очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть. Поначалу медведь легонько куснул ее за плечо, ощутив на языке немного соли и капельку сладости. Она немного заворочалась, в своем бессознании приоткрыла левую грудь с поникшей орхидеей, и медведь почувствовал страх, который испытывал только в детстве. Он ужаснулся, что орхидея, как и материнский сосок, превратилась в неживое, и понял, что совсем не хочет превращать женщину в неживое... Насколько было возможно, он приник к цветку ее груди и, словно детеныш, засосал розовый цвет, пока он из дряблого вновь призывно не заторчал в пасти соской. Он ошибся!.. Он не хотел ее есть. Он безумно хотел ее лизать, увлажнять своим языком человеческую плоть, проникая им повсюду, что и делал, осторожно перекатив ее тело со своей шкуры, ухватив зубами краешек покрывала, стаскивая его потихоньку, оставляя тело голым... Она очнулась, лежа пунцовой от стыда щекой на песке. Она чувствовала, как большой язык скользит по ее спине, слизывая крупинки кварца. Язык скользил по позвоночнику, а достигнув чресл, облизал их вместе с темной сердцевиной и заработал буравчиком там, где у женщины самый стыд происходит. Она ощутила всю слабость своего существа, ухватилась за передние медвежьи лапы и, закусив губу, застонала... Потом он отпустил ее и всю ночь не спал, вставая на задние лапы. Он внюхивался в непроглядную ночь, пытаясь уловить в мириадах запахов ее запах. Иногда ему казалось, что ноздря поймала жареный орех ее волос, и тогда он скулил... А она несколько дней была сама не своя и, хоть не отказывалась от мужниных ласк, более не была чувствительна к ним по причине пережитого шока. Муж Иаков смотрел на нее, и она, твердо понимая, что он все знает, не смела поднять свои глаза до лика его, но не корил мужчина ее, а уходил к другим женам на ночь... Она пришла к медведю на двадцатый день. Что-то привело ее к нему против воли осознанной, каким-то желанием бессознательным. А он уже умирал от тоски, еле передвигая лапы за человечьим племенем. У него даже не было сил на удивление, когда он как-то днем увидел разверзшиеся небеса, в которых рассмотрел человека в сияющем облаке, после чего старик с седыми волосами и бородой укрыл голову свою покрывалом и так и ходил с тех пор без лица... Она пришла и села неподалеку, не в силах поднять глаз своих, ровно как и на Иакова. Женщина в закатных отблесках была особенно хороша. Множественные браслеты на кистях рук, предплечьях и тонких лодыжках подчеркивали хрупкость и красоту тела, особенно серебряное колечко на мизинчике правой ноги вызывало в пасти медведя обильную слону, а натянутое на ягодицах покрывало, отделанное праздничным шелком, сводило зверя с ума. Он заскулил, поднялся на нетвердые лапы и пошел к ней, высовывая закрученный на конце розовый язык. Она еще ниже опустила голову, касаясь смоляными волосами песка, и медведь видел, как напрягаются торчком соски ее персей под тканью. «Живая! Живая!» - взрывалось в его мозгу. Зверь подошел к женщине и легонько толкнул ее мордой в плечо, так что она опрокинулась на спину и с ног ее слетели сандалии... Она боялась, что он раздавит ее кости, но медведь был осторожен и ласкал члены, как не могли ласкать и десяток опытных мужчин одновременно. Он был зверем и инстинктивно чуял, что надобно человечьей самке. Также он почувствовал, что в животе женщины плещется рыбкой новая жизнь... Обессиленная наслаждениями, она заснула, лежа на его горячей груди, укрытая жаркими лапами, и лишь ночной ветер изредка забирался в ее лоно, проверяя, все ли в порядке в чреве... И она стала приходить к медведю каждые два дня. Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна... А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю. - Манна! - показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком. Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу. - Мария! - часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь. А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив. Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы. Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно. Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели. А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот - круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему - дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве. И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть. Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов... А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса. - Ассирийский медведь! - оповещал он пески. - Ассирийский медведь!!! Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать - жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения... А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей. И на медведя началась охота. Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат... Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот. - Я люблю тебя! - говорила она. Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы. А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали! Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя - сострадательное и ослепленно любящее. Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам... ...Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел. Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами. Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит. А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы. С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки. Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия. Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса. А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю. В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным - эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало. А потом она ушла... Ее не было пять дней... К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру. Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков... А затем он опять упал, придавив до смерти варана... Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова. Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью. На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком... Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни... Она осталась и покормила другой грудью дитя... Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет. Бирша родил Ариоха, и Ариох умер на 567 году... Ариох родил Лота, и Лот прожил 400 лет... Лот родил Сева и Савта, и прожили они 840 лет на двоих... Арококо родил Арококо, и он прожил 1200 лет... Арококо родил Арококо, и он умер в возрасте 1200 лет... Арококо родил мальчика и назвал его Арококо... Три месяца Ягердышка проживал в Америке и работал в зоопарке, где неутомимо чистил клетки всяких животных, задавал им корм и отправлял все необходимости по функционированию зверинца. Когда чукча заходил в огромную ванную с тюленями, в нем пробуждался воинственный инстинкт, он пытался нащупать в метле копье и удачно поохотиться, но мозг его с трудом выдавал информацию, что это благополучная страна, где сколь угодно мяса, ешь хоть по пять раз в день. Работая с незнакомыми зверями типа тигра и льва, Ягердышка сам чувствовал себя в роли дичи. И волосатый, и полосатый так и норовили зайти за спину, скаля свои выдающиеся клыки. В такие моменты чукча пользуясь своим малым ростом, запросто пролезал между толстенными металлическими прутьями и показывал сильным мира сего худую фигу... Получал Ягердышка за свой труд тысячу долларов в месяц, из них выплачивая адвокату Тромсе гонорар в семьсот, сто платил за койку в китайском общежитии, а двести откладывал про запас в левый ботинок, который нашел на улице нагло стоящим посреди мостовой. Правый ему подарил китаец Ли за просто так. Только за шнурки взял пять с половиной долларов. Выгребая помет из клеток, Ягердышка частенько вспоминал, как босс пригласил его к себе домой вместе с медведем и адвокатом Тромсе, который помогал с переводом. Абрахам, так звали хозяина зоопарка, все не мог отвести глаз от медвежонка и говорил, что это научное чудо, что теперь он докажет существование ассирийского медведя! - Это будет научная сенсация! - восклицал старик и грозил указательным пальцем неизвестным оппонентам. - Они говорят, что только в Библии такие были!.. Потом Абрахам достал из зеркального шифоньера бутылку и, постукивая по ней длинным ногтем, сообщил: - Good whisky! - Хорошее виски! - перевел Тромсе, облизнув пухлые губы. Ягердышка не знал, что такое виски, но, когда жидкость разлили по стаканам, догадался - будут пить. - With ice? - поинтересовался хозяин зоопарка. - Со льдом? - перевел эскимос. Лед для Ягердышки был стихией родной, чего нельзя было сказать о виски. Щедро сдобрили напиток ледяной крошкой, подняли стаканы и после тоста за «good знакомство!» выпили до дна. Тотчас наполнили по второму стакану и на слова: «За ассирийского медведя!» - глотнули... После этого Ягердышка упал со стула, и глаза его закатились, как у мертвого. Надо было видеть, как перепугался американец, а адвокат Тромсе деланно схватился за голову и, причитая: «Дурак я, дурак», - объяснил Абрахаму, что чукчи народец чрезвычайно чувствительный к алкоголю. - Little bit надо! Чуть-чуть!.. Американец покачал головой и предложил перенести Ягердышку в спальню, на что адвокат Тромсе махнул рукой и объяснил, что чукче и здесь хорошо, вернее, ему все равно, так как тело его нечувствительно к окружающей среде. А еще он сказал, что подаст на хозяина зоопарка в суд за спаивание малочисленных народов, которых бережно охраняет ЮНЕСКО! - Умерэт может! - сокрушенно покачал головой толстяк. При этом он перевернул тело чукчи вверх лицом и, показывая на синяки, заохал: - Как ударылся, бэдняга, об пол! Гематома в мозге?.. Похоже, что две! При этих словах американец пришел в бледное расположение духа, ужас сковал сердце любителя животных (репутация и все такое). Он затряс седой головой, и дело кончилось бы инсультом, если бы адвокат Тромсе не взял вовремя ситуацию под контроль. - Пять тысяч долларов, и я всо устрою! - Правда? - Глаза американца излучились надеждой. - И еще пять двести на больныцу! - Можно чек? - Безусловно. Трясущеюся рукой Абрахам выписал требуемую сумму, вложил чек в дружественную лапку эскимоса и помог взвалить Ягердышку на спину спасителю. - А медведь? - спохватился хозяин зоопарка. - Ассирийский? - Располагайте животным по своему усмотрению! - милостиво разрешил адвокат и добавил: - Как джентельмен вы, конечно, должны выплачивать мистеру Ягердышке зарплату, пока он... болен! - А сколь продолжительна будет болезнь? - Месяц! - определил адвокат, и это могло быть правдой, так как алкоголь в организме народа чукчей не расщепляется, не вырабатывает нужных ферментов печенка, и потому, выпив пятьдесят граммов, чукча может видеть мир пьяным две недели. - Вы не волнуйтесь, все проблемы я беру на себя, и ваша безупречная репутация останется столь же кристально чистой! Абрахам имел порыв поцеловать эскимосу руку, но род его насчитывал лет пятьсот, потому он с трудом сдержался и ограничился сердечным рукопожатием. На сем расстались. Разумеется, жирдяй Тромсе не понес тело чукчи в больницу, а ограничился покупкой десяти упаковок алказельцера и рвотного снадобья. Далее Ягердышкино тело было погружено в багажное отделение «Плимута» и отвезено в городской порт, где в огромном сарае проживали китайцы-нелегалы, над которыми руководительствовал мистер Ли, человек неопределенного для европейца возраста, коротконогий и желтый, как сыр. За двадцать три доллара адвокат и товарищ Ли сговорились о попечительстве над смертельно пьяным Ягердышкой, который в этот момент существовал ненужной тряпочкой, продолжая висеть на плече эскимоса. Тромсе погрозил Ли пальчиком, припомнив случай депортации аж пятисот китайцев одновременно. - Сэкрэтность! - предупредил Тромсе. Китаец улыбался, кивал головой, а про себя думал мыслишку, как бы половчее из этого узкоглазого адвоката с коричневой мордой приготовить утку по-пекински! Помимо китайца Ли в сарае проживали еще человек шестьдесят его соплеменников, преимущественно мужчины, которых предводитель пристраивал по всей Америке поварами в китайские рестораны, имея с этого немалый барыш, большую часть которого переправлял на Родину в партийную кассу... Никто не собирался переводить на Ягердышку дорогостоящий алказельцер, который азиаты с удовольствием пользовали вместо газировки. Оппоненты Мао просто налили в корыто холодной воды и поместили в него бессознанного чукчу. На третий час холодной ванны Ягердышка запел песню «Увезу тебя я в тундру», еще через три часа ему представилось, что каяк его перевернулся в океане и он тонет, потому стал плыть в корыте кролем... Через сутки с половиной Ягердышка протрезвел, но заболел температурой сорок. Чукчу уложили под кусок брезента. Эмигрант дрожал всем телом и старался изо всех сил не откусить себе язык. К тому же пропала и куртка из оленьего меха, и беличья поддевка, и ватные штаны, и прадедушкины унты. Ему дали попить горяченького - кипятка с половинкой алказельцера. Стало немного легче. - Жира тюленьего! - попросил чукча, но его языка никто из китайцев не знал, и жира не дали. Потом только выделили плошку риса с вонючим соусом и еще кружку кипятка, но уже без алказельцера... То ли от температуры высокой, то ли еще от чего, но Ягердышке вдруг стало так тоскливо, что, будь рядом прорубь, он бы, не задумываясь, в нее головой... Но проруби рядом не было, а снована свора китайцев, гомоняшая перед тем, как улечься спать на ночь. Ягердышка немного поплакал в ладошки, а потом тоже решил заснуть, благо болезнь располагала, давила монетками на глаза. И он заснул. И вмиг проснулся оттого, что его трясли за воротник рубахи. Открыл больные глаза, сбросив денежки, и лицезрел Кола и Бала. Братья стояли, обнявшись за плечи, и с удовлетворением оглядывали Ягердышку. Ягердышка схватился за крест, но креста на груди не было. - Где Spearmint? - поинтересовался Кола. - Да-да! - поддержал брата Бала. - Наша кучка! Ягердышка понял, что наступил последний его час, почернел лицом и обреченно ответил: - Нету Spearmint... - Как нету? - изумился Кола. - Нету, - развел руками чукча. - И куртку отобрали почти новую, и унты, и поддевку!.. Ничего не осталось! И крест с груди православного сняли!.. - Кто отобрал? - вскричал Кола. - Кто снял? - вторил ему Бала. Ягердышка обвел глазами храпящий сарай: - Косоглазые! Братья осмотрелись вокруг, заглянули друг другу в глаза и, сказав тихо: «Наших бьют!» - вдруг завертелись волчком, вскочили на нары и, взявшись за руки, побежали по нижнему ряду, вонзая пятки в животы китайцев. Добежав до дальней стены, они перепрыгнули на верхние койки и побежали в другую сторону, словно по клавишам рояля. В сарае шестьдесят раз крикнули «Ой!», исполнив национальную песню сватающегося жениха. В особенности досталось мистеру Ли. На его желудке станцевали стаккато - традиционный охотничий танец бесстрашных эскимосов. Танец обязательно исполняется двумя мужчинами-братьями, а потому все прошло как нельзя лучше и по ритуалу. Мистер Ли хотел было кричать о помощи, что на коммуну напала Якудза, но призыву помешала провалившаяся в рот пятка Кола... Или Бала... Нашли и унты, и поддевку, и крест. Все отдали Ягердышке, который заплакал от душевной благодарности и вспомнил родные просторы. Чукча капал на грудь с латунным крестиком, протягивая братьям для пожатия левую свою руку, правой же гладил распятие. Получил он по руке больно, так что вмиг пальцы посинели. - Выручай тут его! - обозлился Кола. - А благодарности никакой! - вторил Бала. - Где наша белая смола? - нависли над Ягердышкой братки. - Я благодарен вам! - дул на отбитые пальцы чукча. - Душевно благодарен! Но сами видите, ограбили меня! - Мы же вернули тебе все! - Американцы споили, а зарплаты у меня не было еще!!! Не на что пока Spearmint купить! - Твои проблемы! - оборвал Кола и дал Ягердышке по подбородку. Не успела чукчина голова вернуться на место, как Бала треснул по ней в область глаза, который, оплыв, мгновенно закрылся. - Что же вы за люди такие!!! - в сердцах простонал Ягердышка. - А мы не люди! - оправдался Кола. - Мы - духи! - А потому душам вашим не будет покоя во веки веков! Несчастные вы, неприкаянные, скитальцы без роду и племени! Ах, жаль мне вас, и ненавижу вас!.. Чукча перекрестился, хватанул ртом, словно рыба, воздуху и смиренно ждал продолжения. Братья постояли немного, обнявшись за плечи, бить более не стали, а, поразмыслив, сделали чукче окончательное внушение. - Еще три дня тебе даем! Не будет Spearmint - убьем! Смерть твоя будет ужасна, разденем догола и зверям твоим в зоопарке скормим... А соберешь смолу - узкоглазым морды побьем!.. Далее братья растворились в пространстве, оставив после себя легкий запах серы... Маленький человечек лежал под куском брезента, вдали от родной земли, один-одинешенек, больной и избитый, с похмельной головой, и думал о том, где в человеке помещается душа и почему, когда ей плохо, когда совсем невозможно существовать телу и разуму, почему она, розовая, не расправит свои прозрачные крылышки и не взметнется через естественные отверстия в космическое пространство, где находится чукотский рай - Полярная звезда. - Господи, - взмолился Ягердышка, - помоги мне!.. - И пустил газы, надеясь, что вместе с ними и душа его воспарит. Осознав, что жив, что душа по-прежнему при нем, Ягердышка грустно вздохнул и задумался о том, какой день в жизни человека наиболее важен, День Рождения или День Смерти? Все-таки День Смерти, решил чукча, ощущая боль во всем теле. Ведь именно в этот день я попаду на Полярную звезду, где меня не будут бить, где возьмут служить в армию. У меня будет много смолы, друг Бердан и жена Укля. А Кола и Бала попадут в ад. В этом маленький человечек был уверен. Потому что Бог обязательно разберется, что такое хорошо и что такое плохо!.. А потом Ягердышка заснул, и приснилась ему огромная бутылка виски, в которую он каким-то образом попал и плавает рыбой, не задыхаясь в алкоголе, а пуская к горлышку огромные пузыри своей души. А на следующий день китаец Ли подарил чукче ботинок и продал в кредит шнурки. Был солнечный день, сквозь щели сарая пробирались ежиком солнечные лучи, и жизнь Ягердышке виделась именно в солнечном свете, ночные сомнения растаяли. Он, растроганный подарком, стянул с себя унты и вручил их китайцу. Ли, приняв дар, поклонился, щелкнул пальцами, и чукче принесли чашку кипятка с двойной порцией алказельцера. Маленький человечек подлечился и выбрался на свет Божий, чтобы снова взяться за работу в зоопарке. С тех пор минуло три месяца. Ягердышка работал в зоопарке и ни о чем плохом не думал. У него появились деньги, на которые чукча купил огромное количество жвачки и каждую третью ночь выкладывал кучку пластинок возле ног своих. Его никто более не тревожил в полночный час, просто кучка белой смолы исчезала... А как-то, получив аванс, Ягердышка закупил жвачки на сто пятьдесят шесть долларов, сложил ее перед сном возле нар и написал записку: «В связи с досрочным выполнением поставок Spearmint прошу меня не беспокоить до лета!» За три месяца он здорово научился по-английски. - Это мой пятый язык! - сообщил он как-то Абрахаму, который относился к нему настороженно, но с интересом. - Чукотский, эскимосский, русский эвенкийский немножко и английский чуть-чуть! - Так вы - полиглот? - вскинул седые брови хозяин зоопарка. - Нет-нет, - испугался незнакомого слова Ягердышка. - Просто языки мне даются легко. Они остановились возле клетки, где был помещен Аляска. Белый медведь, выросший за три месяца до размеров упитанного теленка, обрадовался приходу людей и, встав на задние лапы, высунул через прутья клетки язык. - Вы же не думаете, что я ущемляю интересы малых народов? - искательно спросил Абрахам. Во всей его долговязой фигуре чувствовалась виноватость, он нарочито сутулился, стараясь выглядеть ростом пониже, но все равно возвышался над чукчей, как Эмпайр-стейт-билдинг над китайским ресторанчиком. - Что вы, что вы! Вы представляетесь мне человеком добрым и хорошим, а то, что споили меня до полусмерти, то не ваша вина, а адвоката Тромсе. Он-то знал о нашей национальной особенности!.. Абрахам в смущении отвернулся и потрепал медведя по морде. - Они говорят, что я с ума сошел! Что ассирийских медведей не бывает, тем более белых! Я им посылал фотографию Аляски, а они ответили, что люди частенько тоже на уродов смахивают!.. - Ну и наплюйте! - предложил Ягердышка. - Он хороший, добрый зверь! Какая разница, бурый, белый или ассирийский... Кстати, что такое ассирийский? - А, - махнул рукой Абрахам. - Они в доисторические времена детей поедали. - Да нет! - воскликнул Ягердышка. - Посмотрите на него! Разве может он ребенка сожрать? Аляска продолжал ластиться к людям и вызывал у посетителей улыбки. Абрахам пожал плечами и, сказав, что ему надо идти в офис продолжать работу, побрел по гравийной дорожке, оставляя на ней следы своими огромными ботинками. «Ишь, детей жрет!» - подумал чукча. После окончания трудового дня Ягердышка отправился в супермаркет, а затем в местный краеведческий музей, где быстро миновал экспонируемых тюленей, моржей и прочую дрянь, оставшись в зале с первобытным чукчей, замерзшим во льдах две тысячи лет назад. Он смотрел на свою копию не отрывая глаз, пока звонок не возвестил об окончании работы музея. Ягердышка воровато оглянулся и спрятался в большой котел, в котором обычно северные народы варят оленину. Спрятался и крышкой накрылся... Так он сидел час или два, пока не стихли музейные шорохи, пока за окном не стало темно. Тогда маленький человечек выбрался из своего укрытия в полную темноту, к которой был готов, вооруженный фонариком. Луч света проник в стеклянный ящик с экспонатом, высветив лицо и сияющие глаза пращура. - Брат! - тихонько позвал Ягердышка. - Бра-а-ат! Но экспонат не отзывался. - Ах, как они тебя!.. Ягердышка со словами: «Сейчас, брат», - принялся разбирать стеклянный ящик, весь взмок и порезал руку. Но, так или иначе, стекло было разобрано, а употевший Ягердышка уселся напротив двойника, вытащил из кармана коробок спичек, зажег одну и маленьким огоньком оживил умершее четыре тысячи лет назад кострище. - Грейся, брат! - проговорил Ягердышка, и по его щекам заскользили слезы. Затем чукча выудил из кармана пачку куриных сосисок, нанизал их на веточку и принялся поджаривать. - Сейчас покушаешь, брат! - сквозь слезы подбодрил своего двойника Ягердышка. - Ты брат мне, и я тебя не оставлю! Но экспонат молчал и сосиски есть не хотел, просто сидел, скрестив ноги, и смотрел на Ягердышку. Живой огонь в его стеклянных глазах лукавил зрачки и чукче казалось, что двойник вот-вот улыбнется и подымется на ноги. И тут в голове Ягердышки возникло понимание, словно с неба сошло, что не брат перед ним сидит вовсе, преступно выкраденный у родителей младенцем. Перед маленьким человечком предстало каменным изваянием само прошлое его, пращур, предок, от которого произошел Ягердышка. - Сколь должно быть мощно семя твое, - обратился чукча к предку. - Сколь выносливо оно, что через сотни мужчин было передано моей матери и взросло в ее чреве мной!.. Господи, - перекрестился Ягердышка, осознав вечность. Он встал на колени перед древним охотником и подумал о том, что, вероятно, является единственным в мире человеком, встретившимся со своим прямым родственником, умершим четыре тысячи лет назад. - Сколь сильно племя мое! - торжественно сказал Ягердышка, встал на ноги, снял с пращура меховую куртку, надев на него свою. - Теперь я буду ходить в одежде из зверя, которого убил ты, а ты станешь ходить в куртке из оленя, которого победил я! Тем временем дымок от костра достиг пожарных сенсоров, сработала сигнализация, и с потолка полилась вода. - Дождь! - возрадовался чукча, укрывая собой тлеющий костерок. - Весна наступила!!! Скоро олень большой придет, скоро щокура ловить станем!.. Вместе с предком они сидели у кострища, как и четыре тысячи лет назад. Какая-то генная память сработала в мозгу Ягердышки! Понимание причастности к истории земли взрастило в груди маленького чукчи чувство гордости за то, что он человек, за то, что в нем жизнь тысяч предвестников его жизни! И тотчас огромная ответственность легла на его плечи! Он осознал, что и сам должен передать свое семя в будущее эстафетной палочкой! - Мне надо домой! - прошептал он предку. - К жене своей, Укле! На этих словах его взяла полиция, приставив огромный «кольт» к его маленькой голове. Сделали больно, когда надевали наручники. Запястья Ягердышки оказались столь тоненькими, а ладошки такими маленькими, что наручники оказались бессмысленными, лишь кожу покорябали, а потом на пол свалились. Связали поджигателя ремнями и кавалькадой воющих машин доставили в тюрьму, где уже поджидал жирный Тромсе с заспанными глазами. - Завтра тебя судить станут! - предупредил адвокат. - За что? - искренне удивился Ягердышка. - Я же говорыл, что он нэнормалный! - обратился ко всем присутствующим мистер Тромсе. - Принадлежит к слаборазвитым народам, которых споили коммунисты! - Я - нормальный! - вскричал чукча, еще причастный всеми чувствами к великому. - В стеклянном ящике родственник мой! Тромсе развел перед полицейскими руки. Ягердышку заперли в одиночную камеру, где он всю ночь напролет смотрел сквозь окно на ночное небо, пытаясь отыскать Полярную звезду. Но чукотский рай взошел как раз с другой стороны от тюрьмы. На следующее утро поджигателя привезли в суд и усадили в клетку. Через три минуты появилась чернокожая судья в белых буклях парика и покашляла в кулачок. - Monkey! - воскликнул Ягердышка, увидев свою старую знакомую. - Обезьянка! В зал вошел адвокат Тромсе в сопровождении мистера Абрахама: - Он невменяем! Прошу не считать это высказывание оскорблением!.. Далее пошли вопросы судьи-monkey, почему невменяем, где медицинское заключение, не расист ли мистер Ягердышка?.. Тромсе старался изо всех сил, защищая мужа своей соплеменницы. В ход шли различные аргументы о малочисленности народа, который представляет подсудимый, о тяготах, которые пережил на бывшей Родине маленький человек, и прочее. Абрахам, имеющий научную степень, подтверждал все вышесказанное адвокатом как свидетель и одновременно работодатель и добавлял о несомненной лояльности Ягердышки к Соединенным Штатам Америки. Судья поглядела в какие-то бумажки и сообщила, что подсудимый лишь несколько недель назад получил разрешение жить и работать на американской земле, но не оценил такой чести и будет депортирован восвояси. Обезьянка стукнула молоточком. - Вышлют тебя! - сообщил Ягердышке Тромсе. - Домой поедешь! - Это не моя земля?! - вскричал Ягердышка, вскочив с лавки. - Моя! Моя!.. Здесь нашли моего предка, и выгнать меня с этой земли несправедливо! - Лицо чукчи раскраснелось, а глаза наполнились слезами. - Если это не моя земля, то чья же? - И поглядел на чернокожую судью с укором, считая ее уже не союзницей, как раньше, а врагом. - Ваша земля это? Тысячи лет по этим местам ходили предки мои, охотились и любили, рожали и воспитывали детей, но пальм с кокосовыми орехами отродясь не видывали! Так это ваша земля?!! В судебном зале сидел скучающий журналист из Вашингтона, ожидающий следующего процесса по обвинению некоего мистера К. в двойном убийстве. Журналист был с перепоя и страдал похмельем. Ему было омерзительно скучно, но когда он услышал речь чукчи о «земле», то почти пропитое до конца сознание подсказало работнику пера, что пахнет сенсацией. С этого момента мозг журналиста заработал, как компьютер, и выдал заголовок первой статьи; «Маленького человека выгоняют с земли, по которой ходили его предки!» Смысл статьи виделся в том, что не только индейцы притесняются в самой демократичной стране мира, но и малые северные народы!.. - Депортация в течение сорока дней! - уточнила обезьянка и опять шлепнула молоточком. - Содержание под стражей. Залог - семьдесят пять тысяч долларов! - Подавайте апелляцию! - прошептал журналист, подобравшись к адвокату Тромсе. - Какой смысл? - отмахнулся эскимос. - Его все равно вышлют! - Выслать-то вышлют, но резонанс у дела будет огромный! Так что луч славы и вас коснется! - Вы так думаете? - Глаза жирного Тромсе засверкали, и он тотчас представил себя жителем большого пентхауза в центре Манхэттена. - Обещаю! Ягердышка, обливаясь слезами, продолжал что-то кричать, но здоровенные охранники уже тащили его к выходу, где ждала тюремная машина. Его поместили в ту же камеру, а на следующее утро вместе с завтраком принесли газету «Вашингтон пост», в которой на первой странице красовалась нарисованная в цвете рыдающая физиономия чукчи, обезьянье личико судьи и гордый лик адвоката Тромсе!.. Журналист, как и обещал, изобрел сенсацию. Страна подхватила полемику, Ягердышка в течение тридцати дней был маленькой знаменитостью, но оставался в тюрьме, пока газеты наперебой клеймили власти и судебную систему как несовершенную и карательную. Журналист-пьяница стал ведущим репортером своей газеты, зарплата его удесятерилась, и все ведущие клиники штата наперебой предлагали ему свои услуги по лечению от алкоголизма. Последней публикацией по делу Ягердышки стало выступление сенатора Аляски, который объяснил американскому народонаселению, что Америка купила еще аж в позапрошлом веке русские земли у царя и вовсе не притесняет коренное народонаселение. Есть чукчи американские - богатые, а есть чукчи русские - бедные, старающиеся откусить побольше от пирога американской цивилизации! «Только русские северные народы нецивилизованны и устраивают пожары в музеях! Американцы эти музеи строят!» На тридцать седьмой день за Ягердышку кто-то внес залог. На ногу чукче прикрепили браслет с радиомаяком, вручили билет на самолет Анкоридж - Москва, взяв за него все сбережения из ботинка, и сочувственно улыбнулись. - Да мне тут пять часов на лодке и пехом три дня! - попытался было отказаться от билета Ягердышка. Никто ничего слушать не хотел. - Москву посмотришь! - успокаивал жирный Тромсе, который надавал платных интервью аж на полсотни тысяч долларов. - Красивый, говорят, город!.. Оказалось, что залоговые деньги внес Абрахам. - Вы, пожалуйста, не сбегайте! - попросил хозяин зоопарка. - Я полечу в Москву, - ответил чукча. Они подошли к клетке с медведем, который вырос заметно в холке и раздался вширь. - Никто не признал в нем ассирийского медведя, - печально сообщил Абрахам. - Ни один университет! - Давайте выпустим Аляску на волю! - предложил Ягердышка. - Ему там лучше будет!.. Они погрузили медведя в микроавтобус и повезли к океану, где открыли перед ним двери к свободе. Сначала медведь не понял, что от него хотят, думал, что все - игра, запрыгал по снегу, а когда Абрахам выстрелил из ружья в воздух, в мозгу Аляски стремительно пронеслись картинки из недалекого прошлого - выстрел и опавший сосок матери... Что было силы медведь припустил ко льдам, и уже через несколько минут его не было видать, слился со снегом, лишь пару раз мелькнул красный, как кета, язык... Через три дня представитель российского консульства, пыхтя сигарой, принял Ягердышку из рук американского правосудия и препроводил в кабину аэрофлотовского самолета. - Во, мудило! - поделился представитель мнением с командиром самолета. - Урод косоглазый! Командир корабля киргиз Чингиз Байбетов пропустил Ягердышку в салон и слегка толкнул круглоглазого представителя в грудь. Этого было достаточно, чтобы американизированный рязанец потерял равновесие и покатился по трапу. Последнее, что услышал представитель из уст командира корабля: «Что же вы так неаккуратно, скользко же!» и «Марина, закрывай!»... Через двенадцать часов Ягердышка ступил на асфальтированную землю столицы своей Родины, за многие тысячи километров от родного чума, с четырнадцатью долларами в кармане и ноющей душой за грудиной. Его встретил народный депутат Государственной думы от чукотского края. Апатичный, с вялой физиономией алеут отвез репатрианта на старенькой «Волге» в гостиницу «Звездочка» и подарил Ягердышке билет в Большой театр на премьеру восстановленного балета Хачатуряна «Спартак». Алеут балета не любил, но в Думе билеты распространялись систематически, иные он продавал через помощника, а этот вдруг подарил депортированному. Вот уж не ожидал от себя!.. - На Чукотку поедешь через неделю! - сообщил депутат и хотел было дать Ягердышке средства, выделенные Сообществом малых народов, но передумал. - Денег на тебя нет, - сморщился. - Поэтому билет продай! Да смотри, не продешеви! За премьеру долларов триста проси!.. 10. Иван Семенович Бойко сидел в своем кабинете и смотрел в окно на поток проезжающих под окнами машин. Генерал-майор был достаточно расслаблен, хотя движение по делу о крушении затормозилось до остановки, если оно было - движение. Месяц назад, во вторник, Иван Семенович добрался на общественном транспорте до украинского ресторана «Шинок», в котором встретился со своим информатором. Под борщ с пампушками и вареники с картошкой они поговорили. - Давно вас не было! - тихо проговорил мужчина с мятыми, как у борца, ушами. - И рука у вас поломанная... Я уж думал, не свидимся. - Видишь меня? - Я в контактных линзах. Вижу хорошо. - У вас там про палладий что-нибудь слышно? Мужчина оторвался от борща, долго и удивленно смотрел в глаза визави, потом странно улыбнулся. - Товарищ полковник!.. - с иронией. - Генерал, - уточнил Бойко. Следующие десять минут человек с мятыми ушами ел молча. Иван Семенович его не торопил, наслаждаясь наваристым супчиком и чесночной пампушкой. - Я тоже на повышении, - звякнул ложкой о дно мужчина. - Поздравляю. Дождались вареников и захрустели жареным лучком. - По рюмочке? - Можно, - согласился повышенный. Заказали горилку. Двести. И каши гречневой со шкварками. Выпили по пятьдесят, послушали скрипача, одетого в расшитую народными узорами рубаху. - Я в Думе, - сообщил мужчина. - В Комитете по безопасности. - Широко шагнул, - кивнул головой Бойко и выпил клюквенного морсу. - Помнишь, я тебя от вышки спас, когда тебя гэбуха повязала на жене шведского посла в «Космосе». А в портфельчике у тебя карты наших пусковых шахт по всему СНГ были... - Зачем напоминать, Иван Семенович, такие вещи не забываются, - обиделся собеседник. - Кстати, вы не знаете, кто меня тогда подставил? Ведь в портфельчике должна была быть «деза», а оказался верный чистяк! - Знаю. - Генерал-майор сплюнул в кулак нечищеную крупку гречки. - Ну да он уже на Новодевичьем лежит лет пять. А за тебя отомстили. Лежит он с подселением. На нем баба голая неустановленной личности, выловленная из пруда, положенная в его же гроб, на мундир парадный. - Спасибо... Покушали сладкого. Рулета макового со сливочным соусом по кусочку и яблоки, запеченные с липовым медом. - Вы имеете в виду палладии с железной дороги? - наклонился за салфеткой мужчина. То ли салфетка прошуршала, то ли шепоток за салфеткой. - Я - главный по этому делу. - Понятно... Ну что, счет просить будем? - Пожалуй, Оскар, - согласился Иван Семенович. Расплатились, причем сделал это человек с ушами борца даже без видимого поползновения генерала помочь. На кличку он отреагировал дрогнувшей бровью. - Так вот, Иван Семенович, - отряхнулся мужчина от крошек. - Металл ваш за границей. Весь. Мне это доподлинно известно. Поделили его на пятерых. Их имена я называть не стану. Дело с полгодика потянут, вас после закрытия на пенсию окончательно!.. - Ясно. - Иван Семенович заметно побледнел. Оскар встал из-за стола. - А кино американское я уже не смотрю, и русское тоже! Времени нет!.. Экс-Оскар, не прощаясь, направился к выходу, через минуту вышел и Иван Семенович. Генерал задержался в антикварном магазинчике ресторана, выбирая безделушку из венской бронзы для Маши, как вдруг увидел Оскара, переходящего через дорогу к Международному центру в сопровождении трех мужчин. У одного из сопровождающих в руках была гаишная палка, которой он махал, приостанавливая автомобильный поток. Далее генерал Бойко увидел смерть своего бывшего осведомителя и всех трех его телохранителей. Гаишная палка не помогла остановить президентский кортеж, и четверо мужчин, среди которых находился депутат Государственной думы, член Комитета по безопасности по кличке Оскар, были убиты шестнадцатитонным джипом прикрытия, который даже не вильнул, не попытался уйти от столкновения, а танком раздавил человеческие тела. «Значит, Президент в кортеже», - определил Иван Семенович как истинный профессионал. Он протягивал деньги за крошечную белочку из венской бронзы белой, как плитка в морге, продавщице, которая не могла оторвать взгляда от кровавой каши на мостовой, а сам думал о выпусках новостей, в которых будут рассказывать о трагической нелепости! Причем соврут, что Президента в кортеже не было!.. А еще генерал подумал о том, что совладельцем украинского ресторана является человек, управляющий государственным телеканалом, в личном досье которого говорится: «Всегда лоялен властям, готов служить верой и правдой тем, кто у кормила, забыв тех, кто выкормил!» Поди, все столы в кабаке в «жучках»! Иван Семенович сунул покупку в карман и вышел из ресторана вон. Он не любопытствовал картинкой на дороге, пошел в противоположную сторону, поднял руку и остановил частника... Генерал «жучков» не боялся, имея в кармане спецустройство, нивелирующее все прослушки. Вручая белочку жене Маше, Иван Семенович в последний раз подумал о нелепой смерти агента высочайшего класса и решил доживать до пенсии спокойно. «Главное, чтобы виагра в аптеках не перевелась и чтобы башка варила, - решил Бойко. - А то в следующий раз подарю жене вместо бронзы спецустройство!..» С того дня Иван Семенович работал для видимости, и начальство в лице министра его не тревожило ни звонками, ни вызовами на личную беседу. Проводя допросы Гурина и слушая одну и ту же песню: «Я ничего не знаю», - Бойко думал о чем-то своем, лишь слегка поморщиваясь, когда Грановский пробивал допрашиваемому жировую прослойку, стараясь достать печень. Печень он так и не достал, но также забыл достать для подследственного инсулин, отчего как-то ночью Гурин впал в диабетическую кому, а наутро скончался. Бойко подал рапорт на имя министра, и Грановского убрали. И так изо дня в день. Федеральный розыск Ахметзянова ничего не дал, завял потихонечку. Медэксперт с металлическим голосом уволилась, обложив все начальство такими матюгами... После этого женщине аноним вызвал на дом психиатрическую «скорую». Ночью. Гражданину психиатру, принявшему в особом отделении психбольницы медэксперта в прозрачном пеньюаре, полуобнаженная женщина, доведенная до нервного истощения, поведала о произрастании обыкновенной садовой земляники в носах трупов народонаселения города Бологое. Гражданин психиатр сделал вывод и поставил женщину на легкие работы - собирать коробочки для мармелада, а тоскливыми вечерами запирался с ней в кабинете и выдавал пеньюар вместо больничного халата... Иван Семенович пил кофе с кусочком лимона, когда затрещал селектор. - Что там? - Товарищ генерал, там этого поймали... - Кого? Ахметзянова?! - Никак нет! Некую личность, при которой обнаружен рельс с места крушения... - Зайдите! Через мгновение в кабинете появился адъютант и пояснил, при каких обстоятельствах произошло задержание. Молодой человек в капитанском звании, с мордой кровь с молоком, этакий снегирь, рассказал следующее: - В Завидове его взяли, - и потупился. - Где?!! - Ага, - кивнул Снегирь. - Надеюсь, никого не было? Капитан молчал. - Кто? - Непосредственно Премьер, начальник президентской администрации, ну и там замы и вице... - Снегирь прочистил горло. - Они там по зайцам палили, а тут на них черномазый вылетает, оборванный, да еще с рельсом на плече. Запретная зона и все такое... Хотели мочкануть охранники, да с трудом удержались... А потом Премьер, сам здоровый мужик, знаете, попробовал рельс приподнять, но у него чего-то там с простатой или диски хреново в позвоночнике... В общем, Премьер восхищенно произнес тост: «За здоровье русского мужика!» - но присутствующие заметили, что парниша уж больно черен харей и волосом, на русского не тянет, даже после скрещивания с монголом, скорее чечен-мачичен! Капитан сделал паузу, налил из графинчика водички в стакан и, держа его двумя пальчиками, опорожнил до дна. - Дальше! - поторопил генерал. - Поинтересовались, как зовут, - продолжил Снегирь. - Назвался Арококо... - Как? - Арококо. Есть такой стиль - рококо, и если к нему букву А прибавить, то получится имя мачичена! Арококо... - Может быть, тебя в Пушкинский музей экскурсоводом пристроить? - предложил Иван Семенович, выудил из пустой чашки лимончик и положил в рот. - Искусствовед!.. Что дальше? - Извините, товарищ генерал-майор! - Снегирь собрался с мыслями. - Тут сам Премьер дедукцию проявил. Спрашивает мачичена: мол, откуда рельс стащил? Тот молчит. А где у нас крушения поездов в последнее время зафиксированы? - спрашивает охрану Второй. И сам отвечает: а нигде, только под Бологое!.. - Где сейчас этот, с рельсом? - Рельс у него отобрали и экспертизу провели, - доложил Снегирь. - Прав оказался Премьер!.. И как догадался?., - Где мачичен твой?!! - заорал Бойко. - У нас, у нас! - вытянулся капитан. - Свободен! Адъютант убрался, а Иван Семенович припомнил лицо Премьера. Откуда Второй узнал о пропаже рельса в Бологом, генерал Бойко размышлять не стал. Он знал. Надо было допрашивать этого... Арококо... Делать это никак не хотелось. За окном небо висело низко, давление атмосферы также упало, и самочувствие генерала оставляло желать лучшего. Стукала в виске жилка. Протренькал селектор. Снегирь сообщил, что есть билеты в Большой. - На что? - На «Спартак» Хачатуряна. Два штука. Пойдете? - Ты тоже мачичен?.. Когда? - В пятницу... Я, товарищ генерал, прибалт... В девятнадцать ноль-ноль спектакль. - Пойду, - ответил генерал и подумал о том, что к балету равнодушен, но Машенька любит, а он любит Машеньку... Опять посмотрел в окно, зачем-то стал открывать и закрывать ящики стола. В одном заметил знакомую книжицу Палладия Роговского. Вытащил, без интереса полистал и вдруг обнаружил карандашные пометки в тех местах, где описывались достопримечательности города Рима семнадцатого столетия. «Арококо» - было начертано графитом на некоторых страничках. Иван Семенович присвистнул. «Ишь ты, - подумал, - связь вырисовывается! Украденный палладий, Палладий Роговский и Арококо, стащивший рельс с места катастрофы или же устроивший катастрофу!!!» Бойко вдавил до хруста кнопку селектора и приказал краснощекому капитану подавать машину к подъезду. - Куда поедете? - поинтересовался Снегирь. - В изолятор. Пусть готовят Арококо к допросу. Найдите Грановского! - Вы же его выгнали! - Найти, я сказал!!! - Так точно... Генерал Бойко, прикрывшись двумя синими и одной красной мигалками, мчался в изолятор. Откуда-то, то ли из сгустившейся атмосферы, то ли из сфер иных, в него вошла уверенность, что он еще может послужить своему Отечеству и, даже если раскопает чего лишнего, дальше пенсии его не пошлют... Могут пулю между глаз послать!.. Автомобиль влетел в ворота следственного изолятора, чуть не сбив зазевавшегося омоновца. Самое потрясающее, что в дверях генерала поджидал полковник Грановский, вытянувшийся во фрунт, с отданием чести по-американски, без фуражки. Иван Семенович хотел было сказать, что к пустой голове руки не прикладывают, но, сочтя сие банальностью, просто кивнул полковнику и быстро прошагал через контроль, ощущая за собой горячее дыхание садиста или специалиста, хрен его знает! - Где? - В четырнадцатой, - ответил Грановский. - Там же душно, как в аду! - Вентилятор установили! «Ишь, - не без удовольствия заметил про себя Бойко, - наш пострел везде поспел!.. И чего я поговорками?.. Тьфу!..» - Чай? Кофе? - предложил полковник. - А кальвадос есть? - Кальвадос? - оторопел Грановский. - Шучу. Однако Грановский не засмеялся, а только улыбнулся на шутку. - Какой кальвадос предпочитаете? «XO» или двадцатилетний? Вот гаденыш, опять про себя удивился генерал, знающий только то, что кальвадос алкогольный напиток, и читавший о нем в книге Эриха Марии Ремарка «Три товарища». - Чай некрепкий! - сказал вслух. - Пять секунд, - и вышел. Иван Семенович сел за привинченный стол и включил вентилятор. Струей воздуха разметало его прическу, слегка подлаченную в местах, где волосы были прорежены возрастом. Пришлось вентилятор отключить и дышать спертым воздухом. Пока Грановский бегал за чаем, Иван Семенович вспомнил про Никифора Боткина, на которого недели две назад делал запрос в Центральный архив, откуда оперативно получил генеалогическое древо хирурга. Из ответа явствовало, что Никифор таки является потомком великого терапевта Боткина, но не прямым, а брата его колено, который из литераторов. Бойко после допроса решил навестить Никифора непременно, тем более что тот уже шел на поправку и ему разрешали гулять, конечно, в сопровождении медсестры Катерины из Бологого, которую в виде исключения взяли на работу по профилю на полставочки... А говорят, что «жены декабристов» перевелись, подумал генерал. Вот вам пример: медсестричка Катя... А Маша, моя Маша!.. Осточертела эта рука в шурупах, с ненавистью поглядел Бойко на фашистское приветствие. Даже почесаться невозможно, где хочется! Но говорят, аппарат скоро снимут, только дырки останутся... В сей момент в плохо освещенный, со спертым воздухом кабинет ввели существо поистине оригинальное в своем внешнем облике. Существо в полумраке сутулилось, и Бойко показалось, что Грановский навешал на голову Арококо затрещин, оттого тот и сгорбился. Но здесь задержанный поглядел на лампу, отчего сверкнули черные, почти без белков, глаза, прикрытые густейшими бровями и шевелюрой, сбитой в колтуны, а под носом с горбиной блуждала улыбочка. «А парниша-то не боится, - осознал Иван Семенович, не в силах оторвать взгляда от улыбочки, снаряженной мелкими редкими зубками. - Или Грановский его еще не трогал?» Полковник толкнул задержанного в бок, направляя к стулу. - Поприветствуй товарища генерала, зверь! Арококо еще шире залыбился на начальство, облизав почти черные губы. Иван Семенович вздрогнул и прибавил света. - Покажите язык! - распорядился генерал. - А что такое? - удивился Грановский. - Я не вам. Язык! Парниша никак не реагировал на требование, продолжая выказывать хорошее расположение духа. - Может, не понимает? - предположил генерал. - Поможем! - хмыкнул Грановский, подошел к задержанному сбоку и пальцами правой руки надавил зверю на щеки, чтобы тот пасть открыл. Пальцы полковника побелели от напряжения, но результата не было, рот не открывался, лишь уголки губ дыбились. Здесь Грановский проявил тактику. Пальцами левой руки он пребольно щелкнул клиента по носу, а затем схватил горбатый в тиски фаланг, перекрыв доступ кислорода. Так продолжалось пару минут, затем задержанный неожиданно клацнул челюстями, и изумленный генерал стал свидетелем, как у живого человека откусывают полпальца. В изумлении пребывал и Грановский, глядя, как зверь жует его плоть, а потом с видимым удовольствием проглатывает вместе с ногтем. - А-а-а, - тихонечко провыл полковник, зажав хлещущий кровью обрубок. Тем временем задержанный поднялся со стула, склонился в сторону Ивана Семеновича и предъявил ему язык, чрезвычайно длинный и омерзительного цвета. Генералу показалось, что язык этот когда-то был рассечен надвое, а впоследствии грубо сшит. - Я убью его! - тихо проговорил Грановский, доставая из хромового сапога длинный нож. - Отставить! - крикнул Бойко. - У него палец мой в животе! Зарежу, как барана! - Назад!!! - заорал Иван Семенович, вытаскивая пистолет. - Прожевал он ваш палец, так что не пришить уже! Следуйте в медсанчасть! Слышите!!! Смертельно бледный Грановский, с ножом в здоровой руке, стоял, пошатываясь, с выпученными глазами, а из того места, где еще две минуты назад был большой палец, вытекала на тюремный пол кровь российского офицера. - Да-да! Я, пожалуй, пойду?.. - Идите!.. Генерал нажал на звонок, дверь открылась, и в ее черный проем на руки двух прапоров-близнецов вывалился раненый полковник... Иван Семенович сидел молча минут пять, созерцая язык задержанного. Ему было интересно, насколько у того хватит сил на демонстрацию. Язык, лишившийся прикрытия слизистой, принял зелено-фиолетовую цветовую гамму, но сил в нем, по наблюдению Бойко, было предостаточно, так что он все же приказал: - Уберите язык! Задержанный медленно втянул язык и уселся на стуле, положив ногу на ногу, вполоборота, держа голову прямо, а лицо ухмыляющимся. - У вас уже срок! - предупредил Иван Семенович. - За членовредительство. Мачичен и бровью не повел, лишь глазками засверкал. - Имя? И тут генерал услышал голос задержанного. - Арококо-о! - прошипел тот, снабдив ответ горловым клокотанием и бульканьем во чреве. - Отчество? Арококо на этот вопрос загыкал, прикрывая рот волосатой ручищей с желтыми и кривыми ногтями на коротких пальцах. - И что здесь смешного? - Вы спрашиваете, как папу моего зовут? Он загоготал после своего вопроса, и в комнате, и без того душной, запахло гадостью. Иван Семенович сохранял спокойствие, а потому вполголоса подтвердил: - Именно. - Моего папу звали Арококо. - Ага. - Бойко вдруг понял, что мачичен очень чисто говорит по-русски, без намека на кавказский акцент. - Арококо Арококович? - не запутался. - Как пожелаете... - Фамилия? - Нет фамилии у меня, - безмятежно просипел задержанный. Иван Семенович видел сотни подследственных, которые скрывали свои фамилии, но рано или поздно сдавались государственной машине, признаваясь в своей причастности к роду Ивановых, Петровых, Арутюновых... В этом же случае генерал почему-то понял, что никогда не узнает фамилии Арококо. - К какой национальности принадлежите? - Ни к какой, - и почесал в паху. Иван Семенович подумал, что Грановский так и не принес обещанного чая, но простил это подчиненному, пострадавшему на боевом посту. Бойко не торопился с вопросами, тем более что не получал на них нужных ответов. Он оглянулся на окно и обнаружил небо все в том же состоянии - свинцово-набрякшим. Затем генерал выудил из-под протокола книжицу Палладия Роговского и показал ее задержанному. - Узнаете? - Папина, - согласился Арококо. - А где папа? - Папа умер. - Когда и где? - В Риме. Точную дату не помню... Но в тот же год, что и папа римский, тоже имя запамятовал... То ли Каллист Второй, то ли еще какой... - А пометки в книжечке вы делали? - На полях? Бойко кивнул. - Папа... Мы тогда в Риме жили... Иван Семенович прочитал на титуле книжки: «Описание Рима» - и поинтересовался: - Говорите по-итальянски? - Si, senior. А вы? - Я нет, - признался генерал. - А зачем эта книжица вашему папе нужна была? - Мы не все время в Риме жили. До этого в России. Потом только в Рим перебрались. Вот нам путеводитель по городу и понадобился. - Так это путеводитель? - уточнил и удивился Иван Семенович. - В своем роде, - просипел Арококо. - Курите, что ли, много? - Говорю много. Голосок и сел, а другой, не выковал .. - И опять засмеялся утробою. - Никотин не потреблял, впрочем, как и папа. - А книжка-то, путеводитель... Лет триста ему... - Наверное. - А посовременнее чего-нибудь не нашлось? - Может, и были, хотя в России вряд ли. Бойко задумался на пять минут, а потом сказал, что на первый раз достаточно. - Продолжим завтра. - Не нравится мне у вас! - В ваших же интересах быть правдивым, быстрее выйдете! Иван Семенович нажал на кнопку звонка, а Арококо захохотал так, что, показалось, пулемет затрещал. Прапоры увели Арококо, причем тот в дверях обернулся и еще раз показал свой язык, длинный и толстый, как у свиньи. Иван Семенович остался сидеть в одиночестве и в некотором смятении. Получалось, что этому мачичену, упершему рельс, никак не меньше трехсот лет, или... В голове генерала было туманно, и мысль рисовалась нечетко, впрочем, как и все в атмосфере вокруг. Навещу Боткина, решил Бойко, распорядился, чтобы книжицу отдали на экспертизу, поинтересовался самочувствием Грановского, тот, сказали, держался как истинный боец - мужественно. Уже сидя в машине, Иван Семенович велел отключить мигалки, сбавить скорость и держать путь в Боткинскую больницу. По дороге генерал думал об Арококо. Чем-то эта грязная, вонючая личность влекла его воображение, особенно язык вспоминался... Боткина генерал нашел в больничном садике, сидящим на скамеечке в обществе Катерины. На сей раз Никифор выглядел действительно молодцом. Голова поросла густым рыжим ежиком, скрывшим шрамы. Да и румянец, хоть и слабый, на щеки взошел. Мужчины поздоровались как старые знакомцы, причем Никифор профессионально осмотрел аппарат Илизарова и руку, в него ввинченную, и выразил свое врачебное мнение, что необходимо сделать рентген да и снимать «всякие винтики-шпунтики к чертовой матери!». От взгляда генерала не ускользнуло некое вздыбливание в тренировочных штанах Боткина в области паха, куда нет-нет да и бросала короткие взгляды Катерина. - Кстати. - Генерал залез во внутренний карман пиджака и вытащил из него вскрытый конверт. - Вот, поглядите, - и протянул бумаги Никифору. - Что это? - Поинтересуйтесь. Доктор углубился в компьютерную распечатку своего генеалогического древа и по мере постижения ветвистого смысла сего постепенно приходил в нервический восторг. - Я чувствовал!.. Я знал!!! Он вскочил со скамейки и стал делать шаги взад-вперед, припрыгивая. - Так всегда бывает!.. На детях она отдыхает, а в седьмом поколении, в тридцатом, в тысячном обязательно проклюнется!!! Я - Боткин!!! Вдруг доктор оборотился к благостной подруге своей и заорал: - А ты, Катька, вагина ненасытная, губы распутные, у меня, у наследника гения, эту гениальность всю выпить хочешь, как кефир какой-нибудь!!! Не позволю!!! В тренировочных штанах теперь, когда Никифор бегал и подпрыгивал, отчетливо различилась эрекция. Она, столь явно выпирающая, и слова, брошенные Боткиным медсестре, возвели на физиономию генерала краски стыдливости. - Я, пожалуй, пойду! - объявил Иван Семенович, ощущая, как влажнеют подмышки. - Нет-нет! - вскричал Никифор. - Ни в коем случае! Богом молю, - оборотил он свою рыжую физиономию к Бойко. - Дьяволом заклинаю! Арестуйте Катьку, она талант у меня крадет! Посланница подземелья она! Девка!!! Иван Семенович был совершенно сконфужен. Он понял, что Никифор еще не в себе, а потому сказал: «Хорошо-хорошо», - отозвал Катерину в сторону, а Боткину велел сесть на скамейку. Тот безропотно подчинился и, сидя, ухмылялся, уверенный, что «вагину» арестуют и отвезут в Бутырки. - Он не ненормальный! - сразу же сообщила медсестра. - Он всегда так ревностно к семени своему относился. Считает, что расход семенного фонда пропорционален расходу мозгового вешества. После каждого соития у него случается истерика! Киша перестает быть уверенным в своей гениальности!.. Особенно сейчас... - Личико Кати порозовело вместе с ушками. - У него после черепной травмы непроходимый коитус... - Что? - переспросил генерал. - Эрекция постоянная... - Щечки девицы загорелись помидорчиками. - Что-то там срослось по-другому, и мозг посылает информацию... в тазовую область... В общем, сами видите!.. Иван Семенович все прекрасно видел, вспоминая каждодневный прием виагры, и испытывал некоторую зависть к такому неслыханному природному явлению. Но и сочувствовал Никифору, представляя, что и у него в штанах тоже этакая невидаль. Круглосуточно!!! - Здесь все просто! - сказал генерал громко, чтобы и Никифор слышал. - Как в армии! Очень бром поможет, только дозу удвойте... И с компотиком его, все и наладится!.. На минуту Боткин оцепенел, будто гипнозу поддавшийся, затем хлопнул себя по лбу, тихо произнес: «Эврика!» - и побежал к корпусу. А генерал с Катериной сидели на лавочке и наслаждались садиком, в котором скоро должна была проявиться весна. Так они провели минут пятнадцать, думали каждый о своем, пока не появился Никифор Боткин, весь исполненный достоинства и гордости. Он демонстративно прошелся перед лавочкой, словно артист, изображающий цаплю, выпячивая тренировочные штаны, в которых угадывалась полная пустота. Лишь оттянутая ткань болталась... - Ой! - вскрикнула Катерина, укрыв ловкие губки ладошкой. - Ну, вот и чудесно! - похвалил генерал. - Все и разрешилось просто... Затем мужчины остались вдвоем. Катерина исчезла во чреве больницы, и Никифор жарко заговорил сидящему в благости на лавочке Ивану Семеновичу о великом счастии носить фамилию «Боткин». Генерал, жмурясь на недоделанное весной солнышко, слушал вполуха. Он поймал себя на мысли, что хочется в старый «Арагви» похлебать харчо, сжевать сочный люля, запив обед полбутылочкой, и быстренько домой, в коечку, продолжать воскресный выходной дневным сном. - ...сублимация - мать творческого порыва! - донеслось до Бойко, и Иван Семенович вернулся в реальное измерение. - Господи, они нас обкрадывают, эти глупые бабищи!!! У них ума своего нет, потому и питаются нашими мозгами, доят наши умственные потенциалы! Сколько гениев кануло в Лету, не сумев противостоять напору смазливых вагин! Руки... - Никифор посмотрел на свои пальцы, поросшие рыжими волосками. - Руки... Они теряют знание природы вещей, когда всякие там Катьки насилуют их!.. Заговаривается, подумал генерал, пытаясь представить, как можно насиловать руки. - Это я в переносном смысле, конечно! - добавил Боткин. - Мои руки - это продолжение моего мозга, таланта, в нем хранящегося!.. Здесь Иван Семенович вспомнил Машу молодой, ее рыжее веснушчатое тело, как будто художник кистью встряхнул; представил количество семени, пролитое в горячее лоно, и вдруг на секунду вообразил, что Мария, его жена, как Катька, - ненасытная вагина, и не выплескивайся он так множественно, мог бы и маршалом стать!.. - Тьфу! - Генерал затряс головой почти гневно. - Перестаньте эту свою теорию в меня запихивать! Я этих вещей не понимаю и понимать не хочу! Бог создал мужчину, а к нему женщину приставил. И потому женщины не могут быть посланниками подземелья! - Вы так говорите, потому что не гений! - Никифор осекся. - Ничего-ничего, - улыбнулся генерал. - Продолжайте. - А мне нечего стесняться, собственно! Я делал такие операции в своей занюханной больнице, какие в принципе считаются невозможными даже в лучших западных клиниках! Я, - Боткин понизил голос, - я провел операцию на собственном мозге... Зеркальную операцию... Это то же самое, что писать справа налево правой рукой и слева направо левой одновременно!.. Я не могу не признать в себе гения! Это было бы непростительно, потому что я бы не холил и не лелеял сей дар, а значит, утерял бы его!.. А знаете, что такое потерять дар?.. Генерал вопросительно вздернул брови. - Потерять дар - Богов подарок не сохранить! Человек с Божественным даром не принадлежит себе и волоском единым! Он лишь обязан обслуживать свой гений, чтобы тот исправно работал на благо Богу!.. - Почему не людям? - Все, что угодно Господу, благодать для людей! - Вы что же, - немного удивился генерал, - вы - верующий? - После того как по мозгам дубиной съездили, как молнией озарило! Частичку Бога в себе почувствовал!.. - А как вы отличаете Бога в себе от дьявола? Может быть, от лукавого у вас дар? Иван Семенович пожалел, что задал этот вопрос, потому что после него Никифор побледнел смертельно. - Я же людям добро несу, - сказал он растерянно. - Вот вы операцию какую-нибудь уникальную сделаете, спасете человеку жизнь, а его потомок вырастет, к примеру, диктатором и миллионы человеческих жизней спалит. Может такое случиться? Никифор кивнул. - Так от кого ваш дар? Кто в вас гений внедрил? - Схоластика все это! - неожиданно воспрял духом Боткин. - Вера важна, она защищает! Я вон вам сухожилия и нервы на руке сшил! А не будь меня рука бы через год засохла! Вы же хороший человек? Вам Бог помог! Через меня помог! Я проводник воли Его!.. Иван Семенович был согласен, что Бог ему помог, а потому успокоил Боткина своей уверенностью, что в душе хирурга оставлена печать именно Бога. - Если хотите, - добавил генерал, - я в Бога не верую и в дьявола тоже! - Как так! - ужаснулся Никифор. - Ведь в ад! - И приложил руки к груди, смотря на собеседника, активно сострадая. - В ад так в ад! - согласился Бойко. - Может быть, лучше литературку какую-нибудь почитать на досуге? - предложил хирург. - Я подыщу... - Понизил голос. - С батюшкой пообщаться!.. - Нравитесь вы мне! - честно признался генерал. - Чем, понять не могу, но нравитесь! Рыжий Боткин захлопал рыжими глазами в стеснении. - Что вы можете сказать об Ахметзянове? - неожиданно поинтересовался генерал. - Это вы о патологоанатоме нашем спрашиваете? - Именно. - А что такое случилось? - Пропал в тот день, когда вам по голове дали. - Ай-яй-яй! - расстроился Никифор. - Что же вас интересует? - Каким врачом был Ахметзянов? - Что вы!.. - замахал руками Боткин. - Врач - это который лечит. А Ахметзянов со смертью имел дело. Вскрытия производил, да и только! Но надо сказать, делал он это отменно! Всегда отыскивал причину смерти! Талант! - Может быть, гений? Никифор на вопрос генерала лишь глаза сделал круглые: мол, два гения в одной больнице?.. - Я жизнь обслуживаю, а он смерть! - Гениально обслуживал смерть! - подначивал генерал - Вот мы шофера моего хоронили, казалось, так и встанет сейчас из могилы! - Пугаете все вы! - разозлился Боткин. - Не ахметзяновская заслуга это! Гример - гений! - Многовато гениев что-то получается! - посчитал генерал. - Ну да ладно! А этот Ахметзянов ни в чем таком замечен не был? _ В каком? - Как бы вам сказать... Не злоупотреблял своей работой? - Не понимаю! - честно признался Никифор. - Дело в том, что он не один пропал! - Амурные дела? - Он труп с собой прихватил! - Как это?! Никифор был изумлен. - Вы помните, катастрофа железнодорожная была? Боткин кивнул. - Погибло четыре человека. - Да-да, - подтвердил хирург. - Всех помню! Проводница, молодой человек, такой белокурый красавец с голубыми глазами, умер при мне, машинист и помощник его шансов не имели... - Ваш Ахметзянов исчез вместе с белокурым красавцем! - сообщил Иван Семенович. - Ахметзянов ваш! - парировал Боткин и почему-то обиделся. Генерал усмехнулся, усматривая в Боткине черты все больше детские, и подумал о том, что гениев так и описывают - дети! - Мой, - согласился Иван Семенович. - Я к вам специалистика подошлю в четверг, если не возражаете, попробуйте составить портретик этого белокурого!.. Боткин кивнул и сообразил, что Катерина тоже видела покойного, еще заметила: «Каков красавец!» Сам же хирург припомнил выдающиеся мужские достоинства голубоглазого, но осознал, что сердце мигом кольнула ревность, вспомнил, что сам эрекционен круглосуточно, хотя сейчас успокоен бромом. - Ну, вот и хорошо! - улыбнулся генерал, поднялся с лавочки и утер рукой слезу, выбитую солнечными лучами. - Пора мне теперь! - протянул руку для пожатия. - Не забудьте к врачу, - напомнил Никифор, пожимая в ответ крепко до неожиданности. - Спасибо за бром!.. Руки у хирургов сильные, думал в машине Иван Семенович, когда зазвонил мобильный телефон. - Генерал-майор Бойко! Далее Иван Семенович узнал тюремные новости, поведанные ему начальником изолятора. Если говорить коротко, Арококо Арококович сбежал. Если же описать эту ситуацию эпизодом, то произошло буквально следующее. После допроса задержанного препроводили в камеру, где успешно и заперли. Арококо с удовольствием пообедал тюремной пищей, затем долго вылизывал свинячьим языком алюминиевую посуду, урчал и порыгивал. Было видно, что задержанный не наелся, но все же был доволен и улегся на нары с улыбкой. Так, с закрытыми глазами, причмокивая, Арококо пролежал часа два, пока в тюрьму не вернулся полковник Грановский, черный от злости и боли после наложения швов на место откусывания большого пальца. Специалист знал, что делать. Весь путь от больницы до тюрьмы он сочинял работу с Арококо. В его голове сложилась картина, как он поначалу слегка оглушит гада коротким ударом по затылку, затем поработает с печенью, зачиная в ней цирроз, а потом, когда гаденыш потеряет сознание, совершит главную месть - нанесет свой фирменный удар в область сердца черномазого, после которого тот проживет года три, умирая и от сердечной болезни, и от цирроза печени одновременно. Таким образом, и следствие успеет разобраться в деле, и месть свершится. Сказка быстро сказывается, да не скоро дело делается! Грановский появился в тюремном блоке в шестнадцать тридцать и сразу проследовал к камере Арококо, которую охраняли прапоры-близнецы. - Как? - поинтересовался. - Спит, - ответил Чук. - Нажрался и спит, - подтвердил Гек. - Слушайте меня! - Грановский сморщился от боли. - Открываете камеру, я вхожу, вы запираете, и что бы там ни происходило, оба глухи и слепы! Ясно? - Ясно. - Ясно?! - Так точно! - ответили оба дуэтом. Лязгнули засовы, щелкнули замки, дверь открылась, и Грановский бесшумной тенью скользнул в камеру, одев неповрежденную руку в кожаную перчатку. Прапоры поступили по инструктажу, тотчас заперев дверь за полковником. Грановский некоторое время стоял под тусклой лампочкой, освещающей довольное лицо Арококо, и смотрел, жадно вглядывался в физиономию жертвы. Тут в груди черномазого заклокотало, и он поворотился к стене, открыв на обозрение Грановскому широкий затылок, поросший густым волосом, словно собачьей шерстью. «Вот и славно, - подумал Грановский, - как хорошо все!..» Полковник получше натянул перчатку и, воздев кулак, придвинулся к Арококо. - Ну, - выдохнул Грановский. - Помолясь! Каким-то особым приемом, сверху вниз, костяшками кулака, он нанес удивительный по резкости удар в середину шерстяного затылка Арококо. При этом ноздри полковника коротко выдохнули, он сделал шаг назад и стал наблюдать. При ударе голова черномазого мотнулась к стене, глухо ударилась о бетон и осталась лежать недвижимой. «Переборщил, - понял Грановский. - Сознание потерял, сука!» Полковник решил переждать минуту, затем, подойдя к нарам, сунул руку в перчатке к лицу Арококо, схватил за нос и стал выкручивать голову к себе физиономией. Ему это удалось легко, что-то треснуло, и получилась вполне странная картина. Все тело Арококо лежало поворотившись к стене, и лишь голова лицом в обратную сторону. Грановский матюгнулся про себя, поняв, что сломал уроду шею, задумался о том, как оправдается перед начальством, но тут голова приоткрыла один глаз сверкнув им почти радостно, затем растянула губы в улыбке и выпустила изо рта зловоние. - Ну, вот и чудно, милый, - обрадовался полковник, собирая кулак для следующего действия. Он решил отойти от намеченного плана и забить свое собрание костей в ухмыляющийся рот Арококо. - Сейчас я тебя зубов всех лишу! - предупредил Грановский, выпустив свой кулак в цель, но в последнее мгновение увидел, как пасть Арококо открывается втрое шире, нежели у обычного человека, свободно пропуская кулак в перчатке в зловонное нутро. Затем все произошло мгновенно. Язык Арококо облизал кулак Грановского, отыскивая большой палец, а мелкие зубки сомкнулись разок и откусили с хрустом найденное. После сей экзекуции пасть черномазого выплюнула беспалую руку полковника, челюсти зажевали быстро-быстро, затем колючий, словно еж, кадык поехал скоростным лифтом к ключицам, а затем столь же быстро вернулся восвояси. Арококо некоторое время прислушивался к ощущениям в желудке, как будто остался доволен, и протяжно рыгнул. Теперь, сожрав второй палец Грановского в довесок к обеду, Арококо Арококович был сыт и настроен безмятежно. Того же нельзя было сказать о полковнике, оставшемся без больших пальцев на обеих руках. Осознав это чудовищное уродство, прочувствовав выдающуюся боль, специалист потерял хладнокровие и попытался окровавленной рукой расстегнуть кобуру с табельным оружием. Это ему удалось, но пистолетик без большого пальца никак не ухватывался и в конце концов упал на бетонный пол. - Гы! - осклабился Арококо, с удовольствием наблюдая за немощью Грановского. Это «гы» окончательно добило теперь уже бывшего специалиста, и он с криком: «Сука-а-а-а!» - бросился на врага, который, в свою очередь, удивился такой прыти истекающего кровью дурака, не двинулся и мускулом единым, возлежа на нарах, как в шезлонге под солнцем... Братья-прапорщики слышали, что за бронированной дверью происходит нечто, выходящее за рамки их представлений, но, памятуя инструкции, выданные Грановским, держались стойко и в ситуацию не встревали. Тем не менее события продолжались... Пасть Арококо опять открылась наподобие собачьей обнажая вонючий зев. Кривые пальцы тисками схватили Грановского за кисть перебинтованной руки, подтянув ее к слюнявым деснам... Перед экзекуцией Арококо Арококович опять сказал «гы» и трижды куснул раненую конечность. Здесь близнецы услыхали такой душераздирающий крик, будто свинью резали неопытной рукой. После этого крика раздался следующий, и вовсе леденящий души, отчего близнецы твердо решили покинуть внутренние войска и возвратиться в деревню на должности трактористов. Затем все стихло, и тишина беспокоила уши целых полчаса, пока братья собирались с силами, чтобы открыть камеру и посмотреть, что же все-таки там произошло... На полу камеры лежал, скрючившись, полковник Грановский. Он был точно мертв, но что более всего поразило близнецов - это ушные раковины, ноздри и рот командира. Все естественные дырки на лице полковника были заткнуты его же пальцами, а стены камеры сплошь залиты кровью. Подследственный стоял над жертвой и облизывал свинячьим языком свою харю. Прапорщиков-близнецов он убил двумя выстрелами. Пули попали братьям точнехонько в сердца, и оба умерли почти одновременно. Старший тотчас, а младший двумя минутами позже. Таким образом, Чук и Гек прожили жизни одинаковые, вплоть до секунды продолжительностью, не очень выразительные и не слишком удачные судьбы, как оказалось... Арококо Арококович далее действовал столь же решительно. Миновал следующую охрану, стрельнув дважды, выбрался на двор, сиганул через трехметровый забор и был таков... Черномазый оставил после себя пять трупов, и сильный запах наступающего лета исходил от мертвых близнецов... - Объявляли «Перехват»? - поинтересовался генерал. - Объявляли. - Ничего? - Ничего, - подтвердил начальник изолятора. - Пацанов жалко. - Жаль, - подтвердил Иван Семенович, вспомнив лица близнецов. - А в коридоре земляникой пахнет, - зачем-то сказал начальник. - Ага, - машинально ответил генерал, но что-то резануло его слух, и он почти закричал в трубку: - Всех на вскрытие! Вызовите этого... как его... ринолога! Специалиста по носам! Все проделать срочно и доложить! Ясно?!! - Так точно! - ответил начальник, удивленный таким генеральским напором насчет ри... ухогорлоноса. Повесив трубку, начальник изолятора попытался представить, что он скажет двоюродной сестре про смерть ее близнецов... Так ничего и не надумал... А Иван Семенович, до крайности возбужденный произошедшим, вдруг как-то неожиданно расслабился телом и душой, вспомнив, что они с Машей идут в пятницу на балет в Большой. А еще он опять подумал, что ничего ревностного в душе его по отношению к службе не осталось. Как странно все это. То ревностность в служении Отечеству, то прохлада к родным берегам. Старость, наверное, решил Иван Семенович, направив машину к дому... Все следующее утро Никифор Боткин описывал криминальному художнику внешность красавца блондина, а тот, в свою очередь, фантазировал на бумаге. Катерина находилась здесь же и давала небольшие поправки. Выпив за завтраком полстакана брома, Боткин даже чувствовал к медсестре расположение и иногда обнимал ее за талию. К обеду в нем проснулось сексуальное желание, и он, сославшись на то, что усталость пришла в его еще не выздоровевший окончательно организм, расстался с посыльным генерала и попытался уединиться с Катериной в дальнем углу сада, желая овладеть ею, просто распнув у дерева. Не слишком поддаваясь, Катерина все же обхватила руками ствол сосны, чувствуя, как Никифор елозит руками в ее нижнем белье. - Так девка я?! - пытала медсестра, напрягая ягодицы и мешая Боткину. - Не девка, не девка! - раскраснелся хирург. - Вагина я ненасытная?! - Нет, мышиный глаз! - трясся Киша. - То-то! Наконец Катерина расслабила ягодичные мышцы, выгнулась кошкой, обтачивающей коготки о древесную кору, и изошла соком. Здесь Никифор почувствовал неладное. Что-то не задалось в его мужественности. Мозг желал женской плоти, а тело было несостоятельно. - Черт! - выругался Боткин, проделывая напрасно всяческие манипуляции. - Не получается? - поинтересовалась Катерина. В ответ Никифор только бессмысленно пыхтел. Медсестра качнула попкой, отталкивая несостоятельного любовника, и в мгновение оправила нижнее белье. - И очень хорошо! - резюмировала девушка. - Мозги останутся в целости и сохранности! Надо было видеть потомка славных предков в данную минуту. Дрожащий, со спущенными штанами, открывающими совсем неприглядную, бледную немощь, хирург хлопал рыжими глазами и готов был разрыдаться немедленно. Здесь Катеринина душа, любящая Никифора всяким, не выдержала и пролилась на мужчину теплотой. Девушка обняла возлюбленного за шею, гладила его рыжую поросль, нащупывая рубцы, и приговаривала: - Ну что ты, дорогой!.. Стоит ли волноваться из-за ерунды?.. А Никифор плакал тихонечко в ответ, пытаясь застегнуть брюки. - Это бром все, - успокаивала медсестра. - Не рассчитал... Неожиданно Никифор отпихнул подругу, сощурился зло и прошипел: - Ну что, вагина, добилась своего! Исчерпала до дна!!! Да ты... Не успев договорить фразы до конца, Боткин помчался к дверям больницы, обнаруживая неординарную прыть спринтера, и уже через двадцать пять секунд оказался в кабинете коммерческого директора, где заорал истерически, что эта больница принадлежит ему, что это внучатый прадед его строил клинику, что теперь новые времена, и: «Дайте хотя бы отделение!!!» Безусловно, что другого пациента, вздумай он такое заявить, отправили бы в психушку, но, слава богу, директор был информирован органами МВД об уникальном пациенте-хирурге, а потому спокойно ответил: - Отделение для вас готово! Еще денька три подышите в садике и за работу! - Какое отделение? - оторопел Боткин. - Хирургическое. Вы ведь хирург? - Да, - совсем обалдел Никифор. - Мы вам и пропуск уже заготовили. Директор достал из ящика стола кусочек картона, заплавленньгй в пластик, и протянул Боткину. - Поздравляю, коллега! Никифор взял документ в дрожащие руки и обнаружил на нем свое фото, отчего истерика ушла из него, спина распрямилась и глаза засверкали гордо. - Так-то!.. - спесиво бросил он и, добавив: - Я вам не коллега, - покинул кабинет заведующим хирургическим отделением Боткинской больницы. Он забыл о неудачной сексуальной попытке напрочь и, словно петух-производитель, степенно появился на улице. Здесь он неожиданно обнаружил Катерину в обществе генерала. _ Мне сказали, что вы хорошо сегодня потрудились? фраза показалась Никифору двусмысленной, и он быстро глянул на подругу. - Портрет получился отменный! - пояснил Иван Семенович. Боткин кивнул. - Знаете, решил воспользоваться вашим советом и поехал было в ведомственную поликлинику, чтобы рентген сделать, но что-то меня остановило, и я решил отправиться к вам. Вы меня оперировали, аппарат ставили, вам его и снимать!.. - Он же пациент здесь! - удивилась Катерина. Никифор на эти слова достал из кармана халата пропуск и двумя пальцами протянул его на обозрение медсестре. Девица охнула, а генерал улыбнулся. - И правильно сделали! - определил Боткин. - Немедленно и начнем!.. Через два часа рука Ивана Семеновича была освобождена от винтиков-шпунтиков, а также от фашистского приветствия. Генерал сей момент удалился в туалетную комнату и справил малую нужду с помощью правой руки. Конечность хоть и плохо гнулась, доставляя болезненные ощущения, но за длительное время Иван Семенович впервые не облил стульчак и каплей единой, сходив по-снайперски... Он обнял Никифора в благодарность и отбыл по служебным делам. В автомобиле ему сообщили результаты экспертизы: - ...в носу убитых выстрелами из табельного оружия были обнаружены земляничные кустики со спелыми ягодами, - бесстрастным голосом сообщил мед-эксперт из «старых», ко всему привыкших трупорезов. - Всего восемнадцать штук. - У всех ягоды обнаружили? - У всех, кроме полковника Грановского. У того в носу пальцы!.. На следующий вечер, в восемнадцать тридцать пятницы, машина генерала Бойко и его супруги затормозила возле Большого театра. Сегодня здесь давали восстановленный балет Арама Хачатуряна «Спартак», и в заглавной партии должна была танцевать некая новая восходящая звезда: господин А. 11. Севт и Савт родили Вениамина и Сару, и те жили долго... Сара и Вениамин произвели на свет Рувима и Лавана... От предков Лавана, проживших по триста лет, произошли семь девочек и один мальчик Нафан... Нафан родил Михаила... Через много лет от рода Нафана произошли Анна и сестра ее Емима... Анна из царского рода Давидова родила Мириам... Емима из царского рода Давидова родила Сехения... Через две тысячи девятьсот пятьдесят лет от рода Емимы в пятьдесят первом колене произошла Анна Ильинична Михайлова... Арококо родил Клементину, и прожила она семьдесят три года. От Клементины произошел Арококо и прожил он 1200 лет... Две недели господин А. репетировал в Большом. Балетная Москва жужжала о появлении нового гения, этакой глыбы будущей балетной истории. На каждой репетиции непременно присутствовали вечная Лидочка и Альберт Карлович, стремившийся поначалу в каждый свободный момент полюбопытствовать, как проявила себя в кроватке обладательница татуированной бабочки. Но будущий Спартак на вопросы не отвечал и только лишь извинялся, что пока долг отдать не может... - Ничего-ничего, - обиженно произносил в ответ Алик. - Отдадите, когда сможете... Как говорится, если Лидочка пришла на две не свои репетиции, то это уже событие, если же она посетила третью - происходит нечто из ряда вон выходящее!!! На четвертой был забит весь зал, и смуглое лицо Ахметзянова сияло солнечным гордым светом. Администрация очистила партер от любопытствующих и возле каждой двери поставила по дюжему охраннику, предчувствуя невиданную сенсацию... Господина А. после репетиций выводили на улицу каждый раз другим выходом, коих в Большом куда больше, чем входов. Далее Ахметзянов и студент Михайлов спускались в метрополитен и добирались до гостиницы «Звездочка», где и коротали время до следующей репетиции... Что же Вера, испытавшая невиданный полет? Ее рыжая подруга без устали рассказывала историю студента Михайлова, который родился совершенным генетическим монстром, чудом не скончавшимся при родах: - Такому экспонату даже кунсткамера позавидовала бы! Далее подруга расписывала Вере все в подробностях: - У него сердце вдвое больше обычного и стучит по тридцать раз в минуту с правой стороны! Печеночные анализы еще в младенчестве указывали на цирроз, гепатит и море чего еще! - Рыжая всплескивала руками. - Легкие у него все в пятнах и кавернах на рентгене!.. Вера слушала с широко раскрытыми глазами, сидела с прямой спиной, пытаясь удержать разъезжающийся на коленях китайский шелк. - И самое главное, Верк, он олигофрен!!! - Ты же говорила - макроцефал... - Какая разница! У него памяти нет! Он не в состоянии удержать в голове того, что произошло минуту назад! Олигофрены бывают иногда красавцами, и многие из них половые гиганты! А все почему? Потому что в башке пусто! Ха-ха! Рыжая потребляла трехглазую яичницу прямо со сковороды, протирая чугунное дно хлебной коркой. - Верок, на нем семь поколений студентов опыты ставили! - Ты тоже? От этого вопроса Рыжая вдруг покраснела, подавилась хлебной крошкой и долго кашляла, выпучив по-рачьи глаза, пытаясь хлебнуть из чашки кофе. Вера ударила подругу по спине сильно, так что изо рта Рыжей вылетел ошметок пищи. - Нехорошо на людях опыты ставить, - произнесла Вера тихо и ушла в свою комнату. Рыжая некоторое время скреблась к ней в дверь и задавала дурацкие вопросы типа: «Ты что, Вер, думаешь, у меня с ним что-то было?.. - Сама же и отвечала. - Я с животными не сплю!» Но подруга не откликалась. Она просто лежала на кровати, смотрела в потолок, губы ее были добры, а глаза печальны. Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина. Тишина позволила Вере уловить его запах. Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы. «Придет, никуда не денется!» - в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла. Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью. Вера закрыла глаза и заснула... Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым. Мать Веры в возрасте сорока одного года разрешилась от бремени недоношенной девочкой, весом всего в восемьсот грамм. Таких детей называют плодами. Недоноска поместили в специальную камеру и сказали родителям, что все в воле самого плода. Может выжить, а может... Как ему, плоду, захочется... Отец - пятидесятитрехлетний мужчина с интеллектуальным лицом, обрамленным седовласой шевелюрой, - не в силах был сдержать слез, когда смотрел, как плоть от плоти его шевелит крошечными ручонками, а тельце все в каких-то присосках с проволочками... Плакал он и тогда, когда, посещая магазин игрушек, покупал небольших кукол, с которых, придя домой, стаскивал одежки, кипятил их, затем гладил, а потом приносил кукольные наряды в роддом, для своей крошечной дочери... Впрочем, через месяц плод назвали ребенком женского пола и предложили родителям назвать девочку каким-нибудь именем. Господи, они уже на шестнадцатый день беременности, когда сердечко их соединенных клеток застучало, были уверены, что родится девочка, и дали ей тотчас имя Вера, в чем был не глубокий смысл, а скорее истина, что нельзя отчаиваться никогда, надо верить! Обычно недоношенные дети очень скоро набирают вес своих сверстников. Вероятно, намучившись и проявив волю к жизни в глубоком младенчестве, они, взрослея, выказывают способности, выгодно отличающие их от бывших пятикилограммовыми карапузов. Так вот и Вера с трех лет определилась со своей будущей профессией, танцуя целые дни напролет в большой профессорской гостиной. Ее отдали в балетный класс, а потом и в училище, которое она закончила, распределившись в Кировский. Ее сразу же прозвали Бабочкой за легкость полета... Потом умер папа, за ним через два года последовала мама. А она летала по сцене великолепной бабочкой, юная прима с блистательным будущим, пока не наткнулась ногой на торчащий из пола гвоздь, который пропорол плоть аж до кости и порвал сухожилия со связками в придачу. Виноватым оказался рабочий сцены с мутными глазками и длинным языком, которым он молол без устали, что не его вина это, а просто Бог не захотел, чтобы Верка танцевала. Рабочего хотели было сдать в психиатрическую, но он исчез, не забрав даже последней зарплаты. Впрочем, медицина постаралась на верхах своего умения и восстановила ногу. Но что-то с тех пор произошло с примой. Она по-прежнему летала над подмостками, но это был не полет бабочки, а порхание тяжелого голубя, и ее карьере пришел конец. Конечно, никто не гнал ее из театра, но просто артисткой балета Вера не желала быть, в один прекрасный день уволилась из Кировского и уехала в Москву. С год она протанцевала за спиной полнотелого болгарина, народного любимца россиян. А потом ее стошнило во время полового акта с лучезарным, после чего девушка решила нырнуть на дно московской жизни и первым делом явилась в салон тату, где сняла трусы перед обширянным кольщиком и заказала тому изваять на ее коже бабочку... Уткнувшись носом в участок работы, любитель «Герасима» сотворил произведение, которым Вера восхитилась, учуяла в нарке талант и готова была принадлежать ему за этот дар хотя бы раз. Но то место, где у девушки срастаются ноги, никак не воодушевило плоть кольщика, он лишь развел руками и попросил сотку баксов за работу... Когда опухоль с наколотой бабочки сошла, Вера устроилась танцовщицей в фешенебельный стрипклуб «Ямочки» и на третий день познакомилась с тем, о ком грезила сейчас в дневном своем сне... К вечеру из института вернулась Рыжая и опять поскреблась в комнату подруги. - Прошу тебя, не обижайся! - шептала студентка в замочную скважину. - Ну, наговорила ерунды!.. Вера не отвечала, лежала, отвернувшись к стене, почти не слыша призывов подруги, и все чудились ей голубые печальные глаза ночного любовника. Рыжая временами забывала о подруге и тогда питалась то колбасой, то бутербродом с малиновым вареньем, присланным бабулей из-под Пскова, но иногда тяжелый вздох из-за запертой двери возвращал ее к памяти, и следовали все новые увещевания. - Вер, - призналась Рыжая, - у нас в меде почти все бабы с ним были. Он безотказный!.. Обратно, у него воли нет по причине слабоумия... На четвертый день подурневшая от депрессии Орнелла кое-как привела себя в порядок и покинула квартиру. Взяв машину, она поехала к Большому, где прошла в служебный вход и предъявила удостоверение артистки Кировского театра. - По делу. - К кому? - поинтересовался вахтер Степаныч. - К нему, - ответила девушка. - А к нему сейчас все! - развел руками страж театра. - Вишь! Она оглянулась и увидела сидящих по диванам писюх лет по четырнадцать и теток-театралок, преимущественно в розовых и зеленых беретах из мохера. Ей стало неловко, бледное лицо зарумянилось. Тем не менее она присела на диван и ушла в себя настолько, насколько это возможно человеку, прежде не медитировавшему. Очнулась, когда старческий голос Степаныча возвестил неприятное: - Чего сидишь? Твой Спартак-Динамо давно уж слинял через другой подъезд. Инкогнито... Никого, кроме нее и вахтера, на служебном входе не было. Через стеклянные двери просилась в тепло ночь, горел зеленый абажур вахтерской лампочки. - Скажите, дедушка, - тихо произнесла Вера-Орнелла. - Скажите, почему я здесь? - На гения посмотреть пришла, - ответил Степаныч. - Угадал? Она не возразила ему, тихонько поднялась с дивана и пошла к дверям. - А что такое гений? - спросил у ночи вахтер. - Скольких я их здесь повидал! Злобные, ссохшиеся все от этой злобы, в тридцать пять пенсия, а потом к ним на могилы экскурсии водят!.. Вера не слышала Степаныча, шла по улице, да и вахтеру слушатель был ни к чему. Он запер за девицей дверь и еще с полчаса разговаривал с абажуром, потом спать лег, напившись липового чая... Она села на лавочку в парке, и опять сознание ее отключилось, смешавшись с полночным туманом. Вышедшая луна была полна и способствовала необычной летаргии, которая продолжилась аж до самого утра. Лицо Веры стало бело от морозной ночи, а ресницы закрытых глаз покрылись инеем. Она замерзала и, вероятно, умерла бы до срока, но в наступившем утре кто-то погладил ее по голове, словно ребенка, возвращая к жизни теплом ладони. Она открыла глаза и увидела белокурого красавца с голубыми глазами. Он стоял и молча смотрел на нее, отчего тепло вошло в ее тело - в живот, и даже стало жарко. - Мы опаздываем! Рядом с ним оказался человек восточного вида, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу. - Репетиция, господин А., товарищ Михайлов! Опаздываем!.. Неожиданно девушка встрепенулась и отогретыми руками расстегнула сумочку, из которой достала пачку долларов и протянула молодому человеку. - Возьмите! - Голос ее дрогнул, она старалась сдержать горячие слезы, но не могла. Ахметзянов ничего не понимал, а оттого нервничал все больше. - Берите деньги, и пошли! - скомандовал импресарио. - Нас симфонический оркестр ждет! - Не только симфонический, но и Лидочка! - послышался знакомый голос тенора. - Альберт Карлович! - воскликнул патологоанатом. Владелец шаляпинского пальто оглядел собравшихся и только сейчас заметил Веру. - И пилят наша здесь! - вскинул брови толстяк. - Оррррнелллла!!! Студент Михайлов взял из рук девушки деньги и отдал Алику. - Мы с вами в расчете. - Друг мой, я вас не торопил! - Тенор упрятал пачку в бездонный карман музейного пальтища. - Видит Бог!.. - Идите, пожалуйста, в театр! - попросил студент Михайлов Ахметзянова и тенора. - Как идите! - напрягся Ахметзянов. - А вы? - Сегодня я не могу репетировать... - Лидочка с ума сойдет! - отреагировал Карлович, впрочем, добродушно, наверное, представляя, как это будет выглядеть: Лидочкино с ума схождение... - Пожалуйста, оставьте меня. Скажите, что у меня внезапно открылись важные дела... Или что хотите!.. - Я вас не понимаю! - не унимался патологоанатом. - У нас обязательства, в конце концов! Штрафные санкции!.. - Отстаньте от них, - прошептал Алик в самое ухо импресарио. - Я все улажу... Все-таки он был добрым человеком, этот Карлович. Как и большинство полных и талантливых людей, он мог быть утром королевски великодушен, а вечером по-плебейски злобен. Но по существу добр. Сейчас было утро, и Алик под руку уволок Ахметзянова в сторону театра, оставив молодого человека и девушку одних. Они поднялись и пошли, неторопливо, ничего не говоря друг другу, пока не оказались возле Вериного дома. Поднялись по выщербленным ступеням... Рыжей подруге преподавали сегодня, что такое гипоталамус и каковы его функции, а Вера сидела в ванне под струями горячего душа, подтянув колени к груди, и смотрела на него неотрывно, как и он - вглядывался в нее своими небесами глаз. Он - красив, думала она тягуче, волосы его прекрасны... Белые кудри лежат на черном свитере... Он не может быть олигофреном... Струи воды согревали плечи, стекали по волосам, успокаивая тело, и ей захотелось заснуть прямо здесь, в коммунальной ванне... Она закрыла глаза и уже не принадлежала себе, сознание окончательно растянулось, когда он отключил краны, вытащил ее из воды, обернул китайским шелком, отнес в комнату и положил в постель... Прошли часы. Она спала, свернувшись, словно дитя, а он сидел все это время недвижимо и смотрел куда-то в пространство. А потом она проснулась. - Ты помнишь меня? - спросила. - Да, - ответил он не сразу, как будто ему сначала надо было вернуться откуда-то. - Я - Вера... А тебя как зовут? - Студент Михайлов... - Имя? Он несколько замялся. - Дело в том, что у меня память отсутствует... Называйте меня студент Михайлов... За ребрами девушки затрепыхалось сердце, и она вдруг спросила: - Вы - олигофрен? Тут с ним произошли перемены. Он вдруг начал тараторить, что ничего не помнит, что ничего не знает! Не помнит имени девушки, как здесь оказался, не разумеет!.. Из глаз его хлынули слезы, и Вера, сострадая невероятно, выскочила из постели, бросилась к нему, обняла за шею и шептала в ухо что-то ласковое и теплое, пока он не успокоился, пока на лицо его не вернулась прежняя бледность, а язык не перестал рождать больные слова. Так они сидели долго, оба молча, пока он вдруг не сказал: - Тебя зовут Вера. Твои родители умерли, и у тебя была ранена нога... - Откуда ты знаешь?!! Она отпрянула от него, словно ожглась голым телом о его грудь. - Я не знаю, откуда... Но я много знаю... Я помню. - Зоська говорила, что на тебе опыты в медицинском институте ставят? - Я не помню... - Он опять растерялся. - Я студент... - Она говорила, что у тебя сердце с правой стороны!.. Не дожидаясь ответа, девушка вдруг вновь метнулась к молодому человеку и ткнулась ему ухом в грудь. «Господи, - шептала она про себя. - Пусть с левой!» Но в той стороне было ужасно тихо. Вера, скользнув щекой по пуловеру, прислонилась к правому соску и услышала мерное, слегка глухое биение. - Оно стучит у тебя справа!!! - отпрянула от студента Вера. - Справа!!! - Ну и что? - Как что?!. Это же... сердце!.. - Девушка с трудом удерживалась от истерики. Молодой человек продолжал пребывать в смятении и не понимал, что она хочет от него. - У меня сердце слева! - Девушка взяла руку студента Михайлова и приложила ладонь под левую грудь. - Слышишь, оно стучит слева! - Я не понимаю!.. - У всех людей сердце стучит слева! Разве это трудно понять? - У меня справа. - Он успокоился, чувствуя, как под пальцами колотится сердечко Веры. - У тебя слева, какая разница? Ей было много что ответить на этот вопрос, но вдруг слов не стало, мысли спутались, и самый главный довод, так и вертящийся на языке, вдруг исчез из памяти, как будто его и не было. Может быть, его вообще не было... У всех?.. - Если тебе не нравится, что сердце у меня справа, я могу уйти. - Нет-нет! - замотала девушка головой так энергично, что ее подсохшие волосы застегали его по щекам. - Прости!.. - И стала гладить его лицо. - Ты же все забудешь!.. Он прислонился щекой к ее щеке. - Я не забуду все. - И прошептал: - Орррнеллла! - Ее здесь нет! Здесь только я, Вера! - Я не помню зла, - сказал он зачем-то. Они по-прежнему держались