Де  Амичиса или Гектора Мало - с галстуками, в широкополых
шляпах с резинками, - и у всех в руках были плетеные круглые корзины с едой.
Однажды Миша заметил,  что в клуб входил Теодор  Кемпфер с дамой, Миша узнал
ее,  то была Марта Генриховна,  всегда  сидевшая  за кассой  в писчебумажном
магазине Генриха Шпехта.
     Фойе  клуба,  выстланное квадратными плитками  из итальянского  мрамора
(камни  мостовой  -  остывшую  лаву, изверженную Везувием,  - тоже  когда-то
вывезли  из Италии), было  теперь грязно,  заплевано. Широкая лестница, тоже
мраморная, после первого пролета раздваивалась, и там, где раздваивалась, на
стене  был  изображен  Гутенберг  за  печатным   станком.   Кто-то  по  лицу
изобретателя вывел мелом самое  короткое из тех слов, которые не нуждались в
печатном станке. Впоследствии, когда  Немецкий клуб стал клубом транспортных
рабочих  (по-простому  -  грузчиков)  имени  Юделевича,   вместо  Гутенберга
появился  на стене Карл  Маркс, как  бы своим происхождением связуя  прежних
хозяев с теми, кто дал клубу новое имя.
     В   дневной   тишине  театрального  зала  раздавались  голоса  актеров.
Мальчики,  дрожа  от  нетерпения,  взяли  Елю  на  руки  и  довольно  быстро
взобрались по  лестнице. Володя смело открыл  темно-красную, с витой резьбой
дверь,  и  они вошли  в  холодный  зал.  Он  был почти пуст, сидело  человек
двадцать - тридцать, не больше, все в папахах.
     "Вона католычка!"  -  донеслось со  сцены.  Мишу как будто озарило, как
будто ударило  в сердце: актеры показывали инсценировку  "Тараса  Бульбы"  в
украинском переводе. Дети  сели в последнем  ряду. Один  из тех,  в папахах,
обернулся,  но  ничего не  сказал. А на  сцене становились  живыми неистовый
Тарас, храбрый  Остап,  влюбленный  Андрий,  прекрасная полячка,  противный,
лебезящий Янкель.  Еля слушала  самозабвенно. Она  еще  плохо понимала чужую
речь,  но ведь Гоголя-то она  читала. После  вчерашнего тяжелого дня,  после
ночи,  проведенной  под  укрытием стойки  в  магазине церковной  утвари, она
перенеслась  в праздничный,  светящийся  мир. Володя  скучал, плохо  слушал,
смотрел  на  немногочисленных  зрителей. Почему  они пришли  на  генеральную
репетицию?  Почему  некоторые  из них  что-то записывают? Начальники, должно
быть, над артистами начальники.
     - Деревья нарисованы  жутко, стволы косые, сейчас  упадут,  - шепнул он
Еле на ухо, но у Ели не было сил, чтобы сказать ему "замолчи", она жила там,
среди  запорожцев  и поляков, кровь  ее побежала горячо, даже показалось ей,
будто по ногам до самых пальцев побежала, она была счастлива.
     А Мише мерещилось, что на сцене те самые всадники, на которых они вчера
с Александром  Рафаиловичем смотрели  сквозь продранные брезентовые  полотна
греческой кофейни.
     Когда занавес опустился, все сидящие впереди поднялись через оркестр на
сцену. Догадка Володи,  видимо,  была  правильной -  то  были  представители
петлюровской армии, взявшей в свои руки дело искусства.
     Мальчики, взволнованные, оживленные, даже не заметили, что идут слишком
медленно,  что  не помогают Еле сойти с  лестницы. Наконец они опомнились  и
взяли девочку  на руки.  Вдруг они услышали  голос: "Культурна ориентация на
захид..." - и  в фойе появились  двое в  синих  венгерках, с револьверами на
боку. Из-под папах  выглядывали  жидкие, будто  приклеенные  чубы.  Один был
невысокий, с коротким, сильно вздернутым носом, с почти вертикально стоящими
ноздрями, кривоногий, другой  -  долговязый, с  большим  коричневым  родимым
пятном  над белесой бровью,  рябой. Увидев  детей,  рябой сказал  тоненьким,
вкрадчивым голоском:
     - Дивытесь, Таддей Захарович, ось и жиды до нас прийшлы. Вы бачте, я их
розпытаю.
     И  он спросил у  детей  тем  же  вкрадчивым, мягким  голоском, наклонив
голову:
     - Звыдкыля вы, диточки? Вы жиденята?
     - Мы не жиды, - сказал Володя и быстро перекрестился. - Мы с Албанского
переулка, здешние дети, тут рядом живем.
     - А ну скажи: кукуруза.
     - Кукуруза.
     - Гарно казав. А зараз ты, доню моя, скажи. - И рябой посмотрел на Елю.
     - Кукуруза, - сказала  петербургская девочка и добавила: - Я - еврейка.
А вы сами говорите неправильно, по-деревенски.
     - По-деревенски? Ах ты Хайка!
     Рябой размахнулся. Еля упала. Голова ее громко  стукнулась  о мраморную
плиту, кривые  ножки  поднялись  чуть-чуть вверх и застыли. Рябой пихнул  ее
блестящим  сапогом. Она покатилась вниз,  и на мраморе осталась кровь и  еще
что-то серое, что бывает на базаре на земле в мясном ряду.
     - Нема вашей Хайки, - растерянно пробормотал рябой.
     Его спутник испуганно улыбнулся - может быть, тоже от растерянности.
     Миша взял Елю  на  руки. Она не дышала,  глаза ее были закрыты, и Миша,
которому жизнь казалась бесконечной, впервые понял, что есть смерть. И с тех
пор смерть стала  в нем  жить. Три минуты ходьбы  было  отсюда до дома,  они
пришли втроем и уходят втроем, они есть, а Ели нет, хотя она лежит у него на
руках, в сиреневом платье, с  двумя  ленточками, оставшимися на размозженной
головке, и, как всегда, недвижны ее кривые гипсовые ножки.
     Мальчики  внесли  в комнату Сосновиков мертвую Елю. Фрида в тот же день
преждевременно родила, но девочка оказалась здоровой, выношенной. Ее назвали
Диной.
     -- Бог берет, Бог дает, - сказали соседки.

     <b><i>Глава пятая</i></b>

     В семнадцатом году, когда из Петрограда  пришло  известие,  что свергли
царя  (у  нас  революции   не  было,  она  произошла  по  телеграфу),  когда
зарегистрировались  политические  партии,  выяснилось,  что  среди  большого
количества кадетов, не столь значительного - эсеров, меньшевиков, бундовцев,
анархистов  и  монархистов есть  в  нашем  городе  и большевистская  партия,
представленная,  правда,  одним-единственным  деятелем,  а  именно -  Костей
Помоловым.
     Все знавшие его отца искренно сочувствовали Павлу Николаевичу Помолову.
Как не везет, говорили  в трактире  по соседству и в доме Чемадуровой, этому
высокоинтеллигентному,  обаятельному человеку  в семейной  жизни!  Жена его,
Любовь  Степановна, была  из простых. Чулки у нее всегда спадали с распухших
ног, она курила, но не так, как великосветская дама, грациозно, элегантно, а
как неряшливый мужчина, ее грудь и двойной, постоянно перетянутый живот были
осыпаны  пеплом.  Их старший  сын  женился  на дочери жандармского  офицера,
известного черносотенца,  наверно, такой  же  хулиганке, как  ее отец.  Мало
этого удара, так на тебе, младший сын оказался большевиком!
     В  действительности же Павел Николаевич Помолов был баловнем судьбы. Он
составил  себе  имя  еще в бытность свою помощником присяжного  поверенного,
когда помогал  патрону в  нашумевшем  деле Бейлиса. Роль  Павла  Николаевича
была, конечно, не  очень  заметная,  но участие, пусть  скромное, в  большом
политическом процессе явилось для  молодого адвоката началом удачи. Женитьба
на дочери  хозяина нескольких молочных магазинов  упрочила его  положение. У
него с каждым днем увеличивалась практика, он  разбогател. Коллеги  не очень
его уважали, он  брался  за нечистоплотные дела и  всегда их  выигрывал. Это
была, что называется, богато одаренная натура. Он писал  неправильным  белым
ямбом трагедии (главным образом на исторические или библейские темы, одна из
них даже была поставлена любительским кружком в клубе "Урания"), превосходно
владел  тремя европейскими языками  -  у него  были способности к языкам,  -
печатал  статьи о театре  под  псевдонимом Альцест,  сам играл  на  домашней
сцене. Дамы  его боготворили.  Его широконосое, бугристое лицо могло, по  их
горячо высказываемому мнению, вблизи  показаться некрасивым, но, увидев  эту
гордо посаженную голову с львиной гривой седеющих волос (выражение одной  из
поклонниц),  холеную  бороду и  усы,  властную,  свободную походку артиста и
барина, услышав  его сильный, чарующий голос, вы, уверяли дамы, даже не зная
его, решили бы: это выдающаяся личность.
     Основную  часть его  клиентуры  составляли  негоцианты - армяне, греки,
евреи,  поляки,  он  умел обворожить их  тем, что  приветствовал каждого  на
родном   языке.   В   доме  Павла   Николаевича  бывали   Бунин,   Мечников,
Туган-Барановский,   Юшкевич,   заезжие  музыкальные  знаменитости.  Большим
успехом в городе пользовались его эпиграммы на градоначальника Вороного. При
Керенском Павел  Николаевич был  избран гласным городской  думы от кадетской
партии. С  Любовью  Степановной  он обращался  круто,  научил  ее молчать  в
обществе и снисходительно, порою матерински нежно смотреть  на его галантные
похождения, впрочем, тщательно им скрываемые.
     Нередко  случается,  что   у   полного  жизни,   искрометного  веселья,
блестящего  отца  сын  растет вялым,  застенчивым  нелюдимом,  и  все о  нем
говорят: "Он  старик по  сравнению со своим отцом".  Так  говорили и о Косте
Помолове.  В  двенадцать  лет  он  уже  надел   очки,  в  шестнадцать  начал
сутулиться,  был  неряшлив,  неделями не посещал  баню,  живя  в  приморском
городе, не научился плавать, да и вообще не ходил на море. Мало того  что он
был близорук и, следовательно, обладал  богатыми возможностями натыкаться на
встречных, он  еще имел  привычку читать на  ходу, и только чудо, постоянная
опора  одержимых,  спасало  его от  пролеток,  трамваев -  но  не  от ругани
прохожих.
     Он  читал  книги  по  математике,  электротехнике  -  в  ту  пору науки
сравнительно молодой, - интересовали его и социальные вопросы.  Он  не любил
отца,  и увлечение  Павла Николаевича  изящной  словесностью казалось  Косте
фарисейством,  и до боли было ему невыносимо  слушать, как Помолов-старший в
кругу   избранных,   замирающих   от   художественного  подъема,   возвещает
адвокатским голосом какое-то  стихотворение в прозе  с революционным намеком
или вслед за Надсоном обнадеживает: "Верь, настанет пора, и погибнет Ваал".
     После гимназии Костя  поступил не в университет, как того желал отец, а
в  Политехнический,  чтобы, став инженером,  быть  поближе к  рабочей массе.
Произошло это не без влияния Гринева.
     Весной 1916  года нелегально  приехал  в родной  город известный своими
статьями, посвященными статистике, социал-демократ Гринев (настоящая фамилия
его была Гринберг). Явки он не нашел, в  городе остались одни ликвидаторы, и
среди  них  - Цыбульский, который еще на рубеже нынешнего века был у него, у
Гринева,  в  подпольном кружке. Цыбульский устроил своего старшего товарища,
можно сказать, учителя, в богатой и безопасной квартире Помолова, и  адвокат
весьма этим гордился, хотя втайне и трусил.
     Отойдя после возвращения из  эмиграции от активной политики, Цыбульский
все эти годы любовно и почтительно, в беседах с тем же Костей, вспоминал имя
Гринева,  вспоминал,  как  тот,  еще  будучи  студентом,  руководил  чтением
участников кружка, а  читали  они  все подряд  - и Степняка-Кравчинского,  и
Рубакина,  и "Овода", и "Записки из Мертвого дома", и книгу Карла  Каутского
"Экономическое учение Карла Маркса". Вспоминал он  и такой эпизод, а Костя с
упоением слушал.
     Гринев  (в  то  время  -  товарищ  Мика)  сочинил  текст  листовки.  Ее
отпечатали  в  подпольной  типографии,  а   Цыбульскому  было   поручено  ее
расклеить. Вот и пошел он поздней ночью по  пустынной улице, в одной  руке -
листовки,  в другой - ведерко с кисточкой. В начале Провиантской он  услышал
шаги. Цыбульский вбежал  в подворотню.  Выглянув через  некоторое время,  он
узнал нескладную фигуру длинного и  тощего Гринева. "Что вы  делаете  здесь,
товарищ Мика, вы все  испортите, идите домой!" А  Гринев: "Я не  могу сидеть
дома, когда вы в опасности. Возьмите меня в помощники". И как ни противился,
как ни сердился Цыбульский, а Гринев пошел с ним  вместе и правой, с детства
парализованной рукой поглаживал листы, только что  приклеенные  Цыбульским к
стене.
     Еще  рассказывал Цыбульский  о том, как умно и хлестко спорил  Гринев в
Париже с  Лениным,  как  однажды он  повез их,  рабочих-эсдеков, по дешевому
летнему  тарифу   из  Парижа  в  Швейцарию,  чтобы  познакомить  с  Георгием
Валентиновичем, и,когда,  они, сойдя с  поезда, добрались до  виллы,  к  ним
вышла дочь Плеханова, извинилась и сказала, что отец не может их принять, он
болен.  Вероятно, так  оно и было  на самом деле, но  Цыбульскому  почему-то
стало горько на душе. Теперь,  оказалось, Гринев  пошел с большевиками, стал
пораженцем.  В  большой, о четыре окна, библиотеке Помолова, где нелегальный
спал на кушетке (утром ее уносили в комнату Кости), Цыбульский  проговорил с
ним всю ночь. Эти два  человека еще любили друг друга любовью памяти, но уже
далеко расходились их дороги. Впоследствии Цыбульский много думал о Гриневе,
особенно   когда  начался  процесс  правотроцкистского  блока.  Смешно  было
сомневаться  в   преданности   Гринева  революции,  в  его  бескорыстии.  Но
получилось   так,  что   его  непрактичность  в  обыденной   жизни  стала  и
политической непрактичностью - и даже глупостью, когда ему выпало заниматься
государственными делами.  Например, он изобрел пятидневку, от которой вскоре
пришлось  отказаться. Он  мыслил остро, но не сильно. И все же не мог понять
его  Цыбульский, не  мог  понять,  зная  честность и смелость  Гринева,  его
панегирик Сталину, напечатанный в центральной газете еще в 1933 году.
     Цыбульский  был знаком с десятком видных деятелей  партии.  С одним  он
сидел  в  тюрьме,  с  другим встречался в  эмиграции.  Он знал Мартова,  чей
приобретенный  в  магазине готового  платья пиджачок топырился разнородными,
подчас  противоречивыми, но  ловко наперед составленными  резолюциями,  знал
двух  его симпатичных братьев, которых ласково именовали  "мартышками", знал
Потресова   -  холодно-вежливого,  замкнутого,   заикавшегося,  похожего  на
нотариуса  из  французских  романов, знал  Ираклия  Церетели  -  кавказского
златоуста,  осторожного,  нервного,  легко  обижавшегося,  знал  вальяжного,
холеного,  по-русски  рыжеватого  Стеклова-Нахамкиса,  неверного  в  дружбе,
плясуна  и женолюба,  знал  Троцкого -  обворожительного до гениальности, на
необычных, высоких  каблуках (чтобы казаться  выше  ростом), громкоголосого,
надменного, с недобрым, умным, царственно-пронзительным, не ожидающим ответа
взглядом. Несколько раз  он  видел  и слышал Ленина, однажды беседовал с ним
минут пятнадцать.
     Странное и тягостное впечатление производил на  него вождь отколовшейся
воинствующей  группы.  Казалось,  что  Ленин  вел  себя среди  них,  рядовых
эсдеков,  естественнее  и  гораздо  проще всех  прочих  лидеров.  Но  что-то
хитрообдуманное  виделось  Цыбульскому  в  этой  естественности.  Однажды  к
столику, за которым в парижском кафе сидел Ленин  со своими, как их называли
меньшевики, "бонч-бруевичами"  (сами  меньшевики всегда  садились  за другие
столики),  подошла  молодая  женщина. Ленин быстро встал, вытер рот бумажной
салфеткой, пожал женщине руку и стоял до тех пор, пока она, поговорив с ним,
не   направилась   к  другому   столику,  и  Цыбульский   почувствовал,  что
воспитанность  эта  врожденная,  естественная, наверно, в традициях семьи. А
вот когда  Ленин смеялся так  называемым  заразительным  смехом  или  хлопал
собеседника-рабочего по  коленке (однажды после жаркого  спора  он и его так
похлопал и сказал: "Вы меня не поняли, товарищ Яков"), - Цыбульскому во всем
чудились   расчет,  игра,   крайний  интерес  к  последователю  и  полнейшее
равнодушие  к  человеку. Самой главной чертой  характера Ленина казалась ему
неискренность. У  Ленина  не было чувства юмора,  но он часто смеялся  - так
нужно было для пользы дела.
     Запомнился  мимолетный   случай.  Мартов  начал  дискуссию,   пародируя
"Ревизора": "Должен  вам  сообщить пренеприятное  известие -  к нам  приехал
новый марксист, товарищ Ленин". Все рассмеялись, весело рассмеялся и Ленин -
и быстро, сухо расстался с улыбкой, как актер, исполнивший нелюбимую роль.
     Раснянского   мещанина  Чаусского  уезда  Могилевской  губернии  Тихона
Петровича Цыбульского мать  называла  Михасем,  а жена и товарищи -  Яковом.
Отец  его  служил  проводником  на  железной  дороге, и  была  у отца  одна,
всепоглощающая  страсть:  скопить  деньги и  соорудить  собственный  дом  на
окраине  Могилева, на Луполове. Десять лет  семья жила  впроголодь,  питаясь
одной  бульбой,  мать  вставала  засветло,  спускалась к  Днепру - она  была
прачкой при городской больнице, - дети, Михась и Тихон, не учились, воровали
яблоки в  садах богатых мещан, бегали с гиком за  иконой католической Божьей
Матери.  Наконец  была   приобретена  земля,   построен   одноэтажный   дом,
деревянный, на каменном фундаменте. Казалось, муки  семьи  кончились, но  не
тут-то было. Дом сгорел,  потянулась длинная, многолетняя тяжба со страховым
обществом. Михась плюнул, мальчишкой ушел из дому, стал учеником в слесарной
мастерской.
     В   первый  год  нового  века   он  вступил  в  РСДРП  -  вскоре  после
возникновения этой партии. За участие  в забастовке он отсидел три  месяца в
тюрьме  - его выпустили так быстро, потому что ему еще не  было девятнадцати
лет.
     Сосед его по камере был уроженцем  нашего города,  оба они одновременно
вышли на  волю, и  тот уговорил Цыбульского поехать с ним на юг.  Цыбульский
сразу нашел работу в порту, связался с подпольным кружком, которым руководил
Гринев. Марксистское  учение  поразило  молодого  слесаря своей религиозной,
почти евангельской простотой.  Теория прибавочной  стоимости  объяснила  ему
весь мир и рабочего  человека в мире. Прелесть и сила учения  заключались  в
чудесном  соединении трансцендентности и эмпиризма. Цыбульский не мог бы это
сформулировать, но  хорошо  почувствовал.  Он  стал умелым  пропагандистом и
организатором,  устраивал  забастовки в кустарных мастерских, собирал вокруг
себя адептов, попадал,  и  каждый раз счастливо,  ненадолго, в  тюрьму,  где
много читал - русских и европейских классиков и тогдашних властителей умов -
Андреева,  Горького,  Чирикова, Короленко, и популярную научную  литературу,
читал жадно, с памятливостью самоучки. В пятом году имя товарища Якова стало
довольно известным  в  определенной  среде, а то,  что  он слесарил в порту,
помогло ему связаться с восставшим броненосцем.
     После  подавления  революции  его бросили в Томский  централ, он  бежал
(политические  в те  времена,  случалось,  из тюрем  бежали), ночью  приехал
домой, в Могилев, и получил за красненькую от  хитроумного писаря паспорт на
имя  своего  брата  Тихона,  мирно  служившего, как  и отец,  проводником на
железной   дороге.  С  паспортом  на  имя  брата  Михась  -  Тихон  Петрович
Цыбульский,  партийная  кличка Яков - направился в Варшаву,  прожил  зиму  и
весну в Берлине, а  потом переехал в  Париж, где оседали русские социалисты.
Сперва   он  бедствовал   без   работы,   но   довольно   быстро   устроился
слесарем-водопроводчиком: помог земляк-белорус.
     Цыбульский   немало   передумал   за   эти  летящие,  напряженные  годы
революционной  деятельности, тюрем,  чтения и странствий.  Эдуард  Бернштейн
первым поколебал его марксистскую непримиримость. "Все вроде  так, да что-то
не так",  -  сначала смутно, потом все более явственно чувствовал он.  И вон
это "не так" особенно сильно бросалось ему в глаза, когда он наблюдал Ленина
и тех, кто был с Лениным.
     Цыбульский присутствовал при  многих спорах, он помнил еще Кричевского,
рабочедельцев,  пожалуй,  одно  время сам  к ним  склонялся,  он видел,  что
спорящие не находят истины, но непременно хотят ее найти, непременно  хотят,
чтобы рабочему человеку жилось лучше. И  только Ленин отличался от других и,
может быть, был сильнее других - потому что ему не нужна была истина, потому
что он испытывал глубочайшее равнодушие к рабочему классу. Он хотел многого.
Чего  же? Цыбульский понял  это позднее,  когда  разразилась  первая мировая
война:  Ленин хотел  власти.  Может быть,  это властолюбие было не  целью, а
способом утвердить идею? Цыбульский это допускал. А  понял ли Цыбульский уже
тогда, что зло  коренилось  не только  в  Ленине, но и в марксизме, что  это
учение, как никакое другое со времен средневековых религиозных войн, овладев
массами, может привести вожака к неограниченной власти?
     Теперь  наконец мы  постепенно  распознаем, что  атеистический марксизм
находится по самой  сути своей в ближайшем родстве с теми ересями,  которые,
стремясь  превратиться   в  самодержавное  правоверие,  привлекали   к  себе
воспаленные  людские полчища.  С  кромвелевских лет  не  рождалась в  Европе
доктрина такой жестокой и притягательной силы. Эта  доктрина околдовывала не
особи,  а множества. Она  делалась  всесильной  потому,  что учила  животную
плоть: "Духа нет, а ты плоть, и есть дух, и твоя победа есть победа духа".
     Новобранец  Карла  Маркса в  начале  века, Цыбульский чем  дальше,  тем
острее ощущал, что воинство, к которому  он принадлежит, заблудилось. Он все
еще благоговел  перед  своими архистратигами, но  уже  в  этом  благоговении
любовь  главенствовала над уважением.  Сам того  не  сознавая, он смотрел на
большевизм  как  на оборотня.  Но впрямь ли  под  румяной  личиной  оборотня
таилось   прожорливое   чудовище?   Во  всяком  случае,  пораженчество  было
Цыбульскому противно. Он любил Россию, этот слесарь из белорусского города.
     Гриневу не удалось  обратить Цыбульского в большевистскую веру, которую
он сам  стал  исповедовать недавно.  Но жена слесаря Рашель  и Костя Помолов
были  в  восторге от Гринева.  Слушая резкие, закованные в логическое железо
речи Гринева,  такого с  виду слабого, нескладного, да  еще с парализованной
правой рукой, Костя, такой же нескладный и слабый, дунь - и свалится, как бы
обретал возможность укорениться, наполниться силой.
     Теперь,  после нашей победы над гитлеровцами, нам стало несколько легче
если не  постигнуть,  то  хотя  бы попытаться постичь то  движение,  которое
началось  в семнадцатом году,  и мы, еще не добравшись до сути его, способны
установить по крайней мере одну, может быть, и не главную, но примечательную
закономерность. Идеологи, вожди движения и у  нас и  за границей, были,  как
правило, натурами не совсем здоровыми. Кто  страдал припадками, кто умер  от
прогрессивного паралича в нестарые свои годы. Как и среди воров, немало было
среди функционеров первых -  да и последующих -  призывов людей с искаженной
психикой.  А опирались  они на особи здоровые  до  тупости. Им нужен был  не
мыслящий тростник, а бездумная палица.
     Когда начал свою функционерскую  деятельность Костя  Помолов,  для него
такой опорой стал гигант кочегар  Тарадаш. До захвата  власти партия  еще не
думала о новом типе своих членов, и Помолов, вовлеченный в нее Гриневым, еще
походил  на  Гринева.  Дальнейшая  история  партии состоит  в  том, что  она
становилась  все  более   близкой   к   черни,  умные  заменялись   ловкими,
интеллигенты  -  чиновниками. Если  человек  хотел  выдвинуться,  то  он мог
сколько угодно  проявлять свою  готовность совершать преступления, проявлять
бесстрашие,  исполнительность,  физическую развитость,  хорошую  память,  но
только не ум. Действительно умным оказывался тот, кто тщательно скрывал свой
ум.
     Когда Миша Лоренц был  в Германии, один военный  журналист, заехавший к
ним в Каменц, рассказал  с опаской и восторгом:  Сталину захотелось объявить
себя генералиссимусом; было  решено, что маршалы, собравшись,  предложат ему
этот суворовский титул.  Собрались, предложили. Дали слово маршалу Еременко.
Он сказал:  "Я  тоже  предлагаю присвоить  нашему дорогому товарищу  Сталину
звание  генералиссимуса. Это укрепит  авторитет товарища Сталина  в народе и
армии, да и мы  его будем больше бояться, когда он станет генералиссимусом".
Сталин  улыбнулся,  ответил:  "Пусть  Еременко не беспокоится  за  авторитет
товарища Сталина.  А бояться  он меня все равно будет, даже если  я останусь
маршалом". Журналист  в этом  анекдоте увидел  безмерную  глупость Еременко.
Напрасно.  Может  быть,  в  том-то  и  состоял  ум  боевого  маршала,  чтобы
показаться простачком-дурачком...
     Как  и многих матросов каботажного плавания, кочегара  Тарадаша  поздно
мобилизовали,  а тут  подоспели большевики, мир  хижинам,  война  дворцам, и
Тарадаш,   и  года  не  пробыв  на  фронте,  вернулся  домой.  Он  испытывал
благодарность к  большевикам, вызволившим его  из окопов, и ни разу в голову
не пришла ему мысль, что воевавшая Европа обрела мир - и хижины  ее и дворцы
-  и  одни  только  русские продолжают  воевать, но  уже не с немцами,  а  с
русскими.  Когда  Помолов как  дважды  два  объяснил  ему программу  партии,
Тарадаш и сам стал большевиком. Собственно говоря, партии в нашем городе еще
не было, создавался комитет, и в него-то вошел Тарадаш. Все, что он знал, он
узнал от Помолова,  но искренно был убежден в том, что  до всего дошел своим
умом, и он с  жаром излагал  Помолову те самые  прописные истины, которые от
него же впервые услышал. Раньше он выделялся среди товарищей ростом и силой.
Теперь он хорошо видел, что он и  умнее других. Он побеждал в спорах, потому
что собеседники размышляли,  а он верил, они не знали дороги, а  он знал. Он
был высокомерен,  но  каждому  давал  возможность сравняться с  собой, стать
таким   же  умным,  сознательным.  "Главное  -  поймать  идею  за  фост",  -
самодовольно поучал он товарищей.
     Связался  с  Помоловым  и  Болеслав Ближенский,  принятый в  партию  на
румынском  фронте.  Его  имя было у нас  в городе небезызвестно, он  писал и
изредка печатал в местной газете стихи, а в столичном журнале с декадентской
обложкой были  опубликованы два или три эрудитных  его обзора художественных
выставок  (к нам как-то приехал Матисс, показал свои картины молодой Шагал).
До сих пор непонятно,  что привело его в партию  большевиков. Близкие друзья
знали,  что  женщинами  он  не  интересовался. У  него  был  ами, пианист из
иллюзиона, неприятно хорошенький, угреватый блондин с балетными  движениями,
но тот был равнодушен к политике. Когда большевики захватили  город в первый
раз, Болеслава Ближенского назначили редактором губернской  газеты. Тогда же
стали в городе заметными фигурами Перкель и Соцердотов.
     Уму  непостижимо,  как  сумел  Перкель при своих  весьма посредственных
способностях не только  попасть в университет в счет процентной нормы,  но и
возвыситься  до  приват-доцента.  Правда,  он  был  из  зажиточной  семьи  и
трудолюбив,   но   все,  подлежащие   процентной  норме,  были   чрезвычайно
трудолюбивы, одних способностей,  даже блестящих, было недостаточно. Перкель
приобрел  некоторое  имя как автор многочисленных,  бесцветных и утомительно
длинных  статей по  экономике,  истории и  этнографии нашего  края. Накануне
революции  он удостоился ругани  Ленина (с приставкой  не то  "архи",  не то
"квази"),  но  Ленин при  этом отметил  ценность и благонадежность собранных
Перкелем   данных.   Вступление   Перкеля   в   партию   воспринималось  как
приобретение.
     Если  Костя Помолов был вдохновением  партии,  Тарадаш - ее  мускульной
силой,  то Ефим  Перкель - ее  респектабельностью. Большевики  строили  свое
царство не на год, а на вечность,  им до зарезу нужна была респектабельность
- во всяком случае, больше, чем это могло показаться на первый  взгляд. Хотя
Троцкий  угрожал,  что  если они уйдут, то  так  хлопнут  дверями,  что  мир
содрогнется,  -  уходить  большевики  не  собирались.  В  ту пору  какого-то
ориентального, безвкусного краснобайства Перкель среди своих считался плохим
оратором, но это не  совсем  так. Наши горожане отличались от великорусских,
они больше читали, больше были связаны с Европой, больше нуждались в логике.
Им надо было все понимать умом, измерить общим  аршином, одной элоквенции не
хватало,  чтобы   закружились   головы.   И  вот   Ефим  Перкель  с  помощью
благопристойных,  профессорски-округленных  эвфемизмов  преображал  грабежи,
аресты, расстрелы, абсурдность экономики, обнищание - в нечто  естественное,
необходимое и  даже отрадное. Для тех, кто не любил большевиков, то есть для
большинства, его речи были  пустым,  отвратительным звуком, но  те немногие,
кто  хотел прийти к  большевикам,  кто хотел быть обманутым, находили в  его
избитых  словах  поощрительное  успокоение,  радость.  Эффект  был  именно в
слиянии стертости привычной лексики с невиданной жестокостью нового порядка.
     Оратором   партии   сразу   же  заявил   себя   Соцердотов,   священник
Пантелеймоновской церкви,  всенародно снявший  с  себя  сан. Он украшал свои
иеремиады  притчами, текстами из Священного Писания.  Бороду он  не  остриг,
только  укоротил,  одевался  с  небрежным  изяществом,  был  хорошо  сложен,
грассировал. Цыбульский считал  его мерзавцем, но доказательств не приводил,
нельзя же было считать доказательством такое высказывание слесаря:
     - Одна рожа чего стоит, мышиный жеребчик!
     Известно  было некое  событие в жизни расстриги, которое, однако, могло
послужить и к его украшению.
     Когда  свергли царя, на Романовке началось волнение среди  жен рабочих.
Они двинулись  к публичному дому,  чей  фонарь горел там, где Присутственная
улица полого спускалась к  Герцогскому  саду. Женщины были охвачены яростью,
потому что каждую субботу, чуть смеркалось, публичный  дом поглощал деньги и
любовь их мужей.  Теперь пробил час возмездия! В руках у женщин были скалки,
лопаты,  метлы  и  другое  холодное оружие.  Соцердотов, тогда  еще в  рясе,
долгогривый, как и они,  вел их в правый бой,  но в то  же время  призывал к
организованности.   Домашние  хозяйки  ворвались  в  заведение,   избили  до
полусмерти его обитательниц, реквизировали деньги, вино и шоколадные конфеты
и наконец  подожгли ненавистный дом.  Блудницы,  иные в чем мать родила, под
гогот мальчишек бежали от
     гнева огня и  толпы. Одну  из  них, совсем еще молоденькую,  Соцердотов
привел к себе. Когда он снял с себя сан, он расписался с ней по-новому.
     Таков был наш первый большевистский  комитет. Возглавлял его приехавший
по поручению Москвы Гринев. Первая утрата постигла комитет при французах.

     <b><i>Глава шестая</i></b>

     Одну  из  комнат магазина восточных сладостей Назароглу  часто  посещал
матрос французского военного корабля. Крепко  сбитый, несколько грузный  для
своих лет, плосколицый, он тихой, какой-то  воровской походкой, не  глядя на
горбатого Назарку, на  покупателей, проходил через магазин в комнату,  окном
глядевшую  на  черный  двор.  Занимался  он  мелкой   валютной  спекуляцией:
обменивал твердые  франки на зыбкие  ассигнации недолговечных  правительств.
Назарка  прибавлял  франки  матроса к другим франкам,  лирам, леям,  фунтам,
долларам, делал  большие дела (при  нэпе оказалось, что  ему принадлежат два
небольших  дома  - четырех- и пятиквартирный).  И  оккупант-француз  не  был
внакладе,  он получал  женщину  и водку.  Получал он  и высокое политическое
удовлетворение, но уже не через Назарку, а при посредстве более интересных и
уважаемых лиц.
     В прожектерской  голове Гринева созрел  план: начать разлагающую работу
среди французских военных моряков. План был одобрен в Москве. Из комитетской
горстки   была   выделена   группа,   названная   "Иностранной   коллегией".
Руководителем  группы Гринев назначил  Перкеля, а ее  единственным  членом -
Тарадаша. Перкель  и сочинил  первую  листовку  - еще до поступления  в  наш
университет  он проучился два  года в Сорбонне, французским владел свободно.
Гриневу,  однако, не понравилось сочинение  Перкеля, он сам  составил  новый
текст. Перкель его перевел, а Костя Помолов размножил от руки. Косте  втайне
от Цыбульского помогала Рашель. Магазин восточных сладостей  стали  посещать
Тарадаш и Перкель. Они сделались собутыльниками французского военного моряка
(Перкель,  рискуя  здоровьем,  пошел  на  это).  Плосколицему  матросу  были
переданы листовки.
     Имелись ли  среди  французских моряков праправнуки  Сен-Жюста и Марата?
История  тех  дней  упрятана,  искажена.  Мы  можем  только -  на  основании
позднейших событий - предполагать. Ученик Перкеля и Тарадаша действовал  как
способный представитель  сообщества нового типа. Скрытую теплоту  раздумий и
настроений  он старался превратить в энергию немедленного действия. Листовки
забелели  в  кубриках  одного из  кораблей,  но  не того, на  котором служил
плосколицый. Он,  бесспорно, был  не  робкого десятка, но при этом  хитер  и
осторожен.  Неизвестно,  произвели  ли  впечатление листовки  на французских
моряков, хотя, кажется, и назревало среди них брожение - слабая искорка того
перманентного пожара, который, едва вспыхнув, так и не охватил Европу.
     Француз оказался даже изобретательней своих большевистских наставников.
По его совету у румын отыскали латинский шрифт и выпустили несколько номеров
газеты "Lе  соmmunistе", которую  назвали  органом  французской национальной
группы "Иностранная коллегия" комитета партии.  Командиру 156-й  французской
дивизии доложили, что один номер найден в  гальюне дредноута "Эрнест Ренан",
а. другой вслух читали  зуавы из Алжира. Командир  дивизии,  генерал Бориус,
был неглуп. Он  сказал:  "Мы пришли в Россию, чтобы бороться с большевизмом,
рассматривая его не как болезнь  чисто российскую,  а как  источник  заразы,
который может распространиться по всей  Европе". И  французское командование
поступило  решительно  и жестоко.  Была устроена засада.  Схватили  Перкеля,
Тарадаша и двух налетчиков  из  "Косарки",  о которой  речь впереди. У  этих
двоих  были с  французами отношения деловые, не  политические,  ограниченные
валютными операциями.
     Тарадаш, Ефим Перкель и  двое  из  "Косарки" были расстреляны. Никто  в
городе не  слышал о каком-либо волнении среди французов.  Вскоре их  корабли
отплыли на родину.
     Что же, вздорной была  затея Гринева? Напрасно погибли два большевика и
двое из "Косарки"? Нет, что бы ни делали большевики, все шло им на пользу! И
так  еще  будет долго, ибо они  и чернь - едины,  а страшна  чернь,  ставшая
властью!  Казалось  бы, провалилась  операция  прожектера  Гринева,  тяжелую
утрату  понес  его  комитет,  и без того еще не  окрепший, -  но  так только
казалось. То, что было бы неудачей, трагедией для старого, добольшевистского
сообщества, превратилось в блестящую удачу для сообщества  нового  типа.  На
основании  действительно   происшедших,  но  разрозненных  и  второстепенных
случаев государственные историки  создали сказочно  красивую версию  мятежа,
государственные писатели превратили ее в религиозный миф,  дети узнавали  из
учебников  о  совместном подвиге  русских  большевиков и храбрых французских
матросов. Когда пишутся наши записки, развернулась борьба с космополитизмом,
многие из нас возмущаются тем,  что Ефима Перкеля вычеркнули из святцев. Что
касается обоих налетчиков, то они давно и прочно причислены к лику советских
святых, об их истинной  деятельности упоминать запрещается.  А  над  плоским
лбом  иностранного  матроса  засиял  нимб.  Он  стал  одним  из  основателей
французской  коммунистической партии.  Ленин  вбил  для себя опору  в  землю
Франции.
     Комитет, впрочем,  оправился довольно быстро.  Его  укрепили  приезжие,
направленные  Москвой. Увеличивалось, хотя и медленно, и число сочувствующих
среди  местного  населения. К ним принадлежал Бориска Варгавтик, подмастерье
дамского  портного  Ионкиса. Бориска  жил далеко  от  дома  Чемадуровой,  на
окраинной  Романовке,  где  гнездилась  банда  налетчиков.  Банду  почему-то
называли  "Косаркой". Говорили,  что  Бориска  связался  с налетчиками.  При
первых большевиках он вместе с сотоварищами из "Косарки"  ворвался в магазин
Кобозева. Утром его нашли в подъезде дома Чемадуровой со  стороны Албанского
переулка.  Он лежал на вывороченном асфальте,  обнимая тюк серой  саржи. Под
головой  у  него  был  отрез   английского   сукна.  Чуть  поодаль  валялась
зингеровская машинка - одна головка, - бог весть как сюда забредшая. Бориска
был мертвецки пьян.
     Кто-то из жильцов  дома  осторожно отнес  украденное старому  господину
Кобозеву,  но не  в магазин, а на  его квартиру  в  третьем этаже:  так было
вернее. Кроме прислуги, в квартире никого не было: владелец магазина куда-то
скрылся. И  правильно  сделал.  При  французах он  вернулся, и  опустошенный
магазин опять стал оживленно торговать всевозможными сукнами и прикладом.
     Между тем Бориску в  то  памятное утро перенесли из  подъезда  во двор,
поближе к  общей уборной, подставили  его  бесчувственную курчавую голову на
тонкой  юношеской  шее под  широкую струю  из крана. Придя  в себя,  Бориска
заплакал, стал  у  всех  просить прощения,  певуче клялся  по-еврейски,  что
навсегда  забудет  о  налетах.  "Глупый,  дрянной   мальчишка",  -  сердился
Цыбульский. Одетый с иголочки Ионкис простил  своего подмастерья -  он в нем
нуждался,  Бориска был, в  сущности, законченным мастером, а женщины в  этот
год  будто с  ума  сошли,  так наряжались,  -  простил, но при  условии, что
Бориска  покинет  Романовку,  будет жить в городе,  подальше  от налетчиков.
Костя  Помолов  нашел  для  Бориски комнату в  подвале  сапожника.  Он решил
сделать из Бориски Варгавтика стойкого большевика.
     Однажды,  когда  в городе были  петлюровцы, Костя  и  Бориска стояли на
Покровской,   напротив   магазина  восточных  сладостей.   Мимо  них  прошел
щеголь-крепыш  и, не глядя на Бориску,  не останавливаясь, ласково  и грозно
сказал:
     - Жаль мне твою маму, Варгавтик.
     Он вошел в магазин Назарки, а Костя спросил:
     - Кто это?
     - Так, вы не знаете...
     Костя заметил испуг Бориски, догадался:
     -- Он из "Косарки"?
     -- Из "Косарки". Но я с тех пор от них...
     -  Знаю.  Партия  тебе  доверяет.  Войдем  в  магазин,  ты  меня  с ним
познакомишь.
     Бориска посмотрел на  Костю  с тупым недоумением.  Что  общего у  этого
идейного студента,  сына самого Помолова,  с каким-то налетчиком? Но тот, из
"Косарки", угрожал ему, и Бориска подумал, что будет неплохо, если с помощью
Кости он смягчит гнев своих бывших друзей, которых покинул.
     Знакомство  состоялось. У Кости была цель (а он постепенно  уверовал  в
то,  что цель  -  это  все),  поставленная перед  ним  Гриневым:  вступить в
переговоры с вожаком "Косарки".
     Прозвище вожака - Факир - пользовалось  у нас  шумной, недоброй славой.
Факир  был порождением  многонационального города,  тем  сложным  химическим
соединением, в  котором составные элементы утратили свои первичные качества.
Частая смена властей в  нашем городе привела  к безвластию. Полицейская сила
лишилась  главного:  традиции.  Она  была  обескуражена  и  развращена,  как
женщина,  которой  торгует   собственный  муж.  Но  грабители   безнаказанно
совершали налеты на банки, магазины и квартиры богачей не только потому, что
умели  использовать  слабость  тогдашней  полиции. У  них  была  великолепно
поставленная  разведка. Им служили добропорядочные с виду граждане,  которые
сами в  налетах,  разумеется, никогда  не участвовали, но снабжали "Косарку"
необходимыми  сведениями.   Говорили,   например,  что   налетчики   недурно
оплачивали  такого  рода услуги Теодора  Кемпфера. Мещанское  -  исконное  и
великое -  понимание частной собственности рушилось, в той чаше революции, к
которой   жадно   тянулась   молодежь,   бродил   и   хмель  грабежа,   весь
государственный  аппарат   потрясенной  России  был,   в  сущности,  большой
"Косаркой" - в той  же мере,  в какой вожак налетчиков был маленьким вождем,
дуче, фюрером, каудильо.
     Хорошего  среднего  роста,   широкий   в  плечах,  тонкий  в  поясе,  с
напряженным гипнотическим  взглядом  - Факир был особенно  страшен бандитам,
когда глаза его  кругло раскрывались, но зрачки при этом странно исчезали, -
он  вошел в комнату легко, артистично, с той  привычкой  вызывать интерес  и
поклонение,  которая  быстро  вырабатывается  у  таких  людей.  На  нем  был
превосходно сшитый пиджак  в широкую клетку, брюки галифе с наколенниками из
кожи,  на голове кепи с  накладными патами,  какие носили редкие  в ту  пору
автомобилисты.  Его  ожидали,  сидя  на табуретках за круглым  столиком  без
скатерти, довольно грязным, Помолов и Бориска. За  другим столом, вернее, за
кухонным  низким  шкафчиком  в углу,  сидела  спиной к  ним  девушка  и,  не
оборачиваясь, рассказывала программу циркового представления, одновременно с
помощью простейшей машинки изготовляя из бежевых вафельных плит кружочки для
мороженого. Табуретка была ей ощутимо узка.
     Факир, глядя только на Костю, сказал:
     -  Мадемуазель,  будьте  добры,  принесите нам сифон сельтерской и  три
порции мороженого, три двойных.
     Девушка поднялась, улыбнулась и, уверенная в том, что  на нее  смотреть
приятно, мягко удалилась.
     Голос  у   Факира  был  резкий,  произношение  -  скажем  так  -  менее
новороссийское,   чем   предполагал  Костя.  Продолжая  смотреть  только  на
Помолова, Факир сказал:
     - Бориска, тебе полезно подышать воздухом.
     Бориска,  завороженный  взглядом  своего бывшего вожака и  с  опасливой
преданностью взглянув на  вожака  нового,  на  Костю, вышел  из  комнаты. Не
протягивая руки, Факир предложил:
     - Будем знакомы, мосье Помолов.
     Девушка  принесла  сифон  и  мороженое,  Факир  одну  порцию царственно
оставил у нее,  и девушка, поблагодарив, опять улыбнулась,  теперь для того,
чтобы  показать, что она  не  из Ямполя  и понимает  серьезность предстоящей
беседы. "Мерси", -  сказала  она и  покинула гостей.  Факир  надавил  краник
сифона, наполнил стаканы холодной пузырчатой водой и сказал:
     - Я весь внимание, мосье Помолов.
     Костя смутился. С чего начать? Он начал с программы  большевиков. Факир
слушал его, как бы ободряя и  ни в коем случае не выказывая скуки. Косте все
больше нравился его собеседник.  Страсть и сердечность были в голосе  Кости,
когда он воскликнул:
     - То, что делает ваша "Косарка", есть экспроприация экспроприаторов!
     - Как вы определили? - Факир действительно заинтересовался.
     -   Фабриканты,   банкиры,   купцы,  помещики  грабят   пролетариев   и
незаможников, а вы грабите награбленное.
     - Правильно. Как вы назвали? Повторите, пожалуйста.
     -- Экспроприация экспроприаторов.
     Факиру тоже понравился Помолов. Он сказал:
     -  Поедем как-нибудь  на Романовку,  к  моим хлопцам. Грубые  лица,  но
золотые  сердца. Образования  - никакого. Придет ли, эх, то времечко! Вот вы
им и прочтете лекцию.
     Слово "лекция" он произнес с "э" оборотным. Костя продолжал,  испытывая
удовольствие от беседы:
     - Надо  вам  заметить,  что  мы,  большевики,  противники эксов  (Факир
кивнул,  показав,  что  понял  сокращение  и  понимает большевиков),  вообще
противники террора. Это  методы эсеров, у которых превозносится предводитель
и презираются слепо ему повинующиеся исполнители. Герой и толпа.
     -- Извините, что вы кончили? - прервал Костю Факир.
     Костя досадливо отбросил его слова тонкой, слегка дрожащей рукой:
     -   Какое  это  имеет  отношение  к  делу?  Я  ушел  с  третьего  курса
Политехнического. Институт подождет, а революция ждать не может.
     -  A я думал, что вы  юрист,  как ваш папа.  Замечательная личность. Он
буквально спас одного нашего хлопца от буржуазного суда.
     -  Налеты служат  только  вашему  личному  обогащению.  Вино,  женщина,
красивая одежда. А дальше что? Между тем вы и ваши друзья вышли из трудового
народа,  вы социально  близки  рабочему классу. Я  предлагаю  вам  стать  на
правильный путь, помочь делу пролетариата.
     - Как помочь? Экспроприацией экспроприаторов?  Или всей хеврой вступить
в большевистскую партию?
     - Помочь деньгами.
     - Много вам нужно?
     - Сто. На первых порах.
     - Сто - чего?
     <b>-</b> Сто тыcяч.
     Глаза Факира загорелись весело, разбойно.
     - Размах -  залог  успеха.  Кто просит  сто  рублей,  тот,  простите за
выражение, дерьмо. А тот, кто просит сто тысяч, уже напоминает мне человека,
и  он  достоин удачи. А  удача, как известно из книг для  чтения  по истории
средних веков, перед мальчиками ходит пальниками, перед зрелыми людьми ходит
белыми грудьми. Итак, я узнал, что вы просите. А что вы даете?
     -  Одного  сознания, что вы - вместе  с бойцами за  великое  дело, вам,
конечно, мало?
     - Мало.
     -  У  меня  есть  полномочия  предложить вам  на выбор:  либо "Косарка"
вольется  в  ряды  Красной  Армии, превратится  в  особый полк, а  вы будете
назначены командиром полка, пойдете воевать с беляками за  советскую власть,
либо вам будет предоставлен пост заместителя  председателя районного  Совета
Романовки.
     - А что во втором случае получают мои компатриоты?
     - Они получат возможность  честно трудиться,  никто  этих  товарищей не
попрекнет прошлым.
     - Мало.
     - Чего вы хотите?
     - Когда придет Красная Армия, вы нам дадите три дня спокойно поработать
в городе. А потом мы будем вместе бить белых или черных.
     - Я изложу ваши условия комитету.
     - Иначе  и  быть не может.  Без Гринева  ничего решить  нельзя. А он не
дурак,  если  понял, что нам  надо быть  вместе.  Скажите ему, что я доверяю
комитету, но голый бенемунес меня не устраивает.
     - Объяснитесь.
     -  Как только мы договоримся,  всему городу уже сейчас (вы  это  умеете
делать)  должно  стать  известно,  что  большевики  заключили  соглашение  с
"Косаркой", что  наши налеты вовсе не налеты, что  они  служат  общему  делу
партии.
     - Вы имеете в виду соглашение о ста тысячах?
     -  Нет.  Денежные  расчеты  всегда  немного  грязные. Соглашение  чисто
идейное.  Выпустим  совместную   листовку.   Сочинить  ее   можете  сами,  а
подписываем  и вы  и мы. А что  касается ста  тысяч,  то  вы  их  получите у
господина  Назароглу.  Расписка  Гринева  как  следует,  по проформе.  Между
прочим, если  деньги нужны вам на предметы первой необходимости, то  кое-что
можете со скидкой приобрести у  меня: японские карабины, германские лимонки,
американские кольты.
     Гринев был доволен. Группа, чтобы стать политической партией, нуждалась
в деньгах.  Ведь когда-то Ленин, объяснял  своим сотоварищам  Гринев,  чтобы
пополнить  партийные   фонды,   поощрял  налеты  большевика-грузина,  абрека
Сталина, на кавказские банки, и теперь, продолжал Гринев, этот  Сталин очень
близкий Ленину человек.
     Когда город заняла Красная Армия (эту кратковременную эпоху мы называли
"вторые большевики"),  "Косарка"  превратилась в  особый полк. Ее даже одели
лучше, чем других, во  все  новое.  Факира не  обманули  (большевики  всегда
пунктуально выполняют свое слово): его назначили командиром полка. Потом, на
фронте,  выяснилось,  что  бывшая  "Косарка"  держится  обособленно,   воюет
неохотно, склонна к  грабежу и насилиям, а командир  потворствует бандитским
настроениям, дискредитировал малоопытного комиссара,  направленного  в полк,
подбив его на участие в грабеже.  Полк был  расформирован в районе  Бирзулы,
Факира по  приговору ревтрибунала расстреляли. Такая  же участь постигла его
ближайших сподвижников. Что стало с остальными - неизвестно.
     При   вторых   большевиках,   захвативших   город  после   французов  и
петлюровцев,   Помолов   был  назначен  председателем  губчека.   Учреждение
поместилось  в многоэтажном  красивом  доме на  Александровской  площади,  в
которую вливалась  улица того же  названия. На  площади  на высоком и  узком
постаменте  вот уже полстолетия возвышался бюст Александра II. Бюст свалили,
он был заменен  изваянием  головы  Карла  Маркса.  Со  стороны  улицы голова
выглядела пристойно, но сзади  было  нечто  голое, неприличное,  будто  весь
южный  город-озорник,  нагнувшись  и  спустив штаны,  решил  показать  новой
власти, как он к ней относится.
     В доме, который заняла Чека, был прежде банк Жданова. Его вместительный
подвал с зарешеченными, в земле прорубленными окнами пригодился карательному
органу  революции: здесь  устроили  внутреннюю  тюрьму. Влево  от дома, если
смотреть на  него  со  стороны  Александровской  улицы, простирался,  слегка
наискосок, широкий мост над  нижним  этажом города,  над портовой улицей. По
этому  мосту  арестованных  везли  вниз,  где на  спуске  к  морю  помещался
единственный  в нашем городе  гараж. Почему-то считалось,  что расстрелы  не
должны быть слышны, они производились под автомобильный вой.
     Людей  расстреливали  не  потому,  что  они были врагами  революции,  а
потому, что они могли ими стать.
     Раньше подвал  банка наполнялся  деньгами,  бумажными,  металлическими.
Теперь - живым  человеческим веществом,  чтобы  превратить  его  в  мертвое,
недвижимое.  Выпьем мы за  того,  кто писал  "Капитал", за идеи  его, за его
идеал.
     Близорукий,  нескладный  Костя  Помолов, одержимый  бессребреник,  стал
грозой города. Воры  сочиняли  о  нем песни, полные ужаса и восторга. По его
приказу убивали фабрикантов, банкиров, купцов,  священников, домовладельцев,
директоров гимназий, чиновников, посетителей ночных ресторанов, монархистов,
кадетов (выходцев из социалистических партий тогда не брали).
     Не миновала беда и дом Чемадуровой. Случилось это так.
     Скорняк  Беленький,  страстный  враль,  чья утомительная  божба  всегда
содержала ассиро-вавилонскую седьмицу, почему-то спал не дома, как все люди,
а на подоконнике  в парадной, спал не раздеваясь,  накрытый  предназначенной
для   продажи  шубой.  Почему  этот  далеко  не   бедный  человек,  искусный
ремесленник,  отец  семейства,  известный  своей  деловой  сметкой,  спал  в
парадной? Соседи говорили разное. Одни уверяли,  что у него дурная болезнь и
жена выгоняет его по ночам из дома. Им возражали: что же, весь  день она его
терпит,  ест  с  ним  за одним  столом  и  только ночью,  не  стыдясь детей,
заставляет  его  спать  на  подоконнике  в  холодной парадной,  без одеяла и
простынь? А если  он  пристает к ней ночью,  то  разве она не  может от него
запереться? Тем более  что их старший сын  Маркус - здоровый  альбинос  - не
даст свою маму в обиду. В конце концов находили правильный ответ: ему просто
нравится  спать в парадной. Наши соседи понимали то, чего не хотели понимать
марксисты:  человек непостижим, постичь  его почти невозможно, надо дать ему
жить.
     В  темную большевистскую  ночь к  нам в дом вступили трое вооруженных и
предъявили дворнику  Матвею Ненашеву  свой  мандат. Один из троих остался  в
неосвещенном  подъезде,  а  двое  других  в  сопровождении  дворника  начали
производить обыск в  квартирах. Старшим был  матрос (дворник потом говорил о
нем:  кацап), а  помогал  ему  не кто иной,  как Бориска Варгавтик,  в новой
кожанке и в сапогах.
     Они  выстукивали стены, ища спрятанные заграничные деньги,  а главное -
драгоценности. Вспоминали жильцы добродушие матроса.  Мальчику, сидевшему во
время обыска на горшке, он пожелал: "Сери,  сери, завтра праздник". Отметили
благородство Бориски: видно, по его настоянию  чекистские посланцы  миновали
квартиру Ионкиса, бывшего Борискиного хозяина. Миновали и квартиру Помолова,
но это  само  собой  разумелось: отец председателя губчека мог  не опасаться
изъятия  излишков.  Не был  произведен  обыск  и у  Цыбульского: тот показал
вошедшим к  нему чекистам  свой билет  члена РСДРП(м). Тогда этот билет имел
еще кое-какую  положительную силу.  Характерная  для России  несработанность
механизмов огромной и пока еще неуклюжей государственной машины  была  людям
на пользу.
     Ни крупных драгоценностей, ни денег  не  нашли, но  пригодилась хорошая
одежда,  белье, скатерти, портьеры, картины, серебряные  ложки, ножи, вилки,
посуда. Мадам Варути,  у которой забрали последнее, не удержалась, крикнула:
"Косарка" так не грабила!" -  но Бориска, который лучше, чем  она, знал, как
грабила "Косарка", спросил ее: "Гражданка,  вы хотите, чтобы  мы и вас взяли
вместе  с вашими  ложками?" -  и  мадам  Варути замолчала. Дворник с  лицом,
безразличным  от  ненависти,  тащил  за  чекистами  реквизированное  добро и
складывал в подъезде возле того, третьего.
     Именно  с  этой ночи  изъятия излишков  закрепилось в  нашем  городе  -
точнее, в его торгово-ремесленной части  -  понятие "воры", часто заменяющее
понятие  "они".  Помню  женский  крик  на  дворе  в предвоенные годы, полный
отчаянного упования крик: "Беги на Бессарабскую, говорят, эти воры выбросили
в магазине скумбрию!" Продолжим, однако, рассказ.
     В одной из парадных, где некрутой дугой  устремилась  наверх деревянная
лестница, чекисты  увидели безмятежно  храпевшего  на  подоконнике  скорняка
Беленького. С его скрюченного  тела сорвали енотовую шубу. Уже одно то,  что
он спал в  парадной,  насторожило солдат революции.  Его квартиру обыскивали
особенно тщательно. Добыча  была немалая: с десяток  мужских шуб  без верха,
несколько  каракулевых саков,  котиковых манто, длинные  меховые  палантины,
шапки, горжетки с  головками зверьков. Все, нажитое долгим  трудом, умением,
умом. Беленький кричал,  плакал, целовал Борискины сапоги, бился о них лысой
головой.
     Плакали  и  трое младших его забияк, только жена и старший сын  Маркус,
угрюмо, не  поднимая  глаз, молчали. Беленького увели. Больше мы его никогда
не видели.  Семья просила  выдать его труп, но трупы Чека не выдавала, разве
что в исключительных случаях.
     Вскоре  пришли  добровольцы. Город вздохнул с облегчением.  Конечно,  и
Деникин  был  не  мед. Горе  жителей  заключалось  в том,  что  добровольцы,
сравнительно  хорошо  понимая,  чего  они не хотят,  не знали  в отличие  от
большевиков, чего им надо. О если бы деникинцы это знали! Если бы догадались
взять у своих врагов ту крестьянскую программу, которую те взяли у эсеров, и
выдать ее за свою. Если бы, если бы...
     Среди добровольцев были разные люди, но было у них нечто общее: все они
не понимали большевиков.  Для  одних  большевики  обозначали конец единой  и
неделимой России - между тем именно большевики укрепили державность  России,
как это и не снилось  Романовым. Для других большевики  были слишком левыми,
слишком далеко  идущими  в  социальных преобразованиях -  между  тем  именно
большевики укрепили докапиталистическую,  феодальную, сословную систему. Да,
разные люди были среди добровольцев, были и либералы, и даже эсеры, и ничему
не  научившиеся  монархисты, но и  эти не переходили  за  черту идиллической
жестокости  дофашистской формации. Совершались  всевозможные  мошенничества,
иные офицеры спекулировали, но в городе было вдоволь недорогой еды и одежды.
Раздавались погромные речи, но погромов не  было.  Выходили газеты различных
направлений -  кроме большевистской. А самое главное -  и в этом добровольцы
отстали от большевиков на  целую  эпоху - разрешалось  свободно трудиться  и
свободно  торговать изделиями  своего труда. Особь  не считалась виновной за
одну лишь принадлежность к общности.
     Павла  Николаевича Помолова вызвали в контрразведку, спросили,  где его
сын Константин,  он  сказал, что не  знает, ему  поверили, он  действительно
говорил  правду, отпустили, и  его красивый  голос опять раздавался  в суде.
Вместо  имени Константина  Помолова загремело  другое,  актерски-безобидное:
Браслетов-Минин. То  был начальник  контрразведки, генерал. Своих опричников
он  почему-то  набирал  из дагестанских горцев. О нем мало что известно, так
как он был деятелем наивного периода карательных органов: он брал виновных.
     И опять  беда постигла  дом  Чемадуровой.  Арестовали Костю Помолова  и
Бориску. Некоторое время ходил  слух, что их выдал Бoлеслав Ближенский. Слух
явно  бессмысленный,  так  как  Ближенского  расстреляли  вместе  с  Костей,
Бориской и  несколькими  комсомольцами, расстреляли, как  доныне  напоминает
мраморная доска  на стене бывшего участка, в январе 1920 года. Говорили, что
расстреливал самолично  Браслетов-Минин.  Еще говорили,  что  предателем был
вовсе  не  Болеслав,  а  его  дружок, пианист из  иллюзиона,  а предал он по
причине ревности. Павел Николаевич хлопотал за сына, у него были влиятельные
знакомые  в  добровольческом  командовании,  но мало оставалось  времени,  а
Браслетов-Минин  торопился:  с трех  сторон  приближалась  к  городу Красная
Армия.
     Впоследствии, когда Павел Николаевич сам вступил в партию, прикрыв свое
былое  кадетство  героической   смертью  сына,   и  прославился  у  нас  как
замечательный  лектор по вопросам литературы, театра,  музыки  (в  адвокатах
страна  перестала в ту пору нуждаться),  он узнал, что  и дружок Ближенского
проник в  партию. Павел  Николаевич  забил  тревогу. Пианиста  вызвали  куда
следует. Он быстро  во всем  сознался: да,  он  предал членов комитета.  Они
скрывались  в  катакомбах  под  так  называемым павловским  домом -  большим
доходным  домом  на  Полтавском  поле за  вокзалом,  пианист об  этом  знал.
Предатель  оправдывался  тем, что Браслетов-Минин  подвергал его неслыханным
нравственным и физическим  мукам  (бил хлыстом, топтал сапогами  при шпорах,
устраивал  ему очную ставку  с каким-то  молодым  греком,  якобы  любовником
Ближенского).  Пианиста  вышвырнули  из рядов  партии, но дело прекратили за
давностью лет.
     А мать Кости, Любовь Степановна,  повредилась в уме. Она пережила Костю
на  десять лет,  но до  самой смерти своей не  выходила на улицу. Мы,  дети,
играя   летом  на   дворе,   да   и   потом,   достигнув  отрочества,  вдруг
останавливались,  задирали  головы,  почувствовав  ее внимательный,  больной
взгляд. Она сидела  у  раскрытого  окна  второго этажа, ее  седая,  коротко,
по-мальчишески остриженная голова была странно неподвижна.
     Армия  Деникина  бежала морем в  Константинополь, и город в третий  раз
заняли большевики. Все в простоте душевной надеялись, что они  опять  заняли
его  на время,  но оказалось  -  на  веки  вечные.  Тенистая, тихая улица за
полукруглой стеной Политехнического была названа улицей Помолова.

     <b><i>Глава седьмая</i></b>

     Наш город  особенно хорош на исходе  лета,  на исходе  дня. Еще горяч и
душно-ярок  солнечный свет, но  предчувствие сумерек уже наполняет и  нас, и
небо,  и  улицы,  и это предчувствие,  не освобождая от тягот  земной юдоли,
объединяет  наше  мышление  с миром горним,  запредельным. Спасительная лень
думать  о предстоящих заботах и  сладчайшая  догадка, что умирание  дня есть
всего лишь умирание повседневности и начнется  необыкновенная, таинственная,
связанная с  нашей  душой жизнь звезд, и вечер будет воздушным мостом к утру
мира. Улицы бегут к  морю, и  оно божественно хотя бы потому, что  оно есть,
оно  всегда с нами,  а  мы его  не видим. И пусть нам знаком каждый поворот,
каждый дом, чуть ли не каждый платан - все ново,  как нова в детстве сказка,
десятки раз нам рассказанная.
     Предосенний день, предосенний час. У Лоренца немного кружилась голова -
он был голоден. Когда он открыл  английским  ключом  дверь, перед ним во всю
ширь  темной  передней  стояла мадам  Ионкис.  Организм! Этот  анекдот,  как
вычитал  где-то Лоренц, любил рассказывать  Лев  Толстой.  Однажды  государь
(Николай I), увидев из ложи  певицу потрясающей  толщины, спросил у стоящего
позади князя Урусова, своего адъютанта: "Урусов, что  это такое?" "Организм,
ваше величество!"
     Мадам Ионкис  не только не была похожа на прежнюю пышную южанку - в ней
с трудом угадывались  бы черты одухотворенного существа,  если бы она, выйдя
навстречу Лоренцу, не заплакала.  "Неужели из-за  ареста Фриды  Сосновик?" -
удивился  Лоренц. Эти  женщины  не ладили друг  с другом.  Обычная  коллизия
коммунальных квартир.  На третий этаж плохо  поступала вода,  в  особенности
летом,  и  пользование  кухней  и   уборной  было   источником  ссор,  едких
оскорблений.
     Когда-то  просторная  квартира  Кобозева  стала  тесной,  захламленной.
Теперь, после  войны, здесь  жили пожилой  инженер  Кобозев,  сын  владельца
магазина, мать и дочь Сосновики, портной  Ионкис с  женой,  пергаментнолицый
седой  Димитраки  (в комнате, вход в которую был  через кухню, - раньше  там
спала кухарка  Кобозева),  семья  Маркуса Беленького  в двух  комнатах и он,
Лоренц.  Жена Димитраки,  которой  грозила слепота  от заболевания  сетчатки
глаз,  находилась  сейчас  в  институте Севостьянова.  Совершенно  правильно
заметил  Энгельс, что  жилищный вопрос  может  убить человека. Это замечание
было  взято на  вооружение,  и  уже  давно  человека  убивали  и  с  помощью
коммунальных квартир.
     Мадам Ионкис переливчатым, почти девичьим голосом (не верилось, что  он
исходит из этой телесной массы) попросила:
     - Мишенька, зайдите к нам на минуточку.
     В  их  комнате  специально  для  мадам Ионкис  дверь  переделали  таким
образом, чтобы  она  вдвигалась  в  стену, как  в купе мягкого  вагона. Сама
комната, широкая,  трехоконная,  была  обставлена  по  нашему  послевоенному
времени  богато.  Из  Ташкента  Ионкисы  привезли ковры,  красивую восточную
посуду. Ионкис, удивительно хорошо сохранившийся для своих шестидесяти шести
лет, чертил по сукну то  белым,  то голубоватым  мелком.  Работая в  артели,
Ионкис  после трудового  дня  брал  на  дом  частные  заказы.  Оказавшись  в
бедственном положении, когда ее отец попал в  долговую тюрьму, диккенсовская
крошка Доррит стала зарабатывать на хлеб ремесленным трудом в своей  убогой,
но  отдельной  квартире.  В   социалистическом   государстве  это  считалось
преступлением,  за  это  давали  срок.   К  счастью,   соседи  Ионкиса  были
порядочными людьми, знали друг друга десятки лет, а милиция была в доле.
     Головка зингеровской  машины была втянута  в дыру  стола, а вся  машина
таилась  под  текинским  ковром, на котором стоял  в бронзовой рамке портрет
Сталина  в  маршальской форме.  Отрез,  исчерченный  разноцветными  мелками,
простирался на большом  обеденном столе.  С  краю сукно было  загнуто, чтобы
уступить на клеенке место листу бумаги,  на которой  было  что-то  отстукано
пишущей машинкой. Возле бумаги сидела  в красном плюшевом кресле женщина лет
тридцати.  Ее  смуглое  измученное  лицо  показалось  Лоренцу  знакомым.  Он
подумал,  что  длинные  серьги,  вдетые  в  маленькие уши, похожи  на  гербы
исчезнувших азийских  государств.  Чудесные  волосы  были  черны  до синевы.
Грустно  и значительно улыбаясь  (ее не портил даже длинный  нос яфетических
очертаний), она сказала:
     - Миша, вы меня узнаете?
     - Как  это он  тебя  не  узнает, когда ты  моя  копия, -  пропела мадам
Ионкис. - Миша, вы же помните Соню совсем маленькой.
     Лоренц знал, что Соня Ионкис оставалась в нашем городе при  оккупантах,
но чудом спаслась. Она жила  в  другом конце  города, у  Герцогского сада. В
доме родителей она не появлялась, Лоренц теперь увидел ее в первый раз после
своего  возвращения  из  Германии.  Года  за  два до  войны,  вспоминал  он,
случилась  неприятная  история.  К   Ионкисам  ворвалась  нестарая,  крупная
женщина, устроила скандал, обзывала Соню по-всякому: Соня отбила у нее мужа.
О  Соне  пошла  дурная  слава.  Но  потом  дело, кажется,  поправилось, Соня
окончила медицинский техникум и вышла замуж за грека по имени Сандрик (иначе
его никто  не называл, хотя  у него  был  уже взрослый сын  от другой жены).
Сандрик  служил тренером  спортивной команды  пищевиков.  Теперь  у Сони был
другой муж,  шофер грузовой машины, имел живую  копейку. Но  беда в том, что
Сандрик  накануне  прихода немцев сделал  ей греческий паспорт на  имя Софьи
Адриановны  Кладос.  Бесспорно,  лучше  было -  и в поликлинике и  вообще  -
именоваться Кладос,  чем Ионкис. Но жизнь  не  стоит  на  месте, ленинизм не
догма, а руководство  к действию, и  вот оно - действие, акция:  всех  наших
сограждан  греческой  национальности   выселяли  из   города.  Жильцы   дома
Чемадуровой, давно  знавшие семью Ионкис, должны были письменно подтвердить,
что Соня никакая не гречанка, а Софья Ароновна,  еврейка. А  может быть, при
нынешних  веяниях ей лучше было бы остаться гречанкой?  Как темно,  Господи,
как  темно кругом...  Миша прочел умело  составленный текст и подписался под
неуверенными буквами Маркуса Беленького.
     Вся жизнь Маркуса Беленького была  неуверенной. Три его  младших брата,
озорные  ровесники  Мишиного  детства,  сгорели  в  танке.  Всем  троим было
посмертно  присвоено звание  Героя Советского Союза.  Маркус был  официально
признанным,   заброшюрованным,   загазетированным   братом    трех   героев.
Поговаривали   даже,  что   школе,   где   учились  (весьма   посредственно)
прославленные  герои, надо  присвоить  имя  братьев  Беленьких,  но анкетные
данные семьи стали теперь неподходящими. Вместе с тем местные власти Маркуса
не обижали, он с семьей получил не одну, а две комнаты, ему дали непыльную и
небезвыгодную работу в управлении скорняжных мастерских нашего города.
     В  тот страшный осенний  день 1941 года,  когда Миша Лоренц смотрел  на
толпу  обреченных,  которых  погнали  на  бойню,   перед  ним  на  мгновение
промелькнуло  искаженное  безумием отчаяния  лицо  альбиноса,  лицо  Маркуса
Беленького. Маркус  был расстрелян в двуногой куче, но остался жив. Он  даже
не ослеп, только лицо его превратилось в  окровавленное и навсегда застывшее
месиво. Сколько горя приносили ему в юности  больная  белесоватость  лицевой
кожи, больная седина, краснота глаз, как он был глуп, говорил он себе, и как
тяжело, ужасно был наказан  за  свой глупый  стыд. К  тому  же в детстве его
раздражало,   когда  соседки  болтали,  будто   его   мать,  беременная  им,
засмотрелась  на  белого кролика,  которого ее  муж собирался освежевать,  а
шкурку выделать, - потому-то, мол,  Маркус и  родился  белесым, с кроличьими
глазами.
     Когда ночью на бойне он понял, что жив,  когда,  раздвигая мертвые тела
взрослых и детей, он выбрался за колючую проволоку, когда он полз в бурьяне,
он почувствовал, что тяжело ранен, но не видел своего безобразия. Впервые он
увидел  себя в мутно-зеленом  зеркале лимана, но у него еще  хватило силы  и
счастливого непонимания, чтобы заплакать. Больше он никогда не плакал.
     Его  приютила  крестьянка  в  деревне  Врадиевка.  Что  заставило  мать
шестилетней девочки,  миловидную солдатку с  длинным, худым,  но  крепким  и
свежим  телом,  малограмотную,  но толковую,  не  только  спрятать  еврея (а
прятать пришлось и от румын и от односельчан, и не день, не два, а целых три
года), но и лечь  с  ним, обезображенным, похожим на нечистую силу, целовать
те куски мяса, где положено быть  губам? Ничтожен тот, кто подумает, что она
это  делала, как  иные говорили,  "для здоровья",  и не объяснишь  это одной
только женской жалостью. То Бог был в ней и с ними, и почувствовал ли Маркус
его  присутствие?  Она  выходила  его,  спасла,  и Маркус  не оказался,  как
некоторые,  неблагодарным, женился на  ней, потому что отец девочки, прежний
муж,  хотя и вернулся с войны,  к жене не пришел,  и не потому, что  узнал о
Маркусе, а потому, что встретил городскую, в Проскурове, что ли.
     Нет,  не  был Маркус  неблагодарным,  был хорошим, заботливым  мужем  и
отцом, любил и своего  сына и не свою девочку. А та его называла папой, хотя
знала, что у нее  есть другой, настоящий папа. Маркус готовил вместе  с  ней
уроки, отводил ее в школу, крепко держа ее за руку на тихой мостовой, но  до
самой школы не доводил, сворачивал за угол. Так же как никогда он не смотрел
в зеркало,  не смотрел он людям в  глаза, не верил, что они  не пугаются его
лица.  Он верил  только  жене  и  детям,  а вне их был чужой  мир,  чужой  и
враждебный. Почему  он,  расстрелянный,  спасся  - один  из ста  шестидесяти
тысяч, виновных только в  том,  что были нацией? Почему не спасся его  отец,
расстрелянный  в  двадцатом, виновный  только  в  том, что  любил  беззлобно
приврать, а перед чекистами в том, что он,  скорняк, имел несколько шуб  без
верха?  Почему  три  его  брата  сгорели  в  танке  ради торжества  тех, кто
расстрелял  их отца? Враждебность мира была  непонятна. Что  еще  тебя ждет,
расстрелянный Маркус?
     А что будет с нашими греками, что  ждет старого столяра Димитраки и его
жену?
     Новая  тревога  не  помешала  Лоренцу  с  удовольствием  выпить  стакан
сладкого чая,  а домашнее печенье, приготовленное кариатидными руками  мадам
Ионкис, было выше всяких похвал. Он пожелал Соне удачи и пошел к себе.
     В  сравнении  с комнатой Ионкисов, его узкая, в форме трапеции, комната
была обставлена  нищенски, но Лоренц не  замечал  этого.  Он только жалел  о
своей небольшой,  но ценной библиотеке,  уничтоженной войной. Правда,  после
демобилизации  ему удалось кое-что  приобрести, книги стоили  теперь дешево.
Сегодня буквально за гроши он купил Данилевского, того самого, который, если
судить  по  статье  Владимира  Соловьева, задолго до Шпенглера  рассматривал
историю не как поступательное движение, а как смену циклов.
     Он начал читать, ожидая возвращения Дины из райкома партии. Как-то само
собой случилось, что со дня  ареста Фриды Сосновик они стали обедать вместе.
Это  их сближает,  думала  Дина. Она не скрывала, что  хочет  выйти  за него
замуж. Ее можно было понять. Война уничтожила не только книги. Женихи убиты,
а она уже не первой молодости. Миша Лоренц старше  ее всего на девять лет, и
он  холост, без  хвоста, малахольный немного, не приспособленный к жизни, но
ее  энергии  хватит  на двоих.  Смешанные  браки,  столь  ценимые еврейскими
девушками до войны, теперь не  одобрялись, а Миша  к  тому  же был не только
русским, но и  немцем.  Дину это не останавливало, и Фрида была бы довольна,
ведь Миша вырос на  ее глазах, если подумать, так он лучше иного еврея. Дине
мерещилось,  что Миша  к ней неравнодушен, но робок, слишком  робок.  Это ей
нравилось и сердило ее.
     А Лоренц не мог забыть, что Дина родилась в тот день, когда он и Володя
Варути внесли мертвую  Елю в комнату Сосновиков.  С того дня прошло тридцать
лет.  Как он был счастлив, узнав, что Фрида и  Дина спаслись. Он написал  им
письмо  из  Германии на старый адрес, написал, почти не  надеясь, что придет
ответ, но ответ  пришел, Дина сообщила Мише, что  мать его  умерла. Когда он
вернулся,  Сосновики встретили его как родного и  в  первое же  воскресенье,
купив на Привозе цветы,  пошли вместе с ним на Второе христианское кладбище,
где вечным сном спали его родители.  Оказалось,  что  Дина весь послевоенный
год ухаживала за могилой, а это было  нелегко,  трамвай на  кладбище не шел.
Лоренца тронуло это до слез. Дина была добра  и привлекательна, он любил ее,
но не так, как она хотела. После того, что у него произошло с Анной, он  уже
не мог, казалось ему, любить Дину так, как она хотела.
     Почему  арестовали Фриду  Сосновик, шестидесятилетнюю больную  женщину,
столько  перенесшую во время оккупации?  Что она совершила против  советской
власти? Неужели опять речь идет о коже? Но  нет, он бы  это заметил  раньше,
Фрида занималась  исключительно домашним хозяйством, да и места теперь у нее
не имелось  для такой работы. А что будет с четой Димитраки? Неужели вышлют?
Нельзя  утверждать,  что  до  войны  дом  Чемадуровой  сильно  пострадал  от
репрессий. Его жильцы, в общем, были далеки от  коллективизации и оппозиции.
Хотя  как сказать, в царской России считалось бы, что на дом обрушилась чума
арестов. В 1925 году, когда  стали у нас, как и по всей стране, брать бывших
меньшевиков,  эсеров, бундовцев,  анархистов, взяли и Цыбульского, но провел
он в  допре всего лишь несколько  месяцев,  весну и лето. Трамваем,  который
увозил наших крикливых горожан к морю,  в немецкую колонию Либенталь, Рашель
и  Миша  ездили  к нему с передачей, раз  в неделю разрешались  свидания,  в
камере сидели только двое.
     Тюрьма   называлась  домом  предварительного  заключения.  Заключенных,
главным   образом  воров,   принуждали  работать  в  различных   мастерских.
Цыбульского сделали старшим в кузнице.  Власть  осознавала себя неторопливо,
она  двигалась  к всеистребляющей  жестокости уверенно, однако  без ненужной
спешки.  Мишу  Лоренца  легко  пропускали  в  тюремную  кузницу.   Это  было
одноэтажное здание из красного кирпича, построенное по образцу наших царских
военных  училищ.  Миша  по  просьбе  заключенных выбегал  на волю, покупал в
пригородной  лавчонке папиросы, халву,  белый  хлеб.  Когда  он возвращался,
тюремщик ощупывал его: искал вино. Однажды тот, уже привыкший к мальчику, не
притронулся к нему, только спросил: "Горилка есть?" "Отнюдь нет", -  ответил
Миша. "Тогда  выкладывай". Над этой фразой смеялись впоследствии  студенты -
однокурсники Миши... Работающих кормили в тюрьме  по-красноармейски: борщ  с
куском свинины, гречневая каша от пуза.
     Никаких последствий для Цыбульского этот  краткий  арест не  имел.  Его
допрашивал  следователь-комсомолец  Наум  Уланский, толстый,  круглолицый  и
румяный. Во время войны смершевец, теперь генерал,  недавно он  потребовал в
газете  смертной казни для отщепенцев - врачей-убийц. Цыбульского он называл
"товарищ", сокрушался,  что тот,  имея такое богатое  революционное прошлое,
вовремя  не  распознал  предательскую  сущность  Второго  и двухсполовинного
Интернационалов,   задушевно   беседовал   в   своем  кабинете   с  Рашелью,
по-партийному  говорил ей "ты". В конце концов Цыбульский дал подписку,  что
не  будет  заниматься антисоветской  деятельностью,  что  порвал  с  партией
Плеханова и Мартова  (что было сущей правдой),  и его выпустили. Более того,
через четыре года его сделали членом горсовета (он стал  бесплатно  ездить в
трамвае):  вспомнили, что в  1921  году,  когда Троцкий  посетил наш город и
приехал  в  легальный   меньшевистский  клуб  (на   углу  Александровской  и
Полицейской), Цыбульский не подал ему руки, хотя тот  протянул  ему свою как
бы  для  крепкого  рабочего  рукопожатия.  Троцкий   был  одет  по-военному,
Цыбульскому  показалось,  что  он  выглядит  даже моложе, так  же властно  и
пронзительно горели его глаза  сквозь стекла  пенсне, так  же трубен был его
голос, так  же  необычно  высокими  были его  каблуки, но  появилось и нечто
новое:  привычка  повелевать  не  приверженцами,  а  подчиненными  и  что-то
неестественное было в  сочетании пенсне и военной  формы, семитского  лица и
русского  купеческого чванства. Разумеется, слесарь  не  подал  руки второму
человеку  в  государстве  совсем  не по тем  причинам,  которые  могли потом
понравиться  государству.  И  на  Троцкого, по-видимому,  этот  попахивающий
глупым  либерализмом бессилия жест не  произвел ни малейшего впечатления, он
произнес блестящую, громовержащую речь, а клуб на другой день закрыли.
     Когда кончился  нэп, арестовали  Чемадурову. Ее продержали в  тюрьме на
Либентальской дороге около  года. Требовали, чтобы старуха сказала,  где она
прячет свое золото. Она и в  самом деле кое-что припрятала у друзей (у Фриды
Сосновик,  например). Ее  выпустили под новый, 1931 год. Фрида ожидала ее  у
ворот тюрьмы. Квартиру у старухи отобрали, магазин церковной  утвари дочиста
разграбили,  но  Чемадуровой разрешили  жить в  магазине.  Это  была большая
милость. Там, где стояла раньше касса-конторка,  сложили печь-плиту, дымоход
вывели  через окно на улицу,  провели  в  магазин  воду,  соорудили  кран, а
уборная  была  общая,  во   дворе.  Чемадурова  ходила  туда  через  комнату
Сосновиков.
     Вольф  Сосновик  в  1927 году  получил из Америки  от  каких-то дальних
родственников шифс-карту, он  обещал сразу же  по  приезде взять  в Нью-Йорк
жену и дочь, но пропал.  Ходили  слухи, что он преуспел, но так говорили обо
всех уехавших  в Америку.  Фрида Сосновик  бедствовала с  девочкой на руках,
пока  не занялась выгодной, хотя и вредной, тяжелой и  опасной работой. Дочь
выросла без  отца. Только после войны  пришло  неожиданно  от Вольфа  первое
письмо.
     Кажется,  в один день с  Чемадуровой или днем позже арестовали и Кузьму
Кобозева. Невдумчивый очевидец  мог бы предположить,  что владелец магазина,
где  при нэпе  бойко продолжалась  оптовая и розничная продажа  всевозможных
сукон  и  приклада,  поступил  умнее   Чемадуровой.  Предвидя  на  основании
дискуссионных  листков "Правды"  конец нэпа, он  заранее исподволь распродал
свои товары  (наш червонец  тогда обладал ценностью и прочностью), помещение
магазина добровольно  освободил, вызвал к  себе из Ленинграда сына Андрея со
снохой  и внучкой: старый человек живет при детях.  Но  советскую  власть не
перехитришь. Кобозев умер  в тюрьме. Достались ли сыну, Андрею Кузьмичу, его
деньги? В доме Чемадуровой в этом не были уверены.
     Кобозев-младший,  Андрей Кузьмич, был инженером  путей сообщения. Еще в
студенческие  годы он, белоподкладочник, женился на актрисе.  Через два года
она  от него ушла,  и ушла некрасиво - с мужеподобной  подругой по  прозвищу
Джонни. Семья Кобозевых была старообрядческая, отца возмутил  этот  брак, он
порвал с сыном,  даже подумывал жениться  вторично,  родить  детей.  Но  сын
приехал к отцу, бросился ему в ноги,  и  вскоре старый купец нашел ему новую
жену  из хорошей,  тоже  старообрядческой семьи.  Вторая  жена  была намного
моложе Андрея Кузьмича, тоненькая,  как подросток. Их единственная дочь Лиля
была ровесницей Миши Лоренца.
     Судьба преследовала Андрея Кузьмина. Через год после того как  в тюрьме
умер  его отец, произошло в  нашем  доме  не  совсем обычное  событие.  Миша
Лоренц, вернувшись  из  университета,  увидел,  что  со  стороны  Покровской
собралась перед домом огромная толпа. Войдя в нее, Миша быстро почувствовал,
что толпа  - веселая.  На мостовой стояло несколько телег.  На морды битюгов
были  надеты  торбы  с  сеном.  Потом,  сняв  опустевшие  торбы,  ездовые  в
красноармейском  обмундировании поили  битюгов  водой, которая  поступала по
шлангу  из водопроводного  люка. Позади телег  стояли  рядом две  лошади. На
одной, гнедой масти, сидел надменно скучающий коновод. Он  держал в шелковом
поводу  каракового  жеребца,  ласкового  красавца  под  седлом  с  бархатной
попоной.  Караковый  спокойно позволял собой  любоваться  и  только  изредка
музыкально ржал.
     Толпа загудела, расступилась, когда на улицу вышли тоненькая Кобозева и
молодой, можно сказать,  юный помкомроты с тремя кубиками в петлицах. Кто-то
уже узнал, что  он  служит  в Перекопской дивизии. В  это  время на  балконе
появился Андрей Кузьмин. Он был  в чесучовом  пиджаке,  при  галстуке, но  в
домашних туфлях. Его старорежимность подчеркивали раскольничья борода и усы.
Пенсне с черным  шнурком привычно поблескивало над его простонародным носом.
Казалось, его  нисколько не смущают эта огромная толпа зевак, этот публичный
отъезд жены с  другим, молодым. Может быть,  он  вспомнил уход  первой жены,
такой  грязный,  и  это помогло  ему  понять  и  комическую  сторону  нового
несчастья?
     Несколько красноармейцев, лоснившихся  от  приварка, таскали  между тем
мебель, всякое барахло,  грузили  на  телеги.  Толпа вслух удивлялась: зачем
младший  Кобозев  вышел на балкон,  да  еще -  посмотрите!  - он  улыбается,
бородач! Слава Богу, что хотя бы дочка не идиотка, где-то прячется от стыда.
А что  сказать про влюбленную  парочку? Посмотрите, они держат друг друга за
руки, а она ведь лет на  десять старше  командира,  косметика ей не поможет.
Какие  наглые,  счастливые глаза  у  этой  твари,  она  видит только  своего
любовника,  даже  не  взглянет  на  людей,  не  потревожится,  аккуратно  ли
нагружаются вещи на телеги. Не ею добро нажито, а свекром. Какой был хороший
человек, умница, соседям распродавал после праздника остатки  за бесценок, и
вот  он  умер в  тюрьме,  а  его  сноха  ограбила дурачка  мужа,  ей  на все
наплевать. Раньше были шлюхи великосветские, а теперь - советские.
     Наконец  погрузку  закончили, помкомроты  подхватил  сияющую  Кобозеву,
усадил  в седло на  каракового, который стал бить  мостовую  темной  ногой в
белом  чулке,  уселся  и сам  позади  возлюбленной. Кобозева,  прижавшись  к
командиру, послала мужу на  балкон воздушный поцелуй. Андрей Кузьмич ответил
ей  тем же.  Военный  транспорт удалился, пыль  улеглась,  но толпа долго не
расходилась, обсуждала происшедшее. Никто Андрею Кузьмину не сочувствовал.
     И  Миша Лоренц не мог его  понять.  Поведение  образованного  человека,
уважаемого  на предприятии за блестящий  инженерный ум, ошарашивало какой-то
арлекинадой двадцатилетнего студента. Миша  был с ним знаком, Андрей Кузьмич
казался  ему  человеком  незаурядным,   он  много  знал,  и  не  только   по
специальности,  был  интеллигентом  не  только  потому,  что  получил высшее
образование. С  рабочими  он был  вежлив,  но не  заискивал  перед ними, как
другие недобитки  из ИТР. И они  его ценили, никогда при нем  не матерились,
зная,  что  он  этого  не  любит.  "Староверы  -  они не пьют, не курят,  не
матерятся"  -  это объяснение всем  нравилось. Он  и  Цыбульский работали  в
железнодорожных мастерских, Цыбульский - мастером, Андрей  Кузьмич - главным
техноруком,  они иногда  выходили  вместе  в  ранний  утренний  час,  вместе
садились в трамвай,  но  почти не разговаривали друг с другом, даже во время
ожидания  трамвая, а  у нас  это ожидание  длилось  долго. Андрей Кузьмич не
терпел  политики, а  Цыбульский только ею и жил. Мало  кто знал,  что Андрей
Кузьмич  глубоко религиозен.  В старообрядческую церковь он не ходил по  той
простой причине, что ее  снесли (она раньше помещалась за Фруктовым пассажем
и  мешала  организованному  там  зоопарку).  В  отличие   от  отца,  который
говаривал, что Бог не в бревнах, а в ребрах (то есть не в храме, а в  душе),
Андрей  Кузьмич  не  питал  вражды   к  православию   и  охотно  посещал  бы
единственную действующую Покровскую церковь, если бы ее не захватил причт из
кадров  митрополита  Введенского:  "живая" церковь  внушала  Андрею Кузьмичу
неясные опасения.
     Христианское  ли  смирение,  природное  ли добродушие,  бесконечное  ли
разочарование во  всем,  что  происходило  вокруг,  развивающееся  ли в  нем
безволие  заставили  его  выйти  на  балкон  и с  покорной, тусклой  улыбкой
смотреть на  опозорившую,  бросившую  его  жену,  на толпу,  которая  больше
презирала  его, чем жалела?  Или два  неудачных брака убили в нем надежду на
любовь женщины, и он с улыбкой, не столько смиренной, сколько всепонимающей,
склонил черную с белым гусарским клоком голову перед неотвратимой, а поэтому
не такой уж страшной, хотя и немилосердной судьбой?
     Нам с трудом дается понимание структуры нового государства, суть нового
политического  движения, - как  же  нам разобраться в  том большом и сложном
мироздании,  каким  является душа  одного человека? Ньютон, а потом Эйнштейн
невольно доказали, что мир, в котором живет человек, проще человека.
     Вскоре  волны антиинженерных  процессов  ударились  и  о  наш  берег, и
партийная ячейка  железнодорожных  мастерских решила  принести  на  заклание
Андрея Кузьмича. Выбор жертвы  казался удачным со всех  сторон. Сын крупного
торговца, хозяина всем известного магазина,  старообрядца-изувера, скрывшего
от молодой  советской  власти  деньги,  товар и  драгоценности  и  понесшего
заслуженную  кару; чуждается  рабочих  и выдвиженцев, занимающих  инженерные
должности  благодаря  своей преданности  пролетарскому  делу,  а не диплому,
выданному   царским   университетом:   на   собраниях   сидит  как   чурбан,
отмалчивается; на демонстрациях трудящихся задумчив;  бородат, как служитель
культа; опираясь на предельные нормы, мешает развитию ударного труда; в быту
неустойчив (ушла жена).
     Все  как  будто  складывалось  недурно, но  произошла  осечка:  рабочие
отказались  наброситься на Андрея  Кузьмича. А из двоих, кто, можно сказать,
рвался на трибуну (оба они были членами партии),  один, по  фамилии Уланский
(тот,  чей  сын  служил  следователем ГПУ),  был  из тех завзятых  ораторов,
которых ячейковые  остряки  называли забегальщиками:  с помощью  отвлеченных
выкладок они опережали  то или иное партийное постановление, что тоже плохо,
и при  этом  их нередко заносило. А другой, по фамилии Емец,  не  имея на то
указания,  свою  речь  излагал басенными стихами, что в принципе хорошо,  но
лишь к месту, как самодеятельность.
     Кое-кто из умников выдвинул  кандидатуру Цыбульского: все-таки  ветеран
рабочего движения, старый мастер, хватит ему пассивничать. Авторитет  у него
в массе огромный, жена - коммунистка.
     Цыбульский наотрез отказался выступать против Кобозева. Доводов никаких
не  привел, одну  матерщину. Между  тем  яичко-то дорого  ко  Христову  дню,
надвинулись  другие  насущные  идеологические задачи,  и об Андрее  Кузьмиче
забыли.
     Нехорошо, неуютно стало в доме Цыбульского. В одной  квартире  жили два
чужих человека.  Они мало  разговаривали друг с  другом, да и виделись мало.
Когда Рашель возвращалась  из клуба табачной фабрики, было  уже за  полночь.
Цыбульский спал, даже  во  сне  под  одеялом  тело его ощущало  свой  вес  и
огромность, а  из-под кудлатой головы выползала на тумбочку верхняя подушка.
И Рашель спала, когда  муж рано  утром зажигал примус и, выпив стакан  чая с
молоком,  съев большой  кусок  ситного хлеба, слегка покрытый  повидлом  или
почти  жидким  бесцветным маслом,  уходил  на работу. В выходные  дни Рашель
старалась быть с мужем  подольше, но томилась, скучала,  рвалась в клуб. Там
бурлило море новой жизни, а здесь человека выбросило за борт его собственное
глупое упрямство. Он, Цыбульский, который был борцом за рабочее дело, теперь
брюзжал  вместе  с  врагами  рабочих,  со  всеми  этими бывшими  торговцами,
кустарями-одиночками, интеллигентными хлюпиками, до  смешного бессильными  в
своей злобе, хотя иногда пока еще опасными.
     А какая была любовь, какое счастье! И  познакомились они не где-нибудь,
а в Париже, в эмигрантской русской читальне. Она  подошла  к нему и спросила
(Цыбульский часто  со смехом вспоминал эту неловкую  фразу): "Товарищ, какой
орган у вас в  руке?" Цыбульский поднял голову  - и покраснел  от восторга и
смущения: перед ним  стояла красавица. Если бы он был верующим,  то  подумал
бы,  что серафим с высокой грудью,  в замысловатой широкополой, по тогдашней
моде, шляпе, в длинном, узком, темно-зеленом жакете сошел к нему с парижских
небес.
     Рашель  служила   манекенщицей  в   конфекционе.  Ветер  революционного
движения  случайно  подхватил   и   занес   ее  в  Париж.   Она  поехала  за
мужем-студентом, он был  из богатой семьи и бросил ее. Впрочем, они не  были
повенчаны.  Не  венчалась она  и с Цыбульским - в  России ей пришлось бы для
этого   креститься,  а  ей  не  хотелось,  противно,  -  они   и  потом   не
зарегистрировались, и поэтому, когда Рашель арестовали, Цыбульскому, который
к  тому  времени  прожил с  ней чуть  ли не  четверть  века,  вполне законно
отказывали в свидании.
     Рашель не взобралась наверх,  вступив  в партию, хотя  заслуги ее  были
общеизвестны: она помогала Помолову во время легендарного мятежа французских
моряков,  выполняла  задания  большевистского комитета  в  годы  гражданской
войны, ее рекомендовал  в партию сам  Гринев, член ЦК, что  и стало  отчасти
причиной ее гибели.
     Рашель назначили  заведующей клубом табачной фабрики  (бывшей  Попова),
сказали: "Работай весело, с выдумкой". Это было ей по душе. Она любила петь,
еще  в  парижском кафе  с удовольствием плясала, а потом, уже  в  России,  в
голодные, полутемные вечера,  при свете коптилки,  мучительном  и печальном,
Рашель, в зимнем пальто, танцевала перед Цыбульским, большим, влюбленным, и,
согревшаяся, неунывающая, отдыхала у него  на коленях,  гладила его кудлатую
голову.
     Клуб  табачной фабрики прослыл в городе образцовым. Его охотно посещала
молодежь,  даже  не   работавшая  на   фабрике.   Когда  Назароглу,  получив
разрешение, уехал в Константинополь (он захватил с собой двух девушек, мулла
засвидетельствовал, что  Назарка взял этих русских в  жены по мусульманскому
обряду)  и  магазин  восточных  сладостей  закрыли,  Рашель  переоборудовала
магазин под библиотеку. Лестница, возведенная в пространстве одной из задних
комнат, соединяла библиотеку со вторым этажом, где и помещался клуб в бывшем
здании трактира.  Библиотека  устраивала театрализованные живые  рецензии на
книги,  здесь горячо обсуждались  знаменитые тогда произведения пролетарской
литературы, отражавшие вопросы пола, нового быта, реконструкции, - сочинения
Малашкина,  Либединского,  Гладкова, Богданова  и  бестселлер  комсомольской
юности  "Мощи"  Калинникова. Успехом пользовалась и  книга под  значительным
названием "Записки примазавшегося", имя автора позабылось.  В клубе недурной
драматический кружок развивался под руководством Павла Николаевича Помолова,
который   сам  писал  пьесы  (на  темы   революционной  борьбы   зарубежного
пролетариата) и сам их ставил и даже в них играл (роли пришедшего к бунтарям
учителя или прозревшего  кюре).  Из  кружка вышло несколько профессиональных
актеров. Это было то краткое время, когда,  после смерти Ленина, несмотря на
безработицу, гегемон жил, веря, надеясь и недальновидно спесивясь.
     Для того чтобы сильно выдвинуться, Рашели  не хватало  прямолинейности,
жесткости,  корыстолюбия и тщеславия. Но,  занимая  скромную  должность, она
была  известна в  губкомах  партии  и  комсомола.  Нужно учесть,  что членов
партии, особенно в нашем городе, было не так много, как теперь, после войны,
и все они были  на виду.  К тому  же Рашель любили именно за ее недостатки -
она не  была карьеристкой, никому не становилась поперек  дороги, умела в ту
спартанскую  пору  со  вкусом  одеваться,  ее  женственность  еще привлекала
партийный актив.
     Цыбульский никогда не  ходил на демонстрации трудящихся. Его ругали, он
мрачно  и  сердито молчал.  В праздничные  дни  он  сидел дома, пил вишневую
наливку,  злился, был  невыносим.  Рашель,  до  своего вступления  в партию,
стояла  в толпе зевак на  зеленой кромке  тротуара,  с  завистью смотрела на
демонстрантов, направлявшихся по Покровской улице к  зданию городской  думы,
где теперь помещался губком. Если случалась задержка, а случалась она часто,
нынешнего  жесткого порядка  тогда  еще не  было, демонстранты  танцевали на
мостовой, пели "Кирпичики" или еще что-то про первого красного офицера.
     И вот настал тот первомайский день,  когда Рашель  рано утром, по праву
властвующих  впервые пошла  на  демонстрацию, и  сердце  у  нее  дрожало  от
радости,  что  она - как все, что она  - со  всеми, и  Цыбульский, огромный,
небритый, в грязном рабочем костюме, вышел на кромку тротуара, тоже впервые,
- и увидел Рашель.  По-прежнему стройная, чудно сложенная, она впереди своей
колонны двигалась спиной к последующему потоку и шутливо дирижировала хором,
а  молодежь табачной фабрики пела  хорошо, с  чувством,  радуясь  юношеской,
нежной  зелени, певческой  общности,  радуясь жизни  - тяжелой,  бедной,  но
сулившей невиданные новшества.
     Цыбульскому  показалось, что он и  жена встретились глазами, но Рашель,
видимо, этого  не заметила, прошла с колонной  дальше,  а  Цыбульский побрел
домой.
     Так они стали жить вдвоем, она  - в кружении  интересной работы, он - в
недвижном одиночестве.  Иногда он подозревал, что она ему изменяет. Ей  было
уже за сорок, но на нее заглядывались - он замечал - даже молодые.
     Забрали ее сравнительно поздно,  в тридцать восьмом году, 2 ноября, под
праздник. Цыбульский уже сразу после убийства Кирова стал за нее бояться, но
ничего  ей не говорил, -  да  она и не поняла  бы  его. Они  жили  под одной
крышей,  как живут  под одним небом существа  разных  пород. Но когда в 1938
году  Гринев был приговорен к  расстрелу  вместе с  Бухариным, а  Цыбульский
увидел страх  и  какое-то  безумное смятение  Рашели, сердце его  сжалось от
любви и боли, он заговорил с ней:
     - Рашель, убежим, спрячемся от этих убийц. Оставим в доме все как есть,
сядем в ночной поезд, с пересадкой для верности,  безопасности доберемся  до
Могилева, устроимся у брата. А там видно будет.
     - Не  смей называть  коммунистов убийцами! Гринева  расстреляли, потому
что он предатель! Я никогда  и  никуда  не убегу, моя совесть перед партией,
перед Сталиным чиста!
     Рашель сердилась, но  Цыбульский понимал, что не на него она сердилась,
а на себя, на свой  страх, на свое смятение. Выходило, что не Цыбульский был
выброшен за борт корабля революции,  а  она, коммунистка. То, во  что  верил
Цыбульский, продолжало обладать естественной жизнью, напоминавшей жизнь  дня
и ночи, дождя  и зноя, а то, во что уверовала она, рассыпалось оскорбительно
быстро  и  тлетворно.  Но, стыдясь  признаться  в  унижающем душу  страхе, в
начинающемся  губительном  прозрении   и  как   бы  забыв,  что  именно  она
восторгалась Гриневым как большевистским лидером,  что именно ей Гринев  дал
рекомендацию в партию,  ей, а  не старому революционеру Цыбульскому, который
эту партию ненавидел, Рашель крикнула:
     -- Твой Гринев был агентом гестапо!
     Тогда рассердился Цыбульский:
     -  Для меня  что Бухарин, что Сталин,  что  Гринев,  что Молотов - одна
шайка. Но как ты могла поверить,  что Гринев или Бухарин связаны с Гитлером,
служили ему  за деньги? Хватит с них того, что они  служили  Ленину, а потом
Сталину. И к чему это им, когда через год-другой Сталин непременно вступит с
Гитлером в  союз,  потому  что Гитлер  ему  ближе, нужнее и даже милее,  чем
американская или английская демократия! Если  ты ненавидишь  Гитлера,  то не
можешь любить Сталина. Альбо рыбка, альбо скрипка.
     В клубе  с недавнего  времени стали  смотреть на Рашель как на чужую. В
тот день, 2 ноября, она поздно вернулась оттуда, была в разгаре подготовка к
октябрьской годовщине.  Дома  ее  ждали низовые  работники органов.  Начался
обыск.
     Цыбульский заранее  спрятал у  знакомых некоторые фотоснимки,  которые,
скажем правду, тешили его  тщеславие, - например, те, где он был снят вместе
с Карлом Либкнехтом и Даном  (Берлин), с Раковским (Париж). Он чуял, что эти
снимки  способны,  когда   нагрянет   горе,  повредить  Рашели,  но  не  мог
предвидеть, что следователь поставит, между прочим, ей в вину совсем другое:
принадлежащее  Цыбульскому  и изъятое  при обыске полное собрание  сочинений
Плеханова, изданное в советские годы.
     Фамилия  следователя была Шалыков.  Это был тот самый  Шалыков, который
несколько лет  назад  вел дело  Лили Кобозевой. Он обвинял  Рашель в связи с
Бухариным через Гринева. На допросах приговаривал: "Опять я вами недоволен".
Не бил ее.
     Областное  управление  ОПТУ  (а  потом  НКВД)  теперь  разместилось  на
Мавританской   улице,   самой   красивой   в   нашем  городе   и   в   былом
аристократической.  Улицу назвали  по имени мавра  Али, знаменитого корсара.
Его упомянул Пушкин в "Евгении Онегине". Разбогатев и став почтенным жителем
зарождающегося города, корсар основал эту улицу, где великолепные особняки и
дома-дворцы  стояли  в  один   ряд,  а  напротив  густо  и   мягко   зеленел
Екатерининский парк.
     Рашель, сразу постаревшая, угнетенная тем, что давно не мылась, мучимая
жаждой  (кормили  тюлькой, а  пить почти не давали), выталкиваемая на ночные
допросы из  битком  набитой женщинами камеры, видела в большом  венецианском
окне  у  следователя  древнейшее  население  земли  -  деревья,   увенчанные
звездами. Во время допросов Шалыков был то в штатском, то в военном.  Одетый
в штатское,  он больше  говорил сам, чем допрашивал, а говорил о  том, о чем
писали в те дни газеты, но с такими откровенными  подробностями,  от которых
сердце Рашели  останавливалось. Рассказывая  о грандиозных суммах, регулярно
получаемых от Гитлера  Бухариным,  Зиновьевым  и  Каменевым,  он  прибавлял:
"Конечно, и Ленин получал деньги от кайзера, но для  революционной борьбы, а
эти изверги продавались ради личного обогащения, счета, сволочи, открывали в
швейцарских  банках". В военном Шалыков  был  нарочито сух,  резок.  Связями
Рашели  с  Бухариным  - Гриневым  не интересовался. То  прямо,  то исподволь
подводил он  Рашель  к личности первого секретаря  нашего обкома  Загоруйко.
Следователь навязывал Рашели близкое знакомство с главным человеком области.
Рашель однажды видела Загоруйко в оперном театре на торжественном собрании в
честь юбилея не  то газеты  "Брдзола",  не  то  бакинской  стачки.  Когда-то
Загоруйко  командовал  действовавшей  в   наших  краях  дивизией,  и  газеты
раболепно прибавляли к его  фамилии и должности - "семикратно орденоносный".
В роковом году цифру сократили, стали печатать: "трижды проклятый".
     Шалыков только один раз ударил Рашель, ударил по щеке, и не пятерней, а
кулаком. Слегка шепелявя, поправляя галстук (он  был  в штатском), Шалыков с
какой-то сердечностью, может быть, и непритворной, сказал:
     - Решили  дать  вам  десять лет. Но  если  вы  напишете, что  Загоруйко
принуждал  девушек табачной  фабрики к сожительству, укажете  два-три имени,
вам сбавят два года. А вы знаете, что такое два года в лагере?
     - А за что я получу восемь?
     -   Идиотка,  -  рассвирепел   Шалыков  и  размахнулся,   сжав  пальцы,
крестьянские тяжелые пальцы, в  кулак. Может быть, его рассердило то, что он
желал  Рашели  добра,  а та,  глупая,  его  не  понимала? И  Рашель получила
десятку.
     Когда  Лоренц вернулся из армии, ему сказали,  что пришла весть,  будто
Рашель  вышла  замуж в Казахстане, работает воспитательницей детского сада в
городе  Темиртау.  Еще  сообщили  Лоренцу, что  Цыбульский  эвакуировался на
последнем  пароходе. Недалеко от Феодосии пароход подорвался  на нашей мине.
Многих пассажиров подобрали шлюпки, но Цыбульского среди спасенных не было.

     <b><i>Глава восьмая</i></b>

     Лампочка  вспыхнула, Лоренц открыл глаза. Он  заснул над книгой:  с ним
это случалось редко, может быть, в  первый раз. Ласково, как мать или  жена,
заглядывая  ему  в   лицо,   близко  стояла  Дина   Сосновик,  круглобедрая,
крепенькая, что называется, не  уколыпнешь. На ней был ситцевый халатик. Она
удивительно походила на Вольфа.  В  детстве она была золотоволосой, с годами
сильно потемнела.  У нее были большие глаза, синие,  добрые, иногда  с милой
хитрецой. Такого же цвета глаза, но  с обманчивым простодушием, были у Анны.
Жива ли  она? Несколько портила лицо Дины  нижняя  толстая  губа  -  подарок
Фриды.
     - Проголодался,  бедненький? Пойдемте кушать, Миша, суп - во!  - И  она
подняла большой палец.
     Суп  действительно  благоухал. В  открытое окно  Сосновиков  бесстрашно
влетали бабочки,  о чем-то спорили, мирились и улетали. Лоренц ел так, будто
сорок  верст  отмахал,  и  этим  доставлял  Дине  истинное наслаждение.  Она
рассказывала,  играя  большими  глазами,   помогая  рассказу  выразительными
жестами:
     -  Когда  мы  пришли в  райком,  Рамирева  (старшего бухгалтера) тут же
вызвали к инструктору, я его знаю,  шмаравозник, ему подчиняются все артели,
и  со всех  он берет. Мне велели  пойти в кабинет Бабича. Я ждала  часа два,
хотя  в приемной никого не было и в кабинете у него  никого  не  было, я  бы
услышала. Секретарша,  намазюканная шикса, все  время болтала  по  телефону,
фильмы-шпильмы, сеансы-мансы. Наконец раздался где-то под столом его звонок,
она меня впустила к  Бабичу. Вы его никогда не  видели?  Некультурный  жлоб,
типично  хуторской.  Скорее  я  могу  быть генералом де  Голлем,  чем  он  -
секретарем райкома. Между прочим, он  тот еще трус. Во время разговора я ему
сказала:  "Сломаете палец,  товарищ  Бабич, и вообще противно, когда мужчина
при женщине ковыряет в  носу да еще  смотрит, что у него там  было". Он моих
слов испугался,  сразу прекратил. О чем  был разговор? Сначала,  для виду, о
нашей  артели.  Я ему  заявила,  что  фельетон - сплошное  вранье.  План  мы
перевыполняем по валу  и ассортименту,  без  авралов,  работаем слаженно, по
подписке  на заем занимаем второе место в районе, отчетность  в ажуре. А что
краску нам дают паршивую, так разве  мы виноваты? Мы получаем  из фонда. Тут
он мне: "Все  же будь самокритичной". Мишенька,  вы,  конечно, знаете, когда
они тыкают, так это хороший признак. Вдруг  - новая  тема: "За  что посадили
твою маму?" Какой  подлец: я должна знать, за что посадили маму! Я так ему и
сказала: "Это вы мне  должны  сказать, за что  посадили мою маму!"  Он опять
перешел на "вы": "Сколько посылок вы  получили от  отца?" - "Три".  - "Что в
них  было?"  - "Шмотки".  - "Какие?" - "Все перечислить? Вот,  например, эта
кофточка, что на мне ". Вы же помните, Миша, мою кофточку, как раз сегодня я
ее  надела,  чистая  шерсть,  легче  пуха, красная  с белой  каемкой,  вырез
треугольником,  с  отворотами.  Правда,  она чересчур  плотно  облегает наше
женское хозяйство,  но это  теперь модно. Этот лапцарон посмотрел на меня (я
поняла, что он грязный бабник, если бы я была свинарка, то он был бы пастух,
мы пели бы вместе  народные песни) и  дословно  мне сказал: "Вам должно быть
стыдно надевать ношеные  вещи, которые американские бизнесмены выбрасывают в
мусорный ящик". Как вам это звучит, Миша? В артели все ахнули, когда увидели
кофточку, на ней была наклейка, мне перевели: "Шерсть - сто процентов", а он
говорит: "Ношеная вещь!" Я молчу, я не  в  коровнике родилась, надо терпеть,
когда мама в тюрьме. Но поп свое, а дьяк свое: "Сколько писем вы получили от
Вольфа Сосноу?" Папа там, в Америке,  переделал  свою  фамилию, кто  знал об
этом, кроме меня  и мамы? Значит,  Бабич уже до нас  читал папины  письма. Я
отвечаю: "Четыре письма мы получили, две  открытки и два фото: на одном папа
в гамаке посреди лужайки перед его домом, на  другом - он и его сын от новой
жены, с теннисной  ракеткой в руке. Вся корреспонденция  у меня  в шкатулке,
если бы знала,  я бы вам принесла". Понимаете,  Миша?  Суть  в том, что я от
него  ничего не  скрываю. "Ваш  отец  хвалит  в  письмах американский  образ
жизни?" -  "Пишет  о себе, кается, что  нас бросил, просит у мамы  прощения.
Теперешняя его жена зубной врач,  у них  свой кабинет". - "Частный?" - "Нет,
что вы,  товарищ Бабич, в Америке  же  социализм!" - "Иронизируете? Я  своим
вопросом  хотел подчеркнуть, что  ваш родной отец - винтик,  и  не  такой уж
маленький,  капиталистической  машины.  Звал он  вас к себе, в  американский
рай?" - "Звал в гости". - "Что вы ему ответили?" - "Спасибо за приглашение".
- "Почему от партии скрыли о переписке с  загранжителем?"  - "Я не скрывала,
сообщила нашему парторгу Рамиреву, он сейчас здесь, в райкоме, можете у него
спросить".  Бабич помолчал, странно посмотрел на меня  (вы же  знаете, Миша,
как  они умеют смотреть) и сказал, опять на "ты": "Подумай, Сосновик, почему
так получается: ни у меня, ни у моих друзей нет родственников за границей, а
у вас  всюду -  в Америке, в Аргентине?" - "У кого - у нас?" - "У евреев". -
"А  разве  у  вас,  украинцев, нет  родственников  в  Канаде?" -  "Так то  у
западнюков,   у   бандеровцев.  Так   их   надо   перевоспитывать,   они   в
социалистических условиях  живут недавно. А  упорствующих, националистов, мы
выселяем". - "Значит, и евреев надо выселять?" - "Подумай, обо всем подумай,
Сосновик.  Времени  у тебя будет  много, мы  тебя  снимем  с  должности.  Не
обижайся, ты коммунистка, сама понимаешь: мать в тюрьме,  а дочь возглавляет
предприятие. Нельзя, авторитет потеряла у членов артели. Добейся, чтобы мать
выпустили, если хочешь  остаться  в партии".  -  "Как же я могу добиться?" -
"Тебя вызовет следователь, посоветует. Между прочим, как это ты и твоя мать