недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство. - Квартиру обыкновенную! - приказал генерал, гневно потрясывая брылами. - «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! - Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез. Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось. - Так точно! Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем - а вернее, извращенкой - оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом... За то и мстила старикам Прасковья Ильинична. Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи. Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества. Кто-то в зале пошутил: - Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?.. Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое. Второе же было обозначено так: «Крушение состава "Красная стрела"». Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом: - Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы. Иван Семенович потер правый висок. По опыту полковник знал, что если ломит левый - дело несложное, если же правый... Может быть, просто давление? - А не фирменные? - Все в Москве. - Откуда же взялись эти два вагона? - Проверяем, - ответил капитан. - Не могли же они свалиться с неба? - резонно заметил полковник. - Не могли, - подтвердил офицер. - Фамилии машинистов установили? - Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день! - Что, левый рейс? - усмехнулся Бойко. Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?.. - Где сейчас вагоны? - спросил Бойко. - В вагондепо отволокли. - Машину! - приказал Иван Семенович. - Есть! Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя... ФСБ дело возьмет, а не возьмет... Раскрою, сжал кулаки полковник Бойко и подумал: уж не из параллельного ли пространства появились эти вагоны? - О Господи! - произнес он вслух. «Чушь какая», - добавил про себя. - Что-то не так? - поинтересовался водитель. - Все в порядке, Арамов! Глупости какие-то в голову лезут, с неудовольствием отметил Иван Семенович. Машинисты-то реальные, и кишки их раздавленные тоже не эфемерные! Пошел дождь, вызвавший чертыханья водителя Арамова: работал один «дворник», да и тот скрипел так, что в зубах ломило. - Не можешь починить?! - Да это г... надо под пресс! Моя тачка в сто раз лучше!.. Товарищ полковник, - заныл Арамов, - давайте на моей «хендай» станем выезжать... Кондиционер, подогрев сидений, кожа, все такое... - Не ной! - отрезал полковник. - Сто раз тебе говорил - не положено! - А разбиться на этой железяке положено? - Слушай, Арамов, я сколько тебе объяснял, что когда в машине еду, то думаю! - Можете перестать думать - приехали. «Волга» остановилась возле ворот, ведущих в депо. Дождь лил как из ведра. - Я тебе чего, пешком через весь двор почапаю?!! - разозлился полковник. - Так там же грязищи по колено! - взмолился Арамов. - Засядем! - Сигналь сторожу! - Лицо Ивана Семеновича наливалось спелым бешенством. - Не работает сигнал! - Б...ь! - заорал во всю полковничью мощь Бойко. - Еб...ь-колотить!!! Слава Богу, сторож депо самостоятельно разглядел эмвэдэшные номера и нажал на кнопку электропривода. Ворота открылись, «Волга» въехала и тотчас забуксовала. - Я же говорил, - нещадно жал на газ Арамов. - Сейчас утонем. Полковник старался держать себя в руках, так как боялся инсульта. Попутно он видел в окно, как охранник в сторожке искусно делает вид, что неведомо ему о застревании машины, а посему страж смотрит в серое небо романтиком, и кажется гаду, что где-то в самой гуще серого летит сейчас журавлиный клин и поет России свою прощальную песнь. «Расстрелять романтика», - мысленно скомандовал полковник и вышел в грязь. Дождь тотчас пропитал плащик насквозь, а волосы, и так не густые, разбросало по черепу беспорядочно. Особенно неприятно оказалось ногам. В форменных ботинках чавкало, и проникший в обувку камешек больно натирал правую ступню. Полковник Бойко забрался по лестнице в сторожку и вошел в теплое помещение. Охранник продолжал провожать пернатых, когда услышал несильный щелчок, похожий на передергивание пистолетного затвора. - Халатность! - старался говорить спокойно полковник. - Потворство несунам!.. Охранник тотчас забыл о журавлях, повернулся удивленной физиономией к милиционеру и открыл рот, свидетельствующий о частых вмешательствах дантиста нестоличного уровня. - Какая халатность?! - пролепетал охранник, подумав, что его приехали брать. Он суетно припоминал факты нечистоплотности, происходившие с ним, впрочем, изредка, но все-таки тянущие лет на пять общего режима. - Где вагоны с катастрофы?!! - рявкнул Бойко. С ужасом глядя на «ПМ», охранник рапортовал, что вагонов не трогал и искореженная техника хранится в третьем ангаре под бдительным охранным оком его коллеги: - Там и ваши люди работают. - Толкать! - приказал полковник, слегка остыв нервно и согревшись телесно. - Что? - не понял охранник. Он бы прибавил к «что» угодливое «с», столько подобострастности в нем обнаружилось, но... Так он и сделал. - Что-с?.. - Машину толкать! - пояснил Бойко. - Не можете территорию убрать - ручками толкайте! - Конечно, конечно! - согласился охранник. - Пистолет уберите, пожалуйста! Иван Семенович сунул «ПМ» обратно в кобуру, уже жалея о своей грубости, но не очень, так как не выносил лентяев на дух! Выйдя под проливной дождь, охранник вдруг поведал твердым голосом, что он воевал в Афганистане и у него имеется орден Красной Звезды. Сам про себя подумал, что как вору ему милиционер страшен, а как солдату и пять душманов - не угроза! - А у вас есть такой? - Четыре, - ответил полковник машинально, думая о деле и о том, какие следственные действия нужно предпринять прежде всего. И крикнул: - Арамов! Вытаскивайте с орденоносцем машину, а я в третий ангар! - Так точно! - отозвался шофер и знаками стал показывать охраннику, как толкать автомобиль. Иван Семенович дошел до третьего ангара за десять минут. Он был мокр настолько, как если бы нырнул в речку во всей форме. И что самое омерзительное - с его первым шагом в сухой и теплый ангар дождь внезапно прекратился, небо расчистилось, и закурлыкал в поднебесье журавлиный клин, покидающий родину. В ангаре работали специалисты. Четверо в штатском курили сигареты и трепали старые анекдоты. В мокром как курица человеке начальства сразу не признали, а когда определили полковника, встали с рельса и недружно поприветствовали: - Здравия желаем, товарищ полковник! - Нарыли что-нибудь? - поинтересовался полковник вместо приветствия. Он рассматривал искореженный металл и вспоминал, как тот представлялся ему в ночь катастрофы. - Как и предполагали, - ответил старший. - Катастрофа произошла вследствие нарушения железнодорожного полотна. Разрушения локомотива соответствуют средней скорости, а точнее после моделирования ясно будет. - Что в вагонах? - Ничего. Все купе стерильно чисты, кроме двух: проводниковского и одного пассажирского. - Что значит чисты? - переспросил полковник. - А то, что ни единого отпечатка пальца нигде, ни соринки, ни пылинки! - Вагон абсолютно новый, - вмешался другой оперативник. - В первой ездке! - И локомотив новый, - добавил старший. Полковник выудил из нагрудного кармана мобильный телефон, набрал номер и повернулся к подчиненным мокрой спиной. - Полковник Бойко! - представился, когда ему ответили. - Могу я поговорить с полковником Зубаревым? - Секунду, - попросил женский голос. Иван Семенович ждал, в правом виске ломило не на шутку. Когда Зубарев ответил, полковник Бойко принялся настаивать, что дело это должно безраздельно принадлежать ФСБ, так как налицо факт диверсии... - Ты, Иван Семенович, читал Чехова «Злоумышленник»? - А при чем тут Чехов? - удивился Бойко. - При том, что на грузила твою дорогу разобрали! А если серьезно, мы считаем, что вы сами справитесь! Жертв-то всего четверо!.. Ты поищи как следует, думаю, что мальчишки набаловали! - Вагоны и локомотив новые! - И что? - Да странно все, - вздохнул Бойко. - Можно тебя, Иван Семенович, по-товарищески спросить? - Спрашивайте. - Чего тебе в Москве не сиделось? Полковник Бойко усмехнулся: - Люблю я эту работу. - Понимаю, понимаю... - отвечал Зубарев, а сам по привычке прикидывал, не засланный ли казачок. - Понимаю! Если сложности какие, ну, что-то из техники понадобится, ты обращайся!.. - Мне бы машину поновее! - У меня у самого пятилетка! - хмыкнул эфэсбэшник. - Тогда дайте официальную бумагу, что дело нам передано, что вы не видите в нем перспективы для своего ведомства! - Бумагу хочешь?!! - Если можно, сегодня, - попросил Бойко. «Засланный казачок», - уверился Зубарев, сам ответил, что можно и сегодня. - Подошли кого-нибудь к обеду!.. - и повесил трубку. Иван Семенович отправил мобильный телефон на грудь, а сам подошел вплотную к разбитым вагонам. - Перепишите номера, и чтобы к вечеру я знал, когда вагоны пущены на рельсы и когда их произвели! Кому принадлежали! - Так точно! - ответил старший. Полковник уже собирался покинуть ангар, как что-то его привлекло в куче искореженного металла. Какой-то неестественный блеск... Краем глаза он заметил, что на солнце опять наезжает адская туча. Прикинул, что если не полезет шевелить металл, то, вероятно, успеет посуху засесть в авто к Арамову и отбыть на обед, на который зазывала жена. Но Иван Семенович был профессионалом, а потому уже через несколько секунд лазил по обломкам, рискуя сломать ногу. Почти сразу он нашел то, что блестело. Пара вагонных колес сияла так, что глазу стало больно. Вернее, пара была заляпана грязью, но, вероятно, кто-то задел колеса каблуком или чем-то еще. Металл очистился и загорелся. Иван Семенович Бойко сжавшимся желудком почувствовал, что в этом блеске кроется нечто хоть и постижимое сознанием, но невероятное. Поковыряв железо ключиком от входной двери, полковник выпрямился и сказал тихо: - Металл-то драгоценный! В ангаре организовалась ужасающая тишина. - Похоже, платина! - добавил Иван Семенович. Никто не проронил ни слова. Бойко голой рукой протер грязь дальше и вновь поковырял ключиком, да так энергично, что тот обломился. - Платина! - подтвердил полковник и пополз к следующей паре колес. Потер там тщательно, но благородством не засветилось, лишь железом жалко улыбнулось. Еще час лазил полковник под вагонами, плевал на руки, надраивал колеса, но более ни одно не засветилось манко. Все это время подчиненные смотрели на него как на умалишенного, молча курили и сплевывали на пол. Наконец Иван Семенович сошел на ровное место и приказал голосом страшным и повелительным: - Оцепить вагондепо по периметру ОМОНом! Третий ангар окружить спецназом в полном боевом комплекте!.. - Подошел к старшему. - Если обгадишься, в тюрьму на долгие годы пойдешь! Ясно?!! - Ясно! Старший вытянулся рельсом, почти взял рукой под козырек, но вспомнил, что в штатском, шлепнул ладонью себя по ляжке и вновь повторил: - Ясно! Затрещали рации, из них понеслось многочисленное «есть», и выходящий на двор депо полковник Бойко убедился, что все зачалось как надо, что процесс пошел. Он не заметил, что дождь принялся с новой силой, что Арамов сидит с недовольной рожей, а охранник, освободившись от телогрейки, что есть мочи толкает «Волгу» в багажник и что у него на пиджаке колодка Красной Звезды. Плюхнувшись на заднее сиденье, Иван Семенович бросил Арамову: «На площадь», - что означало в ФСБ, а сам, не обращая внимания на надсадно ревущий двигатель, ушел в себя глубоко и думал о деле. В ФСБ его принимать не стали, секретарша Зубарева отдала письмо и подумала, что от мокрого полковника пахнет крысой. Еще через три минуты авто полковника Бойко врезалось в самосвал, принадлежащий СМУ-3, водитель которого, осознав, на кого наехал, упал в обморок, в котором и пребывал до приезда «скорой». Полковник Бойко ощутил резкую боль в локте, но, посмотрев на шофера Арамова, о ней забыл. Голова сержанта откинулась, и глаза глядели мертво. Рулевое колесо пробило грудь водителя и раздавило ему сердце. Он умер. «Скорая» приехала быстро, полковника загрузили и под вой сирен повезли в больницу, где его принял Никифор Боткин, скомандовавший: «На операционный стол!» Пациент был важен, важен был и Никифор. Он уже знал, что будет делать, и объяснял о том полковнику: - Сошью связочки, косточки сложу, аппаратик Илизарова на три месяца, и рука как новая! - Действуйте! - согласился полковник и принял наркоз как внутривенно, так и через маску. Весь хирургический персонал, ассистирующий Боткину, глядел на его великолепные манипуляции и в едином порыве шептал про себя: «Гений!» И сам Никифор знал сейчас о себе все. - Шить! - тихо просил он и тут же получал в руку зажим с нужной иглой. Он прошивал связочки так, как в старые времена девушки вышивали портрет любимого, пронизывая натянутое на круг полотно. Склеивал косточки, как будто складывал художественную мозаику... Лицо его было столь одухотворено, что казалось, будто оно освещает операционное пространство, а не софиты, горящие тысячеваттно. Полковник на мгновение пришел в себя и увидел, как Боткин ввинчивает в плоть его руки металлические штыри. - Что это? - пролепетал он, играясь с сознанием, пытаясь ухватить ускользающий зрительный образ. - Что?.. Платиновые... - Спим-спим! - ласково проговорил Никифор, и на лицо полковника вновь водрузили маску, из которой он вдохнул густо и проиграл сознание анестезиологу. Операция продолжалась четыре часа, а когда закончилась и полковника повезли в палату, в операционной раздались аплодисменты. Особенно хлопала в ладоши медсестра, делящая с Боткиным диван в ординаторской. - Гений! - услышал Никифор наяву. - Я знаю, - улыбнулся, нивелируя серьез. - Такие операции даже в Москве, в ЦИТО, не увидишь! - Спасибо, - поблагодарил хирург всех, освободился от халата и решил сегодня с медсестрой не спать. Он не хотел смешивать гениальное с обыденностью. Выйдя в коридор, он увидел каталку с мертво глядящим Арамовым, закричал, что он не Господь Бог, что он не воскрешает, а потому каталку в морг!!! - К Ахметзянову! - добавил, заходя в уборную. Там он почему-то расплакался. Слезы лились рекой, он даже подвывал негромко, пока в уборную не явилась любовница-медсестра, не взяла хирургическую голову в объятия и не укачала ее почти до сна. - Мой дорогой! - приговаривала она. - Мой милый... Затем произошло то, чего сегодня никак не хотел делать Никифор Боткин. Он совокупился с обыденностью, утеряв ощущение сегодняшнего гениального порыва. - Как можно! - воскликнул хирург, когда вышел из женского тела пустым. - Боже мой, в уборной!!! Он немедленно бросился домой, в свою холостяцкую однокомнатную квартиру, заваленную медицинскими книгами, журналами и проспектами. В квартире его стошнило. Он попил воды и уселся на пол, уложив голову на горячую батарею. Еще час назад Никифор Боткин был уверен, что его руки, проворные пальцы, душа - все это одухотворено тем, что называется талантом, гениальностью в конце концов! После операции он стряхивал пот со лба и жалел сию влагу, уверенный, что и в ней заключен некий эликсир... А сейчас он лежал и дрожал всем телом, ему было стыдно за свою стопроцентную уверенность в своей гениальности, за браваду Божественным даром, который, казалось, улетучился внезапно, оставив тело пустым, а руки никчемными. Заставь сейчас Никифора повторить сегодняшнюю операцию, он бы не знал даже, как начать. Что эта операция - как обойтись с простым аппендицитом, не приходила картинка!.. Боткин завыл. «Ах, зараза! - всплыло у него в мозгу. - Она украла дар мой! Она!.. Вместе с семенем унесла!!!» От этого открытия в глазах Никифора поплыли черные рыбки, оставляя такие же черные круги, он взвыл волчарой, затем что было силы стукнулся головой о батарею, повторил удар и, почувствовав, как за ухо стекает горячая кровь, закрыл глаза и принялся ждать смерти. Жить бездарностью Никифор не желал... Он сидел, уложив руки на пол, ладонями вверх, как будто вены взрезал, и представлялась ему рана на голове, из которой, пульсируя, вытекает кровь... А еще ему представилось, как бы он лечил эту рану. Вероятно, трещина в черепе. Надо обрить голову, если есть осколочки кости, сложить их аккуратно на марлю, поглядеть, не течет ли с кровью мозговое вещество - тогда шансов нет, затем остановить кровепоток, сложить осколочки на клей, если просто трещина - скобочками и все... На этом месте воображаемой операции в груди у Боткина будто солнцем летним облилось... Он вдруг вскочил, бешено завертел глазами, затем бухнулся на колени и забормотал придуманную тут же молитву: - Спасибо, Господи! Благодарю Тебя, Ты вернул мне то, что Сам дал!.. - Он уже не отваживался на слово «гениальность», даже не хотел о «таланте» вслух говорить. Они с Господом и так знали, о чем идет речь. - Буду бережлив, Господи, к дару, буду скромен и тих!.. Далее слова к Богу у Никифора истощились, хирург дополз до шкафа, откуда выудил аптечку, схватил банку с перекисью водорода и полил ею голову обильно. Густо зашипело, и Боткин, кривя лицо, перетерпливая боль, наложил повязку шапочкой. Он выбрался на улицу, поймал такси и прибыл в больницу, которая пустым безмолвствием встречала поздний вечер. Его чуть было не вышвырнул охранник. - Да я это, я! - возопил хирург. - Боткин моя фамилия! Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой. Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение. - Червь я поганый! - сказал вслух. Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился. - Поехали! - произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. - А-а-а!.. Далее все пошло как по маслу. Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола. - Я смог! - тихо произнес он в потолок. - Я сделал... - Слезы вновь текли по его физиономии. - Зеркальная операция!.. - Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. - Первая в мире!!! Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина. - Спасибо, Господи, за руки Твои! - шептал Боткин. - Спасибо за милость Твою!.. В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин - фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита. Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие. Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам. Алеха - самое то, что подходило! Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум. Продвигаясь по коридорам больницы, ища самозванца, Алеха все крепче сжимал дубинку, которой умел орудовать виртуозно, так, что его в свое время показывали японскому военному атташе, который от увиденной картины пришел в радостное состояние самурая и подарил Алехе тысячу иен, которые молодой десантник хранил до дембеля. На эти деньги примерный сын решил перестроить дом и дать матери комфорт на старости лет, а потом побывать в столице нашей Родины Москве. Каково же было изумление парня, когда ему в обменном пункте выдали сто сорок рублей... Теперь все былое разочарование, вся ненависть к японцам, лишившим Алеху и его мать дома, вдруг устремились на незаконно проникшего в больницу врага. Прочесывая помещение за помещением, ища самозванца-неприятеля, охранник все больше наливался ненавистью. Она осенним багрянцем стекала от мясистого носа к шее, затем, покрасив мускулистые груди, залила живот и скромный пах, который, собственно, и являлся пусковым механизмом ненависти... Алеха обнаружил нарушителя в дальней операционной, в тот момент, когда он, лысый, вознес руки над головой и что-то зашептал. Абрек, решил Алеха, подкрадываясь сзади. Ишь, Аллаху своему молится! Он чуть было не поскользнулся на остриженных рыжеватых волосах и уж тут вполне уразумел, что происходит событие диверсионное, фанатичное, и только он, Алеха, может помешать трагедии. «Взорвет, сука, больницу!» - созрела уверенность, и бывший десантник, опозоренный самураем, вознес дубинку над свежезашитой головой Боткина. В сей момент Никифор закончил воздавать хвалу Господу и шагнул к умывальнику прибрать волосы. Сей случайный маневр уберег хирурга от сокрушительного удара, нацеленного Алехой абреку в голову. «Ловкий, зверь! - еще более обозлился десантник. - Ну, я тебя достану!..» С криком «ЙййяяяяН!» он все-таки поймал на кончик дубинки макушку диверсанта и обрушил на нее удар килограммов этак в шестьсот. Никифор Боткин рухнул срубленной березой. Швы, над которыми он трудился, разошлись, да что швы - черепная коробка треснула кокосовым орехом... Самое интересное, что хирург не потерял сознания, а вывернул голову и глазами, полными удивления, поглядел на охранника Алеху. - За что?.. - пролепетал Никифор. Охранник понимал, что нанес удар достаточный, чтобы нейтрализовать противника. Он тотчас обрел хладнокровие, на вторичный вопрос «За что?» ответа не дал, а просто подошел к стене и нажал тревожную кнопку. По всей больнице прокатился вой сирен. Нарастая волнообразно, он достиг палат с пациентами, волнуя их больные сердца, вздергивая тела адреналином. Вскоре все больничное пространство было охвачено ужасом. Если бы имелся дозиметр страха, то он бы зашкалил, как в момент взрыва на Чернобыльской АЭС. Тревожный сигнал получило и третье отделение милиции, от которого через тридцать секунд отъехал наряд, вооруженный модернизированными автоматами «АК». В помещении больницы милиционеры были уже через шесть минут и по сигнальному пульту определили, в каком именно месте была нажата тревожная кнопка. Операционную окружили. Командовал нарядом лейтенант Левченко, он и ворвался первым, сдернув с автомата предохранитель. За ним следовали двое сержантов. Первое, что увидел Левченко, был лежащий в луже крови хирург Боткин, который в запрошлом году зашил лейтенанту легкое, простреленное бандитом, тем самым сохранив милиционеру половину дыхалки и профессию. - Никифор... - на глаза Левченко навернулись слезы. Боткин открыл глаза и прошептал: - Вот он, бандит!.. - и потерял сознание. - А ну встать! - приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху. За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые... Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении. - Ишь ты! - удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. - Какой язычок нежный!.. - Товарищ лейтенант, - оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, - наповал. Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил: - Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него... Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным. - Эй, - окликнул он. - Товарищ доктор!.. Но Никифор не отзывался. Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину. - Врача! - прошептал Левченко. По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок. Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно. Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», - посоветовали... В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал: - Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко! - Так оружие подвело, - опустил глаза лейтенант. - Живым брать хотели, а собачка... палец... - Проверить надо, - продолжал майор. - Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. - Майор поправил портупею. - Проверить и доложить! - Есть! - ответили. - А ты, Левченко, - облизнул правый ус майор, - в общем, автоматишко пока изымем, домой иди... А за спасение доктора... Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует... Таких, как Левченко, у него мало... В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи... Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», - быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу. - Жить будет? - поинтересовался кто-то с удивлением в голосе. - А как же... Дверь в операционную хлопнула. Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно - от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!». Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела... На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича. - Что с ним?!! - изумился полковник. - А так его убить хотели, - пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней. - Как убить!!! За что?!! - Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно. - Да кто он такой, Алеха?! - вскричал Бойко. - Охранник наш, - ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало. - Ну, иди отсюда, иди! - Так точно, - отрапортовал санитар. Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать. - Куда? Ночь на дворе! - Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите! Ушел. Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, - подумал Бойко. - Живем как на войне». Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился. Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко». Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера. - Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! - проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон. Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени. - Ах, Машенька, Машенька, - бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки. Ответили сразу. Мягкий, любимый голос с трещинкой. - Ваня, ты?! - взволнованный до предела. - Я, милая, я... - Глаза полковника вновь наполнились морем. - Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!.. - Прости, золотко! - Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко. - Со мной все в порядке, - сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. - Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь! Связь неожиданно оборвалась - ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался. Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене. Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве... Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем... Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса. Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо. «Господи! - взмолился свежеиспеченный майор. - Только стой так и смотри!» Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь. А он чуть не заплакал... Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье... Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды. Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды. Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически. - Зачем же вы ушли? - спросил майор, и она обернулась. Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления. «Я женюсь на ней», - понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги... - Меня зовут Мария, - улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок. - Капитан Бойко, - представился и тотчас поправился: - Майор... Иван... Она расхохоталась. - Что вы рассматривали в небе? - Ничего я в небе не рассматривала. - Да нет же! - настаивал майор. - Вы целых пять минут... Я думал, что в небосводе появятся дырки... - Я смотрела не на небо, - легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. - Я смотрела на вас... Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши. - Я старше тебя на твою жизнь, - шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек. - Я стану твоей женой, - отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место. А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых. Генерал знал, что дочь спрыгнет. А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую. Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах... Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили. Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет. Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия». Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил. Застонал Никифор Боткин. - Где я? - спросил хирург слабым голосом. Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось. - Застрелили?.. - Так точно. Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон. - Маша?!! - воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки. - Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты... Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной. - А из чего? - поинтересовался он вяло. - Из палладия. В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял. - Из кого? - и дотянулся рукой до книги. - Металл такой есть, палладий, - пояснили на другом конце соединения. Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем. - Дело в том, - сообщил следователь, - что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина... На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут... 5. Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной: - Простите... Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю. - Простите, - еще раз промолвил лежавший на каталке. - Пожалуйста, пожалуйста... Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью. - По всей видимости, я в больнице? - огляделся молодой человек. - Абсолютно верно, - подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно. - Я в морге? - И это верно. «Однако, если бы у него были тяжелые травмы, - подумал Ахметзянов, - он не сидел бы так уверенно». - Вы в морге, - подтвердил. - Как самочувствие? - Голова слегка кружится, - пожаловался молодой человек. - Но, вероятно, это недостаточный повод мне здесь находиться. - Боитесь? - Что вы, совсем нет! Ведь я тоже медик, правда, будущий, и, наверное, в моргах часто бывал. - Почему «наверное»? - поинтересовался Ахметзянов, думая о том, что натуральные блондины почти всегда какие-то странные. Сам Ахметзянов обладал шевелюрой черной, как «Квадрат» Малевича. Впрочем, и его многие считали странным. - Потому что я ничего не помню, - просто объяснил молодой человек. - Я потерял память. - Ну, в этом нет ничего необычного! При таких катастрофах... - Ах да, - вспомнил воскресший. - Катастрофа... Что стало с Розой? «Роза - это, поди, та баба с титановым штырем в ноге? Проводница», - уточнил патологоанатом и ответил: - Скончалась мгновенно! Молодой человек спустил ноги с каталки, спросил: «Могу я взглянуть»? - и спрыгнул на пол. Он был абсолютно голым и белым, как снеговик. - Холодновато здесь, - предупредил Ахметзянов. - Не простудитесь! - Это ничего, - отмахнулся молодой человек и безошибочно подошел к телу, завернутому в окровавленную простыню. - Роза. - Она, - подтвердил патологоанатом. - Травмы, несовместимые... Ну, сами понимаете, если медик. Молодой человек откинул простыню и наклонился к самому лицу погибшей. - Она умерла. - Да, я знаю, - подтвердил Ахметзянов. - Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный... Не хотите ли воспользоваться? На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой. - Костюмчик? - рассеянно переспросил он. - А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь! - Пожалуй. - Ну вот и чудно! Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке. - Благодарю. «Нет, - еще раз задумался Ахметзянов, - никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин». Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава. - Студент Михайлов, - представился. - Патологоанатом Ахметзянов, - медик пожал тонкую, но крепкую кисть. - Рустем Ренатович. - А вот имени своего я не помню, - расстроился студент. - Бывает после катастрофы. - Собственно говоря... - молодой человек виновато улыбнулся. - Собственно говоря, память я потерял до катастрофы. - Вот как? - заинтересовался Ахметзянов. - И при каких же обстоятельствах? - В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню. - Совсем ничего? - Совсем. - Студент задумался. - Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.». - Сан Саныч? - Вполне вероятно, - пожал, плечами студент Михайлов. - Балет любите? - неожиданно спросил патологоанатом. - Что? - Нет, ничего... Я буду называть вас господин А. - Господин А.? - Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. - Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов? - Воля ваша. - Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть. - Нет! - воскликнул Ахметзянов. - Это как вам удобно! Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило. Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро: - Вы вспомнили! Вы - балерун! - Патологоанатом задыхался. - Вы - истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!.. - Да нет же, - слегка запротестовал студент Михайлов. - А я говорю - да!!! Вы - гений! Большой театр? - Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике. Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте. - Я посмотрел на эту фотографию, - продолжал оправдываться студент Михайлов. - От нее что-то такое исходит... Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник. - Угостите меня папиросой, пожалуйста, - попросил студент, не замечая обиды. Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом: - Угощайтесь. - Может быть, я курил? - высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам. - Нет, - помотал головой студент. - Никогда не курил! Где у вас пепельница? Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками. - Да как же вы не курите! - Он подбежал к воскресшему. - С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись! Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора. - А ну покажите ваш рот! - Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. - Раскрывайте, раскрывайте!.. Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал - вставные, но, поглядев на десны, понял - свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца. - Простите. - Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился. - Ничего, - ответил молодой человек растерянно. - Может быть, я вас чем-нибудь огорчил? Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека. Причина нашлась сама. В дверь морга позвонили. Патологоанатом попросил молодого человека уйти в глубь помещения, сам отпер дверь, через которую ему задвинули каталку с лежащим под простыней телом огромного размера. - Опять срочно? - поинтересовался Ахметзянов. - Да нет, чего тут срочного... - сказал сопровождающий. - Его убили, - сообщил другой. - Автоматной очередью. - Давайте! Прозектор схватился за ручку каталки и втащил ее в морг. - Это охранник наш новый, - пояснили. - Ах, охранник... - рассеянно пробормотал патологоанатом, затем вскинулся. - Алеха?!! - вскричал он и, сорвав простыню, оглядел мертвого бугая. - Да как же!.. Не может быть!.. Я же его сам вчера на работу устраивал!.. Далее патологоанатому поведали абсурдную историю о гибели десантника Алехи и о спасении Никифора Боткина. - Ты мозги у него погляди, - предложили. - Может, опухоль какая? Захлопнув дверь, Ахметзянов коротко взвыл, склонился над мертвым Алехой и на всякий случай приложил пальцы к шее, надеясь отыскать пульс. Под толстой кожей ничего не стучало. - Что-то нехорошее случилось? - послышалось за спиной у прозектора, и Ахметзянов вздрогнул. Он успел забыть о молодом человеке. - А вы не видите?!! - огрызнулся он через плечо. - Вижу покойника, - ответил студент. - Но у вас здесь много таких... Патологоанатом уселся на край каталки и, закурив, объяснил, что мертвый охранник был сыном его знакомой, которая несколько месяцев умоляла устроить сына на работу. И вот в первый день!.. - Что я ей скажу?!! - Я вам соболезную. Ахметзянов хотел было послать молодого человека куда подальше, но слова сочувствия были произнесены с необыкновенной искренностью, и патологоанатом ответил: - Спасибо. Прозектор ушел к окну и, уставившись в ночное окно, машинально перелистнул балетный журнал. Студент Михайлов обошел вокруг каталки с мертвым Алехой и остановился посреди помещения. - Хотите, я вам станцую? - спросил он. Ахметзянов закашлялся и, обернувшись, посмотрел в самые глаза молодого человека. В них было небо, а киноварь растворилась в лазури. - А говорите, не танцор... - Мне нужно посмотреть журнал. - Пожалуйста. Патологоанатом двинул по подоконнику «Российский балет», молодой человек взял журнал, на секунду прикрыл глаза, затем вдруг распахнул. Ресницы словно бабочкины крылья взмахнули. В его лице обозначилась еще большая серьезность, сквозь тело будто искра прошла, студент Михайлов расправил руки, сделал несколько изящных плие, затем великолепный каскад па-де-буре, а в довершение почти с места прыгнул так высоко и затяжно, что прозектор не выдержал и завопил: - Барышников!!! Нуриев!!! Нижинский!!! Он почти плакал от созерцания волшебной картины. Каскады прыжков сменялись выразительной пластикой, на смену ей опять невероятные прыжки, а в довершение всего в морге вдруг опять запахло летом, лесом и земляникой... Неожиданно студент закончил танцевать и сказал: - Все. - Ах, как мне бы хотелось еще! - взмолился Ахметзянов. - Больше не могу, - развел руками молодой человек, ничуть не запыхавшийся. - Я станцевал вам весь журнал. Там больше нет картинок. Ахметзянов глупо улыбнулся и спросил: - Да? - Да. Прозектор еще закурил и поинтересовался, чувствует ли господин А. какие-нибудь посторонние запахи? - Запахи? - задумался молодой человек. - Пожалуй. - А какие? - Пахнет летним лесом. - А еще чем? - Ягодой. Ахметзянов знал, какой ягодой пахнет и где та помещается, но спросил о том же и студента Михайлова. Студент развел руками. - Земляникой, - с хитрецой в голосе объявил патологоанатом. - А произрастает сия ягода... Прозектор на цыпочках подкрался к каталке с Алехой и откинул простыню. Обернулся к студенту: - Хи-хи. - Что вы ищете? - поинтересовался молодой человек, когда понял, что разделыватель трупов лезет пинцетом в нос мертвеца. - А сейчас увидите... У Алехи нос был здоровенный, а потому Ахметзянов сменил пинцет на более надежный зажим и полез им в ноздрю покойного: - Здесь она, здесь! Казалось, еще немного, и сам патологоанатом влезет в ноздрю целиком. Но ничего подобного не произошло, что-то хрустнуло в голове мертвеца, Ахметзянов улыбнулся и принялся осторожно вытягивать зажим. - Есть! - воскликнул он, когда металл целиком оказался снаружи. - И как вам это?!! Он поднес зажим почти к самому лицу молодого человека. На конце инструмента, крепко схваченная, висела целая гроздь земляники, источающая запах, от которого голову кружило. - Ну, каково же! Две... пять... девять... двенадцать!!! Целых двенадцать штук! - Ахметзянов втянул в себя аромат и сглотнул слюну. - Листочки... Молодой человек взирал на эту картину абсолютно спокойно. Он даже иногда отворачивался и пытался вглядываться в ночь за холодным окном. - Хотите? - заговорщически предложил патологоанатом. - Нет, спасибо, - рассеянно ответил студент Михайлов. - Как хотите! Тотчас Ахметзянов засунул куст себе в рот, где его язык завертелся, обдирая с кустика ягоды. Затем прозектор выплюнул стебель, а плоды безжалостно прожевал и сглотнул. - Что вы делаете? - изумился молодой человек. - Ягоды ем, - чавкая, сообщил прозектор. - А что такое? Студент Михайлов зажмурился. - Что случилось? - Нет-нет, ничего, - отмахнулся молодой человек, хотя по лицу его было видно, что событие произошло. Щеки господина А. слегка порозовели. Он дождался, пока Ахметзянов сглотнет сладкую последнюю молекулу. - Скажите, - вопрос давался ему с трудом. - Розину ягоду вы тоже съели? - Землянику? Студент что-то промямлил. - У нее всего-то было по ягоде в ноздре. Но и у машиниста, и у помощника его - по целому кусту! Молодой человек быстро замигал. Казалось, что он вот-вот заплачет, но глаза его были сухи и представлялись теперь не голубыми, но почти синими. - Что-то не так? - поинтересовался Ахметзянов и тотчас сам понял, что не так. Носы, покойники, земляника, Алеха, господин А. - все было неправильно. Это ощущение было едва уловимым, но оно сильно напугало прозектора, напугало так, что по телу поползли мурашки с горошину каждая... Впрочем, страх и странное ощущение исчезли внезапно, как и накатили. Ахметзянов встряхнулся, посмотрел на часы и сказал, что времени к четырем утра, а сна ни в одном глазу. Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме. - Я знаю, что надо делать! - воскликнул прозектор. - Что же? - машинально поинтересовался молодой человек. - Как же мне это в голову раньше не приходило! Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил: - Я стану вашим импресарио! - Кем? - не понял студент Михайлов. - Я буду продюсировать ваш великий талант. - Какой же?.. У меня даже памяти нет! - А нам ваша память не нужна вовсе! Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало! - Я из вас сделаю гения! - торжественно заявил разделыватель трупов. - Я превращу вас в Нижинского! - Кто это? - Самый великий танцовщик всех времен и народов! - Вы умеете превращать? - с улыбкой спросил студент Михайлов. Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно. - Кто вы такой! - кричал прозектор. - У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! - Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. - Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы - часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того - наделить душой и великим талантом! - Вы - Господь Бог? На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли. - Да, - понизил голос патологоанатом. - Я Бог! - Он выдержал паузу. - Я - Бог для вас... Я - Дягилев, вы - Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!! - Мне кажется, что вы ошибаетесь. - Молодой человек виновато развел руками. - Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. - Он пригладил волосы. - Я - не Нижинский, а вы - не Дягилев. И давайте покончим с этим... Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась... Почти... Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели. - Наверное, - продолжил студент, - наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений... Извините меня... Ахметзянов ощерился. - А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!! - Нет, - признался молодой человек. - Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается. - Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! - Ахметзянов поднял руку и потряс ею. - Лишь искусство одно душу излечить может!.. Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого. - Может быть, вы и правы... И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!.. - Я вас умоляю. - Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. - Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом - не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду! Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню. - Мне надо подумать... - Отныне я за вас думать стану! - Ахметзянов поднялся с колен. - Дело решенное!.. Вы в Москву ехали? Молодой человек кивнул. - В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо: - К черту все... Надоело... Здесь один гений - Боткин... А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить... Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет... Моя мать умерла балериной... Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно... - Я поеду с вами в Москву, - вдруг произнес господин А., студент Михайлов. - Я знал, - с решимостью в лице ответил Ахметзянов. - Надо собираться. - Прямо сейчас? - А чего тянуть! - Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. - С этими только разобраться надо! - Да-да, Роза, - вспомнил студент Михайлов. - С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью! Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль: - А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! - Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. - В Москве разживемся дубленочкой, - уверил. - Одевайтесь! Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи. - Побреемся на дорожку! - Мне не надо. - Не растет? - Нет. - Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» - и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте. - Уж не опасней, чем на вашем поезде! - И расхохотался. - Почему вы смеетесь? Столько людей погибло! - Извините, привычка к смертям. Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне. Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку. - Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют! - Да ведь короток же! - Не до жиру! Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал: - Сядем на дорожку! Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел. - Мать, - пояснил. - У вас есть мать? - Я же говорил вам, что утерял память! - Да-да, вспомнил... И они поехали. Проехали мимо здания больницы, на которое Ахметзянов почему-то перекрестился; миновали площадь, в сторону одного из зданий патологоанатом плюнул. Когда достигли таблички с названием «г. Бологое», перечеркнутым красной полосой, прозектор затормозил, вылез на холодный воздух и, поклонившись трижды, матернулся по-простому. Потом влез обратно в тепло и, нажав на газ, почему-то сказал: - Вот так вот, господин А... Некоторое время они ехали молча. Ахметзянов думал о превратностях судьбы и настроений. Еще несколько часов назад он не предполагал ничего, что может потрясти размеренность его существования, например, о превращении его патолого-анатомической личности в балетмейстера мирового уровня. Всего лишь пару часов назад его душа была охвачена сладостным предвкушением успеха, которое живет в желудке (так думал прозектор), а сейчас от предвкушений не осталось ничего, лишь испуг пришел на смену да сонливость давила на веки. «Однако машину вести следует аккуратно», - подумал будущий Дягилев и поинтересовался у «Нижинского», умеет ли тот управлять авто, на что «звезда» ответил обычной своей отговоркой про потерю памяти. Ахметзянов вздохнул и вдавил педаль газа в пол. Они ехали медленно, почти на каждом милицейском посту их останавливали и тщательно проверяли документы. Что самое странное - трясли только Ахметзянова, а молодого человека, казалось, даже не замечали. Спрашивали, почему двигаются ночью, и согласно кивали в ответ на объяснения, что ночью сподручней, машин мало, а следовательно, и риску меньше. Километров за двести до столицы Ахметзянов затормозил «москвич» и, сказав, что надобность торопит его в лесок, выскочил из автомобиля. - Давайте! - крикнул он. - Вам тоже необходимо облегчиться. Студент Михайлов сначала отказался, а когда прозектор скрылся в соснах, выбрался из теплого салона, выдохнул и вдруг побежал в лес. Если бы кто видел бег господина А., то, вероятно, сравнил бы его с бегом животного, причем какого-нибудь парнокопытного. Он с легкостью перепрыгивал сугробы и нагромождения валежника, потом внезапно остановился как вкопанный, перестал дышать и принялся слушать лес. Постепенно его ухо различило скрип снега, а глаза, привыкшие к ночи, выхватили из черноты человеческий силуэт со злобно поблескивающими глазами. На плече человек тащил что-то длинное и очень тяжелое. На мгновение черное небо разошлось, и на верхушки сосен просияло полной луной. Силуэт остановился и, не снимая с плеча тяжести, провыл в атмосферу: - Аааууыыы!!! Студент Михайлов сделал шаг вперед. - Ну что же вы? - укоризненно спросил он. - Как так можно! Злобное сверкание глаза на миг погасло - его прикрыло толстое веко. Человек крутанулся вокруг своей оси, ударяя рельсом по дереву. Словно колокол загудел по лесу. Студент Михайлов еще на один шаг приблизился к незнакомцу, и тот ощерился зверем, показывая клыкастую пасть с длинным языком. - Ведь столько людей погибло! Злобный крутанулся в другую сторону, ударив молодого человека тяжелым металлом по груди. Студент Михайлов отшатнулся, затем, кашлянув, вновь сделал шаг вперед. - Я вас не понимаю, честное слово! - произнес он, сплюнув на снег кроваво. В сей момент луна закрылась течением зимних туч, и стало черно. Пульсирующе поблескивал злобный глаз, и слышалось прерывистое дыхание. - Стыдно все это! - проговорил студент Михайлов. - Ааааууыыы-ы-ы-ы! - завыл человек. - Ааа-уаауыыыыы! - и кинулся со всех ног в непроходимую чащу. Молодой человек не хотел преследовать уносящего рельс. У него болело в груди, но он терпел и даже не стонал. От такого удара должны быть поломаны как минимум ребра. К автомобилю студент Михайлов ланью не скакал, а возвращался шагом. Надо сказать, что, выйдя к шоссе, он чувствовал себя уже значительно лучше. Зачерпнул горстью снег и утер кровь с нижней губы. - А говорили, не хотите! - хмыкнул Ахметзянов, когда молодой человек уселся в теплый автомобиль. - Ничего себе не отморозили? Хотя зачем балеруну... - Тут прозектор через зеркало заднего обзора поймал взгляд студента Михайлова и почувствовал огромный стыд, настолько огромный, что у него самого словно холодом окатило все мужское. - Простите, - произнес он сдавленным голосом и нажал на газ. Всю остальную дорогу молодой человек провел с закрытыми глазами, хотя, как чувствовал Ахметзянов, не спал. - Шереметьево проезжаем! - зачем-то сообщил патологоанатом. - Самый крупный на территории России аэропорт... Химки... Город такой... На въезде в столицу их остановили и учинили допрос. - Зачем в Москву? - спрашивал капитан без лица, которое было надежно упрятано в огромный цигейковый воротник. - Надо, - ответил Ахметзянов. - Я тебе дам «надо»!.. - Голос капитана засобачил, а руки всунули в кабину дуло «АК», которое как раз пришлось на уровне виска прозектора. - Какого х... в Москву!!! - Сколько? - Патологоанатом полез в карман за деньгами. - А мне не надо! - рявкнул капитан, и из воротника высунулся сизый нос. - Ты у меня на морозе стоять будешь, ждать, пока лаборатория прибудет медицинская. Ты же пьяный, сволочь! В эту секунду с Ахметзяновым произошла перемена. Он не спеша открыл дверцу «москвича», выбрался наружу, указательным пальцем отодвинул дуло автомата, упертое в самую грудь, и сказал голосом, посаженным на связки: - Ты - кусок сала! Ты кого пугаешь, мразина! - Получилось страшно. - Ты в кого свою пукалку тычешь, гниденыш!!! Имея полный рожок патронов и патрон в стволе, мент чувствовал себя комфортно, но кусок носа набрякал кровью на глазах... - В машину!!! - заорал капитан. - Загашу вмиг! Ахметзянов продолжал надвигаться. - Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х... тупой головкой еще не доставал... А ты в меня!.. Прозектора заклинило. Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит. В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал: - Отставить, капитан! Отставить! Как часто бывает в России - разобрались. Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно. Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..» Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере. Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки. Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал: - Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице - похороны! Отправляйтесь-ка в душ и приведите себя в порядок! Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным. Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича. - Это Ахметзянов, - сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. - Рустем... Как же не помните!.. Я - сын Аечки... Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» - говорила мать. - Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! - В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался. - И как она, наша Аечка? - продолжал радоваться старик. - Вот ведь как бывает! - Аечка умерла, Альберт Карлович! - Как умерла?! - Старик поперхнулся. - Двадцать четыре года назад. - Ой-ей-ей! - проплакал старческий голос. - Двадцать четыре года... - Вздох. - Все мы гости на этой земле! - Да-да, - печально подтвердил Ахметзянов. - На сцене и умерла... - На сцене... - повторил старик. - Ай-ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется? - Дело в том... - Патологоанатом замялся. - Говори, не стесняйся! - подбодрил Карлович. - Я гения отыскал! - выпалил Ахметзянов. - Нижинский! - Прямо-таки Нижинский. - В голосе увяло. - Посмотрите? - А чего ж не посмотреть! Сегодня в двадцать ноль-ноль, с пятнадцатого подъезда вход... Ахметзянов твоя фамилия, говоришь? - Так точно. - А «Нижинского»? - Вацлав... Фу ты!.. Михайлов... Михайлов его... Студент... - Михайл-ло-ов, - записал Альберт Карлович. - Питерский, значит... Двадцать второй класс, - уточнил и повесил трубку. Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу... Будто и не было ночи бессонной!.. Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал: - Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать! Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств. - В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба! - Хорошо, - безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега. Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало... - Так, - он посчитал деньги. - Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками. Уже в дверях прозектор попросил: - Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти! Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал: - Поспите хорошенько!.. Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел. Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя. - Вы что ж, так и не отдыхали? - Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. - Я же вас просил выспаться! - Я прекрасно себя чувствую. - Уверены? Молодой человек кивнул. - Я тут поесть принес! - А водки нет? - Студент Михайлов вспомнил Розу. - Вы - алкоголик? - В животе у Ахметзянова натянулись кишки. - Нет. - Тогда зачем? - Просто. У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно. - Что я буду танцевать? - поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость. - А то, что у меня в морге. Импровизацию. - Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». - Вот вам для багажа. Картинки посмотрите! Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно. - Там что, голые женщины ходят? - поинтересовался прозектор. - Женщины по улицам голыми не ходят, - уверенно ответил студент Михайлов. - Тем более сейчас зима... - Чего же там интересного? - Сколько у нас есть времени? - Нас ждут в двадцать ноль-ноль. - У меня нет часов. - Сейчас три часа дня, - Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. - Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления. Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул. - Вот и хорошо, - прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула... - С обновой вас, господин А.! Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами. - А ты зачем сюда? - поинтересовался Степаныч. - Ты ж студент медицинского! - Чрезмерное любопытство, папаша... - вступился патологоанатом, - так что, папаша, оно жизнь сокращает. Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе... Пропустил и забыл... - Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? - поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице. - Не знаю, - пожал плечами молодой человек. - Обнаружил в кармане. Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал... Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы. «Гур-гур» неожиданно прекратился. Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить. А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался. Студент Михайлов сидел у окна и ждал своей очереди. Он не видел, как волнуется Ахметзянов, а патологоанатому, истекающему потом, казалось, что молодой человек не от мира сего, попросту психически ненормален, хотя все гении ненормальны. Ожидание длилось более часа, прежде чем ассистентка назвала фамилию «Михайлов». Они вошли в аудиторию, которая оказалась достаточно просторной, вся в зеркалах, а казалось, что просматривающие, коих было пятеро, удвоились своими отражениями. - Это сын Аечки! Полный пожилой человек с платком вокруг шеи был очень похож на грузную бабушку и повторял, тыча пальцем: - Аечки это сын! - Какой же это Аечки? - громко спросила старуха с прямой, как стенка, спиной. - Ивановой! - пояснил Альберт Карлович. Старуха на миг задумалась. - Так что, это твой сын?.. - Фу, как нехорошо, Лидочка! - Нет-нет, - вскинулся Ахметзянов, глядя почему-то на концертмейстера, сидящего за роялем. - Отец у меня военным был... - Он - импресарио! - продолжал тыкать в Ахметзянова пальцем Карлович. - А это его открытие! - Ему же лет тридцать! - еще громче произнесла старуха. - Он же старик! - Тогда ты, Лидочка, мамонт! - вступился за протеже Альберт Карлович. Впрочем, старуха нисколько не обиделась, а поинтересовалась, чем молодой человек собирается порадовать комиссию. - Он импровизировать будет, - объявил Ахметзянов. - Импровизировать? - удивилась старуха. - А на какую тему? - А на какую станет угодно господину концертмейстеру! На этих словах пианист ожил и объявил что-то из Шостаковича, чрезвычайно трудное. При этом его губы растянулись в коварной улыбке. - Ну что ж, пожалуйста, - безо всякого энтузиазма согласилась Лидочка, настроенная на очередную посредственность. Концертмейстер вскинул голову, словно являлся обладателем длинной шевелюры, вознес руки над инструментом, затем неожиданно вонзил пальцы в клавиатуру. Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул!.. 6. Казалось, после того, как песчаный карниз обвалился, погребая под собой медвежью тушу и с пяток падальщиков, звериной душе можно было преспокойно отбывать в чужие измерения. Но тем не менее крылатая не спешила, сидела неподалеку, вовсе не боясь лучей жаркого солнца. А он лежал под грудой песка, и, пожалуй, такая гибель была для него наилучшим выходом. Бессознанный, придавленный песочной тонной, почти насмерть отравленный укусом скорпиона, медведь почти не дышал. Не проносились перед глазами бредовые картины, и можно было смело констатировать смерть, если бы не она, помахивающая крылышками, бестелесная... Лишь вечером, когда стало прохладно, она пролетела сквозь песок и вошла в медведя через левое ухо, а еще чуть позже заняла свое привычное место, где-то за грудиной. Спустя некоторое время он пришел в себя, ощутив во рту огромную опухоль, из-за которой дыхание прорывалось со свистом. Хорошо, что в момент падения песчаного гребня его тело согнулось, голова от боли уткнулась в живот - там и остался воздух, которым он дышал в беспамятстве. Сейчас ему пришла мысль - почему его телу приходится так мучительно существовать? За что?.. Но, как и всякое животное, медведь не мог давать ответов, а потому попробовал встать на ноги, испытав при этом ломоту в каждой кости и косточке. Песочный завал лишь едва шелохнулся, наполняя пасть и уши мириадами песчинок. Но не для того он пришел в себя, чтобы умереть сейчас. Видимо, душа за что-то там потрясла во внутренностях, и медведь последним усилием рванулся, выгнул могучую спину, напрягая мышцы до разрыва, и стал медленно подниматься на задние лапы, пока наконец песок не ссыпался с него и он не оказался - дрожащий и слабый, как при рождении, - под огромной луной. Медведь хотел было зарычать, но забитая пасть лишь вывалила песок, а одна из песчинок попала в дыхательные пути, и животное закашлялось, благодаря чему песок полетел не только из пасти, но и из ушей. Если бы он мог, то пожелал бы себе смерти, но инстинкт самосохранения не позволяет животным умирать по собственному желанию, вероятно, потому, что для них ада не предназначено. Медведь сделал два шага в сторону от своей лежки, чуть не ставшей могилой, и понял, что он не один тут живой. Под его лапами что-то взвизгнуло, зашлепало крылом, и медведь обрадовался, что будет кого сожрать, после того как спадет болезненная опухоль с горла. А дабы не упустить добычу, он улегся на нее всем телом и не засыпал, пока падальщик предпринимал попытки к жизни. Когда под брюхом все стихло, медведь уснул и проспал до жаркого солнца. Ему ничего не снилось, или он не помнил картин, но, когда проснулся, ощутил, что опухоль уменьшилась и такой мучительной боли уже не приносит. Возле самой морды прополз давешний скорпион-убийца, который был отброшен лишь одним выдохом кожаного носа. Перевернувшись несколько раз через себя, тварь защелкала клешней, удивленная тем, что потратила яд зря. Жертва жила и умирать, похоже, не собиралась. И ладно, решил скорпион, уползая другой дорогой. Медведь слегка приподнялся на передние лапы, огляделся вокруг, но ничего необычного не увидел. Как и прежде, до горизонта простирались могучие пески, выбеленные солнцем. Тогда он решил, что время сожрать падальщика, окончательно раздавленного его центнерами; загреб лапой, вытаскивая на свет приплюснутую тушку. Вначале он решил внимательно осмотреть свою еду, которая еще накануне сама хотела использовать его мясо для собственного проживания. Падальщик был крупный, с черными и белыми перьями, которые почему-то были выщипаны с длинной шеи, увенчанной лысой головой с загнутым острым клювом. Медведь несильно ударил лапой по брюху падальщика, рассек его до позвоночника и погрузил пасть в кровавые внутренности птицы. Кровь и мясо оказались слишком солеными, но он ел, чувствуя сильный голод, лишь изредка отплевывая перья. Одной птицы ему было недостаточно, и он на запах принялся рыть песок, пока не отыскал еще одну, задохнувшуюся в обвале. Эту он ел медленнее, уже не получая от соленой пищи удовольствия, но поглощал мясо впрок, не уверенный, когда еще придется наполнить желудок... Он еще не знал, что ждет его через некоторое время после сытного обеда, обильно сдобренного солью... Так пить он не хотел никогда! В его мышцах еще были силы, а сморщивающийся желудок сводил с ума голову. Язык опять распух во всю пасть, как при укусе скорпиона... И он побежал... Он бежал, набирая скорость, как арабский скакун. Его галоп на фоне огромного солнца впечатлял своей неистовостью. Создавалось такое ощущение, что мчится он с кем-то наперегонки и от этой гонки зависит судьба его... Он не замечал, как слизистую глаз царапает песочная труха, как трутся друг о друга зубы, как огромные легкие превращаются в огненные горны, стремящиеся сжечь нутро. За что ему так плохо! Нижняя челюсть отвисла, длинный язык выпал из пасти и хлестал медведя по щекам. С каждым прыжком лапы, снабженные канатами мышц, слабели, спина прогибалась, и было очевидно, что зверь не выдержит столь стремительного бега, а через сотню-другую шагов свалится, обессиленный... Но тут его слезящиеся глаза рассмотрели в дрожащем мареве огромный белый айсберг... Айсберги всегда плавают по воде! Он это знал наверняка, и это знание придало ему силы, а когда ледяная глыба стала слегка приближаться, мозг охватила безумная радость! Никто не знает, где хранится жизненный источник, который, казалось бы, иссяк до самого конца, до пыли, и вдруг - происходит нечто, и в душе взметает новым фонтаном, так что будоражится жить, и несут тебя ноги, несут!.. Он нырнул в ледяную воду и, загребая ее лапами, словно корабельными лопастями, устремился к дну. Он обогнал удивленную нерпу, затем тюленью семью и каждой клеточкой своего тела, каждой шерстинкой впитывал невообразимое счастье Родины!.. Он донырнул до самого дна и плавал вдоль него, пока кислород в расправившихся легких не закончился. Медведь всплывал медленно, с наслаждением... Глупая нерпа проплыла совсем рядом, но он лениво царапнул ее по животу, так, для игры лишь, даже кожу не поранил... Он всплыл и услышал материнский голос. Мать негромко ревела, торопя его к напружиненному соску. Он выбрался из полыньи и затрусил к родному теплу... Медведь лежал посреди бескрайних песков. На морде его было написано несказанное блаженство, а язык облизывал раскаленный песок... Он умирал, потеряв сознание, и последние грезы вернули его в детство... Вероятно, что-то там, в детстве, произошло. Наверное, он по привычке сильно куснул мать за сосок, и она отвесила детенышу оплеуху. Медведь отпрыгнул в сторону, заигрывая с ней, но что-то подломилось под ним, совсем не лед. Затрещало переломанным деревом. Почти мертвый зверь рухнул с пятиметровой высоты. Он уже не мог чувствовать боли, да и мираж детства исчез, растворился в перегретом мозгу... Упал медведь в почти пересохший колодец, кем-то замаскированный. Его голова, треснувшаяся о камни, откинулась и попала ровно под прохладную водяную струйку, как будто из самоварчика текло... Еще бессознанным он стал пить, и вновь вернулись картинки детства - жирное-прежирное молоко напряженной струйкой щекочет ему небо... Он выпил литров сто... А потом блевал. Сначала водой, смешанной с кровавыми останками падалыцика, затем исторгал свои внутренности. А потом опять пил и снова блевал... В колодце было прохладно, а ночью даже холодно. Сквозь пролом медведь смотрел на луну, но ему не свойственно было выть, а потому он и не выл. И ни о чем не думал. Медведь был затравлен. Он не мог выбраться из колодца, потому что глубина его была около пяти метров, а рост зверя около трех. Да он особенно и не рвался наверх. Лучше умереть от голода, нежели от жажды... Ему далее удалось поймать ящерицу, которая скользила по влажным камням к солнцу. Он попросту слизнул ее со стены. На исходе третьего дня медведь вспомнил вертолет и выстрел. Особенно выстрел ему вспомнился... А потом началась песчаная буря, которая продолжалась неделю. Колодец постепенно заваливало песком, но медведь время от времени откапывал водяную струйку и пил. А потом колодец завалило наполовину, и он не смог отрыть родник. Зато у него получилось выбраться на свободу. Это было ночью, а утром он увидел людей... - Пойдешь туда! - указал Бердан, вытащив сухую руку из варежки. - Через пролив Ивана Иваныча, однако. - Беринга? - уточнил Ягердышка. - Его... Они стояли лицами к восходящему светилу, жмуря и без того узкие глаза-щели. - Там - Америка! - величественно, как первооткрыватель, сообщил старик. - Дойдешь ли, не знаю... Поди, не дотянешь, в полынью провалишься, и сожрет тебя щокур. - Не боись! - улыбнулся Ягердышка, сдерживая собачью упряжку. - Не сожрет, поди! - Сожрет! А я поймаю щокура этого, пожарю и съем! Старик жевал смолу, поплевывал на снег и казался довольным. - Каннибал, - заулыбался Ягердышка. - В ад пойдешь. Там тебя Кола дожидается! - Хочешь смолы? - поинтересовался Бердан. - Давай, - обрадовался чукча. - А вот фига тебе! - Старик уставил сухой кулачок прямо в физиономию Ягердышки. - Фига на рыбьем жире!.. Он меня в ад, а я ему смолу! - Да в аду столько смолы! - не понимал чукча. - Сколько хочешь!.. А ты кусочка жалеешь! Купаться в смоле станешь! - Правда? - недоверчиво покосился эскимос. - Истинная, - ответил Ягердышка и перекрестился. - А чем плох ад тогда, если в нем смолы так много? - Этого я тебе не могу сказать, пока кусочек не дашь! - Не дам! - железно рек Бердан. - Пока не скажешь. - Ну ладно, - сжалился чукча. - Так и быть, скажу... В аду так много смолы, сколько хочешь! - парень развел руками. - Только кипящая она, и тебя в ней варить будут! - Тьфу! - разозлился Бердан. - Чтоб ты провалился! - Не дашь пожевать? - Ы-ы-ы-ы... - услышал Ягердышка в ответ. - Тогда я поехал! Он дал собакам команду, и они, напрягшись воедино, сдернули нарты, на которых был укреплен чукчин каяк и припас еды. - Ы-ы-ы-ы... - доносилось из-за спины, слабея... Ягердышка прокатил уже метров двести, когда вдруг остановил нарты и оглянулся. Старик стоял на берегу и смотрел вслед... И тут что-то не выдержало в Ягердышкиных внутренностях, что-то сжалось... Он бросил нарты и со всех ног бросился обратно к старику. Бердан стоял и плакал. Чукча ткнулся всем лицом ему в плечо. - Не хочу в ад, - прошептал эскимос. - Не хочу в смолу! - Я буду скучать по тебе, дед! - признался Ягердышка. - Ты тоже вспоминай меня. Пожалуйста!.. - Из его глаз брызнуло морем. - Ы-ы-ы-ы... А правда, Иисус был? - Правда. Он и сейчас есть. Это Бог наш, Бердан. Он видит нас... Ты молись ему, и простит Он... Ягердышка оторвался от старика и пошагал к нартам. - Эй! - крикнул старик. - Подожди, однако! Он смешно побежал за Ягердышкой, отрывая ноги от земли лишь на сантиметр. Зашаркал. - Подожди! - Догнал. - Куда спешишь? - Подышал. - На-ка вот... - И вытащил изо рта кусок смолы. - Пожуй на дорожку... Сухими пальцами он засунул жвачку в чукчин рот, еле сдержал слезный порыв, развернулся и пошел обратно. Ягердышке показалось, что старик постарел, отдав черный кусочек, как будто от сердца отщипнул. Чукча стоял с приоткрытым ртом и ронял крупные слезы. Бердан шел к стойбищу сгорбленный, еле волоча ноги. На секунду он остановился и, не оборачиваясь, перекрестился слева направо, затем скрылся за ледяным торосом. А Ягердышка вернулся к нартам и заскользил под веселый лай собак к неведомому берегу под названием Америка. Весь первый час своего путешествия он думал о Бердане и о том, что привязался к нему, как к родному, на второй же час задумался об Укле. Прощались они скромно, особенно чувств не растрачивая, просто посидели друг напротив друга, потом Ягердышка полежал на жене немножечко и в ознаменование пуска сгущенной любви поцеловал ее в глаз, почувствовав на языке соль. А что, бабам полагается плакать! Уже на выходе из чума Укля вручила чукче ружье и мешочек с патронами, зевнула и отправилась спать... Он бежал за нартами и бубнил себе под нос, что вот устроится в Америке и перевезет Уклю на богатую жизнь к богатым эскимосам. Будет чум с душем и ванной, в которой Укля станет мыться, как тогда, в первый день их знакомства, под айсбергом. А еще Ягердышка подумал о залежах Spearmint, которые он будет частями высылать посылкой старику Бердану... А потом, потом... А потом он выпишет самого Бердана на постоянное место жительства в Америку. Ведь старик знал первооткрывателя этой чудесной страны, самого Ивана Иваныча... Ягердышке предстояло пробежать сначала километров сто пятьдесят по суше, а затем перебраться через пролив, там-то и есть Америка. В том, что коварный старик на сей раз не обманул, чукча был уверен, а потому нарты скользили бодро, хоть собаки уже и не тявкали - слегка притомились от полной прыти, потому Ягердышка притормозил вожака и пошел следом пешком. Куда торопиться, решил он. Америка не олень, в тундру не убежит! Сделаю три ночевки. Посплю на воле три луны, а уж потом... Что будет делать Ягердышка в Америке, он сам толком не знал. Все его знание о чудесной стране сводилось к неограниченным запасам Spearmint и богатым поселениям эскимосов. А где гарантия, что американские эскимосы примут его, бедного чукчу, к себе и поделятся Spearmint?.. Гарантий не было, что несколько умерило пыл Ягердышки. Бог даст, все хорошо будет! Ягердышка перекрестился, глядя на заходящее солнце, остановил собак и принялся готовиться на ночлег. Часа полтора ушло на то, чтобы ножовкой нарезать ледяных кирпичей и выстроить иглу, в которой предстояло спать ему и медвежонку. Днем хоть и было еще тепло, но ночь замораживалась уже градусов до двадцати, а в иглу всегда плюс. Затем Ягердышка отвязал всех собак, достал из мешка несколько сухих валежин, чайник, кружочек сухого спирта, связку сухой рыбы и шмат строганины. Рыбу разбросал собакам, а все остальное втащил в иглу, где развел костерчик и вскипятил снежку для чая. Размачивая строганину в кипятке, он и медвежонок Аляска жевали мясо с наслаждением. Чукча запил ужин жирным чаем, потом сомлел и лег головой к выходу, чтобы через него наблюдать за Северным сиянием и Полярной звездой. Аляска посасывал его большой палец на левой ноге, и жизнь была хороша, и жить было хорошо... Сон пришел сладкий и совсем не американский. Морфей привел Ягердышке его родителей - крошечных человечков с гладкими лицами. Маму и папу. - Что ж ты, сынок, не сказал, что в поход уходишь! - сетовала мать. - Трубочки не выкурили, - обижался отец. - Нехорошо!.. - У нас почты нет, - оправдывался Ягердышка. - А и не курю я... - Голубка бы послал, - настаивала мать, и чукча увидел, что во рту у нее нет зубов. - Так голубки в Москве живут и в Америке! Вот доеду до Америки и тотчас птичку запущу, - ответил ей Ягердышка. - Смотри, - погрозил дымящим чубуком отец. - Не забудь!.. После этого Морфей растворил родительские облики в царстве спящих и взамен пробудил другие... Кола и Бала на сей раз были экономны. Попросту не болтали, меж собой не ссорились. Не теряя ни секунды, набили Ягердышке морду и сверху и снизу, погрозили пальцами и были таковы - растворены в пространстве. Скулил испуганный медвежонок, а Ягердышкино настроение находилось в упадке. Тайным делом он рассчитывал после ухода в Америку расстаться с драчливыми братьями и явиться на новое место жительства с физиономией природного цвета. Но не тут-то было: уголовники не отставали, били все нещаднее, и спасения, казалось, от них не было вовсе. - Гады! - выругался чукча и принялся охлаждать побои подножным снегом. А еще Ягердышка решил не спать следующей ночью, подкараулить братьев и обоих пристрелить из подаренного Уклей ружья... Вышел он с восходом солнца, даже чаю не попив. Настроение было самое скверное и шаг от того короток, а бег собак уныл. Лишь Аляска, облизывая розовым язычком черный нос, порыкивал по-щенячьи и вовсю радовался жизни... «Надо бы поторопиться! - решил Ягердышка. - А то и за пять дней не доберусь!» - Теп-теп-теп!.. - закричал он, и собаки припустили. Ягердышка тоже побежал, и от ощущения собственной молодости и силы все в нем наполнилось праздничным теплом и оптимизмом. Он уже забыл о ночных побоях и думал о том, как красив край, в котором он рожден, сколь много в нем пространства и что он помещен в это пространство Иисусом Христом жить человеческую жизнь! - Ведь можно было и собакой родиться! - решил чукча. - И бежал бы я сейчас не человеком, а собакой, хорошо коренником, а так и сукой пристяжной мог!.. На бегу перекрестился. Таким образом, немножечко размышляя, Ягердышка добежал до вечера, в котором опять построил иглу и расположился на ночлег. Но в эту ночь он вовсе не собирался глядеть на звезды, а, расчехлив ружье, даденное Уклей, зарядил его. - Жду вас! - сказал вслух и оттолкнул медвежонка. Братья не приходили. Созвездия на небе переместились на полповорота головы, а их все не было. Зато явился старик Морфей, который запустил в иглу тетку Зевоту и разрешил ей заночевать в постройке. - Ты не против? - поинтересовался он у Ягердышки. Зевая до слез, чукча промямлил, что всегда гостям рад, а сам уже спал полярным сном. Тут и гости не замедлили явиться. Из Ягердышкиного носа заструилась кровавая юшка. Он открыл глаза и увидел ухмыляющихся братьев. Кола потирал кулак, а Бала разминал пальцы, собираясь врезать чукче в ухо. - Застрелю, - предупредил Ягердышка, взводя курки. - Ишь ты каков! - ощерился Кола. - Из моего ружья!.. - Дай я ему влеплю! - размахнулся Бала. - А ну стой! - крикнул Ягердышка. - Вот пристали, паразиты! - и прицелился. - Так я уже властью расстрелянный! - захохотал Кола. - И закопан без могилки! - Потом вдруг перестал смеяться, взял за плечо Бала и, сказав: - А ну посторонись, братишка, - двинулся на Ягердышку со злыми намерениями. Когда Кола оставался один шаг, когда его кулак вознесся над чукчиной головой, Ягердышка шмальнул из обоих стволов. Кола отбросило ко входу, но он тотчас поднялся на ноги. И тут Ягердышка испугался насмерть! Потому что вся голова Кола оказалась прострелена насквозь во множестве мест, так что видно было через дырки. - А крови-то нет! - изумился чукча, и из его ослабевших рук выпало ружье. В свою очередь, Кола ощупал голову и, не найдя уха, загыкал, как будто радовался потере такой важной части тела. - Ну, все, - побагровел лицом Бала. - Сейчас убивать тебя станем! - и обрушил кулак Ягердышке на самую маковку. - И за что тебя Укля любила? - прохрипел чукча сквозь затуманенные мозги. - Кого любила? - спросил Кола, засовывая в дырку под глазом указательный палец. - Кого-кого! Бала! - уточнил Ягердышка. - Опять рассорить нас хочет! - констатировал Кола, засунув в голову еще один палец, на сей раз на место выбитого глаза. - Так я уже простил брата! Я ж съел его! - А теперь я Уклю таки-таки! - зачем-то сообщил Ягердышка, поглаживая свою макушку. От такого сообщения завелись оба брата и заработали кулаками что было мочи. - Ой, - приговаривал Ягердышка, когда доставали особенно чувствительно. - Ой!.. А потом он стал молиться Господу Иисусу Христу и жаловаться на то, какая несправедливость над ним происходит. Он в Америку едет, а его посреди пути убивают духи!.. Господи, спаси!!! И тотчас все стихло. Ягердышка открыл глаза и никого в иглу не увидел. Лишь похрапывал в ногах Аляска. - Спасибо тебе, Господи! - поблагодарил чукча и улегся, подложив под щеку ладошку. - Спасибо!.. - И заснул, уверенный во всесилии Добра. Утром, снарядив нарты и с трудом волоча ноги, он отправился в путь. Ягердышка рассчитывал к середине дня добраться до пролива Иван Иваныча, а к вечеру... На следующей фантазии дух захватывало! - Теп-теп-теп! - поторапливал чукча собак. - Теп!.. К концу дня он наконец увидел море и почти заплакал, учуяв приближение путешествия. - Заночую на берегу, а завтра переплыву в Америку! - решил Ягердышка, но, вспомнив братьев-эскимосов, струхнул новых побоев и решил уже сегодня плыть. Отвязал от нарт каяк, сунул в него рюкзачок, медвежонка, шестерых собак и сам, оттолкнувшись от берега ногой, уселся. Нартами пришлось пожертвовать, но что были нарты в сравнении с перспективами, ожидающими его на том берегу. Он неторопливо греб веслом, стараясь успокаивать собак, которые повизгивали на волнах, грозя опрокинуть легкую лодочку. Ягердышка греб, и по мере отдаления от родного берега что-то тоскливое забиралось в его душу, а что - он понять не мог... Может быть, оттого ему было грустно, что все избитое тело болело, оттого, что по макушке попало?.. Над проливом сгущались свинцовые сумерки, а соседского берега видно не было. - Там огни светятся! - предупреждал Бердан. - Много огней, как в Москве! - А я не был в Москве... - Я тоже, - признавался старик. - Но их столько, что не пропустишь!.. Кто-то большой проплыл недалеко от каяка, подняв волну, которая стукнулась о лодочку и качнула ее опасно. Собаки залаяли, и Ягердышке пришлось шлепнуть коренника по хребтине, чтобы тот угомонился. Лишь только собаки притихли, как водяной зверь проплыл совсем рядом, и каяк зачерпнул левым бортом ведро воды. Собаки подняли такой лай