акое?.. Директор вопросительно взглянул на родителей. - Как? - спросил он бодро. - Проверим? - Чего уж там! - сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. - Доводите до конца! - До конца! - подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки. 14 И вдруг Толик увидел Цыпу. Он изо всех сил тер о штаны свои руки. Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад! Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно: - А штаны-то! Махал Махалыч вернулся. - Ну-ка встань! - велел он Цыпе. И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги. По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше - и вот грохочет о прибрежные камни. Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках. Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги. Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху. - Сукин ты сын! - воскликнул он. И вдруг произошло неожиданное. Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята. Пятый "А" расхохотался. Пятый "А" дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый "А" хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый "А" ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части. Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало. Пятый класс хохотал. Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело. И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько... Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать. Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама... Часть третья НОВЫЙ СЫН 1 На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл... Куда только? Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда по плывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер. Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол - новые, наверное, козни строит. Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел. Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра. Одному Толику кажется, что клеенка - море и листок - плот, а никакая не повестка в суд. Он вообще в толк не возьмет: почему в суд? Судят воров, хулиганов - это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что? Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет - не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел - тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается. А тут - суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых. - Как вас судить будут? - спрашивает Толик у матери. - Обсуждать, - вяло отвечает мать. - Тебя делить. Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, - видел Толик такой в столовке - и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну - маме, вторую - отцу. Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье. - Дура! - Бабка скривилась. - Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит! Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом. - А ну-кось, - говорит, маме фартук подавая, - губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь... Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка - глядишь, пригодится. Вынула рвань - старые, залатанные штаны. Протянула Толику. - Зачем? - удивился он. - В суд-то маму вызывают, не меня. - А мать-то не твоя? - окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: - Со мной сидеть станешь, а если спросят чего - ответишь. Да гляди, - спину разогнула, - да гляди у меня!.. Толик думал, суд непременно в доме с колоннами должен быть, и тишина там почище, чем в больнице, потому что уж слово-то такое: суд! Народный суд! Решают, кого в тюрьму посадить, а кого выпустить. Но суд оказался в сером доме, грязном и обшарпанном. В вестибюле было накурено и наплевано, словно на захудалом вокзале. Толик испуганно озирался, вглядываясь сквозь табачные облака в лица людей, пришедших сюда. Ему казалось, что все здесь должны волноваться. Ведь это суд, это не радость, сюда приходят лишь по несчастью - значит, у каждого, кто сидит здесь, свое несчастье. Но люди вокруг бродили с постными лицами, будто они в магазине ждут, когда привезут молоко. Им уже надоело, но они ждут: ведь ничего не поделаешь - надо. На мгновенье Толику показалось, что все лица тут на один манер - вытянутые, желтые, лошадиные. Было душно. Толику захотелось выйти отсюда - и вдруг он увидел, как лошадиные лица вокруг него оживились и у них заблестели глаза. Сзади брякнула дверь. Толик обернулся. В вестибюль вошел милиционер, перед ним двигался бритоголовый мужчина - не старый и не молодой. Глядя в пол, он прошел мимо Толика. Руки он держал за спиной. Будто в школе, зажужжал под потолком звонок. Лошадиные лица зашевелились, загомонили и повалили за высокую дверь. - Ох, народ! - услышал Толик за спиной знакомый голос. - Прямо как в цирк валят! Он повернулся и увидел, что рядом с бабкой и мамой стоит тетя Поля. Она покачала головой, повернулась к бабке и сказала: - И у тебя, я гляжу, совести нет. Бога бы побоялась! Бабка не моргнула, не шевельнулась, будто оглохла, будто не ей это говорят, и тетя Поля укоризненно на маму посмотрела. - Ну а ты-то, Маша, как могла? Мало вам для мальчишки всяких бед, так еще в суд притащили? Мама покраснела, глаза ее сразу взмокли, она не знала, что сказать. Тетя Поля подошла к Толику, взяла его за плечо. - Ладно! - сказала она маме с бабкой. - Мы с ним на улице подождем. Мама быстро кивнула, радуясь, что так хорошо все обошлось, и Толик с тетей Полей двинулись к двери. Июньский ветер будто ополоснул Толика прозрачной водой. Он вздохнул облегченно и вздрогнул. Перед ним стоял отец. Наполовину уже похудел толстый календарь на стенке с тех пор, как ушел отец. Каждый день - долой листок. Один листок - тонкий, а много листков - полкалендаря. Отец стоял перед ним, бледнея, а в памяти Толика, будто в ускоренном кино, проносилось одно за другим все, что было за это время. Как обнимал он отца в последний раз, и тот стоял, небритый, серый, сжимая в руке авоську с мятыми рубашками. Как писал первую жалобу, роняя на бумагу кляксы. Толстый почтарь, подмигивающий красными глазами "Москвич", горящий оранжевый ящик, седой дядька из парткома, драка с Цыпой, стертая доска и тонкогубая Изольда Павловна промчались перед Толиком нестройной чередой, как приведения, как духи с того света. Толик отшатнулся от отца. Сколько всего разделяло их теперь: сколько несчастий, обид, слез!.. А главное - их разделял страх. Толик боялся отца. Он боялся его за все эти долгие дни, но тогда страх был отдаленным. Толик мог его избегать, прячась от отца, таясь за взрослыми, перебегая от угла к углу. Теперь страх вырос и стоял перед ним. Страх был отцом, и надо было рассчитываться. Толик ждал, что отец станет ругать его. Или еще хуже - пройдет мимо, будто бы не узнав. Он никак, ну никак не мог простить Толику этих писем. Никак! Ведь из-за них, из-за жалоб, пришли они в суд, и судья станет разводить их, потом делить Толика. Нет, то, что-было сделано им, неисправимо. Это нельзя простить. Вдруг отец шагнул к Толику. Мальчик сжался в комок. - Толик!.. - сказал отец тяжелым голосом. - Толик! Сынок!.. Он протянул к Толику руки, и враз, в одно мгновенье, все прошлое, тяжкое, страшное исчезло. Будто по заляпанной чернилами тетрадке кто-то провел удивительным ластиком. И грязный лист стал белым. Толик, раскинув руки, бросился навстречу отцу. Он бросился к отцу - и словно взлетел, как стриж над улицей. Выше крыш, выше тополей, выше труб пронесся, разрезая крыльями упругий ветер. Увидел большое солнце - вполнеба. Увидел близкие облака. Засмеялся легко, освобожденно. 2 И вот снова на землю упал. Опять обшарпанный дом перед глазами. Где-то в нем, за серыми стенами, отца и мать судят. Толик видел на картинке судебную богиню. Тетка с завязанными глазами, а в руках - весы. Вешает, будто рыночная торговка ягоды. А что вешает? Вину! Кто больше виноват, в ту сторону и весы перетянут. Толик не сомневался: если по справедливости взвешивать, весы в мамину сторону перетянут. Она больше виновата. Отец совсем ни при чем. Хотя кто его знает... Та древняя тетка с завязанными глазами ничего не видела, может, и тут не увидит? Толик шевельнулся. Очнулся от своих дум. Тетю Полю спросил: - А страшно судиться? - Кому как, - качнула она головой. - Должно, стыдно, а бояться чего?.. Толик вспомнил тех, с лошадиными лицами. Как тетя Поля их ругала. Кто такие, он так ведь и не понял. - А-а!.. - махнула рукой тетя Поля. - Есть тут всякие. У людей горе, а они как в кино ходят. Любопытные просто... Как? Толик не поверил. Не может быть! Не может быть, чтобы на суд пускали кого угодно, да еще и бесплатно: гляди - не хочу. Слушай, как судят. - И там? - спросил он оторопело, кивнув головой. Тетя Поля поняла. - И там. Толик с ужасом представил опять желтую скамью подсудимых. На ней мать с отцом, а сбоку - эти лица. Как тени. Заглядывают им в глаза, и мама с отцом головы опускают. Все ниже, ниже, чтобы скрыться от них. Он думал, там одни судьи. И одному судье всего не скажешь, а тут эти лошадиные морды. Как стыдно! Ужасно стыдно! Солнце стояло над головой, жарило сквозь рубашку спину. Тетя Поля надвинула на глаза платок и вдруг спросила: - А с кем ты останешься, если они разойдутся? Толик испуганно поглядел на нее. Правда! Как он забыл? Ведь если... Надо будет решать. С отцом или с мамой? Толик вспомнил тот день, когда он ждал отца возле проходной. Тогда он не сомневался ни секунды. С отцом! Отца выгнали из дому, он оставался один, и тогда Толик твердо решил, что будет с ним. Отец говорил: трудно, надо подождать, и Толик согласился. А потом закрутилась такая карусель, что голова кругом. Сегодня все стало по-прежнему. Толик думал, отец не будет с ним говорить, а он протянул руки. Значит, по-прежнему? Значит, как было? Значит, он должен быть с отцом? Толик задумался. Значит, с отцом! Он хотел было сказать это тете Поле, но что-то удерживало его. Будто лопнула какая-то ниточка с тех пор, как он не видел отца. Он бросился с трепетом навстречу отцу, а сейчас думал, что радовался, наверное, из-за прощения. Отец простил его, протянул руки - и сразу исчез страх. То, что мучило его столько времени. И сразу стало легко. Может, из-за этого он радовался? Толику стало стыдно, что он размышляет, будто шкурник. Ему хорошо, а на отца теперь наплевать? Пусть как знает? Да, Толику было стыдно, но тетя Поля ждала, надо отвечать ей, и Толик растерянно пожал плечами. - Меня ведь будут делить, - сказал он мрачно. - Как поделят. - Вон как! - удивилась тетя Поля. - А я-то думала, ты живой человек. Сам решать станешь. Толик мгновенно вспотел. Ему стало стыдно. Самого себя. Тети Поли. Но он так и не сказал ничего больше. Еще раз пожал плечами и сильней покраснел. - Что ж, - сказала тетя Поля, вздыхая. - Не твоя вина, что не можешь ответить. - И отец и мама - родные люди. И если надо выбирать между ними - значит, они виноваты. Не бабка твоя, не кто другой, а они. Оба. - Отец не виноват, - сказал Толик, глядя в землю. - Охо-хо! - вздохнула тетя Поля. - Не виноват!.. Ну да ладно, - добавила она, - будь по-твоему... Они замолчали. Толик припомнил, как сказала ему зимой тетя Поля, чтобы они с отцом не бросали маму бабке. Толик кивнул тогда головой, но что он мог поделать? - Ах, был бы жив мой Коля! - сказала вдруг тоскливо соседка. - Никогда и в голову не пришло бы нам разводиться... Толик удивленно обернулся к ней. Глаза у тети Поли были широко, открыты, она смотрела вперед, словно старалась разглядеть что-то там, впереди. - Если бы живой он был, - повторила она тягостно и вдруг сказала с жаром, будто спорила с кем: - Да ведь люди для того и находят друг друга, чтобы любить! Чтобы рядышком быть до самой смерти, да и помереть-то хорошо бы в один день! Она помолчала. Потом добавила: - А есть, есть такие счастливцы, мало, но есть, - помирают в один день. Толик удивился - чего тут счастливого? - но промолчал. Уж очень горько говорила тетя Поля. - Ну да что толковать, - вздохнула она, смахивая слезинку. - У всякого - свое. А если уж все в горе испытывается, никому такого горя не пожелаю. Тетя Поля утерла глаза краем платка. Хлопнула дверь, и из суда вышла бабка. Она сияла, словно начищенный самовар, и у Толика сразу оборвалось сердце. Улыбается бабка - значит, быть худу. - Господи! - охнула тетя Поля. - Неужто своего добилась? Вслед за бабкой шагали мама с отцом. Они хмурились и отворачивались друг от друга. - Да ты тут никак горевала? - воскликнула бабка, подходя к тете Поле и всматриваясь в нее. - Ох ты, сердешная! - С вами заплачешь, - ответила тетя Поля, настороженно глядя то на отца, то на мать, стараясь разгадать, чем там кончился этот суд. - Вот и все! - объявила бабка, морща от веселья острый носик. - Молодец Маша, так и держись! Пусть-ка обмозгует получше поперед, чем в суд подавать. Отец остановился, глядя себе под ноги, поодаль от мамы. - Эх, Васильевна! - сказала горько тетя Поля. - Ни жалости в тебе, ни любви - ничего нет. Дочку то бы пожалела! - Твое какое дело, бесплодна смоковница! - взъярилась бабка, но тетя Поля уже уходила от нее. - Погоди, - сказала она, оборачиваясь. - Твой бог тебя накажет за это. - Видали мы такого бога, - усмехнулась бабка и ткнула сухоньким пальцем в небо. - Маша, - позвал отец маму. - Может, поговорим? Над головой вдруг протяжно грохнуло, и Толик расхохотался: бабка присела от испуга. А с неба полился, набирая силу, чистый летний дождь. Мама топталась под дождем, поглядывая на бабку. Наконец решилась и шагнула к отцу. Он взял ее осторожно за руку и повел к стеклянному кубику между домами. Мама сначала шла медленно, словно боялась чего-то, потом побежала, и вот они уже мчались, словно маленькие, разбрызгивая лужи. Толик глядел на них издали и вдруг кинулся вслед. В стеклянном кубике было кафе-мороженое. Когда Толик вбежал в него, отец и мать уже сидели у столика друг против друга. Увидев Толика, отец смутился, а мама покраснела. - Ты? - спросила она удивленно. Толик опешил. Значит, они забыли о нем. Значит, они хотели без него! Опять? Как тогда! Он сжал вздрогнувшие губы и повернулся, чтобы уйти. Уйти немедленно, прямо под секущий дождь, черт с ними! Толик уже шагнул к двери, но почувствовал на плече руку отца. - Садись, Толик! - приказал он. - Будем говорить втроем. В другой раз Толик бы убежал, но сейчас было не до обид. В голосе отца слышалась тревога. Толик сел между ними, словно шахматный судья, только перед игроками были вазочки с цветными шариками. - Что ж, Маша, - хмурясь, сказал отец, сделав первый ход: Е-два - Е-четыре, как говорят шахматисты. - Дела наши, как видишь, зашли далеко. - Он вытащил папироску и закурил. - Скажу только, что в суд первым никогда бы не пошел, если бы не надеялся на него, как на последнюю соломинку. Он глубоко затянулся. - Так вот, как и в суде, еще раз предлагаю тебе: давай уедем. Это единственное, что спасет нас. Толик пристально смотрел на маму. Что она скажет? Как решит? Неужели не согласится? - Нет, Петя, нет, - ответила мама, волнуясь. - Я не могу. - И добавила тихо: - Матерей не бросают. - Да ты пойми! - громко воскликнул отец, и все в кафе заоборачивались на них. - Ты пойми, - тихо повторил отец. - Мать матери разница... Да что говорить! - сник он. - Ты прекрасно все понимаешь. - Как я брошу ее? Она же старуха, - снова сказала мама и жалобно посмотрела на отца. - Нет, не могу... - Что ж, - ответил отец, гася папироску. - Теперь все в твоих руках. Но я не вернусь. Я не могу больше так жить! Мама заплакала. Официантки шушукались, собравшись в кучку, поглядывали на их столик, но мама будто никого не замечала - слезы катились у нее из глаз и падали в мороженое. Толик не выдержал. - Мама! Ну мама! - шепнул он ей отчаянно. Неужели она откажется? Мама взглянула мельком на Толика, улыбнулась сквозь слезы и сказала отцу грустно: - Ты должен вернуться. Я не могу без тебя! - Ах, Маша, Маша! - горько усмехнулся отец и добавил: - Да разве можно удержать силой, чудак ты человек? Они понурились оба над своими вазочками, так и не глотнув ни разу мороженого. Толик все ждал, что сейчас заговорят о нем. Как он-то? Куда? Как его разделили? Но родители молчали и, казалось, забыли о нем. - А я? - спросил Толик, глядя то на маму, то на отца. - А как я? - Ты? - задумчиво переспросил отец. - Ты? Он взглянул на маму. - Я думаю, - спросил он, - у меня равные с тобой права на Толика? Мама испуганно кивнула. - Тогда скажи, когда я буду видеть сына. - В воскресенье, - ответила мама и взглянула за стеклянную стену. Дождь на улице кончился. А в маминых глазах опять были слезы. 3 Теперь по воскресеньям у Толика половинчатая жизнь. Вечером он мамин, а с утра принадлежит отцу. Все-таки разрезал его судья, как пирог, на две части. Толик встает утром, завтракает и смотрит в окно. На ворота. Потом возле ворот появляется отец, и Толик кричит маме: - Я ушел! Пока! Они бродят вдвоем до самого вечера. Ходят в кино. Едят мороженое в стеклянном кубике. Катаются на трамвае - до конечной остановки и обратно. Пьют до отвала сладкую воду. А когда совсем жарко, идут к реке. Толик больше всего жаркие воскресенья любит. Он у берега бултыхается, где по грудку, ныряет с открытыми глазами, глядит, как бегает солнце по речному дну, переливаясь. А выскочит из-под воды, фыркает, весело смеется, скачет на одной ножке, вытряхивает воду из ушей. Потом на отца глядит. Отец руки вперед, будто нехотя, выбрасывает, а гребнет - сразу вперед уносится, только бурунчики кипят! Руки у отца жилистые, сильные и, кажется, звонкие - на солнце загорели и медью отдают. Отец и Толика плавать учит. Посадит его на плечи и в воду, как царь Нептун, идет. Волны перед отцом разбегаются, он заходит на глубину, себе по горло, велит Толику на плечи ему становиться и кричит: - Ныряй! У Толика колотится сердце: до заповедной мели далековато, да и с отцовских плеч прыгать страшно, но он молчит, чтобы не осрамиться. Закрыв глаза, бросается в сторону берега, отбивает живот и машет руками изо всех сил. Сквозь плеск он слышит, как отец его подбадривает, и вдруг упирается руками в песок. Доплыл! - Ну рот, - говорит отец, - только не торопись. Набок голову поворачивай - вдох, в воду лицо - выдох. И не бойся. Давай-ка еще раз. Потом они лежат на берегу, говорят неторопливо, и Толик засыпает отца желтым песком - ноги, туловище, руки. Одна голова остается. Голова лежит на песке, улыбается, всякие интересные истории рассказывает. Вот, например, откуда инженеры взялись? Что вообще значит "инженер"? Оказывается, это слово произошло от латышского - "ингениум". Значит, способность, изобретательность. Выходит, инженер - изобретатель. Толик удивлялся: неужели всякий инженер непременно изобретатель? Отец говорит: всякий. Один в меньшей степени изобретатель, другой - в большей. И вообще, инженер, пожалуй, самый главный человек в стране. Любая машина, да что машина - самая простая вещь инженером придумана, сконструирована, рассчитана. - И утюг? - смеется Толик. - А как же, - говорит отец, улыбаясь. - Смог бы человек без утюга прожить? Смог бы. Только что это за жизнь, если все мятые, неопрятные ходить станут. - И чайник? - удивляется Толик. - И чайники, и люстры, и самолеты, и лампочки, и иголка - все, все, все... Они улыбаются, молчат. Потом Толик спрашивает тревожно: - А ты больше не инженер, раз в цех перешел? Отец Толику подмигивает и отвечает: - Я обратно вернулся! - Значит, снова ту машину чертишь? - смеется Толик. - Не машину, а только один узел. Толик смеется: не выиграла, значит, бабка, так ей и надо, не будет лезть! И за отца радуется - то-то он веселый, не хмурится, как раньше. Не так уж много воскресений в одном месяце, а Толик, с отцом увидевшись, поплавав с ним, повалявшись в песке, чувствовал, как раз от разу он будто бы крепнет, становится сильней. Не в мускулах, конечно, дело, не в бицепсах там всяких. Сильнее Толик становится вообще. Сколько времени он жил, словно пришибленный. Утром просыпался, а что вечером будет - не знал. Словом, нет ничего на свете хуже неуверенности. Неуверен человек в себе, во всем, что вокруг, - и жить ему тоскливо, неинтересно, тяжко. Толик перегрелся, пережарился на солнце, и кожа с него клочьями полезла. Так вот и тут. Неуверенность, будто старая шкура, с Толика сползала. И он становился веселей, радостней. Никакая баба Шура его из равновесия сейчас вывести не могла. Жил он так, будто и не было никакой бабки. Не замечал ее. Вот что такое сила! Но никак не думал Толик, что сам же отец, который силу ему эту дает, и по уху может дать. Тогда он обиделся поначалу, хотел не выходить к отцу в другое воскресенье, но подумал хорошенько - и еще лучше стал относиться к отцу. Понял, что, кроме всего, отец еще справедливый человек. Вот как было. Лежали они в песке, говорили, кем Толик станет, когда вырастет. Отец хотел, чтоб инженером. И Толик не возражал. Ингениум - это ведь здорово! Идешь по улице, а тебе навстречу машина. Твоя, ты ее сконструировал... Лежали они, в общем, говорили мирно, спокойно, улыбались друг другу - и вдруг у Толика глаза расширились. Он увидел, как недалеко от них Цыпа с учительницыной Женькой располагаются. По-хозяйски втыкают в песок зонт, раздеваются, от солнца жмурясь, потом, взявшись за ручки, бредут в воду, как жених и невеста, плещутся там, словно утки, и визжат дружна в два голоса. Каникулы на дворе, лето жаркое, и уж позабылись, отошли в дальнее весна и школа, но вдруг всколыхнулось что-то в Толике. Не будь тут отца, он, пожалуй, не стал бы старое ворошить, но рядом был отец, и Толику прямо невмоготу стало. Захотелось к Цыпе с Женькой подойти. Чтоб увидели они, гады, отца и поняли, гады, какой-такой он, Толик, предатель. - Ты что? - удивился отец, увидев в глазах у Толика охотничий блеск. - Щас! - ответил он и трусцой побежал к воде. Цыпа с Женькой все бултыхались, все повизгивали, и, приближаясь к ним, Толик вспомнил вдруг, как они тогда, на перемене, друг за дружкой вниз побежали. Похвалу от Изольды Павловны получать. "Ну-ка, ну-ка, - подумал Толик, зажигаясь, - а вот я их об этом спрошу". - Эй! - крикнул он, подбегая к Цыпе и Женьке. Увидев Толика, они испуганно притихли, перестали брызгаться. - Ну что? - сдерживая дыхание, спросил Толик. - Как погодка? Женька стала боком выходить из воды, но Толик отступил на шаг и поднял руку, словно на собрании. - Постой-ка, - сказал он. - Погодите. Есть к вам наболевший вопрос. Женька остановилась, искоса глядя на него. - Вот тогда, - спросил Толик, - четверки вы еще получили, вас предупредили, что спросят, да? Цыпа покраснел, растопырив костлявые руки, и с них в речку капала вода. "Как из умывальника", - подумал Толик и засмеялся. Но смех у него получился, наверное, недобрый, и Женька крикнула защищаясь: - А тебе какое дело? Но Толик и не собирался к ней приставать. Свяжись тут с девчонкой! - Да нет, - сказал он. - Никакого. Только вот хочу Цыпе за старое по морде дать. Честно-то сказать, бить Цыпу ему совсем не хотелось. Подумаешь, трус! Стоит и трясется. Но ударить все-таки стоило. Не счеты сводить, нет, просто так стукнуть. А потом повернуться и не спеша к отцу пойти, чтоб увидели, к кому он идет. Толик спокойно прицелился и дал Цыпе по подбородку. Тот согнулся, зашатался и упал в мелководье. Толик повернулся и, как планировал, не спеша пошел мимо Женьки к отцу. Он думал, отец ничего не скажет. Понимает ведь, в чем дело, - Толик ему про школу рассказывал. Но отец выбрался из песка и пошел навстречу Толику. Поравнявшись, он выбросил руку, и Толик почувствовал, как обожгло щеку. - Запомни, - сказал отец, - никогда не хвались своей силой. Или тем, кто у тебя за спиной стоит. Толик медленно заливался краской. "Перед Женькой, - подумал он, - перед этим гадом Цыпой так позорить!" Толик схватил одежду и бросился с пляжа. - Постой! - крикнул ему отец. Но Толик не обернулся. Лишь дома он успокоился. А к вечеру уже решил, что отец прав. Нельзя было сейчас, когда столько времени прошло, Цыпу трогать. Тогда, еще в школе, побить его стоило, а сейчас, что бы он ни думал, получилось все-таки, что счеты сводил. Толик похвалил про себя отца и решил сказать в следующее воскресенье, что оплеуху он признает. Но отец не пришел в воскресенье. И еще раз не пришел. И еще... 4 Толик не нервничал, не переживал. Никаких предчувствий у него не было. Наверное, опять в командировке, думал он про отца, и надо просто терпеливо ждать. Ведь не может же быть, чтобы отец на него за драку обиделся. По воскресеньям он никуда не уходил, а читал книжку, забравшись с ногами на подоконник, чтобы отцу было видно его, а ему - их условное место. Толик почитывал себе спокойно, думал про отца и с удивлением замечал, как волнуется мама. Никогда она так не волновалась, а тут нет-нет да и выглядывала в окно. Будто не за Толиком, а за ней собирался прийти отец. Толик видел: когда появлялся отец и они шагали вдвоем по двору, мама всегда смотрела им вслед. Близко к окну она не подходила, стояла в глубине комнаты, но Толик чувствовал ее взгляд до тех пор, пока не сворачивал за угол. Однажды он сказал об этом отцу. Отец обернулся, и Толик увидел, как мама быстро отошла от окна. Отец нахмурился. - На тебя смотрит. - сказал он. - Что ты! - воскликнул Толик. - Подумаешь, невидаль! Это она на тебя глядит! - Да уж что там! - вздохнул отец и опять задымил своей папиросиной. Странно все-таки у взрослых выходит. Вон как маме хочется выбежать к отцу. А сама и шага не сделает. И отец тоже. Будто между ними порог непреодолимый. Ах, как хочется Толику, чтобы мама с отцом помирились! Чтоб снова у телевизора стали сидеть, обнявшись. Чтоб улыбались опять, друг на друга глядя. Взять бы их за руки, подвести друг к другу, велеть: "Миритесь!" Но они ведь и не ссорились. Разве тут в мире дело? Все трудней и серьезней у них, но все-таки хочется Толику помирить отца с мамой, маму с отцом. Вот завтра у мамы день рождения. Взять бы да привести отца. Может, выпьют они вина, поговорят, да и помирятся. Нет, глупо это. Не пойдет отец. Да главное, где его возьмешь, если он в командировке? Раньше в мамин день рождения отец приносил ей цветы. Небольшой букетик. На большой денег не было, и так полтинники свои берег, не обедал несколько дней. И хоть скромный был подарок, мама всегда страшно радовалась. Прижимала к себе цветы осторожно, гладила их, потом в воду горячую ставила, чтоб подольше стояли. Вот бы хорошо - пришел отец, и с цветами! Как раньше. Как всегда. Толик улыбнулся. Отца-то нет, это верно, но ведь цветы от него быть могут? Он слез с подоконника и вышел в коридор. Тетя Поля на стук откликнулась сразу, будто ждала. Он занял у нее пятачок и отправился на почту. Цветных открыток продавалась там уйма, и Толик долго выбирал, пока купил одну с цветами - вроде ромашек, только красные. Тут же, на почте, написал на обороте поздравление. Открытку Толик заложил в книгу, а вечером, когда стало смеркаться, снова отправился на улицу. Он шел уверенно - он знал, куда идет. На городской окраине, за старым кладбищем были парники. Там, кажется, выращивали шампиньоны или огурцы, но дело было не в парниках. Рядом на огромных грядках росли цветы. Будто разноцветная река - сначала красная, потом белая, затем голубая и снова красная. Вперед Толик шел нормально: кладбище было старое, проходное, по нему, сокращая расстояние, шли люди, и Толик был не один, пока добирался до парников. У заборчика, отделявшего его от цветов, он притаился, вглядываясь в сумерки. Все было тихо. Над землей медленно поднималась медная луна, похожая на огромное блюдо. Она меняла раскраску цветов, белые теперь казались желтыми, красные - черными, а Толик хотел именно таких, что на открытке, - как ромашки, только красные. Он прислушался. За заборчиком никого не было. Толик подтянулся и нырнул в пахучие цветы. Они колебались над головой, дрожали тонкими стволами, и Толик пополз вдоль грядок, разыскивая большие красные ромашки. Где-то сбоку вдруг тявкнула собака и залилась протяжным беспрерывным лаем. - Никак кто залез, - сказал в тишине скрипучий голос. Толик замер. Потом стал лихорадочно рвать цветы. Стебли не ломались, гнулись, было уже не до красных ромашек, унести бы ноги - и Толик не выдержал. Рванув из земли целую охапку цветов, он вскочил в полный рост и кинулся к забору. Цветы заслоняли лицо, мешали смотреть, да еще высокая трава оплетала ноги. Подбежав к забору, Толик переметнул через него свою охапку, думая с облегчением, что собачий лай слышится все там же, не приближается, хотя пес уже захлебывается от злости. Похоже, пес сидел на цепи. Радуясь этому, Толик закинул ногу за забор и с ужасом понял, что попался. Чья-то сильная рука держала его за ворот. Толик дернулся, рубашка отчаянно затрещала. - От фулюган! - скрипел старческий голос. - От фулюган! Прямо с корнем. Прямо с землей. - И Толик почувствовал, как сильные руки стягивают с него штаны. - Дяденька! - крикнул он звонко. - Не надо, дяденька!.. Собака все заливалась вдали, луна повисла над головой, грозно бронзовея, и Толику вдруг показалось, что его посадили в жгучую воду. Он дернулся и застонал. - Вот тебе, вот тебе! - скрипел голос. - Отведай крапивки, фулюган! Толик взвыл. - Дяденька! - крикнул он снова. - Дяденька, не надо, я не хулиган, я маме, у нее день рождения, - и почувствовал, как руки, державшие его, ослабли. - Ну вот! Ну вот! - растерянно сказал скрипучий голос. - А пошто не купишь, коли мамке? - Денег нет, - ревел Толик, подтягивая штаны и оборачиваясь. На фоне огненной луны четко вырисовывались борода и горбатый нос. За спиной у деда торчало ружье. - Значит, мамке? - спросил, смущенно покашливая, старик. Толик кивнул, негромко постанывая. Сзади все у него пылало, хотелось плакать, но он держался. Неизвестно еще, что дальше будет, так и в милицию попадешь - ничего себе подарочек! - И то, - сказал старик, переминаясь с ноги на ногу. - И то удивляюсь, за сколько лет ты первый залез. Не лазют за цветами. То ли от центра далеко, то ли полно их и так. Уж сомлеваться стал в своей должности. Толик растирал слезы. - Пойдем! - сказал дед повелительно и повернулся. Вздрагивая всем телом, тихо подвывая и держась за штаны, Толик двинулся за ним. Дед шагал между грядками, наклонялся, щелкал маленькими ножничками, складывал букет и приговаривал: - Я уже солью хотел шибануть из берданки-то, да пожалел. Солью-то еще больнее. Толик согласно кивал головой, дед стриг цветы, как опытный парикмахер, и наконец протянул ему пушистый букет. - Хорош? - спросил он удрученно. - Хорош! - простонал Толик и побежал к забору. - Да постой, - кричал ему дед. - Пошто через забор-то? Вон калитка! Стиснув зубы, Толик выбрался из сада. Он бежал в темноте, спотыкаясь о корни деревьев, одной рукой держась за штаны, а другой сжимая, будто факел, букет. Вдруг Толик взвизгнул. Перед ним, освещенный красной луной, стоял покосившийся крест. Крест блестел каменными боками, отражал свет луны, и было похоже, что он светится весь изнутри холодным неоновым светом. Толику даже послышался легкий треск. Он отпрыгнул, словно ужаленный, в сторону и побежал, забыв обо всем. Толик мчался, и ему казалось, что по бокам что-то мерцает. Он решил смотреть только вперед, ни на метр в сторону, а еще лучше глядеть на букет. На трепещущий душистый букет. Но страх не убавлялся, а подгонял его, словно невидимый бич. К тете Поле Толик пришел весь взмокший. Место, горевшее от крапивы, пока он бежал, утихло, а теперь, в тишине и покое, заныло снова. Единственным утешением были цветы. Они трепетали, издавали благоухание и были еще получше, чем те, на открытке. Толик попросил тетю Полю поставить их в воду до утра, а сам трясся, подпрыгивал, отдувался. - Да что с тобой? - хмурясь, спросила она. Пришлось, краснея, рассказать, и тетя Поля расхохоталась до слез. - Вон как без денег-то, чем рассчитываться приходится! Потом она вышла на кухню и вернулась с мокрым полотенцем. - Вот что, парень! - сказала тетя Поля, все еще смеясь. - Снимай штаны, да посиди на этом с полчасика. А я пока на кухне побуду. Тетя Поля ушла, и Толик сделал все, как она велела. Огненный жар спал, сразу стало хорошо, и, посидев немного в таком срамотном виде, глядя на цветы, подаренные дедом, Толик вдруг расхохотался. Ну не смешно ли, если бы в магазине вывеска была: "Цена букета - один зад!" 5 Когда в понедельник мама ушла на работу, Толик выставил свой букет. В цветы затолкал открытку. Если мама спросит, он скажет, что велел передать отец. Вот и все. Посвистывая, Толик пошел на улицу. От вчерашнего не осталось и следа, ничего уже не болело, солнце купалось, будто мальчишка, в белых облаках и брызгало лучами. Деревья, серебрясь листьями, походили на богатырей в стальных чешуйчатых кольчугах и помахивали ветвями, будто руками. Только грозных мечей им недоставало. Эх, всем хороши каникулы, одно плохо: скучно в городе. В лагерь Толик нынче не поехал. Ведь он раньше в лагерь от завода ездил, где отец работал, а нынче, что ж, без этого пришлось. Ну да не беда, там тоже веселого мало. Ходи по команде, завтракай по горну. Раз - хорошо, два - ничего, а в третий - надоест. Плохо, что город летом пустеет. Двор будто вымер. Кто уехал, а тот, кто остался, в тенечке дома сидит. Нет, без дела сидеть тоскливо. Не согласен Толик без дела быть и идет гулять по городу. Бредет не спеша по горячим улицам и все, что увидит, будто губка в себя впитывает. Вот вроде пустое занятие - асфальт разглядывать, а ведь интересно. Мелкими дырочками он истыкан. Эта следы от каблуков. Туфли с острыми каблуками молодые женщины носят - значит, вон сколько молодых женщин тут прошло! И каждая отметилась. А еще спички. Закурит человек, спичку бросит, и кто-нибудь на нее наступит. Утонула спичка в асфальте. Приглядишься, спички словно бревнышки по черной реке плывут. На остановке две бабушки стоят. Одна аж трясется, такая уж старая, но глаза ясные. Другой говорит: - Видела привидение в образе младенца. Он и сказал мне: "Раба ты божья!" Это ведь к добру, к хорошему. Толик вспомнил вчерашние привидения, удивился, что ж тут хорошего, а про старушку подумал с уважением: вот ведь, одной ногой в могиле стоит, а еще хорошего ждет. Молодец, бабушка! На вокзале, у будки чистильщика, Толик замер как загипнотизированный. Усатый дядька в тюбетейке, мокрый от пота, сапоги военному надраивал. Мохнатые щетки у него в руках так и плясали, шуршали, смеялись. Иногда он вдруг отдергивался от сапог, подбрасывал свои щетки, они быстро крутились в воздухе, как маленькие пропеллеры, и снова мелькали в руках чистильщика. Лицо его при этом оставалось строгим, даже сердитым. Толик полюбовался, как крутятся щетки, как пыльные сапоги начинают блестеть, словно лакированные, и повернул домой, придумывая, как сказать маме, что цветы от отца, и вдруг столкнулся с ним носом к носу. Толик засмеялся обрадованно и схватил отца за руку. Вот удача! Сейчас он расскажет ему про цветы, а потом непременно уговорит пойти домой. Хоть на полчаса! Хоть на десять минут. Сказать что-нибудь хорошее маме - и все! Пожелать ей чего-нибудь... Толик открыл уже рот, но при постороннем говорить не решился. Рядом с отцом стоял нахмуренный мальчишка класса так из седьмого. Волосы у него были ежиком, под боксера, из синей футболки выпирали широкие плечи, а простроченные крупным швом техасы завершали спортивный вид. Увидев Толика, "боксер" поморгал черными глазами, а потом стал пристально смотреть на отца. Отец молча переминался с ноги на ногу, потом вытащил папироску и закурил. Он казался растерянным, на лбу выступили крупные капельки пота. Отец все молчал, глубоко затягивался, глаза его замерли, остановившись, будто он мучительно о чем-то думал. Наконец он сказал севшим голосом: - Ну, знакомьтесь! Толик, удивляясь, что у отца есть знакомые ребята, подошел к парню и подал ему руку. Тот взял Толикину ладошку, встряхнул ее легонько, здороваясь, и вдруг сжал так, что у Толика перед глазами пошли цветные круги. - Ар-ртем! - раскатисто, баском сказал парень. - Видишь ли, Толик, - проговорил отец, ничего не замечая. - Теперь у меня новая семья... "Как это новая семья? - подумал про себя Толик и улыбнулся. - Что-то путает отец. Надо ему сказать скорей про цветы". - У мамы сегодня день рождения, - напомнил Толик. - Ты не забыл? Отец вскинул на него пристальный взгляд, отрешенно пошевелил губами. - Да, да, - сказал он медленно. - Передай ей поздравления. Ну так вот... "Что - так вот? - раздраженно передразнил его Толик. - Что - так вот, если я принес цветы будто бы от отца!" - Ну так вот, - продолжал, затягиваясь, отец. - Как бы это тебе объяснить?.. Словом, у меня новая семья... А вот Тема - как бы мой новый сын... Толик оглох на мгновенье. Что-то говорил отец, безмолвно шевеля губами, беззвучно проехал рядом трамвай, неслышно, словно вату, пнул камень Артем. Улица с трамвайными рельсами, тополями, похожими на богатырей, и черным асфальтом вдруг покосилась и стала тихо кружиться. Толик заметил испуганного отца, удивленного Артема, шагнул назад и уперся спиной в стенку. Он раскинул руки, почувствовал шероховатые кирпичи и крикнул: - Дура-ак! Своего голоса он не услышал, зато увидел, как стали оборачиваться прохожие. Неожиданно все звуки снова вернулись к нему. - Толик! Толик! - говорил, волнуясь, отец. Артем все пинал камень, на мостовой прозвенел трамвай. - Толик, Толик! - говорил отец и гладил его по плечу. Что было сил Толик стукнул по отцовской руке кулаком. Значит, Артем - его новый сын. А раз есть сын, значит, есть и жена. Попросту говоря, у отца новая семья, как он выразился. А еще проще - он ушел от них навсегда. Навечно. И никаких дней рождения. Никаких цветов. Толик хотел заплакать, но не получилось. Плачут ведь от обиды, а тут какая обида? Толик чувствовал лишь противную горечь во рту и тяжесть, неимоверную тяжесть. Словно он тащил на плечах бочку со свинцом. От этой тяжести хотелось сесть прямо на землю, привалиться к стене, закрыть устало глаза, зажать руками уши - и ничего не слышать, ничего не знать, пропади оно пропадом! "Подлость! - думал Толик. - Какую же подлость сделал отец!" Он всегда считал отца невиноватым в том, что случилось. Он всегда ругал маму. Это она не восстала против бабки, древняя рабыня. Она молчала, будто немая. Она не защитила отца. Во всем была виновата мамина слабость. Это ее проклятое безволие! Он всегда был за отца. Он всегда считал отца правым. Толик подумал неожиданно: мог ли он ждать от отца такого? Руку на отсечение! Он мог поручиться за отца, как за себя самого. Даже больше, чем за себя. И вот... Значит, все это время между воскресеньями, когда они ходили на пляж, ели мороженое в стеклянном кубике, катались на трамваях, у отца была другая жизнь? Другие заботы? Другие мысли? И только в воскресенье он менялся. Говорил с Толиком о разных вещах. Плавать учил. Даже по морде дал - учил справедливости. Справедливость... Что такое справедливость тогда? Где она, если отец бьет по лицу, а потом знакомит с новым сыном? Новый сын! Э, нет, вы, послушайте, как это звучит: новый сын, будто бывают старые сыновья. Старые сыновья представились Толику маленькими старичками с бородами и усами. Они двигались на него стройной колонной - с горном и барабаном, и он видел в этой колонне самого себя бородка, как у Чехова, и очки. Толик взглянул на Тему. Новый сын все попинывал камешек, запустив руки в карманы, блестел на солнышке своим ежиком и вообще плевал сто раз на него, старого сына. Неожиданно для себя Толик сжал кулаки и кинулся к спортивному парню. Это было все равно, что бросаться на каменную крепость, на танк, на стенку. Темка был наполовину выше Толика и вдвое шире в плечах. Но Толик не думал об этом. Он молотил Артема изо всех сил, ожесточенно обрушивал частые и несильные удары и проговаривал: - Получай, гад! Получай, новый сын!.. 6 Войдя домой, Толик обессиленно рухнул на мамину кровать и тут же забылся. Он спал тяжелым, мертвецким сном и снова видел себя с бородкой клинышком. Очки поблескивали, как пенсне Изольды Павловны, а в руках крутились сапожные щетки. Рядом, на асфальте, истыканном каблуками, стоял младенец без штанов и с крылышками - божий, значит, посланник, глядел с интересом, как Толик крутит щетки, и повторял задумчиво: "Раб ты божий! Божий ты раб!" Проснулся Толик словно от толчка. Над ним стояла мама и гладила его по плечу. - Эх, муш ты мой, муш, - сказала она, ласково улыбаясь. - А что? - с трудом спросил Толик. Все, что случилось час назад, снова поднималось в нем, словно черный, грязный туман. Мама протянула открытку, и Толик перечитал, что написал вчера на почте: "Дорогая Маша, сердечно поздравляю с днем рождения. Твой муш Петя". Толик криво усмехнулся. Ошибка вышла. Муж, а не муш - от слова "мужество", "мужчина". Вот какая ошибка вышла! И не муж, и не мужество, и не мужчина... Изменник, вот что... Толик поглядел на открыточные цветы, рванул бумажку. - Что ты? - вздрогнула мама. - Так, - ответил, хмурясь, Толик. "Сказать или не сказать?" - подумал он и решительно мотнул головой. Нельзя было даже на мгновенье представить, что будет, если сказать. Как будет. Он просто промолчит. Спрячет в себя подальше отца с его новой семьей. Мама все глядела на Толика, все улыбалась, счастливая, что ей цветы подарили, нарядная, в синем платье под стать глазам, и что-то еще хотела сказать Толику. Наконец решилась. - Там папа, - шепнула она и кивнула за окно. Толик вздрогнул. - Ну и что? - быстро спросил он. - Нет, ничего, - ответила, смущаясь, мама. - Может, ты позовешь его? Толик сел. На столе дымился пирог, в глубокой тарелке поблескивал холодец, в окружении нескольких рюмок стояла бутылка с вином. "День рождения! - горько подумал Толик, поглядывая на маму. - Знала бы она, какой это день рождения!" - Так позовешь? - спросила, волнуясь, мама, и Толик увидел, как хотелось ей, чтоб пришел отец. - Нет, - сказал он и шагнул к окну. Возле ворот торопливо курил отец. Он смотрел на их окна и, увидев Толика, махнул ему рукой. Сердце зашлось у Толика. Он отступил назад, как когда-то мама. - Что ж ты? - спросила из-за плеча мама. - Он тебя зовет! Не ответив, Толик сел за стол. - Тогда, - неуверенно сказала она, - тогда я схожу сама. Мама глядела то на Толика, то на бабу Шуру, будто спрашивала у них разрешения. Толик мрачно смотрел в тарелку, а бабка словно ничего не слышала. - Так я пойду, - не то спрашивая, не то утверждая, сказала мама и вышла в коридор. "Не придет", - уверенно подумал Толик про отца. И точно. Мама вернулась бледная и растерянная. - Он не идет, - сказала она. - И зовет тебя. Хочет тебе что-то объяснить. Толик молча жевал холодец, не ощущая вкуса. Кровь тугими ударами стучала в висках. "Объяснить! - подумал он с ненавистью. - Все уже объяснил, чего там!" Ночью Толик часто просыпался, словно от каких-то толчков, и с ужасом вспоминал отца. Будто только сейчас понял, что случилось. В отчаянии Толик сжимал кулаки. Что делать? Что делать?.. Поздние слезы душили Толика, и он, чтоб не разбудить маму, зарывался с головой в подушку. В ночной тишине цветы источали тонкий запах. Толик вспоминал, как доставал их, и проклинал себя. Ведь он для отца старался! Толик лежал на спине, то забываясь, то вновь вздрагивая и широко открывая глаза. Над головой светлел потолок, с боков неясно проступали стены, и Толику казалось, что он бредет в лабиринте, что он заблудился в этих мутных стенах и не знает, куда идти. Толик закрывал глаза, и оказывалось, что у лабиринта нет дна. Он падал вниз, в черную пропасть, и задыхался от ужаса. Утром Толик едва проснулся. Трещала голова, и все тело было тяжелым, словно налитое свинцом. Он плеснул в лицо воды, сунул в карман горбушку и вышел на улицу. Двор был пуст и тих, как вчера, опять ярко горело солнце, но оно не походило ни на какого плавающего мальчишку. Просто шар, на который невозможна смотреть, надоедливый со своей жарой. Деревья даже примерно не напоминали богатырей - просто горы обвисших листьев. Асфальт душил тяжелым зноем, и ничего в нем интересного тоже не было. Кто-то окликнул Толика, он обернулся и увидел отца. - Подожди, Толик, - попросил он. - Я должен тебе объяснить. Толик вгляделся в его лицо. Еще глубже стали две морщины от носа к уголкам рта, темные борозды пересекали лоб, а глаза походили на застывшие ледышки. Толик подумал, что отец сразу стал посторонним и незнакомым. Он что-то говорил, но Толик не слушал, будто отец стоял за толстым стеклом. Потом повернулся и побежал. - Толик! - крикнул отец. - Подожди! И Толику послышалось отчаяние в его голосе. На он лишь прибавил ходу. Толик бежал размеренным шагом, как спортсмен, - согнув в локтях руки, дыша носом, сильно отталкиваясь ногами от земли, и вдруг услышал за спиной шаги. Кто-то гнался за ним. Тот, сзади, приближался, и Толик рванулся вперед. Он уже не думал, что надо сгибать руки в локтях, дышать носом, сильно толкаться ногами. Толик мчался по дороге и слышал сзади тяжелое, прерывистое дыхание. "Что же, - думал он, - значит, так? Отец обозлился и решил поговорить с ним, как тогда, на пляже? Дать ему как следует, чтоб выслушал и понял? Доказать свою справедливость? Ну уж нет! Этого не будет!" Толик бежал все дальше и чувствовал, как наливаются тяжестью ноги. Во рту стало горько, грудь сжимало. Изнемогая, он обернулся и рванул из последних сил. За ним бежал не отец, а его новый сын. "Подговорил! - решил Толик. - Или сам решил расквитаться за вчерашнее!" Но сил больше не было, и Толик, еле дыша, прислонился к заборчику. Боксеристый Артем медленно подходил к нему. - Ну на, бей, бей! - сказал отчаянно Толик. Все стало ему опять безразлично. - Ну и бегаешь! - отдуваясь, проговорил Темка. - Будто кто гонится! "Будто не гонится?" - ответил про себя Толик, но промолчал, удивляясь, что новый сын не торопится. В таких делах всегда торопятся. - Слушай! - сказал Темка, блестя на солнце своим ежиком. - Есть разговор! "И у этого разговор", - подумал машинально Толик, но послушно пошел за Темкой. Они уселись на бревнышке под каким-то забором, и Темка вытащил сигареты. - Куришь? - спросил он басом. Толик мотнул головой. Но вдруг, неожиданно для себя, взял сигарету. Подозрительно поглядывая на Толика, Темка поднес ему огонь. Толик втянул в себя горький дым. В горле защипало, ужасно захотелось кашлять, но он только крякнул, сдерживаясь, стараясь не ударить в грязь лицом. Теперь Толик дым не вдыхал, а глотал или выдувал носом, и очень походило, что он в самом деле курит. Только выступили слезы - вот и все. - Дурак же ты! - убежденно сказал Темка, растягиваясь на бревнышке и дымя сигаретой. - Набросился на меня, а хоть бы спросил: нужен мне твой отец? Толик удивленно уставился на него. - Ты же его новый сын? - спросил он. - "Новый, новый"! - обозлился Темка и даже покраснел. - У меня свой отец есть! Толик ничего не понимал. - Что, у тебя два отца? - Ох, дурак! - подскочил Артем. - Ну, дурак! Отец у меня один, его мать выгнала, а потом твой пришел. Понял? Толик кивнул. - Ну так слушай! - сказал Темка и поднялся, чтобы идти. - Этот твой отец мне - до лампочки. Понял? У меня свой есть! Понял? А твоего я ненавижу. Понял? Толик кивал головой после каждого Темкиного вопроса. - Вот ты найди его, - велел Темка. - И скажи, что я его ненавижу. Понял? И пусть уходит! Толик опять кивнул. - Я и сам ему говорил, - грустно сказал Темка, - да мать плачет. Говорит: "Повешусь..." Он вздохнул. - Если бы не мать, - сказал он, - я бы давно куда-нибудь драпанул. 7 После встречи с Темкой Толик снова бросил якорь у окна. Часами он торчал на подоконнике, пустыми глазами разглядывая улицу. Если бы кто-нибудь спросил его, что он там видел, Толик пожал бы плечами. Он ничего не видел. Все, что отмечали его глаза, в голове не оставляло никакого следа. Толик думал совсем о другом. Толик думал, что, значит, у отца не все так просто, если новый сын его ненавидит. Выходит, они теперь в сговоре с Темкой. Толик хочет, чтоб отец вернулся, а Темка - чтобы ушел от них. Вот так. Любовь и ненависть соединились. Раньше Толик всегда ждал, что ему скажут взрослые. Что они решат. Что они сделают. А ты уже на сделанное гляди: нравится не нравится - не твое дело. Готовые решения кушай - подают их тебе на блюдечке, как кашу. Любишь не любишь - лопай! Теперь все переменилось. Теперь он не станет молчать и ждать, что ему скажут. Надо действовать, чтобы все было в порядке. Надо вообще действовать в жизни, а не ждать! Толику казалось, что раз их теперь двое, они сумеют добиться своего. Надо только сказать отцу, что Темка его ненавидит. Что у него есть свой отец и новый ему не нужен. Как жить с сыном, который его ненавидит? Отец должен уйти... Думая об этом, Толик не переставал удивляться: почему отец женился снова? Как хватило решимости у него? Отцу было тяжело дома, и он ушел - Толик прекрасно понимал это. Ведь он ушел не просто так. Он ушел потому, что не мог смириться с бабкой. Он ушел в знак протеста - и это была борьба! Тогда Толик жалел, любил, понимал отца. Сейчас - презирал! Выходит, все это была липа? Обман? Пустые слова и пустые поступки - раз отец так быстро успокоился. Нашел новую жену. Нового сына... Толик жестоко судил отца, сам порой не веря во все, что случилось. Это казалось фантастическим, невозможным, страшным: отец - изменник... Толик вспоминал, как он мучился, написав две жалобы на завод. Он считал, что совершил преступление, написав эти письма - первый раз избитый, другой - желая уберечь отца. Как он мучился, как он ненавидел себя! Но ведь ничего не мог поделать. А отец? Кто заставлял его? Нет, то, что произошло, нельзя было понять, и Толик думал о мести. Темка, кажется, придумал неплохо Толик найдет отца и скажет ему, что все бесполезно, что Темка ему никогда не будет сыном как Толик, что Темка ненавидит его. Неожиданно Толик вспомнил день, когда был суд. Вспомнил, как говорил отец с мамой в стеклянном кубе "Силой не удержишь", - сказал отец. Правильно, силой не удержишь. Может, он хочет всем этим доказать что силой его не удержишь? Толик вышел на улицу и услышал странные звуки. Вроде музыка, но какая-то не такая. На трамвайной остановке окруженный людьми стоял маленький толстый дядька в соломенной шляпе. Он был, наверное, чуть повыше Толика и в три раза толще Толику сразу стало жалко его. Некрасивые люди всегда вызывали в нем смертельную жалость и слезы, а этот, в соломенной шляпе, еще держал на себе толстую медную трубу и дул в нее, отчего щеки его округлялись и он становился совсем страшным. Дядька играл старый вальс - Толик слышал не раз эту музыку, она называлась "Амурские волны", - глаза его печалились, он был немного выпивши. Толпа на остановке посмеивалась, а дядька все играл, пропуская трамвай за трамваем, будто он специально стоял и провожал трамваи. Пу-пу-пу, пу-пу-пу, пу-пу-пу! - торжественно гудел он, а люди подходили, похихикивали, показывали на него пальцем; кто-то постучал из-за спины по его шляпе. Дядька перестал играть, оглянулся, нахмурил белесые брови. Подошел трамвай, он полез в него, не сняв трубу, и, конечно, застрял. Люди на остановке засмеялись хором, кто-то свистнул. У Толика навернулись слезы. Жестокий, жестокий народ! Он подскочил к трамвайной двери и помог толстяку снять трубу. Дядька забрался в трамвай, а Толик обернулся к людям на остановке, посмотрел, как они тупо хохочут, и крикнул захлебываясь: - Что он вам сделал, гады? Что сделал?.. Кто-то осекся, но остальные продолжали смеяться, словно ничего не слышали. И вдруг из трамвайного окна высунулся толстяк. Он обвел толпу тоскливым взглядом. - Эх, чудаки! - сказал он. - Смеетесь? А я друга сейчас похоронил. Тридцать лет рядом в оркестре играли. Он сел, выставил из окна трубу и снова заиграл медленный вальс. Пу-пу-пу, пу-пу-пу... - загудела труба, и трамвай медленно-медленно тронулся. Люди на остановке быстро расходились, заспешив куда-то, а Толик стоял на рельсах, скрипя зубами, чтоб не зареветь, и смотрел, как уплывал по синим рельсам красно-желтый трамвай с трубачом. Ему казалось, что это над ним хохотала толпа и что это у него умер старый друг. Да ведь так оно, в сущности, и было. Кто-то взял его за руку. Толик поднял глаза. Это был отец. Вот он, умерший друг. Стоит цел и невредим, человек, меняющий сыновей. - Мне надо поговорить с тобой, - сказал Толик отцу, глубоко вздыхая, как бы освобождаясь от трубача. - И мне надо поговорить с тобой, - ответил отец, вынимая папироску. Они зашли в стеклянный кубик. Им поставили вазочки с цветными шариками, и Толик спросил первым: - Зачем ты сделал это? - Ты должен попытаться понять меня, - сказал отец, опуская голову. - Я измучился от такой жизни. Твоя бабушка невыносима. Мама не любит. Лучше как ножом: обрубил - и все... - Он заглянул Толику в глаза. - Единственное, что я хочу, единственно, о чем думаю все время, - чтобы понял и простил меня ты. Я тебя очень люблю, - сказал отец, - и прошу остаться моим сыном. Он сказал слово "моим" громче, будто хотел подчеркнуть, что Толик должен быть не чьим-то там сыном. Чудак человек! Разве можно стать чужим сыном, если у тебя есть отец? - Ты понял меня? - спросил отец. Толик вспомнил трамвай, уплывающий с трубачом. Вспомнил людей на остановке. Тем, веселым, было не до толстяка. Он их рассмешил, вот вам и все. А как мало! Как мало смеяться, когда надо плакать! Ах, люди, как часто не понимают они друг друга! Не хотят понять. Вот и отец спрашивает: "Ты понял меня?" - потому что сам ничего не понял. Потому что у самого сил понять не хватило. - Нет, - ответил Толик, вглядываясь в отца, как в ту толпу на остановке. - Не понял, потому что ты не прав. Мама любит тебя. Любит, понятно? Она просто слабая, и ты ей должен помочь. - Как помочь? - воскликнул отец. - Не знаю, - тихо сказал Толик. - Но ты должен. Вы должны оба. Отец отвел глаза. - Но не в этом дело, - продолжал Толик. - Не это я хотел сказать. Он набрал побольше воздуха, чтобы нанести отцу последний удар. - Темка тебя ненавидит, - сказал он, бледнея. - Он не хочет, чтобы ты был его новым отцом. У него есть старый. И он говорит, чтобы ты уходил от них. Толик думал, отец растеряется, загорюет, вздохнет. Но он только кивнул головой. - Знаю, - сказал он. - Знаю! 8 Через день, утром, во дворе раздался свист. Толик выглянул из окна и увидел Цыпу. Ничего себе гость! Гость был не один, поодаль стояли пятеро каких-то незнакомых Толику ребят, и было ясно, что они пришли с Цыпой. - Иди-ка! - крикнул долговязый развязным голосом. - Поговорим!.. Толик сразу почувствовал неладное, но не выйти, остаться дома было позорно. Сжимая кулаки, Толик сошел вниз. На дворе было пустынно. Только Цыпа и пятеро парней. Цыпа подошел вплотную к Толику, посмотрел сверху вниз, оттянув губу, и сильно ткнул его пальцем в живот. Толик от неожиданности отскочил назад, парни загоготали, а Цыпа уже снова медленно приближался к нему. Толик зарделся. Если бы Цыпа его ударил, было б не так обидно. Ударил за старое - вот и все. А тут он издевался. Тыкал пальцем. Цыпа приближался, и Толик, свирепея, стремительно метнулся в атаку. Он целил в оттопыренную Цыпину губу, но не достал и попал в подбородок. Руку резанула острая боль, Толик скорчился, а когда разогнулся, увидел, что стоит в кольце. Пятеро незнакомых парней и шестой Цыпа медленно подходили к нему. Толик крутнулся, выбирая слабину в этом кольце, и почувствовал сильный удар сзади. В то же мгновение град кулаков обрушился на него со всех сторон, будто он попал в молотилку. В глазах плавали желтые круги, парни били куда попало, и один ударил в под дых. Земля поехала вбок, и Толик осел на асфальт. Через минуту, когда Толик пришел в себя, вокруг никого не было. Парни бегали под тополем, там, где зимой играли в хоккей. Кто-то широкоплечий и складный стремительно настигал то одного, то другого, и парни валились с ног, как кегли. Тот, кто гонял их, действовал двумя руками. Правая у него была свободна, и он бил ею в нос. Во второй он держал толстую кошелку. Кошелкой широкоплечий добавлял, кому не хватало. Пошатываясь, Толик приподнялся и побежал на помощь избавителю. Первым ему попался Цыпа. На этот раз Толик достал до его отвислой губы. Цыпа заревел и выпустил изо рта розовую пену. Потом Толик поставил кому-то подножку и на полном ходу столкнулся со своим защитником. Толик застыл от удивления. Это был Темка. Он запыхался, глаза его горели, а левая рука еще раскручивала для удара тяжелую кошелку. Парни беспорядочно разбегались. Артем свистнул им вслед - и те побежали быстрее. Толик злорадно засмеялся. Его трясло как в лихорадке, хотелось догнать Цыпу с его наемными избавителями, дать так, чтобы кубарем покатились вдоль по улице. - Э-э, - сказал Артем, разглядывая Толика, - они тебя прилично помяли. Успокаиваясь, Толик пошевелил толстым отчего-то языком. Во рту было солоно, один зуб шатался. Вдобавок горела ободранная щека. - Сходи помойся! - велел Темка, и Толик повернулся к дому. Взгляд его скользнул по своим окнам, и он остановился. Тяжелым, задумчивым взглядом на него смотрела баба Шура. Толик не помнил, чтобы она когда-нибудь так смотрела. Бабка не прокалывала Толика, не глядела сквозь него. Ему показалось, что она просто задумалась. Та самая баба Шура, которая никогда не задумывалась, вдруг задумалась. Толик потоптался нерешительно и повернулся к Темке. - Домой нельзя. Они пошли к уличной колонке. Широкая струя хлынула на лицо. Сразу стало прохладно, приятно, боль утихла. - Ничего, - утешил Темка, когда Толик утерся его платком. - За одного битого двух небитых дают. Они пошли вдоль улицы. - А вообще-то, - сказал Темка, - если хочешь быть небитым, занимайся боксом. - Ты занимаешься? - Угу! - Темка приподнял кошелку. Там лежали боксерские перчатки. - Здорово! - удивился Толик. - Дай померить! Они остановились прямо на тротуаре. Толик надел тугие блестящие перчатки и, смеясь, помахал ими. - Пойдем? - спросил Темка, вглядываясь в Толика. - Куда? - На тренировку. Поглядишь. Если захочешь, я тренера попрошу, он тебя возьмет. - Темка оглядел Толика. - Фигура у тебя подходящая. - Он засмеялся. - В весе мухи! В спортивный зал пускали только в тапочках, но тапочек у Толика не было, и он, сняв ботинки, прошел туда босиком. В зале было прохладно, тихо, лишь строгие команды тренера отдавались гулким эхом где-то под потолком. В шеренге ребят, которые бегали, прыгали через скакалочки, наклонялись и махали руками, широкоплечий Темка просто терялся - все тут были широкоплечими, коренастыми такими бычками, и у всех прическа бобриком. Толик все ждал, когда начнется бой, хотел посмотреть на Темку, как это тут у него получается, но на ринг Темку так и не выпустили. Он прыгал в углу с каким-то парнем, бил ему по кожаным лапам, и все. Зато стали драться двое других. Один парень был белобрысый, с челочкой и бесцветными маленькими глазками. Он все время скакал, мельтешил, подныривал под противника и все время нарывался на выставленный кулак. Казалось, другой парень, черненький такой и очень спокойный, лишь тем и занимался, что подставлял белобрысому свой кулак. Тренер хвалил черненького, а белобрысому говорил, чтобы тот противника завлекал, а не мельтешил. Наконец с челочкой допрыгался. Черненький все выставлял, выставлял один кулак, а потом выждал момент - и как саданул второй рукой по белобрысому! Тот закачался, и у него носом пошла кровь. Толик уже совсем было увлекся боем, но, как только у белого побежала кровь, отправился в коридор. Уж очень противно стало глядеть, как белобрысый бодро улыбался, хотя в глазках у него было совсем другое. Только что Толик сам дрался - не понарошку, а на самом деле, и разбил губу длинному Цыпе, а сам плевался кровью возле колонки, но там была драка, там была война. Толик мог рассказать по порядку, почему дрались там, во дворе. Здесь же черненький разбил нос белобрысому просто так. Ни из-за чего. Может быть, он даже не хотел этого - черненький выглядел добрым парнем и совсем не злился, когда ударил того, с челочкой. Нет, драться просто так и просто так пускать друг другу кровь из носа Толику не хотелось. Он признавал только серьезные драки. А тут и всерьез и понарошку. Вышел, помахивая кошелкой, Темка. - Не понравилось? - спросил он. - Ну ты просто не раскусил еще, не понял, что к чему. - Да нет, - ответил Толик, - понял. Неохота просто так драться. Темка рассмеялся. - А так охота? - и кивнул на Толика. Толик потрогал лицо рукой. На скуле вздулся фингал, зуб все шатался и кровоточил. - И так неохота, - подтвердил он и вдруг добавил: - Вообще драться неохота... Он вложил в эти слова свой смысл. Действительно, как устал он от этой борьбы, от этой бесконечной драки с бабкой, с мамой, с Изольдой Павловной, с отцом, с Цыпой - да кого только не было среди противников, вот даже Темка, который мирно идет рядом. Ведь ничего не произошло с тех пор, как Толик поговорил с отцом. Ничего не сдвинулось с места. Отец не вернулся, и Темка по-прежнему его новый сын. Новый сын - значит, враг. Враг-то враг, но Толик не испытывал к Темке никаких вражеских чувств. Наоборот. Темка поступал как товарищ, нет, больше - как друг. Он не тронул его, когда Толик бросился с кулаками. Даже не вспомнил ни разу про эту глупость, а ведь это была ужасная глупость бросаться на него: он-то тут при чем? А сегодня эта драка с Цыпиной компанией. Да и вообще. Темка был старше Толика на два класса, а говорил, как с равным, не задирая нос, не хвастался, что сильнее. Вот и сейчас - шел, думал над Толикиными словами про драку и не смеялся, молчал - значит, понимал. - А ты и не дерись! - сказал он. - Просто я уважаю сильных людей. И не только людей, - улыбнулся Темка. - Вот хочешь, прочитаю? Они сели на лавочку, и Темка вытащил из кошелки книгу. - Про дельфинов и про китов, - сказал он. - Мировая книга. Вот слушай! Одного кашалота загарпунили. Когда кита гарпунят, он удирает, а этот наоборот. Пошел на таран. - Темка стал читать. - "Кашалот развернулся и бросился в атаку на судно. Двенадцатиметровый кит ударил судно головой в борт. Корабль резко накренился. Удар был так силен, что заскрежетали стальные листы корпуса, многие матросы попадали, а судовые двигатели вышли из строя. Пришлось судно отбуксировать в порт". - Темка восхищенно глянул на Толика. - Видел? - воскликнул он. - Какой отважный кит! - Так это кит! - возразил Толик. - А ты что, хуже кита? - удивился Темка. - Любой человек за себя постоять должен! 9 С Темкой было интересно. Он знал совершенно все про дельфинов и китов и озадачивал Толика своими вопросами. - Знаешь, - спрашивал он, - какой длины самый большой кит? Толик пожимал плечами. - Тридцать три метра! - восхищался Артем. - Если бы кит встал на хвост, он был бы с девятиэтажный дом. Во! Толик удивлялся, это было на самом деле здорово - идет по улице кит, и все от него в стороны шарахаются. А Темка снова приставал: - Сколько он весит, знаешь? Сто пятьдесят тонн. Если его на весы положить, то на другую чашку должны встать две тысячи человек... Толик представил: целая площадь во время демонстрации. - ...или сорок автобусов! - добивал его Темка. - А самый маленький кит, - спросил Толик, - метров десять? - Этот самый маленький кит - мой любимый, - сказал Темка. - Ты его видел? - удивился Толик. - Нет... Просто он очень симпатичный, маленький, один метр. Знания сыпались из Темки, как горох из мешка, и Толик узнавал тысячи забавных вещей. Оказывалось, что в одну секунду дельфин проплывает пять метров - как курьерский поезд мчится, - что сердце у кита весит столько же, сколько целый конь-тяжеловес, и что одной только крови у кита десять тонн, что дельфины разговаривают между собой, спасают людей в море и что мозг у дельфина больше, чем у человека. - Ты кем будешь? - спросил однажды Темка у Толика. Толик пожал плечами. Давно уж он не думал, кем станет. Сначала хотел летчиком или моряком, но это давно. Потом перестал думать о таком далеком, не до того было... - А я стану акванавтом! - решительно произнес Темка. - Кем-кем? - не понял Толик. - Акванавтом. Значит, море изучать буду. И знаешь, чего я хочу. Приручить дельфина! Темка глядел восторженно на Толика, глаза его блестели, словно вишни на солнце, и Толик удивился, откуда это у Темки, который живет в сухопутном городе - одна речка только рядом, - такая любовь к морю? - Ты море-то хоть видел? - спросил Толик. - Не! - весело ответил Темка. - Только в кино! В кино и Толик много раз видел море, ну так что ж, этого ведь мало, и он поглядел на Темку с интересом. Значит, такой твердый у него характер, раз моря не видел ни разу, а любит его, любит дельфинов своих и кашалотов. - Ну, это ничего! - воскликнул, весь светясь, Темка. - Меня отец обещал свозить к морю. Отец! Это слово резануло Толика. - Какой отец? - спросил он встревоженно. - Да мой, мой, - помрачнел Темка. - Не волнуйся. - И закурил хмурясь. Толик задымил тоже. Как-то так получалось, что, разговаривая про отцов, они курили, хотя удовольствия было мало, а Темке так просто вредно - ведь спортсмены не курят. - А кто он у тебя? - помолчав, спросил Толик. Темка задумался, потом сказал: - Нет, конечно. К морю он меня не свозит. - И добавил, горько усмехаясь: - Он у меня пьяница. Толик испуганно уставился на Темку. Вот, значит, что. Толик вспомнил тот вечер, хмельного отца. Он никогда не был пьяницей - правда, выпивал, но крепко только в тот вечер. И Толик не мог подумать даже, что отца можно лишиться из-за пьянства, хотя пьяные, бредущие вдоль заборов мужчины не раз встречались ему. - Мать сперва жалела его, - сказал Темка, - в больницу лечиться возила, но он оттуда сбежал - домой пьяным вернулся. Прямо в больничном халате пришел, а под ним - ничего нет. Мать его и выгнала. Он вздохнул, выпустил струю дыма, прикрыл глаза. Толику стало жаль Темку, жаль его отца и мать, которых он никогда не видел, но которые мучились из-за водки, отец - не замечая этого, а мать - переживая, страдая, горюя, как Толикина мать, наверное, даже хуже. - Ты пробовал водку? - спросил неожиданно Темка, оборачиваясь к Толику. Он мотнул головой. - А я пробовал, - сказал Темка. - Специально пробовал, когда дома никого не было. Узнать хотел, чего он находит в ней. Темка замолчал. - Ну? - подстегнул его Толик. - Налил полстакана и выпил. Горько - ужас! Голова сразу кругом пошла, будто в нокдаун попал. А потом мутить меня стало. Тут мать вернулась, понюхала стакан и давай меня ремнем хвостать. Ревет и лупит, ревет и лупит, а я ей ничего объяснить не могу, язык еле ворочается. Испугалась, что я запью. Он усмехнулся. - Твой-то тоже попивать начинает, - сказал он. Толик вздрогнул. Отец стал выпивать? Да нет, быть этого не может! - Врешь! - выдохнул Толик и добавил зло: - Наговариваешь ты все, потому что ненавидишь! - И сам удивился тому, как сказал. Будто он Темку уговаривал отца любить. - Ну, знаешь, - обиделся Артем. - Что не люблю я его, это точно. Но чтобы наговаривать, ты это брось. Верно, не тот человек был Темка, чтобы зря говорить. - Хоть бы он ушел поскорей, - вздохнул Темка. - Вот думаю и ничего придумать не могу. Что бы такое выкинуть, чтобы он ушел? - Он повернулся к Толику. - Может, ты придумаешь? "Что тут придумаешь, - с горечью подумал Толик. - Ведро воды на него вылить, чтобы обиделся, капкан у входа поставить? Все это ерунда, все это детские штучки, и не помогут они". - Может, мне из дому уйти? - спросил сам себя Темка. - Я ведь давно хотел. Но куда? - вздохнул он. - Куда уйти-то? Они бродят по городу, как два бездомных щенка, и некуда им деться. Слава богу, погода стоит хорошая, и мать Артему дает немного денег. Они покупают пончики с повидлом и запивают их сладкой газировкой - не хуже любого обеда и даже интереснее - не надо есть суп и сидеть не надо. Пожевал стоя, попил и шагай себе дальше. В речке искупаются, на тренировку Темкину сходят - Толик его в коридоре подождет, потом опять просто так бродят. Весь свой город исколесили. Где не побывали только. Даже в знаменитой Клопиной деревне. Давно-давно, когда ни Толика, ни Темки на свете не было и война шла, в город их приходили эшелоны. Выходили из них люди, вытаскивали тяжелые ящики, везли на лошадях в разные места, где днем и ночью костры горели. Зима была, кострами отогревали землю, а потом вбивали в нее железные балки, строили торопливо заводы, ставили в холодных цехах станки, которые в ящиках привезли. Холодно было, померли многие по дороге от голода, а станки привезли, как новенькие - в смазке, не попорченные ржой, чтоб сразу, без проволочек можно было делать снаряды. Тетя Поля говорила Толику, о себе люди тогда думали мало, работали круглые сутки, в три смены, а жили как попало. Строили деревянные хибарки в длинном овраге, который был в самом центре, между стенок опилки насыпали для теплоты или паровозный шлак. Хибарки росли одна возле другой, как пчелиные соты, и никто не жаловался. Думали: кончится война, построим большие дома, заживем хорошо сразу, да не вышло. Не сразу большие дома построили, да и хибары не сдавались - время-то шло, рождались дети вроде Темки с Толиком, в хибарках народу прибавлялось, и никаких новых домов не хватало, чтобы расселить деревянный овраг. Овраг этот прозвали Клопиная деревня. Уже выросли Толик с Темкой, люди послевоенного рождения, а Клопиная деревня все существовала, хоть и опустела почти. Дощатыми крестами заколотили окна хибар, и зимой домики заносило непролазными сугробами по самые крыши. Нежилым, пустынным, таинственным становился старый овраг. Стоя рядом с Темкой на краю обрыва, Толик думал, что сверху Клопиная деревня походит на странное лицо, изрытое оспой, изрезанное морщинами улиц и полосой ручья, протекавшего по дну. Лицо было безмолвным, будто вырезанным из камня, как лица египетских сфинксов из учебника по истории. Но оно не умирало, нет, наоборот. Толику показалось, овраг едва ухмыляется, притворился, что глух и стар, а сам готовится выбросить какую-нибудь штуку. - Пойдем? - спросил Толика Темка, кивая на овраг. Тысячу раз разглядывал Толик сверху Клопиную деревню, даже бывал там раньше у каких-то бабкиных знакомых - правда, это было давно, когда окна в хибарках еще сверкали мутными стеклами, а по узким улицам ходили люди. Но идти туда сейчас... Ему стало не по себе, жутковато, но Темка поглядывал на него, улыбаясь, и Толик вспомнил про отважного кита. Ступеньки крутой лестницы вели их вдоль пустой горбатой улицы. Солнце не забиралось сюда, и прямо посреди дороги росли тощие, но безмерно длинные подсолнухи с маленькими головками. - К свету тянутся! - сказал про них Темка, как про живых, и они удивленно остановились. Дорогу им пересекала курица с цыплятами. Это было странно и смешно - по вымершей деревне шла такая живность. Мать шагала деловито, не обращая внимания на людей, будто никогда им не принадлежала. - Во дает! - восхитился Толик смелой курицей. Сбоку стояла хибара, такая же, как другие, с заколоченными накрест окнами, только дверь была распахнута. Она тихо скрипела на ржавых петлях, чуть шевелясь от незаметного ветерка. Темка шагнул в хибару, распахнул еще одну дверь и шарахнулся в сторону. В комнате раздался дикий визг, мимо них метнулось чудовище, и Темка расхохотался. - Да это кошка! - крикнул он. - Их тут уйма. Они вошли в домик. На полу лежал толстый слой пыли, и в ней после каждого шага оставались четкие следы. На полу лежали желтые газеты и стопка старых книг. Толик перевел дыхание. - А что? - вдруг сказал Темка. - Это идея! Здесь можно жить. И весело поглядел на Толика. 10 Толик был в восторге от Темки. Еще когда они поднимались из Клопиной деревни, Толик, глядя восхищенно на Темкин затылок, решил во всем ему подражать. Кроме бокса. Он даже подстричься решил под бобрик, как Темка. Все-таки удивительный человек встретился Толику. Ведь небольшой еще, не взрослый, во всяком случае, а какой решительный! Только теперь Толик начинал понимать по-настоящему Темкины слова и про кита, и про то, что человек должен сильным быть. Темка был сильным и волевым и воспитывал в себе силу и волю. Толик и раньше понимал, что Темка отличается от него - например, он любил дельфинов и китов, считал, что надо заниматься боксом, он много еще других вещей говорил, убежденно говорил, и Толик втайне, в закоулках души завидовал этой Темкиной уверенности. Теперь он завидовал ему, не таясь, и зависть эта была хорошая, потому что одно дело впустую завидовать, а другое - завидуя, стараться быть не хуже. Нет, не подражать Темке было нельзя. И раньше он нравился Толику - это так, но теперь, после того, что Темка решил там, в Клопиной деревне, его можно было сравнить только с тем отважным китом. Темка шел на таран. Изо всей силы! Они дружно шагали в ногу. Толик вспомнил знакомую песенку и замурлыкал ее под нос. Темка услышал ее и подхватил. Толик взглянул на небо и запел громче. Они шагали и пели во весь голос, довольные собой и всем, что было. Встань пораньше, Встань пораньше, Встань пораньше - Когда дворник замаячит у ворот, Ты увидишь, ты увидишь, Как веселый барабанщик В руки палочки кленовые берет Ты увидишь, ты увидишь, Как веселый барабанщик В руки палочки кленовые берет Они шли, распевали свою песенку во все горло, и прохожие, улыбаясь, оборачивались на них. А чего улыбаться? Тр-ра-ра! Тр-р-ра! - стучали кленовые палочки. Чего улыбаться, Толик пел вполне серьезно. И Темка тоже. Тр-р-ра! Тр-р-ра! - грохотал тугой барабан. Нечего улыбаться! Они шли в ногу, как военные. Вполне серьезно. И песня у них была военная. Что улыбаться, если идут двое и громко поют? Может, это отряд? Боевой отряд? Разве двое не могут быть отрядом? Толик все шел и пел и за своим голосом не услышал, как умолк Темка. Как остановился он словно вкопанный. А Толик все шел и шел и обернулся, только отмерив еще шагов десять. Темка стоял возле пьяного дядьки, а тот валился на него, еле держась на ногах. Темка удерживал его руками, прислонял к стенке, и Толику вдруг показалось, что пьяный пристает к Темке. Он кинулся назад на выручку и вдруг увидел блестящие Темкины глаза. Эти глаза потрясли Толика. В глазах у Темки, у отважного Темки, у человека сильной воли, были слезы. - Иди! - приказал Темка Толику твердым голосом. - Иди домой. Я должен отвести его. Это мой отец. Толик глядел на пьяного, ничего не понимая. Это Темкин отец? Не может быть, чтоб у Темки был такой отец! Не может быть, чтоб такие дети были у таких отцов! Пьяный свесил голову на грудь, полуприкрыв глаза. Рубашка у него была в грязи и "порвана: видно, он падал и зацепился за что-то. Время от времени пьяный вскидывал голову, обводил вокруг мутными глазами и выкрикивал: - Ар-ртюша! Стар-ричок! Темка закинул руку отца себе через плечо и сделал шаг. Пьяный повалился и едва не уронил Темку. Толик подскочил к ним и подхватил пьяного с другой стороны. Они вели Темкиного отца по улице, и все уступали им дорогу. Пьяница оказался тяжелый. Толик чувствовал, как по лбу у него струится пот, но утереться было нельзя, и он дул на капельку, которая свисла с носа. Капелька, как назло, не слетала, щекотала, мешала, и Толик злился за это на пьяного. Рядом пыхтел Темка. Изредка Толик взглядывал на него, и сердце его сжималось. Глаза у Темки расширились, губы тряслись, он побледнел, на виске вздулась вена. Прохожие оглядывались на них, говорили всяк свое, но чаще другого Толик слышал одну фразу: - Бедные дети! "Бедные дети! - злился он. - Не бедные дети, а бедные взрослые - вот что! Вместо того чтоб жалеть, помогли бы лучше". Они шагали вперед, и Толик заметил, как все больше и больше бледнел Темка. Наконец они остановились у деревянных, почерневших от времени и дождей ворот. Ржавое кольцо в воротах скрипнуло, мальчишки втащили пьяного во двор, а потом по ступенькам - в маленькую темную прихожую. Темка толкнул ногой какую-то дверь, и они очутились со своей ношей в узкой комнатке. Толик оглянулся и опешил. Из-за стола медленно поднимался отец. Рядом с ним стояла маленькая женщина. На улице было жарко, а она куталась в платок. Вот, значит, куда привели они Темкиного отца. Впрочем, что тут удивительного? Просто Толик, пока они тащили свою тяжелую ношу, ни разу не подумал об этом - куда ведет Темка. И все-таки это было неожиданно - увидеть отца в одной майке за чужим столом, в чужой комнате, рядом с чужой женщиной. Толик услышал, как загрохотало сердце. В секунду он покрылся липким потом, ноги задрожали - то ли от усталости, то ли от того, что он увидел. А маленькая женщина в платке долго и неотрывно смотрела на Темку такими же жгучими, как у Темки, глазами, потом шагнула к нему. - Зачем ты привел его? - спросила она Темку. - Ты же знаешь... Зачем ты привел, спрашиваю? - закричала она. И без переходов, без всяких пауз Темка закричал в ответ ей: - Затем, что он мой отец, понятно? Затем, что эта он должен жить тут! - Темка сделался белым, как стенка. - А вы? - кричал он, обращаясь к отцу. - А вы тут не должны жить! Вы должны жить у него! Темка показал пальцем на Толика, маленькая женщина будто лишь сейчас заметила его. Она пристально взглянула на Толика. - Слышите? - орал Темка. - Вы, так называемый Петр Иванович! Убирайтесь отсюда!.. Отец покрылся красными пятнами, стоял истуканом и ничего не отвечал. Маленькая женщина замерла тоже. Только пьяный Темкин отец оглушающе храпел, запрокинув как мертвый голову. Темка повернулся к Толику, шагнул к нему и подтолкнул в прихожую. Они вышли на улицу. И Толик видел, как мелко трясется Темка, будто он просидел сутки в мерзлом, стылом погребе... 11 После того как они вышли на улицу, Темка ни слова не сказал об отце. Ни звука. Будто ничего и не было, будто не шли они через весь город с пьяным. - Значит, как условились, - сказал он, успокоившись, и пожал, прощаясь, Толику руку. Целый день Толик думал о Темке. Думал, что все его несчастья по сравнению с Темкиными, хоть, может, и не ерунда, но в общем-то, конечно, меньше, проще. Темка знал, что значит позор, когда ведешь пьяного отца через город, Толик о таком и подумать не мог. У Темкиной матери был теперь другой муж - Толикин отец. И она требовала от Темки, чтобы он полюбил его. А Толик и представить себе этого не мог. Нет, Темке трудней и тяжелей, чем Толику. В тысячу раз хуже! Толик думал так, считая себя еще счастливцем по сравнению с Темкой, и Темка от этого становился в его глазах все лучше. Он хвалил Темку, он любил его. Он подумал даже, как было бы здорово, если бы Темка был его старшим братом. Толик улыбался про себя, гордился Темкой и совсем забыл о своих бедах. В тот же день, вечером, мама позвала Толика в магазин. Он долго отнекивался, но потом согласился, и они пошли в центр. У мамы было хорошее настроение, она все улыбалась, рассказывала Толику, каким он был маленьким. Потом замолчала. - Однажды ты спросил меня, - сказала она. - "Мама, - спросил ты, - а что такое жизнь?" Я удивилась твоему вопросу, а ты добавил: "Мне кажется - это игра". - "Как это?" - спросила я, смеясь. "А как в игре: и грустно и смешно". Толик улыбнулся. - Сколько мне было тогда? - спросил он. - Пять лет, - ответила мама. - Что ж, все равно, - подтвердил он. - Жить - это и грустно и смешно. Мама взглянула на него удивленно. - Тебе было пять лет, что ты мог понимать? - Но ведь верно? - спросил Толик, вглядываясь в маму. - Потому и помню, - вздохнула она, - столько лет... Они шли не спеша, говорили о всякой всячине и совсем не подозревали, что еще один квартал им остался, еще сто шагов, еще десять... Мама остановилась. Толик взглянул вперед. Из дверей магазина выходил отец. Он держал под руку маленькую, с черными, как у Темки, глазами женщину. По другую сторону от отца стоял Темка. Он всматривался в маму Толика, мама всматривалась в женщину. А отец и Толик глядели друг на друга. Они потоптались немного друг против друга, и отец с новой семьей свернул в сторону. Мама качнулась, и Толик подхватил ее. Мамино лицо было белым, губы плотно сжимались. Толик думал, она заплачет, как всегда, но глаза ее были сухими, только блестели необычно. И еще он увидел в маминых глазах отчаянность. Будто она решилась на что-то. - Ты знал? - спросила она вдруг сухо, и у Толика не хватило духу соврать. Да и что толку врать? Он кивнул. Мама коротко размахнулась и ударила Толика по щеке. Толик не обиделся, не заплакал. Он смотрел на маму, будто с высоты. Будто был он на горке, а мама внизу. Ведь ее же он пожалел, когда не сказал про отца. Хотел, чтобы мама подольше не знала. Впрочем, это глупо, конечно. Все равно бы узнала. - И глупо и смешно, - сказал Толик и увидел побелевшие мамины глаза. Часть четвертая ПОЖАР 1 Не узнавал Толик маму. Все в ней переменилось: и походка, и голос, и глаза. По комнате ходит быстро. Голос звонкий стал, словно металлу в него добавили. Не плачет, как раньше, наоборот - глаза ясные, и решительность в них. Только сама - как струна натянутая. Затронь - сорвется и больно ударит. Ходит она по комнате, делает свои привычные дела, а сама все думает напряженно. Спросишь о чем-нибудь - молчит, не слышит, а повторишь громче - вздрогнет, обернется. "Что-что?" - скажет и тут же опять про свое думает. Толик даже пугаться стал: не случилось бы чего-нибудь с ней, не попала бы под машину, вот так задумавшись, когда с работы идет. Но самое главное - мама к бабке переменилась. Мало с ней говорит - так, о пустяках только, о всяких домашних делах, да и то - перекинутся словом и молчат. Бабка на маму строго взирает, рассматривает ее пристально, будто диковинную бабочку, а мама на ее разглядывания - ноль внимания. Раньше бы бабка про такое мамино поведение высказалась немедленно, а теперь молчит. Чувствует перемену. И вдруг кончилось бабкино владычество. Будто династия какого-нибудь Рамзеса Второго в учебнике истории. Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно. Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала: - Ну-ка подвинься! Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить. Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой наглости. Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала. - Подвинься! - еще раз сказала мама. - Видишь, пол мою. А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет. И тут случилось. Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг - раз! - подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет? Вот и все. Баба Шура сидела, переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила - солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, - не выдержала, усмехнулась тоже. Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула. Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное спереди было. С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате - еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется... Раз мама с ней не очень-то говорит, так с иконой переговаривается. Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул - вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила. Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно. Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится, - никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура, - видно, хочет помириться. - И чего это, Полина, ты тут стоишь? - спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила. Тетя Поля еще хитрей улыбнулась. - Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, - сказала. - А что делать-то? - В божий храм идти, - смиренно бабка ответила. - Так я партейка! - сказала тетя Поля. Но бабка рассмеялась: - Какая ты партейка? Тетя Поля подобралась, будто драться решила. - А вот такая. Муж у меня партейный был - значит, и я тоже. - Потом усмехнулась. - Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а неверующая, зачем идешь? Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело. Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит. - Ты чего? - спросил Толик, но мама словно его не слышала. - Ах, ты! - сказала она. - Ах, ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Убогим раздавать! Мама быстро оделась, села на краешек сундука. - Ах, ты! - повторила с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами. Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться. - Видишь, - говорила она, распаляясь, - видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила! Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост. Маме, наверное, отомстить решила. Сиди теперь, жди допоздна, пока она вернуться изволит. Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате. - Стыдно ведь! - шептала она. - Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?.. Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол. - Все ему! Все! - Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит. - Все богом своим прикрывает! - выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. - И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает! Никогда еще Толик не видел маму такой. Ее прямо колотило всю. - Везде у нее бог! - кричала она. - Гадить - бог! Жизнь всем калечить - тоже бог велит! Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона. Гвоздь - будто ворона каркнула: "Кр-р-рак!" - из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала. Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла. - Мама, - спросил Толик, - а круг над головой из золота? - Из золота! - ответила она, усмехаясь. - Из золота, да самоварного. И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел - мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод. Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки словно плети висели вдоль тела. Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная - значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи. И вдруг - грохот. И вдруг - опять рабыня. Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, как это непросто - взять и в один миг, в одно мгновение все переломать. Всю жизнь подчиняться - и вдруг восстать. - Что будет! Что будет!.. - вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной. - Ну, - сказала она, вздыхая освобождение, - чему быть, того не миновать! - И пошла за веником. Когда мама уносила разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами. "Он-то тут при чем?" - подумал Толик и поглядел жалеючи вслед маме. 2 Бабка вошла, развязала платок, закрывавший лоб, перекрестилась в угол и замерла. Моргнула, моргнула, взглянула на маму, поняла все. Глаза у нее остекленели, и она грохнулась на пол. Мама вжалась в шкаф, смотрела неотрывно на лежащую бабку и даже двинуться не могла. - Господи, что же это! - вскрикнула она наконец испуганно и, кинувшись на колени, приложила ухо к бабкиной груди. Потом отстранилась. - Толик! - сказала она лихорадочно. - Помоги! Вдвоем они перенесли старуху на кровать, и мама выскочила в коридор. - Я за "скорой"! - крикнула она, выбегая. Толик остался один. Ему стало не по себе. На кровати лежала бабка, и неизвестно - живая она была или нет. Толик вспомнил, как он желал бабке смерти. Как пришла однажды, в самый тяжелый день, к нему эта мысль, мучительная и жестокая. Он желал бабке смерти, он винил ее во всех своих бедах, он считал, что она, и только она, виновата кругом. Никогда, никогда прежде не думал он об этом, никогда и никому не желал смерти, а тут умолял, чтобы бабка умерла. Чтобы исчезла с этого света. Чтобы исчезла и не мешала людям жить. И вот бабка лежала на кровати, вытянув руки. Толик не слышал ее дыхания - может, и правда она умерла. Но странно! Он теперь не желал ей смерти. Он теперь жалел бабку, ужасаясь: а что, если и вправду умерла? Толик глядел на востренький желтый бабы Шурин носик и уже не винил ее, как прежде. Он по-прежнему не любил ее, но отец своим поступком, этой своей женитьбой, вдруг как бы снял с бабки половину ее вины. Раньше бабка была одна во всем виновата в Толикиных глазах. И вот отец... Толик привык к Темке, привык уже к мысли, что у отца другая семья. Привыкнуть можно, а понять нельзя. Так он ничего и не понимал, хотя одно знал наверняка - отец не такой уж твердый, как раньше казалось. Он тоже теперь виноват. И по сравнению с отцом, по сравнению с этим его поступком баба Шура в глазах Толика вдруг как будто стала лучше. Ну, может быть, не лучше, но не такой уж плохой и страшной. Он вглядывался в бабкин носик, утопавший в подушках, и неожиданно подумал, что, наверное, стал похож на нее. У человека беда, ему худо, а он сидит, глядит, думает о чем-то. А надо не сидеть. Надо делать! Надо что-то делать! Толик вскочил и подбежал к комоду. Где-то тут, в коробке, мама хранила валерьянку. Толик нашел пузырек, накапал лекарство в рюмочку, долил водой и подошел к бабке. Давать ей лекарство было неудобно. Оно бы пролилось, едва только наклонишь рюмку, но Толик все-таки решил попробовать. Он поднес рюмку к бабкиному рту - и обомлел. Баба Шура, не открывая глаз, приподняла голову и мигом опустошила рюмку. Толик стоял над бабкой и ошарашенно глядел на нее. И вдруг захохотал. Он приседал и корчился. Он покатывался со смеху. Это было здорово! Лежит почти мертвая - и вдруг хвать рюмку! Во дает бабка! Во представляется! - Что гогочешь? - недовольно спросила баба Шура и приоткрыла один глаз. Толик захохотал еще пуще, но тут же умолк. Дверь широко распахнулась, и вслед за мамой вошел врач. Не врач, а какой-то геркулес. Рукава у него закатаны, как у мясника, а руки обросли густой шерстью. Геркулес держал одним пальцем маленький чемоданчик, и казалось, дай ему гирю, он ее тоже держал бы одним пальцем. Мама говорила с врачом шепотом, рассказывала ему, как и отчего упала баба Шура, а он молчал, слушал своей резиновой змеей бабкин живот, переставлял быстро блестящий кругляшок, будто кто-то убегал из-под кругляшка в бабкином животе, и доктор хмурился, был недоволен. Потом врач взял бабкину руку. Пощупал ее. Баба Шура лежала словно мертвая, и только востренький носик топорщился из подушек. Геркулес пощупал бабкину руку и вдруг отпустил ее. Рука упала. Он поднял ее снова и снова отпустил. Рука упала. Мама позеленела. - Не может быть! - прошептала она и повторила: - Не может быть!.. Геркулес был неподвижен и молчалив. Лицо его словно окаменело. В третий раз взял он бабкину руку, поднял ее, опустил. Рука снова шлепнулась на кровать. Мама заплакала, а геркулес вдруг сказал громовым голосом: - Эй! Бабка была как покойница. - Эй, бабуся! - повторял геркулес. Бабка смолчала. - Симуляция, - пророкотал врач, пряча свою резиновую змею в карман и берясь пальцем за чемоданчик. - Как же быть? - ничего не понимая, спросила мама. - Симуляция, я говорю, - пробухал врач. - Пульс нормальный. - И вдруг расхохотался. - Божественная, значит, старушка-то? Оно и видно!.. Врач хлопнул дверью. Бабка открыла глаза. Мама устало опустилась на сундук. - Представля-лась! - протянула она и заплакала. - Опять представлялась!.. -