щека к щеке, и она чувствовала нежность его кожи, словно борода у него не росла - или действительно не росла? - Скажи, ты спал с моей подругой? - Я не знаю твоих подруг. - Ты видел ее здесь... В первый раз... Зоська... Она учится в медицинском институте... - Я не помню. Здесь самообладание вновь покинуло ее. Вера оттолкнулась от него и, закрыв лицо руками, сквозь зубы стала говорить, что он врет, что подруга ей во всем призналась, что он переспал со всем институтом! - Я не помню, - еще раз сказал он. - Твой талант улетучился из раны на ноге. Ты ни в чем не виновата. - Убирайся отсюда! - Она отняла руки от лица, и глаза ее были страшны. - Убирайся немедленно!!! Он ничего не ответил, поднялся и тотчас вышел из комнаты. Ее реакция была незамедлительной. В чем мать родила, она бросилась за ним с криком «Подожди!». Но его уже не было в квартире, лишь пряный запах облачком завис в прихожей... Возле подъезда он встретил Рыжую, которая, встряхнув волосами, обратилась к нему кокетливо: - Студент Михайлов!.. - Да? - остановился он, в недоумении рассматривая его окликнувшую. - Вы меня не помните, студент Михайлов? Он растерянно пожал плечами. - Я у вас пункцию брала... Я еще не сделала вам анестезию, а вы и глазом не моргнули? - Не помню. - А потом мы с вами были в этом доме. Тоже не помните? - Мне кажется, - сказал он вдруг, - мне так кажется, что вас ждет впереди большой огонь! - Какой огонь? - спросила Зоська и закашлялась от неожиданности. - Я не знаю, какой, но он вас ждет. После этих слов молодой человек пошел своей дорогой, а Рыжая заплевала ему вослед и заговорила громко: - Типун тебе, идиот, на все места! Ну надо же быть таким дебилом! Олигофрен!!! Он ничего не слышал, Рыжую уже не помнил, впрочем, как и другое зло, шел по дороге и жалел, что небо нынче не голубое... Зоська нашла Веру в совершенно невменяемом состоянии. Девушка стояла на кухне и смотрела сквозь окно в спину студента Михайлова. При этом она оставалась совершенно голая, вся в мурашках и совсем не обращала внимания на соседа, шестидесятилетнего старика Козлова, который пил чай и, поедая размоченные в нем сушки, глядел на Веркины ягодицы. Старик жалел, что на правом глазу у него катаракта, а еще он завидовал, что у богатых есть деньги и они могут купить себе средство для жизни своего причинного места. Его же причинное место издохло пару лет назад в светлый праздник Восьмого марта, когда он, нагулявшись и напившись до смерти, переночевал в сугробе, во дворе собственного дома. - А ну, пшел отсюдова, козел старый! - прокричала Зоська. - Ишь, как в театре расселся! Старик Козлов был не робкого десятка, а потому сидел на месте не шелохнувшись. - А что ты, Зосенька, кричишь! Сижу, никого не трогаю... А что такого с ней будется, если мой глаз один и поглядит? - Ну, ты... - Рыжая не нашлась, что ответить, скрипнула зубами, подошла к подруге и, накинув Вере на плечи халат, также посмотрела вслед удаляющемуся студенту Михайлову. - Все, хватит! - вскричала Зоська, отчего старик Козлов выронил баранку, которая нырнула в стакан, выплеснув из него брызги, которые обожгли пенсионеру подбородок. - На кого ты похожа! - продолжала натиск Рыжая. - Синяя, как курица! У тебя самое что ни на есть физическое истощение!.. Зоська потянула подругу за плечи и провела через кухню в комнаты, при этом обожженный старик Козлов вытянул шею, пошире раскрыл глаза, и перед ним пролетела мгновением райская бабочка. Когда молодухи скрылись в своих комнатах, старик взвыл коротко и закричал: - У меня день рождения в воскресенье! Подарите таблетку-у-у!!! Еще он вспомнил позапрошлогодний сугроб и жизнь как понятие, ускользающее из понимания, к нему относящееся лишь косвенно. Старик Козлов подумал, что скоро умрет... - ...он меня даже не вспомнил! - тормошила Рыжая Веру. - Чего ты хочешь, уродов наплодить? Вера молчала, стиснув губы до синевы. - Верка, я же тебя люблю и желаю только хорошего! Зоська обняла подругу и вдруг зарыдала, да так горько, как будто флюиды старика Козлова вдохнула. - Да что ж нам, бабам, так достается всегда! - заголосила она пожарной машиной, отчего Вера встряхнулась и посмотрела на Рыжую с удивлением. А та вопила искренне, с покрасневшим помидорным лицом, с растекающейся по помидорным щекам тушью: - Нету жизни-и-и!!! Не могу!!! Хочу любить!.. Хочу мужика каждую ночь!.. - Я готов! - вскричал старик Козлов, но его не услышали. - Надоели сны! - продолжала причитать Зоська. - Хочу прилипнуть к нему ночью!.. - К кому? - изумилась Вера, впервые наблюдая подругу в таком состоянии. - К мужику-у! - У нее текло из глаз и из носа. - Постоянному!.. Пусть плюгавый, но пусть мой будет! Старик Козлов был готов на жертвы. Он встал на трясущиеся ноги, выпрямил спину, насколько было возможно, и заковылял к комнатам девиц. - Но меня не любят мужики! - проплакала откровенно Зоська. - Спать - спят, но не любят!!! - Все у тебя еще будет! - тихо произнесла Вера и прижалась к подруге что есть силы. В этот момент двери открылись, и ввалился плачущий старик Козлов. - Да я, я, - силился сказать пенсионер, заикаясь захлебываясь слезами. - Я г-г-готов!.. В-вот!.. - Что готов? - осеклась Зоська. - Как что? - взрыднул старик Козлов. - Счастливыми вас сделать... Об-бе-их!.. Здесь Зоська вырвалась из объятий Веры и поехала на пенсионера грудью вперед! - Сейчас я тебя осчастливлю! - приговаривала Рыжая, надвигаясь тяжелым танком. - Чего ты!.. - Здесь старик испугался и изготовился к отступлению. - Да ладно, Зось! - улыбнулась Вера. - Я ему покажу таблетку! Рыжая ухватила старика Козлова за шею, притянула к себе и засосала в губы с такой истовостью, что у пенсионера от ужаса отказали ноги, а на пятнадцатой секунде он был уверен, что задохнется насмерть. Вера хохотала, хотя и знала, что это только минутная передышка, что скоро ей опять станет невмоготу, но пока она смеялась отчаянно, стараясь отодвинуть это «невмоготу». Напоследок Рыжая оторвала от себя старика, губы которого чмокнули, словно вантус оторвали от засора, дала Козлову легкий подзатыльник, выпихнула из комнаты и хлопнула дверью. Пенсионер добирался до своего жилища на карачках, чувствуя себя глубоко несчастным, но, полежав с десяток минут на кровати, вспомнил поцелуй Зоськи взасос и зафантазировал на тему физической любви... Вскоре он уснул, и снилось ему то, о чем и фантазировалось. Подруги еще долго стояли, накрепко обнявшись, объединенные порывом женской всенеустроенности, пока этот высокий настрой вдруг не прошел разом. И девушки, почувствовав неловкость, разомкнули руки, маленькими шажочками отодвинулись друг от друга и присели в разных концах комнаты, глядя каждая в свою сторону и думая каждая о своем... Здесь необходимо вернуться к истокам и рассказать о происхождении студента Михайлова в эту жизнь. Профессор Второго меда Чудов тридцать два года назад от нынешнего времени работал в родильном отделении больницы подмосковного города Зеленограда. По тем временам маленький «спутник» столицы считался последним писком градостроительства, и клиника в нем была обустроена показательная. Акушер-гинеколог Чудов состоял в больнице на хорошем счету, и будущие матери к нему благоволили. Как-то, ближе к весне, в родильное отделение пожаловала никем не сопровождаемая женщина около сорока, с отошедшими водами, по фамилии Михайлова и Анна Ильинична по имени-отчеству. Ее тотчас сопроводили рожать, но, узнав, что у тетеньки первые роды, прикинули, что до появления младенца есть еще часов десять. При Анне Ильиничне оставили опытную акушерку, которая развлекала роженицу между схватками рассказами о всяческих любопытных случаях в ее практике. - Раз даже шестидесятитрехлетнюю старуху привезли беременную. Но ее муж сопровождал. А тому знаешь сколько лет? Не поверишь!.. Анна Ильинична быстро-быстро задышала, переживая очередную схватку. - А тому... Да, забыла сказать, грузинец он был. Так вот, сто три года мужику было!.. Каково!.. И он в сто три года обрюхатил старуху шестидесятитрехлетку!.. Так ты что думаешь, родила бабка пацаненка нормальненького!.. Анну Ильиничну вновь скрутило. - Сядь-ка в кресло! - распорядилась акушерка и залезла внутрь роженицы. - Шесть сантиметров раскрытие! Еще часа три! А через часик доктор Чудов подойдет!.. Слезай с кресла... Анна Ильинична почти не слышала рассказов акушерки, находилась внутри собственного живота, а когда схватка отпускала, смотрела в соседнюю операционную, по которой расхаживала огромная баба, килограммов на сто двадцать. Она расхаживала вокруг родильного кресла, уставив руки в боки, позевывала от ночного времени, и Анна Ильинична никак не могла понять, кто это. Роженица или из персонала кто?.. - Так вот, - продолжала рассказ акушерка. - А у грузинца этого уже правнуки, которым почти под сорок! А тут - сынок! И здоровенький такой. Под пять кило, пятьдесят два сэмэ... И бабка родила почти без осложнений. Ну, конечно, с кесаревым... Анна Ильинична вновь справилась со схваточкой и опять поглядела в соседнюю операционную. Здоровенная баба все ходила, подбоченясь, а потом вдруг улеглась в креслице, ножку отставила, и из лона ее вышел чеканным шагом младенец, запросто, как из пещеры, и Анне Ильиничне показалось, что в доспехи одет новорожденный, в шлеме и с мечом в руках. Этакий Илья Муромец! Еще схваточка... А когда боль отступила, бабы уже не было в операционной. «Россия!» - почему-то подумала Анна Ильинична и закричала от боли. А рядом с ней уже был доктор Чудов. Анна Ильинична смотрела на мужчину безучастно, измученная болью, заметив только, что у того маленький носик. Когда доктор велел лезть на кресло, залезла, уложив ноги на холодные подпорки, и приготовилась к крайней женской муке. - Дышим, дышим! - доносился издалека мужской басок. Она дышала и думала, как же можно не дышать, ведь от удушья можно умереть. А потом в голосе доктора Чудова послышались тревожные нотки. - Поперечное положение плода! - Ага, - соглашалась акушерка. - Пуповина на горле! - Да-да... Впрочем, акушерка сказала, что все запросто исправит, ребенка повернет и пуповину распутает. Анна Ильинична вновь закричала, когда руки акушерки почти по локти вторглись в ее нутро... - А теперь тужься, милая, тужься!!! - Тужьтесь, уважаемая, - подхватил доктор Чудов, сам задышав быстро-быстро маленьким носиком. - Тужьтесь!!! И она стала тужиться. Делала это старательно, насколько позволяли приступы чудовищной боли. - Головка! - возвестила акушерка. - Еще немного! - подтвердил доктор Чудов. - Ох! - ответила Анна Ильинична... А потом, родив, совсем не юная мать отключилась и уже не видела, как перерезают пуповину ее сыну, как отирают синюшное тельце от смазки... Доктор Чудов мял животик ребенка, проверяя, все ли нормально, и уже при первом нажатии понял, что все - наоборот, ненормально. У мальчика выпирала печень, пульс, несмотря на только что закончившуюся родовую деятельность, был тридцать ударов в минуту... Доктор Чудов приставил к груди младенца Михайлова стетоскоп, но сердечных биений не услышал. - Он умирает! - возвестил и принялся делать искусственный массаж сердца. - О Господи! - перепугалась акушерка. Анна Ильинична продолжала оставаться бессознанной, а доктор неутомимо надавливал на мягкие ребрышки. - Нету сердечного ритма! - сокрушенно подтвердил Чудов. - И не плакал, - зачем-то сказала акушерка. - Мамаше сорок лет, первенец ее. Помрет, и останется женщина одна... - Гипоксия, вероятно!.. Доктор Чудов отошел от новорожденного и поглядел на стенные часы. - Время смерти - пять часов шесть минут. - И записал в историю. - Дайте ей кислород и отвезите в палату. - Конечно, - ответила акушерка и принялась исподнять свои обязанности. Он вышел покурить, предварительно накрыв младенца пеленкой. Стоял у окна, вспоминал что-то из своей жизни и клялся своей молодостью, что все силы отдаст на борьбу с детской смертностью. Утро, как и во все времена, обещало день, доктор Чудов вернулся в операционную, чтобы отдать распоряжения по отправке ребенка в морг. Перед этим он решил еще раз посмотреть на личико младенца и нашел мордочку порозовевшей. Удивился и прислонил стетоскоп к груди. Сердце молчало... Привиделось, подумал Чудов и на всякий случай ткнул пальцем в шейную артерию, тотчас обнаружив наполненный пульс. Доктор икнул и посмотрел на младенца более внимательно. Тот тоже разглядывал его физиономию небесно-голубыми глазами, а потом пописал - необычайно продолжительно, как взрослый мужчина. Чудов обрадовался спасению ребенка и опять приставил стетоскоп к груди. Тот скользнул, и терапевт услышал сердечный ритм. - Сердце справа! - воскликнул он. - Генетический урод!.. На следующий день ребенку провели всевозможные анализы, которые показали скорую смерть оного. Причем младенец с момента рождения ни разу не пискнул, и невропатолог после тщательного обследования заявил, что существо страдает еще и олигофренией. Достойный экспонат для музея! Анне Ильиничне сказали, что ребенок скончался при родах, и несчастная женщина в тот же день ушла. Доктор Чудов смотрел ей вослед, на согбенную спину, и чуть было сам не заплакал от жалости к этой сорокалетней женщине, у которой, вероятно, нет мужа. «И вообще никого нет», - домыслил Чудов... Но ребенок не умер, и доктора Чудова пригласили на кафедру Второго меда вместе с младенцем, дабы тот изучал, как человек может жить при таком низком гемоглобине, РОЭ, пораженной печени и при многих других отклонениях, не укладывающихся в человеческую физиологию. Доктор Чудов работал с «экспонатом» тридцать два года, так ничего и не выяснив. Впрочем, будучи хорошим специалистом, он написал диссертацию о врожденных аномалиях человека и стал кандидатом наук. А еще через десяток лет сумел представить на суд общественности докторскую. Защитился при одном черном шаре и мало-помалу стал преподавать, а отпрыск Михайлов стал чем-то вроде сына института. Единственным документом генетического урода стал студенческий билет, в котором записали: «Студент Михайлов А.А.». Почему «А.А.»? Потому что в детстве он научился всего одному осмысленному звуку «а-а» что обозначало его желание посетить уборную. Несколько поколений студентов практиковалось на нем, как в научном смысле, так и в интимном. Будущие психологини объясняли невероятные возможности практического материала глубокой заторможенностью мыслительных процессов, при которых высвобождается бесконтрольное либидо, и т.д., и т.п. В число практиканток вошла и Рыжая Зоська, впрочем, и с бесконтрольным либидо ничего не почувствовавшая... А в тридцать два года от роду студент Михайлов под покровом ночной метели покинул стены меда и начал самостоятельную жизнь... И опять Вера стала поджидать студента Михайлова на лавочке в сквере Большого театра. Ей было унизительно просиживать часами на холоде, но чувство, наполняющее душу до краев, неизменно побеждало девичью гордость. Он появился лишь через неделю и опять в сопровождении человека с восточным лицом. - Нет, нет и нет! - замахал руками Ахметзянов. - Трупом лягу, а на репетицию пойдете! - Здравствуй, - сказал он. - Здравствуй, - ответила Вера и втянула носом утренний холод. - Здрасьте, здрасьте! - торопил патологоанатом. - А теперь до свидания! Извините, девушка, репетиция у нас! Прогон! - Оставьте нас, - попросил студент Михайлов. - Иначе я не буду танцевать премьеру! Ахметзянов хватанул рыбой воздуха, хотел что-то ответить, но затем развернулся и пошел к театру в одиночестве. Он шел и думал - какого рожна мне надо в балете? Ведь я прекрасный прозектор! От Бога прозектор! Надоел мне этот гений!.. Надоел мне этот театр!.. Хочу в Бологое!.. Но все это импресарио говорил в сердцах. На самом деле служитель смерти ощущал себя без трех минут великим Дягилевым и в последнее время даже не стеснялся делать указания режиссеру-постановщику с мировым именем... А Лидочка должна понять, что все гении взбалмошны, что им перечить не след! В самом деле, пусть молодой человек несколько расслабится перед премьерой!.. Они направились к гостинице «Метрополь», в которой был снят номер. Сидя в кресле ампир, студент Михайлов долго ничего не говорил, смотрел в окно на проезжающие автомобили. Вера тоже молчала, чувствуя себя душой, подавленной чужой волей, бесполым организмом, собачонкой, в конце концов, ожидающей, пока ее погладят. - Тебя зовут Вера, - произнес он наконец. - Да, - подтвердила девушка. - Я все помню про тебя. - Хорошо. - Я не помню только зло. - Разве я причиняла тебе зло? - Поэтому я тебя и помню. - А что ты еще помнишь? - спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас. Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами. - Я помню Розу. - Кто это? - Мы с ней ехали в поезде... Она умерла... - Как это? - Наш поезд попал в катастрофу... - Она для тебя что-то значила? - Все, кого я помню, для меня что-то значат. Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали. А потом она собралась с силами. - Можно к тебе? Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам... Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно. От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови. Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой. Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета... А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили. - Ты еще помнишь? - спрашивала девушка. В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько. - Вера, - шептал он. После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо. Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом... А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет... Следующей ночью он не пришел. Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай. - Мне Алик сказал, что она шлюха! - между прочим заметил патологоанатом. - Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром. - Может быть, - согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. - Мне нравится. Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить. - Вы гений, почти звезда Большого театра, а в будущем и мирового! Мне кажется, нужно быть избирательным в своих связях! Ну что это, в конце концов, звезда мирового балета и проститутка! Никуда не годится! Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин». - Согласен с вами, лучше без сахара. - Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана. - Может быть, это не мое дело, конечно! - Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. - Но, извините, всякая там инфекция, клофелин... Все это может испортить нам премьеру... - Зачем вы съели землянику? - Что? - осекся патологоанатом. - Вы съели частицы душ невинно убиенных. - Чушь какую-то мелете! - Я понимаю, по простоте душевной, - улыбнулся господин А. - Чушь, еще раз говорю! - Вам виднее, - не стал дальше спорить студент. После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи... Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался... Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав. В три часа ночи в окошко их номера еле слышно постучали. Точнее, поскреблись... Проснулся только студент Михайлов. Прежде чем открыть глаза, он уже знал, кто царапается и по чью душу. Он сел в постели, коротко взглянул в окно и, увидев сверкающие глазки, стал скоро одеваться. Вышел из номера почти бесшумно, без верхней одежды, лишь в брюках да извечном своем черном свитере под горло. По хрустящему снегу обошел гостиницу с тыла и встретился с ним. Он стоял с улыбающейся рожей, держа на плече рельс. - Пы-гы! - Незваный гость гортанным смехом поприветствовал господина А. и облизнул огромным языком щеки. - Зачем вы здесь? - спросил студент Михайлов, слыша, как раскачивается на холодном ветру бледный фонарь. - Инстинкт, - прошипел пришелец. - Зачем вам рельс? - Для надежности. - Что вы собираетесь делать? - Инстинкт подскажет. Арококо Арококович, а это был он, свалил с плеча рельс и установил его в вертикальном положении, после чего опять осклабился. - Ну что ж, - отреагировал студент Михайлов, закатывая рукава пуловера. - Инстинкт так инстинкт! Хотя мне кажется, я знаю, про что идет речь! - Конечно, - прохрипела рожа. - Вы все и всегда догадливы были! После сих слов Арококо Арококович ухватил рельс двумя руками и изготовил его наподобие дубины. - Может быть, поговорим? - предложил студент Михайлов, но тут же осекся. - Хотя о чем нам говорить!.. Начинайте!.. - Бить тебя буду рельсом! - засверкал глазами горбоносый. - Убивать!.. - Как-то нетрадиционно! - А как традиционно? - А вы не знаете? - Знаю, знаю, - тыкнул Арококо, показал свернутый в трубочку язык и чуть присел на коротких ногах. - Я тебе сердце вырву, потом расчленю и в разных частях света закопаю! - Ну-ну, не зарывайтесь! Это мы посмотрим, кто кого закапывать станет! В то же самое время в гостинице, только на третьем ее этаже, находился капитан Жыбин с хохлушкой несовершеннолетнего возраста, которая исполняла для гибэдэдэшника сексуальный субботник за то, что была поймана с подружкой в автомобиле, превысившем скорость. И без московской регистрации вдобавок девки были. Майор насладился второй шлюшкой прямо в автомобиле, по причине того, что являлся семьянином. Подданная Украины ему понравилась, и он записал ее телефон, установленный в городе Горловка. «Мол, мама завсегда разумеет, где я нахожусь!»... Так вот, опроставшись от своей мужественности, капитан Жыбин допил литровую бутыль водки «Долгорукий» и, полусонный, сквозь мозговую пьянь увидел дерущихся мужиков. Один из дерущихся показался гибэдэдэшнику знакомым, но сил на воспоминания не было, капитан оттолкнулся от подоконника и рухнул в кровать. Несовершеннолетняя хохлушка помочилась капитану в правый сапог, выскользнула из гостиницы и растворилась в доходных местах московских вокзалов... Часть драки наблюдал также депортированный из США чукча по имени Ягердышка, поселенный депутатом-алеутом в отель «Звездочка» за пятьдесят центов в сутки по безналичному расчету. Будучи от природы добрым членом человеческого сообщества, представитель национального меньшинства хотел было вмешаться в неравную драку, но был остановлен явившимися в гости братьями Кола и Бала... Арококо Арококович оказался фантастически ловок, и студент Михайлов еле успел среагировать на молниеносный удар рельсом, безусловно, снесший бы ему голову. - Молодец! - похвалил нападающий. - Попробуй сам теперь! - С удовольствием! Студент Михайлов закрутился в головокружительном фуэте и нанес несколько незаметных глазу ударов по корпусу визави, отчего тот выпучил глаза и исторг из себя нечистый воздух, пахнущий серой. Сей газ взорвался и огненным шаром опалил студенту лицо. Эта безобразная выходка и обеспечила скорую победу Арококо Арококовича. Сначала он сбил рельсом противника с ног, затем ударил металлом по коленям, перебив их, как собаке потом склонился над голубыми глазами и, прохрипев: «Прощай, недоделанный родственничек», - дважды плюнул в небесное. В темноте рожа не заметила, что побежденный успел закрыть глаза, и кислота зашипела на веках студента Михайлова напрасно. Арококо Арококович поднялся над телом молодого человека, простонал в пространство от величайшего удовольствия и вогнал в сердце господина А. стопятидесятикилограммовый рельс. Раздался ужасающий хруст, брызнула на снега алая кровь, в небесах протрещало зимним громом, полная луна очистилась от черных туч и осветила нежное лицо студента Михайлова... По всей округе выл и скулил собачий мир, как домашний, так и одичавший, а тем временем Арококо мчался к Кольцевой дороге, склонившись носом к самой земле. Пересекши магистраль, гад сиганул в лес и исчез в ночной чаще. Неизвестно, кто позвонил в милицию, но наряд прибыл скоро и ужаснулся, обнаружив все окрестные снега окровавленными, а на них лежащего мертвым человека, пробитого насквозь железнодорожным рельсом, ушедшим в мерзлую землю аж на метр. По такому поводу вызвали и ФСБ, которая устроила шмон в «Звездочке», выуживая всех постояльцев на свет Божий. От этого шума и проснулся с дурными предчувствиями будущий Дягилев. Патологоанатом решил было глотнуть холодного «жасмина» и поразмыслить над исчезновением будущей звезды, как вдруг дверь комнаты с грохотом слетела с петель, и двое людей в черных масках, с автоматами в руках впрыгнули в номер и ударами сапог в грудь свалили его на пол. - Лежать! - заорал один. - Морду в землю! - истошно прокричал второй. Ахметзянов знал, что в таких ситуациях шутить не стоит, и покорно уткнул физиономию в пол. Его тщательно обыскали и приказали тащить задницу в холл на первом этаже, где собрались немногочисленные обитатели полузвездочного отеля. Прозектор узнал капитана Жыбина, который стоял, пошатываясь, в одних ментовских портках, а из правого сапога его что-то сочилось. Сомнений, что Жыбин пьян, не было ни у кого. Также Ахметзянов различил маленького человечка с лицом, похожим на блин, с узкими глазками-щелочками и кривыми ножками в меховых унтах. Физиономия человечка отливала лиловым цветом. Остальной контингент был, вероятно, с окрестных рынков - заспанные кавказцы с помятыми рожами. Перед всей этой шатией-братией ходил крепкий мужик со здоровенной задницей, в котором патологоанатом безошибочно определил главного. - Слышь, старшой! - обратился он к омоновцу. - Молчать! - огрызнулся тот. - Так ведь сосед у меня пропал, товарищ мой! Здесь старшой проявил понимание. - Как выглядит? - Блондин с голубыми глазами... В черном свитере под горло... Спал, а потом исчез... Здесь подтянулся ментовский майор и, достав из кармана какую-то бумажку, поглядел в нее, а потом уставился на Ахметзянова. Почавкал губами, расстегнул кобуру и, вытащив «Макарова», завопил на всю ивановскую: - Ложись, сука!!! На пол!!! Патологоанатом повиновался, но не слишком быстро. Сначала встал на четвереньки, оглядываясь и ожидая, что кто-то из «масочников» остановит это безобразие. Но в следующий момент, услышав продолжение крика: «Он в федеральном розыске!!!» - быстро распластался по полу, разбросав руки и ноги по сторонам. За такую расторопность получил лишь по печени для острастки. Рядовой омоновец живо защелкнул наручники за его спиной и остался сидеть, уперев колено в спину прозектора, пока ментовское и эфэсбэшное начальство что-то выясняло между собой... Потом звонили по мобильному и будили через дежурного по городу какого-то генерала Бойко. Генерал ехал долго, обстановка несколько разрядилась, видимо, колено омоновца устало, и он отошел куда-то, скорее всего в нужник. Тем временем вяло определили в Жыбине мента. Сам он этого пока сказать не мог, а документы в обысканном номере расшифровали его как капитана ГИБДД. Вахтерша отеля тотчас во всеуслышанье заявила, что обмочившийся боров пер полночи несовершеннолетнюю хохлушку и вообще занимается регулярно поборами. - Какими поборами, бабушка? - поинтересовался ментовской майор, чувствуя, что каша заваривается наигустейшая, и может так статься, что это краеугольный момент в его жизни: на погоны, если правильно действовать, может сесть вторая большая звезда, а если облажаться, слетит и прежняя. - Так что вы говорите, бабушка? Но здесь бабуля словила взгляд старшего администратора, который телепатировал в старенькие мозги, чтобы заткнулась старая дура и не высовывалась, когда снаряды летают! Старушка тотчас изобразила сердечную боль и запросила валокордин. Майор подошел к еле стоящему на ногах Жыбину и, глядя, как из сапога подтекает на пол жидкость с запахом прокисшей мочи, произнес высокопарно: - Что ж ты, гад, погоны позоришь!.. Здесь Жыбина вырвало... В этот же момент в холле гостиницы «Звездочка» появился бравый генерал в сопровождении адъютантов. Не задерживаясь, он прошел к распластанному на полу Ахметзянову, коротко спросил: «Этот?» - получил утвердительный ответ и скомандовал: - В машину! Ахметзянова отволокли в «воронок», взревел мотор, импресарио повезли через просыпающуюся Москву в СИЗО МВД. Генерал выслушал доклад майора насчет Жыбина, посмотрел на гибэдэдэшника и, сказав овэдэшнику: «Сами знаете, что в таких ситуациях делать!» - отправился на улицу к окровавленным снегам, где лежал пробитый насквозь железнодорожным рельсом студент Михайлов. Рядом стояли «скорая» и труповозка. Врачи, прежде такого отродясь не видавшие, с интересом разглядывали место преступления. - Мертвый? - поинтересовался генерал, узнав в поверженном красавце исчезнувшею из морга города Бологое покойника по фамилии Михайлов. А хорошо Боткин потрудился, подумал про себя генерал. Портретик составили прекрасный. - Мертвый? - переспросил. - Так ему же в сердце рельс вогнали! - с недоумением ответствовал врач «Скорой». - Наш, - подтвердил санитар труповозки. - Я спрашиваю вас, он умер?!! - повысил голос Бойко. Врач пожал плечами, склонился над студентом Михайловым и, потрогав шейную артерию, тотчас переменился в лице. - Стучит... - проговорил. Генерал выругался. - Значит, так, - скомандовал затем Иван Семенович, - повезете в Боткинскую! Умрет в пути, под суд пойдете!.. Неожиданно сквозь милиционеров, врачей и омоновцев протиснулся маленький человечек и, поглядев, как из груди человека выдергивают рельс, заойкал, запричитал и заплакал вдобавок. - Вы его знали? - живо спросил генерал. - Нет, - утер слезы Ягердышка. - Тогда какого черта вы здесь?!! Ягердышку было подхватили под руки и хотели унести с места происшествия, как он вдруг воскликнул: - Я видел того, кто убивал его!.. 12. Он лишь один раз обернулся... Она была увлечена кормлением ребенка, и он пошел дальше - огромный белый медведь! И вовсе он не был ассирийским!.. Он ни о чем не думал и ни о чем не сожалел, просто шел несколько дней, пока солнце не заставило его мощные лапы подломиться. Более медведь не сопротивлялся. Он выполнил свое предназначение, подсказывал инстинкт, и теперь зверь лежал, зарывшись носом в песок. Через несколько часов слетелись главные его враги - падальщики. Они вразнобой клокотали, словно обсуждали, кто первый отважится на нападение. Взмахнул крыльями самый старый, с окровавленной шеей, в общем-то и не голодный. Подлетел к огромному куску мяса и нагло клюнул в правую ляжку... Он боли не почувствовал, а глаза ничего не видели. Он был похож на бабочку-однодневку, которая еще утром радует глаз своим свежим мельтешением, а к вечеру валяется где-то блеклым ошметком... И тогда они набросились на него всей стаей... Рвали мясо, уже не страшась его сильных лап и мощных челюстей, отпихивая друг друга, щиплясь от жадности... Он все еще был жив, но сейчас, в последние минуты, ему казалось, что он только начинает существовать, что вот оно, материнское брюхо с самым главным во Вселенной - торчащим соском, вскармливающим все живое... И все в душе его было благостно, потому и умер он быстро и тихо. А Господь дал ему чудо не чувствовать смертельной боли... И куда исчезают души животных?.. Ягердышка был удостоен чести ехать в генеральной машине под вой сирен. Впрочем, генерал во время поездки ни о чем не спрашивал, а потому чукча имел возможность думать. Точнее, он сначала вспомнил ночной приход братьев Кола и Бала, которые потребовали Spearmint, на что Ягердышка разгневался справедливо, приведя довод, что выдал братьям жвачки до второго летнего месяца. - Съели, - последовал короткий ответ. - Ваши проблемы, - развел руками чукча. - Не есть надо было, а жевать. Другой жвачки у меня нет. Его били по лицу с удовольствием, а потом случаем увидели драку на улице. Необычные перемены произошли с Кола и Бала, когда они в тусклом фонарном свете разглядели физиономию Арококо Арококовича. - Он! - прошептал с ужасом Кола. - Он! - подтвердил Бала. Ошеломленный Ягердышка сумел заметить, что после того, как косорылый вогнал блондину рельс в сердце, он вдруг посмотрел в окно его номера и лукаво подмигнул братьям. Здесь с духами произошло и вовсе непонятное. Кола и Бала поклонились Ягердышке в пояс и, сказав: «Не поминай лихом», - вдруг из плотного состояния перешли в текучее, а затем, словно сигаретный дым, просочились в приоткрытую форточку и уплыли к месту преступления. Далее косорылый пригнулся к земле носом, словно след брал, и помчался зверем куда-то. Его кряжистый бег сопровождали две бесплотные тени. Кола и Бала летели за Арококо Арококовичем, закрыв глаза и слегка высунув языки. Для лучшего воздухообмена, решил тогда чукча... А потом они приехали в следственный изолятор, и генерал, представившись Иваном Семеновичем, предложил узкоглазому свидетелю кофе или чай с бутербродами. Ягердышка согласился на чай и пил его, не вынимая из стакана кипятильника. Вода кипела, но свидетель, казалось, не обращал на то никакого внимания. - Не обожжетесь? - поинтересовался генерал. - Привык. - Откуда будете? Из мест каких прибыли? Под земляничную конфетку Ягердышка обрисовал генералу все свои жизненные перипетии. Рассказал об Укле - жене, о старике Бердане, который знавал еще Ивана Иваныча Беринга, такой он старый - Берддн. Признался в нелегальном переходе российской границы, поведал о жизни в Американских Штатах, о шамане Тромсе и его брате, аляскинском адвокате, и о медвежонке, который бродит сейчас по Крайнему Северу, и одиноко ему наверняка. Генерал выслушал весь рассказ гостя, подумал о том, что этот маленький чукча один из самых счастливых людей на свете, что у него есть Полярная звезда, на которую он когда-нибудь обязательно полетит и будет взирать с нее на грешную землю вечно. Умолчал Ягердышка лишь о братьях Кола и Бала, посчитав это дело семейным и интимным. - Расскажите теперь, пожалуйста, об убийце! - попросил генерал. - Неприятный мужчина, - признался Ягердышка. - Щеки облизывал... - Арококо Арококович, - сообразил генерал. - Римлянин. Адепт некого Палладия Роговского, который, в свою очередь, отошел и от православия, и от римского учения. Свою веру учинил. - Ах, как нехорошо! - посетовал Ягердышка. Иван Семенович Бойко еше долго глядел на чукчу Ягердышку, а потом сказал ему прямо: - Езжайте поскорее домой, к своей любимой жене, и рожайте детей! - У меня билет в театр, - развел руками чукча. - Депутат-алеут дал. Сказал, чтобы я продал его, а мне хочется спектакль поглядеть. - А в какой театр? - полюбопытствовал генерал. - А в самый большой. Там про Спартака танцевать будут! Гляди-ка, подумал генерал. Совпадение какое. И он, Бойко, тоже собирался с Машей на премьеру... Иван Семенович пожал на прощание Ягердышкину руку, ощутив, как маленькая ладошка утопает в его ладони по-детски, и вдруг почувствовал в себе все детство цивилизации, уразумев неожиданно, что все еще в начале своего пути и что мобильный телефон еще не Богова борода, да и не стоит пытаться ухватить ее... От этих мыслей и от знакомства с Ягердышкой, которого адъютант выводил из СИЗО, в глазах Бойко вдруг защипало, и генерал понял, что устал. Устал совсем, до отставки. Он нажал на кнопку селектора и приказал доставить чукчу на своей машине до гостиницы, затем велел привести задержанного Ахметзянова. Ахметзянова ввели через две минуты, и чай ему предложен не был. - Рассказывайте! - усталым голосом проговорил генерал. - Я не понимаю, что? - Почему из Бологого сбежали? - Вовсе не сбегал, - отказался патологоанатом. - Уехал по причине отупения в провинции. - Почему заявление не написали? Об уходе? - Грешен. Сейчас за это привлекают? - Нет, - покачал головой генерал. - За это - нет. А за опыты над мертвыми - привлекают. И срок приличный. - Какие опыты? Иван Семенович допрашивал по наитию и здесь почувствовал тепленькое местечко. - Корешочки в носу покойных обнаружили мои эксперты. От земляники садовой. Как прикажете осознать сие? - Он сказал, что это частицы душ невинно убиенных. Генерал вспомнил о восемнадцати ягодах, найденных в носах погибших подчиненных. - Так... Кто это сказал? - Михайлов, студент... Ныне солист Большого театра... В пятницу танцует Спартака... Должен был танцевать, - сокрушенно поправился Ахметзянов. Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!.. - А вы ведь патологоанатом? - Был. - А сейчас? - Сейчас я импресарио господина А. - Кто это? - Импресарио - это... - Господин А. - Это сценическое имя студента Михайлова. - И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? - удивился Иван Семенович. - У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра. - Понятно. - Он умер? - поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!.. - Пока жив, - ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю. - Что означает - пока? - В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана! - Ах!!! - Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. - Как же это, как?!! - На том... - Бойко не мог подобрать эпитета сразу. - На том звере куча трупов! Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое. - А давайте поедем в клинику? - предложил Иван Семенович. - Да-да, конечно, - воодушевился импресарио. - Может быть, застанем его еще живым!.. Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому. Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки. - Куда?!! - грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене. - Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив? - Вроде жив, - неуверенно отозвался врач. - Где он? - Его Боткин оперирует. - Как идти? - Халаты наденьте! - попросил молоденький врач, потрогав челочку. Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой! - У него сердце справа! - весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. - Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!.. Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали... В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!» - Посмотрите на его легкие! - хохотал через марлевую повязку Боткин. - Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов! Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска. - А сердце-то бьется! - возвестил хирург. - И бьется слева! - Ты, Никифор, - гений! - воскликнул Ахметзянов. Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом. - И ты здесь, беглый! Прозектор кивнул, утирая слезы. - На сей раз он тебе не достанется! - сообщил промакивая кровь, Никифор. - Будет жить? - поинтересовался генерал. - А как же! - Во, бля, дает! - не выдержал Бойко. - После такого ранения!.. Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую... «А я кто? - задался вопросом Бойко. - Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил - нет! Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь: - А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!.. А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию. - Голубчик вы мой! - восклицал он. - Спартачок!.. А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям... Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила: - Я - жена его! Степаныч трагически опустил голову: - Почти вдова, - и добавил: - Вдова господина А. Красиво!.. Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились. Степаныч комментировал: - А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку! Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание. - Ты что, старый, мелешь! - услышала Вера громкий голос Алика. - Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!! - Так я что, - припугнулся вахтер. - Я, что народ говорит, передаю. Я - передатчик! - А если ты передатчик, - посоветовал Алик, - попросись в армию вместо рации! - Что это вы, Альберт Карлович, - обиделся Степаныч. - Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться? - Замолчи, уволю! - уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки. Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!.. Здесь на вахте появилась Лидочка. - И что ты, Ванечка, такой злобный! - вспомнила «вечная» имя вахтера. - А помнишь, кто тебя на это место в сорок седьмом пристроил? Когда тебе жрать нечего было? - Помню, - сконфузился Ванечка. - Видела бы тебя твоя тетка Виолетта сейчас! - наигранно рассерженно произнесла Лидочка. Степаныч действительно сконфузился, хотя тетки Виолетты почти не помнил, так как та умерла в пятьдесят первом. С тех пор минуло пятьдесят лет... - Ну что, деточка, - обратилась Лидочка к обессиленной Вере, у которой лицо было цвета гашеной извести. - Поедешь с нами в больницу? - Да! - затрепыхалась девушка. - Конечно... - Тогда что же мы стоим?.. Прибывши в гостиницу «Звездочка», Ягердышка тотчас стал собираться в дорогу. Сложил нехитрые вещички в наспинный мешок и тронулся в путь. Сначала он спросил милых прохожих, как пройти к Большому театру. На него посмотрели странно, но ответили, что надо идти на юго-запад, потом повернуть налево, потом направо, пройти через лес, держась правой руки, опять направо, перейти через реку, хотя лед уже тонкий, а там в Бирюлево и театр Большой... Ягердышка умилился от обилия в мире добрых людей, поклонился в знак признательности и пошел в Большой театр. Шел чукча часов шесть. И лес нашел, и реку, которую поначалу форсировал успешно, а потом ледок предательски подломился, и Ягердышка оказался в холодной воде. Ему было к тому не привыкать, потому, поплавав несколько, выбрался на более прочную поверхность и добежал до противоположного берега, где его приняли доблестные милиционеры. Поначалу сержанты решили отвезти задержанного в участок, но с косоглазого текло, и милиционеры сжалились над столь невзрачной персоной, объяснили неразумному чукче, что обманули его, что Большой театр совсем в другой стороне, рассказали напоследок свежий анекдот о том, что чукча не читатель, а писатель, и отпустили с миром. И Ягердышка, дабы не замерзнуть, побежал. Его бег продолжался три часа, пока он не достиг стен Кремля, откуда привиделся маленькому человеку этот театр Большой, оказавшийся Историческим музеем про Ленина. От долгого бега одежда на Ягердышке высохла, и от тела валил пар. Что самое интересное, человеки, живущие в пустынях и на Севере, так омерзительно не пахнут, как обитатели городов. Сколько бы они ни работали или ни бегали, как в данном случае Ягердышка, пот их остается чистым, как ключевая вода, как природная среда, в которой они проживают... Горожанам же стоит лишь помокреть под мышками, как все вокруг смердеть начинает. А на дезодоранты денег у них нет!.. Ягердышке тыкнули пальцем на Большой, и он подошел к театру. Так муравей подползает к ноге слона. Сложно описать чувства муравья, но Ягердышкина воля была подавлена величием строения. Чукча застыл как вкопанный, разглядывая мощь колонн и колесницу на крыше, которая готова была вот-вот сорваться и унестись в поднебесье. «Вот бы мне сесть в карету и на Полярную звезду!» - подумал гость столицы. - Объект режимный! Стоять нельзя! Опять милиционер. - А я не стою, я с ноги на ногу переминаюсь, чтобы не замерзнуть! - Иди-иди, карлик! - пригрозила голосом власть. - Я не карлик, - обиделся Ягердышка. - Я - чукча! - Издеваешься? Старшина очень хотел по-хорошему, но не получалось. Коротышка вел себя вызывающе! Надо было задерживать, и власть приготовилась к сему действию, как вдруг подумала: «А вдруг японец?.. За японца гениталии оторвут! Японцы в семерку большую входят!.. Хотя этот по-русски шпарит, как свой, но косой, как японец. Может, провокация?» - У меня дядя - карлик, - перешел на дипломатический язык старшина. - Что же, позвольте спросить, в этом обидного? Ягердышка первый раз в своей жизни видел дурака и засочувствовал ему всеми фибрами души. - Мне надо билет продать, - чукча вытащил из кожаного мешочка билет и показал старшине. - В театр. Японец фарцовщиком быть не может! Старшина был в этом уверен, как в том, что рая и ада не существует. Он хотел все-таки произвести задержание спекулянта, как вдруг рядом остановился гражданин странной наружности. - Билетами торгуете? - просипел гражданин и облизал длинным языком шеки. - Проходите, товарищ! - скомандовал старшина. - Я - господин, - проскрипел субъект, в котором Ягердышка тотчас признал убийцу соседа по гостинице. - Я - твой господин! - еще раз повторил гражданин и вдруг, взявшись мохнатыми пальцами за мочку уха милиционера, дернул за нее и оторвал ухо целиком. - Позвольте! - повысил голос старшина, затекая кровью. - Я при исполнении! - Но, почувствовав обилие крови, исходящее из дыры, где еще мгновение назад был его собственный улавливатель звуков, старшина поплыл сознанием и плюхнулся задом в сугроб. Арококо Арококович нежно выхватил билет из Ягердышкиных пальчиков и в мгновение ока исчез, оставив после себя вонючее облако. Тем не менее, сидя в весеннем сугробе, старшина удержал сознание, вытащил свисточек из шинели и засвистел в него негромко, булькая кровью. Во время призывного свиста милиционер подумал о какой-нибудь простенькой медали за страдание на посту, пусть хотя бы на восемьсотпятидесятитрехлетие Москвы... Ягердышку уже успели побить коллеги безухого, прежде чем старшина сообщил, что изувечил его не японец, а страшный урод, который уже исчез. - Но во всем виноват этот! - раненый указал на Ягердышку. - Спекулировал билетами! «Японца» препроводили в отделение и заперли в «обезьянник», где чукча просидел несколько часов, испытывая чувство голода. Еще Ягердышка думал о том, что все в жизни непонятно, проистекает не по простым законам, а по неведомым ему понятиям... Он вспомнил Бога, перекрестился, вспомнил белые снега своей Родины - загрустил. Загрустив, заплакал... - Чего скулишь, япона мать? - поинтересовался дежурный. - Я генерала вашего знаю. У меня сообщение есть к нему! - Какого генерала?.. - зевнула милиция. - Бойко! Я - свидетель по делу об убийстве звезды Большого театра господина А. Милиция шелкнула челюстью и заговорила в телефон с волнением. Через полчаса знакомый генерал прибыл в отделение, где объяснил местному начальнику в трех словах, что дело надо делать, а не пугать простых граждан. - А у нас пострадавшие есть! - казалось, похвалился начальник отделения. - Постовому ухо оторвали, - подтвердил Ягердышка. - Меня тоже били, но милиционеры. - Ну что, - предложил генерал, - от пяти до восьми лет или прощения просить будем? - Конечно, прощения! Коньячку? - Постройте отделение! - скомандовал Бойко. В отделении набралось двое, не считая дежурного командира. Младший лейтенант и рядовой. Милиция построилась и держала равнение на генерала. - Что ж вы, недоношенные люди, знатного оленевода избили? Лейтенант и рядовой зааплодировали. Знатных оленеводов в их отделение еще не доставляли. - Принимаете извинения? - поинтересовался Иван Семенович у Ягердышки. - Принимаю, - закивала головой добрая душа. - Поехали... Генерал и Ягердышка уселись в автомобиль, а вслед неслось долгое: «А коньячку-у-у-у?!.» В дороге чукча рассказал генералу о происшествии в красках. - Значит, в театр наш косорылый попасть хочет! - размышлял вслух Бойко. - Значит, знает, что жив наш господин А... Но в пятницу не танцевать балеруну Спартака!.. А может, и никогда уже не крутить фуэте!.. Это тоже наш Арококо Арококович знает!.. - Хорошо, что выжил! - поддержал Ягердыщка разговор. Вследствие этого высказывания генерал перешел на размышления про себя. Что же этому хорьку надо? Зачем он преследует студента? Зачем рельсы разобрал?.. Вразумительных ответов на эти вопросы не существовало. Вернее, где-то они имелись, но в каком-то другом измерении, пока генералу неподвластном. - А хотите, я вас с Машенькой познакомлю? - предложил Иван Семенович, подумав о супруге как об измерении известном, но до сих пор иногда загадочном. - С женой своей? - Мне на Север надо. - Переночуете у нас и поедете на свой Север. Машенька будет рада вам. Сейчас как раз к ужину поспеем! Ягердышка подумал о том, что генерал хороший человек, и согласился. Машенька была действительно рада. Она смотрела на маленького человечка с узкими глазами и улыбалась. А потом поставила на стол блюдо с пельменями, кислую капусту, огурцы, помидоры соленые, рыбку разную, и беленькую, и красную, икорку из этой рыбки, две бутылочки - с водочкой «Елецкой» и коньячком французским. - Ешьте, пожалуйста! - пригласила за стол хозяйка. Генерал к тому времени переоделся в штатское, домашнее, и перестал быть похож на генерала. Иван Семенович разлил по рюмкам и предложил: «За знакомство!» Машенька и муж ее выпили водочки и закусили пельмешками. Ягердышка лишь пригубил, ухватив вилкой на закуску капусты. Захрустел с удовольствием. - Не пьете? - Не-а, - вспомнил чукча попойку у хозяина зоопарка. - Тогда пельмени! - предложила Машенька. - Однако, Пост Великий сейчас! Нельзя мясо кушать! - Так вы же в гостях! - удивилась хозяйка. Логики Ягердышка не понял, а потому смотрел на женшину, ожидая продолжения. - В гости тоже нельзя в Пост ходить, - разъяснила супруга генерала. - А коли уж пришли, не ханжествуйте, а ешьте все, что душе угодно! Аппетит у чукчи пропал. Его поразила столь простая мысль, высказанная женщиной так же просто. А она почему-то засмеялась. Представьте себе блин с глазками, носиком как у Майкла Джексона и ротиком-дырочкой!.. Все это еще собрано в недоумение!.. Генерал заулыбался. - А еще, - добавила женщина, - вы в пути! А в пути едят то, что есть! Про то Ягердышка знал, а потому наколол на вилку аж два пельменя и отправил оба в рот. - Вкусно, - одобрил. - Домой я еду, на Север! - Вот и ешьте! - Я вас завтра самолично в аэропорт отправлю! - пообещал генерал. - Спасибо. - А вам лет сколько? - поинтересовалась Машенька, разливая чай. - Девятнадцать лет, - ответил Ягердышка. Женщина вновь засмеялась, громче прежнего. И генерал в пижаме захохотал. Сейчас Ягердышка не понимал, отчего смеются. Но не было в этом смехе обидного, а потому северный парень тоже заулыбался, показывая мелкие белые зубки. - Ты, поди, сынок, устал? - отсмеялся генерал. Ягердышка из гордости не ответил. - Я постелю, - Машенька ушла из кухни. Тогда Иван Семенович вдруг стал серьезным и спросил гостя: - Как думаешь, сынок, кто это был? - Не знаю, - ответил Ягердышка. - Но шибко злой! Самый злой из злых! Больше генерал ничего не спрашивал, а думал о чем-то напряженно. - Постель готова! - крикнула Машенька из глубин генеральского жилья. Бойко проводил гостя в спальню и, идя в свою, подумал о том, что этот чукчонок во внуки годится ему!.. Почему подумал, сам не знал. Имелся свой внук... А еще почему-то перед сном подумал о землянике, произрастающей в носах человеческих. Или это было уже во сне?.. В семь часов утра раздался телефонный звонок. - Генерала Бойко, пожалуйста! Сонная Машенька, толкнув мужа, приложила трубку к его уху. - Бойко слушает! - К девяти утра вас ожидает министр! - Буду, - ответил генерал. - Не удастся тебя, сынок, проводить! - развел руками Иван Семенович за завтраком. - Машенька проводит!.. - Неприятности? - спросил чукча, отложив кусочки жира, выковырянные из любительской колбасы. - Кто ж его знает!.. Генерал отправился на прием к министру, а Машенька повезла Ягердышку в аэропорт. - Жаль, на балет не схожу! - посетовал чукча перед зоной посадки. - А ты приезжай к нам в гости летом, и на балет сходим, и в оперу! - Господи! - вскричал Ягердышка, вспомнив важное. - Забыл! Забыл!!! - Что? - Spearmint купить забыл! Для Бердана! - И, стащив унту, стал рвать стельку, из-под которой разлетелись в разные стороны мелкие доллары, а вылетающие граждане заботливо собрали их и, сложив их в свои карманы, растворились во всеобщем хаосе. Северный парень силился не заплакать, но горе было столь велико, что из одной щелочки все-таки выкатилась огромная слеза и упала женщине прямо в ладонь. Слеза была столь горяча, что Машенька ахнула, бросилась к Ягердышке и расцеловала его лицо-блин за чистоту душевную, за простоту первозданную. - Сколько жвачки нужно тебе? - прокричала Машенька сквозь объявление о том, что посадка на самолет Москва - Анадырь заканчивается. - Пятьдесят пачек! Она купила в киоске все, что было у тех в запасе, сунула полиэтиленовый пакет ему в руку, еще раз расцеловала и толкнула к металлоискателю. Уже взлетая, Ягердышка вдруг увидел охотничьим глазом «самого шибко злого» и закричал, чтобы самолет остановили. С ним заговорили и по-русски, и по-чукотски, и по-эскимосски. В самолете все были северяне. - Не бойса! - говорили. - Не упадошь! - Он убьет ее! Убьет!.. Но самолет уже пересек зону облачности и летел к солнцу, но навстречу ночи. «А может быть, мне показалось? - думал Ягердышка. - Уж очень высоко было!» Чукча залез в пакет и обнаружил между пачками со жвачкой новенькие доллары. Их было пять купюр по сто долларов каждая. «Я больше не буду плакать! - сказал про себя твердо Ягердышка. - Я - мужчина!..» Через три часа, когда в самолете наступили сумерки, северный парень увидел в небе звезду, сияющую столь ярко, что он глаза зажмурил. - Что это? - спросил Ягердышка у стюардессы. - Это? - девушка снисходительно улыбнулась. - А это Полярная звезда! Он больше ни о чем не спрашивал, испытывая огромное счастье. Он пролетал мимо своего Рая, в который стремился когда-нибудь попасть. И, наверное, этот парень рано или поздно попадет на свою звезду!.. Ягердышка заснул, и приснилась ему жена Укля. Во сне он заскулил, словно щенок, и вытянулся в своем кресле в полный рост... - Министр вас ждет! - отдал честь адъютант и открыл двери перед генералом. Генерал-полковник сидел в своем кресле в штатском, низко опустив голову над орехового дерева столом, и что-то черкал «паркером» по бумажке. Иван Семенович, войдя, вздрогнул. На миг ему представился вместо министра Арококо Арококович! Такие же уши и черные завитки над ними... Но министр был лысоват, а вышеуказанный имел череп мохнатый. Прошло десять минут... Министр продолжал черкать по бумажке. Все это время Иван Семенович стоял почти по стойке «смирно», предчувствуя недоброе. - Где? - раздался шепот. Вывалился из пальцев «паркер», и черные глаза дуплетом выстрелили в физиономию стоящего солдатом Бойко. - Где? - Что «где»? - не понял Иван Семенович. - Колеса палладиевые где? - прошипел министр, и опять генерал вздрогнул, припомнив беглого изувера. - Не могу знать, товарищ министр! Колеса в вашем ведении уже три месяца! - Сука, - тихо произнес генерал-полковник. - Не понял? Здесь главный эмвэдэшник взял себя в руки, поднялся из-за стола, прошел в левую часть кабинета и принялся разглядывать картину Айвазовского в богатой золотом раме. - Дело в том, что исчезло достояние государства! - встревоженно пояснил министр. - Пропало ценного металла на сумму в семьдесят миллионов долларов! Ракеты не полетят в космос, не построятся новые телескопы... «И фирма "Дюпон" не выпустит запонки», - добавил Бойко про себя. - Зачем вы встречались с Оскаром? - неожиданно спросил министр. - С каким Оскаром? - сделал удивленные глаза генерал. Кровь поднималась от кадыка министра к бесцветным губам. - Где колеса? - Вы меня допрашиваете? Если так, извольте сделать это на законных основаниях. Иван Семенович развернулся, скрипнув каблуками, брался уже выйти вон, как услышал приказ: - Кругом, генерал Бойко! Иван Семенович развернулся на сто восемьдесят градусов. - Ты же не дегенерат, Бойко! - Министр поковырял ногтем мизинца неудачный мазок Айвазовского. - Ты же понимаешь все! - Надеюсь, товарищ министр. После того как хозяин кабинета отковырнул кусочек краски, душа его немного успокоилась, и он сел на антикварный павловский диванчик. - Что по делу? - Ахметзянова нашли, но отпустили, как не имеющего к делу отношения! - Хм... - На студента Михайлова, оказавшегося живым и ушедшим из морга города Бологое собственными ногами, здесь, в Москве, совершено покушение неким Арококо Арококовичем! Студент выжил благодаря гению хирурга Боткина!.. - Без лирики! - Слушаюсь!.. Преступнику удалось скрыться! - Какое касательство все вышесказанное имеет к драгоценному металлу? - Чутье. - Чутье у собаки! - И у Премьера! - Чего-о?! - зарычал генерал-полковник. - Премьер-министр видел преступника в Завидово и сделал правильное заключение, что человек с рельсом имеет отношение к катастрофе в Бологом. А значит, и к колесам! Министр подумал несколько. - Надо поймать этого, как его, Ко-ко!.. - Арококо, - уточнил Бойко. - Побыстрее! Поймаешь, - министр осклабился, - Героем России сделаю! Здесь раздался селекторный звонок. Министр вернулся к столу. Оказавшись спиной к Ивану Семеновичу, нажал кнопку и раздраженно выдавил: - Сказал же, не соединять!!! После этого он с минуту слушал и задал три вопроса: «Когда, где, кем?» Затем осторожно повесил трубку, так, чтобы звука не было единого... Пять минут стоял, уперевшись руками в ореховый антиквариат. - Жену твою, солдат, убили... - сказал, не оборачиваясь. - Час назад... В аэропорту... В реанимационный блок, в палату, где возвращался к жизни студент Михайлов, знаменитостей Большого театра с трудом, но все же пустили. Особенно возбужден был Альберт Карлович. В своем длиннополом шаляпинском пальто он метался шекспировской «Бурей» по приемному покою и отнюдь не тенором, а басом кричал, что брат его сейчас гибнет в недрах сей гадкой больнички, а его, ЕГО - народного любимца России, не пущают проститься с родной душой, как будто в махровые царские времена гоняют еврейчиков!.. Лидочка смотрела на выступление Алика с неподдельном интересом. Уже в лифте Великая высказала свое мнение: - Тебе, Алинька, в театр драматический нужно было подаваться! Огромного бы таланта артистище вышел! А так что это - теноришко, хоть и народный!.. Конечно, обладатель шаляпинской одежки обиделся и в лифте сопел. Ни тот, ни другая на Веру внимания не обращали вовсе. Между тем душа Веры находилась между небом и землей, как и кабина лифта. Сердечко девушки отчаянно стучало, словно пыталось вырваться из грудной клетки и вылететь на просторы бессмертия! Ее заметили. - Не трясись! - схватила старуха за руку. - Я не трясусь! Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны. - Выживет твой мальчик, сердцем чую... - Сама чую! - вдруг грубо ответила Вера. Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется... Лифт остановился, и они вышли. - Где наш? - обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах. - Вы кто? - поинтересовался хирург. Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию. - А я - Боткин! - Я, дружок, - пояснила старуха, - я настоящая, а ты фальшивый!.. На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол. - Что это с ним? - бесстрастно поинтересовалась Лидочка. - Сознание потерял, - объяснила появившаяся медсестра Катерина. Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым: - Он - самый что ни на есть настоящий! Он - праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!.. Старухе вовсе не стало стыдно. - Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же! - Лидочка!!! - схватился за голову тенор. - А что такое? За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами. - А вот и наш импресарио! - поприветствовала Великая патологоанатома. - Сынок Алика, внебрачный!.. - Ах-х-х!!! - взрыднул Карлович. - Ах-х-х!... - Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!.. Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно. - А чему так рады работники полового стана? - пришел в себя народный певец. Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды. - Ну, что ж! - объединила всех Лидочка. - Пойдемте навестим нашу звезду. - Конечно же! - поддержал Алик. - Запрещаю! - воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом. - Будет тебе, радость моя, командовать! - отмахнулась Лидочка. - Действительно, - поддакнул певец. - Меня-то ты, Никифор, пустишь! - был уверен Ахметзянов. И тут вступила в события Катерина: - Какая он тебе радость, старая! Сказали - нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!.. От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие. - Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным! - Вагина ненасытная... - неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены. - Господин Боткин! - обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. - Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты. В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним - гением волею Божьей, - а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым. Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»! - Бледненький, конечно, - констатировала Лидочка. - Но молодцом! Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом. - Не ел сутки, - оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова. - Какой сегодня день? - спросил господин А. - Среда, - ответили хором. - Премьера в пятницу? Все, кроме Веры, вежливо засмеялись. - Отдыхай, голубок! - разрешила Лидочка. - Премьеру перенесем! - Что-то случилось? - заволновался студент. Господа переглянулись. - Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов! - Браво! - воскликнул Алик, и все зааплодировали. - На этом закончим на сегодня! - скомандовал доктор Боткин. Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу. - Может она остаться? - Голубое небо смотрело на Никифора. - Конечно-конечно!.. - чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос. - Я буду здесь, неподалеку! - возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь. Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами. - Подойди, - попросил он. Она села на край кровати. Он улыбнулся. - У меня сердце слева, - сказал. Она тоже улыбнулась со слезами на глазах. - Не веришь? Иди сюда! Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком. Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев... Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты. - Слышишь? И она услышала. Сердце четко билось слева. А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту. - Сними джинсы! - приказал он. Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени. - Носки сними. Сняла. - Ложись рядом. Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило. Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак. - Смотри! Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны. Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то - гений был! Наколол живую бабочку! Он улыбнулся. - А теперь дай мне свою раненую ногу. И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати... На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души... Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку. Они лежали без движений. - Возвращайся в театр! - сказал он. - У меня нет таланта, как у тебя! - А теперь ступай, я устал. Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил: - Тоже ненасытная вагина? - Простите ее, - попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт... Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь. - Не волнуйтесь вы так! - сматывал марлевые круги господин А. - У меня великолепные способности к регенерации. - Да вы что! - прохрипел Киша. - Что вы!!! В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин. - Дайте-ка я вас послушаю! И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил. - Сломался, что ли? Студент Михайлов пожал плечами. - Дайте руку! Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение... Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп. - Уходите? - Да. Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора. - Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы - феномен, с которым наука еще не встречалась! - Киша рыдал. - Останьтесь!!! - Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите! Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий. Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка. 13. Для него все кончилось. Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней. Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки. Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?» Генерал весь скукожился и посерел. Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею. А она не могла рассказать ему, как жить без нее. Дунул ветер. Запахло летом и земляникой. Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой... В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности. - Да знает он, сука, где металл! - Не умеешь работать? - спросил селектор. - Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!.. - Там твои бабки станут нашими! - пообещал селектор. - А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!.. - А не надо на меня наезжать! - вдруг не выдержал министр. - Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться! - Вы что, генерал, сдурели? - Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х... У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!! - В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет! Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х... сосешь!!! Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином. Положили в гостиной на разложенный диван. Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье. Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище. Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены... Потом он позвонил в больницу Боткину: - Знаешь? - Да, - тихо ответил разбуженный Никифор. - Может быть, ее черт убил?!! - Мне приехать? «Кто это?» - послышался в трубке голос Катерины. - Нет. Я в порядке, - ответил Бойко и повесил трубку. Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды... Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди. Снова набрал Боткинскую. - А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо! - Нет его... - Умер? - Ушел. У него все зажило. Он чудо природы! - Я знаю. Иван Семенович повесил трубку. «Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны...» Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло... «Прав был Никифор, - подумал. - Вагина ненасытная!..» В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки. В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера - чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену. Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина! Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию... Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил. - Тебе же, сынок, голову сплющили!.. Лидочка, лицезрев господина А. в полном здравии, высказалась, что так и должен поступать настоящий артист, мол, на сцене все болячки проходят! Альберт Карлович хотел было кинуться к солисту с криками и объятиями, но сдержался и лишь прикрыл ладошкой пухлые губы. Импресарио Ахметзянов, собравшийся наутро устраиваться по прямой специальности, увидел своего «Нижинского» и в секунду переродился в «Дягилева». Он уже почти наяву слышал неистовые овации и крики «браво» в свой адрес... Что творилось на Театральной площади за три часа до начала спектакля, описать практически невозможно. Конная милиция, как на серьезном футбольном матче Евролиги! Внутренние войска организовали коридоры от метро до театра, а билеты проверялись еще до входа на эскалатор... Вера зашла домой на несколько минут, чтобы переодеться в вечернее, и застала картину воистину эстетически ужасную. Ее подруга Зоська лежала обнаженной под каким-то полуголым мужиком с волосатой, как у гориллы, спиной и таким же шерстяным задом, выглядывающим наполовину из спущенных штанов. Зоська орала что было сил, биясь в конвульсиях, шерстяной пыхтел паровозом, и Вера поняла, что застала секунду роковую. - А-а-а-а! - провалилась в экстаз Рыжая. - А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! После того как Зоська откричала, шерстяной споро слез с нее, натянул штаны, пиджак, увидел Веру, тыкнул и облизал мерзким языком щеки. - Гы-гы! - сказал он еще раз напоследок и вывалился в дверь. Что творилось в это время со стариком Козловым от криков Зоськи, остается только догадки строить. - Кто это? - с трудом вымолвила Вера. - Он из Арабских Эмиратов, - ответила Зоська лежащая на влажных простынях с нагло раздвинутыми ногами, ничуть не стесняясь. - Я уезжаю с ним. Он миллиардер! - Тьфу! Вера вошла в свою комнату, сняла с плечиков черное длинное платье. - И нечего плеваться! - крикнула Зоська. - Каждый живет как хочет!.. Ты - с олигофреном, я - с арабом! Не успев договорить фразы, Рыжая почувствовала какие-то процессы внизу живота. Впрочем, сии не были болезненны, а потому Зоська от них отвлеклась: - Он сказал, что у него даже унитазы из чистого золота! Старик Козлов за стенкой попытался представить, как он гадит в золотой сортир, но у него это не вышло. Обязательно бы запор случился!.. Вера более не слышала, что еще говорит подруга. Взявшись за станок рукой, она вдруг почувствовала неодолимый зуд во всем теле, оттолкнулась от палки и сделала кряду пятьдесят восемь фуэте. После этого, оглядев себя в зеркале, нашла свою особу прекрасной, а в душе бурлило счастье. На его крыльях, не слыша похвальбы подруги про сексуальную мощь мохнатого миллиардера, Вера слетела по лестнице и, выскочив на улицу, подняла руку. Остановилась машина, и она уселась на заднее сиденье. - А я вас знаю, - сказал человек-водитель, нажав на газ. - Откуда? - улыбнулась счастливая для всего мира девушка. - Подвозил вас к этому дому с молодым человеком. У него еще волосы белые... - Вспомнила! Он вам торт желал с голубым кремом! - Ага... Вам куда? - К Большому театру... Дальше они ехали молча. Человек-водитель сокрыл от счастливой девушки, что у него недавно был этот торт. Зачем делиться счастьем, если его еще совсем немного!.. У нее-то вон сколько!.. А Зоська еще не знала, что шейх ее обманул и не возьмет в Арабские Эмираты... А еще она не ведала, что беременна мальчиком, который переживет ее на тысячу сто пятьдесят три года... В пятницу к вечеру он вдруг сказал Машеньке, что пойдет на премьеру в Большой, и лишь после этого закрыл жене удивленные глаза. Вызвал машину и медленно поехал по Тверской, вспоминая водителя Арамова. Подъезжая к Театральной площади, неожиданно увидел за линией оцепления необычайно красивую девушку. Но не красота привлекла генерала, а какая-то огромная одухотворенность в ее глазах. Милиция не пускала девушку, тесня тоненькую фигурку лоснящимся крупом гнедой кобылицы. Вероятно, у девушки не было билета, а у Ивана Семеновича имелось их целых два. Один - Машенькин... Он приказал водителю остановиться, вышел из машины, предъявил милицейскому майору удостоверение и велел, чтобы девушку пропустили. - Вы хотите на «Спартака»? - Хочу! Она произнесла это «хочу» с такой счастливой надеждой, что Бойко невольно улыбнулся и сказал: - Садитесь в машину!.. В театре разве что на люстрах не висели. Партер бряцал бриллиантами, сверкал «Патеками», произносил наиумнейшие фразы, бельэтаж был настороженно интеллигентен, а галерка, состоящая из балетного молодняка и выцветших старух, гудела так, как будто оркестр настраивался. Впрочем, оркестр надраивался само собой! Вера и Иван Семенович оказались в ложе рядом с правительственной. Они сидели в плюшевых креслах и не разговаривали. Неожиданно из-за кулисы показалась голова Ахметзянова. - Патологоанатом, - констатировал генерал. - Что? - не расслышала девушка. Тут объявили, что в зале присутствует Президент Российской Федерации, и раздался такой шквал аплодисментов, что зазвенели хрустальные люстры. Иван Семенович скосил взгляд и разглядел Первого. Тот, оживленный, общался с Премьером. Чуть поодаль сидели министр культуры и министр внутренних дел. Последний был хмур, со взглядом недобрым... Когда же он, в свою очередь, увидел Ивана Семеновича в обществе молоденькой красотки, просто уронил челюсть... До увертюры оставалась минута, и за кулисами Лидочка давала господину А. последние наставления. - Главное, не дрейфь! - говорила она, заглядывая премьеру Михайлову в глаза, и с каким-то мистическим ужасом определяла в них, голубых, полнейшее спокойствие, как будто он не Спартака через минуту танцевать станет, а пришел на диспансеризацию. - Ни пуха! - пропыхтел Алик и, не дождавшись ответа, наставил: - «К черту» надо говорить! Студент Михайлов молчал, словно и не слышал певца. - Надо, надо! - подтвердила Лидочка. - Провалимся! - затрясся Ахметзянов. - Пошлите нас к черту!!! Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался... Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении. Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла... Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко. Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!.. Вера плакала... Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась... Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета... Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было... В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого. В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»... А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении... Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде... гомосексуалистов?..» - Вам куда? - поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра. - На Ленинградский вокзал, - ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то... На прощание коротко кивнул. Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал... Испугался оказаться в другом от жены месте... Завтра должны были состояться похороны его Машеньки... Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ. С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю... - Я поеду с тобой! - сказала Вера. - Виолеттта-а! - пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. - Пилят!!! - Зачем она вам! - воспротивился Ахметзянов-Дягилев. - Женщины ужасная помеха в искусстве!.. Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой. - Знаете, что! - кричал пьяный тенор. - У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!! Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были! - А с матерью твоей я дружил сильно!.. Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться... Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души... Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину. - Вы у меня один сегодня, - сказала она. - Выбирайте любое место! Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул... Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать. - Смотрите-ка, - заметил Карлович, - от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули! - Вон они едут, - указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. - Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!.. - Эффект ночного фонаря! - поднял палец Алик и увлек импресарио спать... Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью... Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал. А в Питере недосчитались одного человека - студента Михайлова, гениального господина А. Какая тут буча поднялась! Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне. - Совсем допился, дегенерат! - вопила старуха. - И этот, Дягилев хренов! - Найдется, - оправдывался тенор. - Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим! А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!.. Вера почему-то знала, что он не вернется. Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно. Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина». Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала! Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!.. Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене... А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору. - Да что ты, в самом деле! - стушевался Боткин. - Хочу работать с тобой! - щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. - Рядом с гением хочу быть! - Кем же? - спросил польщенный Киша. - Патологоанатомом, - выдавил Ахметзянов. - Простым!.. Боткин развел руками и улыбнулся. - Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!.. До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму. Пулей влетел и обнял жену свою Уклю. - Ты вернулся, - улыбнулась женщина. - Муж мой!.. А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился. А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает... И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи. Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку... - Однако, вернулся! - прошамкал Бердан. - Вернулся... - Видал Америку? - Видал. Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго. - И как она, Америка? - Не наша она, - ответил чукча. - Вот и я так думаю... Брат адвоката докурил трубку и вышел. - А я тебе Spearmint привез! - сообщил Ягердышка. - Кучу целую! Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану. - Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить! - Не пойдем! - проворчал старик, выплевывая иностранную смолу. - Почему же? - Не видишь, умираю! - А как же я? - А это не мое дело! - Вот умираешь, - обиделся Ягердышка, - а все такой же злой! Из глаза Бердана выкатилась слеза. - Ивана Иваныча увижу, - прошептал он. - Беринга... Про тебя расскажу! - Спасибо, - прослезился Ягердышка. - А Бог меня твой возьмет к себе? - Так покреститься надо! - воодушевился чукча. - Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет! - А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем! - Можно снегом! - Я так спросил, - шмыгнул носом Бердан. - Пойду к своим... Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз... Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты. - А ну пошел! - прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь... - К своим! - перекрестил гавкающую упряжку чукча. Две недели Ягердышка бродил по тундре и искал Аляску. Он не знал, что в ночь смерти Бердана белый медведь заснул в своей лежке, и чувственность у него была какая-то особенная, и снилось ему странное - живое и неживое... А потом Укля сообщила Ягердышке, что беременна. - Откуда знаешь? - Купила у шамана Тромсе тестер за доллары!.. От счастья Ягердышка убежал на пять дней в тундру и чуть было не замерз, так как угодил в трехдневный буран и заблудился. Когда показалось, что сил бороться с холодом больше нет, в небе на минуту просветлело, снежную канитель пронзил вечерний солнечный луч, в природе развиднелось, и Ягердышка увидел сидящих на ледяной глыбе людей. Он узнал их. Один был белоголов, а второй, наоборот, черен и держал на плече рельс. Над ними неподвижно висели в воздухе Кола и Бала. Он увидел их со спины и негромко, так как почти не было сил, закричал «Эй!»... Ему послышалось, что они засмеялись чему-то своему, а потом снежная волна поглотила их... Он из последних сил, вгрызаясь обмороженными пальцами в лед, пополз на смех и уткнулся носом в порог своего дома. Пролежал, пока не наступила ночь, вдыхая родное тепло из-под щели в чуме. Словно из палладия сделанная, светила с северного неба Полярная звезда. - Господи, - прошептал Ягердышка, подняв к небу плоское лицо. - Сделай так, Господи, чтобы на ней хватило места всем хорошим людям. Дальше он перечислил всех хороших людей, которых знал, и так у него получилось, что все, кого он знал, оказались хорошими... - И про сына моего не забудь, Господи!!! Не упомянул он только себя. Москва, 2001 год