лучилось здесь, в этом парке. Мы гуляли,
держась за руки. Как дети. В сущности, мы и были детьми. Навстречу нам шел
высокий молодой офицер. Затянутый в портупею, со стеком в руке. Он тоже
гулял. Я его знал. Я служил клерком в канцелярии мэрии, он приходил туда
регистрировать свои сделки с недвижимостью. Он остановился и что-то сказал
мне. Я ответил. Не помню что. Это было неважно. Важно было
другое. Они посмотрели друг на друга. И вместе ушли. А я остался
сидеть на этой скамье. Это и было второе главное событие в моей
жизни. Не то, что я ее потерял, нет. А то, что в мою жизнь врезался
Альфонс Ребане. Это был черный день. Не только для меня. Для него тоже.
Пожалуй, для него он был гораздо черней. Для него это была катастрофа.
- Почему?
- Не понимаете? Это было лето сорокового года. Через год Таллин взяли
немцы. А она была еврейкой. Теперь понимаете?
- Теперь понимаю.
- Так вот, Альфонс Ребане. Увольняется из армии и устраивается
строительным рабочим в порту. Ведет чрезвычайно замкнутый образ жизни.
Почему? Это понятно. Если бы его выявили органы НКВД, его отправили бы в
Сибирь. Или даже расстреляли. У вас должно появиться как минимум два
вопроса. Появились?
- Да, появились.
- Сколько?
- Как вы и сказали: два.
- Какой первый?
- Почему Альфонс Ребане не эвакуировался из Эстонии, когда из нее
уезжали все богатые люди?
- Какой второй?
- Как ему удалось избежать ареста после установления в Эстонии
советской власти?
- После аннексии, юноша. Будем называть вещи своими именами. Ответ на
первый вопрос несложен, я вам его подсказал. Он не мог уехать один, а его
девушка не могла оставить родителей. К тому же она была беременна. Второй
вопрос гораздо более интересен и имеет самое прямое отношение к нашему
разговору. Вы же хотите понять, зачем я привез вас сюда и для чего все это
рассказываю?
- Любопытно.
- Вы это поймете. Так каким же образом Альфонсу Ребане целый год, до
прихода немцев, удавалось прятаться? Таллин - небольшой город. Даже сейчас.
И не опознали такую заметную фигуру, как влиятельный интендантский чин? Это
в Таллине, который еще до советской аннексии был нашпигован агентурой НКВД?
Приходит вам в голову хоть какое-нибудь объяснение?
- Нет. Объяснение может быть только одно. Но оно кажется мне совершенно
невероятным.
- Не торопитесь с выводами, юноша. Невероятное оказывается правдой
гораздо чаще, чем мы думаем. Если я скажу, например, что сейчас мы с вами
союзники, это покажется вам невероятным?
- Пожалуй.
- А между тем мы союзники. Сейчас у нас одна цель. Вы же не хотите,
чтобы могила эсэсовца Альфонса Ребане на мемориальном кладбище Таллина стала
местом поклонения?
- Что значит хочу или не хочу? Это не приводит меня в восторг. Но это
дело эстонцев. Если они хотят поклоняться праху фашиста, пусть поклоняются.
Мы не намерены вмешиваться во внутренние дела суверенного государства.
- И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь. Пусть его перевезут, пусть его
торжественно похоронят. Но знаете, что будет потом? На его могилу будут
приходить, да. Тысячи людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить,
лить помои! Ее будут осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса Ребане
будут глумиться все! Его будет проклинать вся Эстония! И в конце концов его
кости выкинут с Метсакальмисту на помойку, на свалку! А теперь спросите
меня: почему?
- Почему?
- Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и солдаты 20-й
Эстонской дивизии СС - все двадцать тысяч, все, все! Из-за него были
уничтожены отряды "лесных братьев" - все! Потому что кавалер Рыцарского
креста с дубовыми листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом
НКВД! И завербовал его я!.."
IV
Янсен прилетел в Аугсбург вечерним рейсом. Правда, не в тот же
день, а на следующий. Вероятно, какие-то очень важные дела задержали
его в Таллине. Он появился на кладбище в половине первого ночи, когда мы уже
начали думать, что либо машина, на которой он ехал из аэропорта, сломалась в
дороге, либо его беседа с герром Мольтке переросла в дружеское застолье по
причине полного совпадения их позиций. А в том, что позиции совпали, можно
было не сомневаться. Хотя причины, по которым Янсен желал бы сохранить
результаты эксгумации в тайне, были принципиально иными, чем у господина
мэра.
Томас уже приканчивал пачку "Мальборо", Артист все более
демонстративно поглядывал на часы. Муха осмотрел ближние надгробья и
деликатно заметил, что все нормальные люди уже давно поужинали и не маются
на кладбище, как души грешников, а гуляют по какой-нибудь Шпиллерштрассе,
где кипит бурная ночная жизнь, которую немцы, при всей их бюргерской
добропорядочности, устраивать, говорят, изрядные мастера. И он, Муха, не
прочь, пожалуй, взглянуть на немецкий стриптиз. Не из-за чего-то такого, а
просто из любознательности и для расширения кругозора.
Это он намекал на Дока, который еще вчера утром отделился от
нашей компании, потому что засвечивать его перед Янсеном нам не было
никакого резона.
Муху энергично поддержал Томас, заявив, что невозможно
получить полного представления о стране и ее обычаях, если не
ознакомиться с ее развлечениями, особенно ночными.
Я был совсем не уверен, что Док любуется сейчас немецким
стриптизом, но уже был готов дать отбой. Но тут на центральной аллее
кладбища появился черный представительский "Мерседес". При виде его Томас
понял, что эскурсия на Шпиллерштрассе отменяется, и так расстроился, что
Муха счел необходимым его утешить.
- Ладно, Фитиль, стриптиз посмотрим в другой раз, какие наши
годы, - ободряюще сказал он. - В конце концов, все голые женщины
одинаковые.
- Ты что, Муха? О чем ты говоришь? - искренне изумился Томас.
- Все женщины разные! А голые - тем более! Даже странно, что ты этого
не понимаешь. Я считал тебя более эстетически развитым человеком.
"Мерседес" проплыл между скорбящими ангелами и свернул к монастырской
пристройке. Из него выскочил помощник господина Янсена, накачанный мужичок с
выправкой штабного прапора, который в Таллине оформлял нам выездные визы и
доставал билеты, услужливо открыл заднюю дверь, выпуская переводчика и
давешнего прокурорского чиновника. А затем появился и сам господин Янсен,
заряженный энергией кумулятивного снаряда, прожигающего любую броню.
Он был в черном кожаном реглане с поднятым воротником, с непокрытой
головой, светлые волосы были причесаны так, словно он только что вышел из
парикмахерской. Вся его невысокая крепкая фигура источала властность. И при
этом он был совершенно спокоен. Слишком спокоен для человека, на глазах
которого рушится главное дело его жизни.
Это мне не понравилось. С чего бы ему быть таким спокойным?
Он поздоровался с нами молчаливым кивком, огляделся по сторонам и
спросил:
- Где четвертый?
- Вы о ком? - поинтересовался я. - Нас трое. Четвертый вот - Томас.
- Четвертый из вас, - повторил Янсен. - При эксгумации вас было
четверо. Так. Где он?
- Понятия не имею. Спит. Или смотрит стриптиз на Шпиллерштрассе.
- Не морочьте мне голову. Кто он?
- Так бы сразу и спросили. Он хирург. Мы его привлекли в качестве
эксперта, - объяснил я, с удовлетворением отметив, что не соврал ни
единым словом, потому что врать на кладбище - как-то это нехорошо. - Он
должен был зафиксировать пулевое отверстие в черепе, если бы оно
обнаружилось. Экспертиза не потребовалась. Только не спрашивайте почему.
Сейчас вы это поймете.
Чиновник подошел к двери и что-то сказал Янсену по-немецки,
показывая на бумажную полоску с печатью.
- Он просит убедиться, что помещение не вскрывали, - объяснил
переводчик.
Чиновник отпер служебку, включил на распределительном щитке
рубильник, но внутрь не зашел, как бы давая понять, что он как
представитель муниципалитета выполнил свои обязанности, а все остальное его
не касается. Вместе с ним у входа остался и переводчик.
Люминисцентные лампы вспыхнули, помигали и налились
безжизненным светом, освещая облицованные белым кафелем стены и две
тележки-каталки, стоявшие посередине просторного помещения с высоким
сводчатым потолком. На одной из них красовался элитный гроб из вишневого
дерева. На другой покоился скромный дубовый гроб, облепленный чешуйками
высохшей глины. Крышка лежала на нем чуть наперекос, скалясь, как щучья
пасть, гвоздями-сотками - блестящими,
будто их забили только вчера, а не полвека назад.
В стороне на бетонном полу лежал черный могильный камень,
похожий на вырванный с корнем зуб: полированный верх и массивное, грубо
обтесанное основание. На лицевой грани было выбито:
"KOLONEL ALFONS REBANE. 1908 - 1951".
В этом коротком тексте просматривались как минимум две
неточности. Одна неточность была явной. "Колонель" означает
"полковник". Альфонс Ребане никогда не был полковником. Он был
штандартенфюрером СС. Этот эсэсовский чин можно, конечно, приравнять к
армейскому "полковник". Но это все равно что назвать полковником капитана
первого ранга.
Вторая неточность была не столь очевидной. Сомнение вызывала дата
смерти. В свете того, что мы узнали, она могла быть другой. Или даже ее
вообще могло не быть. Никакой.
Янсен мельком взглянул на элитный гроб, более внимательно
осмотрел надгробный камень и наконец подошел к старому гробу. Приказал:
- Откройте!
Ни я, ни Муха, ни Артист не шевельнулись. Открывать гробы не
входило в обязанности охраны, кем мы при Томасе состояли. Пришлось этот
приказ выполнять прапору и самому Томасу. Они сняли крышку и отставили ее к
стене. Томас, человек по натуре своей обходительный, услужливо повел рукой,
как продавец, предлагающий покупателю полюбоваться товаром. Янсен молча
уставился на содержимое гроба. Томас сунул в гроб руку, извлек какую-то
большую изогнутую кость, бело-серую от ветра, дождей и альпийских чистых
снегов, и продемонстрировал ее Янсену, объяснив почему-то по-немецки:
- Pferd.*
_____________________________________________________
* Конь (нем).
Янсен брезгливо отстранился и с мрачным подозрением
посмотрел на нас.
- Даже и не думайте, - сказал я. - Помещение было опечатано.
Никто из нас сюда не входил. Сюда вообще не входил никто. А все
содержимое зафиксировано в акте об эксгумации.
- Какое содержимое?
Томас достал портмоне, а из него акт, подписанный чиновником и
самим Томасом, и передал его Янсену:
- Вот. Перевести?
- Не нужно.
Янсен внимательно прочитал акт и сунул его в свой бумажник.
- Закройте, - бросил он, кивнув на гроб, и двинулся к выходу. Возле
машины по очереди указал на Артиста, Муху и Томаса, будто пересчитал: - Вы,
вы и вы. Свободны.
А мне приказал:
- Садитесь. Нам нужно поговорить.
- Давайте поговорим здесь, - предложил я. - Есть разговоры, для
которых кладбище - самое подходящее место. Здесь нельзя материться.
Нельзя кричать. Вы католик?
- Я лютеранин.
- Значит, вам нельзя врать.
- А вам?
- Я православный. Но я тоже постараюсь не врать.
- Садитесь в машину и помолчите, - раздраженно распорядился
Янсен.
Все-таки созерцание содержимого гроба не прошло для него
бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том,
что он знает, что делать. И это не нравилось мне все больше и больше.
"Мерседес" миновал тихую Фридхофштрассе, пересек по высокому
мосту черную реку Лех, обогнул ярко освещенную пустую площадь с
ратушей, шестнадцатый век, раннее барокко, и остановился возле небольшого,
но по виду дорогого отеля. В углу уютного холла был небольшой малолюдный
бар. Прапор с чемоданом шефа поспешил к конторке администратора, а Янсен
прошел в бар, жестом предложив мне следовать за ним.
- Wollen sie?* - осведомился бармен.
- Jin mit Tonic,** - заказал Янсен и повернулся ко мне. - Вам?
- Тоник. Без джина.
- Вы не пьете? - слегка удивился он. - Почему?
- Не люблю, когда утром болит голова.
- Не обязательно пить много.
- А тогда зачем пить вообще? У нас говорят: только рот поганить.
- Странная логика, - заметил Янсен и принялся объяснять
бармену мой заказ, дважды повторив слово "krank".***
Бармен посмотрел на меня с глубоким сочувствием.
Над стойкой бара работал телевизор с приглушенным звуком. Шли
ночные новости. Картинка разительно отличалась от той, какую мы
привыкли видеть на российских экранах. В этом немецком мире России не
существовало. Бундестаг. Биржа. Переговоры в Рамбуйе. Злобная физиономия
Милошевича: "Er sagt "nein".****
_______________________________________________________
* Что вы желаете? (нем.)
** Джин с тоником (нем.)
*** Больной (нем.)
**** Он говорит "нет" (нем.)
Косово, этнические чистки. Зверства сербов. Еще зверства
сербов. И еще зверства сербов. И с душевным облегчением воспринимался
вид американских тяжелых бомбардировщиков В-52 и "невидимок" F-117,
совершающих посадку на базу в Испании. Наконец-то. Они ужо наведут порядок.
Лишь в конце обзора мелькнул президент Ельцин, который что-то грозно
сказал, потом премьер Примаков, который что-то гневно ответил. Опять чего-то
не поделили.
Янсен расплатился за свой джин и мой тоник и сделал знак
бармену поставить стаканы на столик в углу. Потом снял свой капитанский
реглан, бросил его на спинку стула и кивнул мне:
- Располагайтесь. Здесь мы сможем спокойно поговорить.
- Господин Пастухов, вы знаете, о чем я хочу говорить.
- Догадываюсь. Но будет лучше, если вы скажете сами.
- О чем вы догадываетесь?
- Вы хотите сказать, что наш контракт расторгнут. И вы хотите
получить назад ваши сто тысяч баксов. Надеюсь, не все, а ту часть,
которую мы не отработали. Что ж, мы можем это обсудить.
- Нет, - возразил Янсен. - Я хочу определиться в свете того, что
произошло.
- А что произошло?
- Вы не понимаете?
- Нет. По-моему, не произошло ничего.
- Почему вы хотите выглядеть глупей, чем вы есть?
- Потому что это проще. Вы никогда не пробовали выглядеть умней, чем вы
есть? И не пробуйте. Для этого есть только один способ: все время молчать.
- Я хочу обсудить ситуацию в свете того, что мы узнали.
- А вот это правильно. В свете того, что мы узнали. А не в свете
того, что произошло. Потому что то, что произошло, произошло полвека
назад. И что произошло, мы не знаем. И вряд ли узнаем. А хотелось бы.
- Не умничайте!
- Опять не нравится. Тогда молчу.
- Контракт не расторгнут. Завтра вы возвращаетесь в Таллин и
продолжаете выполнять свои обязанности по охране Томаса Ребане.
Отправку в Таллин останков Альфонса Ребане возьмут на себя другие люди.
- Останков Альфонса Ребане, - повторил я. - Я не ослышался?
- Нет.
- Тогда объясните, о каких останках вы говорите.
- О том, что было в гробу.
- Продолжайте. Я слушаю. Вы видели, что было в гробу. Я тоже
видел. Но я, может быть, чего-то не рассмотрел?
Янсен извлек из кармана бумагу с гербом города Аугсбурга и
продемонстрировал ее мне:
- Это акт об эксгумации. Вы читаете по-немецки?
- Читаю. Но мало что понимаю.
- Я переведу. "Такого-то числа месяца марта сего года в ноль
часов сорок минут по распоряжению мэра города Аугсбурга за номером
таким-то надзирающим прокурором таким-то произведена эксгумация могилы номер
такой-то на участке номер такой-то". Описание внешнего вида гроба. Материал:
"Eichenholz". Дуб. "Сохранность хорошая, никаких следов ранее
производившегося вскрытия не зафиксировано". И далее: "Alles Inhalt des
Sarges war estnische Seite ubergegebt". "Все содержимое гроба передано
эстонской стороне".
- И это все?
- Нет. "Надгробный камень из черного гранита с надписью
"Альфонс Ребане" передан эстонской стороне также". Вот теперь все. Что
вы на это скажете?
- Что немцы - народ предусмотрительный.
- Это официальный документ, господин Пастухов.
- Вам-то с этого что? Вы собираетесь торжественно хоронить эту
бумагу? Тогда все в порядке.
- Мы собираемся торжественно хоронить останки национального
героя Эстонии. Надзирающий прокурор не взял на себя ответственности
решать, каким именно было содержимое гроба.
- Он видел, - напомнил я.
- Он будет молчать.
- Видели могильщики.
- Они будут молчать. Все немцы будут молчать. Герр Мольтке
заверил меня, что это их не касается.
- Томас тоже будет молчать?
- Глупый вопрос. Он в этом заинтересовал больше всех.
- Он об этом знает?
- Узнает.
- А вы сами, господин Янсен?
- Что я?
- Вы тоже видели содержимое гроба.
- Я не специалист. Я не разбираюсь в останках. Я видел то, что лежало в
гробу. У меня нет оснований сомневаться в том, что это были останки Альфонса
Ребане. Чему вы усмехаетесь, господин Пастухов?
- Я представил себе такую картину. Идет торжественная процессия. В
толпе стоит высокий худой старик. Кто-то спрашивает: "Кого хоронят?" И он
говорит: "Меня". И хохочет зловещим хохотом. Таким, знаете ли,
мефистофельским.
- Этого не может быть! - довольно нервно заявил Янсен.
- Почему? - спросил я. - Эта история, похоже, из тех, в которых
может быть все. Если первая дата на могильном камне верна, то Альфонсу
Ребане сейчас девяносто один год. Немало, конечно. Но вполне в пределах
человеческой жизни.
- Господин Пастухов, вы не отдаете себе отчет в том, что происходит!
Или делаете вид, что не отдаете! Это мероприятие имеет символическое
значение. Вся Эстония ждет прибытия праха своего национального героя. Он
возвращается на родину после полувекового отсутствия и тем самым
символизирует окончательное очищение республики от коммунистической скверны.
Да, господин Пастухов, от
коммунистической скверны!
- Зря я с вами согласился, - сказал я. - Этот разговор все-таки
нужно было вести на кладбище.
- Разве я ругаюсь матом? Кричу? Вру?
- На кладбище нельзя говорить лозунгами. На кладбище все
лозунги обнаруживают свою глупость и фальшь. Все, господин Янсен. Сами
представьте. Например: "Deutschland uber alles".* Как? Или: "Мы придем к
победе коммунистического труда". Нормально? А "Эстония для
эстонцев"? Представили? Не знаю ни одного лозунга, который был бы
уместен на кладбище. "Диктатура закона"? "Права человека"? Впрочем, нет.
Один знаю. "Свобода, равенство, братство". "Равенство". Да и оно
относительное.
_______________________________________________________
* Германия превыше всего (нем.)
- То, о чем я вам сказал, не лозунги, а реальность! С ней
придется считаться всем! И вам в первую очередь!
- Ладно, реальность. Мы тоже видели содержимое гроба. И
конскую кость от человеческой отличить можем. Не потому, что мы видели
много конских костей. А потому, что видели много человеческих костей.
Слишком много, господин Янсен.
- Вы тоже будете молчать.
- Вы уверены?
- Да. Сейчас вы поговорите с одним человеком. Он вам все
объяснит.
Янсен достал мобильник и начал набирать номер. Но в это время
на экране телевизора над стойкой бара появилась знакомая башня
таллинского телецентра, панорама Таллина и площадь перед гостиницей "Виру" с
небольшой, но очень энергичной толпой. Над толпой колыхались плакаты "Нет
фашизму!", "No passaran!" и "Да здравствует СССР!"
- Минутку, - сказал я и подошел к стойке. Янсен неохотно
последовал за мной.
- Wiederholen?* - оживился бармен.
- Nein, - ответил Янсен. - Machen ein Ton etwas laute, bitte.**
______________________________________________________
* Повторить? (нем.)
** Нет. Сделайте громче звук (нем.)
Бармен прибавил громкость. Стал слышен гул толпы, выкрики и
скороговорка немецкого репортера.
- Что это такое? - спросил я.
- Акция протеста. Они проводятся по призыву Объединенной
народной партии Эстонии, - сухо прокомментировал Янсен.
В кадре появились человек двадцать других пикетчиков с
плакатами "Эстония для эстонцев!" и "Русские оккупанты, убирайтесь в
Россию!" В толпе мелькали бритые головы и черные кожаные косухи скинхедов с
фашистской свастикой на нарукавных повязках.
Стычка. Стремительное взаимное мордобитие. Полиция.
Какой-то вальяжный валуй с явно русской и очень недовольной
физиономией.
- Это посол России в Эстонии, - объяснил Янсен. - Министерство
иностранных дел России направило правительству Эстонии ноту протеста против
решения о торжественном перезахоронении останков Альфонса Ребане.
- И решение немедленно отменили?
- МИД Эстонии отклонил ноту как попытку вмешательства во
внутренние дела суверенного государства.
- Умыли, значит, Россию? Поставили на место?
Посла на экране сменил странный тип с встрепанными седыми
волосами и горящими глазами. Он что-то яростно говорил в микрофон,
брызгая слюной.
- А это еще кто?
- Председатель Национально-патриотического союза. Наш лидер.
- Интересный у вас лидер. Похож на городского сумасшедшего.
Он что, закладывает?
Янсен нахмурился, но ответил:
- Он провел в советских лагерях за свои убеждения двенадцать
лет. Это подорвало его здоровье.
- О чем он говорит?
- О том, что мы никому не позволим учить нас, как жить и
действовать в нашей собственной стране. И мы действительно этого никому
не позволим!
- Смелый вы, эстонцы, народ, - сказал я. - Маленький, но очень
гордый. Ну-ну.
Мы вернулись за столик. Янсен набрал номер, сказал в трубку:
- Это Янсен. Со мной Пастухов. Поговорите с ним.
Объяснил, передавая мне телефон:
- Таллин. Второй секретарь посольства России. Вы его знаете.
- Господин Пастухов, я в курсе всего, - раздался в трубке
недовольный мужской голос. - Слушайте меня внимательно. То, что вам
скажет господин Янсен, есть наша согласованная позиция. Вам приказано
выполнять все его указания.
- И кто же мне это приказал? - спросил я.
- Тот, кто имеет на это право.
До чего же я люблю, когда со мной так разговаривают.
- Вы поняли меня, господин Пастухов?
- Нет. Я не знаю, кто имеет право отдавать мне приказы.
- А вы подумайте, - посоветовали из Таллина.
- Президент Ельцин, - предположил я. - Правильно?
- При чем тут президент Ельцин? - удивились в Таллине.
- Да я и сам думаю. Пожалуй что ни при чем. Он может издавать
указы. И приказы государственным служащим. А я не государственный
служащий. Я всего лишь мелкий предприниматель, рядовой налогоплательщик. Еще
приказ может отдать работодатель наемному работнику. Которому он платит
зарплату. Содержит. Но и этот вариант не проходит. В сущности, это я содержу
президента, а не он меня.
- Не валяйте дурака! - повысили на меня голос из Таллина. - Вы
прекрасно знаете, кто может отдавать вам приказы!
- Вам бы все-таки лучше его назвать.
- Я не сделаю этого. И вы знаете почему.
Янсен со вкусом прихлебывал джин с тоником, гонял по столу
тяжелый стакан и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Как на
диковинную козявку.
До чего же я люблю, когда на меня так смотрят.
- Ладно, - сказал я. - Так мы ни к чему не придем. Назовите свою
фамилию и должность.
- В этом нет необходимости. Вы знаете меня. Мы с вами имели
беседу несколько дней назад.
- В Аугсбурге сейчас половина первого ночи. В Таллине половина
второго. Что вы делаете в посольстве в это время?
- Я ждал этого звонка.
- Опишите себя.
- Не понимаю. Зачем?
- Вы не хотите назваться. А я сомневаюсь, что вы тот человек,
которого я знаю.
В голосе моего собеседника появилась некоторая растерянность.
- Ну, рост метр семьдесят шесть. Телосложение среднее. Особых
примет нет.
- Вы меня описываете или себя?
- Господин Пастухов, вам двадцать девять лет, а мне сорок два!
- Цвет волос?
- Темные. Немного седые.
- Мешки под глазами есть?
- У кого?
- У вас.
- Да, есть.
- Цвет лица желтоватый? Как газета, которая полежала на солнце?
- Господин Пастухов, что это вы себе позволяете? - возмутился
Таллин.
- Ничего лишнего. Я всего лишь хотел убедиться, что вы - это вы.
- Убедились?
- Да. Это я понял. Не понял другого. С каких пор секретарь
российского посольства выполняет указания Национально-патриотического
союза Эстонии?
- Послушайте, Пастухов. Вы не в том положении, чтобы так разговаривать.
Поэтому не выкаблучивайтесь и делайте что сказано. Все объяснения вы
получите в Таллине.
- Если я вернусь в Таллин.
- Вы вернетесь. Передайте трубку господину Янсену.
После короткого разговора на эстонском Янсен убрал мобильник.
- Ну? - спросил я. - Так в каком же я положении?
- Вы и ваши друзья, - уточнил Янсен. Он допил джин, достал из
кармана черный конверт и положил передо мной цветной снимок. - Вы
знаете этих людей?
На фото были два бравых молодых солдата в камуфляже с
эмблемами спецподразделения "Эст". Один высокий, другой на полголовы
ниже. Снимок был любительский - из тех, какие солдаты любят посылать своим
девушкам. Низкого я сразу вспомнил, высокого не сразу, но тоже вспомнил. Но
обнаруживать свое узнавание не спешил.
- Я помогу вам вспомнить, - сказал Янсен. - Вот этот молодой
человек - Валдис Тармисто, заместитель командира второго взвода третьей
роты отдельного батальона спецподразделения "Эст". Второй, высокий, - Петер
Раудсепп, рядовой этого же батальона. Этих солдат вы, господин Пастухов, и
ваш друг Мухин в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля
обезоружили и раздели, отобрали у них одежду - их обмундирование. Я все
правильно излагаю? Если я допущу
ошибку, не стесняйтесь, поправьте.
Я поправил:
- Мы не отобрали у них одежду. Мы поменялись одеждой. За
камуфляжку я отдал Валдису Тармисто приличный костюм и плащ от Хуго
Босса. Очень хороший плащ. С погончиками. Так что ему не на что обижаться. А
мой друг Мухин взял камуфляжку не у Петера, а совсем у другого солдата,
помельче.
- Допускаю. Вам лучше знать. Переодевшись в их камуфляж и
вооружившись отобранными у них автоматами Калашникова, вы напали на
караул, охранявший гарнизон спецподразделения "Эст", и под угрозой оружия
освободили с гауптвахты вашего друга Злотникова. А затем заминировали
съемочную площадку и взорвали четыре немецких танка Т-VI и артиллерийские
орудия. Не нужно ничего говорить, господин Пастухов. Я уже понял, что вы не
любите врать. А я не люблю, когда врут мне. А теперь посмотрите на эти
фотографии.
Он достал из конверта еще четыре цветных снимка, сделанных
ночью со вспышкой и при свете фар полицейских машин. Такие снимки
обычно вклеивают в уголовные дела и показывают по телевизору в передачах
типа "Петровка, 38". На них были эти же два солдата. Оба в штатском. На
одном из них мой плащ от Хуго Босса. Петер Раудсепп был убит двумя
выстрелами в грудь. Валдис Тармисто лежал ничком, вывернув голову набок.
Асфальт под ним был залит кровищей.
- Не хотите спросить, что с ними случилось? - поинтересовался
Янсен.
- Вижу.
Но он все-таки объяснил:
- Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. В упор.
Валдис Тармисто получил три смертельных ранения в живот. Тоже в упор.
- Когда это случилось?
- В ночь с четвертого на пятое марта. Убиты они были
примерно в полночь, а обнаружены в половине пятого утра. На снимках
стоит время. Они возвращались из Тарту в свою часть после увольнения. На
последний автобус опоздали, сели в частную машину - серую "тойоту-короллу".
Ее номер запомнил заправщик на автостанции. Следы этой машины были
обнаружены возле места преступления.
- Вы хотите обвинить в этом нас?
- Нет, этого я не хочу.
- Тогда зачем вы мне все это рассказываете?
- Объясню, - пообещал Янсен. - Но начну с другого. Кому и для
чего понадобилось убивать этих солдат? У вас есть какие-нибудь
соображения?
- Никаких.
- А у меня есть. И у следователей генеральной прокуратуры тоже
есть. Так вот, эти солдаты уверенно опознали вас, господин Пастухов, и
ваших друзей Злотникова и Мухина. Всех вас опознали бы и солдаты из караула,
которых вы разоружили, когда вызволяли с гауптвахты вашего друга Злотникова.
Но нападение на гауптвахту - не то преступление, следы которого нужно
заметать таким способом. А вот взрыв на съемочной площадке - это куда
серьезней. Это террористический акт, господин Пастухов. За него можно
получить пожизненное заключение. Валдис Тармисто и Петер Раудсепп видели,
как Мухин и Злотников выносили из штабного блиндажа ящик с взрывателями. И
здесь уже просматривается очень серьезный мотив.
- Вы сказали, что их убили в ночь с четвертого на пятое марта. Мы не
могли бы этого сделать чисто физически. Потому что второго марта мы уже были
в Аугсбурге, в ночь с третьего на четвертое присутствовали на процедуре
эксгумации, а весь вчерашний день ждали вас. Это может подтвердить хозяин
отеля.
- Я не утверждаю, что это сделали вы. Я скажу, кто это сделал. Янсен
извлек из конверта еще один снимок:
- Вот этот человек. Только не говорите, что вы его не знаете.
Я его знал.
Это был Боцман.
Он был сфотографирован на фоне какой-то бревенчатой стены.
Голова перебинтована, руки в наручниках, крупный фингал под глазом.
Брюки без пуговиц и ремня, ботинки без шнурков. Трехдневная щетина. Взгляд
исподлобья. Нехороший взгляд.
- Бывший старший лейтенант спецназа, а ныне совладелец московского
детективно-охранного агентства "МХ плюс" Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман,
- отрекомендовал его Янсен. - Ваш друг, господин Пастухов.
- Почему у него перевязана голова?
- Он оказал сопротивление при аресте. Кстати, почему он Боцман?
- Он начинал службу в морской пехоте.
- Понятно. Вот он-то и убрал опасных свидетелей. По вашему
приказу.
- Это он вам сказал? Или сами придумали?
- Нет, не он. Он молчит. Но заговорит. Есть много способов
развязывать человеку язык. И вы, господин Пастухов, знаете их не хуже
меня. Я вижу, у вас есть много вопросов. Я отвечу на них. Боцман страховал
вашу группу со стороны. Должен признаться, умело. Но мои люди все-таки его
засекли. Он ездил на серой "тойоте-королле", которую купил в Таллине по
доверенности. На той самой "тойоте", на которой уехали из Тарту Валдис
Тармисто и Петер Раудсепп. Отпечатки протекторов этой машины были обнаружены
возле места убийства. Мы не хотели арестовывать вас, пока не убедимся в
вашей причастности к взрыву. Чтобы опознать всех вас, мы привезли этих
солдат в Таллин и показали им вас издали. Вероятно, Боцман засек этот
момент. И доложил вам. Ваше решение было вполне предсказуемым и по-своему
логичным. Алиби образовалось само собой: вы улетели в Германию. А Боцман
выполнил ваш приказ. И если бы мы не знали, что он связан с вами, это
убийство так и осталось бы нераскрытым. Неплохо придумано, господин
Пастухов. Чистая работа. Но не очень. А почему? Потому что он не избавился
от пистолета. Он не мог его выбросить, потому что его нужно было вернуть. А
теперь догадайтесь, о каком пистолете я говорю.
Я уже догадался, но не стал лишать его удовольствия
сказать самому. И он сказал:
- Да, господин Пастухов. Я говорю о пистолете Макарова,
который вы получили для охраны вашего подопечного Томаса Ребане. Вы
скажете, что оставили его в сейфе гостиницы "Виру" перед вылетом в Аугсбург
вместе с пистолетами Злотникова и Мухина. Нет. В сейфе вы оставили только
кобуру. А пистолет передали вашему другу Боцману. Он был обнаружен за
обшивкой багажника его "тойоты". Не нужно говорить, что баллистическая
экспертиза установила, что именно из него были убиты эти несчастные солдаты?
Пальцевых отпечатков
Боцмана на нем, разумеется, нет. Но трудно было ожидать, что эту
ошибку допустят такие профессионалы, как вы и ваши друзья.
- "Эти несчастные солдаты", - повторил я. - Теперь мне понятно,
почему эстонцев так мало. Это мы, русские, можем позволить себе быть
расточительными. Нас все-таки сто сорок пять миллионов. А вы и миллион
наскребаете с трудом. Вам бы следовало быть экономней.
- Они погибли за родину! - сообщил Янсен таким тоном, словно за
родину погиб он сам.
- Конечно, за родину, - согласился я. - А за что же еще? Солдаты
всегда погибают за родину. Все это шито белыми нитками, господин Янсен.
- Но сшито крепко. Если вы видите какое-нибудь слабое место,
скажите. Буду очень вам благодарен.
- Когда арестовали Боцмана?
- Сразу после того, как он совершил преступление. На рассвете
пятого марта.
- То есть, вчера утром? - уточнил я.
- Совершенно верно.
- А почему он небритый?
- Вероятно, потому что не успел побриться. Какое это имеет
значение?
- Для вас никакого. А для меня очень большое. Видите ли,
господин Янсен, в Чечне мы привыкли бриться вечером. Потому что когда
тебя ночью поднимают по тревоге, времени на это не остается. А поднимали нас
по тревоге часто. С тех пор у всех нас и осталась эта привычка.
- Какой вывод вы из этого делаете?
- Боцмана вы арестовали сразу после нашего вылета в Германию. А эту
бойню устроили после моего звонка. Теперь я понимаю, какие важные дела
заставили вас задержаться в Таллине.
- Вы уверены, что ваш довод будет убедительным для
следователей генеральной прокуратуры? - с иронией спросил Янсен.
- А нет?
- Боюсь, что нет, господин Пастухов.
- Ну, вам лучше знать нравы ваших следователей. Этот довод убедителен
для меня.
- И это все? Больше нет слабых мест?
Я еще раз внимательно рассмотрел снимок Боцмана. Нехороший у
него был взгляд. Очень нехороший. Не хотел бы я оказаться на месте
того, на кого Боцман так смотрит.
- Этот снимок сделан не в тюрьме.
- Да, не в тюрьме, - подтвердил Янсен. - Ваш друг содержится в
другом месте. Мы решили не спешить передавать его полиции. И все
собранные доказательства тоже. Теперь вы поняли, почему я об этом вам
рассказал?
- Вам нужно, чтобы мы молчали о содержимом гроба.
- Вот мы и вернулись к началу нашего разговора. Да, мне нужно,
чтобы вы молчали. И вы будете молчать. От этого зависит не только
судьба вашего друга. Но и ваша судьба. Если вы попытаетесь выкинуть
какой-нибудь фокус, мы передадим все материалы в генеральную прокуратуру
Эстонии. Вместе с Боцманом. А всех вас получим через Интерпол. И устроим
суд. Это будет громкий процесс, господин Пастухов. И крайне неприятный для
России.
- Этим вы и шантажировали секретаря посольства?
- Зачем так грубо? Никакого шантажа. Мы знаем, кто он такой. И
он знает, что мы знаем. И вы знаете.
- Он второй секретарь посольства. Это все, что я знаю.
- Оставьте. Он руководитель резидентуры ФСБ в Эстонии. Мы
быстро нашли с ним общий язык. Я показал ему лишь некоторые документы.
Показания солдат о вашей причастности к взрыву. Этого оказалось достаточно.
Мы не мешаем им, они не мешают нам. Это и есть наша согласованная позиция. А
вы помогаете нам. Пока - тем, что молчите. А дальше видно будет. По
обстановке.
- Допустим, мы будем молчать. Ваши гарантии?
- Никаких, господин Пастухов. После того, как останки Альфонса
Ребане будут преданы земле, мы отпустим Боцмана. Это единственное, что
я могу вам обещать.
- А пистолет? Документы?
- Они останутся у нас. И в любой момент могут быть переданы в
прокуратуру. Для таких преступлений, как террористический акт и двойное
убийство, срока давности не существует. Возьмите эти фотографии, господин
Пастухов. Покажите их своим друзьям. Это их убедит. Так же, как убедило вас.
Итак, мы обо всем договорились?
- Какой ответ вы хотите услышать? Вы же не даете нам выбора.
- Правильно. Не даю. Потому что у меня тоже нет выбора. Выше голову,
друг мой. Нужно уметь проигрывать.
Вообще-то я всегда считал, что нужно уметь выигрывать, но решил
не спорить.
- Знаете, что мне больше всего понравилось в нашем
разговоре? - спросил Янсен. - То, что вы даже не попытались мне
угрожать.
- Чем я могу вам угрожать?
- Ну, вроде того что: если что-нибудь случится с нашим другом, я
вам не позавидую. Это вас хорошо характеризует, господин Пастухов. Так.
Хорошо. До встречи в Таллине. Билеты вам завтра утром завезет мой помощник.
Он подошел к стойке бара и приказал:
- Zweifach Jin mit Tonic fur mich und Taxi fur mein jung Freund.*
______________________________________________________
* Двойной джин с тоником для меня и такси для моего молодого друга
(нем.)
На этом мы и расстались. Я не сказал ему, что уже и сейчас ему не
завидую. Зачем портить человеку последние удовольствия в его жизни?
Такси я отпустил за мостом через Лех, у начала Кладбищенской
улицы. Хотелось побыть одному, подсобраться с мыслями.
Фридхофштрассе была пуста. Слева тянулась высокая ограда
кладбища, за ней были видны просторные, проложенные среди дубов и буков
аллеи, освещенные круглыми фонарями, придававшими кладбищу сходство с хорошо
ухоженным парком. Справа темнели окна похоронных контор, гранитных
мастерских и витрины небольших магазинчиков, торгующих ритуальными
принадлежностями. Светились стеклянные ангары оранжерей. На цветниках перед
магазинами теснились торфяные горшочки с мелкими ромашками, белыми
гвоздичками и какими-то другими цветами.
В таких местах хорошо думается о вечном.
"Эти несчастные солдаты".
Сука.
В этой странной истории, в которую нас втягивало, втягивало и
наконец втянуло, как в омут, с самого начала все было непонятно и несло
в себе какую-то скрытую угрозу, а теперь и вовсе наполнилось опасностью, как
парус под шквальным порывом ветра. Но когда источник опасности известен, это
уже не опасность, а конкретная проблема, которую нужно конкретно решать.
Настоящая опасность та, о которой не знаешь. И потому я думал не о ловушке,
которую устроил нам Янсен. Самым непонятным и от этого несущим самую большую
угрозу казался мне сейчас переданный секретарем российского посольства
приказ генерала Голубкова выполнять все указания Юргена Янсена. Резидент ФСБ
не стал называть его фамилию в телефонном разговоре в открытом эфире, но
только так и можно было понимать его фразу: "Тот, кто имеет на это право". А
если кто и имел право отдавать
нам приказы, то это был только начальник оперативного отдела
Управления по планированию специальных мероприятий генерал-
майор Голубков.
Что бы это могло значить? Почему этот приказ я получаю через третьи
руки, а не от самого Голубкова? И почему - приказ? По его настоянию мы
согласились участвовать в оперативной комбинации, но с чего он взял, что по
этой причине мы обязаны беспрекословно выполнять все его приказы?
С Константином Дмитриевичем Голубковым, тогда еще
полковником, мы были знакомы с Чечни. Там он командовал контрразведкой,
иногда мы работали по его наводкам, но близко сталкиваться не приходилось. И
только позже, когда он
перешел в оперативный отдел Управления, наши контакты стали
более-менее регулярными. Время от времени ему требовались
люди, которые что-то умеют, но никаким боком не причастны к
спецслужбам. Мы и были такими людьми.
В этом несуетливом, простоватого вида мужичонке никогда не
замечалось начальственности. И генералом он стал слишком недавно, на
излете карьеры, чтобы это могло резко повлиять на его характер. Бывали
случаи, когда он использовал нас втемную, но все эти "Приказ ясен? -
Выполняйте! - Об исполнении доложить!" - нет, это был не его лексикон.
Из этого можно было сделать два вывода. Первый: этот приказ
он отдал под сильным давлением сверху. И тогда форма его - знак нам,
что сам он с ним не согласен. Вывод второй: этот приказ отдан от его имени,
но не им.
Не очень-то у меня получалось думать о вечном.
"Мы не мешаем им, они не мешают нам. Это и есть наша
согласованная позиция".
А это еще что такое?
Наша - чья? Янсена и резидента ФСБ? Но резидент - не та фигура,
чтобы иметь свою позицию и тем более декларировать ее. Согласованная
позиция Национально-патриотического союза Эстонии и МИДа России? А тогда что
означают бурные антифашистские пикеты, которые проводятся по призыву
Объединенной народной партии Эстонии? Что означает нота протеста великой
России, которой гордые эстонцы подтерли задницу?
Если так и дальше пойдет, уличные мордобития плавно
перерастут в межнациональный конфликт, и национал-патриотам не
понадобится никаких провокаций, чтобы вынудить Россию ввести в Эстонию
миротворческие силы для защиты русскоязычного населения.
Что это - обычная совковая дурь или какой-то хитроумный расчет?
Проходя мимо центрального входа кладбища, я заметил, что
калитка приоткрыта. Издержки конспирации: сторож был отпущен, а
прокурорский чиновник ворота запер, а про калитку забыл. Отметил я это
машинально, но, уже подойдя к особнячку отеля "Хохбауэр", в котором
светилось единственное окно в клетушке ночного портье, повернул обратно, к
кладбищу. Здесь, между корнями столетних дубов и буков, таились и корни
давних событий, которые проросли в настоящее бикфордовым шнуром от
заложенного полвека назад многотонного заряда взрывчатки. И по этому шнуру,
брызжа искрами, уже бежал злой запальный огонь.
Его нельзя ни затоптать, ни залить водой. Остановить его
смертоносный бег можно только одним способом: перерезать шнур. Но для
этого нужно знать, где он проложен и куда ведет.
Меня тянуло на кладбище, как археолога тянет к таинственным египетским
пирамидам.
Возле одного из магазинчиков напротив центрального входа я
выбрал в цветнике торфяной горшок с ромашками и положил на бордюр
монету в пять марок. Потом прибавил еще одну. Бог его знает, сколько эти
ромашки стоят, а обманывать хозяев магазина, даже невольно, не хотелось. С
центральной аллеи кладбища, обставленной величественными мавзолеями и
скульптурными группами со скорбящими ангелами, свернул на боковую аллею,
прошел в дальний угол, где не было ни мавзолеев, ни ангелов. И наконец нашел
то, что искал: небольшой камень из черного гранита.
На нем было выбито:
"AGNIA STEIN, 1920 - 1945".
Зеленая газонная трава вокруг была прикрыта тонким слоем
мокрого снега, лишь рядом с этой могилой темнела земля. Словно бы
какое-то тепло излучала пустота, оставшаяся после того, как из могилы
извлекли дубовый гроб, в котором должны были находиться останки Альфонса
Ребане.
Для кого-то он был фашистом, штандартенфюрером СС,
командиром 20-й Эстонской дивизии СС, кавалером Рыцарского
креста с дубовыми листьями, высшей награды Третьего рейха. А
для этой молодой женщины, о которой я не знал ничего, кроме того, что
она была еврейкой и прожила на свете всего двадцать пять лет, он был
любимым.
Сколько же они были вместе?
Если Мюйру не изменяет память, встретились они летом
сорокового года. А через год в Таллин вошли немцы.
Немного же им отпустила судьба.
И даже после смерти им не суждено было лежать рядом.
Шел третий час ночи. Заметно похолодало. Выяснилась плывущая
над кладбищем ущербная бледно-голубая луна. Стекающая с гор дымка
сгустилась, превратилась в белый туман. Он струился между надгробьями, как
таинственная река времени, которая течет из прошлого в будущее, размывает
старые кладбища и выносит в настоящее старые гробы. Они никогда не бывают
пустыми. Даже если в них ничего нет, кроме кучки земли, камней и отбеленных
дождями конских костей.
Я прикопал торфяной горшочек с ромашками возле
могильного камня Агнии Штейн, немного постоял и пошел прочь. Через
несколько шагов оглянулся. Это пятно темной земли среди снега и зеленой
травы было как тень.
Только один человек знал, чья эта тень.
Этим человеком был Матти Мюйр.
V
"Особая папка.
Допуск лиц только по списку,
утвержденному Министром МГБ СССР.
ДЕЛО 12745/48
М.Мюйр, 1921 г.р., гр-н СССР, эстонец.
Начато: 21 марта 1948 г.
Срок хранения до: вечно.
СПРАВКА. Фамилия, имя, отчество - Мюйр Матти. Год рождения - 1921.
Место рождения - г.Таллин. Национальность - эстонец. Гражданство - гражданин
СССР. Партийность - член ВКП (б) с декабря 1942 года. Социальное
происхождение - из служащих. Образование - среднее. Участие в Великой
Отечественной войне - с 1941 по 1945 гг. в ГУКР "Смерш".
Воинское звание - капитан. Занимаемая должность до ареста -
старший оперуполномоченный МГБ Эст. ССР.
Дата ареста - 21 марта 1948 г.
Доставлен во Внутреннюю Тюрьму МГБ СССР 21 марта 1948 г. в 21 час. 20
мин.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
21 марта 1948 г.
Допрос проведен заместителем начальника Следственной
части по особо важным делам МГБ СССР полковником Лихаревым
в присутствии секретаря заместителя начальника Секретариата
МГБ СССР полковника Гровермана.
ВОПРОС. Вам предъявляется постановление об избрании меры пресечения в
виде содержания под стражей по пунктам "в" и "е" статьи 136 и пункту "б"
статьи 193-17, а также по пункту "б" статьи 58-I УК РСФСР. Намерены ли вы
дать на следствии правдивые показания о совершенных вами преступлениях?
ОТВЕТ. Я не знаю, в чем меня обвиняют.
ВОПРОС. Вы обвиняетесь в измене Родине, в шпионаже в пользу британской
разведки, а также в националистической контрреволюционной деятельности. Вы
можете смягчить свою вину чистосердечным признанием. Вам представляется
возможность дать письменные показания. Намерены ли вы
воспользоваться этой возможностью?
ОТВЕТ. Да, я намерен дать письменные показания.
Министру МГБ СССР
генерал-полковнику Абакумову В.С.
от арестованного Мюйра
Многоуважаемый Виктор Семенович!
Пишет Вам капитан госбезопасности Мюйр, которого Вы, может быть,
помните, так как в феврале 1943 года после отражения контрнаступления немцев
в районе деревни Дюдино Псковской области Вы лично обняли меня перед строем
и
наградили орденом Красной Звезды, сняв его со своей
гимнастерки, за то, что возглавляемый мною взвод заградотряда
сумел подавить панику в рядах пехотного батальона и тем самым
предотвратил прорыв нашей обороны. Тогда же по Вашему
приказу я был направлен на краткосрочные офицерские курсы и
после окончания их получил звание лейтенанта и вернулся на
фронт в контрразведку "Смерш", которой Вы руководили.
Многоуважаемый Виктор Семенович, меня обвиняют в измене Родине, в
шпионаже и в контрреволюционной деятельности, но настоящая причина моего
ареста в другом. Чтобы объяснить ее, нужно начать с событий довоенного
времени.
В 1938 году после окончания реального училища я поступил на службу в
канцелярию таллинской мэрии. Сделал я это по приказу моего отца Феликса
Мюйра, одного из организаторов Коммунистической партии Эстонии и
руководителя
восстания в Таллине в 1924 году. После государственного
переворота 12 марта 1934 года и перехода Эстонии к фашистской
диктатуре моя мать, тоже известная революционерка, была
арестована и умерла в тюрьме, а отец перешел на нелегальное
положение. Моя служба в мэрии давала мне возможность
снабжать подпольщиков нужными им документами.
Весной 1939 года я обратил внимание на то, что в канцелярию мэрии стал
часто приходить начальник отдела продовольственного снабжения интендантства
Таллинского гарнизона лейтенант Альфонс Ребане и регистрировать свои сделки
по покупке недвижимости, главным образом земли. В это время, накануне
заключения пакта о взаимопомощи между Эстонией и Советским Союзом, из
республики начали уезжать богатые люди и распродавать свою собственность.
Количество сделок было таким большим, что невольно возник вопрос, на какие
средства они совершаются. Жалованье Альфонса Ребане в интендантстве было
незначительным, и можно было
предположить, что средства эти образуются от взяток, которые
Альфонсу Ребане могли давать поставщики продовольствия.
Я сообщил о своем наблюдении отцу. Он сказал, что это ценная
информация, ее можно использовать для вербовки Ребане, который мог
поставлять подпольщикам важные сведения экономического и военного характера.
Вскоре был сделан вербовочный подход, но он не увенчался успехом. Отец
рассказал, что Ребане не испугался угрозы разоблачения его как взяточника,
так как был, вероятно, уверен, что для обвинения его нет доказательств.
В июне 1940 года, незадолго до вхождения Эстонии в состав СССР, Ребане
уволился из армии и на некоторое время исчез из моего поля зрения. Как позже
стало известно, он устроился строительным рабочим в порту и жил на старом
маяке, снимая комнату у смотрителя маяка. В августе 1941 года, когда немцы
уже были на подступах к Таллину, Альфонс Ребане передал мне записку о том,
что хочет со мной встретиться. При встрече он сказал, что знает, что мой
отец является одним из
руководителей НКВД. Он попросил меня передать отцу, что он
согласится работать на органы, если наши помогут его девушке,
Агнии Штейн, еврейке по национальности, эвакуироваться в
Англию. На мой вопрос, почему он не отправил ее
в Англию раньше, Ребане ответил, что считал слухи о массовых
расстрелах немцами евреев коммунистической пропагандой и не
верил им.
Я передал его слова отцу. Он проконсультировался с Москвой и сказал,
что на вербовку дано добро. Об этом я сообщил Альфонсу Ребане. Он
собственноручно написал и подписал обязательство о сотрудничестве с НКВД. Он
просил провести эвакуацию его девушки как можно быстрее, но до захвата
немцами Таллина сделать этого не удалось, так как немцы прорвали оборону
Таллина раньше, чем ожидалось. Но операцию не отменили, на ней настаивала
Москва. В подготовке и проведении операции я не был задействован, а о том,
как она была проведена, узнал от одного из ее участников.
Сотрудники НКВД, оставленные в Таллине для организации партизанского
движения и подпольной борьбы с фашистскими оккупантами, явились в дом
родителей Агнии в форме гитлеровской зондеркоманды, увели ее и спрятали в
трюме
судна-угольщика. О том, что ее арест был инсценировкой, она
узнала только на пути в Англию. О своем благополучном прибытии
она известила Альфонса Ребане запиской, которую доставил в
Таллин наш агент. Передать эту записку Ребане было поручено
мне. Я также передал ему приказ вступить в вермахт. Он сначала
отказывался, но затем вынужден был согласиться. Он получил чин
капитана и был назначен командиром 658-го Восточного охранно-
конвойного батальона. Назначение его сразу на такую высокую
должность произошло при содействии нашего агента в
германском штабе.
В течение примерно месяца Альфонс Ребане передавал
через меня подпольному центру важные сведения о планируемых
облавах и карательных операциях. В начале октября 1941 года он
вызвал меня на связь и сообщил, что располагает информацией
чрезвычайной важности, которую не может доверить
мне, а сообщит только руководителю подпольного центра. Этим
руководителем был мой отец Феликс Мюйр. Он дал согласие на
встречу с агентом.
Встреча состоялась поздно вечером в районе Балтийского вокзала. В
заранее обусловленном месте я встретил Альфонса Ребане и провел его на
явочную квартиру. Он пришел в форме немецкого офицера. Он вошел в дом, где
его ждал отец, а я
остался снаружи наблюдать за обстановкой. Вместе со мной был
еще один оперчекист - тот, что участвовал в операции по
эвакуации девушки Альфонса Ребане и рассказал мне о ее
деталях. Неожиданно из дома донеслись выстрелы и
одновременно появились гестаповцы. Весь район был окружен
немцами, но благодаря хорошему знанию местности нам удалось
выскользнуть из оцепления.
На другой день стало известно, что в эту ночь на всех явочных квартирах
Таллина были засады, прошли массовые облавы и были арестованы практически
все члены подпольной организации. Наш агент, работавший в немецком штабе,
сообщил, что организацию выдал Альфонс Ребане, он же
застрелил моего отца. Он также передал, что меня разыскивает
гестапо. Уже после войны я узнал, что все подпольщики после
допросов в гестапо были расстреляны. Был арестован и повешен
и наш агент, служивший в немецком штабе. Мне и моему
товарищу-оперчекисту удалось уйти из Таллина. При переходе
линии фронта я был ранен, пролежал два месяца в госпитале и
после выписки добровольно вступил в ряды Красной Армии. В
марте 1945 года под Прагой я получил тяжелое ранение в спину
и был направлен на лечение в госпиталь имени Бурденко, а затем
получил назначение в Таллин, где и служил в МГБ Эстонии вплоть
до ареста, занимая должность старшего оперуполномоченного
оперативного отдела.
Далее события разворачивались следующим образом. Еще во время службы в
ГУКР "Смерш" из допросов пленных я узнал, что командиром 45-го полка 20-й
Эстонской дивизии СС является оберштурмбанфюрер СС Ребане, который позже
стал командиром дивизии и получил чин штандартенфюрера СС. Я стал
интересоваться этим вопросом и установил, что он и был тем Ребане, который
дал подписку о сотрудничестве с органами НКВД, а затем стал виновником
разгрома таллинской подпольной организации.
После войны, участвуя в операциях по выявлению и уничтожению
бандформирований так называемых "лесных братьев", ведущих борьбу против
советской власти на территории Эстонии, Латвии и Литвы, из агентурных
источников
я получил информацию о том, что Альфонс Ребане руководит
разведшколой в Англии, где из лиц эстонской национальности
готовят диверсантов и забрасывают их в отряды "лесных братьев".
При допросах захваченных диверсантов я стал акцентировать
свое внимание на его личности и установил, что семьи у него нет,
живет он на базе разведшколы в графстве Йоркшир и лишь по
понедельникам ездит по утрам в соседнюю деревню и играет на
органе в местном костеле. Из этого я сделал вывод, что он так и не
встретился в Англии со своей девушкой, что она скорее всего
погибла во время бомбежек Лондона, потому что в противном
случае он бы обязательно ее нашел.
Зная о том, что подписка о сотрудничестве с НКВД, которую в конце
августа 1941 года дал Альфонс Ребане, тогда же была переправлена в Москву, я
разработал план вербовочного подхода к нему. Начальник оперативного отдела,
а затем и начальник управления вначале проявили очень большой интерес к
моему плану, но через некоторое время начальник отдела сообщил мне, что
никакой подписки в архивах НКВД СССР не обнаружено и выходить на вербовку
Ребане не с чем.
Уже тогда это показалось мне странным, но я не придал этому значения и
решил найти другой повод для вербовки.
Мне было известно, что примерно за три месяца до эвакуации в Англию
девушка Альфонса Ребане, Агния Штейн, родила дочь, но оперчекист,
участвовавший в операции, утверждал, что отправили ее одну. Поскольку
подпольщики явились в дом родителей Агнии под видом немецкой зондеркоманды,
я полагал, что дочь Агнии спрятали родители, а позже она вместе со всей
семьей Агнии погибла в концлагерях, где было уничтожено более тридцати тысяч
эстонских евреев. На
всякий случай я решил провести проверку. Мне удалось
установить, что Роза, дочь Альфонса Ребане и Агнии Штейн, не
погибла, а воспитывается в многодетной эстонской семье Марка и
Хильды Таммсааре, которые до войны работали дворниками
в доме, где проживали родители Агнии Штейн. В начале 1942 года,
когда всем таллинским евреям было приказано явиться на
сборный пункт, Хильда Таммсааре взяла Розу к себе и выдала ее
за свою дочь, которая была ровесницей Розы и незадолго до этого
умерла от воспаления легких.
Начальник отдела, которому я представил план вербовки Альфонса Ребане,
основанный на этой информации, приказал мне не заниматься ерундой, а
сосредоточиться на текущей оперативной работе. Я не согласился с его
решением и
подал докладную записку начальнику управления. Но он заявил,
что дочь какой-то жидовки - не то, на чем можно зацепить этого
матерого фашиста, который в бытность его командиром 658-го
Восточного батальона расстреливал евреев пачками, и в
приказном порядке запретил мне заниматься этой темой.
Я вынужден был подчиниться, но считал, что руководство
МГБ делает ошибку, упуская возможность заставить работать на
нас такую серьезную фигуру, как начальник разведшколы.
Успешная вербовка Ребане открыла бы для советской
госбезопасности огромные возможности и позволила в короткие
сроки уничтожить все бандформирования "лесных братьев". Я не
сомневался, что вербовочный подход окажется успешным, так как
знал, что Альфонса Ребане и Агнию связывало очень сильное
чувство, и он не останется равнодушным к судьбе своей дочери,
тем более что уже в своем восьмилетнем возрасте она была
поразительно похожа на Агнию.
Воспользовавшись тем, что один из завербованных мной
осведомителей едет в длительную командировку в наше
торгпредство в Лондоне, я передал ему сделанную мной
фотографию Розы и приказал уже в Англии вложить ее в конверт,
на конверте написать "А.Ребане от М.М." и оставить конверт у
пастора того костела в деревне, куда ездит играть на органе
Альфонс Ребане. Я не сомневался, что, получив это письмо, он
поймет, кем оно отправлено, и найдет способ связаться со мной.
Вскоре мой порученец условной фразой в письме сообщил мне,
что мое задание выполнено.
Спустя некоторое время из неизвестного мне агентурного источника
поступило сообщение, что в Эстонию должен быть заброшен диверсант, прошедший
подготовку в разведшколе в Йоркшире. Предполагая, что Альфонс Ребане
воспользуется им, чтобы установить со мной связь, я обратился к начальнику
отдела с просьбой поручить оперативное сопровождение этого
диверсанта мне. На вопрос, чем вызвана моя просьба, я доложил
о проделанной мной подготовительной работе и о результатах,
которых ожидаю. По его требованию я написал объяснительную
записку, но положительного ответа на свою просьбу не получил.
Вместо этого меня отстранили от работы, а затем начальник
управления издал приказ о переводе меня районным
оперуполномоченным на Сааремаа. На мой вопрос, чем
вызвано это решение, он в грубой форме ответил, что мне еще
повезло, что за мою самодеятельность меня не посадили.
Многоуважаемый Виктор Семенович! Теперь, когда Вы все
знаете, Вы поймете, почему я, все обдумав, пришел к выводу, что
в руководстве МГБ Эстонии окопались тайные враги советской
власти, которые делают вид, что ведут борьбу с
бандформированиями "лесных братьев", а на деле им помогают.
Ничем иным я не могу объяснить упорное нежелание
использовать редкую возможность вербовки такого матерого врага
Советской Эстонии, каким является Альфонс Ребане.
Буржуазный национализм, с которым сейчас во всем Советском
Союзе ведется решительная борьба, проник и в сознание
руководящих работников эстонской госбезопасности. И я не
удивлюсь, если выяснится, что они окажутся агентами
иностранных разведок.
Все это заставило меня написать подробную докладную записку на Ваше
имя. Не доверяя почте, я лично привез ее в Москву и хотел вручить Вам. Но в
Вашем секретариате мне сказали, что Вы не сможете меня принять ввиду Вашей
занятости и предложили оставить докладную, а самому возвращаться домой и
ждать решения. Так я и поступил, но на обратном пути меня сняли с поезда и
доставили во Внутреннюю Тюрьму МГБ СССР. Я уверен, что мой арест - это
следствие клеветнического доноса, которым руководство Эстонского управления
МГБ попыталось помешать мне проинформировать МГБ СССР и лично Вас о
выявленных мною врагах. Поскольку моя докладная записка, оставленная в Вашем
секретариате, до Вас по неизвестным мне причинам не дошла, я счел
необходимым повторить здесь
все мои доводы и объяснить мои действия.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
22 марта 1948 г.
ВОПРОС. Министр госбезопасности ознакомился с вашими письменными
показаниями. Они нуждаются в уточнениях. Поясните, где, когда и при каких
обстоятельствах вы познакомились с гражданкой Агнией Штейн.
ОТВЕТ. С гражданкой Агнией Штейн я познакомился в мае 1939 года в
Бастионном парке города Таллина во время певческого праздника,
ВОПРОС. По чьей инициативе и почему произошло знакомство?
ОТВЕТ. Знакомство произошло по моей инициативе, потому что Агния была
очень красивая.
ВОПРОС. Как развивались ваши отношения с гражданкой Агнией Штейн? В чем
они заключались?
ОТВЕТ. Мои отношения с гражданкой Агнией Штейн заключались в том, что я
провожал ее из медицинского училища, где она училась, домой, а также иногда
мы вместе посещали кинематограф "Арс" и гуляли в Бастионном парке.
ВОПРОС. Состояли ли вы с гражданкой Агнией Штейн в половой связи?
ОТВЕТ. Нет, в половой связи с гражданкой Агнией Штейн я не состоял. Мы
иногда целовались в подъезде ее дома перед тем, как расстаться, но эти
поцелуи носили платонический характер.
ВОПРОС. Делали ли вы попытки вступить с гражданкой Штейн в половую
связь?
ОТВЕТ. Нет, таких попыток я никогда не делал. Агния воспитывалась в
интеллигентной еврейской семье, такие попытки могли ее оскорбить и привести
к разрыву наших отношений.
ВОПРОС. Где жила Агния Штейн? Кто ее родители?
ОТВЕТ. Ее отец был профессором медицины. Дед тоже был врачом, он
похоронен на Метсакальмисту. Жила Агния в большом доме в Старом городе.
ВОПРОС. Вы бывали у нее дома?
ОТВЕТ. Нет. Я знал, что в их квартире несколько комнат, у Агнии была
своя комната. Она рассказывала, что у нее две сестры и младший брат, а
хозяйство у них ведет экономка. Агния всегда хорошо одевалась, а у меня не
было приличной одежды. Однажды она пригласила меня на свой день рождения, но
я сказал, что буду
чувствовать себя неловко, и она не стала настаивать.
ВОПРОС. Когда и при каких обстоятельствах произошел ваш разрыв с
гражданкой Штейн?
ОТВЕТ. Гражданин следователь, я не понимаю, почему вы допрашиваете меня
о таких мелочах, а не задаете вопросов по существу дела государственной
важности, изложенного в моей докладной записке.
ВОПРОС. Вам надлежит отвечать на те вопросы, которые
вам задают, а не решать, что важно, а что неважно. Повторяю
вопрос: когда, где, по какой причине и при каких обстоятельствах
произошел ваш разрыв с Агнией Штейн?
ОТВЕТ. Это произошло летом 1940 года в Тоомпарке. Во время моей
прогулки с Агнией к нам подошел Альфонс Ребане и они вместе ушли.
ВОПРОС. Вы хотите сказать, что он отбил ее у вас?
ОТВЕТ. Ему не нужно было этого делать. Они просто
посмотрели друг на друга и вместе ушли.
ВОПРОС. Вы пытались остановить ее?
ОТВЕТ. Нет. Я знал, что это не нужно. Что это ни к чему не приведет.
ВОПРОС. Встречались ли вы после этого с гражданкой Агнией Штейн?
ОТВЕТ. Нет. Иногда я видел ее на улице, но не подходил.
ВОПРОС. В своей докладной записке на имя генерал-полковника Абакумова
вы указали: "В июне 1940 года, незадолго до вхождения Эстонии в состав СССР,
Ребане уволился из армии и на некоторое время исчез из моего поля зрения.
Как позже стало известно, он устроился строительным рабочим в порту и жил на
старом маяке, снимая комнату у смотрителя маяка". Поясните, откуда вам это
стало известно.
ОТВЕТ. Мне это стало известно случайно.
ВОПРОС. На следствии вы ведете себя неискренне. Это заставляет нас
усомниться в правдивости сведений, изложенных вами в докладной записке на
имя Министра МГБ.
ОТВЕТ. Хорошо, я расскажу все. О том, где скрывается Альфонс Ребане, я
узнал не случайно. Испытывая сильное чувство ревности, я следил за Агнией
Штейн и таким образом узнал, что она тайно ходит к Альфонсу Ребане на
свидания на
старый маяк. После установления в Эстонии советской власти в
Таллине начались аресты крупной буржуазии, чиновников и
офицеров. Руководил этой работой мой отец Феликс Мюйр. Я
выжидал удобный момент, чтобы сообщить ему, где прячется
Альфонс Ребане, но в это время ко мне домой в комнату в
коммунальной квартире, где мы с отцом жили, пришла Агния и
попросила меня не выдавать Альфонса Ребане органам НКВД.
Она боялась, что его расстреляют или сошлют в Сибирь.
ВОПРОС. Откуда она узнала, что вы можете его выдать?
ОТВЕТ. Она заметила, как я за ней слежу. В обмен на мое обещание она
предложила мне себя.
ВОПРОС. Поясните подробнее, в какой форме она предложила вам себя.
ОТВЕТ. Она предложила это в той форме, что сама разделась, легла на
кровать и раздвинула ноги.
ВОПРОС. Вы вступили с ней в половое сношение?
ОТВЕТ. Нет, я этого не сделал.
ВОПРОС. В это трудно поверить. Почему вы этого не сделали?
ОТВЕТ. Я не могу этого объяснить. Меня потрясло то, что она была
беременна.
ВОПРОС. Вас отпугнула ее уродливость?
ОТВЕТ. Нет, беременность была не больше трех месяцев.
ВОПРОС. При таком сроке беременность не препятствует половым сношениям.
Вы не знали об этом?
ОТВЕТ. Я не думал об этом. Я не мог этого сделать. Я этого не хотел.
ВОПРОС. Почему?
ОТВЕТ. Потому что она была прекрасна, как Дева Мария.
ВОПРОС. Вы верующий?
ОТВЕТ. Я стараюсь быть атеистом.
ВОПРОС. Продолжайте. Что было дальше?
ОТВЕТ. Я сказал, чтобы она оделась, что я и так выполню ее просьбу не
выдавать Альфонса Ребане. Она сказала, что верит мне, и попросила проводить
ее на маяк. Я проводил ее до начала мола.
ВОПРОС. Знал ли Альфонс Ребане, что Агния Штейн собирается идти к вам?
ОТВЕТ. Нет, этого он не знал.
ВОПРОС. Почему вы так думаете?
ОТВЕТ. Когда мы дошли до мола, я спросил ее, сказала ли она Альфонсу
Ребане, что хочет пойти ко мне. Она ответила, что он ничего не знает, но она
скажет ему об этом.
ВОПРОС. Вспомните точно, какую фразу она произнесла.
ОТВЕТ. Она сказала: "Я ему обязательно об этом скажу".
ВОПРОС. В чем была одета Агния Штейн, когда пришла к вам домой?
ОТВЕТ. Я не понимаю, какое это имеет значение.
ВОПРОС. Отвечайте на вопрос.
ОТВЕТ. Она была в длинной узкой юбке черного цвета, в узкой черной
жакетке и в маленькой фетровой шляпке, тоже черной, с вуалью. На шее у нее
был белый газовый шарф.
ВОПРОС. Когда она раздевалась, она снимала юбку через голову?
ОТВЕТ. Думаю, что нет. Я не видел, как она раздевалась, потому что она
попросила меня отвернуться. Потом я увидел, что юбка лежит на полу. Как
будто она сбросила ее на пол, а потом вышагнула из нее.
ВОПРОС. Какой длины была вуаль на ее серой шляпке?
ОТВЕТ. Вуаль была примерно в половину лица. Но шляпка была не серой, а
черной.
ВОПРОС. Поля у шляпки были широкие?
ОТВЕТ. Нет, узкие, загнутые вверх. Они были окантованы черной шелковой
тесьмой.
ВОПРОС. Когда она стала раздеваться, куда она положила шляпку?
ОТВЕТ. Перед тем, как начать раздеваться, она сняла шляпку и бросила ее
в угол.
ВОПРОС. Вы уверены, что она бросила шляпку, а не аккуратно положила ее,
как делают обычно женщины?
ОТВЕТ. Да, уверен. Она нервничала, а шляпка была закреплена на ее
черной косе, уложенной на затылке. Она не сразу смогла вынуть заколки. После
этого она попросила меня отвернуться.
ВОПРОС. Что было после того, как вы проводили ее на маяк? Вы ее
проводили до самого маяка?
ОТВЕТ. Нет, я проводил ее только до начала мола. Она сказала, что
дальше пойдет одна. После этого она поцеловала меня и ушла. Больше я ее
никогда не видел.
ВОПРОС. В своей докладной записке на имя Министра МГБ вы написали: "Мне
удалось установить, что Роза, дочь Альфонса Ребане и Агнии Штейн, не
погибла, а воспитывается в многодетной эстонской семье Марка и Хильды
Таммсааре". Вы уверены, что эта девочка является дочерью Альфонса Ребане и
Агнии Штейн?
ОТВЕТ. Да, я в этом совершенно уверен. Хильда Таммсааре об этом мне
рассказала сама. В метриках Розе дали отчество мужа Хильды Марка, а фамилию
записали по матери. В школе она числится как Роза Штейн.
ВОПРОС. Были ли вы откровенны в своих ответах на вопросы следствия?
ОТВЕТ. Да, я был откровенным, потому что мне больше нечего скрывать.
Все остальные обстоятельства я подробно изложил в моей докладной записке на
имя Министра МГБ генерал-полковника Абакумова.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
20 июня 1948 г.
Допрос проведен следователем Следственной части по особо важным делам
МГБ СССР майором Шишкиным в присутствии секретаря старшего лейтенанта
Фролова.
ВОПРОС. Обвиняемый Мюйр, ваша попытка запутать следствие и пустить его
по ложному следу полностью провалилась. Намерены ли вы дать правдивые
показания о своих преступлениях?
ОТВЕТ. Меня арестовали три месяца назад и с тех пор содержат в
одиночной камере. На первых двух допросах я дал откровенные показания в
письменном виде и в устной форме. Сегодня меня вызвали на допрос в третий
раз. Я ничего не
скрывал ранее и сейчас готов ответить на все вопросы следствия.
ВОПРОС. При обыске вашей квартире в Таллине среди ваших личных вещей
были обнаружены семьдесят шесть купчих на покупку недвижимости, совершенных
Альфонсом Ребане с разными лицами. Поясните следствию, каким образом у вас
оказались эти купчие?
ОТВЕТ. После разгрома гитлеровской Германии и моего возвращения в
Таллин я произвел обыск на маяке, где до войны проживал и скрывался
А.Ребане. При обыске мной были обнаружены эти купчие. Они находились в
тайнике в печном
дымоходе.
ВОПРОС. С какой целью вы проводили обыск? Знало ли о нем ваше
руководство?
ОТВЕТ. Да, обыск был проведен с санкции руководства в ряду с другими
мероприятиями. Целью их было восстановить всю картину провала таллинской
подпольной организации.
ВОПРОС. Почему эти купчие оказались среди ваших личных вещей, а не в
архиве МГБ?
ОТВЕТ. При обсуждении результатов проведенных обысков эти купчие и
многие другие документы были признаны не представляющими интереса для
следствия по делу о гибели подпольной организации. Было принято решение их
уничтожить. Это было поручено мне.
ВОПРОС. Почему вы их не уничтожили?
ОТВЕТ. Я затрудняюсь на это ответить.
ВОПРОС. Отвечайте на вопрос.
ОТВЕТ. Я решил сохранить их, так как они каким-то образом связывали
меня с Агнией Штейн.
ВОПРОС. Каким образом эти бумаги, принадлежавшие Альфонсу Ребане, могли
связывать вас с гражданкой Штейн?
ОТВЕТ. Я не могу этого объяснить. Я просто чувствовал, что, если
уничтожу их, порвется последняя ниточка, которая соединяет меня с Агнией.
ВОПРОС. Обвиняемый Мюйр, вы продолжаете упорствовать в отрицании своих
преступлений.
ОТВЕТ. Я не совершал никаких преступлений. Мне не в чем признаваться.
ВОПРОС. Следствие излагает вам свою версию. В 1940 году Альфонс Ребане,
являясь агентом гитлеровского абвера, перешел на подпольное положение, имея
задание организовать сопротивление советской власти в Эстонской Советской
Социалистической Республике. С помощью своей любовницы и
сообщницы Агнии Штейн он завербовал вас и приказал войти в
доверие к вашему отцу и к другим руководящим работникам НКВД.
За это он пообещал вам часть недвижимости, которую приобрел
накануне войны. Выполняя его приказ, вы выдали гестапо
таллинских подпольщиков, не пощадив при этом даже своего отца,
известного эстонского революционера Феликса Мюйра. Опасаясь,
что ваша гнусная роль в этом будет выявлена оставшимися в
Таллине подпольщиками, вы инсценировали свой побег и переход
через линию фронта. Во время прохождения службы в Красной
Армии в качестве командира заградотряда вы безжалостно
расстреливали из пулеметов бойцов и командиров Красной Армии
под тем предлогом, что они хотят отступить. В марте 1945 года,
зная, что конец войны неизбежен и опасаясь, что ваше
предательство будет обнаружено, вы сделали попытку перебежать
к немцам с тем, чтобы в дальнейшем остаться на Западе, но не
смогли этого сделать, так как были ранены в спину неизвестным
красноармейцем, понявшим ваши намерения. Только из-за
сложной обстановки на фронте вам удалось избежать
разоблачения и укрыться в госпитале. После излечения и
возвращения в Таллин вы продолжили свою подрывную
деятельность. Вам предлагается рассказать о ней самому.
ОТВЕТ. Я не могу поверить, что можно так истолковать факты. Я ни в чем
не виноват.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
21 июня 1948 г.
ВОПРОС. Намерены ли вы дать правдивые показания о своих преступлениях?
ОТВЕТ. Я не совершал никаких преступлений.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
23 - 26 июня 1948 г.
ВОПРОС. Вы продолжаете упорствовать в нежелании разоружиться и правдиво
рассказать о своей преступной деятельности?
ОТВЕТ. Я не вел никакой преступной деятельности.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Мюйра М.
12 сентября 1948 г.
ВОПРОС. Намерены ли вы дать следствию правдивые показания о своих
преступлениях?
ОТВЕТ. Да, я намерен дать следствию правдивые показания о своих
преступлениях.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОСОБОГО СОВЕЩАНИЯ ПРИ МГБ СССР
от 24 марта 1949 г.
Гр. Мюйра Матти признать виновным по ст. 136 пп. "в", "е", ст. 193-17
п. "б", ст. 58-1 п. "б". Определить наказание в виде высшей меры социальной
защиты - расстрела.
Исполнение приговора отложить до особого распоряжения..."
V
Приговор Особого совещания был объявлен осужденному Мюйру в марте 1949
года. Через пятьдесят лет, в марте 1999 года, начальник оперативного отдела
Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Константин
Дмитриевич Голубков откинулся к высокой спинке офисного кресла, крепко потер
глаза, растер сухими ладонями лицо и подумал, что очень плохо, к сожалению,
поставлено преподавание истории в российских школах и в высших учебных
заведениях. И это неправильно. Потому что ничто не может дать россиянину
такого мощного заряда социального оптимизма, как знание
истории своей родины. А без социального оптимизма
невозможно построение демократического общества, основанного
на принципах социальной справедливости, уважения прав
человека и равенства всех перед законом, чтоб вы сдохли.
Ксерокопия архивного дела была четкой, но текст оригинала от
полувекового лежания в хранилище выцвел, почерк секретарей следчасти МГБ
тоже не отличался особой разборчивостью, приходилось все время напрягать
зрение. Но не это помешало генералу Голубкову сразу вникнуть в существо
этого старого следственного дела, найденного в спецхране Лубянки
сотрудниками информационного центра УПСМ. Не давал покоя странный телефонный
звонок Пастухова из аэропорта Мюнхена.
В первом телефонном разговоре, из Аугсбурга, Пастухов сообщил, что гроб
эсэсовца оказался пустым и они ждут приезда Янсена. А на вопрос, что они
намерены предпринять, ответил, что решили пока не предпринимать ничего, а
сначала узнать, что предпримет Янсен.
Голубков одобрил это решение. В комбинации, которую
реализовали национал-патриоты, было одно темное пятно,
которое очень его тревожило: контракт на охрану Томаса Ребане,
который Янсен заключил с ребятами Пастуха.
Сто тысяч долларов наличными - такими суммами просто так не
разбрасываются. Янсену для чего-то нужно было привязать их к Томасу. Для
чего?
Результаты эксгумации, совершенно неожиданные сами по себе и наводящие
на множество размышлений, ставили крест на планах национал-патриотов
устроить из похорон эсэсовца политическое шоу, грозившее обернуться большой
бедой для
десятков тысяч людей. Трудно было предположить, что Янсен с
этим смирится. В такой ситуации извлекается все припрятанное
про запас оружие. И если оно у Янсена было, а Голубков в этом не
сомневался, то ему придется пустить его в ход.
Второй звонок Пастухова, которого генерал Голубков с нетерпением ждал,
раздался только через два дня. Пастухов сухо и даже, как показалось
Голубкову, неприязненно сообщил, что приказ получил и вынужден его
выполнить. А на недоуменный вопрос Голубкова, о каком приказе он говорит,
довольно долго молчал, а потом сказал, что объявили посадку на их рейс, и
прервал связь.
Все это было очень странно. Голубков набрал номер
мобильного телефона Пастухова, но получил сообщение, что
абонент недоступен. Через четыре с половиной часа, когда
самолет Люфтганзы уже наверняка приземлился в Таллине,
повторил вызов. Тот же эффект. Еще через час. То же. Пастухов
намеренно не выходил на связь. И никаких объяснений этому не
было.
В кабинет Голубкова заглянул начальник Управления генерал-лейтенант
Нифонтов, заполнив своей рослой фигурой дверной проем. Молча взглянув на
раскрытую перед Голубковым папку и оценив его задумчивую позу, кивнул:
- Потом зайди.
Голубков вернулся к архивному делу - будто перенесся в послевоенную
Москву.
Стилистика протоколов его не удивляла. В НКВД, а позже в МГБ,
существовало четкое разделение труда. Одни следователи, "забойщики",
выбивали из арестованных показания, а другие, "литераторы", оформляли так
называемые обобщенные протоколы. Один из них, полковник госбезопасности Лев
Шейнин, даже был членом Союза писателей, его пьесы шли в московских театрах.
В первой паре следователей, допрашивавших Мюйра сразу после ареста,
полковник Лихарев был "забойщиком", а полковник Гроверман "литератором". То
же было и во второй паре: "забойщик" майор Шишкин и "литератор" старший
лейтенант Фролов. Правда, квалификация этих "литераторов"
была не такой, чтобы из них получились писатели. Из Гровермана
уж точно не получился. Он был арестован в 1951 году вместе с
министром госбезопасности генерал-полковником Абакумовым по
обвинению в заговоре с целью захвата власти, 19 декабря 1954
года приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян
одновременно со своим шефом и группой товарищей,
полковников-важняков из Следственной части МГБ СССР, среди
которых был и допрашивавший Мюйра "забойщик" полковник
Лихарев.
Удивляло другое. Почему на первые два допроса Мюйра, проведенные сразу
после его ареста, были брошены главные силы Следственной части? Два
полковника, старших следователя по особо важным делам, ночью допрашивают
только что
арестованного молодого эстонца. И допрашивают о таких деталях
его частной жизни, о такой, в сущности, ерунде, что даже самому
Мюйру это показалось странным.
Значит, не ерунда?
После первых двух допросов, проведенных Лихаревым и Гроверманом, Мюйра
три месяцв держат в одиночке, а потом отдают костолому Шишкину, чтобы тот
выбил из него нужные показания. Нужные, чтобы подвести его под расстрел.
Значит, он стал не нужен? После того, как на первых допросах рассказал то,
что рассказал.
А что он, собственно, рассказал?
Опытный глаз Голубкова без труда разделил все вопросы на три группы.
Первая группа вопросов носила проверочный характер. Любой разведчик,
вживаясь в легенду, обставляется огромным количеством мелочей. Любой
контрразведчик прежде всего оценивает их достоверность.
Длинная узкая юбка. Шляпка с вуалью. Цвет шляпки, длина вуали, детали
одежды. Как она сняла шляпку и куда ее положила. Как она сняла юбку. До
какого места Мюйр проводил Агнию. Все это были вопросы, имевшие целью
убедиться в правдивости показаний Мюйра. Наверняка они повторялись еще не
раз и не два в тех частях допросов, которые не были включены в обобщенные
протоколы. И при анализе сравнивались в поиске нестыковок. Любое, даже самое
ничтожное несовпадение в показаниях означало бы, что Мюйр врет.
Вторая группа вопросов очевидно преследовала получение информации об
Агнии Штейн. Не об Альфонсе Ребане и его отношениях с Агнией Штейн, что было
бы естественно. Нет, об Агнии Штейн и ее отношениях с Мюйром.
И наконец третья группа вопросов: об Альфонсе Ребане. В этой группе был
только один вопрос: "Знал ли Альфонс Ребане, что Агния Штейн собирается идти
к вам?"
И все? О главном фигуранте сюжета?
Тот-то и оно, что все.
А вот тут и у генерала Голубкова начинались вопросы.
Почему двум полковникам-следователям отношения Мюйра с этой девушкой
показались более важными, чем то, что он изложил в своей докладной на имя
министра МГБ Абакумова? А изложил он вполне реальный план вербовки
начальника разведшколы Альфонса Ребане.
Почему никто не заинтересовался этим планом?
Вернее, так: почему начальник оперативного отдела и начальник
управления Эстонского МГБ сначала горячо заинтересовались планом Мюйра, а
потом, запросив Москву, не просто потеряли к нему всяческий интерес, но и в
приказном порядке запретили Мюйру заниматься этой темой?
Ответ на все эти вопросы был только один: потому что к тому времени,
когда молодой эстонский оперчекист Матти Мюйр взял след своего давнего врага
и соперника и предложил план вербовочного подхода к нему, начальник
разведшколы Альфонс Ребане давно уже был завербован и работал на советскую
госбезопасность.
И никакого другого ответа не было.
Голубков даже головой покачал, представив, какой переполох поднялся в
Москве, когда тщательно законспирированный агент Альфонс Ребане сообщил в
Центр о странном письме, которое он получил через пастора местной церкви.
Вероятно, посланца Мюйра органы так и не вычислили. Иначе все сразу
стало бы ясно. И вышли на Мюйра только после того, как он сунулся в
оперативное сопровождение диверсанта. И обошлись с ним, нужно признать,
довольно гуманно, если это понятие вообще применимо к тем временам, когда
любовь к
человечеству не включала в себя любовь к человеку, а скорее
наоборот. Могли ведь сразу посадить или даже устроить
несчастный случай со смертельным исходом, что было бы,
конечно, самым простым выходом из положения. Но нет, сначала
попытались образумить, запретили заниматься Альфонсом
Ребане, но этим лишь подогревали его азарт. И только потом,
когда поняли, что ничем его не остановить, пришлось посадить. А
что делать? Сам напросился. Ну, а когда посадили, тут уж процесс
пошел по накатанной колее.
Начальнику ОЛП МВД СССР,
г.Владимир
10 октября 1951 г.
Прошу объявить з/к МЮЙРУ М., 1921 г.р., что его дело Прокуратурой СССР
проверено. Ходатайство МЮЙРА М. о пересмотре его дела удовлетворено
частично. Решением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 3 октября 1951
г. мера наказания изменена с расстрела на 25 лет лишения свободы.
Заместитель Прокурора СССР генерал-лейтенант
юстиции Чинцов.
СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС
тов. ХРУЩЕВУ Н.С.
от з/к лагучастка 121 "Норильлага"
МЮЙРА М.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Опубликованный в газете "Правда" Указ Президиума Верховного Совета СССР
о разоблачении банды Берии заставляет меня обратиться к Вам с ходатайством о
пересмотре моего дела.
21 марта 1948 года я был арестован по ложному обвинению в измене
Родине, шпионаже и контрреволюционной деятельности. 24 марта 1949 года
Особое совещание при МГБ СССР заочно приговорило меня к высшей мере на
основании показаний, полученных от меня следователями МГБ путем
систематических
избиений, пыток многосуточной бессоницей, помещением в
карцер с холодильной установкой и другими средствами
физического воздействия. После объявления приговора из
Внутренней Тюрьмы МГБ СССР меня перевели в Лефортово, а
через год - во Владимирскую тюрьму, где я ожидал приведения
приговора в исполнение.
В октябре 1951 года, после того как был снят с работы и арестован
бывший Министр МГБ СССР Абакумов, подручный тогда еще не разоблаченного
врага народа Берии, решением Военной коллегии Верховного суда СССР расстрел
мне был заменен лишением свободы сроком на 25 лет, и я был этапирован в
"Норильлаг", где и нахожусь в настоящее время.
В материалах моего дела находятся мои докладные записки на имя бывшего
Министра МГБ СССР Абакумова, где я разоблачаю врагов советской власти,
окопавшихся в МГБ Эстонской ССР. Подробные показания я дал и на первых
допросах. Тогда я не понимал, почему следователи МГБ игнорируют мои
обвинения, основанные на фактах, а путем пыток и истязаний добиваются от
меня самооговора. Теперь, когда враги народа Берия, его сообщник Абакумов и
другие полностью разоблачены, мне стало ясно, что руководящие работники
госбезопасности Эстонии состояли с Абакумовым и Берией в преступном сговоре,
и последние покрывали их, затыкая мне рот.
В связи с вышеуказанным я требую:
1. Немедленного освобождения меня из заключения и полной реабилитации.
2. Восстановления в рядах КПСС.
3. Возвращения мне воинского звания "капитан" и восстановления на
прежней должности.
4. Возвращения всех боевых наград, кроме ордена Красной Звезды, который
я получил из рук предателя и врага народа Абакумова, не зная, что он
предатель и враг народа.
5. Возвращения моей жилплощади и незаконно конфискованного имущества.
г. Норильск,
15 августа 1953 г.
ВЫПИСКА ИЗ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ
ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
от 18 апреля 1954 г.
Уголовное дело по обвинению гр. Мюйра М., 1921 г.р., прекратить по п.5
ст.4 УПК РСФСР..."
Пункт пятый статьи четвертой Уголовно-процессуального кодекса РСФСР
означал: за отсутствием состава преступления.
Да, все было ясно. И то, что это рядовое в общем-то дело шло под грифом
"Особая папка" - в категории документов высшей степени секретности. И то,
что смертный приговор Мюйру в октябре 1951 года был заменен двадцатью пятью
годами лагерей. Сам он связывал это с тем, что незадолго до этого был снят с
работы и арестован Абакумов. Для генерала Голубкова была очевидна другая
связь: в сентябре 1951 года в предгорьях Альп из-за неисправности рулевого
управления сорвался в пропасть автомобиль "фольксваген-жук", за рулем
которого находился
Альфонс Ребане. Мюйр перестал представлять собой опасность,
его ретивость уже не могла привести к невольной расшифровке
глубоко законспирированного агента Первого Главного
Управления МГБ.
В сущности, Мюйра уже тогда могли бы освободить, но это было как-то не
в духе времени. И только в 54-м году, в первой волне реабилитаций,
последовавших за смертью Сталина, с него сняли все обвинения и выпустили на
свободу.
И если все это так, а Голубков примерно на девяносто пять процентов был
уверен, что это так, то тайна пустого гроба на кладбище города Аугсбурга
переставала быть тайной. Альфонс Ребане и не мог лежать в этом гробу, потому
что в тот момент, когда гроб опускали в могилу, он находился на пути в
Москву. Или даже уже был в Москве.
Советская разведка сработала четко: не стали дожидаться, когда Альфонса
Ребане уберут англичане. Схема вывода оказавшегося в опасности агента не
отличалась особой оригинальностью, но была надежной. Сработала она и на этот
раз.
Для чего Альфонс Ребане был нужен в Москве? Для
генерала Голубкова тут не было никакого вопроса. Ребане знал
намного больше того, что мог передавать из Йоркшира с помощью
радиопередатчика или через связников. Человек, который
шесть лет был начальником разведшколы и возглавлял эстонское
сопротивление, был бездонным кладезем ценнейшей
разведывательной информации.
Судьба агента после эксфильтрации зависела от того, каким было его
возвращение с холода. Полковник Абель, которого обменяли на американского
пилота самолета-шпиона "U-2" Пауэрса, стал в СССР, как он сам говорил,
экспонатом в музее боевой славы советских чекистов. Та же судьба постигла
Кима Филби. Если же агента удавалось вернуть на родину до его разоблачения,
он продолжал работу в центральном аппарате Лубянки, а чаще становился
преподавателем в академии КГБ и
до выхода на персональную пенсию передавал свой опыт
будущим разведчикам.
Штандартенфюрер СС Альфонс Ребане, командир 20-й Эстонской дивизии СС,
оставившей кровавый след в Прибалтике, в Новгородской и Псковской областях,
вряд ли мог рассчитывать на персональную пенсию. Участь его была предрешена
независимо от того, какую пользу он принес в качестве агента. Но прежде, чем
списывать его, из него должны были выжать всю информацию, которую он успел
накопить. Всю, до последней мелочи. А эта работа могла занять многие месяцы.
Но.
Уже неделю, после сообщения Пастуха о его разговоре с Мюйром в
Тоомпарке, в котором тот рассказал, что завербовал Альфонса Ребане накануне
войны, сотрудники информационного центра УПСМ работали в архивах ФСБ на
Лубянке. И не обнаружили никаких следов дела Ребане. А оно обязательно
должно быть. Агентурное. Или следственное. В НКВД-МГБ никогда не терялась ни
одна бумажка. А тут не об одной бумажке шла речь. Сколько сообщений за шесть
лет передал Альфонс Ребане из Йоркшира? Сотни. А протоколы его показаний
после эксфильтрации наверняка занимали не один том. Уничтожить дело не
могли, "особые папки" хранят вечно. И все-таки дела не было. Почему?
С этого главного вопроса для генерала Голубкова и начинались те самые
пять процентов неясностей. Все это казалось мелочью. Но в контрразведке
мелочей не бывает.
Орган, на котором начальник разведшколы Альфонс Ребане играл по
понедельникам в местном костеле. По утрам. В понедельник утром в костелах не
служат. Значит, играл для себя. Где и когда он научился играть на органе?
Еще перед отлетом в Аугсбург Пастухов переслал в Москву несколько
документов, относящихся к Альфонсу Ребане. Голубков достал их из сейфа и
внимательно просмотрел. Среди них была ксерокопия информационной справки о
Ребане, подготовленной отделом Джи-2 Главного штаба Минобороны Эстонии по
приказу командующего Силами обороны генерал-лейтенанта Кейта. К справке был
приложен сканированный старый снимок эсэсовца - парадный, сделанный в
Мюрвик-Фленсбурге после награждения его Рыцарским крестом с дубовыми
листьями.
В справке было:
"Родился в 1908 году в Таллине в семье оптового рыботорговца. В 1929
году с отличием окончил Высшую военную школу в Таллине, службу начал
лейтенантом в 1-м полку армии Эстонской буржуазной республики".
И никаких упоминаний о музыкальном училище или где еще могут учить
играть на органе. Ничего не было об этом и в отчете Пастухова о его
разговорах с Мюйром и с кинорежиссером Мартом Кыпсом, который во время
работы над сценарием фильма "Битва на Векше" занимался изучением биографии
Ребане. И уж
такую примечательную деталь он бы, наверное, не пропустил.
Может быть, на органе можно научиться играть самому? Но это же, черт
возьми, не гармошка! Странное дело.
Второй странностью была Роза. Дочь Альфонса Ребане и Агнии Штейн. В
письменных показаниях Мюйра - ни тени сомнений: "Уже в своем восьмилетнем
возрасте она была поразительно похожа на Агнию". Если эта девочка была
поразительно похожа на Агнию, Альфонс Ребане узнал бы ее на фотографии с
первого взгляда. Но вопросы следователей МГБ выглядели так,
будто само существование дочери Альфонса Ребане и Агнии
Штейн было для них новостью. А тогда на какой же крючок
подцепили этого эсэсовца?
Подписка о сотрудничестве? Очень сомнительно. О ней он наверняка
рассказал в гестапо при поступлении в вермахт. А позже наверняка
проинформировал англичан. Нет, единственным рычагом для результативного
вербовочного подхода к Альфонсу Ребане была только его дочь. Подписка таким
рычагом быть не могла.
Но куда эта чертова подписка делась?
Была и еще одна неясность, которая вызывала недоумение Голубкова. Среди
присланных Пастуховым документов была ксерокопия завещания Альфонса Ребане
на русском языке. Реквизиты нотариуса, место и время составления завещания и
имя наследника были тщательно затушеваны черным
фломастером.
Пастухов сообщил, что эту ксерокопию Мюйр передал
Томасу Ребане, когда предложил ему купить купчие его деда.
Кроме пятидесяти тысяч долларов, которые Мюйр потребовал за
купчие, он хотел получить и половину всего наследства
Альфонса Ребане. Это завещание было гарантией того, что
Томасу придется пойти на это. Мюйр дал понять, что в противном
случае он передаст завещание законному наследнику, и Томасу не
достанется ничего.
Резонно было предположить, что завещание сделано Альфонсом Ребане
незадолго до войны, уже после вхождения Эстонии в состав СССР. В этом случае
он мог завещать свою недвижимость Агнии Штейн или кому-нибудь из своих
родственников. Если же завещание составлено после
эксфильтрации Ребане в Москву в сентябре 1951 года, тогда
непонятно, о каком имуществе идет речь. Не мог же он в
то время всерьез считать, что советская власть хоть когда-нибудь
рухнет и его купчие обретут цену. В 1951 году советская власть
казалась вечной.
Для Голубкова было важно не то, кому завещал эсэсовец свою
недвижимость. Кому бы он ее ни завещал, она не достанется никому. Купчие
исчезли, вопрос снят. Важно было другое: когда и где составлено это
завещание. Это помогло бы зафиксировать во времени и пространстве фигуру
этого эсэсовца, ускользающую, как
тень.
Голубков взял трубку внутреннего телефона и вызвал к себе начальника
информационного центра подполковника Олега Зотова. Он был из поколения
компьютерных фанов, которые даже с соседом по лестничной клетке общаются
через Интернет. История цивилизации начиналась для этих ребят с изобретения
персонального компьютера. К бумажным носителям информации
они относились, как к берестяным грамотам, а людей, которые не
знают, что такое ассемблер и дебагер, не говоря уже про
винчестер, и за гомо сапиенс не считали. Генералу Голубкову что
ассемблер, что дебагер были одна холера, а винчестером он
считал охотничий карабин и этого не скрывал. Но его
подполковник Зотов, хоть и с некоторыми оговорками, все же
причислял к гомо сапиенс, отдавая должное его памяти, которая
по избирательности и быстродействию иногда даже превосходила
машины высшего класса, какими был оборудован нформационный
центр УПСМ.
- Ничего не нашли, - вваливаясь в кабинет Голубкова, с порога объявил
Зотов, тут же плюхнулся в кресло и поспешно закурил. Понятное дело: коль уж
пришлось оторваться от компьютера, так хоть покурить, потому что в
информационном
центре курить категорически запрещалось - машины этого, видите
ли, не любят. - Весь спецхран перерыли. Дела Альфонса Ребане
нет.
- Есть, - возразил Голубков. - Его не может не быть. Плохо искали.
Сколько твоих людей работает в архиве?
- Двое.
- Подключи еще пару человек. Даже трех. Возьми у аналитиков, скажи: я
приказал.
- Да кого искать-то, Константин Дмитриевич?! - слегка даже обиделся
Зотов. - Нет такой фамилии. Ни в регистрационных книгах, нигде! А в
компьютерную базу данных они свои архивы не перевели. Живут, конкретно, как
при царе Горохе!
- Фамилии может не быть, - подтвердил Голубков. - А человек был.
Значит, есть и его дело. А где искать, подскажу. Особо важные заключенные
шли под номерами. Была в те годы такая практика.
- Что значит под номерами? - проявило дитя компьютерной эры
снисходительный интерес к истории своей родины.
- То и значит. Фамилия на делах не ставилась, ставился только номер
камеры. Например, под номером сорок три в Лефортовской тюрьме сидела
Жемчужина, жена Молотова.
- Какого Молотова? Того самого Молотова?
- Да, того самого. А под номер сто пятнадцать - жена Калинина.
- Всесоюзного старосты?!
- Всесоюзного старосты. Под номером тридцать четыре - жена
Поскребышева, личного секретаря Сталина.
- А сам Поскребышев?
- Что сам Поскребышев?
- Он тоже сидел?
- Да. В приемной Сталина.
- Это круто, - оценил подполковник Зотов. - А кто еще?
- Под номером пятнадцать в Матросской тишине числился министр
госбезопасности генерал-полковник Абакумов, которого Сталин посадил по
доносу подполковника Рюмина, - продолжал Голубков просвещать молодое
поколение российских контрразведчиков. - А под номером пять сидел сам Рюмин.
Там
же, в Матросской тишине. И так далее. Вот и просмотрите все
номерные дела.
- Вы думаете, что наш фигурант котировался наравне с
министром госбезопасности? - усомнился Зотов. - С чего?
- В самом деле, с чего? - повторил Голубков. - Не знаю. А интересно.
Нет?
- Пожалуй, - согласился Зотов. - Да, любопытно.
Голубков открепил от служебной записки об Альфонсе Ребане снимок
эсэсовца и передал его Зотову:
- Размножь и раздай ребятам. Пусть начнут с тюремных архивов.
Внутренняя тюрьма Лубянки, Лефортово, Матросская тишина.
- Бутырка?
- Нет. В Бутырку политических не сажали. А особо секретных - тем более.
- Но если он был таким секретным, то в деле и снимка
может не быть, - предположил Зотов.
- Может. Но обязательно есть отпечатки пальцев и
словесный портрет. Отпечатки нам ни к чему, не с чем сравнивать.
А словесный портрет может вывести на него.
- Что такое композиционный портрет, знаю. Фоторобот. А
что такое словесный портрет? Что-то читал. Ломброзо, да?
- Бертильон.
- Бертильон?
- Не вникай, - посоветовал Голубков. - Древние греки - они все
одинаковые.
Он взял снимок Ребане и положил перед собой. Кивнул:
- Записывай. "Рост - высокий. Телосложение - худое. Плечи - покатые.
Волосы - светлые. Лицо - вытянутое. Лоб - высокий. Брови - прямые, низкие.
Глаза - светлые. Нос - средний, прямой. Рот - прямой. Губы - тонкие. Верхняя
губа - четкая". Вот это и есть словесный портрет.
Зотов внимательно рассмотрел снимок эсэсовца, потом перечитал свои
записи и озадаченно покачал головой:
- По такому портрету в жизнь никого не узнаешь.
- По словесному портрету людей не узнают, а индентифицируют. По
совокупности признаков.
- Врубился. Совокупность признаков - это уже поисковый критерий.
Годится. Скажите, Константин Дмитриевич, сколько может быть этих номерных
дел?
- Много, Олег. Много.
- Надо же. Веселые были времена.
- Да, скучать тогда не давали. Но есть возможность сузить сектор
поисков. Ищите среди заключенных, поступивших с сентября пятьдесят первого
года.
- С сентября пятьдесят первого? - удивился Зотов. - Но в сентябре
пятьдесят первого года наш фигурант переместился в пространство, так
сказать, виртуальное.
- Куда бы он ни переместился, его нужно найти.
- Так-так-так. Ишь ты. Найдем, Константин Дмитриевич.
Я займусь этим сам.
- Об этом я и хотел тебя попросить.
- Попросить?
- Ну да.
- А приказать?
- Мне нужно, чтобы ты это сделал. А не доложил, что сделано все
возможное. Есть разница?
- Есть, - признал Зотов.
- И еще, - добавил Голубков. - Эту работу нужно сделать очень быстро.
Как можно быстрей. Пока наших людей пускают в спецхран.
- А что, могут закрыть доступ?
- Могут.
- Ясно. Все ясно, - покивал Зотов. - Надо же. А кто-то из великих
сказал: "Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым". Даже помню кто.
Карл Маркс. Который написал "Капитал".
- Он пошутил, - буркнул Голубков. - Человечество никогда не расстается
со своим прошлым.
Зотов ушел. Голубков вызвал помощника и приказал отправить ксерокопию
завещания эсэсовца в научно-технический отдел с заданием восстановить
замазанный текст. Но основные надежды он все-таки возлагал на изыскания
подполковника
Зотова и его ребят в архивах Лубянки