в постели, то ничего удивительного, что немцы
проиграли войну.
     - Как? - переспросил Томас. - Повтори. Только медленно.
     Она усмехнулась. Как-то очень обидно. Томас обиделся.
     - Знаешь, что в таких случаях говорил мой дедушка? -
спросил он. - Он говорил: "Милая фройляйн, я не такой
мужчина, которому в кайф трахать пьяную женщину".
     - Пьяная женщина - это про кого? - поинтересовалась
она.
     - Про тебя. Посмотри на свои ноги.
     Она откинула одеяло и посмотрела на свои ноги. Ноги у
нее были в полном порядке. Остальное тоже. Все, что надо, и
ничего лишнего. И блондинка была натуральная. В этом уже не
было никаких сомнений. Она подтянула чулок и вопросительно
взглянула на Томаса:
     - И что?
     - Трезвые женщины снимают оба чулка. Или ни одного.
     - Но ты сам просил меня снять один чулок, а второй не
снимать.
     - Я? - удивился Томас. - А зачем?
     - Ты сказал, что это тебя заводит.
     - Я так сказал?
     - Ну, хватит. Да, ты так сказал. Я так и не дождалась,
когда ты заведешься.
     - Я сейчас заведусь, - подумав, сообщил Томас.
     - Перебьешься, - отрезала она и натянула одеяло до
подбородка. - Все нужно делать вовремя. А теперь отдай мой
халат и убирайся в свою спальню.
     - А это чья спальня?
     - Моя.
     - А где моя?
     - Рядом.
     И снова что-то не складывалось. Не сходились концы с
концами. А не занесло ли его по пьянке в чужой номер? У
Томаса уже мелькала эта мысль. Да, мелькала. Когда он увидел
на трюмо "Шанель номер пять". И чемодан, который прилетел из
Женевы. Нужно было это проверить.
     - А этот номер, вообще, он чей? - осторожно поинтересовался
он.
     - Твой.
     - Но если он мой, почему эта спальня твоя?
     - О Господи! - вздохнула она. - Томас Ребане, вчера ты
мне показался умней.
     - Давай лучше поговорим о тебе, - предложил Томас. - О
себе я и так знаю довольно много. Может, не все, но почти
все. Ты кто?
     - Твой пресс-секретарь.
     - Здрасьте, - сказал Томас. - Зачем мне пресс-секретарь?
     - Здрасьте, - ответила она. - Зачем человеку нужен
пресс-секретарь?
     - Не знаю. Зачем?
     - Связь с прессой. Паблик-рилейшнз. Политические
заявления от твоего имени. Хочешь сделать какое-нибудь
политическое заявление?
     - В другой раз, - пообещал Томас. - Как тебя звать?
     - Рита.
     - А дальше?
     - Рита Лоо.
     - Рита Лоо, - повторил Томас. - Постараюсь запомнить.
Это ты прилетела из Женевы?
     - Я.
     - Я так и подумал. Потому что сам я в Женеве никогда не
был. И поэтому прилететь оттуда не мог. Что ты делала в
Женеве?
     - Училась.
     - Долго?
     - Долго.
     - А я учился в Тарту. Правда, недолго, - припомнил
Томас и ему почему-то вдруг стало так грустно, что пришлось
выпить. - Твое лицо кажется мне знакомым. Но оно было не
таким живым. Не в смысле неживым, а в смысле холодным.
Таким, знаешь ли, мраморным. Хочешь "мартини"? - с надеждой
спросил он. С надеждой, что не хочет. Потому что день только
начинался, а в бутылке оставалось уже немного.
     - Нет, - сказала она. - В семье достаточно одного пьющего.
     Томас глубоко задумался.
     - Ты мне нравишься, Рита Лоо, - поделился он с ней
итогом своих раздумий. - Да, нравишься. По-моему, ты хитрая
штучка, но в тебе что-то есть. И если ты будешь говорить
просто и понятно, мы поладим. Про какую семью ты сказала?
     - Про нашу.
     - Про нашу. Это очень интересно. Разве я сделал тебе
предложение? Раньше я за собой такого не замечал.
     - Сделаешь.
     - Заранее дезавуирую!
     Она усмехнулась. И снова как-то очень обидно.
     - Ты не знаешь, от чего отказываешься.
     - Почему не знаю? - обиделся Томас. - Я видел.
     - Не все можно увидеть глазами.
     - Рита Лоо! Я просил тебя говорить понятно! Глазами
можно увидеть все! А чего нельзя увидеть глазами, того
вообще увидеть нельзя! Потому что нечем.
     Она засмеялась.
     - Томас Ребане, я тебе завидую. Тебе столько еще
предстоит узнать!
     За дверью послышался какой-то шум. Томас насторожился и
на всякий случай убрал бутылку за кресло. Шум стих. Томас
еще послушал, потом вполголоса спросил:
     - Ты случайно не знаешь, эти люди, там... - Он
неопределенно кивнул в сторону гостиной. - Что они делают?
     - Сейчас? Не знаю. А вчера они вытаскивали твоих гостей
и грузили в лифт.
     - А они... кто?
     - Твоя охрана. Только не спрашивай, для чего человеку
нужна охрана. Она нужна, чтобы его охранять. Особенно если
этот человек - национальное достояние. А теперь иди, -
попросила она. - Я от тебя слегка угорела. Мне нужно
привести себя в порядок, у меня сегодня много дел. Мы еще
успеем наговориться. У нас впереди целая жизнь.
     - Ты в этом уверена? - озадаченно поинтересовался
Томас.
     Она улыбнулась:
     - Я на это надеюсь.
     Томас не успел осмыслить ее слова. В дверь постучали.
     - Войдите, - сказала Рита почему-то по-русски.
     На пороге появился невысокий молодой человек. Кажется,
тот, кто выходил в холл с пистолетом в руке. Сейчас на нем
был серый пиджак букле, и кобуры с пистолетом не было видно.
     - Доброе утро, Рита, - сказал он. - Извините за
беспокойство. Привет, Фитиль. Уже два раза звонил какой-то
человек. Некий господин Мюйр. Он хочет с тобой встретиться.
Говорит, что хорошо знал твоего деда. Во сколько ему приехать?
     - Ни во сколько! - твердо отказался Томас. - Я не знаю
никакого Мюйра. Если он знал моего деда, пусть напишет
воспоминания и пришлет мне. Я ознакомлюсь.
     - Он сказал, что у него есть важная информация. Важная
для тебя.
     - Мне не нужна важная информация. У меня и так много
важной информации. Мне нужно время ее обдумать.
     При упоминании фамилии посетителя Рита Лоо, как отметил
Томас, нахмурилась, потом ненадолго задумалась, но тут же
изобразила доброжелательность.
     - Дорогой, ты не можешь отказываться, - промурлыкала
она. - Ты не принадлежишь себе. Ты принадлежишь всей
Эстонии. Передайте господину Мюйру, что господин Ребане
примет его, как только приведет себя в порядок, переоденется
и позавтракает. Надеюсь, дорогой, двух часов тебе хватит.
Значит, в четырнадцать часов.
     - Скажу. И еще. Твой водитель спрашивает, когда тебе
понадобится машина.
     - У меня есть водитель? - удивился Томас.
     - Есть.
     - А какая машина?
     - "Линкольн". Лимузин, белый.
     - Понимаю, - сказал Томас. - У меня есть пресс-секретарь. У
меня есть белый "линкольн". С водителем. У меня есть охрана.
Вы, да?
     - С каких пор мы на "вы"? - удивился молодой человек. -
Потряси головой, Фитиль!
     Томас потряс. И вспомнил.
     - Я тебя узнал! - радостно известил он. - Ты - Муха. Точно? Ты
бросил в бандитов мою водку. Очень метко бросил. Я бы так не
смог. У меня бы не поднялась рука. Привет! Откуда ты взялся?
     Молодой человек с недоумением посмотрел на него и
укоризненно покачал головой:
     - Тяжелый случай. Завязывай, Фитиль, с выпивкой. Точно
тебе говорю тебе: завязывай. Ты сам потребовал, чтобы мы
тебя охраняли.
     - Нет, - подумав, проговорил Томас. - Я не требовал.
     - Ты сказал, что боишься покушения. Со стороны русских
экстремистов.
     - Нет, - уверенно сказал Томас. - Я этого не говорил.
     - А если вспомнить? Напрягись. Ты говорил это Янсену.
     Томас еще подумал и повторил:
     - Нет. Я не мог этого говорить. Потому что об этом никогда не
думал. А раз не думал, то и не говорил.
     - Господа, вы не могли бы продолжить беседу в другом
месте? - вмешалась Рита Лоо. - Олег, проводите Томаса в его
спальню. А водителю передайте, что машина будет нужна мне.
Как, вы сказали, зовут человека, который хочет встретиться с
Томасом?
     - Мюйр. Матти Мюйр. Вы его знаете?
     - Может быть. Таллин маленький город. У нас все знают
всех.

     Пресс-секретарь. Из Женевы. Белый "линкольн". Водитель.
Охрана. И какая! Трое русских ребят, которых целый день не
могли захватить вся полиция и все Силы обороны Эстонии. И не
захватили бы, если бы он, не подумав, не привез их в сторожку
под Маарду, о которой знал Юрген Янсен.
     И полный гардероб костюмов. Три. Нет, четыре.
     Томас стоял в своей спальне и размышлял о том, что быть
внуком национального героя Эстонии - это, оказывается, совсем
неплохо. Спальня была такая же, как у Риты Лоо, только не
белая, а в золотистых тонах. И такая же мебель. И такая же
многоспальная кровать. И к ней тоже примыкала ванная. Черная.
     Да, неплохо. Даже хорошо. Вот только сам герой немножечко
не того. Но, как сказал один эстонский писатель: "Эстония
маленькая страна, поэтому ей приходится заполнять свой
пантеон разным говном". Он сказал не совсем так, но типа этого.
     И чем же за все это придется платить?
     Томас был не из тех, кто портит себе нервы проблемами
до того, как они возникли. В конце концов, все люди смертны.
И если все время об этом думать, что это будет за жизнь? Это
будет не жизнь, а ожидание смерти.
     И все-таки была какая-то неуютность.
     Да что же этим долбанным национал-патриотам от него
нужно?

     И еще одна мысль не давала Томасу покоя. Где он мог
видеть Риту Лоо? Отчего ему знакомо ее лицо? Почему при
попытке вспомнить словно бы окатывает какой-то прохладой?
Неживой. Музейной.
     И он вспомнил. И похолодел. И снова его прошибло липким
потом - тем потом, от которого обмывают покойников.
     Он вспомнил, где видел это лицо. В Эрмитаже.
     Да, в Эрмитаже!
     У Риты Лоо было лицо музы истории Клио.

     Опять достала!

     <b>II</b>

     Человеку, который хорошо знал национального героя
Эстонии штандартенфюрера СС Альфонса Ребане и у которого,
как он сказал по телефону, была важная информация для его
внука Томаса Ребане, было семьдесят девять лет, но больше
семидесяти восьми ему не давали. Об этом он сообщил мне сам:
     - В молодости, когда мне было шестьдесят два года, мне
иногда давали шестьдесят три. Но это было давно. Сейчас я
выгляжу моложе своих лет.
     Он был маленький, сухонький. Серая велюровая шляпа
надета набекрень, лихо. Тонкая полоска жестких седых усов
словно приклеена над губой. Возрастные пигментные пятна на
восковом малоподвижном лице, а глаза живые, цепкие. Длинный
зонт с изогнутой рукоятью в маленькой, затянутой в черную
кожаную перчатку руке. При этом он не опирался на него, а
слегка точно бы поигрывал им, как франт тростью. В другой
руке - небольшой серый кейс. Серое теплое пальто. Вокруг шеи
вязаный шарф. Упакован и отовсюду подоткнут, чтобы не дуло.

     Господин Матти Мюйр.

     Поскольку на этом этапе оперативной комбинации, в которую
нас втравил начальник оперативного отдела Управления по
планированию специальных мероприятий генерал Голубков,
нашей задачей было контролировать все контакты Томаса Ребане
и фиксировать все, что происходит вокруг него, я счел
необходимым присутствовать при его встрече с господином
Мюйром.
     В Эстонию мы ехали не работать, а развлекаться, поэтому
не взяли никакой аппаратуры, без которой современный человек
чувствует себя словно бы лишенным одного из органов чувств -
иногда зрения, а чаще слуха. Артист купил в киоске в холле
гостиницы чувствительный диктофон, мы пристроили его в
предназначенном как раз для таких деловых встреч кабинете в
апартаментах Томаса. Но разговор мог пойти на эстонском
языке, а расшифровка и перевод на русский - это время.
Поэтому за четверть часа до встречи я спустился в холл
гостиницы и начал присматриваться к входящим. Для начала мне
нужно было перехватить Мюйра, а потом найти повод, чтобы
каким-нибудь естественным образом подключиться к его беседе
с Томасом.
     Гостиница "Виру", когда-то интуристовская, была
построена в стародавние советские времена и чем-то
напоминала метро. Много мрамора, бронзы, тяжелые дубовые
двери. Новые хозяева постарались освежить интерьеры
современной мебелью, барами, киосками дорогих магазинов, но
отпечаток "Интуриста" вытравить все же не удалось. Он был не
только в помпезности, но и в самой атмосфере. Даже богатые
немцы и шведы, свободно чувствовавшие себя в "Хилтонах" и
"Шератонах", примолкали под взглядами вышколенного
обслуживающего персонала, в которых при всей любезности
сквозило что-то стальное, гэбэшное.
     Интуристовское.
     Народу в холле было немного, бизнесмены разошлись по
делам, туристы разъехались на экскурсии. У входных дверей
величественно прохаживался пожилой швейцар в ливрее,
важный, как адмирал. Несколько привлекательных девушек,
вынужденных из-за немыслимой конкуренции работать даже в эти
дневные, практически глухие для их ремесла часы, сидели в
креслах в углу холла, картинно курили и бесплатно
демонстрировали всем желающим свои достоинства. У кого что
было. Двух из них я узнал, они были вчера в гостях у Томаса. Я
приветливо помахал им, но они сделали вид, что меня не узнали.
Или действительно не узнали. Что, в общем, не удивительно, если
вспомнить, в каком виде они вываливались из гостей.
     Но не их коленки властно притягивали мой взор, а спина
человека, который сидел на высоком табурете за стойкой бара,
пил кофе и рассеянно листал какой-то пухлый еженедельник. У
его ног стояла небольшая спортивная сумка с надписью "Puma".
Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку бара с
полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не
на бутылки смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в
нем того, кто ему был нужен, расплатился с барменом, поднял
сумку и направился к конторке дежурного портье, старательно
не глядя в мою сторону, что было непросто, так как я стоял
рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.
     - Nummer sechs Hundert zwei und dreizich, bitte,* -
сказал он самую малость громче, чем это было нужно, чтобы
его услышал портье. Но достаточно, чтобы услышал я. И
повторил по-русски - для тех, кто не учил в школе немецкого
языка или учил плохо: - Шестьсот тридцать второй.
     - Ein Moment, Herr Hamberg, - отозвался портье. -
Bitte, Herr Doktor.**
     - Danke schon.***
     _______________________________________________________
     * Номер шестьсот тридцать второй, пожалуйста (нем.) *
     ** Минутку, господин Гамберг. Пожалуйста, господин
доктор (нем.) *** Большое спасибо (нем.)
     Герр Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и
направился к лифтам, так и не взглянув в мою сторону. Он был
таким же Гамбергом, как я президентом Ельциным, а доктором
действительно был. Военным хирургом. Правда, последнюю
операцию он сделал, если мне не изменяет память, летом 1995
года в Чечне под Очхой-Мартаном. Закончить ее он не успел,
потому что на полевой госпиталь напали боевики. Он приказал
ассистентке наложить швы, а сам, как был, не снимая зеленого
хирургического халата и резиновых перчаток, взял из-под
операционного стола свой "калаш" и за полчаса сократил число
борцов за независимость Ичкерии на энное число единиц. После
той ночи он больше никого не возвратил к жизни. А вот наоборот -
было.
     Доктор Гамберг. Капитан медицинской службы, а ныне
рядовой запаса Иван Перегудов. Для своих - Док. И не только
для своих. Дружеское прозвище уже стало его оперативным
псевдонимом. Как "Пастух" для меня, "Муха" для Олега Мухина,
"Артист" для Сеньки Злотникова и "Боцман" для Дмитрия
Хохлова.
     "Шестьсот тридцать второй номер, доктор Гамберг", -
повторил я для памяти, продолжая наблюдать за гостиничным
холлом. Раз появился Док, можно было ожидать появления и
Боцмана. Но Боцман не обнаруживался. Зато обнаружился
господин Матти Мюйр.

     На Мюйра я обратил внимание сразу - по тому, как
засуетился перед ним швейцар: широко распахнул дверь,
придержал ее, подобострастно закланялся. Так суетятся перед
очень богатым и щедрым клиентом. Не похож был этот
франтоватый старикан на очень богатого клиента. И тем более
на клиента щедрого. Еще так лебезят перед большим
начальством. Но и на начальство он не тянул. Стар для
начальства. Значит, был когда-то начальством. И настолько
грозным, что трепет перед ним сидел в швейцаре даже сейчас.
     Почему-то я был почти уверен, что это и есть Мюйр.
Человек моложе его вряд ли мог быть знакомым с Альфонсом
Ребане, отбросившим копыта в 1951 году. Но на всякий случай
решил подождать, убедиться.
     Дежурный портье был слишком молод, чтобы знать этого
старого франта в пору его всевластия, но он верно оценил
суетливость швейцара и поспешно привстал из-за стойки, сама
любезность. Мюйр что-то сказал ему по-эстонски, тот закивал
и схватился за телефон - звонить в номер, чтобы известить,
что пришел и сейчас поднимется господин... Э-э?
     - Мюйр, - назвался старик. - Матти Мюйр.
     Теперь ошибки быть не могло. Я подошел и сообщил:
     - Господин Мюйр, господин Ребане ждет вас.
     Он словно бы ощупал меня взглядом и тут же заулыбался:
     - Он прислал вас встретить меня? Очень мило. Ваше имя,
юноша?
     - Сергей Пастухов. Секьюрити господина Ребане.
     - Военная косточка. Не так ли? Не отрицайте, это неистребимо.
Офицер. Я прав?
     - Был, - подтвердил я. - Давно.
     - Что означает для вас "давно"? - живо поинтересовался
он.
     - Три года назад.

     Тут-то он и сообщил мне, сколько ему лет и что означает
для него самого слово "давно".

     Едва мы вышли из лифта, дверь апартамента открылась и
на пороге появилась Рита Лоо. Вчерашнее черное шелковое
мини-платье она сменила на вязаное, с широким воротом, тоже
черное и скорей похожее на длинный свитер. Не слишком
длинный. Совсем не длинный. Даже, пожалуй, короткий. Черное
выгодно оттеняло цвет ее волос, летний ветерок во ржи, из
ворота прорастала стройная шея, точеное личико, а зубки, зубки,
"Орбит" без сахара, "Мастер Дент" отдыхает.
     Если бы она надумала присоединиться к девицам в холле
гостиницы, она не сразу нашла бы клиента. Дороговато будет.
     При виде Мюйра на ржаное поле набежала грозовая туча,
порыв ветра прошел по ржи. Но Рита тут же взяла себя в руки,
вежливо улыбнулась, загарцевала холеными ножками, отступая
от двери и как бы вовлекая гостя в номер, заговорила
по-эстонски.
     - Нет-нет, прелестное дитя, - возразил Мюйр, входя. -
Давайте говорить по-русски. Будем снисходительны к людям,
которые не знают нашего языка. Это не их вина, не так ли? Им
можно посочувствовать. Они сами себя обрекают на глухоту.
     Говоря это, он поставил кейс на пол, потом вручил Рите
зонт и начал снимать перчатки, по очереди сдергивая их с
пальцев. Когда перчатки были сняты, бросил их в шляпу и
шляпу тоже вручил Рите. Затем позволил мне снять с себя пальто
и размотал шарф.
     Возраст пожилых людей можно определять по лицу и рукам,
а можно и по одежде. Время, когда они переставали следовать
моде, застывало в покрое их костюмов и платьев. Даже у тех,
кто за модой никогда не следил. Магазинный ширпотреб тоже
нес в себе отпечаток времени.
     На Мюйра это правило не распространялось. Он выпадал из
времени. В его черном костюме-тройке угадывались и кичливая
суровость пятидесятых, и развратная избыточность наших
времен с потугами модельеров внести хоть какое-то
разнообразие в консервативный мужской костюм, а золотая
цепочка карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу
века.
     Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями серые
жесткие волосы на висках, кончиком мизинца расправил усы.
Поинтересовался у Риты, оглядывая себя:
     - Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?
     При этом он слегка подмигнул мне через зеркало: сейчас
вы увидите, юноша, что я был прав, больше семидесяти восьми
мне не дают. Такой у него, видно, был пунктик.
     - Сто пятьдесят, - с любезной улыбкой ответила Рита.
     - Вот как? - слегка удивился он, но глаза застыли, стали
жесткими, мертвыми.
     - Неужели больше? - тоже удивилась она. - Этого не
может быть.
     - Вы мне льстите. Разрешите представиться: Матти Мюйр.
С кем имею удовольствие?
     - Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, -
представилась и она.
     - Рита Лоо, Рита Лоо, - пожевал Матти Мюйр, словно бы
вспоминая. Но я почему-то был совершенно уверен, что он
только делает вид, что вспоминает. А на самом деле все
прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И
ничего не прощает. И Риту Лоо он знает. А она знает его. Но
оба это скрывают.
     - Я знал молодого человека с такой фамилией, - сообщил
Мюйр. - Да, знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему
отношение?
     - Он был моим мужем, господин Мюйр.
     - Вы развелись?
     - Он умер, господин Мюйр.
     - От чего?
     - От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От
жизни, господин Мюйр.
     - Прискорбно. Весьма прискорбно, - покивал он, но глаза
оставались холодными, мертвыми. - Но неотвратимо, увы.
Впрочем, почему "увы"? Смерть бывает и избавлением. Не
правда ли, госпожа Лоо?
     У меня снова, как уже не раз за последние дни, появилось
ощущение, что я попал в чужую компанию, где свои страсти,
понять которые постороннему не дано. И страсти эти такого
накала, что в холле как бы начало чуть-чуть пованивать серой из
преисподней.
     Мюйр поднял кейс и обернулся ко мне:
     - Куда прикажете?
     Я открыл дверь гостиной:
     - Прошу.
     - Знакомый номер, - заметил Мюйр, осматриваясь. - Доб-
рый день, молодые люди, - поздоровался он с Артистом и
Мухой. - Тоже охрана?
     - Да, - подтвердил я.
     - Неплохо, - оценил он. - Такой охраны не было даже у
меня. Гостиная. Она стала еще роскошней. Бар. Уместно.
Раньше бара не было. Там - кабинет. Там - спальни. А там -
музыкальный салон. Когда-то в нем стоял рояль "Бехштейн". А
сейчас?
     - Стоит и сейчас.
     - На нем однажды играл сам Ван Клиберн. Правда, я слушал
его, так сказать, по трансляции. Вы понимаете, надеюсь, что я
этим хочу сказать?
     - Понимаю, - кивнул я.
     - Но все равно это было впечатляюще. Да, знаменитый номер.
Мы называли его министерским. Он был предназначен для
первых лиц. Союзные министры, первые секретари обкомов.
Пожив в этом номере, многие переставали быть первыми. И даже
вторыми. Поразительно, как действовала на людей роскошь.
Сейчас, конечно, этим не удивишь никого. Но всего лет
двадцать назад... Какие разговоры велись здесь! Какие мысли
высказывались! А какие трансляции передавались из спален?
Наши операторы дрочили, как сумасшедшие. Сколько молодой
эстонской спермы было выброшено на ветер! Совсем впустую.
Если бы она пошла в дело, эстонцев было бы сейчас намного
больше. Я даже приказал убрать из операторской мужчин,
заменить их девушками. И что бы вы думали? Они тоже стали
дрочить. Даже самые целомудренные. Ах, молодость, молодость!
     До меня не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я
прибалдел. Муха с Артистом тоже. И Рита Лоо. Черные снеговые
тучи нависли над ржаным полем, надвинулась зима с ее
безысходностью. И тоска, тоска. Смерти бы, смерти. Смертушки.
     Мюйр оглядел нас и сделал вид, что спохватился:
     - Я сказал что-то не то? Ах да, я сказал "дрочить". Мне
следовало сказать "мастурбировать". Прошу извинить. Где же
господин Ребане?
     Муха повернулся к двери кабинета и гаркнул:
     - Фитиль! К тебе! Какая-то старая гнида!
     На пороге кабинета появился Томас. Он был в темно-синем, с
искрой, костюме, весь причесанный и отглаженный, кроме морды
лица.
     - Старая гнида? - переспросил он. - Как может так быть? Гнида
не может быть старой. Если гнида старая, то это не гнида. Это
уже вошка.
     - Вошь, - поправил Мюйр. - В русском языке нет слова "вошка".
Есть "вошь".
     - Вошь, - повторил Томас. - Понимаю. Но вы не правы. В
русском языке есть такое слово. "Мандавошка". Вы ко мне?
Пожалуйста, заходите.
     Мюйр прошествовал в кабинет. Он оставался невозмутимым.
Абсолютно невозмутимым. И даже по-прежнему благодушно-
доброжелательным. Только вот глаза. Если гнида может быть
старой и у нее есть глаза, то такими они и были.
     Рита Лоо отбросила назад копну волос и решительно
двинулась вслед за Мюйром. Артист придержал ее за плечо,
негромко спросил:
     - Кто это?
     - Самый большой мерзавец в Эстонии.
     - Это мы уже поняли. Кто он?
     - Генерал-майор КГБ. Бывший. Пятое управление. Говорит
вам это что-нибудь?
     - Да, - сказал Артист. - Диссиденты.
     - Не начинайте разговор без меня, - попросил я Риту и
знаком показал Мухе на выход. В черной ванной на полную
пустил душ и приказал: - Запоминай. Шестьсот тридцать второй
номер. Это этажом выше. Постарайся незаметно. Доктор
Гамберг. Доком не называй. На всякий случай в номере не
говори. В сортире или у лифта.
     - Понял.
     - Забери то, что он передаст. И скажи: Матти Мюйр.
Контакт. Пусть пробьют.
     - И Рита Лоо, - подсказал Муха. - Тоже контакт. И еще
какой.
     - Правильно. Действуй.
     Я вернулся в гостиную.
     - Что происходит? - спросил Артист.
     - Пока не знаю.
     - Но происходит?
     - Похоже на то.
     Я прошел в кабинет.
     Разговор, судя по всему, намечался серьезный. Вокруг
Томаса Ребане начало что-то происходить. Может быть, как раз
то, что имел в виду генерал Голубков.

     Как и все в этих апартаментах, предоставленных в
распоряжение внука национального героя Эстонии, кабинет был
обставлен стильно и одновременно очень солидно. Красивый
письменный стол из темного резного дуба с полированной
столешницей располагал к вдумчивой умственной деятельности,
а кожаный диван и два глубоких кресла вокруг овального
журнального столика словно бы приглашали уютно
расположиться в них и вести обстоятельные деловые переговоры
или за рюмочкой коньяка доверительно высказывать свои самые
сокровенные мысли, которые с точки зрения властей всегда
считались крамольными.
     Что когда-то и делали в этом кабинете первые лица.
     Переставая после этого быть первыми.

     Почему, интересно, сокровенность всегда крамольна?

     Но сейчас, как и во всех гостиничных номерах при смене
постояльцев, кабинет был безлик, не одушевлен ни бумагами на
столе, ни тем легким беспорядком, которым сопровождается
любая живая жизнь.
     За столом восседал Томас Ребане, отражаясь в полировке
столешницы верхней половиной туловища и оттого похожий на
бубнового валета. Рита Лоо устроилась в дальнем углу дивана,
дыша духами и туманами, нога на ногу, пальцы сцеплены на
колене, червонная дама. Матти Мюйр в своей черной тройке
неторопливо прохаживался по ковру от залитого солнцем окна
до книжного шкафа, сумрачно зияющего пустыми полками,
кончиком мизинца приглаживал щеточку усов, благожелательно
щурился. Его кейс лежал на подоконнике, лоснясь дорогой
кожей.
     Король пик.
     А какого достоинства и какой масти я? И какая масть
нынче у нас козырная?
     - Теперь я могу говорить? - вежливо поинтересовался Мюйр у
Риты, когда я вошел в кабинет и погрузился в кресло, всем своим
видом показывая, что выколупать меня оттуда можно только с
помощью ОМОНа или спецподразделения "Эст".
     Она кивнула:
     - Разумеется. Сегодня у нас свобода слова.
     - Господин Ребане, я пришел к вам для частного разговора. Вы
уверены, что при нем должен присутствовать ваш
очаровательный пресс-секретарь?
     - Я? - переспросил Томас. - Да. Или нет?
     - Да, - сказала Рита.
     - Да, - повторил он. - А почему?
     - Потому что ты мой жених.
     - Жених. Помню, ты говорила. Господин Мюйр, да.
     - Охрана тоже обязательна?
     - Понятие охраны мы понимаем расширительно, - объяснил
я. - В наши функции входит охрана не только физического, но
и душевного здоровья клиента.
     - По-вашему, я могу ему угрожать?
     - Ему может угрожать все. Он беззащитен, как одуванчик.
Или как овечка в глухом лесу.
     - Мне больше нравится одуванчик, - подумав, сообщил
Томас.
     - Пусть так. Но я считаю своим долгом присутствовать
при твоих встречах с людьми, которые могут представлять
собой источник угрозы. Вы против, господин Мюйр?
     - Нет, - ответил он. - Более того. Если бы вы решили
сейчас уйти, я попросил бы вас остаться. Против вашего
присутствия, госпожа Лоо, я тоже не возражаю, хотя это
несколько удлинит нашу беседу. Потому что для начала мне
придется прояснить свои отношения с вами. Но мы же никуда не
спешим, не так ли?
     - Мы никуда не спешим? - осведомился Томас у Риты.
     - Нет, - сказала она.
     - Господин Мюйр, мы никуда не спешим, - повторил Томас.
     - Как я понимаю, вы считаете меня виновным в смерти
вашего мужа, - заговорил Мюйр, глядя на Риту сверху вниз,
снисходительно. - Это несправедливо. Он умер от
передозировки наркотиков. И вы это знаете. Не так ли,
госпожа Лоо? Он умер через год после того, как освободился
из заключения.
     - А кто его туда засунул? - спросила Рита. - Напомнить?
     - Да, это я инициировал процесс над молодыми эстонскими
националистами, - легко согласился Мюйр. - Я мог бы сказать,
что выполнял указание из Москвы, но не скажу. Нет, я считал
эту акцию правильной и своевременной. Я и сейчас так считаю.
И она дала эффект, какого не ждал никто. Кроме меня.
Посмотрите на наших ведущих политиков, - продолжал он, как
бы посмеиваясь и тем самым как бы призывая не относиться к
тому, что он говорит, слишком серьезно. - Особенно из первой
волны. Каждый третий прошел через лагеря. И что же? Они
избавились там от интеллигентского прекраснодушия и поняли,
что за власть нужно уметь бороться. Закалились, сплотились. И в
конце концов победили. А если бы не было этой закалки? Да так и
спивались бы на своих кухнях в пустой болтовне. Разве это не
так?
     Мюйр огляделся, ожидая возражений. Не дождавшись,
удовлетворенно кивнул:
     - Именно так. Но я не претендую на то, чтобы мое имя
было вписано золотыми буквами в историю свободной Эстонии. Я
даже не в обиде, что меня вышвырнули из жизни в самом зрелом
и плодотворном возрасте. Мне было всего шестьдесят девять
лет, когда меня отправили на пенсию, на которую я могу
прокормить только своего кота. У меня замечательный кот, -
сообщил он. - Карл Вольдемар Пятый. Прекрасный собеседник.
Потому что он умеет молчать.
     Меньше всего Мюйр был похож на человека, который тратит
пенсию на своего кота, а сам живет впроголодь. Но я
воздержался от этого замечания.
- Нет, не в обиде, - повторил он. - Оценку прошлому даст
история. Собственно говоря, я уже часть истории. Некоторым
образом - сама Клио.
     - Вы не Клио, - вступился за музу истории Томас. - Клио
женского рода. - Он указал на Риту Лоо. - Клио - это она.
     - Вы заблуждаетесь, - возразил Мюйр. - Клио не может
быть молодой и красивой. Она среднего рода. Она стара и
страшна. Как я.
     - Вы не инициировали процесс над молодыми эстонскими
националистами, - решительно вступила в игру червонная дама
Рита Лоо. - Вы его спровоцировали. Подбросили моему мужу
доллары. До сих пор удивляюсь, что не наркотики!
     - Нечему удивляться, госпожа Лоо. У нас была другая
задача. Наркотики - уголовщина. А доллары - это работа на
западные антисоветские центры. Доллары очень хорошо
вписались в контекст. Стали эффектной заключительной точкой.
А контекст, согласитесь, был неспровоцированным. Самиздат,
"Хроника текущих событий", машинописные экземпляры
"Архипелага ГУЛАГа". Нам нужен был политический, а не
уголовный процесс.
     - И вы его успешно сварганили. И даже не краснеете,
когда говорите об этом сейчас!
     - Я чего-то не врубаюсь, - вмешался бубновый валет. -
Вы говорите о художественной литературе, а я не понимаю
зачем. Я читал "Архипелаг ГУЛАГ". Талантливо, но затянуто.
Но разве вы пришли ко мне, господин Мюйр, чтобы говорить о
художественной литературе?
     - Сиди и молчи, - вывела его из игры червонная дама. -
При обыске они обнаружили у моего мужа пятьдесят тысяч
долларов, - объяснила она мне. Не потому, что хотела
объяснить, а потому, что ей нужно было выговориться, и она
почему-то решила, что я самый подходящий для этого адресат.
- А сказали, что должно быть двести. По агентурным данным.
Двести тысяч долларов! У Александра! Да он и десятки никогда
в руках не держал! У нас в доме иногда куска хлеба не было!
Они допытывались, куда он дел остальные сто пятьдесят тысяч.
Финансировал подрывную деятельность! Я была совсем
девчонкой, ничего не понимала. Но чудовищность этой нелепицы
понимала даже я!
     - Мы не настаивали на этом обвинении, - заметил Мюйр. -
Ваш муж получил только то, что заслужил по закону. И провел
в лагере всего три года. Другим в те времена давали и по
пять, и по семь плюс пять. "Семь плюс пять" - это была такая
формула, - объяснил он мне. - Семь лет исправительно-трудовых
лагерей и пять лет ссылки.
     - Я очень хотела бы, господин Мюйр, чтобы вы сами провели в
лагере хотя бы год!
     Червонная дама вела свою партию активно, но в самой
этой активности таился проигрыш. Она не оставляла себе
резервов. А король пик оставлял. И он лишь усмехнулся, услышав
ее пожелание, идущее от самого сердца. Снисходительно
переспросил:
     - Год? Всего год? В наших-то лагерях? Дитя мое, я
провел в заключении пять лет восемь месяцев и двенадцать
дней. С марта сорок восьмого года. Из них год во внутренней
тюрьме Лубянки, год в Лефортово и восемь месяцев в камере
смертников во Владимирской тюрьме. А последние три года в
"Норильлаге". И только в апреле пятьдесят четвертого года
был освобожден и реабилитирован.
     - Странно, что это ничему вас не научило! - бросила Рита.
     Лицо у Мюйра окаменело, помертвели глаза.
     - О нет, госпожа Лоо, - возразил он. - Эти годы научили
меня всему.
     Твою мать. Восемь месяцев в камере смертников - это
круто. Внутренняя тюрьма Лубянки и Лефортово - тоже неслабо.
А "Норильлаг"?
     Мюйр не стал объяснять, чему научили его эти годы. Он
молчал. И это было очень красноречивое объяснение.
     - И в чем парадокс? - снова заговорил он. - В том, что
меня обвиняли в буржуазном национализме. Как и вашего мужа,
Рита Лоо. Каково? Настоящая причина была, конечно, в другом.
О ней я узнал много позже. Вы даже представить себе не
можете, какие узлы завязывала в те годы жизнь. Я сидел из-за
того, что слишком много знал... Никогда не угадаете. Нет,
никогда. Я слишком много знал о вашем дедушке, Томас Ребане.
Да, об Альфонсе Ребане. И не знал, что об этом нужно молчать.
     Последнюю фразу он адресовал мне, и я невольно
почувствовал, что становлюсь центром всего разговора, хотя
на эту роль совершенно не претендовал.
     - Это неправильно, - решительно заявил Томас. - Я не
согласен. Так не принимают гостей. Это невежливо. Не выпьете
ли чего-нибудь, господин Мюйр?
     - Пожалуй, - согласился пиковый король. - Капельку
"Мартеля". Я видел в вашем баре "Мартель".
     - Рита Лоо, капельку "Мартеля" для господина Мюйра, -
распорядился Томас. - И для меня.
     Он немного подумал и уточнил:
     - Две капельки.
     - Я  тебе не прислуга,  - отрезала Рита.
     - Она мне не прислуга, - сообщил Томас Мюйру. - Она мне
пресс-секретарь.
     - И невеста, - напомнил Мюйр.
     - Да, и невеста. Я об этом все время думаю. Я принесу
сам. Вам со льдом?
     - С мышьяком, - посоветовала Рита.
     - Это она так шутит, - сказал Томас и обернулся к Рите:
- Где у нас мышьяк? Это так шучу я.
     - О Господи! - сказала Рита. - Иди и неси "Мартель".
Только молча!
     Томас величественно удалился.
     - Надеюсь, госпожа Лоо, я убедил вас, что в смерти
вашего мужа не стоит винить меня, - продолжил свою партию
Мюйр. - Я всего лишь был рукой провидения. Олицетворял
суровую правду жизни. И только.
     - Не кощунствуйте! - вспыхнула Рита. - Ваша лагерная
закалка сломала сотни людей! Самых талантливых, самых
честных! Если бы их не перемололи в лагерной мясорубке,
Эстония сейчас была бы другой страной! Этническая
демократия. Грязная помойка!
     - Меня всегда умиляет, когда проститутки говорят о
политике, а политики о морали, - рассудительно проговорил
Мюйр. - Ваш муж баловался наркотиками и до лагеря. Вместе с
вами, госпожа Лоо. А после лагеря окончательно сел на иглу.
Понимаю: вам хотелось бы вычеркнуть из памяти эти годы. Не
следует этого делать. Нет, не следует. Их нужно помнить
всегда. Смаковать каждое унижение, вспоминать в бессонницу
каждого грязного скота, у которого вы отсасывали в подъездах,
чтобы добыть дозу для мужа. Это вооружает, госпожа Лоо. Это
очень помогает жить. К чему это я? - перебил себя он. - А, вот к
чему. Почему же вы захотели и смогли соскочить, а он нет? Ваш
муж был талантлив, да. Он писал блистательные статьи. Я с
удовольствием их читал. Он переправлял их на Запад. Так он
думал. Нет, он переправлял их в мой кабинет. В сущности, я был
единственным поклонником его таланта. У него был талант, но не
было характера. А талант без характера оборачивается бедой. Я
приведу вам пример другого человека. Он проходил обвиняемым
по тому же процессу и получил те же три года. И сидел в одном
лагере с вашим мужем. Я говорю о кинорежиссере Марте Кыпсе.
Он же не сломался. Потому что у него был не только талант, но и
характер. Он добивался своей цели и добился ее.
     Мюйр немного подумал и уточнил:
     - Почти.
     - Минутку! - вмешался я. - Так это вы вдохновили его на
сценарий? Значит, вы и были тем таинственным незнакомцем,
который пришел к нему ночью в котельную и рассказал об
эсэсовце?
     - Совершенно верно, юноша, совершенно верно. Это был я.
И тот ночной разговор в котельной был началом моей самой
масштабной оперативной комбинации. Лучшей в жизни. Она
продолжается и сейчас. Но скоро завершится, уже скоро. Два
слова, чтобы закончить с предыдущей темой. Не задумывались
ли вы, госпожа Лоо, куда все-таки делись те сто пятьдесят
тысяч долларов, которых не досчитались при обыске вашего
мужа? Эти деньги были действительно переправлены из Лондона
для помощи нашим диссидентам, - объяснил он мне. - Мы
перехватили и курьера, и получателя. А затем продолжили игру
и подбросили их Александру Лоо. Но при обыске обнаружили
только пятьдесят тысяч долларов. Остальных так и не нашли,
хотя перерыли всю Эстонию. - Он вновь повернулся к Рите. -
Так куда же они подевались? Не догадываетесь?
     - Их украли вы, - предположил я.
     Мюйр засмеялся старческим дребезжащим смешком.
     - Нет, юноша, нет. Я их не украл. Я их приватизировал.
Заблаговременно. Это была моя доля общенародного достояния.
И сейчас я могу об этом сказать.
     - Зачем? - спросил я.
     - Чтобы знали.
     - Зачем нам об этом знать?
     - Вам? - удивился Мюйр. - Разве вы ничего не поняли? Я
говорю это не для вас. Для тех, кто вышвырнул меня из жизни.
Кто был уверен, что с Матти Мюйром покончено. И теперь они
знают. Но знают не все. Далеко не все. Им еще очень многое
предстоит узнать!
     - Будьте вы прокляты, Матти Мюйр! - сделала свой
последний ход червонная дама. - Будьте вы прокляты с вашими
долларами и с вашими гнусными комбинациями! Я думала, что
забыла о вас. Зачем вы снова лезете в мою жизнь? Кто вас
звал? Когда же вы наконец сдохнете, старый паук?!
     Король пик постоял у окна, сложив за спиной руки и
покачиваясь на носках. Потом живо обернулся и кончиком
мизинца пригладил усы.
     - Паук, - весело повторил он. - Паук. По-моему, меня
повысили в звании. Паук - это же выше, чем гнида. Не так ли?
     И тут же его лицо вновь стало мертвым, холодным.
     - А теперь я отвечу на ваш вопрос. Ваша жизнь, милочка,
интересует меня не больше, чем жизнь тех голубей за окном,
какими так любит лакомиться мой кот Карл Вольдемар Пятый. А
вот жизнь вашего жениха очень интересует. Вы сделали хороший
выбор. Верней, его сделали за вас, но это неважно. Вы даже
не представляете, насколько хороший. Вы это поймете. Чуть
позже.
     Он извлек из жилетного кармана плоские золотые часы,
открыл крышку и взглянул на циферблат. Заметил:
     - Странно. Мне казалось, что путь отсюда до бара в
гостиной не такой уж и длинный.
     Я тоже посмотрел на часы. Разговор продолжался уже
тридцать минут, но запала у этого старого паука не убывало.
Похоже, козырной мастью у нас сейчас были пики.
     - Знаете ли вы, юноша, что сообщает человеку энергию
жизни? - словно бы угадав мои мысли, спросил Мюйр,
защелкивая часы и пряча их в жилетный карман. - Считается,
любовь. Нет. Любовь с годами тускнеет, становится привычкой.
Но только одно чувство никогда не утрачивает своей силы и
остроты. Ненависть!
     На этой оптимистической ноте в кабинет и вернулся Томас
Ребане.

     <b>III</b>

     На длинном пути от бара в гостиной до кабинета Томас
явно успел пропустить две капельки "Мартеля". Скорей всего,
из горла. Это практично. Чтобы лишний раз не пачкать
хрусталь. Он торжественно водрузил поднос с объемистой
бутылкой и пузатыми бокалами на журнальный стол,
плеснул по капельке Мюйру и мне с Ритой Лоо, побольше себе и
гостеприимно предложил:
     - Ваш "Мартель", господин Мюйр. Присядьте. А то вы все
ходите. Так можно устать. Хороший коньяк лучше пить сидя.
Стоя пьют только на троих. Чтобы быстро. А мы никуда не
спешим.
     После этого расположился на диване, деликатно уступая
свободное кресло гостю. Но Мюйр не сразу последовал
приглашению. Он взял бокал обеими руками, снизу, поднес к
лицу и принюхался. Одобрительно кивнув, предложил:
     - За вас, сын мой.
     - Ваше здоровье, господин Мюйр, - ответил Томас,
несколько озадаченный таким обращением. Но все же выпил.
Потому что не выпить было невежливо. Потом закурил и
приготовился слушать.
     Мюйр тоже сделал глоток, оценил:
     - Недурно.
     И только после этого опустился в кресло.
     - Вы удивлены, что я так вас назвал? - спросил он. - Для этого
есть причина. Дело в том, Томас Ребане, что я некоторым
образом ваш отец.
     От неожиданности Томас поперхнулся сигаретным дымом.
     - Нет! - завопил он. - Нет и еще раз нет! С меня хватит
деда! Да вы что, издеваетесь? Дед - эсэсовец, а отец -
кагэбэшник? Меня же разорвет на две части! Если вы так
шутите, господин Мюйр, то я прошу вас так не шутить!
     - Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Томас. Мои слова не
следует понимать буквально. Я имел в виду, что вы - мое
порождение. Это я вызвал вас к жизни.
     Мюйр  повернулся  ко мне:
     - Это случилось в ту самую ночь в котельной. После
этого мне оставалось лишь ждать. Но я умею ждать. И я
дождался.
     Он оценивающе оглядел Томаса и с удовлетворением
заключил:
     - Если бы меня спросили, кого я жду, я не смог бы
ответить. Но теперь понимаю, что именно такой человек, как
вы, и должен был явиться в образе внука Альфонса Ребане.
Материализоваться из пустоты. Я рад познакомиться с вами,
Томас Ребане.
     - Пусть он уйдет, - обратилась ко мне Рита. - Он
сумасшедший! Разве вы не видите? Уберите его отсюда!
     Я предложил:
     - Может, сначала послушаем? Есть вещи, которых не
хочется знать. Но все же их лучше знать, чем не знать.
     - Это очень разумно, - поддержал меня Томас. - Сначала
нужно узнать. А потом можно забыть. Продолжайте, господин
Мюйр.
     - Того, что вы узнаете, вы не захотите забыть. Нет,
Томас Ребане, этого вы не забудете никогда. Госпожа Лоо, я
прошу вас остаться, - проговорил Мюйр, заметив, что Рита
встала с явным намерением уйти. - Это важно и для вас. Вы же
хотите вернуться в Швейцарию и продолжить там... Чем вы
занимались в Швейцарии?
     - Она там училась, - ответил за Риту Томас.
     - Очень хорошо. И продолжить там курс обучения. В
клинике доктора Феллера. Вы же этого хотите, не так ли?
     Поколебавшись, Рита опустилась на место. К своему
бокалу она не притронулась. Взяла сигарету из пачки
"Мальборо". Томас услужливо щелкнул зажигалкой. Она
прикурила, откинулась на спинку дивана. Дымок на осеннем
жнивье.
     - Я не люблю, когда женщины курят, но вам к лицу, -
отметил Мюйр. - Гнев вам тоже к лицу. Красивой женщине все к
лицу. Моя информация ошеломит вас, Томас Ребане. Но это
приятное ошеломление.
     - Вы уверены? - осторожно поинтересовался Томас. -
Тогда ошеломляйте.
     - Как вы думаете, Рита Лоо, сколько стоит ваш жених? В
том смысле, в каком это выражение употребляют американцы?
     - Сколько я стою? - озадачился Томас. - Боюсь, что не
так много, как мне хотелось бы.
     - Вы ошибаетесь. По самым скромным оценкам вы стоите от
тридцати до пятидесяти миллионов долларов. Возможно, и
больше.
     Томас раскрыл рот. Потом закрыл. Потом снова раскрыл.
Потом спросил:
     - Я? Миллионов долларов? Нет. Мы не сочетаемся. Мы
существуем отдельно. Доллары отдельно. Я отдельно. К
сожалению. Но я привык. Тридцать миллионов долларов. Таких
денег не бывает. Это просто цифры. А цифры не стоят того,
чтобы о них говорить. Вы сказали, что знали моего деда.
Давайте поговорим о нем.
     - О нем я и говорю, - объяснил Мюйр. - Вы знакомы с
биографией вашего деда?
     - Знаком, да, - подтвердил Томас. - Не так чтобы очень.
Я читал справку о нем. Не слишком внимательно.
     - Напрасно, напрасно, - укорил Мюйр. - Биография вашего
деда заслуживает самого пристального внимания. О какой
справке вы говорите?
     Томас пожал плечами:
     - Справка как справка. Служебная записка отдела Джи-2.
Она была в сценарии, который мне дал Янсен. Там еще была
фотография дедули. Эдакий бравый эсэсман.
     - Могу я взглянуть на эту записку?
     - Почему нет? Папка со сценарием в моей сумке. Сейчас
принесу.
     - Она осталась в тачке Артиста, - вмешался я.
     - Разве? - усомнился Томас. - Я помню, что принес папку.
     - Уверен, что помнишь? - слегка надавил я.
     - Помню, - подтвердил он. - Но смутно.
     - Вот видишь.
     С моей стороны это было не очень честно. Но не мог же я
сказать, что сценарий фильма "Битва на Векше" вместе с
вложенной в него информационной запиской отдела Джи-2
Главного штаба Минобороны Эстонии мы еще вчера оставили в
российском посольстве, чтобы там срочно сделали перевод.
Записку они перевели быстро и утром передали нам с
посыльным. А в сценарии было страниц семьдесят, за одну ночь
не управишься.
     - Обойдемся без справки, - кивнул Мюйр. - Я и так знаю
об Альфонсе Ребане почти все. Он родился в 1908 году в
Таллине. Семья была зажиточная, у отца была оптовая
рыботорговля...
     - Тридцать миллионов долларов, - пробормотал Томас. -
Кому это надо? Головная боль. И так хорошо. Мы сидим. Все
хорошо. Приятная беседа.
     - В 1929 году Альфонс Ребане с отличием закончил Высшую
военную школу и получил чин лейтенанта, - продолжал Мюйр. -
Сначала служил в штабе Канселийта, потом был назначен
начальником отдела продовольственного снабжения
интендантства Таллинского гарнизона...
     - А пятьдесят миллионов долларов? - снова заговорил
Томас. - Один миллион весит десять килограммов. Я читал.
Пятьдесят миллионов - полтонны. Деньги - это то, что можно
положить в карман. И вынуть из кармана, когда хочешь что-то
купить. Как можно положить в карман полтонны? Не понимаю.
Извините, господин Мюйр, я вас внимательно слушаю.
     - В 1939 году Альфонс Ребане становится старшим
лейтенантом. Если вы меня внимательно слушаете, у вас уже
должен возникнуть вопрос.
     - Возник, - подтвердил Томас. - Вы сказали, что я стою
от тридцати до пятидесяти миллионов по скромным оценкам. А
возможно, и больше. Так сказали вы. Больше - это сколько?
     - Вы же не верите, что бывают такие деньги, - с
усмешкой напомнил Мюйр.
     - Не верю, - кивнул Томас. - Но все равно интересно.
     - Сто миллионов.
     - Долларов?
     - Долларов.
     - Вопросов больше не имею. Предлагаю выпить.
     Томас взялся за бутылку.
     - Тебе не хватит? - спросила Рита.
     - Если ты еще раз так скажешь, я тебя уволю, - пообещал
Томас. Он налил приличную дозу и выплеснул коньяк в рот. -
Продолжайте, господин Мюйр. Я больше не буду вас прерывать.
Потому что это меня не колышет. Я не поклонник "фэнтэзи".
Реальная жизнь куда богаче и увлекательней. Выпить с
друзьями, проснуться утром в чужой постели, обнаружить в ней
музу истории Клио в одном чулке. Вот это по мне.
     Мюйр взглянул на меня:
     - Вас тоже ничего не заинтересовало в моем рассказе об
Альфонсе Ребане?
     - Вы умеете так ставить вопросы, что в них уже есть
ответ. Да, заинтересовало, - ответил я. - В двадцать девятом
году он закончил Высшую военную школу, получил чин
лейтенанта. И только через десять лет стал старшим
лейтенантом. А должен был стать, как минимум, капитаном. Тем
более в интендантстве. Карьеры там делают быстрей, чем в
строевых частях. Связи.
     - И все же десять лет он ходил в лейтенантах, -
повторил Мюйр. - Почему? Подумайте, юноша, подумайте. Вы уже
почти нашли ответ. Ключевое слово здесь: интендантство. Что
значит быть начальником отдела продовольственного
снабжения? Это распределение армейских заказов. Правильно,
связи. Но гораздо важней другое. Догадались?
     - Взятки? - предположил я.
     - Да, взятки от поставщиков. Очень крупные взятки. За
поставку в армию чуть-чуть прогорклого масла, рыбы и мяса с
душком, прелого зерна. Я уверен, что Альфонс Ребане
намеренно тормозил свое продвижение по службе, чтобы не
лишиться хлебного места. К тридцать девятому году он уже был
очень богатым человеком. И понимал, что в тех условиях
деньги в любой момент могут превратиться в пустые бумажки.
Он обращал их в собственность. Не в валюту и драгоценности -
котировка эстонской кроны была ничтожной. В недвижимость.
Вы, юноша, можете не знать нашей истории. Но Томас должен
знать. Как никак, он учился на историческом факультете
Тартуского университета. Не обрисуете ли вы нам, друг мой,
ситуацию в Эстонии накануне ее аннексии Советским Союзом?
Это тысяча девятьсот тридцать девятый год.
     - Тысяча девятьсот тридцать девятый? - переспросил
Томас. - Нет, не обрисую. Я доучился только до тысяча двести
шестого года. До феодально-католической агрессии. Могу
рассказать про походы Ордена меченосцев. Но немного.
     - Объясню сам, - кивнул Мюйр. - В сентябре тридцать
девятого года между Эстонией и Советским Союзом был
заключен пакт о взаимопомощи. Согласно этому пакту в Эстонию
были введены советские войска. Сначала - всего несколько частей
Красной Армии. Это уже позже, в июне 1940 года, произошла
полномасштабная аннексия. Но в тридцать девятом году это был
знак. Из Эстонии побежали все зажиточные люди. Они продавали
свои дома и землю практически за бесценок. Альфонс Ребане их
скупал. Если бы его вера в военное могущество Германии
оправдалась, он стал бы одним из самых богатых людей
Эстонии. После войны мы разбирали архивы таллинской мэрии. В
регистрационных книгах были обнаружены записи о десятках его
сделок. Если быть точным - о семидесяти шести. Альфонсу
Ребане, в частности, принадлежит земля, на которой сейчас
построен телецентр. Полтора десятка зданий в черте Старого
города. На его земле стоит даже загородный дом президента. И
еще очень много недвижимости. Я сказал: принадлежит Альфонсу
Ребане? Нет, принадлежало. А сейчас все это принадлежит его
наследнику. Томас Ребане, все это принадлежит вам.
     - Мне. Понимаю, понимаю, - покивал Томас. - Мне не раз
приходилось обувать лохов. А сейчас я сам чувствую себя
лохом. Которого обувают по полной программе. Только не могу
понять как. Ты понимаешь? - спросил он у Риты.
     - Тебя не обувают, - возразила она. - Тебя уже обули. В
тот момент, когда ты согласился встретиться с господином
Мюйром.
     - Но ты сама сказала, что я должен с ним встретиться! -
возмутился Томас. - Потому что я принадлежу всей Эстонии!
     - Я не знала, что это он. И не морщи лоб. Бесполезно. Тебе все
равно не разгадать его игру. Поэтому давай дослушаем.
     Мюйр засмеялся.
     - Браво, Рита Лоо, браво. Ваша невеста, Томас, не
только прелестна. Она еще и умна.
     - А сами купчие? - спросил я. - Без них доказать право
собственности трудно.
     - Вообще невозможно, - поправил Мюйр. - Архив
таллинского нотариата сгорел в войну.
     - Да! - поддержал меня Томас. - Где сами купчие, господин
Мюйр? Где они? Я все понял! Сейчас вы будете вешать мне
лапшу на уши, что они где-то есть, но нужны бабки, чтобы
их найти. Так вот, господин Мюйр, вы опоздали. У меня нет
бабок. Меня уже обули. До вас. Поэтому давайте дернем по
маленькой, и вы наконец расскажете мне про дедулю. Каким он
был? Занудой? Весельчаком? Как у него было насчет этого
дела? - Томас щелкнул ногтем по бутылке. - Про то, что он
был взяточником, вы уже рассказали. Это, конечно, не
украшает. Но ведь на его месте так поступил бы каждый,
верно?
     Мюйр молча поднялся из кресла, перенес с подоконника на
журнальный столик серый кейс, открыл и развернул, как бы
предлагая полюбоваться его содержимым. В кейсе лежали три
пухлые пачки бумаг, крест накрест перевязанные шпагатом. На
верхних листах - герб Эстонии: три силуэта львов, один над
другим, в дубовом венке. Зеленоватый фон, типографский
шрифт. В тех местах, где типовой текст прерывался, -
выцветшие чернильные надписи от руки. И типографский текст,
и надписи были на эстонском.
     - Что это? - спросил Томас.
     - Купчие.
     - Настоящие?
     Об этом можно было не спрашивать. У старых бумаг есть
свой запах. Запах теплушек, санпропускников, тлена. Запах
времени.
     - Можете посмотреть, - разрешил Мюйр. - Все семьдесят
шесть купчих. С описью. Альфонс Ребане был очень
педантичным в делах.
     Томас даже забыл выпить. Но тут же вспомнил. Потом
отставил бокал, развернул ветхий лист описи и начал
внимательно читать.
     - Господи милосердный! Тридцать восемь гектаров в
Пирита! А это? Еще двадцать два. Ну, дедуля! Он умудрился
скупить пол-побережья!
     Томас развязал одну из пачек и стал осторожно
перебирать купчие, стараясь не повредить старую гербовую
бумагу. Рита Лоо молча просматривала опись. Только я
оставался без дела, так как из всего написанного понимал
лишь одно слово: "Eesti": "Эстония".
     - Я понял! Теперь я все понял! - вдруг радостно известил
Томас, как бы выныривая из прошлого. - Знаете, почему мой
дедуля был таким отважным воином? Он воевал не за фашистов.
Нет! Он воевал не против коммунистов! Срать ему было на тех и
других! Он воевал за свое добро! За свою собственность! Он не
верил, что советская власть в Эстонии навсегда. И ведь оказался
прав, старый козел! Но немножечко ошибся в сроках. Всего на
каких-то шестьдесят лет.
     - Он не был старым козлом, - поправил Мюйр. - В
тридцать девятом году ему был тридцать один год. На два года
меньше, чем сейчас вам.
     - В самом деле? Тогда понятно, почему он ошибся.
Молодости свойственно торопить будущее. Но все равно я
начинаю его уважать.
     Томас вновь занырнул в историю и тут же вынырнул, как
ошпаренный.
     - Вы только посмотрите! - завопил он, размахивая одной
из купчих. - Это же Вяйке-Ыйсмяэ!
     - Совершенно верно, - кивнул Мюйр. - Таллинские
"черемушки". Они построены на вашей земле.
     - Нет, они построены при советской власти, - со вздохом
напомнил Томас. - Как телецентр, как санатории на побережье.
И как все остальное. В том числе и дом президента.
     - Но земля принадлежит вам. Вы вправе потребовать
выкупить ее. Или назначить арендную плату.
     Томас бережно собрал купчие, перевязал их шпагатом,
свернул опись и аккуратно уложил в кейс.
     - Это бесценные бумаги, господин Мюйр. Отнесите их в
исторический музей, - посоветовал он.- Их место там, в
Большой Гильдии. Под стеклом на стендах.
     - Да, до недавнего времени эти бумаги имели только
историческую ценность. Но после того, как был принят закон о
реституции, они обрели вполне реальную цену. Сейчас они
стоят от тридцати до пятидесяти миллионов долларов. Но не
исключено, что и сто. Это зависит от конъюнктуры. Вас это
по-прежнему не колышет?
     Внук национального героя Эстонии взъерошил волосы,
поскреб в затылке и впал в ступор. Благоприобретенная
осторожность боролась в нем с верой в удачу, в счастливую
свою звезду. Но звезда была слишком яркой, а удача слишком
большой. Так не бывает. Или бывает? Или не бывает? Или все
же бывает?
     Рита Лоо была права: его не обували, его уже давно
обули. Но гораздо раньше, чем он согласился встретиться с
Матти Мюйром. Он думал, что у него есть выбор. А я почему-то
был уверен, что никакого выбора у него нет.
     Старый паук, он же король пик и он же отставной
генерал-майор КГБ господин Матти Мюйр сидел в слишком
глубоком для него кресле, положив на кожаные подлокотники
маленькие сухие руки, наигрывал пальцами на коже какой-то
одному ему слышный марш и с интересом наблюдал, как вяло
дергается в его паутине муха по имени Томас Ребане. Он не
спешил. Куда ему было спешить? Он знал, что добыча от него
не уйдет.
     - Сколько? - спросила Рита, прерывая затянувшееся
молчание.
     - Это уже деловой разговор, - одобрил Мюйр. - За купчие
- ну, скажем, пятьдесят тысяч долларов. Для начала, на
первом этапе.
     - Для начала? Это подразумевает какое-то продолжение. А
на втором этапе?
     - Пятьдесят процентов, госпожа Лоо.
     - От чего?
     - От всего. От стоимости недвижимости. От аренды за
землю. От всего.
     - Пятьдесят процентов?! - изумился Томас, выведенный из
ступора такой наглостью. - Это же пятнадцать миллионов от
тридцати! Двадцать пять от пятидесяти!
     - Или пятьдесят от ста, - подтвердил Мюйр.
     - Вы считаете это справедливым? - загорячился Томас. -
Мой дедуля за эти бабки ночами не спал! Думал о солдатиках,
которые едят гнилое мясо, и плакал! Мучился угрызениями
совести! Он за них кровь проливал на фронтах Великой
Отечественной войны! Хоть и с другой стороны. Вы грабите
национального героя Эстонии! Это непатриотично, господин
Мюйр!
     - Во всем нужна мера, дорогой Томас. Чрезмерный
патриотизм - это национализм.
     Рита Лоо вернула разговор в деловое русло:
     - Если мы заплатим вам пятьдесят тысяч долларов за
купчие, с какой стати нам отдавать что-то еще?
     - Да! Целую половину! - горячо поддержал Томас.
     - Очень хороший вопрос, - похвалил Мюйр. - Ответ такой:
потому что без меня вы не получите ничего. Чтобы у вас на
этот счет не оставалось сомнений...
     Он вынул из бокового кармана кейса какую-то бумагу и
подал Томасу, как бы приглашая его занять более активную
жизненную позицию:
     - Ознакомьтесь с этим документом.
     Томас пробежал глазами текст и молча передал бумагу
Рите. Она тоже прочитала и бросила ее на стол. Поскольку я
был уже посвящен во все эти дела, то счел для себя возможным
тоже ознакомиться с документом. Он играл, как я понял, роль
козырного туза.
     Туза пик.

     Это и был туз пик.

     Это была ксерокопия завещания. Бумага не гербовая,
самая обычная, очень старая, с обветшавшими углами,
отчетливо видными на оттиске. Прыгающий машинописный текст.
Текст русский. Место и время составления завещания тщательно
затушеваны черным фломастером. Сначала с завещания сняли
ксерокопию, а потом затушевали текст.
     "Я, гр. Ребане Альфонс, 1908 года рождения, находясь в
здравом уме и ясной памяти, действуя добровольно, настоящим
завещанием завещаю все принадлежащее мне имущество гр.
(фамилия зачеркнута).
     Настоящее завещание составлено и подписано в двух
экземплярах, из которых один выдается на руки завещателю
Ребане Альфонсу, а второй хранится в делах нотариуса по
адресу (адрес зачеркнут).
     Завещание подписано гр. Ребане Альфонсом в моем
присутствии после прочтения текста вслух. Личность
завещателя установлена, дееспособность проверена".
     Фамилия нотариуса и все его реквизиты были тщательно
вымараны. Даже на круглой гербовой печати был замазан адрес
нотариальной конторы.

     - Что скажете? - поинтересовался Мюйр.
     - Это копия. А где подлинник? - спросил Томас.
     - Вы увидите его. В моих руках. И после этого я его
уничтожу. При вас. Когда получу дарственную на половину
наследства вашего деда.
     - Кому он все завещал?
     - Не вам.
     - Не мне. Это понятно. Я бы очень удивился, если бы
мне. Потому что он не подозревал о моем существовании. Кому?
     - А вот этого вы не узнаете никогда. И не нужно вам
этого знать. Скажу только одно. Чтобы вас не мучили
угрызения совести. То лицо, которому ваш дед завещал свое
имущество, не примет наследства. Откажется от него в пользу
государства. Мы с вами, разумеется, патриоты. Но не до такой
же степени, не так ли? Дарить государству сто миллионов
долларов - это уже не патриотизм.
     - А что? - заинтересовался Томас. - Национализм?
     - Идиотизм. Я оставлю вам эту ксерокопию. Изучите.
Завещание - ключ к тем самым миллионам. Подлинник,
разумеется, а не ксерокопия. И он пока останется у меня.
     Мюйр закрыл кейс и обратился ко мне:
     - Проводите меня, юноша. Вообще-то я всегда хожу
пешком. Это полезно для здоровья. Но сегодня мне нужно
кое-куда заехать. Надеюсь, Томас разрешит мне
воспользоваться его автомобилем. И, если честно, я немного
устал. Больше семидесяти восьми лет мне, конечно, чаще всего
не дают. Но все-таки мне уже семьдесят девять.
     У дверей кабинета его остановил вопрос Риты:
     - Господин Мюйр, зачем вам пятьдесят миллионов
долларов? Вы собираетесь жить вечно?
     Мюйр обернулся и с интересом взглянул на нее.
     - Вы задали забавный вопрос, госпожа Лоо. Очень
забавный. Зачем мне пятьдесят миллионов долларов? Право, не
знаю.
     Он немного подумал, затем пригладил кончиком мизинца
усы и произнес:
     - Впрочем, нет. Знаю. Это меня развлечет.
     С тем и вышел, унося с собой всю мерзость уходящего ве-
ка, из которого, как из змеиной кожи, уже выползал новый
век, двадцать первый от Рождества Христова.

     Но и век двадцатый был еще жив, еще смердел.

     - Рита Лоо, свяжитесь с приемной господина Анвельта,
президента компании "Foodline-Balt", - распорядился Томас. -
Передайте Крабу, что господин Ребане желает видеть его у
себя через час. И пусть не опаздывает, бляха-муха!

     <b>IV</b>

     Президент компании "Foodline-Balt" Стас Анвельт,
которого его сотрудники за глаза, а чаще даже только про
себя называли Крабом, слушал отчет начальника юридического
отдела, когда в его кабинет вошла секретарша и на своем
аристократичном эстонском сообщила, что позвонила
пресс-секретарь господина Ребане и распорядилась передать
господину Анвельту, что господин Ребане желает видеть
господина Анвельта у себя в номере гостиницы "Виру" через
час и хочет, чтобы господин Анвельт прибыл без опоздания.
     Анвельт даже не сразу понял, о чем речь:
     - Кто позвонил?
     - Пресс-секретарь господина Томаса Ребане госпожа Рита
Лоо.
     - И что? О чем она распорядилась?
     - О том, что господин Ребане желает видеть господина
Анвельта...
     - Так и сказала? "Желает видеть"?
     - Не совсем. Я передаю смысл.
     - А как она сказала?
     - Я не уверена, что мне следует это повторять.
     - А я уверен!
     - Она сказала: "Передайте своему Крабу, что господин
Ребане..."
     - Хватит! Я понял. Передайте этой сучонке, чтобы она
передала своему Фитилю, что господин Анвельт...
     - Будет у него точно в назначенное время, - закончила
его фразу Роза Марковна. - Спасибо, деточка. Идите
работайте.
     Секретарша вышла. Анвельт с недоумением уставился на
Розу Марковну.
     - Я хотел сказать не это!
     - "Это" вы скажете ему при встрече. Но на вашем месте я
бы сначала послушала, что скажет он. Это может быть важным.
     - Важным?! - изумился Анвельт. - То, что скажет Фитиль?
Он может сказать мне что-то важное?! Он - мне?!
     - Мы поговорим об этом потом, - прервала его Роза
Марковна. - Продолжайте, - кивнула она юристу.
     Совещание продолжилось. Стас Анвельт закурил "гавану",
утопил короткое тяжелое тело в мягком офисном кресле с
высокой спинкой, спрятался в нем, как краб в нору, поглядывал
оттуда остро, злобно своими маленькими крабьими глазками. Он
почти не слушал. Он думал.

     Совещания, которые в конце каждого месяца президент
компании "Foodline-Balt" проводил со своими ведущими
специалистами, правильнее было назвать собеседованиями. Сам
он называл это "подбивать бабки". Собственно, все бабки были
к этому дню уже подбиты, все отчеты составлены - и
официальные, для налоговиков, и неофициальные, для себя.
Совещания преследовали другую цель. Главные менеджеры,
экономисты и юристы входили в кабинет президента по одному,
отчитывались о своей работе за минувший месяц и излагали
планы на будущее. Анвельт молча слушал, изредка задавал
уточняющие вопросы, и порой создавалось впечатление, что
целью его было не выслушать человека, а пристально его
рассмотреть, просветить, как рентгеном. Понять.
     Да так оно, пожалуй, и было.
     Третьим участником этих собеседований всегда была Роза
Марковна Штейн. В штатном расписании компании она значилась
главным менеджером по кадрам, но все знали, что без
ее одобрения Анвельт не принимает ни одного важного решения.
В ход совещаний она никогда не вмешивалась, сидела в стороне
- седая, грузная, в неизменной черной хламиде до пят, с
выражением холодности на патрицианском лице - курила
коричневые сигареты "More" и время от времени делала
какие-то пометки в узком черном блокноте. Когда
собеседования заканчивались, она еще некоторое время
оставалась в кабинете Анвельта, потом уходила, а он вызывал
секретаршу и диктовал приказ.
     "Подбивание бабок" завершалось совещанием Анвельта с
начальником охраны Лембитом Сымером, необщительным
эстонцем с холодными рыбьими глазами, бывшим офицером
полиции. Никто не знал, о чем они говорят, но через некоторое
время выяснялось, что строптивый партнер пошел на уступки, а
возникший конкурент вдруг утратил интерес к оптовой торговле
продуктами.
     На следующее утро приказ вывешивали на доске объявлений
в холле. Из него сотрудники узнавали, что кому-то повышен
оклад, кому-то срезан, а кто-то уволен. Без объяснения
причин. Не за ошибки, за ошибки Анвельт вздрючивал в рабочем
порядке и в выражениях не стеснялся. Главная причина всегда
была в другом: человек исчерпал свой ресурс, стал ненужным.
И все в компании знали, что окончательный вердикт выносит
эта пожилая дама, а Стас Анвельт только утверждает его своей
старательной подписью, украшенной завитушками таким образом,
что первая буква напоминала $.

     Президент компании "Foodline-Balt" пользовался людьми,
как вещами. У каждой вещи есть своя цена. И у каждой вещи
есть свое назначение. Как и у каждого человека. За вещи
платишь, они тебе служат. Когда вещь становится ненужной, ее
заменяют другой, нужной. Для кого-то и он сам был вещью. И
считал, что это нормально, правильно. Разница между ним и
его подчиненными была в том, что он был нужной вещью. Без
которой не обойтись. И следовательно - дорогой вещью. Он
верил, что в конце концов придет время, когда он перестанет
быть вещью. Потому что купить его не сможет никто. Это и
есть главное в человеке - его цена. А все остальное разговор
в пользу бедных.
     Но были два человека, которые выпадали из этой простой
и понятной системы ценностей. Одним была Роза Марковна.
Анвельт перед ней терялся. Она не лезла ни в какие ворота.
Она могла прочитать пустяковую заметку в газете и сказать:
"Срочно посылайте людей в Ригу, скоро там повалятся цены на
все продукты. Пусть заключают долгосрочные контракты". А
почему? Потому что московский мэр Лужков намекнул - тогда
еще только намекнул - что хочет стать президентом России. Стас
раз десять перечитал эту заметку и ничего не понял. Но к
совету прислушался. И в самом деле: Лужков призвал
бойкотировать латвийские продукты в знак протеста против
дискриминации русскоязычного населения, латыши затоварились,
цены рухнули, а когда снова поднялись, у "Foodline-Balt"
были уже контракты на поставку масла и сыра из Латвии по
половинной цене.
     То же было с бельгийской курятиной. Диоксин, диоксин. А
оказалось, что никакого диоксина и не было, просто в
Евросоюзе, бывшем Общем рынке, произошла маленькая
войнушка. Но как могла это прочухать эта старая еврейка? Она
объяснила: "Я уже лет тридцать ем на завтрак по два яйца. В
них холестерин. А он, как пишут, вреден. И еще я помню
большую статью в "Правде", где утверждалось, что самое
полезное в картошке - кожура, очистки". И снова Анвельт не
понял, какая связь между картофельными очистками и тем, что
она ест на завтрак, с ценами на бельгийских кур. Но
контрактов назаключал. Чистой прибыли это принесло около
шестисот тысяч баксов.
     Но дело было даже не в ее умении делать выводы из самых
далеких от их бизнеса фактов, а в чем-то совсем другом.
Конечно, она была доктором наук и все такое. Но платил-то ей
он. И значит, это она для него должна быть вещью. Но она не
была вещью. Наоборот, это он чувствовал себя перед ней вещью.
При этом вещью какой-то обидно дешевой. Ширпотребом. И она
даже не считала нужным скрывать, что относится к нему как к
вещи. Но, понимая это, Анвельт даже обидеться на нее не мог.
Она существовала где-то в другой плоскости жизни, куда его
обиды не достигали.
     Вторым человеком, вызывавшим у него сомнения в верности
своего представления о людях и их ценности, был, как ни
странно, Фитиль. Внук национального героя Эстонии Томас
Ребане. Задолго до того, как он оказался внуком. В
молодости, когда они на пару работали у "Березок", Анвельт
по своей цене был под ним. Теперь же он мог купить сто таких
Фитилей. И все-таки вещью Фитиль не был. Он жил так, словно
сам мог купить сто Крабов вместе с его миллионным бизнесом,
а не покупает потому, что это его не колышет. Колышет же его
врезать в веселой компании, забуриться куда-нибудь с
телками. А что завтра ему похмелиться не на что будет, об
этом даже не думал. Стопарь сам придет на кривых ножках. И
ведь всегда приходил, бляха-муха!
     В тот памятный день, когда удрученный жизнью Фитиль
пришел к нему и смиренно попросил совета, к какому бы делу
ему приткнуться, Анвельт понял, что справедливость
восторжествовала, что жизнь подтвердила его правоту. И он
дал ему хороший совет заняться российской недвижимостью, дал
от души, за удовольствие чувствовать себя в полном порядке.
А потом спохватился: а я-то сам почему не встреваю в этот
крутой бизнес? Другим даю советы, а сам сижу на куриных
окорочках. Прямо как затмение было, а после разговора с
Фитилем вдруг прояснилось.
     Но тут вышел полный облом. Фитиль каким-то чудом
вовремя соскочил, а он после августовского кризиса в России
попал на такие бабки, что даже страшно было подсчитывать.
Полбеды, что жилье обесценилось больше чем вдвое, гораздо
хуже было, что он остался с огромной незавершенкой на руках
- с недостроенным жилым кварталом в Смоленске. И бросить
нельзя, и достраивать разорение. А валютный кредит, взятый
черным налом, обрастал процентами, распухал, как дрожжевая
квашня в теплой печной загнетке. А что будет, когда истечет
срок возврата кредита? Включится счетчик.
     Он перестал спать ночами. Бодал подушку, простыни
скатывал в жгут. А когда понимал, что заснуть не удастся,
вставал, шел в ванную и до рассвета стирал белье в
итальянской мраморной джакузи от Роберто Патаккиа. Все, что
попадалось на глаза. Стирал руками, намыливая простыни и
полотенца сандаловым мылом по пять долларов за кусок. Это
немного успокаивало. А когда стирать было нечего, усаживался
на кухне и выметал из холодильника все подряд, не чувствуя
вкуса. Это тоже успокаивало.
     Отвлечься, конечно, можно было и другим способом:
засадить бутылку "Камю". Или две. Но Анвельт не пил. Пить
можно, когда ты в порядке. А когда жизнь взяла за горло,
пить нельзя. Это всегда плохо кончается. И среди тяжелых
ночных кошмаров почему-то особенно язвила мысль, что и тут
Фитиль увернулся, даже не заметив опасности. Эта
уязвленность была мелочью, комариным укусом на фоне
навалившихся на Анвельта проблем. Но очень противным. Так,
очень. Особенно когда не можешь согнать комара и даже
почесать место укуса.
     Он не понял, для чего Юргену Янсену понадобилось
затевать такую сложную и дорогостоящую комбинацию с
компьютерами, имевшую целью всего-навсего оттягать у Фитиля
его студию, сделать его бомжом. Но не без удовольствия взял
на себя главную роль. Проблемы проблемами, но прихлопнуть
нахального занудливого комара - почему нет? Но и это
кончилось странно. Вместо того, чтобы бесследно сгинуть,
Фитиль снова вынырнул. И где! На презентации фильма "Битва
на Векше"! Внук национального героя Эстонии! Замелькал в
телевизоре, интервью дает. Он еще, оказывается, и художник!
Но Анвельт-то знает, какой он художник. Он художником стал с
подачи Розы Марковны и его, Анвельта. Так нате вам, в
Мюнхене выставляется, в "Новой пинакотеке", которая у
немцев, если Фитиль не соврал, как Эрмитаж. Даже статьи в
журналах про его картину пишут. Вот же везунчик, блин. Про
таких говорят, что они в детстве говно ели. А он, Анвельт,
что в детстве ел? Повидло?

     В детстве президент компании "Foodline-Balt" Стас
Анвельт ел что было. Чаще всего были вареные макароны,
обжаренные на маргарине в огромной, полуметрового диаметра
сковороде. Ее как раз хватало на пять ртов. Стас был младшим
из двух братьев и двух сестер, но почему-то самым
прожорливым. За это его шпыняли. Бывала треска, отец покупал
ее у рыбаков в порту и приносил, когда не забывал в пивной
или не терял по дороге. Часто мать покупала мороженую
мойву, жарила на комбижире, вонь разносилась на всю
коммуналку. Соседи закрывались по своим комнатам, но не
выступали, можно было нарваться.
     Одна из соседок работала в общепите, продукты таскала
сумками. Однажды она варила курицу и забыла на ночь унести
кастрюлю из кухни. Маленький Стас сначала немного отщипнул,
попробовал, потом немного еще. Он и сам не понял, как
получилось, что он съел всю курицу. Мать выдрала его
бельевой веревкой. И потом долго еще, пока не стал взрослым,
когда случалось есть курицу, у него было такое чувство,
будто бы он ворует.
     Тогда же, в детстве, наполнилось влекущим содержанием
слово "общепит". "Общепит" - это было что-то сказочно-
избыточное, как витрины центрального гастронома.
     Это и определило его судьбу. В армии он попал в школу
поваров, отслужил в Казахстане в солдатской столовой. После
дембеля устроился коком на сейнер. Из рейсов привозил
шмотки, сбывал фарце. А потом и сам стал фарцевать. Тогда и
познакомился с Фитилем, стал работать с ним в паре. Фитиль
мастерски работал. В доверие к любому клиенту влезал на раз,
без мыла. Работали в основном у "Березок", но случалось и на
авторынке. Кидали приезжих. Они пригоняли в Таллин свои
тачки, потому что здесь они уходили по максимуму. Тут в ход
шли "куклы". Фитиль и с ними управлялся не хуже, чем с
чеками.
     Но Анвельт понимал, что это не бизнес. Бабки были
легкие, но само дело было очень стремным. Да и настоящие
бабки были все же не здесь. Они были в общепите. Туда он и
устроился после того, как вымучил диплом торгового
техникума, - снабженцем в райторг. А когда разрешили
кооперативы, понял, что пришло его время.
     Это было счастливое для него время. Он уволился из
райторга, арендовал небольшой павильон возле морского
вокзала и открыл там кафе-закусочную. Сначала всего на три
столика. В меню были сосиски и кофе. Когда сосиски доставать
стало трудно, заменил их рублеными бифштексами. За мясом
ездили братья на хутора, одна сестра работала буфетчицей,
вторая официанткой, мать крутила фарш, а отца приспособили в
сторожа. Сам Анвельт стоял за плитой.
     Дело пошло. Место было бойкое, цены умеренные.
Поставили еще два столика, стало двадцать посадочных мест.
Больше расширяться было некуда. И тут Стаса озарила хорошая
мысль. Он стал делать гамбургеры. Ведь что такое гамбургер?
Та же котлета в булке. Оборот сразу вырос. Стас поставил
лотки на Балтийском вокзале, на автовокзале, возле
центрального рынка. Один брат остался на снабжении, второй
на "рафике" развозил гамбургеры по точкам. Стас быстро
вернул все вложенные в дело бабки, заработанные на фарце и у
"Березок", пошла чистая прибыль. На нее он купил сначала
пять небольших белых автоприцепов-"тонаров", оборудованных
холодильниками и плитами на балонном газе, расширил
ассортимент. Потом еще пять.
     Тут-то на него и наехали...

     Из глубокой задумчивости Анвельта вывело деликатное
покашливание начальника юридического отдела. Он закончил
отчет и ждал вопросов. Вопросов у Анвельта не было. Мужик
еще не на излете, тянет. Он вопросительно взглянул на Розу
Марковну, та кивнула. Юрист вышел. Анвельт потянулся к
интеркому вызвать главного менеджера по продажам, но
задержал руку. Раскурил погасшую сигару и развернул кресло к
Розе Марковне. Спросил, разглядывая ее так, будто решал,
уволить ее немедленно или погодить - дать поработать,
проявить себя:
     - Так что же, по-вашему, может мне сообщить Фитиль? Вы
сказали - важное. Что?
     Вместо ответа она внимательно посмотрела на него и
спросила:
     - Сколько вы вложили в российскую недвижимость?
     - Вас это не касается!
     - Касается, Анвельт. Потому что компания
"Foodline-Balt", насколько я понимаю, на грани банкротства.
Или уже за гранью?
     - С чего вы это взяли? - возмутился он.
     - А вы посмотрите на себя в зеркало. Сколько вы
прибавили за последние месяцы? Килограммов двадцать?
Бессонница? Едите по ночам?
     Сука. Вот же сука. Но как она узнала?
     - Это  довольно обычная реакция многих людей на стресс,
- объяснила Роза Марковна, угадав причину его недоумения. -
Не думаю, что ваш стресс может вызвать несчастная любовь.
Или тревоги о судьбах родины. Значит, бизнес. Какой вы взяли
кредит? На какой срок? Под какие проценты? У кого?
     - Чего это вы меня допрашиваете? - огрызнулся он. - И
не подумаю отвечать!
     - Это тоже ответ. Кредит большой. Проценты большие.
Срок маленький. А кредитор человек очень серьезный. Так?
     Анвельт промолчал.
     Роза Марковна неодобрительно покачала головой:
     - Умиляет ваша уверенность, что нет такого куска, отку-
сив который вы не смогли бы проглотить. Есть такой кусок,
Анвельт. Сейчас он у вас в горле. Почему вы со мной не
посоветовались?
     - А что вы могли посоветовать? "Не лезьте в это дело,
Стас Анвельт?"
     - Да. Такой совет я бы вам и дала. И если бы вы ему
последовали, вам не пришлось бы сейчас думать, как выскочить
из этого дела. И при этом остаться живым.
     Анвельт раздавил в пепельнице сигару,  хмуро спросил:
     - И что, по-вашему, мне теперь делать?
     - Не знаю. Знаю, чего делать не нужно.
     - Чего?
     - Того,  о чем вы думаете по ночам.
     - Да откуда вам знать, о чем я думаю по ночам?!
     - Кредит вы взяли черным налом?
     - И что? Все так делают!
     - Об этом вы и думаете: как замочить кредитора. В чем
дело? - перебила себя Роза Марковна, заметив гримасу,
перекосившую лицо Анвельта. - Я сказала что-то не то?
     - Вы очень грубо выражаетесь. "Замочить". Так  говорят
бандиты.
     - Я стараюсь говорить на понятном вам языке.
     - Я бизнесмен, бляха-муха!
     - Это я и имела в виду. Не понимаю вашего недовольства.
"Замочить". Вполне приличный эвфемизм. Мне следовало сказать
"убить"?
     - Убрать, - буркнул Анвельт.
     - Да, это не столь брутально. Ладно, убрать. Так вот,
воздержитесь. На это есть две причины. И обе очень
серьезные. Ситуация может сложиться для вас благоприятно. В
Эстонии скоро может возникнуть ажиотажный спрос на жилье в
России. Это поможет вам выкрутиться. Навара не получите, но
концы с концами сведете.
     - Спрос? - переспросил он. - С чего это ему возникнуть?
     - Трудно иметь с вами дело,  - вздохнула Роза Марковна.
- Напрягитесь. Вы же умеете думать, когда захотите. Какое
событие произошло в последние дни? О чем все говорят?
     - Я понял, - сказал Анвельт. - Да, понял. Альфонса
Ребане объявили национальным героем Эстонии. Это?
     - Да. Поэтому вы поедете к его внуку и будете
разговаривать с ним очень почтительно. Не думаю, что этот
разговор будет для вас приятным. Насколько я понимаю, Томас
намерен выставить вам счет за ту историю с компьютерами. И
вам придется его оплатить.
     - И не подумаю!
     Роза Марковна пожала плечами:
     - Мое дело дать совет. Как вы им воспользуетесь - ваше
дело.
     - Вы сказали: две причины, - напомнил он. - Какая
вторая?
     - Вы сами ее прекрасно знаете, - сухо ответила Роза
Марковна. - Только не признаетесь в этом самому себе. И тут
я вам ничем помочь не могу. А теперь давайте закончим
подбивать бабки. Вызывайте менеджера по продажам.

     <b>V</b>

     Для того чтобы слово, обозначающее неприличное
действие, было приличным, оно должно быть неточным.
"Трахаться" приличней, чем "совокупляться". А "заниматься
любовью" приличней, чем "трахаться". Слово, выражающее
грубое действие, тоже должно быть неточным, чтобы не быть
грубым. Оно должно не описывать действие, а лишь слегка на
него намекать. И чем намек легче и отдаленней, тем
безобидней слово.
     Для президента компании "Foodline-Balt" Стаса Анвельта
слово "замочить" звучало гораздо более грубо, чем слово
"убить". И даже чем "лишить жизни". Оно описывало действие с
физиологической точностью.

     Потому что первого человека, которого Стас Анвельт
лишил жизни, он утопил.

     Это произошло летом того года, когда разрешили
кооперативы. Года он точно не помнил, но хорошо помнил, что
стояло необычно жаркое для Прибалтики лето. В тот день он
принимал у строителей пищеблок, в оборудование которого
угрохал все свободные бабки. Но без него уже было никак. Из
кафе позвонила сестра, сказала, что пришли какие-то люди и
хотят с ним поговорить. Что-то в ее голосе заставило его
бросить дела и ехать в кафе. Там его ждали четверо. И еще ни
слова не было сказано, а он уже понял, что дело плохо.
     Стас отстегивал кому надо - ментам и чиновникам из
пароходства, чтобы не платить лишнего за аренду. Но к наезду
он был не готов. Это в последующие годы такие дела стали
обычными, а тогда, на заре частного предпринимательства, и
слова-то "наезд" не знали, про "рэкет" слышали только по
телевизору про ихнюю жизнь, а "крыша" означала кровлю. И что
больше всего поразило Стаса, так это то, что наехал на него
свой - Леха Чибис с тремя незнакомыми шестерками-
мордоворотами.
     Чибиса Стас хорошо знал, он работал на авторынке в
прикрытии у кидал. Кличку свою он получил за то, что был
похож на какую-то водоплавающую птицу. При большом теле у
него была маленькая голова на тонкой шее с острым кадыком.
Отношения со Стасом у него были вполне приятельские. Это и
было причиной того, что Чибис долго и не без смущения
подходил к делу, все время повторял: "Сам понимаешь,
братан".
     Когда Стас понял, к чему он ведет, кровь бросилась ему
в лицо, и без того красное от стояния у плиты, руки-клешни
задвигались - так свербело немедленно свернуть Чибису шею.
Но он сдержался, только спрятал руки под стол. И даже когда
Чибис назвал сумму отстежки - пятнадцать процентов от
прибыли, Стас заставил себя добродушно усмехнуться и
сказать, что это, блин, ничего, по-божески. Он легко, будто
для него это было делом самым обычным, отдал Чибису всю
дневную выручку, велел сестрам закрыть кафе и накрыть для
его гостя стол, а сам принес из холодильника литровую
бутылку польской "Выборовой", запасы которой держал для
ментов и санэпиднадзора. Чибис отослал шестерок,
расслабился. Он был рад, что нашел понимание. Дело и для
него было новое, он передергался и налег на халявную
выпивку.
     Разговор пошел оживленный, о том, о сем, о прошлых
делах. Солнце припекало, в кафе было жарко, и Стас предложил
перенестись на природу. Сестры собрали в корзину закуски,
Стас достал еще бутылку "Выборовой", погрузились в "рафик".
Старший брат отвез приятелей на озеро Харку. Выбрали место в
стороне от пляжей, на каменистом берегу, безлюдное, чтобы
можно было купаться голыми, так как плавок не взяли. Стас
велел брату приехать за ними к вечеру. Искупались,
продолжили. На солнцепеке Чибиса совсем развезло.
     Через три часа, когда брат приехал, он обнаружил Стаса
мертвецки пьяным на берегу, а Чибиса увидел не сразу - его
прибило в прибрежные камыши.
     Брат был человеком сообразительным и не стал ничего
трогать, а сразу погнал за милицией. Менты и выловили
Чибиса. Картина была ясной. На теле утопленника не было
следов борьбы, купальщики с соседнего пляжа не слышали
никаких криков. Опергруппу возглавлял старший лейтенант
Лембит Сымер из таллинской уголовки. Он понимал, что все тут
не так-то чисто, но оснований для возбуждения уголовного
дела не было. Списали на несчастный случай на воде
вследствие злоупотребления спиртными напитками.
     Стас понял, что сидеть и ждать следующего наезда
нельзя. С шестерками Чибиса, которые пришли к нему
разбираться, он разобрался сам. Назначил им встречу за
Дворцом спорта, как позже стали говорить - "забил стрелку",
явился на нее с братьями. Шестерки пришли втроем, с обрезом.
Волына им не помогла, не успели пустить ее в ход. Не
прочувствовали ситуацию, толковище готовились начать
издалека, как это было принято в те романтические времена.
Стас не стал тратить время на разговоры. Приветливо
поздоровавшись, он тут же куском трубы отключил того, что
был с обрезом, братья взяли на себя двух других. Опергруппа,
которую и на этот раз возглавлял Лембит Сымер, обнаружила
утром три трупа с переломанными руками и разбитыми головами.
Обрез валялся рядом.
     Уголовное дело было возбуждено, но ничем не
закончилось. Стаса и его братьев месяца три таскали на
допросы, но ни на чем зацепить не смогли. В конце концов
менты отвязались, а по Таллину пошли разговоры о том, что
Краб - человек серьезный. Наезды на его закусочные
прекратились. К нему стали обращаться другие кооператоры за
защитой от непомерных поборов. Стас не мог отказать людям в
помощи. Он собрал знакомых, которые раньше работали у
"Березок" и на авторынке в силовом прикрытии. Народ был
опытный и не болтливый. Они и составили костяк команды.
Теперь отстегивали ему. Но он не сворачивал торговлю
гамбургерами и хот-догами, наоборот - расширял. Его
закусочные быстрого питания, что-то вроде маленьких
"макдональдсов" на колесах, можно было увидеть на всех
вокзалах, рынках и автострадах Эстонии.
     Своими руками Стас Анвельт больше не убивал никого. По
его приказу убивали, случалось. Он шел на это лишь при
крайней необходимости. Он понимал, что времена наступают
крутые, дух экономической свободы рекрутирует все новых и
новых волонтеров. И если не хочешь увязнуть в затяжных
войнах, нужно действовать без всякой сентиментальности.
     В теневом мире, который жил своей жизнью за
праздничными фасадами Таллина, жестокость считалась
проявлением силы. И потому, когда все средства исчерпывались
и оставалось последнее, Стас обставлял акции так, чтобы
эффект был максимальным. Обыватели хватались за валидол,
читая расписанные газетчиками ужасы о садистски
изуродованных трупах. Но это не было садизмом. Это было
необходимостью. Малая кровь помогала избежать большой
крови. А когда человек труп, ему уже неважно, в каком виде он
предстанет перед общественностью.

     Ему важно, в каком виде он предстанет перед Всевышним.

     В каком виде перед Всевышнем предстанет он сам, Стас
Анвельт не задумывался никогда. В последние годы, когда он
занял видное место среди самых солидных бизнесменов Эстонии,
ему приходилось бывать на праздничных мессах в костеле
Пюхавайму. Это было прилично, так полагалось. Во время месс
хорошо думалось о делах. Он щедро жертвовал на нужды
костела, но тоже потому, что так полагалось, а не для того,
чтобы получить искупление грехов.
     Какие грехи? У него не было никаких грехов. Он никогда
не делал того, к чему его не вынуждали. И потому никогда не
испытывал никакого раскаяния. Да, его задело, когда Роза
Марковна произнесла слово "замочить". Но лишь потому, что
воспоминания о физических действиях, которые пришлось ему
совершить, были ему неприятны.

     "Замочить". Интеллигентный человек, доктор наук, а
выражается неинтеллигентно, грубо.
     Почему интеллигенция так западает на бандитский жаргон?
     Наверное, хочет быть ближе к народу. А зачем? Чего в
нем хорошего, в этом народе?

     "Замочить". Вот же падла. Она вслух сказала то, в чем
он боялся признаться даже самому себе. Хотя и в самом деле
думал об этом ночами. Но думал как бы вообще, ощупывая
мыслями саму возможность такого решения.
     Вот есть, допустим, серьезный бизнесмен, своим горбом
пробившийся в жизни, делающий полезное для людей дело,
создающий рабочие места, способствующий развитию экономики
республики. И есть некий банкир, который делает деньги из
воздуха. Упырь болотный. От него никому никакой пользы, один
вред. Из-за таких банковская система не обслуживает реальный
сектор экономики, а выпивает из него соки. Сунься-ка
получить в банке кредит. Такой процент объявят, что
останешься без штанов. Да еще и набегаешься с бумагами. Вот
и приходится идти к упырю. У него без лишних бумаг. Он
открывает сейф и выкладывает бабки. Сколько нужно? "Лимон"?
Вот "лимон". Два? Вот два. Три? Вот три. Срок такой-то.
Процент такой-то. Но у него и не пролонгируешь долг. В срок
не вернул, пошел счетчик. И то, что наживал годами, уплывает
из-под тебя. Ты еще сидишь в своем кабинете, а он уже не
твой. И "мерседес", в котором ездишь из загородного особняка
в офис, не твой. И офис не твой. И сам особняк. Никто об
этом еще не знает, но ты знаешь.
     Так почему бы этому упырю, блин, не исчезнуть? Кому от
этого будет хуже?
     Роза Марковна ошиблась, предположив, что Анвельт думает
о том, как убрать кредитора. Это не проблема. Лембит Сымер
настоящий профессионал, он сумеет сделать все по уму. И
сделает без лишних вопросов. Он всем обязан Стасу Анвельту.
Да, всем. Анвельт подобрал Сымера, когда того выкинули из
угрозыска. Формально - за превышение власти. На самом деле -
за то, что полез не туда и не внял намекам. Он ревностно
служил закону. Стал так же ревностно служить Анвельту. А кто
бы не стал за шесть тысяч баксов в месяц?
     Так что убрать - не проблема. Проблема - убрать так,
чтобы при этом не засветиться. Как бы чисто это ни было
сделано, все равно подумают на него, на Анвельта. Не
полиция, там это дело зависнет "глухарем". Подумают те, на
кого этот банкир работал.
     А работал он на Юргена Янсена.

     Юрген Янсен обнаружил свое присутствие в ту пору, когда
Стас Анвельт понял, что его бизнес зашел в тупик. Сеть
закусочных стала слишком большой, трудно управляемой.
Накладные расходы на содержание бухгалтерии, контролеров и
охрану торговых точек увеличивались непропорционально
доходам. Продавцы подворовывали, к каждому в карман не
заглянешь. Появлялись мелкие конкуренты, сбивали цены. Их
давили, тут же появлялись другие. Хозяйство стало
экстенсивным.
     Смысл этого термина Анвельту объяснила Роза Марковна
Штейн, проконсультироваться с которой ему посоветовал
знакомый чиновник из мэрии. Она умела говорить понятно.
"Если ваша земля дает урожай шесть центнеров зерна с
гектара, то расширять посевные площади можно только до
определенного предела. После этого весь доход будут съедать
расходы на горючее, амортизация техники и зарплата
трактористов. Выход тут только один: повышать урожайность".
Она предложила решение: пусть продавцы выкупят
закусочные-"тонары" в кредит на льготных условиях или
возьмут их в аренду с обязательством покупать продукты
только у Анвельта, а ему самому следует организовать оптовую
торговлю продуктами. У него будет главное: готовая сеть
сбыта. Так родилась идея закрытого акционерного общества -
компании "Foodline-Balt".
     Реализация идеи требовала крупных первоначальных
вложений: транспорт, склады, офис, опытный персонал.
Бизнес-план, разработанный Розой Марковной и привлеченными
ею экономистами, вызывал восхищение чиновников из
министерства финансов и госбанка, но попытки Анвельта
получить кредит заканчивались ничем. Дальше разговоров дело
не шло.
     Это было время, когда все кричали о государственной
поддержке малого и среднего бизнеса, принимались
государственные программы, создавались ассоциации
содействия предпринимателям. Анвельт не понимал, что
происходит. Вот он я, конкретно, предприниматель. Ну так
содействуйте мне. Его в упор не видели. Конкретный
предприниматель не интересовал никого. Он быстро понял, что
нужно дать. И готов был дать. Выходил на нужных людей. Сначала
они проявляли заинтересованность, но потом вдруг отскакивали,
как по приказу. А вот это было уже непонятно. Ему словно бы кто-
то специально перекрывал кислород. Он поделился своим
недоумением с Розой Марковной. Она сказала: "Может быть". Но
на вопрос кто, ответить ничего не смогла. Лишь предположила:
"Он обнаружится. Когда поймет, что вы созрели".
     И он обнаружился. Словно бы открылась не парадная
дверь, в которую Стас Анвельт пытался достучаться, а
маленькая, сбоку. И вместо приемной председателя госбанка он
оказался в подсобке. Человеком из подсобки был член
политсовета Национально-патриотического союза Юрген Янсен.
При знакомстве он показался Анвельту бесцветным, никаким. Но
стоило ему перейти к делу, как Анвельт понял, что перед ним
тот еще змей. Он сказал, что знает господина Анвельта как
серьезного бизнесмена, доказавшего, что он умеет работать в
условиях рыночной экономики. Он знаком с бизнес-планом и
считает идею перспективной. Но не кажется ли господину
Анвельту, что он ставит себе слишком узкую цель? Оптовая
закупка продовольствия для его сети закусочных - полдела.
Почему бы господину Анвельту не задаться целью сосредоточить
в своих руках весь продовольственный импорт Эстонии?
     Господин Анвельт ничего не имел против. Но он не
представлял, каким образом это можно сделать.
     Янсен объяснил. На определенных условиях
Национально-патриотический союз готов оказать новой компании
содействие в получении крупного беспроцентного кредита в
кронах на пять лет в рамках государственной программы
поддержки малого и среднего бизнеса, а также в обеспечении
льготного режима налогообложения и снижении таможенных
пошлин. Понимает ли господин Анвельт, что это значит?
     Господин Анвельт понимал. Предложение было
фантастическим. Если кроны сразу конвертировать в доллары,
то через пять лет возвращать будет практически нечего,
инфляция уничтожит долг. А льготы по налогам и пошлинам
давали новой компании возможность задавить всех конкурентов
без всяких наездов - ценами.
     Но и условия были такими, что у Анвельта глаза полезли
на лоб: он будет президентом компании, но семьдесят пять
процентов акций должны быть переданы
Национально-патриотическому союзу. Семьдесят пять! Да за
кого его принимают? Он, конечно, патриот и все такое, но
пахать на чужого дядю - поищите других дураков, господин
Янсен. Он наладит дело, отдаст свой рынок сбыта, а что
потом? Потом его выставят и посадят своего человека.
Двадцать шесть процентов, господин Янсен, блокирующий пакет.
Нет? Тогда я пошел, у меня есть свой бизнес, обойдусь и без
вас.
     Сошлись на полпути: пятьдесят один процент акций -
контрольный пакет - остается у Анвельта, сорок девять
процентов - у национал-патриотов. Кроме этого, компания
отчисляет пятнадцать процентов от прибыли в виде
добровольных пожертвований Национально-патриотическому
союзу. Этот пункт был никак не документирован, но Анвельт
понимал, что тут не схимичишь - вмиг отменят все налоговые и
таможенные послабления, благодаря которым молодая компания
"Foodline-Balt" с феерической быстротой заняла ключевые
позиции на рынке, а ее президент вошел в деловую элиту
Эстонии.
     Юрген Янсен был очень серьезным человеком. Если он даже
заподозрит, что Анвельт повел свою игру, где он окажется?
Известно где. Там, где уже оказались многие. Те, кто
переоценил себя. В заливе с бетонным блоком на ногах. В
службе безопасности национал-патриотов работали люди без
комплексов.
     Это и мешало Анвельту облечь абстрактные ночные
раздумья в формы конкретного дела. Пойти против Янсена -
даже думать об этом было опасно.

     Мрак. Полный мрак.

     В нем был только один просвет. Сильные мира сего
почему-то уверены, что сами они могут делать что хотят, а
те, кто под ними, должны делать только то, что дозволено.
Нет. У каждого человека всегда есть свой интерес. И если
появляется возможность без риска урвать лишний кусок, никто
ее не упустит. Это противоречило бы всем законам природы.
Банкир - человек Янсена. Но вовсе не факт, что, давая
Анвельту кредит, он работал на национал-патриотов. Поиметь
почти пол-лимона "зеленых" на свой карман - кисло ли? И без
риска. Какой риск? Банк ворочал десятками миллионов баксов,
спрятать среди них займ Анвельта - нечего делать.
     Спрятал или не спрятал? Вот в чем вопрос. Это нужно
проверить. Встретиться с Янсеном и осторожно прощупать,
знает ли тот о кредите. Если нет - тогда и можно будет от
абстрактных размышлений переходить к конкретному делу. А
предлог для встречи с Янсеном может дать этот нахальный
звонок пресс-секретаря Фитиля. У Янсена какой-то интерес в
Фитиле. Фитиль покатит на него бочку за ту подставу с
компьютерами? Очень хорошо. То, что надо. Янсен даже не
заподозрит, для чего Анвельт на самом деле к нему пришел.
     Значит, нужно ехать к Фитилю.
     Выходит, и тут эта старая еврейка права.

     Не дослушав, Анвельт отпустил менеджера по продажам,
позвонил на вахту и приказал подать машину.
     Роза Марковна напомнила:
     - Приказ. Если завтра его не повесить, мы потеряем
рабочий день. Вместо того, чтобы думать о деле, люди будут
думать о будущем. Это не способствует повышению
производительности труда.
     - Срезать всем по пятнадцать процентов! - решил Анвельт.
     - Хотите, чтобы весь Таллин узнал, что компания
"Foodline-Balt" дышит на ладан? На вашем месте я повысила бы
всем оклады. На те же пятнадцать процентов.
     Анвельт немного подумал и кивнул:
     - Ладно. Не на пятнадцать, жирно будет. На десять. Нет,
на пять. Хватит. Подготовьте приказ, я потом подпишу.
     В кабинет заглянул Лембит Сымер. На его низком лбу
красовался большой белый пластырь. В своей обычной манере -
хмуро и словно бы враждебно - доложил:
     - Машина ждет. С вами поеду я.
     - А где Лех и Гунар? - спросил Анвельт.
     Это были его личные телохранители.
     - На больничном.
     - Оба? - удивился Анвельт. - Что с ними?
     - Тачка перевернулась. Позавчера вечером, на питерской
трассе.
     - Какая тачка?
     - Наша "Нива".
     - Долбанная пьянь! - взъярился Анвельт. - Выгнать обоих
к чертовой матери! И за ремонт "Нивы" содрать!
     - Они были трезвые, - возразил Сымер.
     - А ты-то откуда знаешь?
     - Я был с ними.
     - Какого черта вас туда занесло?
     - Дела, - буркнул Сымер и вышел.
     - Вы задали очень точный вопрос, - заметила Роза
Марковна. - Но почему-то не получили на него ответа. А между
тем это может быть важным.
     - Какой вопрос? - не понял Анвельт.
     - Что Лембит Сымер и его люди делали позавчера вечером
на питерской трассе. Вы давали им какое-нибудь задание?
     - Нет.
     - Позавчера вечером перед окружной была перестрелка. Об
этом сообщали по радио.
     - И что?
     - Вы уверены, что Лембит работает только на вас?
     - А на кого еще он может работать?
     - Я об этом и спрашиваю.
     - Да, уверен!
     Роза Марковна пожала плечами:
     - Тогда не о чем беспокоиться.
     Надевая пальто, он хмуро поинтересовался:
     - Вы однажды сказали, что едите на завтрак по два яйца.
Что еще?
     - Чашка кофе и сигарета.
     - Я теперь тоже буду завтракать яйцами.
     Он вышел из офиса и плюхнулся на заднее сиденье "мерсе-
деса".
     - Куда? - спросил Сымер.
     Анвельт молчал.

     Что-то произошло. Что-то очень серьезное. Может быть,
очень опасное.

     Он сказал Розе Марковне, что уверен в Лембите Сымере.
     Он соврал. Он не был в нем уверен.
     Это и была вторая причина, которая мешала ему отдать
приказ замочить банкира.
     - Куда? - повторил Сымер.
     - В гостиницу "Виру"!

     <b>VI</b>

     Прошлое всегда вопрошает настоящее. А настоящее не
любит оглядываться на прошлое. Настоящее привстает на
цыпочки и все пытается заглянуть вперед, в будущее. Прошлое
говорит: ты смотри не вперед, ты смотри назад, жопа. Потому
что будущее вырастает из прошлого. А настоящее отмахивается,
настоящее говорит: иди ты на хрен со своими вопросами, у
меня и без них хватает забот. И не оглядывается. Пока
прошлое не вцепится ему в ягодицу бешеным кобелем. И хорошо,
если в ягодицу, а не в загривок.
     Об этом я размышлял, сидя рядом с водителем в белом
"линкольне" с тонированными стеклами, плывущим по
оживленным улицам Таллина, залитым веселым, не по-
февральски весенним солнцем. Матти Мюйр расположился сзади,
затерялся в салоне лимузина, просторном, как однокомнатная
квартира. Он сидел прямо, кейс с бесценными купчими на коленях,
маленькие руки в кожаных перчатках на рукояти зонта. Шляпа
набекрень, но не на затылке, а надвинута на лоб, словно бы он не
хотел, чтобы его узнавали.
     Позади меня сидело прошлое. Но я оглядывался не в
переносном смысле на прошлое, а в буквальном смысле назад.
На заднее стекло "линкольна". За "линкольном", среди
разномастных иномарок и "Жигулей", маячила красная
"мазератти" Артиста. Я ему сочувствовал. Непросто вести
скрытное наблюдение на такой приметной тачке. И города он
совершенно не знал. И адреса Матти Мюйра мы не знали. А
выпускать его из виду было нельзя.
     Мюйр прекрасно понимал, что каждая фраза, произнесенная
им в кабинете, сейчас напряженно обдумывается теми, кому он
весь этот разговор адресовал. Если бы речь шла о другом
человеке, я сказал бы, что он подставился. И самым глупейшим
образом. Но Мюйр был не из тех, кто делает необдуманные
шаги. За ним чувствовалась школа. И старческим маразмом не
пахло. Он не мог предполагать, что я и Рита Лоо самым
нахальным образом ввяжемся в его разговор с Томасом Ребане,
но сориентировался сразу. И не просто сориентировался, но и
задействовал нас, использовал в каких-то своих целях. Он был
слишком опытным игроком, чтобы запросто, как это сделал он,
раскрыть все свои карты. Такие в открытую никогда не играют.
Из этого следовало только одно: завещание Альфонса Ребане не
было его козырным тузом, туза пик он по-прежнему держал при
себе.
     После его разговора с Томасом обязательно должны были
произойти какие-то события. И узнать о них нам желательно
было сразу, а не тогда, когда они докатятся до нас
искаженным эхом. Поэтому и увязался за "линкольном" Артист.
В бардачке его "мазератти" лежал магнитофон с приемником,
настроенным на частоту чипа, который Муха сунул мне на
выходе из гостиничного номера. Откуда взялась эта
радиотехника, было ясно - из спортивной сумки "Puma",
перекочевавшей из номера доктора Гамберга в наши
апартаменты. А вот куда пришпилить чип, было пока неясно. В
пальто или в шляпу Мюйра - не годилось, нас интересовало то,
что будет происходить в его комнате, а не в его платяном
шкафу. Рассчитывать, что Мюйр пригласит меня к себе домой на
чашечку кофе и там я найду подходящее место для чипа, тоже
не приходилось. Он не производил впечатления гостеприимного
человека. Гостеприимные люди беседуют с гостями, а не с
котом, будь это даже Карл Вольдемар Пятый. Так что до поры
до времени эта серебристо-серая виноградина на булавке,
похожая на заколку для галстука, покоилась в лацкане моего
пиджака.
     - Куда мы едем, господин Мюйр? - осведомился я в
расчете на то, что он назовет улицу, и Артист сумеет найти
ее на плане города и хоть как-то сориентируется.
     - Недалеко. Сначала в одно место, потом в другое, -
отозвался Мюйр и что-то приказал водителю по-эстонски. Тот
ответил, тоже по-эстонски, и покосился на меня. Не без
вызова. Вызов был трусливый, как тявканье шавки из-за спины
хозяина. При том, что ростом и комплекцией он вполне
соответствовал размерам семиметрового лимузина. Меня это
устраивало. Пусть косится на меня, а не смотрит в зеркало
заднего вида. Поэтому я мирно посоветовал:
     - Ты рули, браток, рули куда сказано.
     У нас с ним уже было общее прошлое. Правда, небольшое и
недолгое. Оно началось, когда мы с Мюйром подошли к
"линкольну", который красовался на стоянке перед гостиницей,
как белоснежная крейсерская яхта среди зачуханных катерков,
всяких там "мерседесов" и "БМВ". Водила болтал с тремя
белобрысыми пигалицами лет по пятнадцать - шестнадцать. Они
были в рокерских косухах с неимоверным количеством шипов и
заклепок, в руках - букетики к