Сергей Лукницкий. Дворец дожей, Корпус 3-Б --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001 Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Изд. "Русский Двор", Москва, 2005 --------------------------------------------------------------- (роман) Часть п е р в а я ГЕРОЙ ДНЯ БЕЗ ЛИФЧИКА 1. Будним августовским днем в электричке пригородного сообщения Москва - Апрелевка Киевской железной дороги ехали на подмосковную дачу в поселок, именуемый Переделкино, два пожилых человека. Первый, высокий худощавый мужчина, со стандартным, как говаривали николаевские времена, "околоточным" лицом, - лет семидесяти с хвостиком, был старым помощником по хозяйству семьи Мамонтовых, известной в Москве благодаря высокому положению сперва отца - Михаила Николаевича, а потом любимого и единственного сына - Лаврентия Михайловича, работавшего теперь, после шумного снятия его с поста гуманитарного министра, за границей, на ниве дипломатии. Работника сопровождала хозяйка, матушка того самого дипломата, маленькая полная дама, с достоинством державшая себя в прокуренном грязном вагоне электрички. Ксения Петровна ехала на дачу, чтобы подготовить комнаты для приезда сына. До конца лета он и его (не очень, прямо скажем, жалуемая ею) жена Ирина Игоревна должны были возвратиться на родину, а ждали своего часа, сидя на чемоданах в далекой Венеции, на берегу Великого канала, в Российском консульстве. День выдался солнечный, здоровье сегодня никак себя не проявляло, поэтому и дорога от электрички показалась недолгой. Автобуса номер сорок семь, соединяющего станции Переделкино и Одинцово (Белорусской ж.д.) ждать не захотели, на автолайн не сели, попутку не поймали, - не стали ловить. Тем не менее, не прошло и получаса, как неторопливым шагом хозяйка и работник подошли к высокому плотному дачному забору. Их встретила дружелюбная охрана. Молодой парень в маскировочной форме открыл им ворота и возвратился в свою сторожку, где был оборудован наблюдательный пункт. Камеры наружного наблюдения уже за пятнадцать минут до появления стариков, показали их подходящими к дачному поселку. Но предварительно они показали многомашинный "проезд" какого-то начальника с "мигалками", сиреной и джипами ДПС для сопровождения и охраны своей приближенной к Млечному пути, а может быть ближе - Охотному ряду - личности. Сирена джипов охраны разбудила не только полпоселка, но и собаку Альфу (во времена предшествующие - Машку), живущую на улице Тренева. Собака проснулась, и, стала лаем руководить поселком. Ее не послушали, никто не испугался, поэтому, лениво для порядка еще гавкнув на все, она вдруг, вспомнила, что у нее зреет роман с кобелем поэта, пьяницы и бывшего диссидента с соседней улицы Серафимовича - Валентина Леснина-Каревского, и тут-то, на полугавке - замолчала. Потом задумчиво пописала на лопухи, которые по литературному преданию высеивал здесь до войны Пильняк. Кабы знала она, что диссиденты потому спиваются, что диссидентствовать теперь стало не про что - водки вдоволь, а народ снова не с ними, - вообще бы заткнулась, сука. Не обращая внимание на собачью брехню, Ксения Петровна открыла веранду. Пахнуло затхлостью. Подул ветер, зашумела листва... ...Поселок был старый, поселок был, как уже отметил читатель по обилию литературных имен, - писательский, построенный еще до войны. Имя, как уже было сказано, ему было - Переделкино. Высокие сосны заслоняли солнечный свет и голубизну чистого неба. В окна столпами протискивались солнечные лучи, в них дрожали частицы пыли. Такое странное название поселок получил в годы позднего средневековья, во времена безраздельного бытствования здесь бояр Колычевых, давних знакомцев Государя Иоанна Четвертого, веселого компанейского, немного неуравновешенного парня, почему-то, возможно - волею исторической несправедливости, получившего дополнение к фамилии - Грозный. Может быть, татарский князь Эдигэос ему наркотики поставлял, кто знает? Во всяком случае, однажды, жизнерадостный царь дошел до того, что отправил гонца к дружкам своим, боярам Колычевым с предписанием подготовить их собственную фамильную церковь, что на холме произрастала, к венчанию. Венчаться намерен был сам царь, и в предписании было даже обозначено время. Время было сегодняшним. Колычевы призадумались. С Лукиным, князем, что на той стороне реки Сетунь в поместье своем проживал, посоветовались. И все бы может быть было решено тогда в шестнадцатом веке полюбовно, и называлось бы Переделкино - по-прежнему - Лукиницами, не обратись князь и бояре к народу за советом. А темный народ, - он всегда в оппозиции к любой власти. Не понял своего счастья. Отказал в венчании Государю на седьмой жене при живой шестой. И лег бы народ на рельсы, да электрички в то время не ходили. Перерыв был во времени. Царь, понятное дело, на народ положил скипетр и приехал. В карете, на дровнях (колеса снимали, переправлялись) через знаменитые Суковские болота (замечание свое государево сделал: почему они Суковские, а не Солнечные - весь блеск царского естества отражался в них), но приехал, слово свое государево сдержал. В церкви венчался, на любимой жене женился, а народу учинил передел, отсюда и название села пошло. А передел потом долго ощущался в этих местах: всех мужиков - от грудных младенцев, до столетних старцев повелел своим опричникам оскопить царь. И с боярами Колычевыми поссорился. ...Позже интересовались историки: почему Сталин в конце тридцатых повелел поселить писателей здесь, в Переделкино, у истоков Сетуни. Но доподлинно известно, что селил он их тут вместе с опричниками, чтобы легче считать, что ли. А, может быть, оскопление русской литературы казалось ему здесь более естественным, чем где-то в другом месте, но как бы то ни было - это произошло; с тридцать пятого по пятьдесят третий двадцатого столетия создавался насильно-волшебный Городок писателей, имеющий несколько улиц, поименованных нами для тех читателей, которые интересуются познанием всякого рода вещей. Это улицы - Гоголя, Горького, Лермонтова, Серафимовича, Тренева, Вишневского, Погодина, Павленко, Довженко, Трудовой переулок и Писательский проезд, возможно, еще встретятся в нашем повествовании... Жили на них исключительно активные и руководящие сотрудники НКВД и писатели, героически совмещая в себе эти трудно совместимые ремесла. Не был исключением и отец нашего героя эскминистра и консула Мамонтова - Михаил Николаевич. Секретарь Союза писателей, генерал госбезопасности, академик, друг самого Лаврентия Павловича, он даже сыну дал такое имя, что об этом в свое время говорила вся Москва. Теперь, правда, это не актуально. Сегодня - имя Лаврентий Михайлович не вызывает ассоциаций, разве что у Василия - работника Мамонтовых, который скрипя половицами, поднимался на второй этаж медленно, по-стариковски, переставляя босые ноги. Все комнаты второго этажа были завалены одинаковой формы коробками, которые и предстояло им разобрать, по возможности рассортировать, чтобы расчистить помещение для жизни. Ксения Петровна, не разуваясь - хозяйка, - поднялась следом за Василием. - Не кряхти, не кряхти, - пристыдила она работника, - за два дня нужно управиться. И включи, пожалуйста, монитор. (Дом, также как и сторожка, был оснащен видеотехникой, сигнализацией и прочими надежными средствами защиты человека от человека). - Я телевизор включу, - сказал старик и, не дожидаясь согласия, включил "НТВ", - может они там еще два года просидят, что ж бесполезную работу делать? Ксения Петровна, облачившаяся в спортивный костюм, - подарок сына, уже начинала раздвигать коробки по периметру комнаты. Теперь, в костюме, коротко стриженная, порывистая, она походила на молоденькую барышню времен индустриализации, сошедшую с полотен, ныне убранного в запасники отреставрированной Третьяковки, Дейнеки. -Ты что приехал телевизор смотреть? Василий Федорович! Очнись! - она взялась за следующую, очевидно, очень тяжелую коробку, никак не сдвигающуюся с места. - Ты не видишь, что мне тяжело? Василий скинул джемпер, остался в одной выцветшей футболке, подошел к коробке. - Как они все дотащили-то сюда? - удивился он, - а ну, помогай, матушка. Они вместе подвинули коробку к окну. - С нее и начнем, - указала Ксения Петровна, - нельзя же все так оставлять. Может там что-нибудь испортится. Правда же? И потом Лаврентий абсолютно уверен. Он уже три месяца сюда вещи пересылает, значит ему виднее. - Я помню у нас на заводе тоже случай был. Один завхоз всю муку собрал из столовой - несколько мешков - а на "Туполевке"-то столовая огромная, можно представить. Дак, собрал дядя всю муку и увез в неизвестном направлении. Только его и видели. Похоже, заранее готовился. Потом споймали. Хорошо - расстреляли, а не то бы его рабочие сами разодрали бы. - Где у нас ножницы? Принеси нож из кухни, пожалуйста. Тут веревки, и лентой заклеено, - поинтересовалась хозяйка, мало заинтересованная историей с "Туполевкой". Василий вернулся с ножом и хотел продолжить поучительный рассказ о муке, но, открыв коробку, склонился над ней и замолчал. Потом резко выпрямился, развернулся и, схватив в охапку Ксению Петровну, поволок ее через всю гостиную, через прихожую и кухню вниз, стал спихивать с лестницы, с трудом выкрикивая: - Уйди, уйди, уйди отсюда. Ксения Петровна пыталась стукнуть его маленькой пухлой ручкой, вскрикивала, даже визжала. - Только уйди сейчас! - кричал Василий, расставляя руки, - зови пацана, зови-беги! Ксения Петровна подалась назад - отступила, почувствовала, что что-то жуткое происходит не в сознании Василия, а там, за ним, в комнате; скатилась по ступенькам, как мячик, и выбежала во двор, размахивая руками. Вернувшись с охранником, она уже не пыталась подняться наверх и только смотрела на дверь второго этажа, как молящиеся смотрят на небо. Охранник скачками поднялся в комнату, откуда через миг донеслась его непрофессионально-громкая матерщина. Он долго и медленно матерился, задумчиво, недоуменно, словно столкнулся с небывальщиной. Потом сорвался с места, побежал во двор, мимо Ксении Петровны, стал звонить из сторожки своим, в милицию, зачем-то в скорую. Василий сел на ступеньках рядом с хозяйкой и, содрогнувшись всем телом, произнес: - А ты говоришь - мука... 2. Тремя месяцами раньше началась эта история. Началась она в городе Венеции, где жил и работал российский консул Лаврентий Мамонтов, так трагически впоследствии слившийся в полутемном сознании Василия с ненавистным ему завхозом. Ирина Игоревна - его супруга, худенькая дама, в брючках и спортивной курточке, выгуливала пуделька, постепенно удаляясь от русского консульства в сторону моря. Желтый аляповатый особняк, утопающий в... с одной, буквальной, стороны в безудержных каналах, а с другой - сочных красках цветущего сада, принадлежал некогда как говорят теперь нувориши - крутейшему русскому купцу - однофамильцу ее мужа, консула Мамонтова. Ирина Игоревна, минуя водные артерии гниющего города, поднялась по-суху, по улочке Отелло к сухопутному бульвару, что озорно простирался (как незаконно тут находящийся) вдоль очередного канала, и неторопливым шагом спустилась к Великому Каналу. Плоские ее сандалии, облачая ухоженные милые ножки, шлепали по булыжнику, выдавая отрешенность и рассеянность их владельцы своим мерным сухим звуком. Иногда собачка дергала поводок или, наоборот, притормаживала хозяйку, и та машинально останавливалась или подавалась вперед. В голове хозяйки в это время роилось множество сумбурных вопросов и загадок, но бессонная ночь и поведение мужа за завтраком отразились на ее теперешней способности рассудочно мыслить. Вот уже три дня муж Ирины Игоревны не разговаривая с ней о делах, рвал на голове то, чего там давно не было, снова начал курить и ночевал в кабинете. Постоянные его разговоры по телефону, виновато-безумный взгляд младенческих глаз мужа пугали ее. Ирина Игоревна была озадачена, не могла никак увязать следствие ни с одной из возможных причин, хотя все ее версии сходились к одной: неделю назад приехавший из Москвы друг ее мужа, некто Тупокин привез мужу тайное известие об отставке. В Ирине Игоревне вскипало возмущение; она принимала холодность мужа на свой счет, кляла его про себя за скрытность и неблагодарность и подготавливала план решительной беседы с Лаврентием Михайловичем. С такими мыслями она бродила уже третье утро по мокрому городу, пока пудель сам не приволок ее в консульство, подгоняемый голодом и привычкой к своему дипломатическому распорядку. В те часы, когда он не спал, он принимал массаж, позволяя делать себе маникюр, стрижку, прическу, иногда играл с консульским мальчиком, сыном прислуги. В общем жил так же, как и сам консул, разве что не выпивал с московскими гостями, не делал покупок, и не разговаривал по мобильному телефону. Он тащил свою хозяйку домой, перебегая в тень раскидистых тополей на бульваре и набережной на прохладную сторону улицы Отелло. Потом, по привычке останавливался в сквере, перед самой консульской оградой, где вечные студенты играют в вечные шары, и тащил Ирину Игоревну снова, в гору, как какой-нибудь дюжий сенбернар. Ирина Игоревна послушно бежала на поводке, зацепившись взглядом за плавно передвигающиеся спины студентов, а при подходе к родному особняку в голове ее окончательно вырабатывалась и утверждалась только одна оскорбительная для нее фраза: "От рук отбился!". Лаврентий Михайлович Мамонтов ждал отставки с момента своего назначения в Венецию. Этот пунктик не давал ему покоя уже полтора года службы в консульстве, как не дает он покоя ни одному из вкусивших власть государственных чиновников, тем более тех, кто уже некогда был снят с министерской должности. Слишком уж болезненны для номенклатурных сотрудников эти отставки, смещения, перестановки, перетасовки карт в крестьянских руках батюшки Президента. Так и для психики Лаврентия Михайловича смещение его с поста министра в середине девяностых не прошло даром. Не было дня, чтобы он не напрягал свой толоконный лоб в тяжелых думах о будущей карьере. Начиналось все со сладостного воспоминания о горячих родительских объятиях Президента, с ощущения себя причастным, своим, "нашим", соратником. Лаврентий Михайлович смаковал то физическое удовольствие от президентского рукопожатия, которое он до сих пор ощущал в своих пальцах. Он оглядывал себя, оборачивался вокруг, ощущал себя двигателем истории, значимой личностью и долго мог так сиживать в глубоком кожаном кресле в своем кабинете. Все это происходило, пока вдруг над ухом его, словно иерихонские трубы, ни взрывались телефоны, и в этот миг сердце его опускалось на четыре сантиметра, а в голове проносились грандиозные картины переезда в Москву... Лаврентий Михайлович оказался дипломатом "в яблочко". Сначала Президент был доволен таким точным подбором кадров, а потом и вовсе стал забывать о существовании Мамонтова и его консульства: слишком уж безмятежно и благочинно обстояли русско-Венецианские отношения. Лаврентий Михайлович только-то и молил небеса, чтобы никто из его команды, оставшейся в Москве, (а у каждого политически значимого человека в Москве есть своя команда), не напомнил бы Президенту о его, Мамонтова, существовании, чтобы чего доброго Президенту не вздумалось понизить Мамонтова с его не запоминающейся внешностью в должности. Мамонтов был коренаст, хребет держал прямо и даже несколько выпячивал грудь, и вообще был похож на губастого викинга, бородатого и широколобого. Тишь да гладь в Венецианском крае, вотчине, губернии, округе и т.д., удавалась консулу по одной простой причине. Главное было не делать того, что не просят, жить себе шахом со своей шахиней, держать марку, то бишь бренд, правильно организовать работу штата и прислуги и выписывать к себе из Москвы правильных друзей в гости. Чтобы верные были люди, проверенные президентскими службами, информированные. И... разного рода чиновникам, от которых зависит, все что-то зависит - делать импортные подарки. Мамонтов, конечно, понимал: служба на государственном поприще не отшельничество, когда-нибудь придется вступать в новую схватку за новое государственное место под солнцем. Везде сроки, везде свои уставы и положения. Еще Алтухов, в прошлом месяце заехавший к другу на огонек, по пути на Капри, тыча пальцем в круглую консульскую грудь, говорил: - Ты тут сидишь, газеты читаешь? А мы там в коридорах власти, как вешалки стоим, дожидаемся, когда Лаврентия Михайловича к нам вернут и до нас очередь дойдет. Всем же хочется ту-сов-ки! - Старик, - отвечал хмельной Лаврентий Михайлович, - подожди немного, я же не могу из консулов уволиться... Тебе здесь хорошо? - Хорошо, - кивая, отвечал Алтухов, - но Президент на твою пролежанную консульскую кровать, кажется, уже готовит чемоданы. Это была первая ласточка. Неделю спустя Лаврентий Михайлович отправлял с возвращавшимся в Москву из отпуска Алтуховым пару коробок со своими зимними вещами, ящик с картинами и сына, которому осенью предстояло поступать в московскую школу и все лето он должен был заниматься с бабушкой и педагогами. А потом-то, ровно пять дней спустя, в Венецию и приехал Тупокин. Он поселился у Мамонтова, как гость Италии, во флигеле для особо важных персон, хотя еще недавно был у Мамонтова в глубоком подчинении, работая редактором одной столичной газеты. За полтора года, пока Лаврентий Михайлович, укреплял российско-Венецианские дружественные отношения, принимал солнечные ванны, массажи и друзей-приятелей, Ленька Тупокин там, рядом с Кремлем, взлетел в замминистры и теперь был в курсе всех событий. Он оживленно трепался обо всем, что происходит в кадровой политике, намекая на неготовность Мамонтова к возвращению в Москву, как будто вопрос был уже решенным. Почему-то, дышавший в его затылок, еще неведомый ему, сменщик - вызывал у Мамонтова ревность. Тупокин приехал на похороны одного русского диссидента. Теперь причастность к антиправительственным кругам времен застоя позволяла приблизиться к правительственным кругам времен "демократизации". Тупокин просил Лаврентия Михайловича отвезти его в Геную, где должны были состояться похороны. После этой поездки и случилась с Мамонтовым та неприятная перемена, которая приближала семейный скандал. Прошло три дня, шел четвертый, Лаврентий Михайлович, прятал глаза, избегал Тупокина, жену, запирался в кабинете, куда-то звонил. Из кабинета доносились его выкрики: названия итальянских то ли населенных пунктов, то ли марок вина. Ирине Игоревне все это казалось похожим на заговор, и она хотела участвовать в этом заговоре. Вечером четвертого дня Ирина Игоревна, оставшись после ужина в гостиной, решила во что бы то ни стало выяснить в чем дело. Лаврентий Михайлович появился в дверях гостиной неожиданно и был похож на приведение в домашнем халате. Гостиная была едва освещена огнем камина, слабо поблескивала люстра, отражая всплески пламени. Он не сразу заметил жену. Остановился, не решаясь войти. - Поговорим? - настойчиво спросила Ирина Игоревна, - и добавила, - нужно же что-то делать, Котя. Он затрясся, губы его задрожали и он тяжело опустился на диван рядом с нею. - Я же все вижу, - продолжала она, - что-то происходит. Меня поражает, неужели нельзя поговорить с женой, посоветоваться. Я же тебе не враг. Вместе найдем выход. Он перебил ее: - Собирай вещи, дорогая. - Что?! - Ты же это хотела услышать. Ты ждала, ты все понимаешь, ты умная. - Это Тупокин тебе сказал? Да? - Ирина Игоревна, действительно, предчувствовала подобный ход событий. - Тупокин, Тупокин, - как-то с готовностью подхватил Лаврентий Михайлович. - Собственно, отъезд только через шесть месяцев. Кто сюда: неизвестно. Еще не решено. Но вещи, ну, ты, понимаешь, вещи - большую часть - нужно отправлять уже потихоньку. - Как отправлять? - не поняла Ирина Игоревна. - С умом, - отрезал он, вставая. - Тебе виднее, что брать, а пока приготовь что-нибудь для Тупокина, я уже договорился, он прихватит побольше. Все-таки дачи в одном поселке. Ирина Игоревна не выдержала и расплакалась, отвернувшись от мужа. Какая-то недосказанность висела в воздухе. На следующий день Ирина Игоревна велела горничной Любочке выгулять пуделька, а на обратном пути, купить в лавке как можно больше картонных коробок и ленту для упаковки посылок. Тупокин был загружен в самолет без досмотра вместе с дипломатическим грузом консула Мамонтова. Кто тогда мог знать, чем обернется эта история, с коробками, купленными горничной Любочкой в количестве тридцати или больше штук в бакалейной лавке на прохладной стороне улочки Отелло. Вскоре после визита Тупокина в Венецию, консула Лаврентия Михайловича Мамонтова вызвали в Москву. Звонок помощника Президента перевернул душу Лаврентия Михайловича. Он ликовал. - Что ты радуешься? - говорила ему жена, - что ты раскатал губы? Еще ничего не известно. - Ты знаешь, Ирочка, я вдруг почувствовал, как я соскучился по Москве. Скорей бы, скорей бы вырваться отсюда, убежать, забыть все, как страшный сон. В Москву, В Москву... Ирина Игоревна подозрительно смотрела на ошалевшего мужа. - Что забыть? Какой страшный сон? Вот эту вот усадьбу с двадцатью крепостными, приемы, осознание себя не быдлом, не солью земли, а сливками общества? Это ты называешь страшным сном? А что тогда по-твоему нас ждет там, в твоей Москве? Рай земной, в котором грабят и убивают. - Нет, я не о том, не об этом я. Просто тебе не понять, что тянет коренного москвича домой, - попытался выровнять мысль Мамонтов. - Собирай коробочки, да побольше, чтобы ничего здесь не оставлять, чтобы не возвращаться. - Ты с ума сошел, - возмутилась Ирина Игоревна - долго еще я буду для тебя чужеродной, а? Нет, мой дорогой, вот поскольку я не коренная москвичка, и неизвестно еще зачем тебя вызывают, я останусь здесь. Так будет разумней. Жена консула тоже должность, статус, определенные обязательства. Я тоже в какой-то степени представляю страну и позориться не собираюсь. Я тут за тебя подежурю, а ты там пройдись пару раз под перекрестным огнем русских и новых русских мафиози, прогуляйся по грязным базарам и возвращайся. А коробки я тебе приготовлю. Лаврентий Михайлович не возражал жене. Ничто не могло сломить его радости. Он, в ожидании дня отлета, проводил время в сладостных мечтаниях, как будто тяжелый камень свалился с его плеч. Ирина Игоревна не узнавала его. В самолете Лаврентий Михайлович отчего-то вспоминал, как они познакомились. Такие вещи вообще-то вспоминаются перед расставанием. Но так как оно не планировалось во всяком случае явно и фатально, он позволил себе воспоминание превратить в улыбку. Это было еще в юридическом институте, много-много лет назад. Ирина Игоревна была молоденькой, простоватой студенточкой, его однокурсницей. Он не обращал на нее внимания до тех пор, пока однажды, в трудную минуту, она, Ирочка, не подставила ему свое плечико. В большой зале старинного Московского особняка в Лефортово, густо уставленной рядом обшарпанных деревянных кресел, шел итоговый семинар третьего курса по гражданскому праву. В зале было надышано и шумно. Голубые дерматиновые сиденья кресел потрескались от старости, а многие из них были вдобавок изрезаны ретивыми студентами юридического института. Ирина сидела в первом ряду у окна и смотрела на улицу: под свисающими кронами высоченных тополей из соседней Бауманки серыми струйками, вытекали "технари". Темнело. Марта Анатольевна Юртаева - предсмертная улыбка третьекурсника, заканчивала семинар. Со всех сторон старосте курса, сидевшему рядом с преподавательницей, передавали зачетки. Голова Лаврентия просунулась в дверной проем и отпрянула. Тогда Ирина сделала ему знак, чтобы тот передал зачетку и вместе со своей протянула ее Марте Анатольевне... В общем, подлог открылся. Лаврентий Михайлович, сидя в самолете и пригубляя поднесенный первому классу виски, улыбался, вспоминая эту кошмарную историю; она, Ирочка, пострадала тогда больше, чем он. Его преподавательница простила, как мужчину, как следователя, опоздавшего на занятие из-за важного сложнейшего дела. А Ирочку отчислили из института и ей пришлось восстанавливаться через год, да и то не без помощи родителей. Ее папа был секретарем обкома, но это выяснилось уже потом, гораздо позже... Шумный, затемненный "Шереметьево-2". Около входа в зал VIP Мамонтова ожидали товарищи. Двое из них, тот самый Алтухов и помощник Мамонтова Бикчентаев, взялись отвезти его багаж на дачу. - Проверьте, ребята; сколько там коробок уже, и закройте за собой двери хорошенько. Костя, телефон охраны ты знаешь. -Лаврентий Михайлович, - Алтухов при людях был с Мамонтовым на "вы", - я-то еще не успел ваши коробки закинуть. Они у меня дома стоят. Хлопоты, переезд. - Некогда, некогда. Костенька, прощаемся... Только сев в машину, Мамонтов понял, что он спасен, что все мучения, угрызения совести позади, а впереди Москва, полная своей, понятной жизни, огней, перспектив и свободы. Все страшное, случившееся две с небольшим недели назад по дороге из Венеции в Геную, больше не будет преследовать его. 3. Был суровый серый день. Не по-летнему холодный ветер разметал плащ выходившего из дома консула, как шлейф булгаковского персонажа: Василий, спустившийся проводить Лаврентия Михайловича, передал ему его папку и тот быстро сел в машину. Алтухов, любезно согласившийся подбросить консула в Кремль, молча завел свой новенький SAAB, перед ним, на приборном щитке вспыхнули сотни маленьких лампочек, словно на пульте управления космического корабля и машина мягко тронулась, зашелестела колесами по заасфальтированному чаяниями мэра переулку. Мамонтов первый нарушил молчание. Ему стало невмоготу от неизвестности, непредсказуемости будущего визита; никто так и не объяснял ему причину вызова в Москву. Постепенно надежда на благополучный исход встречи в Кремле растворилась. Теперь Мамонтов находился в невесомости. Черный провал зиял в том месте, где раньше сияло светлое будущее консула. - Что не заехал вчера? - спросил он угрюмо. - Да пока вещи отвезли на дачу, пока до Москвы добрались. Кстати, я же к себе заезжал за коробками. А то еще месяц не собрался бы отвезти. Все в порядке. Закинули барахлишко. - Сколько там коробок, не посчитал? - С теми, что я перевез из Венеции - восемнадцать, - сказал Алтухов. Он залихватски вел послушный автомобиль, объезжая все кочки и колодцы. Алтухов был старым приятелем и сослуживцем Мамонтова. К тому же оба они были заядлыми театралами, это сближало их, именно азартное увлечение театром сделало их отношения доверительными и подчас трогательными. Во всем остальном Костя Алтухов отличался от своего старшего товарища. Он не был хроническим семьянином. Три раза женился, разводился, жил на широкую ногу, любил слабый пол и был замечен в нескольких забавных историях. Это был тот персонаж, о каком любят посудачить в известных кругах, передавая друг другу на тусовках и приемах очередные байки про завидные похождения и казусы. Алтухов служил некогда заместителем Мамонтова в министерстве, а теперь дожидался нового поворота событий в чине советника руководителя одного крупного общественного объединения, дожидался со сладостным предвкушением новых шансов повеселиться. Кроме того, как водится, он был аттестован и носил, тщательно скрываемые под гражданской одеждой, погоны полковника. - Восемнадцать коробок, значит, - неожиданно очнулся Мамонтов. - Должно быть двадцать пять. Дай-ка трубку. Мамонтов набрал номер, клавиши мобильного телефона приятно горели зеленоватым светом и издавали мелодичные звуки при нажатии. - Приветствую Вас, Рина Ивановна, - запел он в трубку. - Как Вы поживаете? Узнали? Надо же! Как там наш труженик, не обижает Вас? В трубке долго трепетал звонкий голосок, неожиданно Мамонтов выпрямился и сел на самый краешек сиденья. - Как в Венецию, я ведь здесь? Зачем? Что? На теплоходе? Забавно, забавно. Как же вы его отпустили?.. Отдыхать, конечно, нужно, конечно. Но он же только что был там у меня, неужели так понравилось? Трубка вопросительно прокрякала и Мамонтову пришлось ответить: - Нет, Ирочка еще там. Так что не беспокойтесь за сынулю, прием ему обеспечен. - И это правильно, - задумчиво добавил он и распрощался с матерью Тупокина. - Про коробки-то чего не спросили, Лаврентий Михайлович, - напомнил ему Алтухов. - Да, ладно, - отмахнулся озадаченный Мамонтов, - приедет - вернет сразу все. Мерзавец, в Венецию укатил - второй раз на неделе... Наступила пауза, так часто объединявшая мысли двух друзей, говорившая о едином ходе их раздумий и взаимопонимании. Мамонтов взвешивал полученную только что информацию. Обладая немалой профессиональной интуицией, он вдруг отчетливо представил себе того, кто будет следующим консулом в венецианском Эдеме. И внезапно приревновал Тупокина к Ирине. Машина встала за Храмом Василия Блаженного на Васильевском спуске. Оставив машину на стоянке, друзья направились к Спасским воротам Кремля. Собственно, на полпути Алтухов распрощался с Мамонтовым, пожелав ему ни пуха, ни пера. Лаврентий Михайлович шел, как-то слишком высоко поднимая ноги и растопыривая колени. Складки его дорогого плаща отливали на свету. Перед высокими дверями приемной помощника Президента Мамонтов остановился, одернулся, посмотрел на часы. Помощнику доложили о его прибытии. Настало время ожидания. Когда распахнулись двери в кабинет Президента тот уже шел, пружиня и пошатываясь на длинных старческих ногах, с протянутой для рукопожатия рукой. Первым вошел помощник, следом Мамонтов с красной папкой под мышкой. Президент пожал руку помощника и к полному ужасу консула, приобняв первого, повернулся к Мамонтову спиной и повел помощника по длинному ковру вглубь кабинета. Он не узнал его! Он принял его за клерка! Он забыл Мамонтова! Тот стоял в дверях и не знал, что ему делать. Он оторопел. Помощник учтиво развернул Президента к Мамонтову, и они медленно возвратились к дверям. - Лаврентий Михайлович Мамонтов, - напомнил помощник. - На десять тридцать. Президент одобрительно кивнул и протянул руку, все еще не узнавая гостя. - Очень рад, - кряхтел Президент, - милости прошу. Мамонтов быстро соображал, как напомнить ему, кто он, какой пост занимает, и по какому вопросу вызван. Они сидели друг против друга за длинным столом, положив перед собой руки, почти касаясь друг друга. Казалось, еще немного, и Президент накроет руки Мамонтова своей тяжелой пухлой ладонью... Мамонтов вернулся в Венецию. В поведении его вновь обнаружилась нервозность, он начал уже на трапе приземлившегося самолета оглядываться, всматриваться в окружающих, как будто ожидал слежки. Ему предстояло выдержать еще два месяца. Президент обещал ему кресло министра, но как-то рассеянно, неоднозначно, как обещают что-то детям под условием их хорошего поведения. Поразмыслив во время перелета в Венецию, Мамонтов понял, что его вызвали скорее для того, чтобы проинформировать о предстоящей передаче дел Тупокину; чем для нового назначения. 4. В женщине, помимо потребностей естественных, общеизвестных существует одна такая, которую еще не описывали литераторы и не изучали психологи. Это здоровая регулярно проявляющаяся потребность делать покупки. Именно она зачастую вмешивается в судьбу женщины, диктует ей ее поведение, ставит подножки. В Ирине Игоревне такая потребность накапливалась очень быстро, она возникала так же часто, как чувство голода - три-четыре раза в день. Она усмиряла свою любовь к магазинам, к трате денег, покуда обстоятельства не сложились известным образом, и она не поняла, что скоро нужно будет распрощаться с приятным чувством потребительского вожделения. Магазины манили ее. Во время столь краткого отсутствия мужа она истратила все свободные наличные на приобретение парфюмерии любимых фирм, выписала из Парижа два наряда от Готье и один - меховой от Рифайл, после чего обнаружила, что денег не осталось даже на ужин в ресторане. Со счета в банке деньги снимать не хотелось. Ее выручил Тупокин, внезапно ворвавшийся в умиротворенную атмосферу русского особняка. Он выручил ее не только небольшой дружеской ссудой, но еще и тем благотворным влиянием, которое он оказал на Ирину Игоревну: мысли ее были переключены на этого элегантного и импозантного мужчину, так стремительно промелькнувшего во второй раз за последнее время в ее, уже, казалось, реализованной жизни. Они провели два замечательных дня, катаясь на консульской яхте, гуляя по магазинам и до поздна разговаривая за ресторанным столиком, и Тупокин уехал, оставив Ирину Игоревну блаженно мечтать об их новой встрече. Она страстно захотела в Москву. Два месяца тянулись медленно. Ничего не менялось, не происходило, только опустели некоторые шкафы и серванты, в том числе и книжные шкафы и все росло количество упакованных к отправке вещей. Итальянская таможня уже стала отличать консульские стандартные коробки, обклеенные коричневым широким скотчем, которые шли зеленым коридором. К Мамонтову приезжали последние гости из Москвы, пяток коробок он отправил с помощником, пять передал с Алтуховым. Тот был последним, кто гостил у консула. Из Москвы пришли хорошие вести. Намечалось его, Мамонтова, назначение в новый, еще не созданный комитет. Команда Мамонтова три дня подряд готовила проекты положений, программ будущего комитета, и, на всякий случай, варианты президентского указа о мамонтовском назначении, Алтухов увез последнее барахло и ручная кладь консула обещала выглядеть вполне скромно: зубная щетка и домашние тапочки. Мамонтовы стали планировать обустройство в Москве. 5. О чем думает следователь по дороге к месту преступления? Что он чувствует? Испытывает ли он азарт, интерес, любопытство, брезгливость? Руководитель одного из подразделений ФСБ генерал-майор Николай Константинович Нестеров, выруливая на Можайское шоссе в сторону Переделкино, думал о своей даче. Он был полностью погружен в размышления о том, как он обустроит свой рыбацкий домик и о том, как убедит жену в истинном предназначении новой покупки. Жена Нестерова просила дачу десять лет. Предлагала разные выгодные варианты. - Я все буду делать сама, копать, сажать, - умоляющим тоном говорила она. - Ну, почему, если дача - так обязательно грядки? - удивлялся генерал. Весной соседи по дому принесли Анне Михайловне видеозапись собственного участка в садовом товариществе. Оно называлось "Строитель" и было самостроем, впоследствии узаконенным местной властью. Соседи продавали свою дачу. - Посмотри, как все растет пышно, - удивлялась Анна Михайловна, глядя на экран, - наверное, земля плодородная. Нестеров косился одним глазом на экран, кряхтел и вздыхал. - Ты же знаешь, у меня работа. Как ты там будешь одна? - За это не беспокойся, - говорила жена, - это мои проблемы. И вдруг видеокамера вывела зрителей за калитку и оператор повернулся к даче спиной. В двух шагах от забора плескалась широкая мощная река. Дальний высокий ее берег темнел черной еловой горой, а мимо участков проплывали по искристой воде лодки рыбаков. У Нестерова в горле пересохло. - Это что? - восторженно спросил он. - Это Волга, - затаив дыхание, ответила Анна Михайловна. Уж она-то знала, чем подкупить мужа, - голубцы подогреть, или сразу к соседям с деньгами поднимемся? Нестеров был болен рыбалкой. И началось это лет двадцать назад, еще до Анны Михайловны. О его страсти к рыбалке была даже написана повесть, и называлась она: "Я любила следователя"... Даже сейчас, проезжая еле заметное лесное озерцо, он сладострастно вздохнул и вдруг вспомнил сегодняшний звонок генерал-лейтенанта, замдиректора ФСБ. - Коля, - просипел в трубку простуженный Шмаков, - ты что не на даче? Не приобрел? - Приобрел, товарищ генерал. Только у меня выходной в понедельник, завтра. - Тогда ты пропал, Коля. Поздравляю. Знаешь, где Переделкино находится? - О чем ты говоришь, конечно, мы же там Яблоньку брали. А что? - Нестеров быстро подумал, что его хотят позвать в Переделкино, на открытие музея Окуджавы. Он спросил: - Разве там есть речка? - Кто о чем, Нестеров, а ты все не о том, - засмеялся Шмаков. - Клев еще не скоро. А Сетунь там, конечно, есть. Читал "Святой колодец", так вот... Садись-ка ты в машину свою, езжай-ка ты в Переделкино, в дом Мамонтова, знаешь, бывший министр. Он там живет, ну не проблема узнать улицу. Там все друг друга знают. Тебе покажут, да ты и сам узнаешь его дом по скоплению казенных машин. Поднимайся в дом, там - труп, и берись за это грязное, но, кажется, весьма политическое дело. Бригада твоя уже поехала. - Спасибо, товарищ Максим Леонидович. Очень буду рад сослужить службу родине. Торопиться на дачу-то, или министру уже все равно? - Ему все равно, - заключил генерал. - Он в Италии, я уже передал по инстанциям, а на даче мертвая дамочка какая-то, между прочим, похоже итальянская. Твои криминалисты вокруг нее уже два часа там ходят. А Мамонтов сейчас консулом в Венеции. Из Италии прилетела покойница-то, понимаешь? - повторил он. - В общем, звони. Удачного лова. Помнишь, в какой повести покойница летала? Шмаков повесил трубку. Вот отчего, подъезжая к тесаному забору высокой довоенной дачи, Нестеров думал о рыбалке и рыболовстве вообще. Народ стоял при входе на участок. Те, кто пришел поглазеть и узнать, что случилось, из соседних домов - в основном прислуга - входить на территорию не решались. Главный представитель местного народа - директор городка писателей "Переделкино" - Горкин суетился тут же, всячески показывая свою допущенность к происходящему. Во дворе с другой стороны калитки, вокруг деревянного столика на одной ножке, стояли коллеги Нестерова - фотограф, эксперт, помощник - очаровательная золотоволосая Женечка. Они курили и молчали. Нестеров подошел к ним и тоже с минуту помолчал, не глядя на лица товарищей. - Я такого еще не видел, - сказал ему самый старший из них, судебно-медицинский эксперт Полторецкий. - Поди глянь. - А есть кто-нибудь из хозяев? Кто вообще... Нестеров показал на дом, и всем было понятно, что пошли обычные следственные вопросы: - кто обнаружил, сняли ли отпечатки, не взломан ли замок, не пропало ли что в доме, где находится труп и так далее. Нестерову захотелось увидеть место преступления. Он прошел по песчаной тропинке к крыльцу и вошел в дом. Поднялся на второй этаж. Из каминной он попал в светлую квадратную комнату, установленную большими картонными коробками. Пройдя к окну, около которого на полу стояла единственная открытая, он увидел страшное содержимое. Нестеров даже не понял сначала, что это человеческий труп: в большом толстом целлофане, словно кусок копченой курицы в вакуумной упаковке, находилось женское тело. Покойница словно сидела на корточках в этой упаковке, целлофан плотно прилегал к телу, облепляя хрупкие плечики и бедра жертвы. Нестеров вдруг начал понимать, что места преступления в этом, только начавшемся деле нет вообще, и главная цель его расследования, - найти это место. Дом был пуст. В каминной зале тихо работал телевизор. Нестеров направился вниз, в сторожку охраны. Когда он проходил мимо следственной группы, Полторецкий спросил, что делать с трупом. Нестеров запнулся мысленно. Сначала он хотел ответить: увозите; но потом понял, что Полторецкий с его утонченным воспитанием спрашивает о другом. Нестеров сунул руки в карманы ветровки. "Действительно, - подумал он, - это же человек, как ее везти-то в таком унизительном замурованном виде". - Сигареты забыл, - сказал Нестеров. - Дайте кто-нибудь. Ему дали "Парламент". Он заметил название. - А "Президентских" что, никто не курит? - спросил он полусерьезно полушутя, чувствуя, что Полторецкий ждет ответа. Помолчав, затягиваясь, он выдавил из себя, - везите в коробке. Нестеров прекрасно понимал, что как ни бесчеловечно было продолжать это глумление над мертвой женщиной, многие улики - те микроскопические частицы, которые зачастую и выдают преступника, потому что тот не знает всех тонкостей и достижений криминалистики - эти-то улики и могут исчезнуть, распакуй он целлофановую упаковку, чтобы положить жертву на носилки "Скорой". К тому же трудно будет разогнуть закостеневшие конечности неизвестной. За эти полчаса Нестеров не предпринял ни одного следственного ритуального действия, но он уже точно знал, что труп доставили в коробке, вместе с другими, и убийство было совершено не здесь. Вдруг в голову его пришла идея - так фантазия криминальная - и он кинулся к своим, выбрасывая щелчком окурок: - Ребята, я сейчас чокнусь, вы почему другие коробки не вскрыли, - он переходил на крик. - Вы что, меня дожидаетесь? Все переглянулись, представляя, что в каждой коробке лежит по трупу, и заторопились в дом. Коробки вскрывали молча. Трупов больше не обнаружилось, а Нестеров уже вел первую беседу с хозяйкой дачи Ксенией Петровной. Она так и не заходила в злополучную комнату, не поднималась вообще на второй этаж, а поддерживаемая Василием, дошла до сторожки, и теперь в подавленном состоянии, полулежа, отвечала на вопросы Нестерова. Первое, что его интересовало - что за коробки, откуда они взялись? Второе - когда планировалось возвращение Мамонтова? Ксения Петровна угрюмо отвечала на вопросы, но она не знала кто и когда привозил коробки на дачу. На помощь пришел паренек из охраны. - У нас тут журнал. Лаврентий Михайлович выдали. Приезд, отъезд, события всякие, звонки. У нас в сторожке телефон запараллеленый с домом. Одна линия, есть еще другие. - Это неважно, - перебил Нестеров. - Где журнал, командир? Давай сюда. Паренек достал из тумбочки реестровую книгу. Нестеров изъял журнал из рук паренька и велел кудрявой медноволосой Женечке начинать составлять протоколы. Так началось расследование по делу об убийстве неизвестной гражданки, чей труп был обнаружен на даче консула России в Венеции Лаврентия Мамонтова, его матерью Ксенией Петровной и работником Василием Швепсом двадцать девятого августа прошлого года. Если обнаруженный труп был подброшен в дом с целью испортить жизнь и карьеру консула, - а и такую версию следствие не отметало, - то это удалось отлично. Семья Мамонтовых летела в Москву на десять дней раньше срока. Разгневанные шефы Мамонтова, которых оказалось гораздо больше, чем ему ранее представлялось, не сообщили Мамонтову причину внезапного ускорения его возвращения в Москву. Но сердце Лаврентия Михайловича чувствовало недоброе. Ксения Петровна, встречавшая сына в аэропорту, не выдержала и запричитала прямо в VIP`е: - Котенька, беда. Ты ничего не знаешь? - стонала женщина - Какое горе! Беда! - Пашка? - вскрикнула Ирина Игоревна, но сын был тут же. Приехали к Ксении Петровне, прошли в холл. Мамонтовы переобулись и тихо ступая, словно в доме покойник, пошли за хозяйкой в большую комнату. Пашка остался, было, участвовать в разговоре, но Ирина Игоревна быстро увела его в детскую, и, вручив гувернантке, вернулась. Ксения Петровна быстро отстранилась от уха Лаврентия Михайловича. - Что все-таки случилось, - спросила Ирина Игоревна. - Я могу знать? Она посмотрела на мужа и не узнала его. Перед ней сидел дряблый полный старик, по вискам которого текли струйки пота, тупо рассматривающий пуговицу на животе. - Ирочка, - выговорила Ксения Петровна, - на даче у нас, у вас, - поправилась она - труп какой-то. Ирина Игоревна рассмеялась. - Да что вы? Какой труп? Что вы? -Смейся-смейся, - вдруг обиделась Ксения Петровна, словно ее приняли за сумасшедшую, - а труп-то в ваших коробках, будь они прокляты. Женщина какая-то, да еще в таком виде! Ну, и посылочку вы прислали! Спасибо, у матери других забот нет, как только ваши покойные гостинцы в Москве распаковывать. - Я ничего такого не клала... Что ты молчишь, Котик? Ты что-нибудь понимаешь. Мамонтов думал о крахе карьеры. Будучи юристом, он уже ясно представлял себя уводимым под конвоем из зала суда. Да ладно - под конвоем, статью ведь напишут, по НТВ сообщат. Киселев точно расскажет об этом случае в "Итогах". - Ты что-нибудь понимаешь, Котя - недоуменно повторила Ирина Игоревна, - Ну, что ты сидишь? Звони, выясняй, опередить надо все возможные недоразумения. Ведь это же недоразумение какое-то! Всех троих трясло, словно под домом заработал вулкан: мощный и беспощадный. Все вздрогнули, когда в квартиру вошел Василий с сумкой и, не снимая ботинок, подошел к Лаврентию Михайловичу. - Привет, старик, - виновато произнес Мамонтов и взял из рук Василия протянутую бумажку. Он распаковал конверт и прочел: "Повестка (вручается под расписку) - Следственный отдел ФСБ на основании ч. I и II ст. 73 УПК РФ вызывает Вас в качестве свидетеля к 10-оо 1 сентября т.г. по адресу: улица, Малая Лубянка, дом 2, 11 подъезд, 4 этаж, кабинет 04-234. При явке необходимо предъявить настоящую повестку и паспорт. Начальник отдела 17-б Нестеров Н.К." В графе "кому" значилась фамилия "Мамонтов". Только сейчас страх, немыслимый судорожный страх пронзил Мамонтова. Он еще не понимал, не осознавал происходящего, но этот маленький, с ладошку, клочок бумаги вдруг сделал его причастным к уголовному делу, о котором он окончательно перестал думать, вылетев сегодня из аэропорта Венеции. Эта бумажка, как водой из ушата, обдала его холодом и жаром. В углу повестки он заметил номер телефона. - Это провокация, - проговорил он себе под нос, - кто-то очень не хочет, чтобы я сел в председательское кресло. Но очень хочет, чтобы я побыстрее убрался из Венеции. Успокойся мама. Разберемся. Ирина Игоревна вдруг почувствовала, что ее считают провинившейся, недоглядевшей, как-то способствовавшей нагрянувшей беде. - Что вы, Ксения Петровна, так на меня посмотрели? Я-то тут причем? Нужно просто разобраться. Но Ксения Петровна уже бесповоротно возложила всю ответственность "за недогляд" на Ирину, и смотрела на нее исподлобья. - Там уже разобрались, кажется. Коробка-то от Вас. В дом никто лишний не входил. - Что за следователь, ты его видела? - спросил Лаврентий Михайлович. - Ничего, такой. Твоего поколения, - успокоила мать. - Тихий, мягкий. Забрал журнал у охраны, коробку с этим, ну, с женщиной, и уехал. Сказал, что вызовет. Мамонтов тяжело взглянул на мать, потом встал и вышел из квартиры, сказав, что ему нужно побыть одному... Он пришел домой только под утро, пьяный до бессознательности, все что-то пытался сказать жене, но из него выскакивали лишь непонятные звуки, похожие на те, что он часто произносил во сне после шумных консульских приемов, какая-то тарабарщина. Единственное отчетливо сказанное им слово было: "Генуя". Спустившись в подъезд, после вручения ему повестки невозмутимым Василием, Мамонтов позвонил от консьержки Алтухову, назначил встречу. Потом передумал и попросил Алтухова не лениться и подъехать к его дому. Было рано. Алтухов только что проснулся и, повесив трубку и выругавшись, вдруг обнаружил в своей постели сонную девчушку, рыжую, как медь. Он машинально извинился, нащупал пульт телевизора и включил первый канал. Если кто записывает те странные совпадения, которые иногда так пугают нас своей невероятностью, тот знает, что такие совпадения отнюдь не редкость. Они случаются на каждом шагу и обладают способностью исчезать из памяти, не откладываясь в ней. Еще не проявившееся изображение на экране голосом дикторши "Новостей" сообщило Алтухову последнее известие: "В среду в подмосковном писательском поселке Переделкино на даче консула России в Венеции Мамонтова был обнаружен труп неизвестной итальянской гражданки. Личность убитой выясняется. Доказательствами причастности консула к убийству следствие не располагает. Расследование ведет следственная группа федеральной службы безопасности". Алтухов вопросительно посмотрел на девчушку, обнаруженную в постели. Та хлопала глазами и, чуть было, не ответила: я ничего не знаю. - Дорогая, кофейку сооруди, я убегаю, - Алтухов неосторожно подтолкнул бедром незнакомку, и та соскользнула с кровати. - Извини, извини. - Оксана, - представилась высунувшаяся рыжая голова. Девушка в чем мать родила пошла в коридор, и Алтухов не без удовольствия глядел ей вслед, отметив грациозность ее движений. Спальня его была переоборудована из бывшей кухни и была столь мала и уютна, что обычно Алтухов мог дрыхнуть до обеда, пока солнце не врывалось в маленькое высокое окошко белой комнаты. "Мамонт, с ума сойти, - думал Костя Алтухов, ищя взглядом свои джинсы, - классная история закручивается. Как ты ее доволок-то сюда из Венеции, итальянку-то? Перекусив, Алтухов вышел в залитый солнцем двор. Девочка Оксана осталась дома "за хозяйку". Алтухов вспомнил, сколько радости и приятных ощущений ему доставил вчерашний день. Костя Алтухов был баловнем судьбы. Родившись на Сахалине в семье начальника пограничной заставы, он объездил с отцом всю страну, проучился по полгода в двух дюжинах школ, каким-то невероятным образом поступил в Московский военный институт иностранных языков, а когда отца перевели в генштаб, был принят в органы госбезопасности. Никто из знавших его людей не мог в точности сказать, продолжается ли его служба в нынешнее время или он ушел от дел. Он постоянно был начеку, внутренне напряжен, умело, скрывая это под маской ветреника и волокиты. Он постоянно ездил в командировки то в Швейцарию, то в Канаду, то во Францию, при этом Фонд - та самая общественная организация, где он состоял советником у президента, и где он появлялся крайне редко, в поездки его точно не направлял. Алтухов подъехал в Потаповский переулок, где в условленном месте к нему в машину подсел Мамонтов. - Привет, старик, - с глубоким сочувствием в голосе сказал Алтухов. - Что же не предупредил, что прилетаешь. Я бы встретил... Хотя, можешь, не рассказывать, я все знаю. - Как? - Сейчас только по телевизору сказали. - Уже? Мамонтов не знал, что говорить. Мысли не приходили. - По-моему, мы сейчас поедем ко мне на Толстого и спокойно обо всем поговорим, - констатировал Константин, разворачивая SAAB. 6. Дверь открыла слегка приодетая рыжая нимфа: на ней была Костина футболка, но это лишь подчеркивало ее нежные формы и отсутствие иного белья. - Вот, знакомься. Супруга - Оксаночка, - заявил, входя, Алтухов, потом обратился к девушке - Можно я буду называть тебя Санечкой? Мамонтов всмотрелся в ее лицо. Как у многих рыжеволосых людей, кожа у нее была белая, молочная, зеленые глаза насмешливо смотрели из-под челки прямо в душу Мамонтова. Он начал расслабляться и, к своему удивлению, почувствовал, что страх, преследовавший его последние дни, отступает. - Мой лучший дружище - Слонопотамов. Веди его на кухню, а потом - попрошу тебя - в магазинчик. - Понимаю, - пролепетала та, оборачиваясь, изучая гостя. - Лекарство вам сейчас необходимо... - У, ты - какая умница, - Алтухов шлепнул "супругу" по попке и сел за стол. Пока Санечка ходила в магазин, Алтухов, с его спасительной способностью концентрироваться в кульминационные моменты жизни, уже составлял план действий. Перед ними лежал листок бумаги, где, образно говоря, было разложено по полочкам все то, что на юридическом языке называется версиями. - Что сказала матушка? - было первое, что он спросил у Мамонтова. - Что труп обнаружен в коробке, что коробка была самая тяжелая, хотя она не все поднимала. И еще, что (она сама не видела) но тело запаяно в целлофан, как кусок ветчины. Алтухов встал и открыл холодильник, развернувшись, он положил перед Мамонтовым упаковку мяса, расфасованную подобным способом. - Тьфу, черт, - только-то и сказал Мамонтов. - Это, старик, не для наглядности. Это для исследования. Сам подумай, кто может так запаять труп. Не вручную же ты этот воздух из пакета отсасывал. Мамонтова резануло это "ты" и он крикнул: - Это вообще не я, ты что сомневаешься? - Стоп, сядь, не ори. Ты же юрист. Что ты ерзаешь. Ты же понимаешь, что на тебя даже легкое подозрение пасть не может. Труп здесь, в России, в целлофане; ты там, в Венеции, в думах о безопасности и счастье Родины. Успокойся. Они сидели с включенным телевизором, ожидая следующего выпуска "Новостей". Только к вечеру, когда уже были составлены три версии убийства, а друзья в очередной раз отправили "супругу" в магазин, в "Новостях" повторили информацию. Пропущенное утром Алтуховым словцо, опрокинуло все их версии, как волна опрокидывает человека. Как и следовало ожидать, версии Алтухова сводились к фигуре убийцы. Это мог быть кто-то тайком проникший в дом; кто-то из перевозивших коробки по поручению консула; это вообще могло произойти во время перелета, на таможне, в багажном отделении, в общем, в аэропорту. Когда же, снявшие с себя тяжесть, хмельные, - они услышали, что "труп принадлежал гражданке Италии" - именно это дошло до их слуха, Алтухов повернулся к Мамонтову и спросил: - А честно, Мамонт, это не твоя баба? Потом он протянул руку и покружил перед ним ладонью: - Нет, подожди, не говори. Санечка! - позвал он. - Вот перед этой русской женщиной поклянись, что ты чист перед Италией. Мамонтов что-то проворачивал в голове, словно хорошо прожевывая вопрос. - Друг! - он сделал паузу, - дорогие мои россияне. Положа руку на грудь, как на духу, просто, - не знаю, не зна-аю. Может моя, а может не моя. Санечка покосилась на Мамонтова и насторожилась. Алтухов задал следующий, такой же точный вопрос: - У тебя что там, массовые расстрелы производились, что ты не знаешь, твоя баба или нет. Пардон, Санечка, я хотел сказать, женщина. Ты, что нам, - он показал на девушку, - что ты вот ей голову морочишь? Вечер закончился тем, что уже с трудом формулирующие мысль "частные сыщики", хотели звонить Нестерову по указанному в повестке номеру, но Санечке удалось уложить Алтухова, а Мамонтов, еще сумевший произнести укоризненное "ну, человек ты или где?", был выставлен за дверь. На следующее утро Нестеров добавил к нескольким своим версиям еще одну: невиновность Мамонтова бралась под сомнение. 7. Когда Пашка узнал, что папа не поведет его первый раз в первый класс, он разревелся, устроил маленькую детскую истерику, сбросил вазу с приготовленными гладиолусами на пол, а потом и вовсе отказался учиться: раз и навсегда. Ирина Игоревна металась из комнаты, где Ксения Петровна усмиряла внука, в спальню, где брыкался Лаврентий Михайлович, отказываясь вставать и идти к следователю... Николай Константинович Нестеров еще не мог с точностью сказать раскрываемо ли вообще новое дело. С одной стороны факт доставки уже убитой женщины неизвестным лицом в дом Мамонтова стирал все следы: сам Мамонтов на дачу за последнее время не приезжал, даже тогда, в последний визит в Москву. Это установлено из беседы с помощником Мамонтова Бикчентаевым, позавчера, сразу после обнаружения трупа, да и охрана дачи подтвердила. Коробки перевозились случайными, можно сказать, людьми: за два-три месяца - двадцать пять коробок. Эксперт Полторецкий уже дал предварительное заключение: труп находился в доме Мамонтова, около 15 дней, а точнее - женщина была убита максимум две недели назад. Значит, нужно искать того или тех, кто приезжал с коробками в это время. Из журнала и показаний помощника следовало, что это были: помощник, Бикчентаев, Тупокин и Алтухов. Последнего Нестеров знал. Когда-то Алтухов участвовал в деле того самого Яблоньки, собирал сведения о его банковских счетах в Канаде и Европе. Жаркая тогда была перестрелка в Переделкино. Охрана Яблоньки неправильно поняла просьбу хозяина: огня. Тот просил закурить, разнервничался. Это он потом так объяснил в суде. А они стали поливать из Калашниковых. Алтухов в сущности, доставил тогда Нестерову все основные доказательства причастности Яблоньки к изготовлению фальшивых векселей и облигаций крупнейшего американского "Салли-банка". Афера тянула на миллиарды. Мошенничество Яблоньки угрожало тогда стабильности некоторых восточно-европейских и экс-советских республик. Алтухов умудрился привезти даже записи телефонных разговоров Яблоньки, жившего тогда в Торонто. Оказалось, что схема аферы была настолько проста, что могла быть рождена только в русской башке. Ведь это наша пословица: все гениальное - просто. Облигации, которые должны были быть погашены после их возвращения, банк придерживал. Мощности что ли не хватало для переработки. Этим и воспользовалась международная мафия. Именно компания Яблоньки заключила с "Салли-банком" контракт на уничтожение погашенных облигаций: все гениальное - просто! Трейлер с облигациями на 111 миллиардов долларов законным способом удалился в сторону моря, а по всей Европе в представительствах "Салли-банка" стали всплывать погашенные облигации, а так же те, которые банк погасить не успел, но отдал компании Яблоньки для уничтожения. Алтухов установил не только все банки, которые успел "обслужить" Яблонька, но и номер его родного счета в родном панамском банке "Масвест". Нестеров знал о дружбе, связывающей Алтухова с Мамонтовым. Вот почему первоначально субъективное отношение его к Мамонтову было добрым. Он мысленно переносил Алтуховский профессионализм и честность на его друга. Но сегодня утром, точнее на рассвете, ему домой позвонила Женечка и доложила, что во время встречи Алтухова и Мамонтова, свидетельницей которой она стала, как это и было рассчитано, Мамонтов проболтался, что, кажется, знает, кто был обнаружен в его доме в Переделкино. Вот почему Нестеров наспех готовился к сегодняшнему визиту Мамонтова, перестраивая на ходу схему допроса. И хотя, трудно будет установить вообще чью-либо причастность к убийству с максимальной точностью, то, что уже известно следствию, дает основание считать труп, если не прибывшим из Италии, то уж во всяком случае имеющим прямое отношение к итальянской земле. Дело в том, что при первичном осмотре, после вскрытия целлофановой вакуумной упаковки (следов на целлофане ни с внешней, ни с внутренней стороны, конечно, не обнаружили), кулон на цепочке в виде каравеллы Колумба из металла желтого цвета специалист по таким штучкам Верушкин опознал, как каронный сувенир венецианцев, продающийся во всех ларьках этого города-порта, как брелки в виде Эйфелевой башни в Париже. Наконец-то, позвонил внутренний телефон. - Женечка! - обрадовался Нестеров, - ничего, ничего. Я понимаю. Заходи скорее. Чем-то она притягивала его помимо молодости и обаяния. Что-то мощное, здоровое шло от нее; может быть - сама жизнь; Нестеров заметил, что у него улучшалось настроение, когда он видел ее, перебрасывался с нею двумя-тремя остротами. - Вы где в этом году отдыхали, Женечка? - спросил он, вспомнив про дачу. Они пили чай с баранками. До явки Мамонтова оставалось полчаса. - В Адлере, Николай Константинович. Там хороший детский пансионат. - Как дочь поживает? Подросла? - В садике, в пятидневке. У меня сердце кровью обливается, когда я ее отвожу. - Женечка, я сегодня отрабатываю Мамонтова. Ждем результаты вскрытия и экспертизу микрочастиц, дактилоскопию. Полторецкий взял на исследование волосы, срез с ногтей, что там еще... тушь, косметика... - Все протоколы у меня. Вызывать Алтухова, Николай Константинович? Нестеров задумчиво посмотрел на нее: - Как он тебе? - Ничего, веселый... - Ну, это поправимо, - потянул Нестеров, - зато холостяк, присмотрись. Женечка смущенно улыбнулась. - Знаешь, съезди-ка еще раз на дачу, пока мы тут общаемся, посмотри детали. Посмотри все коробки снова, и жди меня там. Позвони. Когда Женечка выходила из здания, она едва не столкнулась с Мамонтовым. Тот выглядел помятым, сонным, не узнал ее. Ей стало его жалко, в это утро она была в благодушном настроении. Определенной тактики допросов у Нестерова не было. За четверть века следственной работы он понял только одно: для допроса нужно собрать как можно больше материала о допрашиваемом, а во время допроса не излагать существа дела, не говорить о выстроенных версиях и подозрениях. Оба эти приема в конце концов срабатывают, потому что обескураженный информацией следователя о мельчайших нюансах его жизни, человек, начинает оправдываться и рассказывает все, что нужно и не нужно, только бы задобрить зоркую Фемиду. - Разрешите? Нестеров встал и протянул руку Мамонтову. - С приездом, Лаврентий Михайлович. - Да, - вздохнул Мамонтов. Нестеров ему понравился. С таким хочется быть откровенным, даже болтливым. Но Мамонтова колотило, руки его вспотели. Он уже не думал о карьере, он думал только о том, что ему удастся выяснить здесь, в ФСБ, о личности потерпевшей. Он никогда еще не проходил по уголовному делу лично, ему казалось, что позорно даже быть понятым при обыске. - Я ведь сам юрист, Николай Константинович, - начал он. - Вы задавайте вопросы необходимые, а потом, что можно, расскажете мне о деле. Так будет честно, а? - Договорились, Лаврентий Михайлович. Но, по-моему, вы ведь никогда на юридической должности не состояли. Все только около. - Нет, во время учебы в институте, состоял. - Ну, помощник следователя - все равно что ученик мастера на заводе, желторотик. Хотя, простите, может быть я преуменьшаю. - Вы изучили мою биографию? - Вроде того. Лаврентий Михайлович, расскажите, кто упаковывал коробки, почему они отправлялись таким способом, не легче ли было купить контейнер, откуда вообще эти коробки? Нестеров откинулся на спинку кресла и приготовился слушать. - Понимаете, - начал Мамонтов, - дело в том, что последние месяцы я был совершенно измотан неизвестностью. Меня то вызывали в Москву, то отсылали обратно, потом предложили создать и возглавить федеральный комитет, естественно, вернувшись в Москву. Сначала мы отправляли самые ненужные в быту вещи. Потом, когда все более-менее уточнилось, все остальные, в последнюю очередь - документацию. - Вы кого-нибудь подозреваете? - спросил Нестеров. - Друзьям своим я доверял и доверяю. А службам аэропортов - нет. Когда моя жена еще занималась концертной деятельностью, австрийская авиакомпания умудрилась разбить ее виолончель, а та была уникальная, ценнейшая. У жены исчез голос, начался жуткий нервный срыв. А сколько раз у меня что-то пропадало. - Много приходилось ездить? - Да приходилось. - А что это за люди: Алтухов, Тупокин, помощник ваш Бикчентаев? Начните с последнего, - попросил Нестеров. - Руслан Бикчентаев. Работал со мной еще в Министерстве. Я был самым усидчивым министром в то время. Четыре года в наши дни - это как показатель благонадежности. Мы с Русланом оба путча вместе, рука к локтю. Женат, имеет двоих детей, - Мамонтов призадумался и дал единственную психологическую черту, - уравновешенный. Нестеров понял, что бесполезно спрашивать Мамонтова о друзьях, таким прямым способом, он помог консулу: - А с Тупокиным вы, кажется, с детства знакомы, расскажите как вы подружились? - Если это поможет делу, - усомнился Мамонтов и дернул бровью, - мы, действительно, жили в Переделкино еще в четырехлетнем возрасте. Это уж потом наш поселок правительство прибрало. А раньше там давали дачи только писателям... - Академикам, - добавил Нестеров. - Да мой отец был академиком, и писателем и генералом, - между прочим вашей системы. - А Тупокинский? Мамонтов замялся: - А Тупокинский отец был водителем моего. Жили они в отдельном доме. То есть в одном общем доме для прислуги. Белые куриные веки Мамонтова опустились на зрачки, он устало почесал бороду, коротко стриженую, очень идущую ему. Он задумался, вспоминая. - Да, мы собственно и не дружили. Так, одна компания, походы, костры, девочки. Потом, его отец разбился, можно сказать, спас моего отца. Повернул машину своей стороной к грузовику, подставился. Этот грузовик на встречную выехал и лоб в лоб шел. Тупокины перестали тогда с нами общаться. Леньку мать к нам не пускала. - А Яблоньку вы случайно не знали? - с любопытством спросил Нестеров. - Ну, что вы! Он ведь только в прошлом году выдвинулся. Какое-то непонятное восхождение. Мелкий юнец вдруг так внезапно становится советником правительства, вот дачу купил в Переделкино, звания. Удивительно это все. - Откуда же вы о его похождениях знаете? - спросил Нестеров. - Откуда?.. Дайте подумать. Да. Тупокин же и рассказывал. Он был восхищен Яблонькой, знаете ли. Я вдруг подумал, - сказал Мамонтов, - а ведь можно попросить маму, показать какие коробки откуда и куда она переставляла, а потом попросить каждого, кто приезжал, показать куда он ставил. Ну, следственный эксперимент, понимаете. - Понимаю, - усмехнулся Нестеров. - И вы думаете преступник сознается куда он свою коробку поставил? Да и вряд ли кто вспомнит. - Ну, а все-таки. - Товарищ Мамонтов, следственные действия определяю я, - прервал его Нестеров. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался звонкий голосок Женечки. - Николай Константинович, а коробки переставляли? - Да, -ответил Нестеров. - Я так и думала. Здесь старые квадраты: пыль благое дело. Кстати, Николай Константинович, а коробок не тридцать пять, а тридцать шесть. И одна из них нестандартная. -Ну и что с того, Женечка? - Не знаю. Но, кажется, стоит спросить охранника. Или Мамонтова. Скотч на этой коробке тоже другой. Другого оттенка. - Хорошо. Посмотри, что внутри. Образовалась пауза, и Нестеров обратился к допрашиваемому: - У вас все коробки были одинаковые? - Что? - не понял Мамонтов, - А! Не знаю. Очевидно. Женечка взяла трубку: - Внутри сервиз, Николай Константинович, раньше такие в моде были: чайная роза. - Сообщила она. - Скажите, сервиз "Чайная роза" вы переправляли в коробке? - спросил Нестеров быстро и добавил в трубку, - секунду. Мамонтов кивнул. - Все в порядке, Женечка. Что еще? - К скотчу, которым заклеена эта коробка, приклеился зажим от шнурка. - Какой зажим? - Ну знаете, на конце шнурков такие металлические насадочки, чтобы удобно было продевать. - А! - Нестеров сник, - теперь мы точно близко к цели... - А что, если следственный эксперимент? А? - Хорошо. Уговорили. Позвони хозяйке сама. Мы скоро приедем. Нестеров наспех составил протокол допроса, дал подписать Мамонтову и они поехали на дачу. Мамонтов казался расположенным помогать следствию. По дороге Нестеров упомянул о том, что убитая женщина скорее всего была из Италии, и показал ему фотографию жертвы. Это было сделано как-то невзначай, словно Нестеров уже доверял Мамонтову, хотел приобщить его к расследованию, посоветоваться. Мамонтов уперся в карточку. Нестерову пришлось вытягивать ее из толстых консульских пальцев. - Что, неприятное зрелище? - спросил он, чувствуя, что консул отчего-то убит, раздавлен, ошеломлен. Мамонтов плакал. Тихие слезы дрожали на его веках, не перекатываясь из глазниц на щеки. Вдруг он прыснул и разрыдался, поднеся к губам два кулака. - Сволочи! - шептал он, - Гады. - Кто? Про кого вы, Лаврентий Михайлович? Я вижу вы что-то недоговариваете? Вам знакома эта женщина? Мамонтов взял себя в руки. - Нет-нет, что вы! Это я так, вообще. У меня, знаете ли слезные железы очень близко к глазам расположены. Ну, и вообще. Я очень переживаю, страдаю от человеческой несправедливости; ведь насилие делает нас животными. - Лаврентий Михайлович - перебил его Нестеров, - не лучше ли вам помочь следствию! - Да-да, конечно. Чем могу - обязательно. Мамонтов отвернулся к окну и больше ни о чем не говорил. Не вывело его из заторможенного состояния и появление в дверях дачи рыжеволосой Санечки - "супруги" Алтухова в форме лейтенанта ФСБ. Ксения Петровна дала показания. Единственное, что удалось установить, это где раньше стояла коробка с трупом. Нестеров разрешил хозяевам въезжать в дом, разбирать коробки и вообще перебираться на дачу. Только к вечеру Нестерову стало известно заключение медэкспертизы и патологоанатома. Наконец-то стало ясно в картотеках какого государства искать возможные сведения об убитой. Он подвез Женечку на улицу Льва Толстого, затем направился к себе на Малую Бронную. Выросший на Патриарших прудах, но по неразумному решению родителей, переехавший позже на окраину, он сделал все возможное, пожертвовал частью жилой площади, чтобы возвратиться в родные пенаты. 8. Работа следователя похожа на работу писателя. Им обоим не нужно сидеть за столом или стоять за станком: продукт их деятельности рождается в голове. Это уж потом - бумажки, машинки, компьютеры, удача или провал. Первым позвонил Нестерову в конце рабочего дня Полторецкий. Сначала он, по старой привычке, изложил незначительные сведения. Полторецкий всегда хотел на этом этапе быть не просто исполнителем экспертных функций, а творцом, сыщиком; показать, что он понимает, что главное, а что второстепенное. - Частицы чужой кожи под ногтями жертвы оказались ороговевшими частицами кожи головы с грибковыми вкраплениями, что на доступном языке рекламных роликов звучит, как перхоть. Из этого следует, что правильно рекламируют "Хед энд шолдерс": от перхоти нужно избавляться. Глядишь, вцепится тебе твоя жертва в волосенки да и поскребет перхоть коготочками. Кстати, о коготочках. Лак на них модного нынче в Москве тона "Коралл" соответствует номеру 6032 фирмы "Орифлайн", имеющей широкую сеть распространителей в Москве. Установлено, что лак на ногтях жертвы соответствует именно той серии, которая поступила в Москву в начале летнего сезона. Одежда, заколка, кулон действительно итальянского происхождения, более того, установлено, где именно был куплен гарнитур - бюстгальтер и трусики. - В Москве? - Работа проведена сложнейшая. Но ты же знаешь наши возможности. Вызвонили фирму, прямо штаб-квартиру. Там на этикетке и номер телефона и номер серии. Установлено, что гарнитур куплен в Венеции, в магазине неподалеку от консульства, где жил и работал сам знаешь кто. - Знаю. Что же получается? Хотели сбить с толку. - Нестеров улыбнулся, - а твои ребята случайно не научились устанавливать гражданство, скажем, по форме ступни? - Мои ребята умеют с точностью определять пол жертвы, - отшутился Полторецкий, - а еще, что касается ступни и вообще ножек, учти, не одна уважающая себя итальянка не отращивает на ногах такую щетину. С учетом того, что волосы немного подросли за последние две недели, она не брила их дней десять до убийства. Это случается у наших замотанных женщин. - Почему две недели? - Убийство было совершено в первой декаде августа в начале второй. Труп хорошо сохранился, потому что был запаян заводским способом, на уголке упаковки номер московского мясоперерабатывающего комбината, то есть его структуры - упаковочной фабрики: тебе все карты в руки. - Сколько ей примерно лет? - Лет тридцать с небольшим. На лице, на ресницах осталась косметика, но это тоже - мало что дает. Что из того, что она не французская, а американская. Жертва перед убийством мылась. Практически нет сальных выделений, волосы чистые. А что говорит дактилоскопия? - По картотеке ничего установить невозможно. К нам она не залетала. Пальчики чистые, в смысле в компьютере не имеющиеся. Так что мы имеем на будущее? - Частицы перхоти, - стал перечислять Полторецкий, - пальчики жертвы, магазин, где куплено белье. Да! вот еще что! Это очень интересно: загар. Жертва качественно подкоптилась на морском солнце. - Откуда ты знаешь, что на морском? - Видишь ли, мой друг. Морская вода - это своего рода химический раствор, который оказывает характерное влияние на кожу, проникает в поры, особенно, в структуру волос. Описание будет у тебя на столе завтра к обеду. За ужином Нестеров думал о неизвестной погибшей. Ведь, в сущности до сегодняшнего звонка патологоанатома, не было доказано, что вообще совершено убийство. Только факт глумления над трупом был налицо. Патологоанатом сообщил, что женщина погибла от паралича сердца, вызванного уколом в бедро, точнее в паховую область; такие штучки применялись и в его ведомстве... Запаковали жертву уже бездыханную, труп, как и говорил Полторецкий, с учетом сохранения в стерильной вакуумной упаковке, пролежал с момента убийства около двух недель. Перед смертью жертва употребляла в пищу латвийские шпроты, икру, и шампанское в его советском варианте. Следов неосторожных ушибов как до смерти так и после на теле нет. Следов изнасилования нет. Все факты говорили о том, что женщина была убита в Москве. "Значит, - заключил Нестеров, - Мамонтов реабилитирован. Слишком давно он отправил последнюю партию коробок. Искать нужно среди привозивших их на дачу. Нельзя исключить и охрану. Но главное - установить личность погибшей". Этот укол в паховую область не давал ему покоя всю ночь. Нетрадиционный способ убийства подводил его к фигуре Алтухова. Ведь только он один из круга подозреваемых был обучен подобным штукам. Лаврентий Михайлович молча прошел в свой домашний кабинет и прикрыл дверь. Ирина Игоревна постучалась и вошла следом. - Да пошла ты, - не выдержал вдруг тот, - что ты лезешь, не видишь? Оставьте вы меня все в покое. - Ну, смотри, негодяй! Я тебе сделаю! Ой, как ты пожалеешь обо всем! Ты что думаешь, я ни о чем не догадываюсь? Ты вместо того, чтобы жену умаслить, чтоб она тебя покрывала, меня посылаешь?! Ладно! Мамонтов схватил со стола дырокол и запустил в Ирину Игоревну, целясь в живот и соразмеряя силу броска. Та отскочила и взвизгнула: - Ты ополоумел, что ли? Не можешь со своими шлюхами разобраться, а на мне срываешь? Сына пожалел бы! Хоть спросил бы, как он в школу пошел! Эх, ты! - теперь она говорила тихо и укоризненно, уничижительно говорила. Мамонтов закусил губу, взял радиотелефон и ушел в ванную, по дороге бросив жене: "прости". Он включил воду и набрал номер Алтухова. Ирина Игоревна напуганная не столько поведением мужа, сколько будущими последствиями скандала, притаилась за дверью. - Старик, она у тебя? - сходу спросил Мамонтов. - Санечка? - удивился Алтухов. - Да, здесь. - Тогда слушай. Я бы может и не стал встревать в ваши отношения, но дело серьезное. Может, она и Санечка, только она у Нестерова, ну, у следователя этого работает. Мамонтов задумался, потом продолжил, - скажи мне, пожалуйста, почему я тебе доверяю, а? Вот вы с ней из одной конторы, напоили меня вчера, я болтал не помню чего. А все-таки я тебе доверяю, а? - Да потому, Лаврентий Михайлович, что я и вправду ничего не знал. Мы же... Алтухов запнулся, очевидно, вошла Женечка: "Давай в кабак сходим, прямо сейчас. Ну, их к лешему этих лживых дамочек. Обидно, черт". - Ладно, мне тяжелее, - сказал Мамонтов, - в наш любимый? Договорились. Я звоню, забиваю место, а ты меня забираешь, мне теперь машину никто к подъезду не подает. - Кроме меня, - съязвил Алтухов. Мамонтов, словно спохватившись, спросил друга в последнюю секунду: - Слушай-ка, а я вчера ничего об итальянских убиенных не рассказывал? Ирина Игоревна быстро отошла от двери. Когда Алтухов положил трубку, девушка спросила его прямо и непринужденно: - Он сказал, что видел меня? - О чем ты? - Слушай, Костик, - она замялась перед серьезным признанием. - Там в пресс-центре, в баре я случайно оказалась, с приятелями. Честно. Я и фамилию твою не сразу услышала. Ну, а потом, конечно, любопытно стало. - Что же тебе стало любопытно? - спросил Алтухов. - Что ты за человек, и вообще. О тебе так много говорят. - Ну, и как, выяснила? - Алтухов все больше злился. - Да. Только не надо так. Сам посуди, ведь меня сегодня никто к тебе не посылал, а я пришла. - Очень интересно. Значит, вчера все-таки, посылали? - Ну, да, да. Что с того? Бывает не такое! Разве тебе со мной неинтересно? Алтухов поднял глаза на девушку и увидел на лице ее страх - это был умоляющий, виноватый взгляд наполненных слезами глаз. Он смягчился (терпеть не мог женские слезы), и подумал, что девчонке досталась не самая чистая работенка, и может быть она не виновата, что попала в такую передрягу. В конце концов она же не из мафии, а всего лишь из его родной конторы. - Тебя как зовут-то, Санечка? - спросил он, притянув ее к себе. - Женечкой, - по-детски надувая губы, ответила та, и оба они рассмеялись. - Что будем делать, Женечка? Что же мы с тобой будем делать? - Ты езжай, Костя. Но знаешь, если Мамонтов твой друг, постарайся помочь ему. Помоги ему не просто выпутаться, а доказать, что он не при чем. Если это, действительно, так и есть, - добавила она. В небольшом частном ресторанчике "Сирены", что в Садовом переулке, известном всей элитной верхушке Москвы, в этот час было много народа. Алтухова и Мамонтова там хорошо знали, и им не пришлось столкнуться с восторженным возгласом администратора: "Мест нет". На стенках в гардеробе висели фотографии наиболее известных посетителей ресторана, в том числе и умильная толстогубая физиономия консула. Они вошли в малый зал, где под стеклянными квадратами пола, в подсвеченной снизу зеленой воде плавали молодые осетры. По периметру стен были встроены светящиеся в темноте огромные аквариумы, с каменными пещерами, дворцами и играющими среди искусственных пузырьков разноцветными рыбками. Рыбки были рассортированы по видам: у одной стены мелькали оранжевые шифоновые хвостики и плавнички, у другой грациозно плавали стайки синих, мерцающих рыбешек, у третьей в зеленых зарослях водорослей в ярком освещении фонариков пряталась черная глотающая воздух амфибия. - Так, что Алтухов. Скажешь, чиста твоя девочка? Алтухов не дал ему договорить: - Стоп токинг. Я разобрался. Нужно, Лаврик, верить людям. - Я чувствую, ты изменился, Костя, - сказал Мамонтов, - а я хотел тебе как другу открыться. - Говорят, рыбки успокаивают. Ты прости меня, Лаврентий Михайлович, прости, старик. Она же еще ничего плохого не сделала. А потом, сам знаешь, работа такая. Сейчас почему-то до того договорились, что комитет - просто центр всемирного зла. Ты посмотри, о чем фильмы, книги - как чекисты своих убивают, организуют провокации, контролируют власть. А мы в это время на страну пашем и жизнью того... - он остановился. - Посмотри, я от стула не оторвался? - Я все понимаю, Костик. И это правильно. Ладно. Принесли угощение от шеф-повара, и заказанный Алтуховым аперитив. Мальчик в матросской форме и белых перчатках разлил вино по бокалам. - Что ты маешься, Лаврентий Михайлович? Колись. Уж если Женечка тебя просекла, то я-то и подавно тебя насквозь вижу. Мамонтов долго думал. Он уже по дороге сюда решился поделиться с другом своей бедой, терзающей его вот уже второй, нет третий месяц, а сейчас, словно застрял в каком-то остром капкане. Наконец, он проговорил. - Это случилось после твоего отпуска, помнишь, когда ты на Капри ездил? Через пару - тройку недель, стало быть, в конце июня, начале июля у меня был Тупокин. Тогда в Генуе умер Башилов, писатель, диссидент, да и мой личный знакомый. Мне тоже нужно было быть на похоронах. Тупокин это знал, попросил подбросить его. Ну, мы и поехали. Мамонтов рассказал Алтухову все, что произошло затем. Как они поругались в машине, как он высадил Тупокина у "проката автомобилей", и что было потом. Друзья съели принесенные блюда и приступили к сладкому. Мамонтов на нервной почве всегда много ел и хорошо, крепко спал после стычек с начальством или семейных ссор. Такова уж была натура. К сожалению, на сей раз разговор не облегчил душу Мамонтова. Он, по-прежнему, не знал, что делать и с надеждой смотрел на Алтухова. Тот обещал помочь выяснить обстоятельства той страшной истории, в которую влип Мамонтов. Ранним утром второго сентября в сквере на улице Спиридоновке возле высокого спящего дома, балконы которого были обиты коричневой деревянной рейкой, сидел человек. Он был похож на памятник Блоку, стоявший в центре этого скверика, что, в свою очередь, походил на большую клумбу с асфальтовыми дорожками в виде запятых, во всяком случае руки его были также засунуты в карманы, а воротничок плаща приподнят от холодного рассветного ветра. Человек отсвечивал своей загорелой ухоженной лысиной, глядя в никуда, но лицо его говорило о тяжелых воспоминаниях, одолевавших его память. Тогда в машине, Тупокин неожиданно вспомнил детство. Совсем не к месту он вдруг спросил, помнит ли Мамонтов его отца. Мамонтов ответил, что почти не помнит, и это было правдой. Он, вообще-то, навсегда запомнил отвратительный скандал, который устроила однажды Ксении Петровне мать Леньки. Она кричала, что муж ее не был пьян, что следователи подкуплены, чтобы Мамонтовы не платили пенсию семье погибшего водителя. Малограмотная женщина, она потом еще полгода не приходила за пенсией по случаю потери кормильца в собес, думая, что деньги ей должны выплачивать Мамонтовы. Отец Мамонтова, вышедший из больницы, намерен был пристроить Леньку в академический детский сад, но Тупокина отказалась. Так и висело всю жизнь на Мамонтове-младшем необъявленное обязательство перед Ленькой, а тот не упускал случая воспользоваться услугами "мнимого должника". Тупокин в машине повел себя странно. Начал говорить, что если бы не академик, вынувший его отца из кровати в тот вечер, отец его был бы жив. Стал скалиться и обзывать отца Лаврентия Михайловича лизоблюдом и рогоносцем. Мамонтов не выдержал. На выезде из Венеции он увидел фирму по прокату автомобилей. Он остановил машину. Тупокин все понял, не стал дожидаться, пока его попросят, и вышел, громоподобно хлопнув дверцей. Мамонтов недоумевал, откуда в его приятеле столько ненависти к нему, и почему Тупокин никак не успокоится и не простит прошлое. Он ехал вдоль берега моря. Лишь изредка дорога уходила вдаль от побережья, цепляя мелкие прогнутые, как огромные зеленые тарелки, южные деревушки и пустынные долины. Большей частью за окнами мелькали виноградники, зеленые холмы и придорожные овраги. Мамонтов выехал на дорогу поднимавшуюся в гору, справа от него вырастал серый амбар или хлев, слева значился некрутой склон переходивший в цветастый сочный луг, в конце которого начинался небольшой каменный городишко. Он не сразу понял, что произошло. Она выскочила на дорогу, как раз когда Мамонтов загляделся пейзажем. Машина только поднялась вровень с амбаром, что-то белое мелькнуло справа и Мамонтов почувствовал, что не машина, а он сам своим железным телом ударил и отбросил что-то в канаву. Он резко затормозил и выскочил из машины. На обочине лежала девушка, ссадины кровоточили на ее лице, руке и коленке. - Ох! - простонала она, - не беспокойтесь, я жива. - Вы живы? - спросил консул, абсолютно не знавший итальянского. - Да, да, - закивала девушка, и добавила - О`кей. May name - Rossella. - Извините меня, - сказал тогда Консул по-английски - Excuse me. It my terrible inattention. Can I help you? Она попыталась подняться, но в тот же миг потеряла сознание. Он летел к городку через луг по какой-то едва различимой тропинке. Росселла не приходила в сознание, постанывала на заднем сиденье. К счастью на окраине, выдаваясь за границу города, он увидел ферму. Полная, вся в складках широкого платья, повязанного фартуком, женщина, стояла с тазом посреди двора и смотрела на пылящий по лугу автомобиль. Потом она обернулась и крикнула мужу: - Серджио, посмотри, там какой-то ненормальный едет прямо к нашему дому. Серджио, заканчивай с Достоевским, ты надорвешь свою психику! Когда Мамонтов подъехал, фермеры уже встречали его вдвоем. Обросший щетиной Серджио выскочил из дома без майки и босиком. Мамонтов вынес Росселлу из машины и супруги, подхватив девушку, помогли ему занести ее в дом. Мамонтов кинулся к машине, они было подумали, что он сбегает и закричали что-то ему вслед. Но он обернулся уже со двора и жестами показал им, чтобы они звонили в больницу, приговаривая: - Дзинь, дзинь to hospital. Потом он вернулся к ним с разговорником, кошельком и аптечкой. Он отдал аптечку женщине и открыл разговорник на главе "медицинская помощь". - Фэт-муа транспортэ а лепиталь, - прочитал он и нервно поправился - то есть: фэт- Rossella транспортэ. Ему даже не пришло в голову, что он пользуется в Италии французским разговорником. Тут небритый безмускульный Серджио просиял и схватил его руку: - О! Достоевский! Bonjour! Je suis heureux de faire votre connaissance,- стал бормтотать он, полагая, что этот великоросс говорит по-французски. Но и французского Мамонтов не знал. - We, We, - бормотал Мамонтов, посматривая на Росселлу, - но я не Достоевский, вы меня с кем-то спутали. Ну, как она? А? Женщина обернулась и улыбнулась ему: - Etes-vous croyant? (Вы верите в бога?) - Же не парль па франсэ - ответил Мамонтов. Тогда женщина сложила перед собой ладошки и подняла кверху глаза. Мамонтов распрямился и помертвел. "Она умерла, - решил он. - И мне во что бы то ни стало нужно заставить себя уехать". Он достал деньги. Супруги все поняли. - Комбьен селя куттиль? (Сколько я вам должен) - спросил он по разговорнику - ну похороны, все такое... Они пожали плечами, следя взглядом за его руками. Он достал пять миллионов лир. Потом еще столько же. Третьей бумажки не было. Развернулся и уехал в Геную. Тупокин первый подошел к нему: - Что же ты так отстал? Муки совести? У Мамонтова подогнулись колени. Он сел боком в машину, обхватил себя руками и стал, раскачиваться, тихо повторять: - Я подлец, Леня, какой же я подлец! Тупокин удовлетворенно улыбался. Сейчас в скверике на Спиридоновке Мамонтов подумал, а что если все это подстроено изначально. Может быть и Тупокин руку приложил. А что если он все видел. Ведь Мамонтов не мог точно утверждать, что ни одной машины не проезжало тогда по шоссе. Тупокин на каком-то отрезке должен же был обогнать его. На каком же? Но так или иначе, он узнал Росселлу на фото Нестерова, на том самом, вчерашнем фото. Это была она. Или Мамонтов сошел с ума. Сейчас он пойдет домой к Нестерову, пока тот не уехал на дачу, и во всем ему сознается. Алтухов - лучший друг - посоветовал ему именно это. И он прав. За такое нужно платить, нужно раскаиваться и страдать за невинную жертву. И неважно зачем и кто прислал ее в таком виде Мамонтову на дачу. Это не имеет значения. Вдруг над его головой раздался тихий голос: Тайно сердце просит гибели, Сердце легкое, скользи... Вот меня из жизни вывели Снежным серебром стези... Мамонтов поднял глаза. Над ним стоял Нестеров, держа на поводке добродушного коккер-спаниеля. Нестеров продолжал: Как над тою дальней прорубью Тихий пар струит вода, Так своею тихой поступью Ты свела меня сюда. Он подсел к Мамонтову. Завела, сковала взорами И рукою обняла И холодными призорами Белой смерти предала... Мамонтов принял вызов: И в какой иной обители Мне влачиться суждено, Если сердце хочет гибели, тайно просится на дно? - Доброе утро Лаврентий Михайлович? Гуляете? Мамонтов многозначительно покивал головой. - И у меня вот - обязанность, семейный долг - выгул Кряка. - Смешная кличка, - заметил Мамонтов и погладил пса. - У меня тоже, у жены, пудель. Морока. Я ведь, собственно, к вам, Николай Константинович. Вы уж извините, что в выходной. Вы, наверное, на дачу едете? - Хотелось бы. Хоть телефон отключай. - Нестеров выжидательно помолчал, потом хитро улыбнулся, так, что сеточка морщинок образовалась у глаз, словно паутинка, - А у меня для вас информация. Кое-кто просил передать. Вот только что звонил, весь дом перебудил. Он встал и предложил. Мамонтову пройтись в сторону пруда. Мамонтов нетерпеливо ждал. - У вас хорошая команда, Лаврентий Михайлович. Поздравляю. Алтухов просил передать, что вы переплатили. Больше ничего. Остальное уж я от себя лично добавлю. Вам, как заинтересованному лицу, нужно знать. И учтите, я нарушаю не только порядок следствия, но и собственные принципы. Словом, жертве тридцать лет, убита она в Москве и вряд ли является итальянкой. Ни следов переломов, ни следов ударов на ней не обнаружено. Так что я, в своем роде, исключение из правил: следователь, который сам растолковывает подозреваемому, что у того есть алиби. Хотя, вы не являетесь подозреваемым. - А, как, как вы установили, что она была убита в Москве? - не веря своим ушам, спрашивал Мамонтов, - и что значит переплатил? - В желудке у жертвы родные советские, то есть российские продукты, а убита она две недели назад не позже, но и не раньше. А вы, дорогой, Фома неверующий, последнюю коробку отправили когда? Двадцать дней назад. К вам, конечно, будут вопросы, особенно к вашей жене. Но, в основном, мы нуждаемся в ваших с нею консультациях. Но это потом, в рабочем порядке. Нестеров обернулся и воскликнул: - Да что же это вы, голубчик, на грязный парапет уселись?! Размякшего Мамонтова Нестерову пришлось отвести к себе домой. Мамонтов всю обратную дорогу твердил, что уже признался во всем жене, и что она от него уходит, и что он ее искренне любит всю жизнь, а она из него веревки вьет, и что все женщины лживы и никому верить нельзя... Нестеров посоветовал ему пососать эффералган у пса его собственной жены... 9. Через несколько часов в рыбацком домике Нестеровых, на берегу Волги, плескавшейся за гаражами, омывая их тыльную часть, точнее в круглой деревянной беседке, увитой плющом, цветущим в эту пору, сидела шумная кампания. Анна Михайловна возилась на кухне, Женечка помогала накрывать на стол в беседке, плавая туда-сюда в коротенькой джинсовочке и еще более короткой черной маечке. Нестеров и Алтухов убеждали Мамонтова в его невиновности. Тот не соглашался, приводя все новые и новые доводы. - Костя, - обратился Нестеров к Алтухову, - запомни, узнаешь для меня: материал по Бикчентаеву и Тупокину. Мне нужно знать любое самое незначительное пересечение этих людей с нашей фирмой. Не забудь, любое. - Нет, Николай Константинович, - встрял Мамонтов, - ты говоришь, что фирма, ну, эта не твоя, а по лифчикам - где куплено белье, прямо на улице нашего Отелло, то есть, я хотел сказать, на нашей улице Отелло. - Да, - подтвердил вопрос и Алтухов. - Да. - Ответил Нестеров. - Это-то и интересно. Твоя жена, Лаврентий Михайлович, наверняка, там отоваривалась. Мамонтов кивнул. - Там, поди, все наши дамы отоваривались. Это единственное, что они никак не признают в итальянках. - Что не признают, - спросили в голос собеседники. -Ну... без нижнего белья ходить. У нас все мадам такие... содержательные, тяжелые. В общем, без белья трудно. - Так. Выходит, что этот гарнитур с этикеткой прямо указывает на меня. - Ну, во-первых, не прямо, а косвенно, а во-вторых, это же не ты! - Не ты, - Алтухов ткнул Мамонтова пальцем в лоб. - Уймись. Жива твоя девица. Отделалась легким испугом. Я звонил, проверял. А спасители твои себе квартиру в городе купили. В городе Бринцио. Могу дать адрес. - Ты не понимаешь, что тебе могли все, что угодно, ответить, если это подстроено, - возразил Мамонтов, начиная, впрочем, верить в свою чистоту. - А если я никого не убивал, то, значит, еще не все в жизни потеряно. Вы только докопайтесь, Нестеров, кто мне эту свинью подложил в упаковке. - Это ты зря, Лаврентий. Во-первых, женщина была ничего. - Какая женщина - ничего? - подключилась Женечка. - Не беспокойся, дорогая, - улыбнулся Алтухов, - она меня меньше всего теперь интересует. И он обнял одной рукой, подсевшую к нему Женечку. - Николай Константинович, вы это все санкционировали? - мягко спросил Мамонтов. - Он коварен и бороду бреет, потому что она у него синяя. Женечка, у меня рыженькая, добрая бородка - лопаткой. И семейные узы лопнули. Обратите внимание. В это время Алтухов всматривался в речную гладь. - Что-то мне это не нравится, ребята, - сказал он. - Приехали на Волгу, а рыбачить не идем. Вон - он многозначительно и серьезно указал взглядом на далекого рыбака, - люди битый час с удочкой блаженствуют! Нестеров всмотрелся в точку на свинцовых сияющих водах. Удочка рыбака, направленная в их сторону, сверкнула металлическим стеблем. - Может быть, - согласился он. - Да чего уж там. Бери лодку, надувай, вдвоем, а то и втроем уместимся. - Я пас, - спохватился Мамонтов. - Я воды боюсь. - А мы поплаваем. - Николай Константинович, а ведь советской едой ее могли накормить и в консульстве, - тихо прошептал, было консул. Они обернулись, и Мамонтов понял, что его сейчас растерзают. Когда они стащили лодку в воду, далекая моторка фыркнула и унеслась в сторону железнодорожного моста. Вечером варили уху. Костер стрелял древесными искрами. Женечка сидела на ступеньках крошечной дачки Нестерова и издали смотрела на огонь. Мамонтов с обеда спал в доме. Домик маленький, крохотный даже, симпатичный. В одной комнатушке только диван и уместился. Над ним окно в другую полукомнату-полуверанду. В той стол кухонный, сервант, скамейка - все впритык. В доме пахнет сыростью, покрывало на диване, подушка - влажные. Обои отсырели. Словом, дом тоже часть природы. Мамонтова решено не будить. Намаялся человек. После такой смены обстановки и моральной и натуральной не всякий выстоит. А что ему еще предстоит? Алтухов мастерски справлялся с костром, с большим чугунным чаном, подвешенным на железную перекладину. - В условиях первобытного общества вы бы отлично сдали экзамен на выживаемость, - похвалила его Анна Михайловна. Нестеров обратился к Женечке очень тихо, почти шепотом. В округе уже стемнело. - Завтра повестку Мамонтовой, Бикчентаеву, Тупокину. Всех на вторник, на утро, на одно время. Посмотри по плану - на десять или одиннадцать. - Следственный приемчик или очная ставка? - Угу. - Нестеров повернулся к Алтухову, - Костя, раз уж ты подключился на общественных началах, с учетом сегодняшней рыбалки, - он кивнул в сторону Волги, - запусти руку в карман Бикчентаева и Тупокина. Пошуруй там. - А почему ты меня не проверяешь? Я не возражаю. У меня алиби нет. - Да, согласен, - невозмутимо подхватил Нестеров, как-будто речь шла не о сидящем перед ним товарище. - Журнал. В нем три записи. Ты привез коробки первым, несмотря на то, что получил самую последнюю порцию. - Но и то с опозданием. Привез на дачу, говорю, с опозданием. Числа пятнадцатого-семнадцатого, нужно посмотреть по календарю, был четверг. А из Венеции приехал девятого. - Пятнадцатого был четверг. Запись о тебе сделана пятнадцатого. - Черт дернул меня эти коробки таскать. Понятно, что не я эту курицу приволок, но от этого не легче. - Легче. Зная, что женщину никто не привозил из Италии, нам легче отследить действия всех вас троих здесь в Москве в последние три недели. - Только-то и всего. Алтухов помешивал половником варево. Пробовал на вкус. - Бикчентаев приезжал в Переделкино в субботу восемнадцатого, хотя привез коробки в Москву пятого августа. - Тупокин еще раньше, - подсказал Костя. - Да этот вообще: привез коробки на дачу Мамонтова двадцать четвертого, а пролежали они у него почти все лето, с июня. Хотя его дача на соседней улице. - А ведь я только сейчас осознала, - вздохнула Женечка, - началась осень. Вы, Николай Константинович, сказали "почти все лето", и я вдруг поняла: лето закончилось, скоро журавли закурлыкают. Женечка печально улыбнулась и посмотрела на Костю, на его освещенное пламенем костра обветренное мужественное лицо, посмотрела так, словно и эту наступившую пору, только что осознала его реальным неизбежным фактом своей жизни. Этот чужой, зрелый человек, с первыми морщинками возле глаз, таинственный, непроницаемый, как камень, бесконечно нежный в постели, будет родным и единственным ее человеком на всю жизнь, и он уже вошел в эту жизнь, как этот вечер, как эта, связавшая их, криминальная история. Она подошла и прильнула к нему сзади, поцеловала в затылок. - Если времена года можно было национализировать, осень стала бы русским достоянием, - сказала она. - Когда же ваши мальки сварятся? - подцепила мужчин Анна Михайловна. - Как это мальки? Костя, ты слышал, как она назвала наших превосходных жирненьких плотвичек? Женщина, будешь умалять достоинства добытчика - придется тебя посадить на хлеб и воду. - Ты ее сначала сходи принеси, - рассмеялась Анна Михайловна, - и хлеб не забудь, все этим заморышам скормил. Они скоро будут к тебе сами по графику приходить: в завтрак, обед и ужин, приучил все рыбное царство к своим мякишам. Лучше, Костенька, ответьте жене генерала, а кто-нибудь вообще знает, сколько было всего коробок отправлено с вами тремя? - Вот умница! - Вскричал Нестеров, - жена генерала, - мозговой центр, ничего не попишешь. Учись, Женечка. Анна Михайловна, польщенная похвалой мужа, разошлась: - И нужно знать точно: кому и сколько коробок давали, и сколько кто привез, и чего из вещей не достает. Если ваш друг вспомнит, что именно кому поручалось отвезти, то сразу можно установить, кто подменил имущество в своей коробке на эту несчастную. - Твоими бы устами медовуху бы пить. Кстати, у нас там еще есть бутылочка сухого. - Это где же? Хотя, я догадываюсь. Анна Михайловна сходила в дом и принесла вино. - Анют, ну ты меня просто обижаешь. Я же все-таки сыщик, как ты нашла? Проследила? - Колюшка, если мягкий рыбацкий резиновый ботфорт не валится на пол, а стоит, как чей-то протез, похожий на настоящую ногу, значит в нем либо нога, либо бутылка, заначеная рыбаком от жены. - Надо совершенствовать методы, Николай Константинович, - улыбнулся Костя. - Переходите в наше управление, научим. А вас, Анна Михайловна, должен огорчить, весь ваш план расходится по швам: никто не записывал что лежит в коробках, не нумеровал их, не выписывал нам накладные и так далее. Сколько соберут к моменту отъезда человека, столько и дадут. А то и из общей кучи. Мне так и выдали. У них там целая гора была коробок. Конечно, каждый знает точное количество багажа: у меня в последний раз было пять коробок, у Тупокина - семь, у Бикчентаева - тоже пять. В июне мне дал