Как, спрашиваю я себя, как? Да так же. Так же! И после этого мы ужасаемся: почему?!." Москва, 2002, октябрь. Начало репортажа о захвате заложников в Театральном центре на Дубровке. От этого начала Лозовский отказался сам. И был доволен, что отказался. Это означало, что у него еще есть совесть. "Мне снилось, что сердце мое не болит, Оно колокольчик фарфоровый в синем Китае". А это что? Так и не вспомнил. К рассвету, словно насытившись прошлым, он просто сидел и смотрел на старые бумаги, как на рассыпанный линотипный набор книги, оригинал которой утерян. Его и не было никогда. Оригиналом была вся его жизнь. Жизнь была, а книги не было. И будет ли? В двадцать восемь лет Лозовский нисколько не сомневался, что будет. Он снимал у проводницы поездов дальнего следования комнатушку в Гольянове и упорно, с убежденностью человека, узнавшего, что составляет главную ценность жизни, боролся за свою свободу, нештатно сотрудничая со всеми изданиями, которым были нужны оперативные и острые, в границах дозволенного, материалы. Выходить за границы не имело смысла, недозволенное все равно вырезали. Он представлял: вот еще немного и разгребется с делами, подсоберет деньжат, снимет избу где-нибудь в деревне в Подмосковье и засядет за книгу. И даже адреса не сообщит друзьям, чтобы не приезжали с бутылкой. Вот отпишется от очередной командировки, вот получит гонорар за большой очерк в толстом журнале. Но все как-то не совмещалось. Когда появлялись деньги, была зима, какая деревня? Летом Подмосковье заполняли дачники с детьми и магнитофонами. А осенью, в лучшее для работы время, сыпались звонки из редакций: всем срочно нужны были очерки и статьи к датам, пленумам или еще к какой-нибудь холере. И не откажешься, в другой раз не предложат. Лозовский матерился, но в глубине души понимал, что причина, по которой он не принимается за книгу, вовсе не во внешних обстоятельствах жизни. - Знаешь, Петрович, чего бы я хотел? - сказал он однажды заехавшему к нему в гости старшему оперуполномоченному ОБХСС, крупному, с добродушным лицом, рано начавшему лысеть майору милиции Павлу Тюрину, про которого однажды напечатал очерк в "Литературной газете", а потом подружился. - Оказаться бы где-нибудь в Париже, в мансарде на Монмартре и сидеть там, писать книгу. - На Монмартре - это красиво. Как Хемингуэй, - одобрил Тюрин, очень уважавший писателей и журналистов и сам пописывавший заметки в журнал "Советская милиция" под псевдонимом Павел Майоров. - В Париже, говорят, вообще хорошо, - добавил он, деловито освобождая на письменном столе место для бутылки молдавского коньяка "Аист". - Дело не в том, что в Париже, - возразил Лозовский. - Дело совсем в другом. - В чем? - В том, чтобы я знал: все, что я напишу, будет напечатано. Все до последней строчки. И ни одна сука не будет выискивать, не очерняю ли я советскую действительность. - Ты собираешься очернять советскую действительность? - Срать я хотел на советскую действительность! - разозлился Лозовский. - Я хочу написать книгу про жизнь. Как я ее понимаю. Вот и все. - А например? Про что? - заинтересовался Тюрин. - Например? Ну, вот про то, как однажды рано утром я сидел на крыльце барака в Ангрене и смотрел, как из-за перевала выходит солнце. Ангрен - шахтерский городок недалеко от Ташкента. Было самое начало весны, на перевале еще лежал снег. - Барака? - Не лагерного. Обыкновенного. На улице Аэродромной. Понятия не имею, почему она так называлась. Никаких аэродромов и близко не было, а жили шахтеры. Мне дали там от редакции комнатенку. И вот я сидел и думал, что хорошо бы перейти перевал и оказаться в Ферганской долине. Мне только-только исполнилось двадцать лет, вся жизнь была еще впереди. - Про это можно писать и не в Париже, - рассудительно заметил Тюрин, вдумчиво разверстывая по стаканам коньяк. - Про это можно писать и в Москве. А, понимаю. Ты так и не перешел перевал? - Да нет, перешел. Верней, переехал. На попутке. - Иди ты! - почему-то поразился Тюрин. - И оказался в Ферганской долине? - Я оказался в Центральной Фергане. А это такая же полупустыня, как Голодная степь. - Да, это уже не очень, - подумав, оценил Тюрин. - Не то чтобы очернительство, но насчет социального оптимизма не густо. - О том и речь! Я еще ни строчки не написал, а уже слышу про социальный оптимизм. И не от тебя слышу - от себя. Вот в чем подлость! Ладно, Петрович, Париж нам не светит, так что сделаем себе хорошо здесь. Будь здоров! И они сделали себе хорошо. - Вот что я тебе, Володя, скажу, - через некоторое время вернулся Тюрин к прерванному разговору. - Дело ведь не в том, что ты не в Париже. Ты просто не хочешь писать свою книгу. Те, кто хотят, пишут. - Пишут, - согласился Лозовский. - И потом сидят в лагерях. - А что? И сидят. Я бы тоже написал. Мне есть о чем написать. А там хоть в лагерь. Бог таланта не дал. Мне и заметку-то накропать - семь потов сходит. Тебе - дал. Так что плюнь ты на все и пиши. - Я же не отказываюсь, - не очень уверенно проговорил Лозовский. - Обязательно напишу. Вот разгребусь с обязаловкой, сниму дом в какой-нибудь глухомани... Но о книге вскоре пришлось забыть. Надвинулись бурные девяностые, борьба за свободу превратилась в борьбу за выживание, как во внезапной оккупации или в вынужденной эмиграции. К своему удивлению, Лозовский в ней вполне преуспел. К сорока четырем годам у него была просторная квартира в хорошем доме в Измайлово, дача под Калязином на берегу Рыбинского водохранилища. Была большая дружная семья: жена, старики - родители жены, которых он забрал в Москву из поселка под Ярославлем, сын шестнадцати лет, школьник, и второй, девятнадцатилетний, от первого брака, студент. Он с четырнадцати лет, как в свое время и сам Лозовский, жил с отцом. Был устроенный быт, была хорошая машина, новый темно-синий джип "Ниссан-Террано 2", были деньги - не очень много, но и не мало. Все было. А за книгу все равно не садилось. Раньше его останавливало то, что книга будет ни вашим, ни нашим: слишком черной для советских издательств и слишком красной для тамиздата. А сейчас он вообще не понимал, о чем может написать. Вся его прошлая жизнь, вынесшая его, как первая ступень ракеты, в новые времена, отпала и обесценилась, как вклады в сберкассах. А почти все последние десять лет он провел на кухне российской публичной политики, где все кипело, бурлило, вроде бы варилось что-то крутое, но весь пар уходил в свисток. Кому это интересно? К тайной же кремлевской кухне, где варилась настоящая политика, у него доступа не было. Да если бы и был - толку-то? Все объелись политикой, Лозовского самого тошнило от вида пошлейших, как реклама прокладок с крылышками, политических деляг, которые даже страшную трагедию в Театральном центре на Дубровке использовали как способ засветиться в телевизоре. И лишь иногда, когда выпадала, как сегодня, тревожная бессонная ночь, Лозовский ощущал себя должником, который всеми способами увиливает от возвращения долга. "Вещи и дела, аще не написании бывают..." Он поднялся с пола и, не зажигая в коридоре света, прошел на кухню. Поставил воду для кофе и сел за стол, уткнув подбородок в сомкнутые замком руки, остывая от ночных мыслей. Заглянула жена - в простеньком фланелевом халатике, с сонным и от этого словно бы детским лицом, с тяжелыми неприбранными волосами, выбивающимися из-под заколок. Спросила, беззащитно щурясь от света, как от близорукости: - Так и не ложился? - Уже и не стоит. Летучка. Нужно быть. Она хотела спросить, как обычно спрашивала, как прошла ночь, но посмотрела на его пустое лицо и поняла, что он ничего не скажет или отделается неопределенным "нормально", как отвечал всегда, когда у него не шла работа. - Поедешь на машине? - Нет. Снег, пробки. - Ну и правильно, - сказала она и провела тыльной стороной пальцев по его светлой щетине, заметной только на ощупь. - Побрейся. Он потерся щекой о ее руку, этим жестом давно живущих вместе и понимающих друг друга без слов людей как бы благодаря ее и за заботу, и за то, что она не лезет с вопросами. - Сойдет. Спи, рано еще. Она ушла. Лозовский навел большую чашку крепкого кофе, соорудил внушительный бутерброд и вернулся в кабинет. Включив компьютер, вошел в Интернет и просмотрел новостные сайты. Никаких сенсаций не было. Чудовищный теракт с захватом заложников в московском Театральном центре на Дубровке словно бы утратил свою апокалиптичность, присыпался мусором повседневности, забалтывался, забывался. Как забылись взрывы домов в Москве и гибель "Курска". Как забылся прошлогодний террористический акт в Нью-Йорке, когда весь мир содрогнулся от ужаса, увидев на экранах телевизоров, как тяжелые пассажирские "Боинги" врезаются в башни Всемирного торгового центра, и всем казалось, что наступает то ли конец света, то ли какая-то новая страшная эра в истории человечества. И лишь в серьезных аналитических изданиях трагедия на Дубровке оставалась главной темой - как фактор, который еще даст о себе знать и в политике, и в экономике России. Одним из таких изданий в Москве был еженедельник "Российский курьер", в котором Лозовский работал с момента его создания - сначала политическим обозревателем, а в последние годы шеф-редактором отдела журналистских расследований. III В те дни, когда у Лозовского был дурной глаз, не только люди, но и Москва открывалась ему своей неприглядной стороной. За парадными фасадами Тверской угадывались облупленные задворки, мелкий снег обесцвечивал краски реклам, "дворники" маршрутки, на которую он пересел на Пушкинской, размазывали по стеклу грязь. Везде были пробки, и Лозовский похвалил себя за то, что поехал на работу не на машине. Редакция "Российского курьера" находилась на улице "Правды" на четвертом этаже громоздкого конструктивистского сооружения, построенного в начале 30-х годов по проекту архитектора Голосова. В советские времена здесь была редакция "Правды", о чем еще издали извещали огромные, в полтора человеческих роста, буквы на крыше. Ночью они наливались синим неоном, сообщая этому району старой Москвы между Белорусским и Савеловским вокзалами суровую многозначительность и как бы предупреждая загулявших москвичей и гостей столицы, что здесь нет никаких ресторанов, а есть только "Правда" и ничего кроме "Правды", так что нечего сюда и соваться. В шестиэтажной пристройке к зданию, как бы под материнским крылом главной газеты страны, но с входом через другой подъезд, сосуществовали "Комсомольская правда", "Советская Россия", "Сельская жизнь". Здесь всегда было многолюдно, так как в полуподвальном этаже располагалась центральная бухгалтерия, где получали командировочные и отчитывались за командировки штатные и нештатные корреспонденты десятков газет и журналов, входивших в систему издательства "Правда". Это многолюдье никогда не перехлестывало через невидимую черту, отделявшую второй подъезд от первого, главного, подъезда самой "Правды", поражавшей иностранцев штатом в пятьсот человек, которые делали, как ехидно заметил в одном из репортажей корреспондент "Нью-Йорк Таймс", самую скучную газету в мире. В ответной реплике, появившейся в "Правде", уважаемому корреспонденту напомнили, что тираж "Правды" десять с половиной миллионов экземпляров, а у "Нью-Йорк Таймс" всего полтора миллиона, так что чья бы корова мычала. Чем занимаются пятьсот журналистов, выпуская восьмиполосную газету, для которой и ста сотрудников выше крыши, Лозовский не понимал до тех пор, пока сам не попал в "Правду" на полугодовую стажировку с перспективой стать штатным корреспондентом, что расценивалось как очень серьезный взлет журналистской карьеры. Было это в разгар перестройки. В Идеологическом Отделе ЦК КПСС решили, что пора и самой "Правде" пустить в себя немного свежего ветра, о котором вдохновенно распевал Лев Лещенко, переводя на понятный народным массам язык смысл партийных постановлений. Лозовский стал одним из кандидатов на обновление, так как много ездил и много публиковался. Его умение работать на грани дозволенного сочли знаком политической зрелости молодого журналиста. Ему было сделано предложение, от которого нельзя отказаться. Отказ перейти в "Правду" был бы воспринят как вызов, и перед ним закрылись бы двери всех редакций. Да у Лозовского и мысли не было отказываться. Он уже подустал от изнурительной борьбы за свободу, а в "Правде" ему сразу положили зарплату в двести пятьдесят рублей для начала, на время стажировки. Главное же - была реальная возможность через год-полтора получить квартиру. А человек с квартирой всегда свободнее человека без квартиры. Так что внедрение в "Правду" было не отказом от борьбы за свободу, а всего лишь изменением тактики этой борьбы. Это рассуждение, в котором был элемент лукавства и игры в поддавки с самим собой, окончательно примирило Лозовского с принятым решением. Так он и оказался на четвертом этаже "Правды" в просторном кабинете на одного, с сейфом, тремя телефонами и предупредительной секретаршей отдела, которая в первый же день предупредила его, что в "Правде" не принято опаздывать на работу, не принято пить пиво в рабочее время, а также не принято приходить на работу в джинсах и в любимом Лозовским уютном сером пиджаке букле, а принято приходить в костюме с галстуком, желательно скромным, не очень ярких тонов. Костюм у Лозовского был, а галстук пришлось купить. От первой же командировки в Рязань он прибалдел. Его принимали, как инструктора ЦК КПСС. Верней, он понял, как принимают инструкторов ЦК по тому, как принимали его. Прикрепленная черная обкомовская "Волга", гостиница без вывески с буфетом, где ресторанный обед с жульеном, мясной солянкой и осетриной фри стоил шестьдесят четыре копейки, загородная банька с застольем и ядреными рязанскими матрешками-официантками, готовыми ко всем услугам, только мигни. Володя не мигнул, постеснялся, хотя одна из матрешек была чудо как хороша. А принимающая сторона не стала поощрять, так как очень непривычным был этот корреспондент "Правды" - слишком молодой и вообще какой-то не из своих, чужой. Да Лозовский и сам чувствовал себя самозванцем, как рядовой авиапассажир, случайно затесавшийся в зал официальных делегаций. По материалам командировки он написал в меру острую статью о директоре крупного рязанского завода и его проблемах, статью одобрили в отделе, подредактировали и отправили в секретариат. Через неделю она вернулась в отдел с заключением: "Не пойдет". Не пошла и вторая статья, и третья, потом не пошел очерк, не пошел обзор читательских писем. Необходимость каждый день ровно к девяти приезжать на работу и высиживать до шести, от чего Лозовский на вольных хлебах отвык, вполне компенсировалась зарплатой, премиями и продовольственными заказами из распределителя на улице Грановского. На халяву, в составе журналистской делегации, он съездил на пять дней в ФРГ. Его даже записали в льготную очередь на "Жигули" седьмой, в то время самой престижной модели. Денег на машину у него не было и не предвиделось, но он не отказался, чтобы не обнаруживать свою нищету. С этим было все хорошо. Хуже было с другим. За четыре месяца он опубликовал один-единственный материал за подписью ревизора-инспектора Североказахстанского областного финансового отдела о формальностях, которыми обставлено назначение пенсий колхозникам. Название он придумал такое: "Что за комиссия, Создатель?" Большую букву в отделе сменили на маленькую и дописали в начало: "Год от года растет экономика страны, значительно улучшилось экономическое состояние колхозов". Лозовский стерпел. Материал вышел. Он был абортирован на главную, самую содержательную половину. Заголовок стал: "Многовато комиссий". И подзаголовок: "Стоит подумать". Это его добило. Он написал заявление с просьбой досрочно прервать его стажировку в "Правде", так как он не соответствует, и вручил потрясенной секретарше. На выходе, у милицейского поста, содрал с шеи скромный галстук и спустил его в урну, как дохлую гадюку. В тот вечер он напился в ЦДЖ как редко когда напивался, на автопилоте добрался до Гольянова, а на изумленный вопрос квартирной хозяйки: "Володечка, ты ли это?" - ответил, с трудом ворочая языком: - Многовато комиссий. Потом добавил: - Стоит подумать. Покидая редакцию "Правды", Лозовский был уверен, что в это здание больше не войдет никогда. Но не прошло и пяти лет, как он оказался не только в этом же здании, но и на том же четвертом этаже. От былого величия "Правды" остались только буквы на крыше. Сама "Правда" превратилась сначала в "Правду-4", потом в "Правду-5", а затем и вовсе исчезла из пределов видимости. Как господские особняки после революции заполнились пролетариатом, так и на всех этажах бывшей "Правды" обосновались фирмы и компании, все больше "лимитед" и "инкорпорейшн". Угнездилось и несколько редакций. Среди них был и "Российский курьер" - издание, не очень известное широкой публике, но по своей влиятельности входившее в первую десятку российских СМИ. Возле подъезда Лозовского едва не сбил с ног увесистый, как шар боулинга, человек в распахнутом желтом верблюжьем пальто английской фирмы "Балтман" и сидящей на затылке зеленой велюровой шляпе, с черным кожаным портфелем под мышкой. Инерция его движения была такова, что казалось, что он не спускался на лифте, а катился по лестнице, марш от марша набирая скорость. Это был генеральный директор "Российского курьера" Савва Броверман, для своих - Савик, хотя ему уже стукнуло пятьдесят. У него были белые вытаращенные глаза и одутловатое, с прозеленью, лицо болотного упыря. Лозовский встревожился и хотел спросить, что с ним, но вовремя вспомнил, что у него сегодня дурной глаз, а лицо у Бровермана обычное, такое же, как всегда. Со стороны, если не приглядываться, так даже породистое, с министерской холеностью. Как всегда, он куда-то очень спешил, но - тоже как всегда - готов был отвлечься и до бесконечности говорить на волнующую его тему как бы в языческой надежде, что разговорами он материализует удачу. А тема, которая его волновала, была только одна - бабки. Для молодых журналистов "Российского курьера" и для людей, близко не знающих его, Броверман представлялся фигурой значительной и из-за должности генерального директора солидного еженедельника, который, как было известно, очень внимательно читают в правительстве, в Госдуме и в президентской администрации, и из-за таинственности, которой он себя окружал. На самом же деле он был редкостный прохиндей, всегда кидавший своих партнеров, из-за чего постоянно имел проблемы, а однажды был очень серьезно, до сотрясения мозга и переломанных ребер, избит в подворотне своего дома. После этого случая Бровермана упомянули в пресс-релизе российского Фонда защиты гласности - как журналиста, пострадавшего за свою профессиональную деятельность, чем он очень гордился. Лозовский начинал с ним совместный бизнес, который привел к созданию "Российского курьера", и был первым и последним партнером, которого Савик не кинул, хотя и мог. Поэтому он любил Лозовского, как своего единственного свидетеля защиты на Страшном суде. - Какие дела? - поинтересовался Лозовский. - Спасибо, не спрашивай, - отмахнулся Броверман с видом человека, больного СПИДом, которому задали вопрос о его здоровье. - Подписка? - Минус двенадцать тысяч. - Реклама? - Володя! Ну что ты за человек? Я же попросил: не спрашивай меня ни о чем! Мы в глубокой жопе! - Значит, дивидендов не будет, - заключил Лозовский. - Дивидендов? - изумился Броверман. - Что такое дивиденды? Я это слово давно забыл! Я даже не знаю, что оно означает! Я удивляюсь, что мы вообще еще живы! Он взял Лозовского под руку, с таинственным видом отвел в сторонку и страстно, при этом оглядываясь как бы в опасении, что их подслушают, начал доказывать, что в глубокую финансовую жопу "Российский курьер" попал из-за этого козла, главного редактора Альберта Попова, назначенного на эту должность жарким политическим летом 1999 года. Лозовский слушал, не скрывая иронической усмешки. К тому, что еженедельник с тиражом в сто двадцать тысяч экземпляров, стабильно прибыльный, оказался на грани банкротства, Попов руку приложил, но в первую голову в этом был виноват сам Броверман. Все деньги, полученные от успешной подписки на 1998 год, по тогдашнему курсу - около восьми миллионов долларов, он вложил в государственные краткосрочные обязательства, где они и зависли после дефолта. Последнее время Броверман носился с идеей достать где-нибудь два миллиона долларов и купить опутанную долгами типографию в Красногорске. Это сильно сократило бы расходы на издание и позволило бы дотянуть до тех времен, когда правительство начнет расплачиваться по ГКО, реструктуризированным в какую-то хренотень. Ни Лозовский, ни сам Броверман не верили, что правительство хоть когда-нибудь будет расплачиваться по своим долгам, а если и будет, то по копейке за рубль. Но вслух об этом не говорили, чтобы не лишать себя последней, пусть даже иллюзорной, надежды. Об идее купить типографию Лозовский слышал много раз, он уже хотел прервать бровермановскую трепотню, но неожиданно Савик прервался сам. - Смотри-ка ты, - проговорил он. - Кто это? К тротуару причалил огромный черный джип "линкольн-навигатор" с тонированными до полной непрозрачности стеклами, из него выскользнул молодой человек неприметной наружности с быстрыми внимательными глазами, мгновенно оценил обстановку и открыл перед пассажиром заднюю дверь. Из джипа вышел человек лет около сорока, среднего роста, с холодным жестким лицом, в котором, как показалось Лозовскому, было что-то серое, недоброе. Он был в черном кожаном меховом пальто, в черных, никогда не месивших зимнюю московскую хлябь туфлях. Если бы не большая шапка из огненно-красного лисьего меха, сидящая на его маленькой голове чуть набекрень и надвинутая до бровей, его можно было принять за члена совета директоров столичного банка. Где-нибудь в Сибири такая шапка была знаком преуспевания, а в Москве сразу выдавала в ее обладателе приезжего с северов. Аккуратно, как бы брезгливо поднявшись по грязным ступенькам, он остановился у входа и внимательно оглядел вывески. Не обнаружив той, что ему была нужна, вежливо обратился к Лозовскому и Броверману: - Редакция "Российского курьера". Не подскажете, она здесь? - Четвертый этаж, левое крыло, - ответил Броверман и осторожно поинтересовался: - Какая погода в Тюмени? - Пурга, - ответил незнакомец, не удивившись вопросу. Он скрылся за тяжелыми дверями. Лозовский проводил его внимательным взглядом и почему-то подумал, что это, возможно, и есть та мелочь, из которой, как из крапивного семени, вырастет большая подлянка. - Вот у него есть два "лимона", - проговорил Броверман с тоскливым выражением лица, с каким охотник смотрит вслед недоступной для него добыче. - Но ведь не даст. - И правильно сделает. Потому что ты немедленно всадишь их в какую-нибудь пирамиду. Почему ты решил, что он из Тюмени? - Тачка. Новая, а номера тюменские. Значит, есть представительство в Москве. Знаешь, сколько она стоит? Штук восемьдесят. А на чем делают бабки в Тюмени? Нефтебарон, блин. Интересно, что ему нужно от "Российского курьера"? - Как что? - хмуро удивился Лозовский. - Он принес тебе два "лимона". И сейчас спрашивает у всех: "Где Броверман, где Броверман, где его черти носят?" - Все шутишь, - укорил Савик. - Такие бабки не приносят. За ними побегаешь. - Вот и беги. - Вот и бегу. Возле "линкольна" Броверман остановился и что-то спросил у охранника. Но ответа не получил. Тонированное стекло поднялось и оградило салон джипа от внешнего мира. Савик обиженно пожал плечами, запахнул пальто и поспешил к редакционной "Волге". В фойе Лозовский вновь увидел нефтебарона. Он стоял возле бюро пропусков в позе терпеливого ожидания. Свою вызывающе роскошную шапку он снял и держал за спиной, чуть поигрывал ею, лишь этими легкими движениями выражая неудовольствие от задержки. Сам же как бы слегка исподлобья, наклонив голову с ровным пробором в черных волосах, холодно-безучастно смотрел, как дежурная названивает по внутреннему телефону. - Володя! Лозовский! - окликнула она. - Скажи вашей Фаине, чтобы сидела на телефоне! Где она вечно болтается?! - В отделе культуры, меряет лифчики от Нины Риччи, - отозвался Лозовский, отряхиваясь кепкой от снежной мороси. - Ведь она этого достойна. - Безобразие! К вам человек, мне нужна заявка для пропуска, звоню-звоню, а ваш телефон не отвечает! - Звоните - вы? Олечка Ивановна, царское ли это дело? Обычно в редакцию звонили и заказывали себе пропуска сами посетители. То, что этим занимается дежурная, говорило о многом. Она работала в бюро пропусков еще со времен "Правды" и очень хорошо умела отличать рядовых посетителей от начальства. - Я попросил, - объяснил нефтебарон. - Вы попросили. Понятно. Вы к кому? - К Попову. - О встрече договаривались? - Вчера на шестнадцать. Но прилетел только сегодня утром. Почти сутки аэропорт был закрыт. - Вы - Кольцов? - догадался Лозовский. - Президент акционерного общества "Союз"? - Совершенно верно. - Вы неудачно приехали. Через пятнадцать минут летучка, вряд ли Попов вас примет. - Но, может быть, примет? Я попрошу. - Попробуйте. Олечка Ивановна, давайте заявку, я подпишу. - И в самом деле! - обрадовалась дежурная. - А вы, значит, Лозовский. Журналист Владимир Лозовский, - проговорил Кольцов, рассматривая Лозовского с несколько недоверчивым интересом, в котором любопытство провинциала к столичной знаменитости уравновешивалось сознанием собственной самодостаточности. Под его взглядом Лозовский почувствовал себя лотом на аукционе, объявленная цена которого вызывает сомнения покупателя. - Извините, сколько вам лет? Надеюсь, вы не сочтете мой вопрос нескромным. - Не сочту, - заверил Лозовский. - Всем я говорю, что мне сорок три года. Но вам признаюсь, что мне уже сорок четыре. Только вы меня не выдавайте. - Мне почему-то казалось, что вы моложе. Но в общем и целом примерно таким я вас себе и представлял. Высокий, спортивный, легкий на подъем. И за словом в карман не лезет. - Вы представляли меня себе? - удивился Лозовский. - С чего? Он знал, что "Российский курьер" популярен среди деловых людей в регионах, но в силу врожденной скромности и благоприобретенного скептицизма не склонен был переоценивать свою известность. - Читаю ваши статьи. Не со всем согласен, но всегда все по делу. Точно, доказательно. Редкость по нынешним временам. - Скажите это Попову, - посоветовал Лозовский. - Он будет в восторге. Хотя виду, может быть, не подаст. Входная дверь открывалась все чаще, по фойе к лифтам проходили журналисты "Курьера" и других изданий, разместившихся в бывшей "Правде", здоровались с Лозовским. - Вас знают, - отметил Кольцов. - Журналистский мир тесен. Думаю, как и мир бизнеса? - В общем, да. У вас работает еще одна журналистка, на которую я давно обратил внимание. Регина Смирнова. О вас у меня сложилось какое-то впечатление по вашим статьям. Но совершенно не представляю, как может выглядеть журналистка, экономист-аналитик такого класса. Лозовский огляделся. Регины Смирновой в фойе не обнаружилось, зато обнаружилась Милена Броневая, обозреватель отдела культуры, жгучая брюнетка, вся в черном. Ее высокая худая фигура была затянута в черную кожу, на узкие плечи наброшено длинное, из черной лайки пальто. С Лозовским она поздоровалась сухим кивком, а на Кольцове задержала заинтересованный взгляд. - Ты когда-нибудь видела живого нефтебарона? - спросил Лозовский. - Познакомься. Господин Кольцов. Финансово- промышленная группа "Союз". Тюмень. - Очень приятно, - промурлыкала Милена и протянула, словно для поцелуя, узкую руку, унизанную перстнями. - Взаимно, - ответил Кольцов, но руку целовать не стал, а деликатно задержал ее пальцы в своих. - Возможно, ваш коллега Лозовский обидится, но "Российский курьер" я начинаю читать не с его статей, а с ваших аналитических обзоров. - С моих аналитических обзоров? - слегка озадачилась Милена. - Это не комплимент, - уверил Кольцов. - Это сущая правда. Никогда бы не подумал, что их автор - такая изысканная дама. Мне очень хотелось бы получить ваш автограф. Скажем, на салфетке ресторана "Прага", - продемонстрировал он неожиданное для провинциала умение обращаться с изысканными столичными штучками. - Как вы на это? - "Прага" - отстой. Лучше "Голден-Палас", - быстро сориентировалась Милена, одаряя Кольцова поощряющей улыбкой и как бы признавая его своим, человеком ее круга. При этом она скользнула по Лозовскому недовольным взглядом, словно недоумевая, почему он здесь стоит и вообще кто он такой. - Прекрасно, пусть будет "Голден-Палас". Эту салфетку я покажу друзьям в Тюмени. Иначе они не поверят, что я знаком с Региной Смирновой, - галантно проговорил Кольцов и наконец- то склонился к ее руке, завершая умело растянутый во времени жест. - С Региной Смирновой? - переспросила Милена. - Говнюк! - бросила она Лозовскому, гневно выдернула руку и поспешила к лифту, оскорбленно цокая каблучками по мраморному полу фойе. Кольцов с неумением посмотрел ей вслед: - Не понял. - Вы сказали, что не представляете себе Регину Смирнову, - с невинным видом пояснил Лозовский. - Так вот, она совсем- совсем не такая. - А кто эта дама? - Милена Броневая, рубрика "Светская жизнь". - Однако. Я смотрю, вы не упускаете случая повеселиться, - холодновато констатировал Кольцов. - Не хотите спросить, что привело меня в "Российский курьер"? - Догадываюсь. Вы принесли опровержение на интервью генерала Морозова. Замечательно. Опровержения - это наш самый любимый жанр, - сообщил Лозовский, исподволь разглядывая нефтебарона и отмечая какую-то странную малоподвижность его лица. - В письме Попову вы написали, что "Союзу" принадлежит контрольный пакет акций компании "Нюда- нефть". Назначение генеральным директором компании Бориса Федоровича Христича - это была ваша инициатива? - Да. Вы его знаете? - Я много о нем слышал, - ушел Лозовский от прямого ответа, не имея никакого желания посвящать нефтебарона в непростую и нехорошо закончившуюся историю своего знакомства с Христичем. - Против него возбуждено уголовное дело за уклонение от уплаты налогов. Вам об этом известно? - Разумеется. - Получается, что его подставили, - заметил Лозовский, употребив неопределенную форму, хотя так и тянуло сказать "вы". - Уладим. - Володя, автограф, - попросила дежурная, терпеливо ожидавшая паузы в разговоре. Лозовский подписал заявку и кивнул Кольцову: - Желаю успеха. - Уверен, что мы с вами еще встретимся, - любезно проговорил Кольцов. - И, возможно, не раз. Он улыбнулся, но как бы одними губами. И вновь Лозовскому почудилось в его лице что-то серое, мохнатое. Волчье. Будет подлянка. Обязательно будет. Лозовский уже не сомневался в этом. И было странное ощущение, что проистечет она от Кольцова. IV Отдел журналистских расследований "Российского курьера" располагался на четвертом этаже бывшей "Правды", но не в кабинете, а в торце коридора, отгороженном от остального пространства стеклянной стеной. Благодаря этой нехитрой реконструкции, вызванной тем, что половину кабинетов Броверман сдавал в аренду южно-корейской фирме, торгующей видеотехникой, образовалось вытянутое в длину, но довольно просторное помещение - "загон", как называли его в редакции. В загоне шипела кофеварка, запах хорошего кофе перемешивался с сигаретным дымом. Все сотрудники отдела уже сидели за своими столами. Их было двое: экономический обозреватель Регина Смирнова и корреспондент Павел Тюрин. Как и полтора с лишним десятка лет назад, когда Лозовский с ним познакомился, Тюрин подписывал свои материалы псевдонимом Майоров, хотя из МВД ушел в отставку в чине полковника. Потом несколько лет был начальником службы экономической безопасности крупного банка, очень хорошо зарабатывал. Но в конце концов, не в силах совладать со страстью к писанию, прибился к "Российскому курьеру". Как и раньше, каждая статья давалась ему мучительно трудно, он переделывал материалы по много раз. И нередко, когда поджимали сроки, Лозовский переписывал их сам. Но по части добывания и проверки информации Тюрин был незаменим. За долгие годы службы сначала в ОБХСС, а потом в ГУБЭП он оброс огромным количеством знакомых, всех знал и все знали его. Регине Смирновой было двадцать семь лет. Она была дочерью генерала, военного атташе посольства России в Великобритании, с отличием окончила экономический факультет МГУ, затем Высшую школу менеджмента в Лондоне. Лозовский познакомился с ней, когда она работала экспертом Московской фондовой биржи, и переманил в "Российский курьер". Рыжеватая, небольшого росточка, с фигурой подростка, она одевалась, как тургеневские барышни: серые блузки с оборками и рюшечками, длинные юбки, которые ей совершенно не шли. Так что Лозовский нисколько не погрешил против истины, сказав нефтебарону, что Регина Смирнова совсем-совсем не такая, как Милена Броневая. Но при внешней жантильности и вздорном, по-бабьи скандальном характере ум у Регины был холодный, мужской и перо тоже мужское, твердое. Все деловые люди, как и Кольцов, начинали читать "Российский курьер" с ее аналитических обзоров. Недостатком Регины, который обернулся для отдела достоинством, было то, что она курила. Сигарета "Ротманс" все время тлела в пепельнице возле компьютерной клавиатуры. Ни Лозовский, ни Тюрин не курили, но притерпелись и не протестовали, когда к ним заходили из других отделов выкурить сигаретку, поболтать и выпить кофе из постоянно действующей кофеварки "эспрессо". Постепенно отдел расследований превратился в клуб, где обсуждались все новости. Сдав в секретариат свои статьи, в загон заглядывали нештатники, как по старой памяти назвали независимых журналистов, на свой страх и риск выискивавших острые темы, а потом продававших материалы тому, кто больше заплатит. Народ был тертый, информированный. В трепе обо всем и обо всех, нередко за бутылкой виски или хорошего коньяка, купленных с гонорара, иногда всплывали серьезные темы, они становились поводом для публикаций, которые создали "Курьеру" репутацию издания, авторы которого всегда знают, о чем пишут. Но сейчас, перед летучкой, в загоне были только Регина и Тюрин. На столе перед Тюриным лежал последний номер "Российского курьера", раскрытый на интервью заместителя начальника налоговой полиции генерала Морозова под крупной "шапкой" "Пора выходить из тени". Регина нервно курила. Лозовский понял, что своим появлением он прервал какой-то напряженный и, судя по всему, неприятный разговор. Он сунул дубленку в шкаф рядом с шубкой Регины и темно-синим, похожим на милицейскую шинель, пальто Тюрина, пригладил ладонями волосы и немного постоял у окна, глядя на мутные в снеговой пелене очертания домов и пытаясь сообразить, почему никак не оставляет его предчувствие опасности, с каким идешь по незнакомой деревенской улице и ждешь, что вот-вот выскочит сорвавшаяся с цепи псина и вцепится тебе в загривок. Потом подсел к столу Регины и попросил: - Региночка, детка, посмотри на меня. Она посмотрела - хмуро, неприязненно: - Ну? - Лисичка. Хитрая, но вроде не злая. Если ее специально не злить, - оговорился Лозовский. - А я? - полюбопытствовал Тюрин. - Лысый барсук. Заглянула Фаина, секретарша редакции, высокомерная от приближенности к начальству, как это у них, секретарш, заведено. Предупредила, не входя в загон: - Летучка задерживается, у Альберта Николаевича очень важный посетитель. - А кто она? - спросила Регина. - Крыса! - Шеф, у тебя сегодня мизантропическое настроение. - Немного есть, - согласился Лозовский. - Сейчас мы тебя развеселим, - пообещала Регина не предвещающим ничего хорошего тоном. - Начни, Петрович. Ты первый сунулся в это дело. - Куда я совался? Никуда я не совался, - запротестовал Тюрин. - Я выполнял задание шефа. - Какое здание? - не понял Лозовский. - Ты сказал, что интервью Морозова смахивает на джинсу. Я понял это так, что ты хотел бы разобраться, что к чему. Или я неправильно понял? - Правильно, Петрович. Ты правильно все понял. На редакционном жаргоне джинсой называли скрытую рекламу и черный пиар. Несмотря на то, что это было запрещено законом о средствах массовой информации и осуждалось Союзом журналистов, было немало изданий, и очень известных, которые занимались джинсой почти открыто и даже поощряли своих журналистов к поиску заказчиков. Автору статьи оставляли до пятнадцати процентов валютной наличности, которой расплачивались за джинсу, а все остальное шло в "черную кассу" редакции - в так называемый рептильный фонд. Рептильный фонд существовал и в "Российском курьере". Образовывался он из "нала" рекламодателей, из аренды и других источников, известных лишь Броверману. Среди этих источников была реклама по бартеру, благодаря которой в кабинетах "Курьера" стояли хорошие компьютеры, у всех журналистов были мобильные телефоны, а редакционные дамы красовались в одежде от дорогих фирм. Броверман же рептильным фондом распоряжался. Как и во всех изданиях, из него давали взятки чиновникам, от которых зависело создание для еженедельника режима наибольшего финансового благоприятствования, но основная часть шла на зарплату и на гонорары штатных и нештатных корреспондентов. По ведомости рядовые сотрудники "Курьера" получали по пять тысяч рублей в месяц, в действительности по пятьсот долларов. Зарплата редакторов отделов и ведущих обозревателей составляла семь тысяч, а в конвертах, которые каждый месяц в день получки раздавал Броверман, лежало по семьсот - восемьсот "зеленых". Точно так же за статью официально платили по триста рублей, а на самом деле до трехсот и даже до пятисот долларов, когда материал того стоил. Если же материал попадал в струю и способствовал принятию в Госдуме желательных для кого-то законов или препятствовал продвижению законов нежелательных, в рептильный фонд "Курьера" шел серьезный откат, и гонорары повышались до размеров, которых никто, кроме Бровермана, не знал. Джинса как средство пополнения "черной кассы" "Российского курьера" была категорически запрещена с самого начала - еще в пору создания "Курьера", когда в молодой демократической России были живы иллюзии о возможности журналистской независимости и неподкупности. Потом джинсой брезговали по инерции, с какой старая дева, упустившая свое время, отвергает непристойные предложения. И оказалось, что эта позиция очень эффективна экономически. То, что публикации "Российского курьера" никогда не были заведомо заказными, способствовало укреплению репутации еженедельника как издания объективного и позволяло удерживать высокий рейтинг. Если джинсой соблазнялись сами журналисты и были уличены, следовал немедленный приказ об увольнении. Каждый случай джинсы бурно обсуждался в редакции, вызывал негодование, но было у Лозовского подозрение, что негодование это примерно такое же, с каким добропорядочные дамы клеймят женщин легкого поведения, сами же втайне им завидуют. Единственным, в чьей искренности Лозовский не сомневался, был Тюрин. Ему очень нравилось быть своим среди профессиональных журналистов - людей со всеми человеческими слабостями, но в то же время существ особенных, знающих много слов и умеющих эти слова сопрягать так, что получались пусть не стихи, но все же не рапорт и не протокол. После двадцати лет милицейской службы в обстановке постоянной напряженности и взаимной подозрительности и после работы в банке, где тоже не расслабишься, Тюрин чувствовал себя так, словно бы наконец-то нашел свой дом. Джинсу он воспринимал как предательство, очень расстраивался, но в своем осуждении был непреклонен и никаких компромиссов не признавал. Регина Смирнова тоже резко порицала джинсу, но по причинам не морально-этическим, а сугубо материальным. Она была своим человеком на бирже, ее аналитические обзоры предопределяли рыночные ожидания и влияли на колебания курсов акций. Хотя влияние это было в процентном отношении ничтожным, оно позволяло ей и связанными с ней брокерам вести некрупную, но гарантированно выигрышную биржевую игру, благодаря чему она зарабатывала много больше, чем ее отец-дипломат. Поэтому к репутации "Российского курьера" как издания независимого она относилась очень ревниво. Говоря о том, что интервью генерала Морозова, которое он дал корреспонденту "Курьера" Стасу Шинкареву, смахивает на джинсу, Лозовский имел в виду рекламный характер интервью. Заместитель начальника налоговой полиции не пожалел красок, расписывая успехи своего ведомства. За девять месяцев в бюджет было возвращено в три раза больше средств, чем за весь прошлый год. У Лозовского, однако, и мысли не было подозревать Шинкарева в том, что тот получил за интервью бабки. Налоговики не дают взяток. Но у Тюрина был особый нюх на финансовые махинации. - Значит, так, - приступил он к обстоятельному, судя по выражению его лица, рассказу. - Заехал я днями на Маросейку, в налоговую полицию. К Морозову. Он начинал у меня лейтенантом еще в ОБХСС. Привез я ему, значит, номер "Курьера", прямо из типографии, тепленький, похвалил интервью, то да се. Он мне всегда рад, есть перед кем погордиться. И вот что между делом выяснилось... - Между делом? - уточнил Лозовский. - Ну да. Не мог же я прямо сказать, зачем пришел. А пришел я узнать насчет "Нюда-нефти". Про которую пришло опровержение от Кольцова. - Понял. Дальше. - Меня что озадачило? Дело-то, если вдуматься, пустяковое. Шесть дней просрочки не криминал. С чего вдруг Морозов взъелся на эту "Нюду"? И оказалось, что он понятия не имел ни о какой "Нюда-нефти", а рассказал ему о ней сам Стас. И вставил в интервью. - Минутку, - перебил Лозовский. - Значит, генерал Морозов не знал, что "Нюда-нефть" просрочила платеж, а корреспондент "Российского курьера" Стас Шинкарев знал? - Выходит, так. - Откуда? - Хороший вопрос. - Продолжай. - Ну, а Морозову что? Ему на руку: полтора миллиона долларов возвращено в казну - лишняя галочка. У них это дело как поставлено? Берут на заметку какую-нибудь крупную фирму и ждут, когда она просрочит платеж. Тут же заводят уголовное дело по 199-й статье. А она составлена хитро: "Уклонение от уплаты налогов путем включения в бухгалтерские документы заведомо искаженных данных о доходах и расходах, либо иным способом". Вот за это "либо иным способом" и цепляются. А что такое иной способ? Да все. И светит по этой статье от двух до семи лет. Фирма, само собой, деньги сразу перечисляет, они считаются возвращенными в бюджет героическими усилиями ФСНП. Фирмач подписывает заявление с покаянием, и дело закрывают по 7-й статье УПК: преступление совершено впервые и при "деятельном раскаянии". Отсюда и все их успехи. - А если фирмач не подписывает заявления? - Глупый вопрос, Володя. Права качать - не сапоги тачать. Себе дороже. Это уже все очень хорошо поняли. Налоговики называют это "сыграть в "семерочку". - Стоп, - прервал Лозовский. - Вот об этом и будет твой следующий материал. Заголовок: "Игра в "семерочку". Подзаголовок: "Выходи из тени и спи спокойно. На нарах". Врезка: "За девять месяцев текущего года ФСНП перечислила в бюджет втрое больше средств, чем за весь предыдущий год. О маленьких хитростях налоговых полицейских рассказывает наш корреспондент Павел Майоров". Мы им эту "Нюду-нефть" в глотку засунем! - С чего это ты завелся? - удивилась Регина. - Из-за Христича, - неохотно объяснил Лозовский. - Когда-то я напечатал большую статью в "Известиях" в его защиту. Он работал на Самотлоре начальником управления и не давал открывать задвижки скважин на полную: обводняются горизонты, месторождения губятся. Обком начал его гнобить, "Известия" решили вмешаться. - Помогло? - От Христича отстали, навалились на других. И Самотлор все-таки загубили. Потом и его убрали. Назначили директором научно-исследовательского института. Чтобы не мешал. Я с ним познакомился, когда снимал документальный фильм "Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет". - Как?! - ахнула Регина и звонко, по-девчоночьи, расхохоталась. - Я не могу! Лозовский! Ты занимался такой фигней?! - Соплюшка. Тебя бы в то время, я бы посмотрел, чем бы ты занималась. Вот чем: писала бы диссертацию об экономическом загнивании капитализма. Дальше, Петрович. - У меня все. Твой ход, лисичка. - С этой "Нюда-нефтью" все не так-то просто, - сразу став серьезной, начала Регина. - На нефтяном рынке сейчас два очень агрессивных игрока. Первый - компания "Сиб-ойл", она прибирает к рукам тюменский север. Второй - группа Кольцова "Союз". Теперь о конкретике. В письме Кольцова я сразу обратила внимание на одну цифру. Ты понял, на какую? - Снижение курса акций "Нюда-нефти" на девять и восемь десятых процента уменьшило капитализацию компании на сорок миллионов долларов. Значит, все компанию Кольцов оценивает без малого в полмиллиарда. Регина снисходительно усмехнулась: - Это ему хочется так думать. Цифра не проверяется. Настоящую цену показывают только торги. Нет, я обратила внимание на другую цифру. А вот она проверяется: за третий квартал "Нюда-нефть" перечислила в бюджет полтора миллиона долларов налогов. - Это много? - спросил Лозовский, который, как и большинство журналистов, знал все, но не точно. - Фишка не в том, много это или немного. Это немного, если сравнить с тем, сколько платят "Юкос" или та же "Сиб-ойл". По тюменским меркам "Нюда-нефть" компания небольшая. Но. Я посмотрела технические характеристики нефтяных полей "Нюды" и посчитала, сколько у них там скважин. Только не спрашивай, как я это сделала. - Ты залезла в их базу данных. - На нетактичные замечания не отвечаю. Так вот, коротко, чтобы не перегружать твою голову цифрами: каждая скважина "Нюды" дает почти в три раза больше нефти, чем в среднем по всей Тюмени. В три! Прочувствовал? И это, заметь себе, на том самом Самотлоре, который, как ты верно сказал, был практически полностью загублен еще в восьмидесятые годы. - В три раза? - усомнился Лозовский. - Ты правильно посчитала? - Шеф, обижаешь. Я умею считать. Как этого добились - не знаю. Но это - факт. Какой напрашивается вывод? - Интервью Морозова - слив. Цель: сбить цену акций "Нюда-нефти" и скупить их. Просматривается и заказчик: "Сиб-ойл". Значит, Стас Шинкарев работает на "Сиб-ойл". Вот сучонок! - Теперь ты понял, почему Кольцов так настаивает на опровержении? - заключила Регина. - Как только оно будет опубликовано, все начнут быстро считать. И насчитают то же, что и я. Что за этим последует? Акции "Нюды" рванут вверх. - Пролетит Кольцов с этим делом, - уверенно предположил Тюрин. - Попов не опубликует опровержения. Ему это, как серпом... Я хотел сказать, он этого очень не любит. - Как попросить, - не согласился Лозовский. - Может опубликовать. Кольцов попросит. А он умеет просить. Но меня сейчас занимает другое. Если мы такие сравнительно умные, почему мы такие сравнительно бедные? Попросту говоря, что со всего этого можем поиметь мы? - Мы - это кто? - спросил Тюрин. - Во-первых, мы - это мы. Во-вторых, мы - это "Российский курьер". А в-третьих, мы - это демократическая Россия. - И нас на подвиг зовет комсомольский билет, - ухмыльнулась Регина. - Ну и молодежь пошла! - сокрушенно покачал головой Лозовский. - А, Петрович? Ничего святого! - Мало святого, мало, - подтвердил Тюрин. - Не построят они капитализма. Из коридора послышался шум, всунулась Фаина: - Летучка, господа, быстренько собираемся, не заставляем себя ждать! Лозовский посмотрел на часы. Беседа президента ОАО "Союз" и главного редактора "Российского курьера" продолжалась сорок минут. За это время можно о многом договориться. Договорились или не договорились? А если договорились, о чем? Это будет понятно по тому, как пойдет обсуждение номера. Понять это было важно, потому что любая серьезная договоренность тюменского нефтебарона с Поповым усиливала позиции Попова в той незаметной для постороннего взгляда борьбе, которая постоянно идет в любом редакционном коллективе и обостряется во время кризисов. До открытого мордобоя с поножовщиной в "Российском курьере" не дошло, но ситуация была напряжена до такой степени, что любая мелочь могла вызвать разрушительную войну, в которой никогда не бывает победителей, а бывают лишь побежденные. Как в семейных распрях прежде всего страдают дети, ради которых и существует семья, так и в редакционных войнах интересы издания становятся первой жертвой столкновения противоборствующих группировок. Одну из таких группировок в "Российском курьере" возглавлял Попов. В нее входили журналисты, которых он привел с собой после назначения главным редактором, и те из сотрудников "Курьера", жизненный опыт которых подсказывал им, что начальство не проигрывает никогда. Лидером противостоящей стороны был Лозовский. V Как и все, что происходило в России в постсоветские времена, еженедельник "Российский курьер" возник с результате случайного стечения обстоятельств, никак не связанных между собой. Тот мелкий житейский факт, что в пору своей недолгой стажировки в "Правде" Лозовский съездил в ФРГ, и такая же мелкая житейская мелочь, что его записали в льготную очередь на "Жигули" "ВАЗ-2107", при нормальном течении жизни существовали бы сами по себе, а коммерческие инициативы экономиста Московского горкома комсомола Саввы Бровермана - сами по себе. Но как в мутном потоке вешних вод все перемешивается и сочетается несочетаемое, так же слепились пути Лозовского и Бровермана, а мелкие житейские обстоятельства обоих, совместившись, обрели значение воистину судьбоносное. Про поездку в ФРГ Лозовский вспоминал с удовольствием, а про очередь на "Жигули" и думать забыл. И чрезвычайно удивился, когда вдруг получил открытку из техцентра на Варшавке. Его извещали, что в течение месяца ему нужно внести в кассу техцентра восемь тысяч четыреста двадцать шесть рублей и стать счастливым обладателем "семерки". Открытка пришла как раз в тот момент, когда Лозовский сидел на нулях, поэтому он воспринял ее с горькой иронией, как насмешку судьбы. В этом смысле он и упомянул о ней в пивбаре Центрального дома журналиста, куда завернул выпить кружку пильзенского и одолжить у кого-нибудь рублей тридцать - сорок до гонорара. Случившийся при разговоре Броверман неожиданно занервничал, вытащил Лозовского из-за столика и отвел в дальний темный угол фойе. - Что ты сделал с открыткой? - ужасным голосом спросил он. - Да ничего, где-то валяется. А в чем дело? - Давно валяется? - Недели две. - Где открытка? - Дома. - Поехали! Броверман забрал открытку, через день заехал за Лозовским на такси и отвез его на Варшавку, где взял на себя роль гида при ничего не понимающем иностранце: водил от окна к окну, показывал, где что написать и где расписаться. Часа через два им выкатили белоснежную, сверкающую лаком "семерку". Знающие люди уже объяснили Лозовскому, что новая "семерка" на черном рынке уходит за три номинала. Активность Савика получила исчерпывающее объяснение. Лозовский ничего не имел против. Занять восемь с половиной тысяч у нищей журналистской братии и самому провернуть эту операцию было для него делом совершенно нереальным, пусть человек попользуется. Накроет в ЦДЖ стол с хорошим коньяком и филе по-суворовски - и спасибо. Но Броверман ни единым словом не обмолвился о ЦДЖ. Сел в "семерку", сказал "Позвоню" и укатил, оставив Лозовского возле техцентра в полном и довольно тягостном недоумении, усугубленном тем, что в кармане у него была только мелочь, которой едва хватило на троллейбус, метро и автобус, чтобы добраться до дома. Савик позвонил через несколько дней: - Ты что хочешь - тачку или бабки? Лозовский в энергичных выражениях объяснил, чего он от Бровермана хочет, и бросил трубку. И был потрясен, когда спустя некоторое время Савик подогнал к его дому красную "копейку", не новую, но с виду вполне приличную, и королевским жестом бросил на капот техпаспорт, выписанный на имя Лозовского: - Владей! Несложный расчет показывал, что королевский жест Бровермана был не таким уж и королевским. Шестилетняя "копейка" стоила тысячи четыре, а на "семерке" Савик наварил штук пятнадцать - шестнадцать. И все же его поступок поразил Лозовского в самое сердце. - Савик, я о тебе неправильно думал, - искренне покаялся он. - Ты обо мне правильно думал, - ответил Броверман. - Но кинуть тебя - это все равно что отнять копеечку у юродивого. Извини, старина, ты хороший журналист, но лох. Пишешь о жизни, а в жизни ничего не понимаешь. Врубайся. Не врубишься - пропадешь. Времена наступают крутые. Крутые наступают времена, очень крутые! Исполнив арию Кассандры, Броверман исчез. О нем напоминала лишь машина, решившая для Лозовского самую трудную творческую проблему журналистов, работающих на вольных хлебах: у кого перехватить тридцатку на неделю-другую. Когда поджимало, он садился в "копейку", заливал полный бак бензина, запасался бутербродами и термосом крепкого черного кофе и всю ночь колесил по Москве, сшибая рубли, трешки и пятерки с припозднившихся пассажиров, получая удовольствие и от быстрой езды по пустым улицам, и от ловли удачи, и от невольной подключенности к жизни других людей. И даже когда его остроумно динамили, он матерился, но не злобился, а искренне восхищался народной изобретательностью. Однажды солидного вида клиент ушел за деньгами, а в залог оставил литровую бутылку польской водки "Выборова", в которой оказалась вода. А в другой раз залогом стали два хиповатых парня с Пушки, которые, как выяснилось, познакомились с клиентом полчаса назад и приняли приглашение поехать к нему на флэт и послушать новые диски. Ну как тут не преисполниться, как от всего талантливого, жизненного оптимизма! К утру набирался полтинник, а иногда и больше, как повезет. Броверман не возникал. До Лозовского доходили слухи, что Савик занимается видеобизнесом под крышей Московского горкома комсомола. Видеосалоны возникали на каждом углу, бизнес, судя по всему, шел успешно, из чего Лозовский сделал вывод, что московские комсомольцы умело врубились в новые времена. Новое схождение жизненных траекторий Лозовского и Бровермана произошло, когда мрачное пророчество Савика начало сбываться с неотвратимостью весеннего половодья, вздымающего всю грязь, которая таилась под снегом. Как и в прошлый раз, оно было вызвано чистой случайностью - тем банальным житейским обстоятельством, что московские комсомольцы выперли Бровермана из видеобизнеса. Как подозревал Лозовский - за то, что Броверман очень не любил отдавать бабки и выручкой старался не делиться. Савик купил за бесценок пустующий ангар на окраине подмосковного поселка и решил организовать в нем техцентр по ремонту "Жигулей" - услуга по тем временам дефицитнейшая. Но жители, прослышав про его планы, взбунтовались. Им было вполне достаточно вони с местной птицефабрики, дышать еще и выхлопными газами от техцентра они решительно не желали. Несмотря на хорошо оплаченную благожелательность районных властей, идею техцентра похоронили. Тут какому-то полиграфическому кооперативу понадобился склад для хранения бумаги. Против склада общественность ничего возразить не смогла. В ангар завезли несколько вагонов бумаги, Савик был очень доволен тем, что с выгодой приспособил ангар к делу. Но месяца через три за аренду платить перестали. Броверман кинулся к хозяину кооператива, но кооператив распался, а хозяин исчез. То ли сбежал, то ли посадили, а может быть и вообще убили. Пятьдесят тонн газетной бумаги Сыктывкарского ЦБК остались без хозяина. Хозяином стал Савик. Каким образом, Лозовский так и не узнал, но все документы были в полном порядке. Бумагу, свалившуюся на него, как манна небесная, Савик решил употребить на издание какой-нибудь ходовой книги и приехал к Лозовскому за советом, на какой книге остановить выбор, чтобы на ней хорошо наварить. Лозовский идею книгоиздания не одобрил. В этом деле ни у него, ни у Савика никакого опыта не было. Он предложил другое дело, знакомое: издавать газету. Но не просто газету, а газету бесплатных объявлений. Такую газету, "Zweite Hand", "Вторые руки", Лозовский видел во время поездки по ФРГ во Франкфурте-на-Майне, и она очень ему понравилась. Слово "бесплатный" не вызвало у Бровермана энтузиазма, но Лозовский разъяснил: - Частные объявления бесплатные, но коммерческие и реклама очень даже платные. Второй момент. "Frankfurter Beobachter" стоит две марки, а такого же объема "Zweite Hand" - шесть марок. И в киосках не залеживается. - Думаешь, будет много объявлений? - Завалят! Пол Москвы сидит на телефонах и занимается продажей и перепродажей. А работа, услуги, частные уроки? А машины, собаки, ремонт квартир? - Обмен квартир! Вот чем завалят. Решено, делаем "Zweite Hand". Ты берешь на себя редакцию, я остальное. Бабки пилим пополам: семьдесят процентов мне, тридцать тебе. - Это ты называешь пополам? - удивился Лозовский. - Володя, имей совесть! Я же вкладываюсь. А сколько уйдет на подмазки? - Это ты сказал "пилим пополам". Я тебя за язык не тянул. Ладно, Савик, не мучайся. Считай, что идею я тебе подарил. Если выгорит, поставишь бутылку. В газетном деле Броверман не понимал ничего, поэтому сделал встречное предложение: - Давай так. Сначала - семьдесят на тридцать. Когда свои бабки отобью, пополам. Это будет по-божески. Мы заключим с тобой договор, все как положено. - Нет, Савик, - решительно отказался Лозовский. - Никакого договора я с тобой заключать не буду. Потому что если ты захочешь меня кинуть, все равно кинешь. - Очень трудно иметь с тобой дело, - вздохнул Броверман. - Умеешь ты обезоружить партнера. Ладно, договорились. Следующие месяцы Лозовский позже вспоминал, как страшный сон. В день у него случалось по десять деловых встреч с людьми, о существовании которых он не подозревал, но без которых было не обойтись. Он вел предварительные переговоры, рыхлил почву, потом приезжал Броверман с портфелем "деревянных" и почву удобрял. Газету зарегистрировали, через знакомого в московской мэрии Лозовский добился налоговых послаблений, а через другого знакомого в Комитете по поддержке предпринимательства умудрился, к великому своему изумлению, получить довольно приличный беспроцентный кредит на пять лет. Кредит немедленно обналичили и конвертировали в доллары. Это была такая же манна небесная, как и бумага Бровермана: рубль тощал на глазах, через пять лет возвращать будет практически нечего. Броверман тем временем взял в долю директора ведомственной типографии. Там же, в типографии, разместилась редакция газеты, которую назвали "Посредник". Первый номер "Посредника", на восьми полосах формата А-3, выпустили тиражом в пять тысяч экземпляров. Тираж Лозовский и Броверман развозили на своих машинах по газетным киоскам и отдавали по рублю. Брали не очень охотно, по десять экземпляров для пробы, потом стали брать по пачке, по две, по четыре. Когда "Посредник" дошел в рознице до пятерки, Броверман поднял отпускную цену до двух, а потом до трех рублей. Пошла первая прибыль. Через полгода газета распухла до шестнадцати полос, стала еженедельной, а тираж подскочил до шестидесяти тысяч и продолжал расти. Пришла реклама, а с ней серьезный "нал". Прибыль стала настолько ощутимой, что Лозовский купил однокомнатную квартиру в блочном доме в Кузьминках и сменил старую "копейку" на подвернувшийся по случаю почти новый "Мерседес-280 SL" цвета светлый металлик, с автоматической коробкой передач, с мощным шестицилиндровым движком. Правильнее было сделать наоборот: квартиру купить получше, а машину поскромнее. Но "мерседес" был так хорош, что Лозовский не устоял. Он мог себе это позволить. За газетой уже приезжали сами торговцы, возле типографии с вечера выстраивались длинные автомобильные очереди. "Посредник" прочно занял пустовавшую нишу и полностью забивал новорожденную "Из руки в руки", которую издавал международный концерн, выпускавший газеты бесплатных объявлений по всему миру. Через некоторое время на Лозовского вышел один из создателей Московской товарно-сырьевой биржи и предложил финансировать информационный бюллетень, который будет рассылаться по России и республикам еще существовавшего СССР. Новое издание назвали "Российский биржевой курьер". С утра до вечера пропадая в редакции "Посредника" и мотаясь по Москве и столицам союзных республик по делам "Курьера", требовавшего энергичной раскрутки, Лозовский воспринял обретение своей, отдельной квартиры, о которой столько мечтал, и покупку "мерседеса", о чем даже мечтать не смел, не то чтобы совсем равнодушно, но и без того восторга и душевного ликования, какого заслуживали эти события. Он просто отметил, что жизнь стала гораздо удобнее: машина не ломалась, гаишники не цеплялись, а дома не доставала назойливой опекой квартирная хозяйка, которая вышла на пенсию и стала поддавать. Теперь было куда приводить в любое время приятельниц, тоже очень удобно. А чтобы они не раскатывали губу и не строили насчет него серьезных жизненных планов, Лозовский говорил, что квартиру снимает, а "мерседес" вообще не его, а от фирмы. Свой переход на качественно новый материальный уровень, еще совсем недавно казавшийся недосягаемым, он воспринял так, как спортсмен-велосипедист в многодневном марафоне с удовлетворением фиксирует в сознании рекордное время на промежуточных этапах гонки, но всем своим существом устремлен вперед, к финишу. Что это за финиш, он не очень четко себе представлял, но твердо знал, что он есть, и тогда можно будет расслабиться и кайфовать на лаврах. А иначе какой смысл во всей этой выматывающей, но очень азартной гонке? И тут, как куча говна, вываленная на трассу, случился августовский путч 91-го года. У Лозовского было такое чувство, будто его отходили по физиономии вонючей половой тряпкой. За главного гэкачеписта Янаева в бытность того председателем Комитета молодежных организаций СССР Лозовский однажды писал статью к фестивалю молодежи и студентов, и воспоминание об этом знакомстве всегда вызывало у него чувство омерзения. И этот ублюдок будет теперь командовать?! Эти ублюдки будут снова диктовать мне, как жить?! Несмотря на яростное сопротивление Бровермана, Лозовский снял из "Посредника" и "Курьера" все объявления, выпустил три номера в поддержку Ельцина и бесплатно отдал их в распространение. Савик рвал на себе жидкие волосы и орал, что Лозовский своими политическими играми их разорит. Но орал зря. Победившие демократы не забыли бескорыстно оказанной им поддержки. На "Посредник" и "Курьер" пролился дождь благодеяний в виде освобождения от налогов, передачи в долгосрочную и практически бесплатную аренду двух десятков киосков "Союзпечати" и беспроцентных кредитов. А президент Ельцин в письменном виде выразил благодарность редакционному коллективу и его руководителям господину Броверману и господину Лозовскому. Под это дело, размахивая благодарностью Ельцина, как революционный комиссар мандатом ВЧК, Броверман нахально внедрился в здание "Правды" и перевел печатание газет из ведомственной типографии, мощностей которой уже не хватало, в типографию "Правды". Она еще оставалась государственной, поэтому тарифы для "Посредника" и "Курьера" были самыми что ни на есть льготными. Тем временем неуспех газеты "Из рук в руки" начал серьезно беспокоить владельцев концерна. Не помогали ни цветная печать, ни явно демпинговая цена. "Посредник" глушил "Из рук в руки", как взрослая ель глушит своей тенью подлесок. И тогда Броверману и Лозовскому было сделано серьезное предложение. За то, чтобы "Посредник" закрылся и передал концерну свою базу данных, рекламодателей и сеть распространения, Броверману и Лозовскому предложили по три процента акций "Из рук в руки" и триста тысяч долларов наличными - по сто пятьдесят на нос. К тому времени Лозовскому вконец осточертела административная суетня, которой он был вынужден заниматься. Его гораздо больше привлекала идея превращения "Российского биржевого курьера" из информационного издания в общественно-политическое. Как биржевой бюллетень "Курьер" себя исчерпал из-за быстрого внедрения компьютерных технологий, а просто прекращать издание было неразумно: "Курьер" знали, охотно подписывались на него, давали рекламу. Дело тянулось, так как у Лозовского не было времени заняться этим вплотную. Поэтому предложение продать "Посредник" его обрадовало. Но Броверман уперся. Он вообще не хотел уходить из этого прибыльного и перспективного бизнеса и заломил свою цену, чтобы сразу отпугнуть покупателей: по пятнадцать процентов акций "Из рук в руки" и "лимон" налом. Представитель концерна согласился на четыреста тысяч долларов и дал понять, что у каждого вопроса есть своя цена, и проблема может быть решена иным способом, прибегать к которому не хотелось бы. Броверман сразу все понял, выторговал еще по одному проценту акций "Из рук в руки" и сдался. В январе 1994 года вышел первый номер "Российского курьера", учрежденного Броверманом, Лозовским и Союзом предпринимателей. Союз получил двадцать пять процентов акций, Броверман и Лозовский - блокирующие пакеты, по двадцать пять процентов плюс одна акция. Оставшиеся двадцать пять процентов минус две акции решено было сделать собственностью редакционного коллектива с тем, чтобы материально - дивидендами по итогам года - заинтересовать в общем успехе издания всех журналистов, людей тщеславных и склонных тянуть одеяло на себя. Генеральным директором "Курьера" стал Броверман, а Лозовский от должности главного редактора после некоторых раздумий все-таки отказался, объяснив это тем, что во главе еженедельника должна стоять фигура общественно значимая, знаковая, а он такой фигурой не является. Как и любой журналист, он был не лишен честолюбия, но хотел реализоваться и прославиться, если повезет, как журналист, а не как политический деятель, кем по определению является главный редактор. Он давно уже тосковал о свободном образе жизни, его ужасала перспектива каждый день ездить на работу и тащить на своем горбу сизифов камень редакционной текучки. Поэтому на должность главного редактора пригласили известного демократа, экономиста-теоретика, идеолога рыночной экономики. "Российский курьер" задумывался, как газета для деловых людей, которые хотят быть в курсе всего, но у которых нет времени сидеть у телевизора и просматривать десятки газет. Идея оказалась удачной. Начав с тиража в десять тысяч экземпляров, к 98-му году "Российский курьер" уже перевалил за сто тысяч и продолжал набирать подписную массу по мере того, как в обществе нарастала прослойка деловых людей. Август 1998 года от этого благополучия не оставил и следа. Он сразу же выявил первую стратегическую ошибку, которые допустили отцы-основатели. Главный редактор, идеолог рыночной экономики, в рыночной экономике разбирался только теоретически, а всеми финансами "Курьера" единолично распоряжался Броверман, что и загнало издание в глубокую финансовую пропасть после дефолта. Второй стратегической ошибкой, как выяснилось, был выбор Союза предпринимателей в качестве соучредителя. После неудачных для Союза думских выборов предприниматели потеряли интерес к "Курьеру" и финансировать еженедельник отказались. Чтобы продолжать выпуск "Курьера", пришлось взять в коммерческом банке кредит в триста тысяч долларов под залог пакета акций журналистского коллектива. Это помогло пережить самое трудное время, когда многие издания сокращали объем, а то и вовсе закрывались, журналистов увольняли или отправляли в неоплачиваемые отпуска. В жизни люди симулируют болезнь, в бизнесе и в политике выгоднее симулировать здоровье. На фоне всеобщей паники и растерянности "Российский курьер" стоял, как на Волге утес. Он продолжал выходить в прежнем объеме и с прежней периодичностью, хотя зарплата сотрудников уменьшилась вдвое. Это окупилось, твердое положение "Курьера" привлекло к нему внимание серьезных рекламодателей - крупных предпринимателей, поспешивших заполнить российский рынок своими товарами. Появилась надежда на финансовую стабилизацию еженедельника. Но до нее еще нужно было дожить. Лозовский предложил Броверману сброситься по половине своих акций и взять под них новый кредит. Савик долго мялся, а потом заявил, что не желает отдавать блокирующий пакет "Курьера", а бабки достанет. Лозовский получил кредит под половину своего пакета акций, Броверман вытряс предоплату у рекламодателей. Положение начало выправляться. И тут на "Курьер" обрушился удар с той стороны, откуда его никто не ждал. Летом 1999 года, в самый разгар президентской гонки, когда связка Примаков - Лужков и их блок "Отечество - Вся Россия" лидировали во всех опросах, а спешно созданное Кремлем "Единство" никто не принимал всерьез, на заседание редколлегии "Курьера" приехал один из заместителей мэра Москвы, довольно молодой чиновник, ведающий подконтрольными правительству Москвы СМИ. Он высоко оценил профессиональный уровень издания и передал пожелания московского градоначальника. Юрий Михайлович Лужков видит в еженедельнике своего союзника. Юрий Михайлович Лужков считает, что "Российский курьер" должен более активно заявить свою политическую позицию. Юрий Михайлович Лужков предлагает "Российскому курьеру" реализовать программу, разработанную предвыборным штабом блока "Отечество - Вся Россия". Чиновник пояснил: - В регионах сложилось негативное отношение к Москве. Почему-то считается, что Москва паразитирует на России. Необходимо переломить эти неверные и вредные настроения. Юрий Михайлович Лужков не сомневается, что журналисты "Российского курьера" успешно справятся с этой задачей. Главный редактор слушал чиновника, прикрыв глаза под желтоватыми стеклами очков в тонкой золотой оправе и даже словно бы мечтательно улыбаясь. Когда тот закончил, благожелательно покивал: - Спасибо, молодой человек. У меня такое чувство, что я посидел на инструктаже в Отделе агитации и пропаганды ЦК КПСС. У меня только один вопрос. Кто такой Юрий Михайлович Лужков? - Мэр Москвы, - удивленно ответил чиновник. -То, что он мэр Москвы, я знаю. Я спрашиваю о другом. Кто такой Юрий Михайлович Лужков, что он считает себя вправе давать указания независимому средству массовой информации? Кто такой Юрий Михайлович Лужков, что он назначает "Российский курьер" своим союзником? "Российский курьер" союзник российской демократии, а не мэра Лужкова. В данном случае мэр Лужков показал себя кем угодно, но только не демократом. И мы посоветуем мэру Лужкову давать указания своим СМИ, которые лижут ему задницу и потому не пользуются никаким авторитетом у читателей. Чиновник ушел полностью обескураженный. Главный редактор сделал вслед ему ручкой и произнес: - Мудак-с. Эта сцена запомнилась Лозовскому как яркий эпизод трагифарса - основного жанра политической жизни постсоветской России. Фарсовость ситуации заключалась в том, что главный редактор не знал, какими возможностями располагает чиновник, а чиновник не знал, что главный редактор этого не знает. Драматический элемент обнаружился через месяц, когда представитель акционерной финансовой корпорации "Система", обслуживающей московское правительство, потребовал созыва общего собрания акционеров "Российского курьера" на том основании, что АФК "Система" законным образом приобрела у Союза предпринимателей пакет акций еженедельника. В предложенной повестке собрания был только один вопрос - кадровый. Акции, заложенные в банке как обеспечение взятых кредитов, по условиям договора с банком голосовать не имели права. У "Системы" было двадцать пять процентов акций, у Лозовского и Бровермана - тридцать семь с половиной, полтора блокирующих пакета. Поэтому к демаршу московского мэра Лозовский отнесся совершенно спокойно. Броверман на собрание почему-то не явился, но представитель "Системы" пояснил Лозовскому, что его присутствие излишне, так как ранее принадлежавший господину Броверману пакет акций в количестве двадцать пять процентов плюс одна акция продан им АФК "Система". Следовательно, представитель АФК полномочен принимать любые решения и принимает решение уволить главного редактора. Новым главным редактором был назначен Попов. VI На фоне кипения страстей, вызванных предстоящим уходом с политической сцены эпохальной фигуры президента Ельцина, пиратский захват московскими властями "Российского курьера" остался практически незамеченным. Как и всякая интрига, он имел тайную составляющую. О ней Лозовскому рассказал Броверман. Поздним вечером, после собрания акционеров, когда Лозовский, избывая душившее его бешенство, то вышагивал из угла в угол по своему домашнему кабинету в Измайлово, то лежал ничком на диване, вжимая лоб в кулаки так, что на лбу оставались глубокие вмятины, в дверь коротко, как бы просительно, позвонили. Лозовский открыл. Перед дверью стоял Броверман с портфелем под мышкой. Обвисшие щеки на его министерском лице и отведенный в сторону взгляд делали его похожим на потасканного бульдожку, который сбежал от хозяина на собачью свадьбу, а теперь вернулся, всем своим видом показывая, что знает свою вину и готов принять выволочку. Лозовский с огромным трудом подавил желание взять Савика за шиворот и спустить с лестницы, придав ускорение мощным, от всей души, поджопником. Но он лишь молча, сонно посмотрел на него, закрыл дверь и вернулся в кабинет. Через час выглянул. Савик сидел на ступеньке, привалясь плечом к лестничной ограде и обеими руками обнимая портфель, как беженец последнее свое имущество. - Заходи, - разрешил Лозовский. - Раздевайся. Тихо, все спят. Бутылку принес? Броверман с готовностью извлек из портфеля литровую бутыль виски "Джонни Уокер". Прихватив из кухни стаканы, Лозовский провел позднего гостя к себе, выпил, не чокнувшись с Броверманом, и приказал: - Рассказывай. Он предполагал, что свой пакет акций "Российского курьера" Савик продал АФК "Система", чтобы вытащить бабки из гибнущего дела. Все, однако, оказалось сложней. Бровермана поставили перед выбором: или он продает акции, или в "Курьере" начинают работать следователи из управления по борьбе с экономическими преступлениями ГУВД Москвы. Дальше можно было не продолжать. Генералиссимус Суворов говорил, что любого армейского интенданта через три года можно за воровство расстреливать без суда. Точно так же можно было сажать любого финансового руководителя даже самого внешне законопослушного российского предприятия, будь то фирма, завод, газета, телестудия, магазин, издательство или больница. А за что и на сколько - это зависело от настроя следствия. Броверману дали понять, что настрой будет очень серьезным. В свое время, задумывая "Российский курьер", Лозовский хотел сделать его финансы прозрачными. Броверман с цифрами в руках доказал, что в нем некому будет работать за те гроши, которые останутся на зарплату после вычета всех налогов, а про прибыть нужно забыть. Но сделать "Курьер" очень хотелось, и Лозовский поступил как истинно советский человек, для которого понятия "законно - незаконно" никогда не были равнозначны понятиям "морально - аморально", а естественным образом трансформировались в "прихватят - не прихватят". Его взбеленило не то, что Броверман продал свои акции "Курьера" АФК "Система". Он имел на это полное право. Так что сам его поступок не был предательством. Трусливым и от этого еще более подлым предательством было то, что он ничего не сказал об этом Лозовскому, помешав тем самым предпринять контрмеры и поставив партнера в позорно беспомощное положение в переговорах с представителем АФК "Система". При воспоминании о пережитом унижении на длинном и как бы слегка заспанном лице Лозовского вспыхивали красные пятна, как от пощечин. - Почему ты ничего мне не сказал? - негромко, сдерживая себя, спросил он. - Почему, твою мать, ты ничего мне не сказал? - А что бы ты сделал? - вяло отозвался Савик. - Заложил бы свои акции "Из рук в руки" и выкупил блокирующий пакет "Курьера"? - Да! Это бы я и сделал! И ни одна блядь не смогла бы нам диктовать свои условия! Броверман выпил, потянулся закурить, но вспомнил, что дома у Лозовского не курят, и с сожалением убрал сигареты. - Чем, по-твоему, мы с тобой занимаемся? - спросил он. - Делаем газету? Нет, Володя. Газету мы делаем или ботинки - второй вопрос. Главное - мы занимаемся бизнесом. А в бизнесе самому себе врать нельзя. Ты знаешь правду. Нашему бизнесу приходят кранты - вот в чем правда. - А кто в этом виноват - сказать? - Ну да, Броверман виноват, а кто же еще? Накололся на ГКО, жадность фраера сгубила, - с саркастической усмешкой покивал Савик и перешел в наступление с неожиданной, неприятно поразившей Лозовского злобой. - Мы делаем "Курьер" пять лет. За это время мы свои бабки отбили? Отбили. Поднялись? Поднялись. Наши журналисты дивиденды по три годовых оклада получали? Получали. Откуда брались эти бабки? От ГКО! Четыреста процентов годовых - вот сколько давали ГКО! И никто мне тогда почему-то не говорил: "Что ты делаешь, Савик, это же пирамида!" Да, прокололся, не рассчитал. Но без риска наживают три копейки на рубль!.. Броверман виноват! - раздраженно повторил Савик. - А ты? Главным редактором он стать, видите ли, не пожелал. Такой скромняга! Да никакой ты не скромняга, а тунеядец и пофигист! Я ужом кручусь, хожу под целой главой Уголовного кодекса, а он лежит на диване, плюет в потолок и занимается творчеством. А потом удивляется: почему это "Российский курьер" оказался в жопе? Потому и оказался! - Хватит! - оборвал Лозовский. - Я спросил тебя не о том! - Ладно, проехали. Сейчас нужно думать не кто виноват, а что делать. Спасти нас может только крупный инвестор. И он пришел, сам. Московская мэрия - очень крупный инвестор. И они не просто согласны дать нам бабки. Они рвутся их дать, козни строят, шантажируют бедного еврея Бровермана: только возьмите у нас бабки! А мы что - в позу встанем? Поэтому я тебе ничего и не рассказал. - Ты знаешь, за что нам дадут бабки, - хмуро напомнил Лозовский. - Ой, только не надо про свободу слова, не надо! - взмолился Броверман. - Вспомни, чем ты занимался всю жизнь. Вспомни, вспомни! Сейчас у тебя этой свободы хоть залейся! Ну, не лягнешь лишний раз Примакова и Лужкова - убудет тебя? Их и без нас есть кому лягать. Нам нужно сохранить "Курьер" - вот что сейчас главное! - "Курьер", который будет лежать под Примаковым и Лужковым, никому не нужен! - Не обобщай. Тебе не нужен. А о редакции ты подумал? О людях, которых ты сам затащил в "Курьер"? Куда они денутся? Везде сокращения. А у них семьи. О них ты подумал? - А о чем я сегодня весь вечер думаю? - огрызнулся Лозовский. - Да не будем мы ни под кем лежать! - придвинувшись к Лозовскому, понизив голос и даже глянув по сторонам, заговорщически сообщил Броверман. - Они дадут бабки, а иметь с этих бабок будут фунт прованского масла! В том-то и фокус! Не понимаешь? Пролетят они на выборах! - Не факт. Рейтинги Примакова зашкаливают. - Рейтинги, рейтинги! Вспомни, какой рейтинг был у Ельцина перед прошлыми выборами. А чем кончилось? Странный вы, журналисты, народ. Ты сам-то читаешь то, что пишешь? Или только пишешь, а читать некогда? Перечитай свою статью "Зеркало для президента". В ней же все сказано! - Это была не моя статья. - Твоя, не твоя! Она шла по твоему отделу. Значит, твоя. Так вот найди ее и внимательно прочитай. Они не понимают, на кого замахнулись. Они думают, что лев сдох. А он не сдох, он спит! Статья, о которой говорил Савик, в свое время наделала немало шума. Лозовский не понял, какое отношение она имеет к нынешней ситуации в "Российском курьере", но Броверман посчитал на этом тему исчерпанной. - Что ты скажешь в редакции? - спросил он. - Не знаю. - Представляю, о чем ты думаешь. Так вот, не нужно этого делать. Знаешь, зачем я сегодня к тебе приехал? - Знаю! Получить отпущение грехов. Вот ты получишь, а не отпущение грехов! - рявкнул Лозовский, сжав пальцы в кулак и рубанув ладонью по локтю. - Понял? - Тише, всех перебудишь! - предостерег Броверман. - Нет, Володя. Отговорить тебя от самой большой глупости, которую ты можешь сделать, - вот зачем я приехал. От того, чтобы ты швырнул заявление об уходе! А теперь можешь дать мне по морде, если это поможет тебе принять правильное решение. - Много чести! Руки о тебя марать! - Тогда давай выпьем. - Сука ты, Савик, вот что я тебе скажу! Наливай! Броверман еще немного посидел, заверил Лозовского в своей дружбе и беспредельной преданности и уехал, оставив Лозовского наедине с самим собой и с вопросом, на который у него не было никакого ответа: что он скажет завтра в редакции? О решении, принятом новыми хозяевами еженедельника, в "Курьере" еще не знали. И нетрудно было представить, что произойдет, когда узнают. Первым побуждением будет то же, что сгоряча едва не сделал сам Лозовский: у него руки чесались немедленно написать заявление об увольнении. И он не сомневался, что если не все, то многие последовали бы его примеру. А потом возненавидели бы его. Все. Те, кто остался, за то, что он заставил их почувствовать себя подонками. Те, кто ушел, за то, что он лишил их куска хлеба. Лозовский мог позволить себе швырнуть заявление об уходе. Но то, что для него, уже забывшего, что значит жить от получки до получки и от гонорара до гонорара, было всего лишь жестом, для сотрудников редакции оборачивалось нелегким жизненным испытанием. В этом Броверман был совершенно прав. Московская журналистика еще не оправилась от кризиса, была безработица, хорошо жили только "подгузники", "подберезовики" и издания, совладельцами которых были западные медиа-холдинги. Но и сделать вид, что ничего не произошло, тоже было невозможно. То, чего искренне не понимал Броверман, для Лозовского имело значение принципиальное. Для профессиональных журналистов, которые, как Лозовский, успели нахлебаться партийной печати, а потом совершенно неожиданно для себя, со счастливым изумлением ребенка, впервые увидевшего жирафа, узнали вкус настоящей творческой свободы, была невыносимо тягостна сама мысль, что придется снова прогибаться под кем-то. При этом не имело никакого значения, под кем и во имя чего. Как женщина не может быть немножко беременной, так и журналист не может быть почти свободным. Всю свою жизнь Лозовский работал сам по себе, рассчитывал только на себя и отвечал только за самого себя. Впервые он оказался в таком положении, когда от него зависела судьба тридцати журналистов "Российского курьера". Увольнение главного редактора еще можно было как-то перетерпеть. В "Курьере" он так и не стал своим. Он давал общие указания, достойно представлял "Российский курьер" на официальных мероприятиях, присутствовал на встречах президента с руководителями российских СМИ, читал лекции в европейских и американских университетах, перевалив всю черновую работу на зама и ответственного секретаря. Но то, что новым главным редактором стал Попов, сделало ситуацию острокритической. Карьера Попова являла собой пример того, что со времен советской власти ничего принципиально не поменялось: превыше всего ценилась верность команде. Попов был человеком команды и всегда рьяно, с мрачной прямолинейностью бульдозера, делал то, что требовалось команде. В свое время, выслужив в ЦК ВЛКСМ должность главного редактора молодежного журнала, он сразу принялся изгонять из журнала остатки либерализма, сохранившиеся еще с хрущевских времен и обеспечившие журналу широкую популярность. Его ретивость, ставшая неуместной в условиях перестройки, вызвала неудовольствие в ЦК комсомола. Почувствовав, что кресло под ним зашаталось и решив, что его освобождают для своего человека, Попов сделал упреждающий ход - шумно разругался с ЦК и был радушно принят в стане демократов: некоторое время работал в пресс-службе президента, занимал высокие должности в министерстве информации и на телевидении. Он был очень старательным человеком и хранил верность своей новой демократической команде. Но между декларируемыми принципами и практикой всегда есть небольшой зазор. Этого зазора Попов не улавливал, в своем старании не знал меры и всегда перебарщивал, чем и ставил демократов в неловкое положение. Потому его и двигали с места на место. Последний свой пост, одного из руководителей ВГТРК, он потерял, как говорили, по раздраженному распоряжению самого Ельцина. Для Лозовского не было вопроса, почему московские власти остановили выбор на Попове. У него была репутация видного демократического деятеля, смена одного демократа на другого демократа могла пройти незамеченной. В то же время Попов был фигурой управляемой. Но вся журналистская Москва хорошо знала, кто такой Попов. А лучше всех это знал Лозовский. Для "Российского курьера" его назначение главным редактором означало, что прогибаться придется по-настоящему, всерьез, до выворачивания позвонков. Лозовский понимал, что никакой трагедии не произойдет. Люди всегда остаются людьми. Притерпятся и к Попову, и к необходимости прогибаться. Не стать привыкать. И о прежнем "Курьере" будут вспоминать так, как сам Лозовский во время работы в топографической партии в Голодной степи вспоминал мгновенно промелькнувшую среднеазиатскую весну со сказочно щедрым разливом алых тюльпанов и маков, отсвет которых окрашивал облака. Все так. Но не мог он с этим смириться. Слишком много вложил он в "Российский курьер", чтобы отдать его без борьбы. И в том, что все так сложилась, была и его вина. Была, была. В этом Савик тоже был прав. Но какой должна быть тактика борьбы? Этого Лозовский не знал. Так и не придя ни к какому решению, он нашел в архивных файлах статью, о которой упомянул Броверман. Еще перед выборами 1996 года, когда президент Ельцин был точно бы погружен в глубокую зимнюю спячку, один из высокопоставленных чиновников кремлевской администрации, с которым Лозовский был знаком с советских времен, дал задание группе ученых из Академии наук создать психологический портрет президента. Материалы исследования предполагалось использовать в предвыборной кампании. На самом же деле, как он позже признался Лозовскому, ему хотелось понять, кто этот человек, с которым он связал свою судьбу. Плод коллективных усилий ученых-академиков разочаровал чиновника. Если бы они были не психологами, а скульпторами, это был бы такой же монумент, какой высится в Москве на Калужской площади, бывшей Октябрьской. Только вместо постамента был бы танк, а вместо Ленина президент Ельцин. Для предвыборной кампании эти материалы годились, однако никакого ответа на вопрос, интересовавший чиновника, не давали. Но спустя некоторое время на прием к нему пришел молодой ученый, кандидат наук, который сначала был включен в академическую группу, а затем по каким-то причинам из нее выведен. Он принес свою разработку. Этот Ельцин был не похож на монумент на Калужской площади. В основу были положены отношения объекта исследования с отцом - типично фрейдистский подход. И выводы, которые были сделаны, ошеломили чиновника, хотя он был не из тех людей, которых ошеломить легко. Но свои чувства он спрятал под маской доброжелательности, поблагодарил молодого ученого за проделанную работу, предсказал ему блестящую научную карьеру и обещал содействие. Малый, однако, оказался самолюбивым и неопределенными обещаниями не удовольствовался. Он принес разработку в "Российский курьер". Лозовский сразу понял, что это сенсация. Но она могла очень дорого обойтись молодому ученому. Лозовский встретился с кремлевским чиновником, они нашли компромисс. Ученому устроили грант и отправили в Сорбонну работать над диссертацией о психологии власти, а "Российский курьер" обязался опубликовать материал только после выборов. В исследовании было около ста страниц машинописного текста, насыщенными научными терминами и ссылками на признанные авторитеты. Лозовский отобрал для публикации главное. Статья называлась "Зеркало для президента". "Николай Игнатьевич Ельцин (отец БНЕ) был изобретателем-самоучкой, мечтал сконструировать автомат для кирпичной кладки, но осуществить свою идею в металле не смог. Изобретательству он отдавал все свободное от работы время, тогда как его жена (мать БНЕ) обшивала весь барак "за полбулочки хлеба". Не вполне ясны обстоятельства смерти Николая Игнатьевича. Есть основания полагать, что он покончил жизнь самоубийством. Психологические проблемы отца предопределили его отношения с сыном, на котором с шести лет (по воспоминаниям самого БНЕ и рассказам его матери) было все домашнее хозяйство и заботы о младшем брате и сестре. Несмотря на это, отец наказывал его по малейшему, даже самому пустяковому поводу: ставил в холодный угол на всю ночь, порол с бессмысленной злостью, разъяряясь от самого процесса. Но это не вызвало слома характера: сын терпел и даже более того - иногда создавалось впечатление, что он специально злит отца, провоцируя его на еще большие побои. Механизм такого поведения ребенка хорошо изучен и описан в научной литературе. Многократные случаи хулиганства БНЕ в школе и на улице, которые (как отмечается в воспоминаниях) он даже не пытался скрыть, свидетельствуют о том, что побои отца могли стать для него своего рода необходимостью. Если отец был садистом (не в бытовом, а в научном понимании термина), это не могло не развить у сына садомазохистских наклонностей. В будущем эта аномалия в психике БНЕ проявилась в полной мере и вылилась в самобеспощадность. Когда БНЕ проигрывает, он начинает ненавидеть себя, чувствовать себя неполноценным, недостойным ничьей любви, недостойным жить вообще. (Возможно, здесь кроется объяснение его странного падения с моста в 1987 году.) БНЕ - настоящий изверг по отношению к самому себе..." "О БНЕ - главным образом из-за его внешности и манер - сложилось мнение как о человеке грубого ума. Это заблуждение, за которое полную цену заплатили все его политические противники, начиная с Горбачева. На самом же деле БНЕ весьма умен - природным, остро реалистическим умом. У него отсутствуют всякие иллюзии, он не заблуждается ни на свой счет, ни на счет других людей. Он подлинный мыслитель в том смысле, как это определяет Ницше: "Он умеет воспринимать вещи проще, чем они есть". Его реалистический ум способен вычленить суть проблемы из-под всех наслоений, уводящих людей с более изощренным мышлением от правильной оценки ситуации. Поэтому БНЕ нет равных в стратегии политической борьбы..." "Бывший помощник БНЕ Г.Сатаров пишет: "Он на самом деле не очень решительный человек. Это более всего заметно в спокойных ситуациях, которые он часто запускает до таких тяжелых форм, когда нельзя отступать, когда нельзя быть нерешительным". Характеристика БНЕ как человека нерешительного выглядит, на первый взгляд, некорректной. Но она подтверждается анализом практической деятельности БНЕ - методом, к которому он часто прибегает при решении трудных проблем. И чем проблема трудней, тем очевидней эта методика. Дж. Леопарди заметил: "Нерешительные люди бывают особенно упорны в выполнении своих намерений". Это в полной мере относится к объекту исследования. БНЕ словно бы нарочно пренебрегает возможностью снять остроту проблемы в ранней стадии, доводит ситуацию до высшей точки напряжения и начинает действовать, когда его команда (пользуясь волейбольной терминологией, любимой в юности игры БНЕ) проигрывает со счетом 0:14. БНЕ нужен кризис. Кризис для него - самый мощный и, как порой кажется, единственный стимулятор. Только в ситуации острого кризиса жизнь для БНЕ обретает смысл и словно бы откуда-то извне, а на самом деле из глубинных резервов психики, извлекаются колоссальная энергия и воля..." Острейший кризис для Ельцина был перед выборами 1996 года. Не менее острым кризис был и сейчас. Победа на президентских выборах Примакова, не говоря о Зюганове, означала бесславный конец правления Ельцина. Его вываляют в грязи с головы до пят. А он был не из тех, кто мирится с поражением. Никто, конечно, не мог предсказать, по какому сценарию будут развиваться события, но в ту ночь, перечитывая старую статью, Лозовский понял, что Броверман прав: они не знают, на кого замахнулись. Отсюда родилось и решение. В любом деле, связанном с финансами, генеральный директор - ключевая фигура независимо от того, является он совладельцем компании или наемным менеджером. Лозовский не обольщался заверениями Савика в дружбе и преданности. Был только один надежный способ держать Бровермана в руках: вернуть себе блокирующий пакет "Курьера". Для Лозовского это были очень большие деньги - почти сто пятьдесят тысяч долларов. И существовало мало шансов, что их хоть когда-нибудь удастся отбить. Но Лозовский колебался не очень долго. Утром он поехал в банк и выкупил свои акции "Российского курьера", предложив в обеспечение кредита четыре процента акций "Из рук в руки", реальная стоимость которых превышала сумму кредита. В банке удивились, но договор охотно переоформили. Из банка Лозовский приехал в редакцию. Там уже обо всем знали. В загоне отдела расследований собрались ведущие журналисты "Курьера". Настроение у всех было вполне похоронное, но почему-то особенно удрученным выглядел Тюрин. И, увидев его добродушное лицо, лицо большого обиженного ребенка, Лозовский вдруг обрадовался тому, что пересилил сомнения, и ощутил прилив веселой злости, которая всегда помогала ему идти до конца. - Что будем делать, шеф? - задала Регина Смирнова волнующий всех вопрос. Лозовский сонно оглядел обращенные к нему хмурые лица и ответил даже будто бы удивленно: - А что мы будем делать? Работать. - Как? - требовательно спросила Регина. - Так, как работали всегда. "Курьер" делаем мы. Он будет таким, каким его будем делать мы. Давая согласие занять должность главного редактора, Попов был готов к открытому столкновению со старой командой, вместо этого сразу увяз в позиционной борьбе. Кардинально обновить редакцию он не смог, потому что заявления об уходе не подал никто. Попытка привлечь нештатников, готовых за хорошие бабки делать любую заказуху, натолкнулась на сопротивление Бровермана, которому Лозовский запретил отдавать на сторону баксы из рептильного фонда. Получив за статью триста рублей вместо обещанных Поповым трехсот долларов, нештатники, грязно матерясь, исчезали. Попов потребовал уволить Бровермана, но было поздно: выкупив блокирующий пакет "Курьера", Лозовский задробил увольнение Бровермана. По уставу для увольнения и назначения генерального директора, как и для увольнения и назначения главного редактора, требовалось квалифицированное большинство. В итоге Попов оказался вынужден работать со старой командой. Редакторы отделов внимательно выслушивали его указания, но в секретариат сдавали те материалы, которые считали нужными. А поскольку номера не могут выходить с пустыми полосами, Попову приходилось подписывать их в печать. Из затеи открывать "Курьер" колонкой главного редактора, в которой каждому номеру задавалось бы нужное московским властям звучание, ничего не вышло. Попов уже очень давно ничего не писал, кроме служебных бумаг, его первое публицистическое сочинение оказалось настолько убогим, что он без спора внял деликатному совету ответственного секретаря бросить это дело и не подставляться. И тогда Попов решил сам редактировать наиболее важные публикации. Начал он с аналитического обзора Регины Смирновой. Это было его ошибкой. Обнаружив в своем материале правку и вставки Попова, Регина ворвалась в кабинет главного редактора во время планерки и орала на Попова так, что сбежалась вся редакция, которая была в полном составе, так как в тот день выдавали зарплату. Смысл ее слов сводился к тому, что Попов может лизать жопу кому угодно и сколько угодно, но только своим собственным языком, а она не позволит разным бесстыжим политическим проституткам лезть в ее материалы. Попытки Попова призвать Регину к порядку были такими же тщетными, как тушение вулкана песком из детского совочка. Выкричавшись, Регина убежала в загон реветь от злости и писать заявление об уходе, а Попов прервал планерку и продиктовал секретарше приказ об увольнении Смирновой. Лозовскому понадобилось проявить немало изворотливости, чтобы уладить конфликт, который грозил разрушить неустойчивое равновесие сил. Перед Региной он извинился от имени Попова, а перед Поповым от имени Регины. Регина извинения приняла, но пообещала, что если Попов тронет в ее материалах хоть одну запятую, она ему и не то устроит. Попов, который до этого никогда в жизни не слышал о себе такого и столько, идти на примирение категорически отказался. Лозовский не стал настаивать. В этот день Попов получил по ведомости положенные ему двадцать тысяч рублей, а конверта с двумя тысячами долларов из рептильного фонда от Бровермана не получил. Приказ об увольнении Смирновой так и не появился на доске объявлений. Между тем мощные финансовые вливания, сделанные московскими властями в "Российский курьер", никаких политических дивидендов не