемлем. Поэтому  на
установочном совещании  я  и сказал  вам,  что  нужно  искать  нестандартные
решения... Вы хотите что-то сказать, Константин Дмитриевич?
     Голубков покряхтел, но все же поднялся.  Не лежала у него  душа к этому
делу. Никак не лежала. Но он был человек военный, а служба есть служба.
     --  Да,  --  сказал  он. --  Есть кое-какие  соображения.  Не знаю, что
получится,  но  попробовать стоит. Мне  нужен  легкий гражданский вертолет и
сутки времени.
     -- Смысл идеи? -- спросил Волков.
     -- Воздержусь. Через сутки буду готов ответить на все ваши вопросы.
     -- Гарантии есть?
     -- Пока не знаю. Но если получится -- это будет решением всех проблем.
     -- В нашей ситуации сутки -- это очень много. Вы берете на себя большую
ответственность,  --   предупредил  Волков,  но   с  предложением  Голубкова
согласился.
     Это было по-генеральски: будет с кого спросить.
     На этом совещание было прервано.
     --  Куда  ты  собрался  лететь?  --  поинтересовался   Нифонтов,  когда
начальник Управления и участники совещания покинули его кабинет.
     -- Есть  такая речушка под Зарайском -- Чесна, -- объяснил Голубков. --
Впадает в Осетр, а тот --  в Оку. Не знаю, как насчет осетров, но судак там,
говорят, хорошо ловится. А на этой Чесне есть деревенька Затопино. Вот там и
живет человек, который нам нужен...

     <b>II</b>

     Как может чувствовать  себя молодой, удачливый, честолюбивый, прошедший
всю Чечню офицер после того, как его и его друзей сначала бросили на грязное
дело,  потом  попробовали  истребить  с применением  современной  авиации  и
тяжелых  боевых  вертолетов  и  в  конце концов вышвырнули,  как облезлых от
лишаев  котят,  из  армии,  в  один день  выперли из  офицерского  семейного
общежития и даже  какого-нибудь паршивого грузовичка не  дали, чтобы отвезти
на вокзал скудный, нажитый по крохам семейный скарб?
     Вот так он себя и чувствовал: вчерашний блистательный капитан спецназа,
а  ныне  пастух худосочного  затопинского  стада  двадцатишестилетний Сергей
Пастухов.
     После того как на площади Курского  вокзала он  распрощался с ребятами,
не меньше  шести  часов  пришлось  ему  с  Ольгой  и Настеной  добираться до
Затопина  на  перекладных: сначала  двумя  электричками  до  Зарайска, потом
автобусом до Выселок, а  последние  четыре  километра пешком. Недавно прошел
дождь, глина на разбитом тракторами и грузовиками проселке раскисла, липла к
ногам.  Самому   Пастухову   это  было  до  феньки,  на   нем  были  высокие
спецназовские ботинки, а  вот Ольгины кроссовки сразу  промокли,  она была в
грязи по колено.
     Настена хныкала, просилась на ручки, но у Сергея руки были заняты двумя
чемоданами,  а  Ольга  тащила  рюкзак  с  одеялами,  подушками  и  бельем  и
полиэтиленовые пакеты с едой.  У нее была свободна только одна рука, которой
она и волокла дочку, приговаривая: "Ну, потерпи, скоро уже, совсем скоро". А
сама поглядывала на мужа, словно спрашивая: в самом-то деле, скоро ли? И  он
отвечал ей, как и она Настене: "Потерпи, немного осталось".
     К  деревне они подошли  уже в сумерках.  На правом,  возвышенном берегу
Чесны  темнели  три  десятка изб,  выстроившихся  вдоль  изгиба  речки одним
порядком. В окнах мутно желтели огни,  на фоне последних бликов заката четко
вырисовывались  кресты  телевизионных  антенн. Одна из изб стояла немного на
отшибе, крайняя в порядке и чуть ближе к реке. Она была совсем безжизненная,
сухая ветла над  ней с черными растопыренными  ветками  точно бы лишний  раз
подчеркивала вымороченность этого места.
     Возле  калитки,  висевшей  на  одной  верхней  петле,  Сергей  поставил
чемоданы на землю и сказал:
     -- Вот это и есть наш дом.
     -- И мы с мамой будем здесь жить? -- недоверчиво спросила Настена.
     -- Если захотите, -- ответил Сергей.
     Последний  раз он приезжал  сюда три  года  назад, хоронил мать.  После
поминок  плотно закрыл ставни,  забил  все окна  и  дверь досками и уехал на
армейском  "уазике",  выделенном ему комбатом,  хотя от их части до Затопина
было не меньше  трехсот километров. Пока машина переваливалась по грунтовке,
все оглядывался, гадал, придется ли еще сюда вернуться когда-нибудь.

     И вот -- пришлось.

     Сергей помнил,  что топор он тогда  сунул  под  крыльцо, пошарил. Топор
оказался на месте. Со скрежетом поддались гвозди.  Из дома пахнуло  нежитью,
тоскливым  духом  давно покинутого жилья. Свет был обрезан,  но на стенке  в
сенях  должна была висеть керосиновая "летучая мышь"  -- с электричеством  в
Затопине  всегда были  перебои, поэтому в каждой  избе наготове были свечи и
керосиновые лампы.  Лампа  оказалась  на  месте, и  даже на  донышке  что-то
плескалось. При  тусклом свете  "летучей мыши"  Сергей сорвал доски  с окон,
настежь  распахнул створки, впуская в затхлость дома свежую речную прохладу.
Потом в  сараюшке  набрал дров  и затопил печку.  Сбегал к  Чесне за  водой,
поставил старый облупленный чайник. Немного повеселело.
     И когда поужинали припасенными в  Москве консервами и уложили заснувшую
прямо  за  столом  Настену на узкую  продавленную  кушетку в горнице, Сергей
внимательно взглянул на жену и повторил:
     -- Это и есть наш дом. Туалет на  улице, школа и магазин на Выселках, в
четырех километрах, вода в Чесне, а дрова  в сарае. А музыкальная школа, где
ты могла бы работать, только в  Зарайске. Я понимаю,  не  этого  ты от жизни
ждала, но больше нечего мне тебе предложить. Так что если захочешь вернуться
к своим в Орел -- так и скажи, я в обиде не буду.
     --  Дурак ты,  Серега, --  помолчав,  отозвалась она.  -- По-твоему,  я
мечтала стать генеральшей? Нет, я мечтала не стать вдовой. Понял?
     -- Понял.
     -- Вот и хорошо. А теперь пойдем спать, я уже с ног валюсь.
     Постелили на широкой родительской кровати в той же горнице, где спала и
Настена.  И едва  Сергей задул  лампу, как  их охватила темнота  и огромная,
бездонная тишина, от которой даже звенело в ушах.
     -- Как тихо, -- негромко проговорила Ольга.
     -- Не стреляют, -- согласился Сергей.
     -- Гвоздик, -- сказала она и засмеялась.
     -- Какой гвоздик? -- не понял он.
     -- Я где-то читала или слышала... Люди бывают двух видов. Одни -- после
пожара,  когда сгорел  их  дом, -- ходят по пепелищу и вспоминают: вот здесь
был  шкаф, а здесь  столовый гарнитур. И волосы на себе рвут. А есть другие.
Нашел  в золе гвоздик и радуется -- хоть гвоздик сохранился. Или еще что. Не
о потерянном горюют, а радуются тому, что осталось... Вот я и говорю: тишина
-- гвоздик, а не стреляют -- это очень хороший, прекрасный гвоздь.
     -- Спи... гвоздик!.. -- проговорил Сергей.  Но ответа не услышал: Ольга
уже спала.
     И хорошо, что  спала.  И хорошо,  что не могла видеть  лица  мужа.  Оно
словно  окаменело,  по скулам ходили желваки, волна  унижения и ярости вновь
захлестнула его -- как в тот  момент, когда он  швырнул на стол командующего
армией свои офицерские погоны и боевые награды.

     Суки!

     Утром он отыскал в чулане старую отцовскую  телогрейку, рабочие штаны и
резиновые сапоги. По просьбе Ольги затопил печку, натаскал воды в ведра  и в
выварку. Когда вода согрелась, Ольга закатала до колен тренировочные штаны и
принялась за  генеральную уборку,  а  Сергей собрал по закуткам  инструмент,
наточил топор и ножовку и взялся менять сгнившие ступеньки крыльца.
     Слух  о  возвращении  Сергея  быстро  облетел  всю  деревню.  Приходили
соседки,  бабы Клавы  и  тети  Маруси,  которые  знали  Сергея  с  рождения,
приносили  молоко  в трехлитровых  банках  и куриные яйца  в холщовых, чисто
выстиранных тряпочках. Знакомились с Ольгой, протягивая ей руки лодочкой, от
денег за молоко и яйца отмахивались, даже обижались, когда Ольга настаивала,
расспрашивали,  что да как, да  надолго ль  приехали.  Узнав,  что  надолго,
понимающе  кивали,  на  словах  одобряли,  но  в  выражении  лиц  без  труда
угадывалось  сочувствие. Редко  кто, уехав из Затопина, возвращался  сюда --
разве    что    те,    у    кого    ничего    с    городской    жизнью    не
в&lt;F31334&gt;ы&lt;F255&gt;танцевалось.  Видно, и  у  этого молодого соседа
тоже.
     К  обеду  подкатил  на  "Беларуси"  с тракторной  тележкой одноклассник
Сергея  Мишка  Чванов, пьяный --  дальше некуда.  Радостно  заорал, затискал
Сергея, с  Ольгой сразу  перешел  на  "ты", замахал  бутылкой  "Столичной" и
потребовал закусь и  стаканы, да не в  дом, а во  двор, на бревнышки,  налил
доверху, предложил:
     -- Давай, Серега! За тебя, друг! Со свиданьицем!
     Хлопнул водяры, крякнул, загрыз коркой и тут  только увидел, что Сергей
к своему стакану даже не прикоснулся.
     -- А ты чего? Давай! Выдыхается продукт!
     -- Я не пью, -- объяснил Сергей.
     -- Как?! Совсем?!
     -- Совсем.
     -- Да ты... Во даешь! Да как же так? Совсем-совсем?
     -- Да, совсем.
     --  Ну, ты! А? Во! Скажи кому! Да  это  ж...  Е-мое! Совсем! Нет, а? Во
дела! Зашился, что ли?
     -- Нет.
     -- И не принимаешь?! Не, ну! Надо же!  Я  тебе доложу!  Полный отпад! Я
тебе собаку подарю, -- неожиданно предложил он.
     -- Какую собаку? -- не понял Сергей.
     --  Кобелька.  У  меня  сучка  давеча ощенилась. Порода  --  ух!  Почти
овчарка. Если не пьешь, так пусть хоть у тебя собака будет!
     Сергей так и не понял, какая связь между выпивкой и собакой, но Мишка и
сам  этого, похоже,  не  понимал.  Он  допил водку и  из  Сергеева  стакана,
взгромоздился на "Беларусь" и укатил так же неожиданно, как и появился.
     --  Как  же он поедет? -- встревожилась Ольга.  -- Он же совсем пьяный!
Свалится в канаву!
     Мишкин "Беларусь" лихо перемахнул кювет, отделяющий проселок  от съезда
в деревню,  потеряв  при  этом тележку. Но даже не заметил этого  и  покатил
дальше, к видневшимся вдалеке строениям свинокомплекса.
     Еще через час  возле пастуховской избы остановился "уазик" председателя
местного колхоза, ныне --  акционерного общества. Семен Фотиевич Бурлаков  и
раньше был  председателем колхоза, еще когда Сергей в школе  учился.  За это
время он стал словно ниже ростом, разбух, крупное круглое лицо его стало еще
круглее  от болезненной одутловатости. Он  обнял Сергея,  обдав его  ядреным
духом  старого  перегара,  круто  разбавленного  свежачком,  самогонкой  или
"Столичной", познакомился  с Ольгой, солидно порасспрашивал,  что  и как,  а
потом предложил:
     -- Начальником машинного двора к нам пойдешь?
     --  Нет, --  сказал  Сергей.  --  У вас там  такая  пьянь,  что  и  сам
сопьешься.
     -- Пьянь -- это есть, -- согласился  Бурлаков. -- Что есть, то есть, не
буду скрывать. А главным инженером ко мне?
     -- Я же в сельском хозяйстве ничего не понимаю.
     -- В  сельском  хозяйстве, Серега,  никто  ничего не  понимает.  А  кто
понимает -- тем Бог рогов не  дает. Вникнешь. Парень  грамотный,  в  технике
разбираешься,  в  вопросах снабжения тоже как-нибудь разберешься. Зарплаты у
нас, прямо скажу, небольшие.  Но  и  другое скажу: не  пожалеешь.  Понял?  В
общем, вечерком заеду, посидим за бутылочкой, обмозгуем. Согласен?
     -- Не нужно, дядя Сеня, ко мне заезжать. Не  получится из меня главного
инженера и снабженца. Да и не пью я.
     -- Совсем?  --  поразился Бурлаков, и Сергей подумал,  что и он  сейчас
подарит ему собаку.
     -- А с папаней твоим мы... Да, это сложно. Не впишешься  в коллектив. А
впрочем... В общем, подумай. А надумаешь -- приходи...
     -- Почему они все такие пьяные? --  спросила Ольга,  когда председатель
колхоза уехал. --  В армии  пьют, но  чтобы так -- и  с утра!.. От чего умер
твой отец? Он же был совсем молодым, шестидесяти не было.
     -- Отравился техническим спиртом.
     -- Поэтому ты и не пьешь?
     -- В том числе. Тебе это не нравится?
     Она только улыбнулась:
     -- Пошли обедать. Тащи Настену от речки, а я пока на стол накрою...
     Но не  успели  они устроиться на кухне за  дощатым, добела выскобленным
Ольгой столом, как явилась целая  делегация -- человек пять бабулек во главе
с ближней соседкой тетей Клавой, как называл ее Сергей еще с детства.
     -- С поклоном мы к тебе, Сережа, от всего мира, -- начала тетка Клава и
в самом деле поклонилась. -- Выручай нас, сирых.
     -- А что такое?
     -- Беда у нас. Пастух  наш, Никита,  совсем запился,  с кругу сошел. За
все лето  пять раз только  стадо вывел, да  и то буренку Авдотьевны потерял,
еле нашли. А сейчас и вовсе черный лежит под крыльцом, токо мычит. Взялся бы
попасти  наших  коровок, а? Дело тебе знакомое, я ить помню,  как  ты  после
школы  до  армии пас.  И ниче,  хоть  и совсем молодой  был.  А мы б тебе по
очереди  со  дворов,  как  заведено,  по  три  баллона  молока  каждый  день
приносили, хоть  с  утренней  дойки,  хоть  с  вечерней,  как  твоя  хозяйка
скажет...
     --  Да куда  же мне столько молока?  -- удивилась Ольга. -- Что я с ним
буду делать?
     -- Не скажи,  голубушка, не  скажи.  Всегда творожок  свежий будет, для
дитя  дело очень даже  полезное, сметана, сливки, масло опять же свое, не из
магазина, а како масло в магазине -- маргарин, да и все.
     -- Да не умею я масло делать!
     -- Научишься,  дочка,  покажем.  Дело  нехитрое, век сами сбиваем. Еще,
Сережа,  по  десятку яичек каждый  день приносить будем, али, как  захочешь,
картошечкой,  лучком или свеколкой. Там, глядишь, и своего бычка или телочку
заведешь.  Денег,  правда, много платить  не  можем. Мы тут прикинули  -- по
шесть тысячев  со двора получится. А на семь не  поднимемся. Как ты, Сережа,
про это думаешь?
     -- Сразу и не скажешь.
     --  Тебе,  можа,  Бурлаков золоты  горы сулил?  -- вступила  в разговор
другая бабулька. -- Так ты, паренек, на его слова не поддавайся. Жулик он  и
пропойца. Весной трактор "Кировец" на сторону комусь сплавил, с самого как с
гуся  вода, а евонного главного инженера в тюрьму посадили. Вона каки у него
золоты горы!
     -- И верно, и верно, -- закивали бабульки.
     Сергей повернулся к Ольге:
     -- Что скажешь, жена?
     -- Смешно. Но почему бы и нет? Решай.
     -- Что ж, уговорили. Согласен.
     -- Слава тебе Господи! --  перекрестилась тетя Клава. -- Дай  Бог тебе,
сынок, удачи. Токо если  бы ты уже  завтра с утра стадо  выгнал, а?  Мужиков
своих мы тебе пришлем, помогут избу подлатать. А коровкам ждать не  годится,
самый травостой сейчас, только и время пожировать. Как, Сережа?
     -- Ну, завтра так завтра...

     Вот так  и  стал  вчерашний  капитан спецназа затопинским  пастухом.  С
рассвета он собирал буренок из Затопина и соседних полувымороченных деревень
Излуки и Маслюки, выводил в поймы, на разнотравье, вымахавшее этим дождливым
и теплым летом  по пояс, к полудню пригонял  к водопою на  мелководье Чесны,
почти  у  самого своего  дома.  Пока  стадо  жировало,  обкашивал  купавы  и
неудобицы, готовя сено на зиму -- для своей телки или бычка, если  появятся,
а нет -- на сено  всего можно выменять: и дров, и картошки, и мяса. А иногда
просто  сидел на  берегу, глядя,  как  на  мелководье  резвятся мальки,  как
медлительно тянутся  по несильному течению длинные придонные травы, невольно
щурился от отблесков солнца, щекотавших глаза.
     Душа, конечно, еще  болела, но это была уже не  острая  боль  открытого
живого огня:  все  лечит  время, понемногу отгорала обида, отпускала мука за
Тимоху,  поослаб стальной обруч,  сжимавший сердце. Даже для Ольги и Настены
он начал находить нечастые еще улыбки.

     В один из таких дней, когда он  уже собирался отгонять стадо от реки, к
отмели рядом  с ним причалила  плоскодонка. Сухощавый мужичонка в ватнике  и
резиновых  сапогах, с седыми, коротко подстриженными волосами бросил весла в
уключинах, выскочил на берег и вытащил лодку на песок.
     -- Бог в помощь!  -- обратился он к Сергею. -- Как тут у вас -- судачок
клюет?
     В лодке у него было полно рыболовной снасти.
     Сергей не ответил.
     -- Эй, парень! Клюет тут, я спрашиваю? -- повторил мужик.
     Сергей поднял на него тяжелый взгляд.
     --  Валил  бы ты отсюда, полковник, --  миролюбиво  посоветовал он.  --
Говна здесь и без тебя хватает. А мало будет -- на то у нас бык есть.
     --  Да  ты  чего?  --  попробовал  обидеться  мужик.  --  Какой я  тебе
полковник? И чего это ты тут раскомандовался?
     Не говоря ни слова,  Сергей  сгреб  непрошеного  гостя  за шиворот и за
задницу, крутанул вокруг себя и зашвырнул в речку. В мужике было килограммов
семьдесят, но и Сергей форму еще не потерял.
     После этого ссунул его плоскодонку в воду и ногой оттолкнул от берега.
     -- Плыви!..  -- Предупредил: --  Вернешься --  с двустволкой встречу. У
нас тут демилитаризованная зона. Понял, Голубков?
     -- Откуда ты меня знаешь? -- спросил полковник, стоя по пояс в воде.
     -- Ты в Чечне контрразведкой командовал. А два года назад в Ставрополье
тактические учения проводил.
     -- Однако память у тебя! Может, поговорим?
     -- Не о чем нам с тобой разговаривать.
     -- А я, между прочим, хотел тебе привет от Коли Дьякова передать.
     -- От какого Коли?
     --   От  полковника  Дьякова  Николая  Дементьевича.  Быстро  ты  своих
командиров забываешь!
     --  Я не забываю. Я  просто не  хочу их вспоминать. Можешь от меня тоже
передать ему привет.
     -- Может, все-таки поговорим?
     -- Сказано было: не о чем.
     -- А если я скажу, что твой друг Тимоха, лейтенант Варпаховский, жив?
     -- Врешь! Я своими глазами видел, как он с моста сорвался!
     -- И все же уцелел. Каскадер. Может, хоть из воды разрешишь выйти?
     -- Вылезай.
     Голубков вытолкнул на берег лодку, которую уже начало понемногу уносить
течением, потом выбрался сам, таща на ногах плети кувшинок и водяных лилий.
     -- Что с ним? -- нетерпеливо спросил Сергей.
     -- Все расскажу, -- пообещал Голубков. -- Дай только сначала отжаться.
     Он скинул резиновые сапоги и вылил из них воду, сбросил пудовые от воды
ватник и штаны. С  помощью Сергея выкрутил их, сколько смог, и  расстелил на
камнях сушиться. Потом, стыдливо  оглядываясь, выжал трусы  и майку  и снова
натянул  их  на  себя.  День  был  солнечный,  теплый,  вода  в Чесне успела
прогреться, но  после  неожиданного купания кожа на  щуплом теле  полковника
пошла пупырышками, а зубы поклацывали от холода.
     Сергей снял с себя телогрейку и бросил полковнику:
     -- Накинь.
     -- Спасибо. А закурить не найдется?
     -- Не курю.
     --  Жалко. А  то мои размокли... Ладно.  Так вот, Пастух,  уцелел  твой
Тимоха. Несколько переломов  ног, рук,  сильное  сотрясение мозга, что-то  с
позвоночником, но, в общем, выкарабкался. Сейчас у них в госпитале, где-то в
горах.
     -- Как узнали? -- спросил Сергей. -- Разведка?
     --  Нет,  они  сами на нас  вышли.  Высчитали  его  -- что он из  твоей
команды. А за твою голову они, сам знаешь, миллион долларов назначили. Вот и
предложили нам...
     -- Обменять?
     --  Нет, выкупить.  И  заломили  --  сначала триста тысяч баксов, потом
сбавили до двухсот.
     -- И в чем проблема? -- спросил Сергей, хотя и сам понимал в чем.
     --  Если  за каждого нашего пленного мы  будем платить по  двести тысяч
баксов...
     -- Лейтенант Варпаховский -- не каждый.
     --  Дело  в  принципе. Заплати  за одного,  всех  остальных  будут  нам
продавать. А когда у них останется  с десяток наших,  а у нас -- хоть тысяча
их пленных, согласятся на обмен: всех на всех. Как это принято во всем мире.
И нам придется согласиться. Такой вот, Пастух, расклад.
     -- Вы давно из Чечни?
     -- Да уж месяца три. Перевели в Москву. Да ты можешь  и  на "ты", я  не
гордый. Или, если хочешь, по отчеству: Константин Дмитриевич.
     -- Откуда вы все это узнали?
     -- Дней десять назад мне позвонил полковник Дьяков. Попросил меня найти
твой адрес и сообщить о Тимохе. Он же знает, что вы были как братья.
     -- А он что, моего адреса не мог в части узнать?
     -- Нет больше твоего адреса  в части. И нигде нет. Ни твоего, ни  твоих
ребят. И в компьютерах нет. Все ваши личные дела -- в архиве Минобороны. Там
я твой адрес и узнал. Хотел написать, да вот выпал случай приехать.
     -- Судачка половить?
     -- Вроде того.
     --  Знаете, Константин Дмитриевич,  мы  все-таки не  дипломаты. Поэтому
давайте -- карты на стол. Зачем приехали?
     -- Дело к тебе, Пастух, есть. И к твоим ребятам.
     Сергей поднялся.
     --  Нет  у  нас никаких дел с Российской армией.  И никогда  больше  не
будет.
     -- Да ты сядь, не кончен разговор. Я не от армии.
     -- А от кого? ФСБ?
     --  И не от ФСБ. Не знаю, нужно ли говорить. Ну да ладно. Управление по
планированию специальных мероприятий. Небось даже не слыхал о таком?
     -- Почему?  -- возразил  Сергей.  -- Даже начальника  видел. Высокий, с
худым  таким  лицом,  в  золотых  очках. Ходит в  штатском.  Зовут  Анатолий
Федорович.
     -- Откуда ты его знаешь?
     -- Пришлось  встретиться. Думаю, не меньше,  чем  генерал-лейтенант.  С
командующим разговаривал на равных.
     -- Верно, генерал-лейтенант. Волков Анатолий Федорович.
     -- В чьем он подчинении?
     -- Ни  в  чьем. Выходы -- прямо на Белый дом. Или  на Кремль. А на кого
именно -- никто в Управлении этого не знает.
     -- Что ему от нас понадобилось?
     -- Важное дело, Пастух. Трудное. И очень опасное.
     -- И очень грязное, -- предположил Сергей.
     -- Скажем так -- деликатное.
     -- Так  и возьмите  у генерала  Жеребцова его  мордоворотов.  Они любят
деликатные дела.
     -- У генерала Жеребцова уже ничего не возьмешь. Погиб он, подорвался на
мине. На окраине Грозного, у нашего блок-поста.
     -- Как там могла оказаться мина?
     -- Это интересный  вопрос.  Саперы сказали: обычная  противопехотка. Но
мне почему-то не больно в это поверилось. Послал своих  спецов.  Никакая это
была    не    противопехотка.   Безоболочковое   взрывное    устройство    с
радиоуправлением  новейшей  конструкции.  Всего  десять  штук  поступило  на
спецсклад. Первая опытная партия. А после этого осталось только девять.
     -- Когда это было?
     -- Как раз вечером того дня, когда вас уволили и вывезли в Ставрополь.
     -- Вон даже  как!..  --  Сергей  надолго задумался,  потом спросил:  --
Значит, ваш Волков считает, что только мы можем справиться с этим делом?
     --  Нет, это  я так  считаю, --  поправил  Голубков.  -- Но  он со мной
согласится. У него просто нет выбора.
     -- Почему именно мы?
     -- Во-первых, профессионалы. А во-вторых , и это  главное, вы -- никто.
Не имеете  никакого отношения ни  к армии, ни к ФСБ, ни к каким спецслужбам.
Кто  ты? Пастух,  и только. А  твои  ребята --  обыкновенные  обыватели. Ну,
служили когда-то в армии, а кто из молодых ребят не служил?
     -- Значит, мы будем работать без прикрытия?
     -- Да. Полностью на свой страх и риск. И если провалитесь, рассчитывать
вам не на кого.
     -- Веселенькая перспектива! Насколько важное это дело?
     --  Если  группа  создается  за  полчаса  в усиленном  составе,  а  сам
начальник Управления лично курирует операцию -- важное это дело? Форс-мажор!
     --  Мы сделаем  то,  что нужно,  --  помедлив, проговорил Сергей. -- Но
только после того, как выкупят Тимоху и доставят сюда.
     Голубков с сомнением покачал головой:
     -- Вряд ли Волков на это пойдет.
     -- Значит,  и  никакого дела  не  будет.  Но я так  думаю,  что пойдет.
Скажите  ему,  что  лейтенант Варпаховский  знает все  о  программе  "Помоги
другу".
     -- Что это за программа?
     -- Вы ничего не знаете о ней?
     -- Даже краем уха не слышал.
     --  Вам  повезло. А  Волков  слышал.  И  если  Тимохе  надоест  гнить в
чеченском  зиндане  и  он  расскажет  об  этой  программе,  Волкову  недолго
останется ходить в генерал-лейтенантах и начальниках Управления.
     -- А ты не перебарщиваешь? -- усомнился Голубков.
     -- Жеребцову провал этой  операции стоил жизни. Тимоха  знает, конечно,
намного меньше, но Волкову и этого хватит. И он это понимает.
     -- В опасные игры играешь, Серега!
     -- Не я их начинал.
     -- Что ж, доложу. Посмотрим, что из этого выйдет.
     -- Посмотрим, -- согласился Сергей.
     Голубков подошел  к  лодке, вытащил  из  кормового  отсека завернутый в
целлофан портативный радиопередатчик  и сказал в него несколько  слов. Через
три  минуты  откуда-то  из  заречной  ложбины  поднялся  легкий  вертолет  и
опустился на пригорке,  распугав шумом двигателя коров. Голубков сунул голые
ноги в резиновые сапоги, сгреб в охапку штаны и  ватник и, вернув Сереге его
телогрейку, зашагал к машине.
     -- А лодка? -- крикнул ему вдогонку Сергей.
     Голубков махнул рукой:
     -- Себе оставь. Может, когда и выберусь порыбачить!..
     Он скрылся  в  люке,  вертолет  взмыл  и ушел в  сторону Москвы. Ольга,
хлопотавшая возле избы, проводила его взглядом и с тревогой спросила Сергея:
     -- Кто это был?
     -- Так,  знакомый, -- неопределенно  отозвался он. -- Передал привет от
полковника Дьякова.
     И он защелкал кнутом, сбивая в кучу стадо и отгоняя его на сухотину.

     Через три  дня  другой  вертолет,  военно-транспортный  Ми-8, всполошил
гулом двигателя всех дворняг в округе и взрябил воду в тихих  заводях Чесны.
Он  опустился  на  том же пригорке неподалеку от  пастуховской  избы.  Когда
двигатель заглох и словно бы опали лопасти, из люка выставили лесенку, потом
четыре солдата осторожно снесли  по ней инвалидную коляску и поставили ее на
землю.
     В коляске сидел Тимоха.
     Лейтенант Тимофей Варпаховский. В парадной форме, с медалью "За отвагу"
и "Орденом Мужества".
     Худущий. Бледный. Небритый.

     Живой.

     Ольга как  увидела  его, так сначала глазам  своим не поверила, а потом
ахнула и разрыдалась, уткнувшись лицом в его колени. А Тимоха лишь  смущенно
улыбался, гладил ее короткие черные волосы и бормотал:
     --  Да что  ты?  Оль! В натуре! Ну, перестань,  все путем, я уже ходить
немного могу. Ну, Оль! Слышь? Кончай плакать!..
     Следом за солдатами из  вертолета  появился полковник Голубков. На этот
раз он был в сером  костюме, сидевшем  на  нем как-то наперекосяк, будто  бы
пиджак  был застегнут не  на ту пуговицу. А с ним --  еще один штатский, лет
тридцати,  накачанный такой малый, с хорошим открытым  лицом. Голубков пожал
Сергею руку, представил спутника:
     -- Майор Васильев, он в нашей группе. Вадим Алексеевич.
     --  Просто Вадим,  -- поправил тот, здороваясь  с  Сергеем.  --  А  вы,
значит, и есть тот самый Пастух? Много о вас слышал.
     -- Ну  вот, Серега, твое условие выполнено, --  проговорил Голубков. --
Может, пора нам и о деле поговорить?
     Сергей кивнул:
     -- Теперь можно...

     <b>III</b>

     Святые угодники! Если бы  кто-нибудь  сказал, что мне  предложат  такое
дело и я за него возьмусь, даже не знаю, куда бы я послал этого провидца. Но
очень  далеко. Очень. Я и теперь не взялся бы  за него ни за какие коврижки.
Если бы не Тимоха. Они сделали сильный ход. Очень сильный. И выйти из игры я
уже не мог.
     И главное  было совсем  не в том, что мы должны будем работать  в чужой
стране, о которой ни черта не знаем, кроме того,  что там танцуют сиртаки. И
не в том, что без какого-либо прикрытия. Про оружие  и  не говорю, какое там
может  быть оружие! И  если бы  нужно  было выкрасть  -- или, как  выразился
полковник    Голубков,    переместить    --   какого-нибудь   бандюгу    или
агента-двойника,  вопросов  бы  не  было. Но  речь-то  шла  совсем о  другом
человеке -- об Аркадии Назарове!
     Который во время путча девяносто первого года  нес от биржи стометровый
российский флаг.
     Который стоял рядом с Ельциным на танке возле Белого дома.
     И который через несколько месяцев  после  этого  сказал Ельцину прямо в
лицо перед десятками телекамер:
     -- Борис Николаевич, своим бездействием вы просрали нашу победу!
     Он, конечно, не совсем так сказал, но смысл был именно такой, и все это
поняли. В том числе и сам Ельцин.
     И этого человека "несанкционированно переместить" в Россию?
     Полковник Голубков излагал суть дела короткими фразами, без рассуждений
-- так, как  ставят боевую задачу. Но мне показалось,  что немногословие его
вызвано другим -- стремлением поскорее с этим покончить.
     --  Таким образом, ваше  задание  состоит из трех частей, --  подвел он
итог. -- Первая:  блокировать контакты  объекта  с третьими лицами.  Вторая:
обеспечить безопасность объекта. Это -- одна из важнейших задач операции.  И
наконец, третья --  переместить  объект  в пункт, который  будет  указан вам
позже. Вопросы есть?
     -- По  первым  двум  частям  --  нет. По  третьей...  Чем  вызвана  эта
необходимость? -- спросил я.
     -- Не в курсе.
     -- Вот как?
     -- Мы солдаты, Серега. Нам отдают приказ -- мы выполняем.
     -- Каждый  солдат должен знать свой маневр. Это еще Суворов  сказал, --
напомнил я.
     -- Свой, -- подчеркнул Голубков. -- Даже Суворов не объяснял гренадерам
общий замысел.
     --  Я  не  гренадер. А вы не  Суворов.  Если  я что-то делаю, я  должен
понимать, для чего. Кто в курсе?
     -- В Управлении, думаю, только сам Волков.
     -- Я хочу с ним встретиться.
     Голубков кивнул:
     -- Доложу.
     -- И еще,  -- продолжал я. -- Мне нужна  вся информация, которая у  вас
есть. Досье, агентурные данные, все остальное.
     -- Это сверхсекретные документы.
     --  Константин  Дмитриевич,  мы  можем  работать  без  оружия. Мы можем
работать без прикрытия. Но с завязанными глазами не можем. И никто не может.
     -- Он прав, -- заметил майор Васильев,  молчаливо  присутствовавший при
разговоре.
     -- Но  я же не могу  дать ему  допуск. И  Нифонтов  не может.  Это  наш
начальник, -- объяснил мне Голубков. -- Генерал-майор.
     -- Волков может? -- не отставал я.
     -- Он-то, конечно, может.
     --  Пусть он и даст. Мне без  разницы, от кого я получу документы. Хоть
от вашей уборщицы.
     Голубков поднялся с бревна, на котором мы сидели.
     -- Попробую с ним связаться, -- сказал он и направился к вертолету.
     --  Хорошие  у вас тут  места,  -- заметил  майор Васильев.  -- Тишина.
Простор. Настоящая Россия. А там  -- церковь? -- кивнул он в сторону Заулка,
где  виднелись три  купола,  один большой и два поменьше,  поблескивающие  в
закатном солнце позолотой крестов.
     -- Да. Спас-Заулок.
     -- Действующая?
     -- Действующая.
     --  Это  хорошо. Бабка  моя  говорила:  если храм стоит, значит,  земля
живая...
     Я  огляделся.  Солдаты  подтащили коляску  с Тимохой к  избе, Ольга уже
поила  его  молоком.  Молоко здесь было такое, что к утру в  банке  набегало
сливок на четыре пальца, на нем  Тимоха быстро отъестся. Буренки,  пользуясь
недосмотром, разбрелись по всему берегу  Чесны. Я взял кнут и направил стадо
в пойму.
     Когда я вернулся, майор Васильев стоял у бревна и курил сигарету.
     -- Богатый у тебя кнут, -- оценил он.
     -- Еще дедовский. Настоящая сыромять. Четыре с половиной метра.
     -- Ловко ты им управляешься. Трудно, наверное?
     -- Чего тут трудного?  -- удивился  я и выщелкнул кончиком кнута окурок
прямо у него изо рта.
     Он отпрянул, а потом рассмеялся, обнажив ровные белоснежные зубы.
     -- Ты прямо ковбой! Лихо! Дай попробовать!
     -- Ну попробуй, -- сказал я и на всякий случай отошел подальше.
     Майор примерился к кнуту, с форсом размахнулся и врезал себе по заднице
так, что бросил кнутовище и обеими руками схватился за ожженное место.
     Полковник Голубков, подоспевший от вертолета, только головой покачал.
     --  Пацаны,  да  и  только!.. Беги переодевайся, --  кивнул  он мне. --
Волков встретится с тобой в двадцать пятнадцать.
     -- К чему такая спешка? -- удивился я.
     -- К  тому.  Есть свежая  информация.  Зафиксирован телефонный  звонок.
Завтра с  компаньоном  Назарова  встречается какой-то тип.  Скорей  всего --
эмиссар  КПРФ. Вероятно, будет  договариваться  о встрече с самим Назаровым.
Нужно успеть предотвратить этот контакт.
     --  Но я не могу так сразу. Надо найти, кто бы меня подменил. Стадо без
присмотра не бросишь.
     -- Боже ты мой, какой только ерундой не приходится заниматься!
     Голубков, конечно,  не совсем  так  выразился, но  в  этом  смысле.  Он
повернулся к майору:
     --  Вадим  Алексеевич,  километрах в  пятнадцати отсюда воинская часть.
ПВО. Мы тебя высадим возле нее, возьмешь у командира машину и двух солдат --
молодых,  деревенских. И привезешь сюда. Пусть  ходят за стадом, пока Сергея
не  будет. А не будет его  дней десять. Сам  потом доедешь до Луховиц, а там
электричкой до Москвы.
     -- Где же они будут жить? -- спросил я.
     -- Палатку поставят. У тебя связь с ребятами есть?
     -- Адреса. У Артиста, Мухи и Трубача -- телефоны.
     -- За сколько ты их сможешь собрать?
     -- Ну, дня за три.
     -- Отставить. День -- на все. Послезавтра вы должны вылететь в Никосию.
Самолет в восемнадцать тридцать из Шереметьева-два.
     -- Больно вы шустрый,  Константин Дмитриевич! Док в Подольске  живет. А
Боцман вообще в Калуге.
     --  Получишь  машину.  Хорошую.  И  с  хорошим  водителем. С  рассветом
выедешь, быстро обернешься.
     -- А загранпаспорта, визы, билеты?
     -- Не твоя забота. Три минуты на сборы. Паспорт не забудь!..
     В  избе  я  натянул джинсы и коричневую кожаную курточку,  купленную по
случаю в Грозном у какого-то турка, сунул ноги  в кроссовки,  показал Ольге,
где лежат деньги -- остатки моего последнего офицерского жалованья.
     -- Опять в Чечню? -- упавшим голосом спросила она.
     -- Ни Боже мой! Совсем в другую сторону. На Кипр.
     -- Не врешь?
     -- Разве я тебе когда-нибудь врал?
     -- А то  нет? Всю дорогу. "Рекогносцировка, рекогносцировка"! А потом я
узнаю, что за твою голову назначили миллион долларов.
     -- Жалко, ко мне не  пришли.  Я бы, может, и продал. А что? С миллионом
баксов можно и без головы прожить. Живут же многие. Было бы куда водку лить.
     -- Куда же ее лить, если рта нет?
     -- Никаких проблем! Можно через  задницу.  Как  водители-дальнобойщики.
Засадил клизму граммов в двести -- и запаха никакого, и полный кайф! Извини.
Шутка, конечно, казарменная. Больше не буду. Ну, постараюсь!
     -- Да я уж привыкла... В  том месте, которое  ты назвал  Кипром, -- там
действительно не стреляют?
     -- Да они и  слова такого  не  знают! --  заверил  я.  --  Они  сиртаки
танцуют, когда им стрелять.
     -- И что ты там будешь делать?
     -- Что и все. Танцевать сиртаки.
     -- Перед отлетом заедешь?
     -- Не знаю. Может быть. Постараюсь.
     Я поцеловал ее и Настену, обнял Тимоху.
     -- Как же вы будете без  меня? -- спросил он, и в голосе его была такая
тоска, что мне стало не по себе.
     -- Без тебя, Тимоха, нам будет, конечно, очень трудно, -- ответил я. --
Но  у  тебя  сейчас другая  задача --  приходить  в  норму. Чтобы  к  нашему
возвращению стометровку за десять секунд бегал. Приказ ясен?
     -- Так точно, капитан!
     -- Так-то лучше...

     Минут через десять после того, как мы взлетели, вертолет снизился у КПП
воинской части,  о принадлежности которой  к ПВО говорили огромные полусферы
радаров. Здесь  майор  Васильев  выпрыгнул, а  мы взяли  курс на Москву. Еще
через  час,  пересев на  военном аэродроме  с  вертолета в неприметную серую
"Волгу",  въехали в Москву и  остановились возле жилого дома где-то в районе
Гольянова.  На восьмом этаже полковник Голубков отпер своим ключом стальную,
обшитую простеньким дерматином дверь и посторонился, пропуская меня внутрь.
     Это   была   обычная  трехкомнатная   квартира  с   узкой  прихожей   и
десятиметровой  кухней. Но  обставлена она была, как  присутственное  место.
Лишь в самой  большой  комнате были не столы, а четыре кровати с тумбочками,
заправленные  без   особых  затей,  отчего   комната  напоминала  офицерское
общежитие.
     -- Мы сюда баб водим,  -- с  усмешкой объяснил мне  полковник Голубков,
хоть я его ни о чем не спрашивал.
     Я кивнул. Понятно, каких баб они сюда водили.
     В кухне сидел какой-то  молодой парень в  штатском и  читал "Известия",
придерживая страницы одной рукой. Вторая лежала у него на коленях, на черном
атташе-кейсе, от ручки кейса к запястью тянулась короткая стальная цепочка.
     При нашем появлении он  молча встал, открыл шифрованные замки и передал
Голубкову толстую серую  папку. После чего  опустился на тонконогий кухонный
табурет и вновь  принялся за газету. Голубков провел меня в одну из комнат и
положил папку на письменный стол.
     -- Садись. Вникай. Записей -- никаких. Вопросы можешь задавать.
     -- А где Волков? -- спросил я.
     -- Подъедет. Сейчас девятнадцать ноль пять. Времени у тебя хватит.
     Я развязал тесемки и  раскрыл  папку. Вопросы у меня появились довольно
быстро, и  хотя  я  понимал, что  Голубков ответить  на них не сможет,  один
все-таки задал:
     -- Свежая информация -- от кого?
     -- Есть там человек.
     -- Резидент?
     -- Да.
     -- В Никосии?
     --  В  Ларнаке. Это  на южном берегу Кипра.  Объект  живет там. Снимает
виллу в пригороде на берегу моря.
     -- Этот резидент -- ваш, из Управления?
     -- Нет.
     -- ФСБ? Служба внешней разведки?
     -- Неважно. В этой операции он работает на нас.
     -- У нас с ним будет связь?
     -- Нет. У него с вами  -- будет.  Конкретно -- с тобой. Если позвонят и
попросят Сержа -- это он и есть.  Так что насчет информационного обеспечения
не беспокойся.
     Насчет этого я не очень и беспокоился. Беспокоило меня совсем другое.
     -- Шесть человек на это дело -- не слишком много?
     --  Начальство решило -- нет.  Ты что,  не хочешь  дать  своим  ребятам
немного подзаработать?
     -- Немного -- не хочу, -- ответил я. -- Хочу -- много.
     Голубков усмехнулся:
     -- Тем более...

     В начале  девятого я покончил с  документами и  закрыл папку.  Голубков
отнес ее на кухню и передал  штатскому. Тот спрятал папку в кейс,  защелкнул
замки и вышел из квартиры. И все это -- без единого слова.
     Ровно  в двадцать  пятнадцать  стукнула  входная дверь и  вошел Волков.
Видно, и у него был  свой ключ. Он был в светлом  летнем костюме и почему-то
не  в  надетом, а  лишь  в наброшенном на плечи  легком плаще.  После  нашей
встречи  в   Грозном,  в  кабинете  командующего  армией,  он  нисколько  не
изменился. Да и с чего бы, времени-то всего прошло чуть больше трех месяцев.
При  его появлении Голубков встал. Поднялся  и  я --  сработала  многолетняя
армейская привычка.
     -- Добрый вечер, -- поздоровался Волков.
     --  Здравия  желаю,  -- ответил Голубков.  --  Познакомьтесь,  Анатолий
Федорович. Это Сергей Пастухов.
     -- Мы знакомы. Садитесь,  товарищи. Рад,  Пастухов, что  вы согласились
поработать на нас. Не сомневаюсь, что ваша команда справится с этим делом. У
вас есть вопросы ко мне.  Задавайте. Все.  Потому что больше  мы с  вами  не
встретимся.
     Я начал с главного:
     -- Что будет с Назаровым, когда мы доставим его в Москву?
     -- Не в Москву, -- возразил Волков. -- Ваша задача -- переместить его в
Россию. А еще точнее -- на польско-белорусскую границу в указанном месте.
     -- На польско-белорусскую границу? -- переспросил я.
     --  С детальной  разработкой  он еще не знаком,  --  объяснил  Голубков
Волкову.
     -- Понятно.
     -- И все-таки, -- повторил я. -- Рано или поздно он окажется в Москве.
     Волков, видимо, понял, что -- хочет он того  или нет -- отвечать на мой
вопрос придется.
     --  Попробую объяснить.  Хоть это  и не  мой  вопрос.  Как вы, надеюсь,
поняли из этих документов, -- указал он  взглядом на письменный стол, словно
бы  на нем еще лежала серая папка, --  наш  объект -- фигура весьма крупного
масштаба,  человек, широко известный и популярный на Западе и в среде  нашей
либеральной интеллигенции, с прочным имиджем деятеля демократического толка.
     -- Я и раньше об этом знал, -- заметил я.
     -- И как вы оцениваете его деятельность?
     -- Насчет  всей  деятельности --  не  скажу,  не в  курсе.  Но  он  мне
нравится. А вам?
     --  Я отдаю должное  его организаторским способностям  и умению мыслить
государственными  категориями, -- уклонился Волков от прямого ответа. -- Так
вот,  разногласия нашего объекта  с Борисом Николаевичем Ельциным уже  давно
дают  недоброжелателям на  Западе  и  оппонентам  внутри страны  возможность
трактовать  их как отход президента от  провозглашенной им  политики реформ.
После неудачного покушения на  господина  Назарова  наши контрагенты усилили
пропагандистскую  кампанию,  обвиняя  высшее  руководство  страны в попытках
возродить практику  политического террора.  Понятно,  что это  наносит ущерб
престижу России и мы не можем с этим мириться.
     -- Кто организовал взрыв яхты "Анна"?
     -- Я  ожидал, что вы зададите этот вопрос.  У нас нет сомнений, что это
дело рук конкурентов Назарова или его партнеров по бизнесу.
     Я промолчал.
     -- Если бы это было поручено  нашим спецслужбам, как заявляют некоторые
западные газеты, он бы не уцелел, -- счел нужным добавить Волков.
     Я хотел снова промолчать, но это было уже как-то неудобно и я кивнул:
     -- Ну, допустим.
     -- Наша  задача, таким образом: обесценить карты наших противников,  --
продолжал Волков,  решив, видно, что его доводы  меня убедили. -- Это  можно
сделать разными путями. Один из них: организовать встречу господина Назарова
и  Бориса Николаевича, не один на  один,  конечно,  а  в ходе  какого-нибудь
мероприятия. И показать ее по телевидению. Чтобы все убедились, что господин
Назаров и президент общаются, как уважающие друг друга политические деятели.
Есть еще один вариант. Если вы внимательно читали документы, то должны  были
обратить внимание на проект  Назарова по восстановлению нефтеносности  наших
загубленных и истощенных месторождений. Он хочет осуществить его с немецкими
партнерами.   Мы  предложим  ему  средства  Центробанка  или  уполномоченных
коммерческих банков, дадим соответствующие гарантии.  Эффект понятен: Россия
получает миллионы  тонн  нефти,  открываются тысячи  новых рабочих  мест,  а
господин  Назаров активно  включается в деловую  жизнь  России.  И руководит
своими фирмами и предприятиями не из Женевы или Лондона,  а из Москвы. После
этого его уже  никому не удастся использовать в политической игре. Я ответил
на ваш вопрос?
     Я спросил:
     -- Если все так, для чего вообще эта операция с перемещением? Почему бы
просто  не объяснить все это  самому Назарову?  Может  быть, это его  убедит
добровольно вернуться в Москву?
     -- Объясните. Ничего не имею против. Это было бы идеальным решением.
     -- Вы прекрасно понимаете, что это должен сделать не я.
     -- А кто? Сам президент?
     -- Или человек, достаточно близкий к нему.
     --  Не  уверен,  что  такой  человек  согласится  лететь  на  Кипр  для
переговоров  с Назаровым.  И  не очень уверен,  что эти переговоры могли  бы
кончиться успехом.
     --  По-вашему,  Назаров будет  сговорчивей, если  мы  привезем  его  со
связанными руками и ногами и с кляпом во рту?
     --  Послушайте, Пастухов, -- проговорил Волков, --  мы не  о том сейчас
говорим.  Я  имею  определенные указания  и  обязан их  выполнить. Обсуждать
последствия этой  акции  -- не в моей компетенции.  И не в вашей. Давайте  в
этих рамках и вести разговор. У вас есть конкретные вопросы?
     У  меня были  конкретные вопросы. И не один.  Но я понял,  что он будет
отвечать на них так же. Поэтому сказал:
     -- Нет.
     -- В таком случае давайте обсудим размер вашего гонорара за эту работу,
-- предложил Волков.
     -- По пятьдесят тысяч баксов каждому, -- сказал я. -- Плюс все расходы.
     -- Вы сможете обосновать эту цифру?
     -- Вам кажется, что это слишком много?
     -- Я сейчас не говорю о том, много это или мало, -- возразил Волков. --
Я хочу понять, откуда она  взялась. Просто потому, что это красивая  круглая
цифра, или еще почему?
     -- Если мы попадемся на  этом деле, все или один из нас, то  получим по
двадцать лет тюрьмы. Наши семьи должны будут на что-то жить. Пятьдесят тысяч
на двадцать лет -- не ахти что, но прожить можно.
     -- В  вашем  обосновании мне  больше всего не нравится слово "если", --
заметил Волков.
     --  Если бы вы знали, как оно не нравится мне! Но мы должны считаться с
этой возможностью.
     -- Мы уже заплатили двести тысяч долларов за лейтенанта Варпаховского.
     --  Вы  заплатили не  нам. Вы  просто оплатили  его работу в  Чечне.  И
гораздо дешевле, чем она стоит. Кстати, вы вышибете его из армии так же, как
нас?
     -- Нет. Он будет уволен по состоянию здоровья.
     -- И на том спасибо, -- сказал я.
     Волков ненадолго задумался, потом спросил:
     -- Как я понимаю, вы не даете мне выбора?
     -- Нет.
     -- Что ж, я вынужден согласиться. Пятьдесят процентов сейчас, пятьдесят
-- после завершения операции. Мы откроем для вас валютные счета в Сбербанке.
     -- Никаких Сбербанков, никаких счетов, никаких пятьдесят процентов. Все
-- вперед и наличными.
     -- Вы не доверяете мне?
     -- Конечно, нет. Если бы я имел с вами дело  как  с частным лицом, я бы
подумал, как ответить. Но вы -- представитель государственного учреждения. А
сейчас  в  России  госучреждениям  доверяют  лишь  последние  идиоты.  И  их
становится все меньше.
     На этот раз он думал чуть дольше. Наконец кивнул:
     --  Я  вынужден  согласиться  и  с  этим.  У нас есть еще  невыясненные
проблемы?
     -- У меня нет.
     -- И у меня нет. -- Он встал. -- Желаю удачи.
     -- Вам тоже, -- сказал я.
     Голубков вышел его проводить, его не было минуты четыре. Видимо, Волков
давал ему какие-то цэу. Потом полковник вернулся.
     --  Крепко ты  его взял за  горло, -- отметил он,  и неясно было,  чего
больше в  его  тоне -- одобрения или осуждения. --  А как он отвечал на твои
вопросы, а?
     -- Ни одному его слову не верю!
     --  Да? Ну-ну! -- неопределенно отозвался Голубков  и как-то словно  бы
искоса, с интересом посмотрел  на меня. И  вновь я не понял, одобряет он или
осуждает мои слова. -- Ладно, Пастух, отдыхай. Смотри телевизор, а еще лучше
-- спать пораньше ложись.  Машина  за тобой придет  в  пять  утра.  Ключ  от
входной  двери у  водителя  есть.  Когда соберешь  ребят,  дашь  мне  знать.
Встретимся здесь.
     -- Как я с вами свяжусь?
     -- Водитель знает. Спокойной ночи, Серега.
     -- Спокойной ночи, Константин Дмитриевич...
     Когда  он ушел, я вытащил  записную книжку  и  подсел к телефону. Нужно
было вызвонить Артиста,  Муху  и  Трубача, чтобы  завтра не  тратить на  это
время. Но в  трубке стояла мертвая тишина -- телефон был отключен. Я сунулся
было позвонить из уличного автомата, но дверь была заперта и  не  отпиралась
изнутри.  Мощная дверь, динамитом ее только  и  возьмешь. Крепкие решетки на
окнах. Однако! Я к Кипру даже на метр не приблизился, а уже сидел в  тюрьме.
Что у них за порядки такие?
     А и хрен с ними,  решил я. Пощелкал кнопками телевизора, но глазу не за
что было зацепиться. Поэтому плюнул  на развлечения, залез под  душ, а потом
завалился на одну из кроватей  в большой комнате. Все-таки встал я сегодня с
петухами, а завтра предстоял хлопотливый день.

     <b>IV</b>

     К  Калуге мы  подъехали  в  половине  восьмого утра,  еще  минут  сорок
потеряли, пока искали улицу Фабричную, на которой жил Боцман.
     Полковник  Голубков  не  соврал: машину  нам  дали классную,  лучше  не
придумаешь: серебристый джип "патрол" с двигателем-"восьмеркой" мощностью не
меньше трехсот сил. И водитель был под стать тачке: лет  тридцати,  плотный,
как молодой подберезовик, в штатском, но явно с армейской выправкой. Старлей
или даже  капитан. Но он не сказал, а я не стал спрашивать. Назвался просто:
Валера. Ну, Валера и Валера. Лишь бы дело знал. А он его знал.
     На свободных участках "патрол" разгонялся километров до двухсот, сонные
гаишники даже жезл не успевали поднять и заверещать в свисток. Но информацию
на соседние  посты  о  злостном нарушителе скоростного режима  почему-то  не
передавали. А  может,  и  передавали, но там  не решались  задержать нас. На
джипе не было никаких ментовских прибамбасов вроде  мигалок  или сирен,  но,
возможно,  в  номере,  с  виду  вполне нормальном,  была  какая-то  цифирка,
означавшая,  что  это машина  спецслужбы.  Или по-другому  рассуждали:  если
человек  прет таким  нахалом,  значит, имеет на  это  право.  И  если бы  не
запрудившие  все  шоссе фуры  и тяжелые грузовики,  снявшиеся  спозаранку  с
ночных стоянок, мы были бы в Калуге уже часов в семь утра. Но дорога  -- это
дорога, у нее свой отсчет времени.
     В общем, когда я поднялся на пятый этаж блочной "хрущевки" без лифта  и
позвонил в нужную дверь, жена Боцмана сказала, что Митя уже уехал на работу,
он с девяти, но добираться на двух автобусах, а они плохо ходят  и к тому же
-- час "пик", все на работу едут.
     Митя. Дмитрий Хохлов. Боцман.
     -- Где он работает? -- спросил я.
     -- Охранником в пункте  обмена  валюты.  Возле автовокзала, слева,  там
вывеска издалека видна. А вы кто?
     -- Мы вместе служили. Я Сергей Пастухов.
     Она недоверчиво посмотрела на меня:
     -- Вы  и  вправду  Пастух?  Надо же. Митя много про вас рассказывал.  Я
думала, что вы, как этот -- Шварценеггер. А вы самый обыкновенный. Даже и не
слишком из себя видный.
     -- Ну, спасибо, -- сказал я.
     Боцману  было  двадцать  шесть  лет, а  жене  его я  дал бы  не  больше
двадцати.  Красавицей  не  назовешь,  но  было  что-то в  ее  круглом,  чуть
скуластеньком  лице,  какой-то затаенный внутренний свет, который пробивался
даже сквозь утреннюю будничную озабоченность.
     Их  трехлетний  сын, полуодетый к  детскому саду,  крутился  тут  же, в
тесной  прихожей,  на пороге которой мы разговаривали. Он был весь в Боцмана
-- такой же чернявый, бука букой, тоже весь в отца.
     -- Ты чего такой строгий? -- спросил я его.
     Он посмотрел на меня исподлобья и юркнул за юбку матери.
     Она улыбнулась:
     -- Чужих стесняется. Как и Митя.
     -- Ну, как он?
     Она поняла, что я имею в виду.
     -- Да как тебе сказать, Сережа... Днем молчит. Ночью  иногда вскакивает
и  орет. А потом сидит  на  кухне до утра, кулак на кулак, и лбом на них или
подбородком. И взгляд  иногда  --  как у рыси. -- Она посмотрела  на  меня и
добавила: -- Как  у  тебя. Испортила вас эта война. Хоть  вернулись -- и  то
слава Богу... Извини, мне на работу к девяти, а еще Саньку в садик нужно.
     -- Может, подвезти? -- предложил я. -- У меня машина внизу.
     -- Да нет, тут рядом, мы дворами ходим. А обменный пункт сразу найдешь.
И автовокзал каждый покажет. Через центр, на другом конце города...

     Автовокзал мы нашли быстро и вывеску обменника тоже увидели издалека. Я
велел  Валере остановить машину  метрах в тридцати  и  подошел  к  обменному
пункту. Он располагался в торце дома, входная дверь была  открыта и подперта
колышком. Внутри было  пусто, в этот ранний час нужды продавать или покупать
доллары  ни у  кого еще,  видно,  не было. По  предбаннику  от стены к стене
бродил Боцман,  иногда  останавливаясь и во всю  пасть зевая. Он был в серой
униформе "правопорядка", только ботинки у него были наши, спецназовские.
     Я  выждал,  когда он  повернется и окажется  спиной  к  входной  двери,
проскользнул внутрь и сзади положил руку ему на плечо.
     -- Замри, парень! Это ограбление!
     И  не успел  договорить,  как уже лежал  мордой в пол,  радуясь, что на
линолеум еще  не успели  натащить  грязи,  а  Боцман сидел на  мне верхом  и
деловито защелкивал на моих запястьях наручники. Я вывернул шею:
     -- Боцман, твою мать!
     Он ахнул:
     -- Ты?!
     Мгновенно сбросил с меня браслетки и рывком поставил на ноги.
     --  Что  такое,  Дима?  --  спросила  из  узкого  зарешеченного  окошка
кассирша.
     -- Все в порядке! Какой-то алкаш думал, что это палатка!
     И -- мне, быстрым шепотом:
     -- Машина есть?
     -- Есть.
     -- Я сейчас ей скажу,  что хочу  налить кофе. Она откроет  дверь. Сразу
бей  меня по кумполу и входи. Кнопка  тревоги у нее под  столом слева. -- Он
сунул мне  тяжелый  газовый  пистолет,  похожий  на кольт 38-го  калибра. --
Только без дураков бей. Пушку потом брось, пальцы сотри. Начали!
     --  Боцман! -- изумился я. -- Обалдел?! В  самом деле решил, что я хочу
взять вашу вшивую кассу?!
     --  А  нет?  --  спросил он, словно  бы  даже разочарованно.  --  Тогда
здорово, Серега!
     -- Здорово, Димка!
     Мы обнялись.
     -- Опять этот пьяный? -- спросила кассирша, пытаясь углядеть через свою
амбразуру, что происходит в предбаннике. -- Может, наряд вызвать?
     -- Не нужно. Просто старого друга встретил.
     -- Скажи, чтобы она вызвала тебе подмену, -- подсказал я.
     -- На сколько?
     Я немного подумал и ответил:
     -- Повезет -- навсегда. Не повезет -- лет на двадцать.
     -- Какие дела?
     -- Узнаешь.
     -- Чечня?
     -- Нет.
     Больше он вопросов не задавал. Так уж у нас повелось. Все знали: придет
время -- скажу.
     Мы  смотались  на  "патроле"  за сменщиком  Боцмана,  потом заехали  на
Фабричную  -- Боцман переоделся  и  взял  паспорт. Из  автомата позвонил  на
работу жене, сказал, что уедет ненадолго в Москву.
     -- Недели на две, -- уточнил я.
     --  Недели на  две, -- повторил он в трубку, немного послушал и сказал:
-- Я тебя тоже...

     На обратную дорогу ушло  больше трех  часов, хотя Валера шел  на  такие
обгоны, что  мы с Боцманом судорожно хватались за ручки и упирались ногами в
пол, ожидая лобового удара. Но дело Валера знал не хуже Тимохи.
     В Подольске  мы  довольно быстро нашли дом Дока, но  на звонки никто не
отвечал. Позвонили в  соседнюю квартиру. Какая-то  тетка долго рассматривала
нас  через  дверной глазок,  расспрашивала, кто мы и что,  а потом  все-таки
сказала, что  доктор  Перегудов  сейчас  на  дежурстве,  а  работает  он  на
центральной  подстанции "Скорой помощи". Но  доктора Перегудова там никто не
знал. Санитар Перегудов -- да, есть, а доктора нет.
     --  Он сейчас на вызове, --  сообщили  нам в диспетчерской. --  Вот-вот
должна вернуться машина.
     "Вот-вот"  растянулись на полчаса.  Наконец  во двор подстанции въехала
"скорая",  дежурный  врач пошел в  диспетчерскую  за  новым нарядом,  а  два
санитара присели на скамейку и закурили из красной пачки  "Примы". А в Чечне
Док курил "Мальборо". Такие-то вот дела.
     -- Доктор Перегудов! -- строго сказал я, подойдя к  скамейке. -- С этой
минуты вы уволены без выходного пособия!
     Узнав нас, он заулыбался, но все же спросил:
     -- За что?
     -- За  служебное  несоответствие.  Хирургу таскать  носилки  -- это все
равно что генералу чистить картошку.
     -- Жрать захочет, так и почистит, -- рассудительно ответил Док.
     -- А что было  делать? -- объяснил он, когда мы, покончив с его делами,
двигались  к Москве. -- В подольских больницах вакансий не  было,  а  ездить
каждый день в  Москву --  на дорогу больше потратишь, чем заработаешь. Вот и
устроился санитаром. А что? Работа грязная, но вполне честная.
     --  Вот  примерно такая  работа нас всех  и ждет,  --  сказал я,  но  в
подробности вдаваться  не стал. Да  и не  при  водителе  же это  делать.  --
Валера, -- попросил я его. -- Тормозни у автомата.
     -- Зачем?  --  спросил  он и  из бокса между передними сиденьями извлек
трубку какого-то крутого телефона. -- Звони. Хочешь -- в Лондон. Хочешь -- в
Австралию.
     -- А просто в Москву можно?
     -- Можно даже в Москву, -- подтвердил он.
     Я  набрал  номер Мухи. Ответила  его  мать. Я ее знал --  она приезжала
навестить сына, когда он лежал  с  небольшим ранением в  нашем  госпитале. И
даже помнил, как ее зовут -- Алена Ивановна. Она тоже меня вспомнила.
     -- А знаете, Сережа, Олежки нет дома, он работает.
     -- Где?
     -- Как-то даже неудобно говорить. Он газеты продает в электричках.
     --  Чего же тут  неудобного?  Не  наркотики же!  -- возразил я, хотя ее
слова не слишком-то меня развеселили. -- На каком вокзале?
     -- На Казанском. Голутвин, Черусти, Шатура -- в этих электричках.
     -- Спасибо, Алена Ивановна... Так, теперь Трубачу.
     Я начал набирать номер, но Док остановил меня:
     -- Коле можешь не звонить, он тоже уже на работе.
     -- А чем он занимается?
     -- Любимым делом.
     -- Шмаляет из "калаша"? В Москве? -- удивился я. -- В кого?
     -- Нет, играет на саксофоне. Днем на Старом Арбате. А вечером или когда
погода плохая -- в  подземном  переходе  на Пушкинской.  Я  там его  однажды
случайно встретил.
     -- И как он?
     -- Да как и все, -- неопределенно ответил Док.
     --  Ладно,  Трубача мы отловим позже, -- подумав, решил  я  и  позвонил
Артисту.  Мужской,  с  легкой старческой  хрипотцой  голос  (отец,  понял я,
профессор Злотников) объяснил, что Семен в театре на репетиции.  "Хоть  один
на своем месте", -- отметил  я. Правда, про такой театр --  "Альтер эго"  --
мне никогда слышать не приходилось. А когда профессор  Злотников сказал, что
он  в Кузьминках, против  универмага "Будапешт", я и вовсе озадачился. Какой
может быть театр в Кузьминках?  Там может быть барахолка у "Будапешта", штук
пять пивных и жуткие черные  очереди на автобусной остановке в час "пик". Но
только не театр. Правда,  в этом я мало что понимал. По театрам меня немного
потаскала Ольга, когда я был курсантом, а она училась в "Гнесинке". Но этого
было явно мало, чтобы чувствовать себя знатоком.
     Ну, Кузьминки так  Кузьминки. Театр там,  как ни странно, действительно
был:  огромное полукруглое  здание  на  пустыре  против "Будапешта", явно не
слишком давно построенное.  Афиши  и  рекламные плакаты  извещали, что здесь
можно  по сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и  много чего еще.
Но  и для театра место все же осталось. Даже не для одного: там был какой-то
Московский областной, еще один  областной -- драматический, а рядом с ними и
этот самый "Альтер эго" -- "Второе я". Театральная экспериментальная студия.
Ближайшая премьера: У. Шекспир  "Гамлет". Спонсоры: администрация Чукотского
национального  округа  и  московское   представительство  французской  фирмы
"Шанель". Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно
коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?
     Результатами  этого  театрального  эксперимента  заинтересовался   даже
невозмутимый Валера. Он оставил "патрол" у главного входа и включил охранную
сигнализацию. Поплутав по лестницам и фойе, мы на цыпочках  вошли в зал, где
шла репетиция "Альтер эго", и пристроились в заднем ряду.

     В  зрительном зале  свет  был  погашен,  освещалась  лишь  пустая,  без
декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта
стоял какой-то человек и давал указания осветителям. Лучи софитов  побродили
по дощатому полу  и серым кулисам  и сошлись на  актере,  который  в  полном
одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках -- скорее, бутафорским, а
может, и настоящим.  Это  и  был бывший  старший  лейтенант  спецназа  Семен
Злотников. Он же -- Артист.
     --  Текст!  --  приказал  ему  снизу,   от   пульта,  режиссер.  Артист
приблизился к рампе, помолчал и начал монолог:

     @STIH-15 = Быть  или  не быть -- вот в чем вопрос;Что благородней духом
-- покорятьсяПращам и  стрелам  яростной судьбыИль,  ополчась на  море смут,
сразить ихПротивоборством?..
     -- Стоп! -- остановил его режиссер. -- И снова не так. Не то, не  то!..
-- Он резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. -- Категорически не то!
Вы произносите монолог так, словно для вас не существует вопроса. Вы заранее
отвергаете эту трагическую возможность -- "не быть". Вы презираете ее! Сеня,
дружочек,  откуда в  вас эта агрессивность?  Вы же  интеллигентный еврейский
мальчик, это  должно  быть  противно вашей  сути. Если хотите  -- даже  сути
национального характера!
     -- Ну почему? --  попытался возразить  Артист. --  Еврейские мальчики в
войне Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.
     Режиссер решительно затряс головой:
     -- Я не о  том, совсем не о том! Ваш герой, принц Датский, Гамлет, а не
израильский  штурмовик! Двойственность, вечный  разлад  в душе,  мучительная
борьба не с арабами, а с  самим собой, со своим "вторым я"! В вас есть  этот
душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту
роль.  Это  величайшая роль и  самая загадочная в истории мирового театра! Я
разгадал эту загадку, я нашел на  нее ответ.  Наш Гамлет станет сенсацией на
всех сценах мира!
     -- В чем же ответ?
     -- Нет, дружочек, нет и еще раз нет! Вы сами  должны найти его.  Я могу
вам  в этом только помочь. Вы успеваете  записывать? -- неожиданно обернулся
он к темному зрительному залу.
     -- Он нас, что ли, спрашивает? -- удивился Валера.
     Оказалось,  не нас. От режиссерского пульта поднялась какая-то девица с
толстым гроссбухом в руках.
     -- Все до последнего слова, -- сказала она.
     Но и вопрос  Валеры не остался без ответа. Слух у режиссера  был, как у
хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:
     -- Почему в зале посторонние?
     -- Сейчас выясню, Леонид Давыдович.
     Девица подошла к нам и строго сказала:
     -- Господа, мы будем рады видеть вас  на  премьере. А сейчас репетиция.
Это -- таинство. Прошу вас удалиться.
     --  Миленькая!  --  взмолился  я.  --  Мы  из  Калуги,  из  молодежного
театра-студии.  Специально приехали посмотреть, как  работает такой  большой
мастер, как Леонид Давыдович.
     А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"
     -- Вы его знаете? -- с некоторым недоверием поинтересовалась она.
     -- Да кто ж  у нас в Калуге его не знает! -- вмешался Боцман. Но тут же
понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.
     -- Я спрошу у Леонида Давыдовича.
     Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком  взглянул
в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.
     Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком
ухоженные.  Круглое бабье  лицо.  Красный бархатный  пиджак, а  на  груди --
завязанный пышным  узлом шелковый шейный  платок, черный в белый  горошек. Я
хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.
     -- Итак, продолжим.  Досадно, что еще не готов  ваш костюм.  Я понимаю:
непросто ощутить себя датским  принцем  в этой джинсе. --  Слово "джинса" он
произнес с нескрываемым отвращением. -- Но все же попробуем. Представьте: на
вас  черное  жабо, на плечах -- буфы, ноги обтянуты  тонким черным трико  --
так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.
     -- Каждая? -- переспросил Артист. -- Как у солистов балета?
     -- Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?
     -- Да.
     -- Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?
     Артист провел лезвием по ногтю, согласился:
     -- Да, хорошо наточен.
     -- Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как  беззащитна ваша кожа, как
легко эта сталь войдет в ваше тело?
     -- Ну это смотря куда ткнуть.
     -- Да нет же! Мы не о  том сейчас говорим!  В этом кинжале --  ответ на
самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?
     --  Я  не понимаю, почему он для меня мучительный! -- почти с отчаянием
проговорил Артист. -- Не понимаю, хоть вы меня убейте!
     -- Сейчас поймете, -- пообещал  режиссер. -- Давайте  текст после слов:
"Иль ополчась на море смут..."
     -- "Сразить их