танешься. -- И тут ее прорвало и понесло: -- Если
я  не  работаю, ты  считаешь, что ко мне можно относиться, как к мебели? Все
выходные  --  я одна, моя  функция  -- приготовить жратву, убраться, вынести
мусор. Ты уже третий год обещаешь, что  получишь перевод в Москву, а с места
ничего не двигается. Скоро  начну копейки считать: что лучше  купить -- сыну
тетрадки или зубную пасту. Надоело, понимаешь, никакого прогресса. Я устала.
Когда  мы были с тобой вместе в отпуске? Да что -- отпуск?! Когда ты выводил
меня в люди? Тебя не бывает дома, я старею, а что я видела в этой жизни?
     -- Тебе так плохо со мной? -- вставил Нахрапов. -- Я что, майор Пронин,
чтоб влюбляться в  иностранных  разведчиц,  или  еще какая-нибудь  свинья из
романа Энтони Берджесса "Заводной апельсин".
     Клава  читала  некоторые книги, которые  приносил  из элитарных  сборищ
Тюменского региона ее муж. Помягчела.
     --  Да мне  неплохо,  я  люблю тебя, но  перестаю  понимать,  --  Жанна
Прокопьевна не выдержала,  лицо ее скривилось, в глазах  появились слезы. --
Зачем ты арестовал учительницу Володи? Весь  город об этом  судачит, на меня
пальцем показывают.
     -- Слушай, мать, вот сюда только свой нос не суй...
     -- Ну,  конечно,  куда нам,  домработницам... А  у меня,  между прочим,
высшее экономическое...
     -- Работать, что ли,  хочешь? Так и  скажи, ты же  не  изъявляла раньше
желания.
     Нахрапов  не хотел говорить супруге  о предстоящем  визите генерала  из
Москвы. Он боялся сглазить идущую ему в руки удачу. Дело в том,  что Николай
Константинович Нестеров  был его преподавателем в университете. Лишь бы  тот
спустя пять лет вспомнил своего бывшего студента.
     Они  не  спали  всю  ночь. Жанна  Прокопьевна, излив душу,  чувствовала
пустоту, заполнившую ее сознание, она больше  не  кипела и  уже жалела,  что
затеяла всю эту разборку, переросшую в настоящий семейный кризис. Теперь  ей
казалось, что ее претензии не только беспочвенны, но и  эгоистичны. Нахрапов
же, глядя  на  громаду своего прикрытого одеялом  живота, обдумывал  будущие
изменения  в жизни и в карьере, ему было нестерпимо жаль жену, ведь она была
абсолютно права: опустился прокурор, смирился  с действительностью, перестал
мышей ловить.  Только бы  жена не молчала так укоризненно. Ему казалось, что
она  сейчас обдумывает,  как  бы уйти от него, как начать другую жизнь,  без
него -- размазни и слабака.
     Наутро,  осоловелые  от  бессонной  ночи,  едва   задремавшие  в  своих
обличительных размышлениях, они были разбужены звоном будильника.
     --  Почему так рано?  -- удивилась Жанна  Прокопьевна.  -- Шесть часов,
темно еще.
     --  Сегодня  приезжает мой  учитель  Нестеров,  генерал  ФСБ.  То  есть
прилетает. Чистые рубашки есть?
     -- Вот это  меня и бесит!  --  неожиданно воскликнула  супруга. --  Ну,
почему ты  не считаешь своим долгом рассказывать мне  о  подобных  вещах?  Я
понимаю, это твоя работа. А я целыми днями сижу дома, что же мне, со стенкой
разговаривать?
     -- Я же сказал  тебе.  И  хватит мне с  утра портить настроение.  И так
голова идет кругом.
     --  Да  если бы ты вчера мне сказал,  успокоил,  обнадежил, не было  бы
этого кошмара, Лешенька.
     Нахрапов повернулся к  жене,  и та  стремительно придвинулась  к нему и
уткнулась носом в мягкую огромную грудь мужа.

     Самолет  пошел  на посадку.  Нестеров  помог  соседке  вытащить  из-под
сиденья ремень и самолично пристегнул Натальи Николаевны к сиденью.
     После приземления  он помог даме  встать  и накинул на ее плечи  шубку,
которую предварительно достал с полки над проходом.
     Очередь  пассажиров постепенно  продвинулась  к  выходу, Нестеров и его
подопечная тоже встали и, взяв свои сумки, пошли к трапу.
     Неожиданно  прямо  перед  собой  Нестеров  увидел  знакомую  фигуру.  В
элегантном пальто,  принципиально круглый  год невзирая  ни на какую погоду,
без шляпы, по  трапу  спускался сослуживец Нестерова по юрфаку МГОУ, адвокат
Володя  Зимоненко.  Рядом с ним шел,  очевидно,  приятель  Володи.  Впрочем,
Нестеров его  знал, даже  почти  соседствовал с  ним с  недавнего времени  в
подмосковном писательском городке Переделкино, но прямых  контактов не было.
На   физиономии  субъекта  читалось   всеобщее  презрение  и  вместе  с  тем
отрешенность, как будто он сочинял в своем сознании все, что тут происходит.
Писатель или сумасшедший.
     --  Вовка,  какими  судьбами? Хотя да, ты,  по-моему, родом  из здешних
мест,  если не ошибаюсь, салехардец, --  показывая не к  месту  генеральскую
осведомленность, сказал Нестеров.
     -- Лекции читаю, Коленька. А ты тоже? В нашем филиале?
     -- Нет, увы, в командировку.
     -- Нас  будут встречать.  Подвезти?  --  мельком  взглянув  на спутницу
Нестерова, спросил Зимоненко. -- Кстати, познакомься, Сергей Лукницкий,  наш
коллега по университету, читает тут уголовный процесс.
     Нестеров молча  пожал руку зимоненковского  спутника, не  глядя в глаза
сочинителю. Глупо поступил, ибо чревато... Но разве  мы думаем, когда что-то
делаем?..
     Простим  ему, он был увлечен дамой. А  когда рядом находится  волнующая
нас  женщина, разве нам до  литературы?  К тому  же  нестеровский сочинитель
однажды  не  к  месту  процитировал Чехова: "Нет  такой  полиции, которая не
считала бы себя компетентной  в делах литературы", -- и Нестеров обиделся...
Он не  любил читать книги своего  соседа, хотя частенько там упоминалось его
имя.
     --  Спасибо, меня, конечно,  тоже встретят, -- сказал  Нестеров. -- Ну,
бывай,  Гасану привет, когда увидишь. А вообще вернемся оба, надо как-нибудь
у нас в Переделкине в баньке попариться.
     -- Отлично. А вообще, Коль,  я тебе  по секрету  скажу, Гасан  серьезно
говорил, чтобы ты кончал с государевой службой и шел к нам в адвокатуру, так
что не тяни...
     Спускаясь по трапу, Нестеров призадумался. А может,  и впрямь?  Пришло,
быть  может,  время. Зимоненке можно доверять: в конце концов он сам недавно
совершил подобный кульбит. Сидел  в Министерстве юстиции,  носил  на погонах
генеральские  звезды, но ушел, ушел подальше  от государства,  которое часто
глупит и подличает и к тому же не умеет просить прощения за свои свинства...
     -- А что, у вас в адвокатуре нет проблем?
     --  Ну  как  это  нет?  Крутые  приходят,  адвокатами  работают.   Один
отморозок, у него где-то  в ваших кругах контакты, организовал  "Сообщество"
--  ни одного юриста  в команде, слыхал?  И зарегистрировали.  Мы их гоняем,
представление   написали  в  Генпрокуратуру...  Сейчас   Минюст   судится  с
прокуратурой, а народ недоволен... В  общем, поболтаем на воле.  Но главное,
--  тут Володя понизил голос, -- ты  что, думаешь, я работаю адвокатом из-за
денег? Вовсе нет. Я работаю адвокатом из-за кучи денег. Ну, бывай, не едешь?

     Нестеров ничего не  понял, попрощался с Володей и его спутником.  Серый
туманный день  охватил его и Наташу порывом  мокрого ветра, словно они вышли
на морской утес.  Нестеров оглядел площадь: ни возле трапа,  ни возле здания
аэропорта признаков встречающих его машин не было.
     -- Позвольте вашу сумку, Наташа, -- как можно более театрально произнес
он  и предложил ей свободную руку. -- Я  -- верный и сильный --  fidelis  et
fortis.
     Они сошли на землю.
     --  Куда  вы  направляетесь, если  не  секрет? --  спросил  Нестеров  и
добавил: -- Холодно, не простудитесь, набросьте на голову шарф.
     Наташа не послушалась спутника, лишь  слабым движением подняла воротник
шубки. Ответила односложно:
     -- Наверное, в гостиницу, таксисты подскажут.
     -- В таком случае я с вами, можно? Я ведь тоже города не знаю.
     Наташа улыбнулась, обрадовалась. Неизвестно, что здесь за люди, с таким
спутником как-то спокойнее. Они  прошли  через  здание аэропорта и вышли  на
площадь, где на  них набросились десятка два  водителей с традиционным: куда
подвезти? такси до города не желаете?

     Въехав на территорию аэропорта, Полковский сразу увидел трап, едущий по
летному полю.
     -- За ним давай, уже время посадки, -- скомандовал Полковский водителю.
     Машина  Нахрапова,  нагонявшая  первую  "Волгу"  уже  на  летном  поле,
последовала ее примеру: так  они и  подъехали  к самолету,  подруливавшему к
месту остановки, -- с одной стороны следователь УВД, с другой -- следователь
прокуратуры. Оба вышли из  своих машин,  когда первый  пассажир показался за
спиной стюардессы. Раскланялись друг с другом издали. Молча.
     ...Когда последний  пассажир  сошел  с трапа и  устремился к  автобусу,
Полковский,  уже начавший  покрываться инеем  в  своем  замороженном,  колом
вставшем пиджаке, догадался спросить стюардессу:
     -- Это московский рейс?
     -- Что  вы, московские рейсы в  той стороне обычно  паркуются, а мы  из
Ташкента, -- улыбнулась та и прошмыгнула в салон самолета.

     -- Когда же начнется город? -- второй раз в нетерпении спросила Наталья
Николаевна.
     На  сей  раз  водитель  обернулся  и,  простодушно улыбнувшись золотыми
зубами, кивнул:
     -- Уже десять минут по городу едем.
     -- Но это же поле, -- удивилась Наташа, -- а где центр?
     -- Наверное, за комбинатом, не знаю, -- пожал плечами водитель.
     -- Вы хотите сказать,  что как такового центра в городе не имеется?  --
помог Нестеров.
     -- Вот именно, если не считать Дома правительства.
     Они подъехали к панельному пятиэтажному зданию с огромным козырьком над
парадной с отбитыми ступеньками.  Нестеров щедро расплатился  с  частником и
повесил обе сумки на плечо.
     Они  вошли в скромный, окрашенный в бордовый  цвет холл и направились к
стойке администратора. Нестеров назвал свою фамилию и
     получил в ответ подобострастную улыбку пятидесятилетней администраторши
и  ключ с  тяжеленным  набалдашником в качестве брелка: чтобы  не уносили  с
собой из гостиницы -- тяжело ведь.
     --  Вот это отель,  сюда бы владельцев отелей с Кипра  на  обучение, --
засмеялась Наташа. -- Извините, я только что с отдыха, такой контраст!
     --  Понимаю, -- засмеялся  и  Нестеров, --  держитесь, как  бы не  было
психического расстройства.  Он повернулся к администраторше: -- Это у вас  в
городе, наверное, лучшая гостиница?
     --  Несомненно,  "Запах  газа" -- лучшая  гостиница, во всяком  случае,
лучше "Нефтяной струи", -- с  гордостью ответила та и поспешила добавить: --
Но только у вас номер одноместный согласно броне. Других номеров нет.
     -- Понимаю, -- кивнул Нестеров с еле скрываемой улыбкой. -- Наташенька,
вы посидите на скамеечке, отдохните.
     Наташа  послушно села  возле  немытых  окон на  скамейку,  какие раньше
стояли  на  московских бульварах, -- огромную, сколоченную из длинных  реек,
изогнутую, как арфа.
     Нестеров, проводив  Наташу взглядом,  поставил наконец сумки  на  пол и
облокотился на стойку.
     -- Простите, а кто мой номер бронировал? Написано у вас там?
     Женщина   отыскала  запись   и  внимательно  прочла.  Реакция  ее  была
неадекватной.
     -- Покажите ваши документы, -- требовательно призвала она Нестерова.
     Он достал свое удостоверение, протянул вниз.
     -- Уважаемая, любезная... простите, как ваше имя?
     -- Вольва Пижоевна, -- администраторша растерялась и от должности, и от
звания в удостоверении, и от обращения.
     -- ...ваше императорское величество, -- понизив тон, произнес Нестеров,
-- с этой  минуты вы врач,  а моя  должность  -- это заболевание, которое вы
должны  хранить в секрете. И капризы больного  исполнять во имя оздоровления
общества: вот этой женщине нужен отдельный номер -- только и всего.
     Еще  через  десять  минут  Нестеров, поменявшись  с  Наташей  местами и
дождавшись, сидя на  скамейке, пока та оформит  проживание,  провожал  ее  в
номер.  Комната оказалась как раз  напротив. На вечер, который, кажется, уже
начинался,  было  назначено  еще  одно  испытание  ненавязчивым  уренгойским
сервисом  --  ужин  в   ресторане.   Нестеров  решил   посвятить  этот  день
следственным экспериментам.
     <b>11</b>
     Леня Веселый  потерялся в этой  жизни в пятнадцать  лет,  когда  умерла
мама. Остались они вдвоем с  братом  в  двухкомнатной квартире на  Нарвской.
Окна выходили в колодец обычного петербургского двора, но поскольку жили они
под самой  крышей, пейзаж  за окном был не самым  удручающим, все-таки рукой
можно было коснуться неба.
     Они  с братом  выросли в  этой  квартире, отсюда  уводили  или  уносили
представителей четырех поколений Веселых: кого на кладбище, кого в Кресты. И
все,  о  ком  рассказывала  им  мать,  работали  в  издательстве  "Советская
энциклопедия".
     Родственники братьев,  да и сама  мама работали корректорами. Только об
их  отце мама никогда  ничего  не говорила сыновьям. Усталая, тихая, мягкая,
она сразу  замолкала, когда  младший  --  Ленечка  -- начинал  выспрашивать,
задавать свои детские вопросы: а где наш папа?
     Отец бросил их пятнадцать лет назад, бросил и исчез навсегда.  Ушел или
увели? И  вскоре  мама  заболела. Болела два  года.  Сыновья дежурили  у  ее
постели.
     Она  просила старшего  никогда не бросать Ленечку. Она заклинала  Сашу,
словно предвидела нечто ужасное. И в голосе ее была безнадежность; скажет, а
сама головой покачивает...
     Не  знала умирающая  женщина:  потеряются  оба. Так  бывает  в  лесу, в
пустыне,  в море.  Заплываешь  подчас, а  потом не  знаешь, в  какую сторону
двигаться, не видно, где жизнь, а где нежизнь.
     Саша,  проработав два года корректором, бросил работу. Леня  тоже сидел
дома. Вскоре деньги кончились.  Тогда-то Леня  и  принес домой  свою  первую
добычу: барахло,  украденное  им  у зевак-продавцов  на  блошином  рынке,  и
фотоаппарат. Саша покрутил пальцем у виска, но товар продал, купил поесть.
     Спустя  несколько  месяцев,  которые  они провели на  рынке,  где стали
завсегдатаями, а иногда и торговали чужим товаром  за плату, они поняли, что
больше  не в состоянии жить в этой квартире. Возвращаться туда, в этот серый
дом   за  Нарвскими  воротами  возле   трамвайного  круга,  в  этот  двор  с
продуктовыми   ящиками   и   разнорабочими,  куролесящими  у  черного  входа
ресторана,  было  мучительно, невозможно -- мама ведь  уже больше никогда не
вернется туда.
     Первым  женился  младший  -- Леня. Первым  уехал к жене в Москву. Когда
Саша встретил  свою первую женщину, у Ленечки уже родилась дочь. Жена никуда
его  не  пускала, посадила с ребенком,  сама  делала  карьеру  в  префектуре
округа.
     Судьба  свела   Сашу  с   семьей  профессора,   старого  петербургского
интеллигента. Дочь профессора Маша была студенткой, а Саша  -- лоботрясом со
странностями, хотя  и  эрудированным: проработав  два  года корректором,  он
заложил в свою голову информацию полного свода "Энциклопедии" в ее последнем
издании,  но  зато  внезапно  мог  сорваться и уйти  из  дому  в неизвестном
направлении, отсутствовать неделю, а то и месяц.
     Иногда он приводил  с  собой ораву  друзей. Одаренные ребята,  они  еще
когда учились вместе, в  пятом классе,  организовали свой школьный ансамбль,
получили  музыкальное  образование.  Саша  классно  играл  на  пианино. Маше
нравились  эти  сборища.  Даже  ее  родители  живо  участвовали в молодежных
концертах и спорах по поводу смысла жизни и бренности бытия.
     Сходились на  том, что материя вторична, идея была вначале, а потом  уж
возникло бытие. Словом, старший  Веселый не находил себе места в этой жизни,
но  маета  его была  не мелкой,  а  растянутой на  неопределенность:  то  он
принимал  обстоятельства  своей  жизни, то  ощущал  свою ненужность  и  свой
паразитизм, и тогда убегал из дому.
     Материнскую квартиру братья  продали. Деньги  поделили. Хватило каждому
на  два  года. Столько же и  продержались их семьи. Леня в Москве еще жил  с
женой,  но та разделила с  ним хозяйство, холодильник,  а дочку отправила  к
бабушке. Она часто не приходила ночевать, мужа била, а очкастый Ленечка даже
не защищался: пьяному море по колено.
     Саша ушел от  жены сам. Уехал в Москву. Деньги кончились  возле палатки
на Ленинградском вокзале, где Саша позавтракал, выйдя из поезда.
     -- Я к тебе, -- сказал он кратко открывшему дверь брату.
     -- Проходи.
     Саша  сразу  понял,  что  у  брата  не  обычное  опьянение.  Глаза  его
обозревали сразу все стороны света, на лице застыло рассеянное выражение, но
двигался  он  уверенно, не шатаясь, а лишь  сникая на миг и  снова, пожалуй,
даже слишком четко двигаясь дальше, на кухню.
     Из комнаты выскочила  Витка,  жена Ленечки, в белом пышном  пеньюаре, с
бигуди на голове.
     -- Очень хорошо, вот и братан приперся. Может, мне еще и тебя кормить и
поить? Что ты уставился, ты что, не видишь,  на кого твой  ублюдочный братец
похож? А ты спроси, почему  у него на наркоту деньги есть, а на  собственную
дочь -- нету?
     -- ... .

     Первым заданием Нестерова,  которое  он  дал  Женечке, улетая  в  Новый
Уренгой, был допрос задержанного Леонида Викторовича Веселого.
     Снегов  весь  день  контролировал квартиру  Анатолия  Ганичева, который
вторые сутки не выходил оттуда.
     Алтухов отрабатывал фамилии невозвращенцев, тех, кто канул в Египте, по
сведениям спецслужб этой страны.
     Женечка  с  детства  ненавидела  деградировавших типов, вроде  пьяниц и
наркоманов. Знала,  что иногда судьба бывает  жестока и  к  весьма достойным
людям, но ничего не могла с собой поделать.
     Омерзение,  охватывающее  ее  при  виде  пьяного  или  наркомана,  было
каким-то биологическим, неконтролируемым ею  самой. Может быть, все началось
с того случая, когда  лет  в десять ей пришлось  столкнуться один на один  с
пьяным  человеком?  Тогда она  поняла, что  значит одурманенный человеческий
мозг, какую опасность он несет. Вспоминать об этом не хотелось...
     Готовясь к первому допросу задержанного, она представляла себе грязного
развращенного мальчишку, которого они  поймали  вчера  у  "Киевской",  и  ей
хотелось надеть резиновые перчатки и маску, словно она шла к зачумленному.

     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     <B>СУББОТНЯЯ НЕЗАВИСИМОСТЬ
     1</B>
     --  Ты телефон родителей скажи,  -- начала Женечка, приняв  за паренька
человека, уже два года женатого и даже отца.
     Следовательша говорила таким сочувственным тоном, что Ленька сник.
     -- Нет родителей, только брат, позовите его, пожалуйста.
     -- Говори телефон и адрес. Мне тоже нужно с ним побеседовать.
     -- А когда меня отпустят? -- как-то уж по-детски спросил задержанный.
     Женечка   посмотрела   на  парня:   он   дрожал  то   ли   от  нервного
перенапряжения, то ли от начинавшейся ломки.
     --  Тебе  в  скором  времени  будет предъявлено  обвинение:  покупка  и
транспортировка наркотиков. Очень серьезное обвинение. Я не  имею права тебя
запугивать, да  и не хочу, но  так просто  по этой статье не отпускают. Даже
если ты будешь помогать следствию.
     В глазах  парня сверкнуло  ожесточение,  обида,  лицо  его  изменилось,
окаменело. Он выпрямился и исподлобья взглянул на следователя.
     -- Судите, что я могу сделать.
     -- Можешь пригласить адвоката, -- сухо ответила Женечка.
     -- На какие шиши?.. -- и продекламировал:
     Получив гонорар неумеренный,
     Говорил наш присяжный поверенный...
     -- Ты помягче  разговаривай, -- обиделась  Женечка, не обратив внимание
на классику, -- мы вроде  с тобой нормально  начали, не я же заставляла тебя
наркотиками баловаться. Кстати, давно тебя твой продавец снабжает?
     -- Нет. Совсем недавно. Мне друзья на рынке показали его, свели. У него
немного дешевле, а иногда и в долг дает.
     -- Еще бы, нужно же ему тебя на привязи держать.
     -- Я его не знаю.
     Женечке хотелось поскорее перейти к обозначенным  необходимым вопросам,
но разговор тек как-то сам собою.
     -- А почему ты выбрал этот наркотик, ВС-231, он же самый дорогой, зачем
тебе все это?
     Ленька очень удивился, даже улыбнулся:
     -- Вы че? Какой ВЦ? Я обыкновенный героин покупал, всего лишь два раза,
да вы же мне не верите...
     --  Ты купил синтетический наркотик ВС-231, вот показания эксперта, как
же так вышло?
     -- Этого не может быть, я ему заплатил, как обычно, он что же, угробить
меня хотел? -- до Ленечки стала медленно доходить информация.
     Женечка не сочла нужным говорить ему о своей версии: продавец наверняка
знал о слежке, может быть, даже был предупрежден. То-то гражданин Юлдашев не
выходит больше  на точку,  отсиживается в  Коньково,  где снимает  квартиру.
Делает вылазки на рынок,  но  никак  себя  не проявляет. Вот и  скинул парню
имеющуюся у него  дозу, почуяв неладное. Выходит, настоящего покупателя  они
спугнули. А за порошок этот с Леньки еще спросят, лучше  уж пусть в застенке
сидит, тем более -- тут безопасней, да и идти ему, похоже, некуда.
     Они расстались  очень скоро, первая беседа утомила обоих,  но  оставила
какую-то  зародившуюся  привязанность между  ними,  словно Ленька  увидел  в
Женечке единственный свет и надежду.
     Выйдя в соседнее помещение, где был телефон, Женя позвонила.
     -- Александр Алексеевич, -- сказала она голосом нимфы, и когда господин
Обозов наконец заинтересовался, продолжила, -- это говорит некто неизвестная
вам Железнова из ФСБ. Вы меня не знаете, хотя мы встречались с вами вчера во
время  задержания  некоего  юноши.  Вы тогда оказались  случайным свидетелем
контактов МВД и ФСБ. У вас, я помню, был вид скептика, вероятно, потому, что
будучи  еще недавно  оперативником,  вы сами  никогда не  ошибались в  таких
случаях. Так вот, дружище,  -- по-мюллеровски продолжила Женечка, ободренная
обескураженным  молчанием  Обозова,  --  мы будем  предъявлять этому  самому
пареньку  обвинение,  давайте-ка  в  порядке  сорок  девятой  бесплатно,  а?
Поприсутствуете? Или мне обратиться к Гасану Борисовичу официально?..
     Обозов сразу  согласился. Правда, пробормотал  что-то вроде: "Не просто
поприсутствую,  но проконтролирую  применение действующего  законодательства
органами..."
     Его уже никто не слушал.

     Из  Бутырки Женечка  поехала  на площадь Ильича,  по указанному Ленькой
адресу  брата, предварительно созвонившись. Дома оказалась вторая жена Саши,
которая отвечала по телефону таким ласковым лепечущим  голосом, что  Женечка
почувствовала неловкость. В трубке слышались детские голоса.
     -- Саша на  работе, вы нас  извините за беспорядок,  -- высокая  полная
женщина с черными мохнатыми ресницами провела Женечку на кухню.
     Старый  хрущевский  дом,  квартира  мизерная, кухня  --  шесть  метров,
заставлена  мебелью,  увешана  полками,  под кухонным  столом  -- стиральная
машина, некуда ноги деть, потолок, оклеенный некогда белой пленкой, пожелтел
от  сигаретного  дыма.  Из-за двери в  комнату выглянула  маленькая девочка,
похожая на утенка.
     --  Проходите, пожалуйста,  -- напевным голосом продолжила хозяйка,  --
садитесь  вот сюда, ой, Ксения, вечно ты свои вещи разбрасываешь,  извините,
ничего с ними не успеваю. Ну, как там Леня?
     -- Вы знали, что он колется?
     -- Знала, -- Нина потупилась, -- он и  у  меня тут кололся. Ой,  может,
это не надо  говорить. Но я не могла его выгнать, ему жить негде. Он  и Сашу
втянул одно время, но мы Сашу закодировали. Поехали  специально в  медцентр.
Нам сказали, что сразу и от алкоголизма, и от наркотиков -- нельзя. Пришлось
от алкоголизма раскодироваться.
     -- А Леня? Леонид? -- поправилась Женечка.
     --  А на Леню у  нас денег не хватило, Саша тогда тоже  не работал, нас
практически содержала  моя мама, у меня еще старший сын от первого брака, вы
понимаете?
     --  Нина,  я вижу, у вас нормальная  семья.  Прошу вас,  не  допускайте
никаких  опасных ситуаций, если  от Лени или Лене будут звонить, искать  его
через вас, прошу вас, сообщите нам. Мне  или следователю Нестерову. Телефоны
я вам напишу.
     -- А можно ему передать  вещи? -- спросила Нина. -- У него ведь  никого
нет, кроме меня.
     -- А брат, жена? -- напомнила Женечка.
     -- Да кому он нужен! -- Нина махнула рукой. --  Если  моя мама денег не
даст, так и мне передачу не на что будет собирать.
     Женечка закусила  нижнюю губу и умолкла.  Невеселая ситуация. Маленькая
Ксюша  давно сидела  на ее  коленях, внимательно слушая, о чем разговаривают
взрослые, и каждые две  минуты предлагала  маме выбросить окурки в  мусорное
ведро. Нина смолила уже третью сигарету. На столе стоял кофе трех видов.

     Утро застало Александра Алексеевича  Обозова -- защитника обездоленных,
помощника президента Гильдии российских адвокатов, в приподнятом настроении.
Он, принимая дело Леонида Веселого к своему производству абсолютно бесплатно
(душа человеческая важнее какой-нибудь там приставки к компьютеру), гордился
собой.   Ему   уже   виделись  заголовки   центральных  газет:  "Бескорыстие
защитника", "Так  поступил бы каждый",  "Отказался от  гонорара"  и  другие.
Размышляя о том, что славу  мы делаем себе сами, Александр Обозов оказался в
приемной главного редактора журнала "Адвокат".
     Редактор, по обыкновению  занятый разговором по  телефону,  был одет  в
полувоенный колониальный костюм, но без  знаков отличия и без автомата "УЗИ"
под полами камуфляжной куртки. Отсутствием автомата и воспользовался адвокат
Обозов,  вошел в кабинет и сообщив главному о своем альтруистическом акте --
безвозмездном  принятии  к  своему производству дела  наркомана.  Его тирада
завершилась неоригинально:  он  хочет  видеть  в журнале  большую  статью об
имеющимся налицо героизме.
     Редактор,  хотя  и был без  оружия,  Обозову  почему-то  отказал. Тогда
Обозов,  не  мудрствуя  лукаво,  отправился  на  четвертый этаж  в  "Вестник
адвокатов"   к   господину   другому   редактору,   с   которым  также  имел
продолжительную беседу о героизме  вообще и конкретно  своем -- в частности.
Но  в кабинете редактора в этот момент находился Володя Зимоненко, с которым
редактор  в  течение  часа  решал весьма  серьезную  задачу, а  именно:  как
правильно написать в "Вестнике": Бричпортский или Бриджпортский университет.
Поняв, что ему не пробиться  сквозь мощный интеллект  полемизирующих сторон,
Александр  в  тоске  отправился в бухгалтерию. Черный, испепеляющий,  словно
взгляд Багиры, взгляд главного бухгалтера обжег Обозова с ног до головы..
     .
     ...На  следующий  день из  Бутырки был отпущен  человек, попавшийся  на
покупке  какой-то бурды,  поначалу  принятой  милицией за  героин.  Записка,
которую он передал Нине, гласила:
     "Саша! Мне очень нужен героин. От меня придет человек, который передаст
вам эту записку. Позвони по этому телефону барыге. Скажи, что я его не сдал.
Поэтому  он должен мне дозу.  Когда выйду я, с  ним  обязательно расплачусь.
Отдай все человеку,  он переправит. Меня тут  паханы  на эту дозу поставили,
вроде как за  первородный грех. Остальное напишу в письме. Целуй своих. Твой
брат Леня".
     Нина  надела  свою единственную нарядную  юбку, туфли,  правда, старые,
мягкие, очень подходящие для ее испорченных второй беременностью ног, села в
свой старый "москвич" и поехала, нет, понеслась на встречу с Женечкой. Отдав
ей  записку, Нина едва не  перекрестилась, попросила ничего  не рассказывать
мужу.
     --  Можете приходить  на  свидание в пятницу, я  подпишу разрешение.  А
передачу в общем порядке, через окошко.
     -- Спасибо, спасибо, -- залебезила Нина, пятясь спиной к своей машине.

     Телефон Юлдашева Женечка знала  и без записки  Ленечки. Но  зато братом
Сашей  мог оказаться кто  угодно,  тем более по телефону. А просьбу  Ленечки
взять  дозу у барыги  Юлдашева  и  передать в Бутырку нужно было  выполнять,
конечно, только в первой части.
     Как-то само  собой всплыл в  памяти Женечки  образ Володи Поляна, юного
члена  опергруппы, продолжающего слежку  за домом этого гения  химии,  этого
алхимика Толика Ганичева. Володя чем-то напоминал ей Леньку.
     Женечке  оставалось только  выяснить  с  помощью  Нины,  встречался  ли
когда-нибудь  Саша с  барыгой,  торгующим  на  Киевском  вокзале,  --  Лешей
Юлдашевым.
     Нина  оказалась  настоящей  орлицей,   оберегающей   свое   гнездо   от
надвинувшейся  опасности.  Все сделала и все в красках  доложила Женечке  на
следующий  день.  Сначала  она  обсудила  с  мужем  перечень  продуктов  для
передачи. Потом  предложила  ему спасать брата  от  ломки: взять  у того  же
барыги немного героина, чтобы Ленька не загнулся. Саша на нее наорал прямо в
постели,  кричал так,  что чуть  не  проснулись соседи. Сынишка прибежал  из
своей комнаты, кот  забрался  по шкафу наверх, слава Богу, Ксюша  продолжала
спать в своей кроватке, тут же, в родительской спальне.
     Саша кричал, что он не только не желает связываться, но и в глаза этого
барыгу никогда не видел, а все Ленькины друзья, которые на рынке  ошивались,
к наркоте не имеют никакого отношения, они Леньке этого барыгу только раз, и
то издалека показали, это Ленька уже сам в доверие к тому входил. Саша стоял
в одних плавках  на промятой кровати и обзывал Нину дурой, идиоткой, которая
хочет его, Сашу, подвести под монастырь. А Нина, довольная точно выполненным
заданием, уже потихоньку засыпала...
     <b>2</b>
     Какую же  огромную  массу событий переваривает человеческая судьба, как
некий  пищеварительный  тракт,  чего  только не  случается  с  человеком  за
какие-нибудь два-три года.
     Да  уже  три. Давно  ли  от  Нины уходил  первый  муж,  узнав,  что  та
беременна, а Вадику  уже десять лет. Давно ли оказалась она в одной компании
со  своим Сашей  Веселым, а  Ксюшу  уже  пора отдавать в садик.  Всем  своим
возлюбленным Нина говорила:
     -- Я одна не останусь, а вот ты поди другую такую найди.
     Этим  и нравилась мужчинам. Но такого,  чтобы в семье  остался,  такого
найти  трудно.  Саша  поначалу  вел  себя  странно:  то  ночи  напролет  они
разговаривали на кухне о своих мечтах, о своем детстве, о родне; то объявлял
ей бойкот,  который  заканчивался  уходом из дому. Он уходил  уже  два раза,
полностью  собрав чемодан. Друзья  пускали  к себе, рынок кормил  и  одевал.
Потом возвращался, побитый, поджавши хвост, но уверял ее, Нину, что вернулся
лишь потому, что она его очень об этом просила. А она не просто просила, она
к экстрасенсам бегала, она всех друзей обзванивала, ездила на машине к рынку
-- караулила его.
     Однажды подруга с первого этажа Зоя нашла нового экстрасенса,  а у Нины
к тому времени  появились сомнения: один ли живет в разлуке отец ее будущего
ребенка, Ксюшки, и сомнения эти были небезосновательны.
     Вот и согласилась Нина пойти на такое дело.
     Они встретились  с Зоей  возле магазина "Синьор Помидор".  Как  удалось
выяснить Нине, там,  в  рыбном отделе, работала девчонка, на которую положил
глаз  ее  Веселый.  Это  она,  продавщица спрессованного  хека  и  залежалых
креветок, обворожила Нининого мужа...  ну, пусть не мужа пока... Неважно, за
счастье нужно бороться до конца.
     Зоя  скривилась в улыбке,  издалека увидев подругу. Коротко стриженная,
высветленная  блондинка, она была такая же крупная, как Нина, но чуть меньше
ростом. На ней была кожаная куртка и лосины.
     -- Привет! -- рявкнула Нина, в это утро расфуфыренная и загримированная
остатками дорогой французской косметики. -- Куда?
     -- Привет, красавица, -- снова скривилась Зоя, -- здесь недалеко. Вон в
том доме. Но адрес блатной. Мне его за двадцать штук дали. Так  что пополам.
Потом отдашь десятку.
     Они  вошли  в  старый  трехэтажный  дом  и  поднялись  на второй  этаж.
Позвонили. Где-то завыла  собака, внося элемент  таинственности  во все  это
предприятие.
     -- Чего просить будешь, решила? -- шепотом спросила Зоя.
     -- Сперва расценки надо узнать, -- так же тихо ответила Нина,  и  дверь
перед ними распахнулась.
     На пороге стоял обольстительный  мужчина лет шестидесяти,  с трубкой во
рту, в халате нараспашку, тапочках на босу ногу.
     --    Вы   ко   мне?    Лечиться?    Снимать   порчу?   Очищать   ауру?
Ворожить-привораживать? -- перечислял он, проводя женщин по темному коридору
и не  требуя ответа.  Потом  остановился,  обернулся  и,  сверкнув  глазами,
пугающе добавил: -- Проклятья насылать?
     Квартира была  огромная, коридор  длиннющий, видимо, бывшая коммуналка.
Из  приоткрытых дверей в  конце коридора мерцал дневной свет. Всюду валялись
какие-то газеты, колеса, инструменты.
     -- У вас тут ремонт или всегда так? -- спросила  тихонечко Нина, увидев
через щель в туалете следы ботинок за бачком.
     -- Обижаете! -- протянул экстрасенс, потом снова остановился, обернулся
и отрезал: -- Всегда!
     Он провел  их на кухню. Это была обычная коммунальная кухня. Ее убирали
последний раз,  видимо, когда  был  жив император Николай  Второй, во всяком
случае,  еще  до национализации,  слуги хозяина, которые позже стали слугами
народа  и убирать  квартиру разучились.  Впрочем, об  этом  уже  писал  один
человек.
     По стенам, на полках, стояли, висели, лежали приправы, венички, кустики
и множество прочей засушенной растительности. В углу у окна -- диванчик.
     -- Садитесь вот сюда, голубушки, -- процедил свободной от трубки частью
рта экстрасенс, -- зовут меня Марк Захарович, а вы, я так понимаю, от Семки.
     Он отвернулся и помешал что-то в кастрюльке на плите.
     -- От Семочки, -- расплываясь, прошептала Зоя.
     Женщины сели рядком на диванчик и сложили руки на сумках, как прилежные
ученицы.
     --   Да   вы  раздевайтесь,  --  спохватился   задумчивый   экстрасенс,
оборачиваясь. И снова принялся за кастрюльку.
     Зоя сняла  куртку, а  Нина плащ.  Она пыталась расстегнуть и блузку, но
Зоя покрутила пальцем у виска, и Нина передумала.
     -- Ну-с,  какие у кого проблемы? Рассказывайте.  Как  зовут? -- наконец
спросил Марк Захарович.
     -- Нина.
     -- Зоя.
     -- Начнем с Зои, -- решил экстрасенс, -- слушаю вас внимательно.
     --  Марк  Захарович, помогите, --  завизжала  Зоя  и громко  зарыдала в
кулак.
     --  Да  ну,  лапонька,  конечно,   помогу.  О  чем  речь?  Что  вы  так
расстраиваетесь, голуба моя?
     Он оперся спиной  о кухонный стол, сложил руки,  закрыл глаза и, пыхнув
трубкой, проговорил:
     -- Ну, муж вам изменяет, ну,  с  брюнеткой, брюнетка рыбой пахнет,  все
вижу. Все! Правильно?
     Зоя постеснялась сказать,  что  все сказанное  относится к  ее  подруге
Нине, а у нее, у Зои, квартирный вопрос, она погадать на будущее хотела...
     -- Правильно, -- кивнула Зоя.
     -- Ну и на фига вам этот заморыш!? Вы можете мне объяснить?  -- спросил
Марк Захарович, открыв наконец глаза.
     -- Да  как  же,  доктор!  -- вмешалась  Нина. --  Сколько  в него труда
вложено,  да  ведь  своим трудом  из обезьяны в человека  его превратила.  А
теперь, выходит, для другой старалась?
     -- Так. Все ясно, -- резко перебил Нину экстрасенс  и вновь обратился к
Зое:  --  Есть два  варианта. Этот (и он  указал  правой  рукой  на какие-то
пучочки за спиной) --  для  него. Этот (и он  указал левой рукой на какие-то
венички) -- для нее.
     Зоя испугалась.
     -- Доктор, -- сказала она, положив руку на грудь, -- нам только чтоб не
на смерть. Сейчас похоронить -- дороже, чем прокормить.
     -- Да  что я, изверг? --  обиделся  Марк  Захарович.  -- Если вот  этим
натереть его белье, ну,  там... плавки, можете поверить, он от вас ни на шаг
не отойдет  (Нина, отодвинув протянутую Зоину руку, взяла пучок), а если вот
это, --  продолжил  экстрасенс, -- рассыпать под ее  ногами...  у-у-у... Что
предпочитаете?
     -- И то и то, для страховки. Да я и сама попью, -- заметила Зоя.
     --  Можно,  --  закатив  глаза, лениво  проговорил Марк  Захарович,  --
главное -- не перепутать.
     Положив упомянутые травки в отдельные пакетики, Марк Захарович отдал их
Зое. Зоя отвела его в сторонку и, тихо шепча что-то на ухо, рассчиталась.
     Экстрасенс бросил в кастрюльку щепоть соли и выключил газ.
     --  А  это  для  чего?  --  спросила напряженная Нина, глядя на красное
месиво в кастрюльке.
     -- Это ни для чего. Это  -- борщ, --  ответил Марк Захарович. -- Ну а у
тебя, зайчик, что приключилось?
     Зоя, подойдя сзади, дотронулась  до плеча экстрасенса.  Тот вздрогнул и
обернулся.
     --  Я, доктор, пойду  на улицу.  Спасибо вам  огромное. Нин,  я тебя на
улице обожду,  -- сказала  Зоя, поклонилась экстрасенсу  и, выдернув  куртку
из-под подруги, исчезла в глубине коридора.
     Марк Захарович, проводив ее томным взглядом, обернулся к Нине, подвинул
и подмял под себя широким жестом табурет  и пристально посмотрел на нее. Та,
в свою очередь, поправила прическу.
     -- М-да... Работы у нас с вами непочатый  край! -- тяжело вздохнул Марк
Захарович.
     -- Да? -- расстроилась Нина. -- Все так плохо?
     -- Ну,  посмотрите,  посмотрите,  какая у  вас черная аура,  -- зашелся
экстрасенс, вскакивая  и тыча  рукой  в темечко Нины, --  что ж вы так  себя
запускаете, милая вы моя?
     -- Ох, дорогой!  Я какая-то проклятая на этом свете,  --  махнув рукой,
окончательно расстроилась  Нина, -- кто-то на  меня проклятье  наложил.  Это
точно.  Узнать  бы --  кто? --  и  она заскрежетала  зубами и стала загибать
пальцы:  --  Семейного  счастья  нет,  здоровья  нет, денет  нет, соседи  --
сволочи,  шапку  в  покрас  отдала  -- испоганили. Я  специально взяла,  вам
показать. Можно?
     Нина достала из сумочки маленький скукоженный комочек меха.
     --  Как  вы  думаете, что это?  Это -- вот  такая  песцовая шапка.  Ну,
скажите,  разве я  не  проклята? Разве  обычному  человеку  могут  так  вещь
испортить?
     -- Да... -- сочувственно всхлипнул Марк Захарович, -- ну, что вы мне-то
рассказываете? Вы еще по лестнице  шли, а  я уже  все про вас знал, про ваши
квартирные  проблемы...  Канал  с  космосом у вас,  зайчик мой,  весь забит.
Напрочь. И порча на вас давнишняя. У вас ведь язва двенадцатиперстной?
     Нина кивнула.
     -- Ну вот, -- обрадовался Марк Захарович.
     -- Чего только у  меня нет, доктор. У меня история болезни, как  полное
собрание сочинений Ленина или история войн в шестидесяти томах.
     -- Ну, сейчас я с вами немного поработаю,  а потом придется еще прийти.
Расстегните  на блузке верхние  пять пуговиц,  пожалуйста, раздвиньте пошире
коленочки, да не смущайтесь вы, голубушка, не смущайтесь.

     Через двадцать минут Зоя увидела, как к дому подъехала "скорая", из нее
выбежали медбратья.  Спустя минуту они  вынесли  на  носилках экстрасенса, в
бессознательном состоянии бредившего только одним словом: тюрьма. Нина вышла
следом  с  огромным пакетом,  набитым  травами  и  баночками. В  дверях  она
столкнулась с  худенькой элегантной дамой, которая шла к Марку Захаровичу со
своими проблемами.
     -- Я квартиру закрыла, борщ  выключила, ключи ему в карман брюк сунула,
-- сказала Нина, и медики захлопнули дверь машины.
     -- Что ты с ним сделала? -- в ужасе спросила Зоя.
     Нина отрешенно смотрела сквозь подругу.
     -- Он мою ауру решил очистить, перенапрягся, брык со стула  и  лежит. А
мне полегчало!.. Во у мужика работенка!
     ...В магазине было много народу.
     -- Зой, я пойду посмотрю на нее, -- Нина вышла из-за кассы и решительно
направилась в рыбный отдел. Подошла к "рыбному" хвосту  и просунула  голову,
делая вид, что пытается разглядеть витрину между животами покупателей.
     -- За чем очередь? Чего дают-то?
     -- Хопер, милая, хопер, -- сказала одна старушка.
     Нина подняла голову и удивленно покосилась на нее:
     -- "Хопер-инвест", что ли?
     -- Тьфу ты, совсем уж с этой рекламой! Краснопер, дочка, краснопер.
     Нина вернулась к Зое. Доложила обстановку.
     --  Ну, давай, -- выдохнула  Зоя, -- вот тут порог и посыпем.  Траву-то
растерла?
     Они загородили посетителям магазина проход и посыпали порог травкой.
     -- Дезинфекция,  граждане, санэпидстанция! -- приговаривала Зоя, пятясь
в сторону улицы.
     <b>3</b>
     Володю Поляна наряжали всей  следственной  бригадой: Женечка сперва его
немного  постригла,  подобрала очки  для  солидности, галстук. Костюм принес
Снегов, у  него был тот же размер, что и у  Володи. Кейс Женечка привезла из
дома. Алтухов два дня назад снова улетел в Египет.
     -- Мне  нужно,  чтобы ты, Володя, не простым покупателем  показался, не
благородным братцем,  рискующим  ради  Леньки  свободой, а  чтобы по  одному
только  внешнему виду Юлдашев понял,  что ты ценный клиент, что с тебя можно
многое поиметь.
     --  Да  я  сам  себе   уже  Березовским  кажусь,  --  улыбнулся   своей
голливудской улыбкой Володя.
     --  И так не  улыбайся, пожалуйста, больно уж ты по-доброму улыбаешься,
словно пастор.
     Утром  из  кабинета Снегова  Володя  уже  позвонил  Юлдашеву,  попросил
назначить встречу. Хорошо у него вышло, напористо, как будто одолжение своим
звонком этому Юлдашеву делал.  Тот  сказал,  что Леньку помнит и на  встречу
приедет.
     Володю провожала Женечка, высадила его  у метро "Киевская", прямо возле
отделения  милиции.  Странно было, что барыга назначил встречу невдалеке  от
отделения, может, у него там есть свои люди.
     У здания вокзала  со стороны площади уже  стояли  три машины снеговских
ребят и оперативников ФСБ. Но Юлдашева брать они не собирались. Слушали, как
пойдет  разговор.  Женечка  сидела в одной из этих  машин. Каково же было ее
удивление, когда  барыга  вышел из дверей, над которыми висела синяя доска с
номером и названием вокзального отделения милиции.
     Как ни  в чем не  бывало  Юлдашев,  молодой,  хиппово одетый  парень  с
глазами навыкате  и крупным  дугообразным  носом, осмотрел  площадь и  пошел
навстречу Володе. В приемнике раздался его слегка шепелявый голос:
     -- Вы Веселый?
     --  Здравствуйте,  --  Володя  протянул  руку   Юлдашеву,  --  пойдемте
пройдемся. Вы принесли товар? -- И взял его под локоток.
     Помолчав, Юлдашев спросил о записке. Володя дал ему ее прочитать.
     --  Вы только не пугайтесь,  Ленька там, в тюрьме, совсем растерялся, я
заплачу как положено.
     Лицо Юлдашева радостно вспыхнуло, он было потянулся в карман.
     -- Ну, что вы! -- остановил его Володя (держался он  высококлассно, как
будто с пеленок выглядел на двадцать два миллиона). -- Не здесь же. И потом,
у меня к вам будет особый разговор.
     Володя подвел Юлдашева, как кутенка какого, к скверу за стоянкой машин:
     -- Может  быть,  зайдем  в  "Славянскую"?  Там  неплохой  ресторан,  --
вальяжно предложил он,  и Женечка почувствовала,  как у нее кровь  хлынула к
голове, но Володя тут же добавил: -- Ах да, вы в таком виде...
     Тут Юлдашев совсем уж сник, за кустами мелькнуло его лицо,  растерянное
и бледное.
     -- Голубчик,  вы что-нибудь слышали о ВС-231?  --  Володя задал  вопрос
очень тихо, поглядывая по сторонам.
     Юлдашев наклонил голову и искоса посмотрел на господина покупателя.
     -- А я думаю,  в  кого  Ленька такой умный?.. А что вы слышали о ВС? --
спросил в ответ Юлдашев, передавая, наконец, Поляну героин.
     Тот вложил в ладошку барыги кошелек:
     -- Бери с кошельком, на память.
     "Ну, вот, -- вздохнула Женечка, -- теперь Лешу Юлдашева будет слышно не
только  дома".  Кнопку  на   кошельке   разработал  на   досуге  криминалист
Полторецкий.  Старику  теперь  очень  редко приходилось  выезжать  на  место
преступления:  воспитал учеников,  а  сам баловался вот  такими  сувенирами,
жалко было отдавать преступникам.
     Договорившись, что новая встреча состоится не позже, чем через два дня,
они  разошлись в  разные стороны.  Проследив взглядом за  Юлдашевым, Женечка
увидела, как тот возвращается в отделение милиции.
     Через три часа, из одной из  машин, стоящих на площади возле  отделения
милиции  высыпались  ребята  из  транспортной  прокуратуры  и, ворвавшись  в
отделение, задержали майора Федько и лейтенанта Цаплина, которые в это время
увлеченно насиловали вокзальную проститутку. И делали это прямо в камере, не
закрывая дверей.
     Леша  Юлдашев, бывший  сокурсник  Анатолия  Ганичева,  направлялся  под
неусыпным надзором Снегова и Женечки к дому с огромным балконом, где Ганичев
ждал   его,   укутавшись   в   пуховое  одеяло,   раскачиваясь   в  огромной
кресле-качалке: дышал свежим воздухом.

     Запиликала  рация:  "ertyu-46,  конфиденциально.  Оперативный  работник
транспортной  милиции  лейтенант  Цаплин  -- родной брат  Валерия Цаплина --
руководителя юридического "Сообщества",  зарегистрированного отделом юстиции
в качестве общественной  организации.  Связи  установить  пока  не  удается.
Будьте внимательны. Bnm. Конец связи".

     --  Кто  бы   сомневался,  что   их  прикрывает  "легавка",  --  внятно
проговорила Женечка уже выключенной рации.
     <b>4</b>
     --  Где  твоя? -- спросил Леша Юлдашев, входя  в квартиру  Ганичева. --
Родители есть?
     В  передней  Юлдашев  долго  стаскивал с себя  куртку,  пиджак,  кофту,
водолазку, в результате оказался худющим  парнем. Толик  Ганичев  перехватил
резинкой свой конский хвост, приблизился к зеркалу и смахнул что-то с щеки.
     -- По делу? -- спросил он Юлдашева, пропуская его в кухню.
     В  окне, как  на  экране кинотеатра "Октябрь", для Женечки  со Снеговым
показывали кино под названием "Встреча старых влюбленных".
     В это время старая  собачница выгуливала  своего  бультерьера  как  раз
возле снеговской "шестерки". Как вкопанная она застыла перед окнами Ганичева
и уставилась в них.
     --  Тьфу,  гадость  какая,  --  в  сердцах  плюнула  она  на  колеса  и
прислонилась к капоту, -- ну, ладно парень, а девчонка-то лижется и стыда не
знает, они бы еще на балкон вышли.
     -- Бабуля, да ей тоже простительно, -- очень тихо вторил  ей Снегов, --
потому как она -- тоже парень.
     -- Тише, Ванечка. Спокойнее, -- проговорила Женечка потупясь, -- бабулю
может удар хватить.
     Снегов  засмеялся и  случайно нажал  на  клаксон.  Старушка вздрогнула,
обернулась, и  Женечка со  Снеговым увидели,  что  у  нее в носу,  в средней
перепонке, вдето кольцо, маленькое,  с камушком, и выглядело это на ее узком
дряблом лице весьма экстравагантно.
     Во   время  просмотра   зрелища  Женечке  удалось  выяснить:   Сапарова
поставляет  Ганичеву сырье,  причем сама изготовляет  его  в какой-то  своей
норе. Женечка  приехала домой, наполнила ванну, поставив  телевизор напротив
открытой двери в ванную комнату и блаженно вошла в душистую теплую пену.

     ...На следующий день Ганичев наконец-то выбрался из дома.
     Это  было  странно.  Ганичев  не говорил  ни  с  кем  по  телефону,  не
договаривался  о  встрече.  Только Рая  Воробьева  позвонила  с  работы: она
перевелась в наземную службу  аэропорта, в кассы. Звонила узнать, как дела у
любимого,  не  купить  ли  ему  сигарет.  Ганичев огрызался,  как  капризный
ребенок, а  она все больше и больше перед  ним -- вернее перед телефоном  --
стелилась.
     Часа  в четыре  Ганичев вышел из дома и направился в сторону Кремля. Он
прошел пешком вниз до Охотного ряда,  потом спустился  в  подземный переход.
Снегову пришлось  отпускать ребят из машины. Ганичев шел по прямой  довольно
далеко  --  через  всю  Красную площадь,  вышел на Москворецкий  мост, затем
свернул  на Балчуг, направился по Большой Ордынке. Ни разу не оглянулся, шел
неторопливо, словно гулял.  Перед спуском  на  станцию метро "Третьяковская"
Толик остановился, перешел на противоположную сторону улицы. Зашел в пузатую
желтую  церковь  "Всех   скорбящих   радости".  Оперативники  удивились,  но
последовали за химиком.
     Церковь  когда-то,  на  радость  и утешение  замоскворецким  прихожанам
построил  архитектор  Бове, сегодня она  была огорожена, вход был  в глубине
двора.  За  церковью  стоял  высокий  серый  дом. В  нем жил  некогда  поэт,
написавший:
     Я вздрагивал, я загорался и гас.
     Я трясся, я сделал сейчас предложенье...
     Ажурная  решетка ограды была в  дальнем конце разорвана.  Снегов  сразу
приметил. Показал глазами своим: мол, пусть имеют в виду, что церковный двор
сквозной.
     Они вошли вслед  за Ганичевым, не  все,  только  Снегов и Володя Полян.
Володя осенил себя крестным  знамением, огляделся. Снегов остался  у  входа.
Людей в храме было  мало. Возле иконостаса,  у окон, выходящих  на  Ордынку,
сидел служка, две женщины торговали свечами в церковных лавках.
     В  тусклой круглой зале  с  колоннами  по окружности и  редкими бедными
иконами Ганичев, крестясь, подошел к храмовой иконе, поцеловал ее и вышел на
улицу.
     Постояв перед церковным входом минут пять, он пустился в обратный путь.
На Балчуге свернул на Обводный канал и дошел до Павелецкого вокзала. Дабы не
намозолить  парню глаза, оперативники  шли  по параллельной улице  Осипенко.
Вскоре из переулка со стороны Москвы-реки вынырнула снеговская "шестерка", и
их сменили напарники. Теперь по набережной Обводного за Ганичевым шел Володя
Полян.  Ему  же  и пришлось ехать  вместе  с Ганичевым  на метро до  Речного
вокзала, там он снова сел в машину. Как уж удалось Снегову за двадцать минут
доехать от  Павелецкого  до  Речного  --  через  центр или  по  Садовому, --
выяснять было некогда.
     --  Теперь все дружно выходим, ребята, -- приказал Снегов, -- чует  мое
сердце, в парке Дружбы у него  встреча. А  тут в аллеях и заблудиться можно,
гляньте.  Ты,  Володя,  --  повернулся он  к Поляну, -- не  светись,  сиди в
машине,  подруливай  потихоньку за Ганичевым,  если  возможно будет,  запиши
встречу на видео и магнитофон, теперь живенько рассыпались по парку.
     В городе быстро стемнело.
     Пышные  заснеженные кроны  сосен, мохнатые стволы лиственниц  закрывали
пространство, смыкались над  аллеями. Ноябрь перевалил  к  зиме.  Сгустилась
тьма, вдалеке, на Ленинградском шоссе мелькали яркие огни фар. Снегов  знал,
что  с  той стороны парка, куда  направился Ганичев,  нет перехода на другую
сторону, там высокая  металлическая ограда Речного вокзала подпирает тяжелые
ветви  деревьев, не пуская  кустарник  на тротуар. Ганичев в серой  короткой
куртке маячил прямо  перед  Снеговым,  потом  повернул  в  сторону памятника
Махатмы Ганди.
     Там, вокруг клумбы стояли  скамьи,  на одной  из них сидел уже помощник
Снегова, на другой старик делал вид,  будто  читает газету. Снегов  понимал,
что при таком  освещении, пусть даже невдалеке горят фонари, ни один пожилой
человек  читать не станет, старики берегут свое  зрение. Он узнал  в старике
того самого "служку" из церкви на Ордынке.
     Снегов остановился у памятника, рассматривая высеченное в ногах Махатмы
имя скульптора. Ганичев прошел мимо  клумбы, ушел далеко,  почти до  детской
площадки. Потом быстро вернулся и уселся возле старика.
     На  других  скамьях уже никого не было. Оперативники,  дабы не спугнуть
Ганичева и его  визави,  разбрелись поодиночке в разные стороны.  На обочине
Ленинградки  стояла "шестерка" Снегова,  за  рулем сидел Полян,  внимательно
слушая первые реплики сидящих в парке людей. Снегов  собрал  своих у детской
площадки:
     -- Только  наблюдаем,  ребята.  Этот старик -- не тот,  кто  нам нужен.
Почти  не  тот. Если что-то  произойдет, я подойду к памятнику поближе. Если
нужно будет их брать, дотронусь до памятника рукой. Но до этого постарайтесь
не обнаружить себя.  Вы двое поведете  Ганичева домой, я  и  Полян поедем за
стариком.
     -- Марк Захарыч, -- тихо сказал  Ганичев старику, -- мне нужна Вероника
Сергеевна.
     -- Что за срочность? Мог бы в институте ее найти.
     -- У нас каникулы небольшие, -- пояснил Ганичев.
     Голову старика обрамляли римские кудряшки, не хватало только  лаврового
венка, чтобы схожесть его с патрициями была стопроцентной. Правда, в зубах у
него вскоре оказалась небольшая  трубка, которую он долго раскуривал, слушая
молодого человека. Вряд ли патриции баловались такими.
     --  Понимаете, Марк Захарыч, есть работа, то есть покупатель. Ему нужно
много ВС, он сам связан с какой-то частной клиникой.
     -- Что значит "с какой-то"? Вы человека проверили?
     Ганичев начал раздражаться:
     --  Это  не  мое дело. Я от этого ничего  не  буду  иметь.  Я вам заказ
передаю, а клиента проверяйте сами. У меня нет такой возможности.
     -- Ну,  ладно-ладно, Толик, не кипятись. Нам твои мозги  в  сыром  виде
нужны, а не в вареном. Будет тебе работа. Как Раечка?
     -- Раечка вас  волнует? -- Ганичев повысил голос.  -- Вот и взяли бы ее
себе, долго еще мне с ней...
     -- Толя, Толя, придержи характер, -- усовестил старик,  пыхнув трубкой,
-- тебя же не кирпичи заставляют таскать,  а я  не  могу,  я уже стар, да  и
Вероника Сергеевна прирежет. Как там папаша Козловский, не проявлялся? К вам
никто не приходил?
     -- Нет,  -- фыркнул Ганичев, -- кроме  Юлдашева никто. Там менты что-то
мудрят  на  "Киевской".  Цаплин  пока  прикрытие   давать  не  будет,  нужно
переждать. Так что клиент объявился весьма кстати.
     -- Только ты мне фамилию его  скажи,  разузнаем, что за  птица... Да  и
сырье есть, Вероника Сергеевна уже обработала...
     -- А племянник ее? -- вдруг спросил Ганичев. -- Откуда он взялся-то?
     У старика расширились  зрачки,  как  у кота  во  время  животных колик,
взглянув на Толика, он резко дернул головой.
     -- Не твоего ума это дело. Чтоб больше не заикался, сынок. И не вздумай
домой к Веронике соваться, там менты караулят. Только на кафедре.
     --  Та-ак. Начинается.  А где  ж  она  живет?  --  удивился Ганичев. --
Долго-то скрываться нельзя...
     --  Живет  у  меня,  а  скрываться  ей  и  не придется.  Она  в  другое
государство перебираться надумала, к брату в Киев.
     -- То есть как в Киев? -- возмутился Ганичев. -- А мы? А вы?
     --  Я, конечно,  уеду  с ней, у нас общее хозяйство. А  работать оттуда
даже легче. Будем тебе готовое сырье  пересылать:  граница-то свободная, кто
стариков обыскивать станет. Одна ночь, и мы уже в Москве.
     Полян давно уже лежал на передних сиденьях, чтобы  не привлечь внимания
старика, то и дело зыркающего по  сторонам. Небольшой объектив был выставлен
в  окно автомобиля,  Володя  смотрел на монитор, который был  предварительно
спущен  на дно машины. Значит,  Нестеров не ошибся: Сапарова не только имеет
отношение к наркобизнесу, но и руководит этой шайкой-лейкой, работающей  под
прикрытием милиции. Вот так-то.
     Ганичев выпятил вперед челюсть, отчего стал похож на каменное изваяние.
Кожа на его лице была тонкая, обтягивала скулы и челюсть,  как серый матовый
чулок.
     <b>5</b>
     Ганичев  немного  успокоился.  Он  пожертвовал  всем,   чего   мог   бы
достигнуть, ради  перспективы уехать  на Запад.  Из института  его  никто не
гнал, кандидатскую  он защитит.  Статьи  его тоже  заметили  в  Америке  и в
Израиле.  Он  перестал уделять  время своей  диссертации. Она была  написана
давно и  ждала своего срока  -- Ганичеву нужно было  продержаться на кафедре
еще  год: там  лаборатория,  реактивы,  оборудование. Туда,  кстати, полгода
назад  пришла  Вероника  Сергеевна  Сапарова. Декан  факультета привел  ее и
представил  так,  как  будто она была по  меньшей  мере  женой  Генерального
секретаря ООН.
     Толик и  сам  конструировал синтетические транквилизаторы,  всякие  там
допинги и просто веселенькие  порошки, пока Вероника Сергеевна -- заведующая
лабораторией -- не поймала его за руку.  Ганичев  решил, что его  выгонят из
института,  но Сапарова, наоборот,  предложила ему научный опыт по  созданию
лекарственного  препарата,   формула  которого  была  напечатана  в  журнале
"Chemical  education",  правда,  в более  упрощенной  форме,  да  еще  пачку
"зеленых" авансом выложила. Толик понял, что напал на золотую жилу.
     Единственное, что его не устраивало в его работе, --  это знакомство со
стюардессой.  Но   Вероника  Сергеевна  настояла:  свела  их   в  ресторане,
организовала шумную компанию и изысканные блюда. Ганичеву пришлось  выселить
Юлдашева на квартиру, встречаться они стали совсем редко. Сапарова их пасла,
она исключила Юлдашева из института, зато смогла  привлечь его для работы на
вокзале. Леша Юлдашев не хотел уезжать к себе в Баку. Там четыре сестры, там
больная мать Ханум, безработица, погромы.
     Конечно, Баку ему часто снился. Леша не был там уже семь лет. Когда его
дядя  приехал к ним в дом и сказал, что Леша может поступать в Москву, Ханум
устроила  пир  на  весь мир. Родственники дали деньги,  много денег. Леша их
долго не тратил, даже не залезал в кошелек, который  хранился  в общежитии у
коменданта. А когда кончились наличные  и  первая  стипендия, Леша  попросил
коменданта  открыть  сейф.  Комендант удивился: зачем  студенту  понадобился
сейф? Денег своих Леша больше не увидел. Вот тогда-то и приняли  его  в свою
компанию  оболтусы  с  четвертого  этажа.  Привилегированные  шестикурсники,
"старички", "отцы".
     Ганичев познакомился с Юлдашевым на кафедре.
     Жилось  Толику  тогда   неплохо:  единственный   сын  своих  родителей,
дипломата-папочки и  наседки-мамочки, обитавших в ту пятилетку в основном на
английских  полях для  гольфа.  Толик  жил один  в  пятикомнатной  квартире.
Квартира досталась отцу  еще в  конце  сороковых,  после того как всю семью,
жившую здесь до этого, увели под руки в известном направлении.
     Вскоре  Леша Юлдашев  переселился  к своему старшему другу  и любовнику
Толику,  аспиранту  и   гению  химии,   как   его  называли   все   студенты
прославленного химико-биологического...

     Гильдия  российских адвокатов  была нежна, как весеннее солнышко... Она
была  готова  приласкать  любого, бросающегося в ее лоно. Женечка  Железнова
приехала в  Гильдию  проверить,  не является  ли пресловутое, набившее  всем
оскомину "Сообщество" ее составной частью.
     Первые  вице-президенты Гильдии, демонстрируя приязнь к  очаровательной
эфэсбэшнице, наперебой  сообщали ей, что  "нет, конечно", а начальник общего
отдела готов был даже станцевать перед ней какую-нибудь тарантеллу...
     Впрочем, все они не очень устраивали Женечку. Она предпочла им другого.
В Гильдии на непонятной должности работал Сергей Лукницкий, более подходящий
ей  для  измены  с  любимым  мужем.  И  на него-то  была  вся  надежда.  Они
отсутствовали часа  три.  Потом  он вел ее, как царицу  Тамару, по коридорам
Гильдии, из кабинетов выглядывали сотрудники.
     Насладившись жизнью, Женечка узнала  главное: "Сообщество" -- не детище
Гильдии.  Можно  прекрасно  писать представление Минюсту.  А  в  Гильдии  ей
понравилось. Милые добрые люди.

     Старик  пошел  в  сторону  Флотской  улицы,  вдоль  шоссе,  гудящего  и
фыркающего,  разбрызгивающего  подтаявший  снег  во   все  стороны.  Он  шел
навстречу движению, утопая в  неубранных  снежных кучах,  красиво отбрасывая
трость вперед, в сторону, назад. Снегов наблюдал за ним, долго не трогаясь с
места,  ибо стоял  он  в  глубине детской площадки,  за деревянным  домиком,
далеко впереди. Не увязывалась эта трость с церковным одеянием старика. Было
похоже,  что  Марк  Захарыч  собирается идти домой  пешком:  весь  транспорт
оставался у него за спиной -- и метро, и остановки автобусов, троллейбусов.
     Ганичева взяли у него на квартире. Он больше был  не  нужен следствию в
качестве дармовой подсадной утки, свою миссию он выполнил.
     Вечером, когда Рая Воробьева возвратилась домой, к ней явилась Женечка.
Она  позвонила  в  дверь  и  была  впущена  только  что  вышедшей  из  ванны
стюардессой.
     --  А я  думала, муж вернулся, -- Раечка стушевалась,  обвязывая голову
полотенцем в виде чалмы.
     Румяная,  свежая,  в белом махровом халате и  в  этой розовой чалме  на
голове,  с выбившимися локонами, она  никак не вязалась с длинноволосым юным
алхимиком, которого Женечка видела недавно в  конце этого дома.  На  вид Рае
Воробьевой было  лет двадцать  пять: крепко сбитая,  небольшого  роста,  она
сразу расположила Женечку к себе.
     -- Проходите, -- предложила Рая. -- Вы кто?..
     Женечка сказала, кто она, и спросила:
     --  Скажите,  Раечка,   вы   зарегистрированы  с  Анатолием  Петровичем
Ганичевым?
     Раечка посерьезнела, села за стол.
     -- Нет, он не  хочет.  Да  и  вообще,  чем  дальше, тем  наши отношения
страннее.
     -- В каком смысле?
     -- Он отдаляется, почти не замечает меня. А мне некуда идти.
     -- Только поэтому вы его кормите, ухаживаете за ним, живете с ним?
     Рая  пожала плечами, сдвинула  брови и, как показалось Женечке, впервые
ответила сама себе:
     -- Наверное.
     -- Давно вы знакомы?
     --  Уже  четыре  месяца.  Нас  познакомила  одна  моя   пассажирка.  Мы
разговорились с ней однажды, когда она летела моим  рейсом. С тех пор в моей
жизни все пошло наперекосяк.
     -- Скажите, -- вдруг  спросила Женечка, -- а в последнем рейсе из Каира
вы ее видели, эту вашу знакомую?
     -- Вы и про Каир знаете? Да, Вероника Сергеевна летела...
     -- Она одна летела?
     Раечка  задумалась, будто  что-то вспомнила,  сомнение  пробежало по ее
лицу:
     -- Она летела  одна. В смысле  --  сидела одна,  в смысле, рядом  с ней
места  были свободные. Мы поздоровались, она еще меня про Толика спрашивала,
просила  передать ему,  чтобы  он с  ней  связался.  Но мне  почему-то тогда
показалось, что в салоне есть ее сопровождающий...
     -- Почему вы так решили? -- насторожилась Женечка.
     -- А вы про Веронику Сергеевну спрашивать пришли?
     -- И про нее тоже, я вам позже объясню. Ну так?..
     -- Знаете, тот пассажир...
     Рая  встала,  взяла  с  тумбочки тряпку и машинально протерла  кухонный
стол. Яркий зеленый абажур свешивался к их головам на пружинистом стебельке,
слегка покачиваясь.
     Женечка то и дело косилась на два холодильника, стоящих в углу кухни. В
одном из них хранятся реактивы.
     --  Нас  ведь  еще  в Уренгое  допрашивали. В  самолете  оказался труп,
змея...
     -- Я знаю об этом.
     -- А самолет был забит  до отказа двумя уренгойскими рейсами.  Так вот,
тот убитый сидел рядом с одним мужчиной, они вместе из Каира летели, даже не
пересаживались, от самого Каира до самого Уренгоя.
     -- И во Внукове не выходили? -- подсказала Женечка.
     -- Да в том-то все и дело. Попросились, показали билеты, словно заранее
знали, что после дозаправки мы полетим в Уренгой. А  ведь  мы в Каире это не
афишировали. Откуда они знали?..
     -- Так откуда?..
     -- Понимаете, Вероника Сергеевна к  ним не  подходила, не заговаривала,
когда самолет из Каира  в Москву летел, это  да, но ведь  только  она  могла
знать о дальнейшем маршруте самолета...
     Женечка удивилась  и  одновременно  облегченно вздохнула, как  вздыхают
космонавты,   состыковывая  свой  корабль  с  орбитальной   станцией:  "Есть
контакт"...
     Осторожно спросила:
     -- Откуда она знала, это вы ей сказали?
     -- Еще в Москве, когда она отдыхать в Каир летела, -- созналась Рая, --
нам как раз дали план полетов на ноябрь,  вы понимаете? Никто из  пассажиров
не мог знать об Уренгое.
     -- Скажите, а летчики легко согласились оставить пассажиров в самолете,
когда  самолет во Внукове заправлялся? И где были куплены их билеты в  Новый
Уренгой? Не в Каире же?
     -- Нет, в Москве, заранее. Все было оформлено правильно. Я  сейчас сама
на кассах, у нас с паспортами строго...
     -- А Сапарова далеко от этих мужчин сидела?
     Фамилия  Сапаровой произвела  на  Раю  неожиданное  впечатление. У  нее
округлились глаза, брови поползли вверх, так что даже чалма  съехала назад и
окончательно свалилась на пол.
     --  Вы чем-то удивлены?  Может,  воды? -- поспешила  предложить Женечка
Рае, уронившей голову на руки.
     --  Какая же я дура, ну какая же я дура! -- простонала она. -- Ведь это
с  самого начала было подстроено, они  ведь знали, что  мой отец  занимается
змеями,  это  они, они  их провезли!  -- Она вдруг осеклась  и  взглянула на
Женечку.  --  Так вы  за мной  пришли?  Но  я ей ни в чем не  помогала!  Вы,
наверное, думаете, что это я ее  сумку в самолет пронесла,  и это из-за меня
все? Но я не знала, это все экстрасенс...
     Раечка никак не могла заплакать, у нее  стучали  зубы и тряслись  руки,
видимо, сердце выпрыгивало из ее  груди от отчаянья и западни, в которую она
попала.
     -- Успокойтесь, Раиса Федоровна, мы знаем,  что вас подло использовали,
правда, не знали, что так часто и так много. Вы, пожалуйста, поберегите свои
нервы, возьмите себя в руки, нам с вами еще о другом поговорить придется.
     Но  Рая никак не  могла "взять себя  в руки".  Ее  волосы растрепались,
теперь она смотрела в одну точку, тихо повторяя:
     -- Попала, вот я попала...
     Женечка смотрела на часы. По рации с ней  связался Снегов, сказал,  что
Ганичев  возвращается домой,  через  час будет  в квартире, и чтобы  Женечка
встречала ребят, они сейчас приедут к ней на подмогу.
     Женечка успокоила Раю и вернулась к разговору.
     -- Какой экстрасенс, Раиса Федоровна?
     --  Да можно Рая, -- махнула рукой бывшая стюардесса,  -- мы же с вами,
верно, ровесницы. Знаете, я, в сущности, очень одинокий человек, компаний не
люблю,  с личной  жизнью ничего  никогда не  получалось, пассажиры, конечно,
бывало, начинают клинья подбивать, да все это с полетом заканчивается. Вот я
и пошла как-то раз к экстрасенсу, это Вероника  Сергеевна меня уговорила. То
есть  наоборот,  не  уговаривала  она,  это  я,  дура,  ухватилась,  как  за
соломинку. Разумного слова мне не хватало. А она только  вскользь упомянула,
что ее знакомая к биоэнергетику  ходит и что это ей помогает. Это на  Речном
вокзале.  Он меня тогда так поразил.  Я  тогда  ни  с кем не встречалась,  а
Вероника Сергеевна велела мне  взять фотографии  близких,  про  кого я  хочу
что-нибудь узнать. Вот я и взяла фото мамы и папы.
     -- Ну и как, все угадал провидец? -- полюбопытствовала Женечка, никогда
не  доверявшая экстрасенсам. Она не то чтобы  не верила в сверхъестественные
способности некоторых  людей, она допускала, что есть  такие  люди, но лично
ей, Женечке Железновой-Алтуховой было самой все до конца ясно в своей жизни,
разъяснений со стороны ей не требовалось.
     Тем более на таком бытовом уровне: ваш любимый вам изменяет, а в горном
селении на Кавказе у него есть жена, потому что его папа --
     мулла -- заставил его жениться на землячке-мусульманке... Это, конечно,
интересно, но Женечка  была юристом от природы, и ее юридический мозг не мог
допустить сомнительные доказательства к  построению собственной судьбы. Нет,
не  то.  Просто  она  предпочитала  всего добиваться  сама,  без посторонней
помощи.
     Рая припомнила, что  частично этот экстрасенс,  Марк  Захарович, угадал
совершенно тонкие  вещи,  о которых  он  знать не  мог. Например, что  у Раи
плохие  отношения с  матерью, не клеится личная жизнь,  что  она связана  по
работе с  большими механизмами, скорее всего с самолетами,  потому  что в ее
ауре много воздушных масс, и так далее.  Но частично Рая сама рассказала ему
о своих проблемах, вот, например, про папу. Нужно же было  как-то  спросить,
почему  папа предпочел змей семейному очагу. Экстрасенс  ответил,  что здесь
нужно смириться, отец никогда в  семью  не вернется, хотя  ее, Раечку, очень
любит.
     Женя поняла,  что  для  задуманной операции со змеями дочь  Козловского
была прямо-таки бриллиантовой находкой.
     --  Но  почему вы  вспомнили  про этого экстрасенса,  как он  связан  с
Сапаровой? -- как ни в чем не бывало спросила Женечка,  все больше волнуясь,
что не успеет дойти до самого главного к приходу Ганичева.
     -- Так ведь его фамилия тоже Сапаров, может, эта Вероника его жена? Это
легко узнать, если вам нужно,  она --  научный руководитель моего Толика. Он
скоро вернется. Наверное, вышел прогуляться.
     <b>6</b>
     Снегов наблюдал за стариком уже полчаса.  Тот, легко перескакивая через
сугробы  и  лужи, шел  неторопливым шагом  по прямой вдоль  шоссе, никуда не
сворачивая, и уже приближался  к  Водному  стадиону. Снегов замерз, промочил
ноги,  в довершение ко всему  пошел  снег, залеплявший глаза, лицо,  куртку.
Старик  раскрыл зонт, которым оказалась  его  трость, и,  Снегов позавидовал
ему.
     Его  ребята  разделились: одних  Володя  Полян  должен был забросить  в
следственное управление транспортной  прокуратуры,  чтобы те выяснили точный
адрес этого Марка Захаровича, а сам Володя с оперативной бригадой должен был
успеть  к  дому  Ганичева. Первым же нужно было ждать Снегова с  опергруппой
возле дома  Марка  Захаровича,  если  последний действительно  направлялся к
себе.
     Все  три  группы,  одной  из  которых был Снегов в единственном  числе,
постоянно были на связи. Женечка  доложила Снегову, что в этом несовершенном
мире существует забавный  экстрасенс по фамилии Сапаров, которого зовут Марк
Захарович и который собирает информацию о своих прихожанах почище всяких там
ФБР и ЦРУ. Хлюпающему по мокрому снегу  Снегову было о чем подумать. Женечка
добавила, что ребята из снеговской команды уже  в квартире Ганичева,  а  она
вместе  с  Раечкой,  оказавшей следствию  большую  помощь,  умывает  руки  в
буквальном смысле.  В  холодильнике  обнаружены  реактивы  для  производства
наркотиков и все необходимое для этого оборудование. Раечка в шоке.
     Вторая  группа  доложила  Снегову,  что Марк Захарович Сапаров живет  у
метро "Войковская", и Снегову просто стало худо.
     -- Эта сволочь меня специально,  что  ли,  тащит  битый час, ребята? --
взмолился он. -- Как хотите, но заберите меня отсюда. Как хотите! Пусть один
кто-то с операми ждет у дома, а вы на машине заберите меня! Заберите!
     -- А может, его взять прямо на дороге? А, товарищ Снегов?
     --   Вы  сдурели!   А  что  я  Сапаровой   предъявлю?  Сожительство   с
экстрасенсом?.. И только-то?

     Закончивший мчаться  по Уренгою  Нестеров вылез из такси и  поторопился
открыть дверцу даме. Та,  мягко вложив  свои  пальчики в его руку, поставила
ножку на тротуар.
     Центр в городе все-таки отыскался. На темном здании, вдававшемся ребром
в Площадь правительства,  горели красно-белые гирлянды иллюминационных ламп,
составленные в слово "Казино".
     --   Ну  надо  же,  --  удивился  Нестеров,  --  вы  посмотрите,  прямо
Монте-Карло!
     -- В Монте-Карло нет такой пошлой иллюминации, -- сказала Наташа, своим
тоном пытаясь смягчить грубое замечание.
     --  Вы  бывали в Монте-Карло? -- поразился Нестеров.  -- Вы  --  просто
замечательная! -- prorsus admirabile!

     Нестеров был выбрит, как  перед свадьбой, в темноте, в отражении огней,
его  рубашка синела люминисцентно, галстук переливался  перламутром, а глаза
сияли надеждой на теплый вечер. В конце  концов,  ничего сверхъестественного
Нестеров не намечал, просто  хотелось расслабиться и  поговорить  по душам с
новым в его жизни человеком.
     -- Вы когда-нибудь играли в рулетку? -- спросила Наташа, скидывая шубку
на руки портье. -- Кстати, вон, посмотрите сидит ваш знакомый.
     -- Только мысленно, когда читал "Игрока" Достоевского.
     И  действительно  за  дальним  столиком  сидел государственный советник
юстиции, адвокат Гильдии российских адвокатов Владимир Борисович Зимоненко.
     Нестеров не стал подходить к нему, и не потому,  что не узнал, или были
какие-то  иные  планы, а потому,  что  с  ним  рядом  сидел  его  спутник по
самолету,  а вот с  ним-то Нестерову  видеться не хотелось, как  не  хочется
иногда говорить с собственной совестью.
     Нестеров расплатился за  вход, получил  входные  фишки,  снял пальто  и
шарф. Его волосы были зачесаны назад черными волнами. Он восхищенно  оглядел
свою элегантную спутницу.
     -- Вы смотрите на меня, как довольный хозяин, -- заметила Наташа.
     -- К сожалению, я не хозяин и не настаиваю, но я действительно доволен,
что вы согласились поужинать со мной. Вы очаровательны.
     Он повел свою даму  в зал.  Глаза у  Нестерова разбежались от множества
игровых  автоматов,  столов  для покера  и рулеток, от мужчин  самых  разных
калибров: солидные  толстяки в  модных сюртуках  вкупе с  обросшими  щетиной
доходягами  в  потрепанных костюмах,  с голодными  затравленными  взглядами.
Игроки.  Табачный дым  плотно  окутывал  дальние углы игрового  зала. Наташа
насмешливо улыбнулась.
     --  Попробуйте, раз уж пришли. Хотя бы  на эти, -- она показала на пять
фишек,  которые  выдали  Нестерову  при входе.  Он  подошел  к столу, вокруг
которого  сгрудилось  около двадцати  мужчин  и  женщин,  а мальчик в  белой
рубашке и  "бабочке"  изображал бывалого крупье.  Он  лихо работал пальцами,
группируя жетоны по цвету, потом раздавал часть из них выигравшим и загребал
проигравшие фишки.  Нестеров поставил свои фишки на квадрат с цифрой "семь",
через секунду  они  исчезли, как  и  не бывало. И  никто  не обратил  на это
никакого внимания, хотя это был недельный заработок генерала.
     Наташа незаметно  отделилась от своего  спутника,  подошла  к  кассе  и
купила себе несколько жетонов для автоматов.
     Нестеров  приблизился  как  раз  в   тот  момент,   когда  три  семерки
остановились  в ряд, и  блестящие  жетоны  посыпались,  звеня  и  блестя,  в
металлический карман автомата. Он вплотную прижался к спине Наташи,  которая
сидела  на  маленьком  кожаном,   с  велосипедное  седло,  сиденье.  Она  не
отпрянула, а только  выпрямилась и прислонилась к  Нестерову,  как к  спинке
кресла.  Подняла лицо,  снизу  вверх посмотрела на него, ласково и,  как ему
показалось, благодарно.
     -- Вы  приносите удачу, -- улыбнулась Наташа, выгребая свой выигрыш, --
помогайте, все не унесу. Надо же, с первого раза столько денег.
     Николай Константинович тихо произнес:
     Мой дар убог и голос мой негромок,
     но я живу, и на земле мое
     кому-нибудь любезно бытие.
     Эту  цитату из Боратынского  прислал ему в  письме из  Петербурга  один
старик, проходивший по делу  о  консуле.  Наташа  в изумлении уставилась  на
своего эрудированного кавалера.
     Затем  они  обменяли жетоны на валюту,  и Наташа  повернулась к Николаю
Константиновичу:
     -- Держите, это нужно проесть и пропить.
     Нестеров чуть не разревелся от обиды и умиления.
     -- Ну что ты, Наташа, это же я тебя пригласил... Проголодалась?
     Они поднялись  по  широкой мраморной лестнице  на  второй этаж, выбрали
закуток, по стене которого, изгибаясь,  расположился белый кожаный диванчик,
сбоку мерцали приглушенные бра.
     Наташа сделала заказ, Нестеров приплюсовал к  нему шампанское, пирожные
и кофе.
     Они  сели  почти  рядом,  Нестеров  положил   руки  на  спинку  дивана,
запрокинул голову и почувствовал, как она желанна, эта незнакомая  худенькая
женщина, о которой он еще утром этого дня ничего не знал.
     --  Устали?   --  спросила   Наташа,  потом  с  трудом  заставила  себя
поправиться: -- Устал?
     Он был  благодарен ей  за эту скованность, за тактичность,  за то,  что
чувствовал во всем теле такое приятное жжение.
     --  Наоборот, блаженствую, -- ответил  он.  --  Ты  никуда  не выходила
сегодня?
     -- Нет,  сидела в номере, прикорнула, посмотрела  телевизор, наряжалась
часа два.
     Нестеров  засмеялся. Она  уловила  на  своем плече его дыхание,  повела
головой,   чтобы  поймать   это  дыхание,  и  наткнулась  на  губы   Николая
Константиновича.
     -- Так не хочется узнавать, зачем ты здесь,  да  и самому рассказывать.
Все   женаты,  все   замужем,  все  привязано  канатами  к  древнему  дереву
мироздания, но ты ведь не исчезнешь, как галлюцинация? О'кей?
     Наташа  поджала губы,  опустила глаза,  прижалась к нему, свернулась  в
клубок  и чуть  ли не  втиснулась  в его грудь, под  пиджак,  в  его сильные
объятья: "Не исчезну".
     -- Ты замужем? -- спросил он все-таки.
     -- Уже нет.
     -- А дети есть? Сколько тебе лет?
     -- Нет детей. Мне  уже тридцать четыре, а детей нет, -- просто  сказала
она.
     -- Девочка совсем, еще все впереди, -- а что муж?
     -- Не  знаю, не хочу об этом говорить.  Не обижайся, поговорим  об этом
завтра. Хорошо?
     --  Это хорошо  уже  потому, что, выходит, ты  не  собираешься от  меня
сбегать, как Золушка в полночь. А говоришь: "завтра".
     Нестеров  сам  себя не  узнавал,  нес мелодраматическую  чепуху,  и ему
нравилось это, он не  умел особо нежничать, а тут хотелось излить все больше
и больше ласковых слов этой женщине с грустными глазами.
     -- Где ты живешь в Москве? Это не секрет?
     -- Живу на Зоологической. Это не секрет, можешь зайти в гости.
     -- А давно?
     -- Квартиру мы купили в том году, до этого...
     -- Нет я не  про это, ты в Москве давно живешь? -- осторожно перебил ее
Нестеров.
     --  Ты  что, этнограф? В самолете угадал,  что  я не из Уренгоя, теперь
догадался, что я не москвичка.
     --  Но у тебя очень милый украинский говорок, это нетрудно заметить, --
объяснил Нестеров.
     --  Киевский... А  странно, я не чувствую собственный  акцент.  Так  ты
лингвист?
     Нестеров обрадовался подошедшему с аперитивом официанту.
     -- Кто я -- я тебе тоже завтра расскажу, договорились?
     Он  погладил ее  волосы, вдохнул запах ее  чувственных духов и пожалел,
что им придется сейчас разъединиться, чтобы приступить к трапезе.
     Им принесли закуску, салат, зелень, заливное. Она ухватилась за жульен.
     -- Обожаю грибы в любом виде. Оказывается, я голодная, как слон.
     -- Смешная, как же  ты  себя со слоном сравниваешь? В тебе, наверное, и
пятидесяти килограммов нет.
     -- Хочешь сказать, что я дистрофик, говори прямо, -- засмеялась Наташа,
-- а между прочим, когда я на Украине жила, во мне было восемьдесят.
     -- Не верю, не могу себе представить.
     -- Ну, я тебе потом покажу фото, в паспорте -- такая пышка.
     -- А глаза у тебя  и  тогда были  такие грустные?  -- спросил Нестеров,
давно уже пытаясь разгадать,  чем она обеспокоена: нет-нет, да и  мелькала в
ее глазах эта неизбывная саднящая печаль.
     -- Думаю,  что нет,  -- вздохнула  Наташа.  -- А  по поводу собственной
жизни -- я не жалуюсь. Нас с  сестрой отец научил: мы живем не  благодаря, а
вопреки чему-то... А потом я уже сама одну теорему вывела.
     -- Какую же?
     -- Это,  наверное,  будет  напоминать дамскую неврастению. Но  когда  в
ранней  молодости меня бросил один  человек,  впрочем,  нет, не  бросил,  а,
наоборот,  не  захотел бросить жену,  ну  да ладно...  В общем, мне пришлось
избавляться  от   беременности,  потом  попала  в  неврологическую  клинику.
Клаустрофобия, светобоязнь и так далее... Не могла ходить. И  все от головы.
Это  нельзя рассказывать, но кому  же, как не первому встречному незнакомцу,
не мужу ведь... Когда прочитала в справочнике значение лекарств, которые мне
кололи, поняла,  что  если не возьму себя в  руки, не  сделаю что-то вопреки
обстоятельствам, все -- психушка. Удрала  к морю,  села в  самолет и удрала.
Специально в самолет села. С классической, добротной клаустрофобией провести
час в самолете!  А  потом заперлась на разваленной  дачке  у моря, на  самом
берегу, волны у порога, варила уху, жарила мидии и думала, думала...
     -- Я понимаю,  --  сказал Нестеров. -- Когда часами и днями перебираешь
песчинки и смотришь на море -- приходит откровение.
     --  Да, ты  это  понимаешь.  Я  рада. Додумываешься  наконец  до  сути,
которая, как  правило, проста. Какое право ты  имеешь всю свою  жизнь,  свои
жалкие проблемки ставить выше  этого моря?  В крайнем случае, проживи здесь,
возле него, всю жизнь, и  тебе будет хорошо. Но... "случайно пришел человек,
увидел  и от  нечего  делать погубил... -- как там в "Чайке" -- ...сюжет для
небольшого рассказа".  Да, случайно приходит человек и искушает  богатством,
московской сладкой  жизнью. Он  говорит вам: вы стоите  большего,  вы должны
полюбить  себя, не  губите себя в  этой  дыре. А эта дыра  -- твоя жизнь,  и
только твоя. Но это -- потом. А тогда вывела теорему: что  ничто  хорошее не
заканчивается  плохо. Если что-нибудь закончилось  плохо --  значит,  что-то
неверно  было  с самого  начала. И эта боль и страдание  -- только  выход из
ненужного и неверного  этапа жизни. Это шанс начать  все сначала. Главное --
не  затягивать  этот выход. Жаль только, что  мою теорему  всякий  раз нужно
доказывать сызнова. Но теперь я точно знаю, что никогда не сойду с ума.
     -- А что тот человек, которого вы любили? -- спросил Нестеров.
     --  Между прочим, у нас прекрасные отношения. Недавно я  встретила его,
но понимание еще не значит -- духовное родство.
     -- Он изменился, или вы стали смотреть на него другими глазами?
     -- Он превратился в такую же мышеловку, как и мой муж.
     Она была одета по-клубному: стильный пиджак  темно-серого цвета, блузка
с  широкими  крыльями   воротничка,  брюки.   Она  казалась  такой  хрупкой,
беззащитной, что Нестеров уже готов был пожертвовать всем, чтобы защитить ее
от источника этой печали.
     -- В Киеве  я  была молодая, полна радости и  сил.  У  меня  было много
настоящих подруг,  институт, потом работа. Сестра, родители.  Вот сейчас все
как  будто то же: мама и сестра теперь в Москве,  друзья  тоже есть,  но все
слишком поверхностное. Да и Крещатик с собой не увезти.
     -- А отец?
     --  У  отца  там  должность.   Он  был  министром  образования,  сейчас
заведующий отделом,  но ему  это не важно, он в Киеве родился, там и умереть
хочет. Кажется, и женщина у него там есть...
     -- Так ты замуж в Москву вышла?
     --  Нет,  замуж  я вышла  за человека,  а  он,  к  сожалению,  оказался
москвичом, хотя тоже не так давно...
     -- Ешь, почему ты  не ешь? А Киев... хочешь, поедем отсюда через  Киев?
Вот только я с делами закончу...
     У Наташи загорелись глаза, она совсем перестала жевать.
     -- На один  день,  да?  --  просияла  она, не улыбаясь, а только  одним
взглядом, еще не веря собственным ушам, но тут же приуныла, что-то вспомнив.
-- Нверное, я не смогу, но об этом завтра, завтра...
     Они говорили  обо всем  на  свете,  Нестеров  рассказал про  детей, про
работу  в  университете,  она  про  свое  образование, про  сестру,  которая
увлекается оккультизмом, про экстрасенса... Кофе оказался настолько крепким,
что в эту ночь они не сомкнули глаз ни на одну секунду...
     <b>7</b>
     -- Что  вам,  гражданин? -- крикнул Полковский, увидев, как в дверь его
кабинета просунулась  и тут  же  исчезла чья-то  черная кудрявая  голова. --
Проходите.
     Нестеров с  лучистыми  глазами  будто  только что родившегося  на  свет
человека зашел в кабинет и, улыбаясь, переспросил:
     -- Разрешите?
     --  Проходите,  -- громко, почти в крик,  повторил Полковский, указывая
рукой на стул. -- Какой у вас вопрос?
     Нестеров достал командировочное удостоверение и свои документы:
     -- Николай Константинович Нестеров, генерал ФСБ. Прибыл по делу Евгения
Олеговича Терехова. Кое-что разузнать требуется, прояснить на месте...
     Нестеров с интересом наблюдал, как расплывается в умиленной улыбке лицо
его коллеги, как он вспархивает со стула, как подлетает к нему, Нестерову, и
с   неестественной  силой  начинает  стаскивать   с  него  пальто   и  шарф,
одновременно ухватившись за лацкан пальто и за конец шарфа цепкими пальцами.
Нестерову  показалось, что  при  этом  пальцы  у Полковского  свело и у того
начался тик от радости, потому что он монотонно стал  дергать все, что успел
схватить на Нестерове, а разжать пальцы ему не удалось.
     --  Рад, -- только  и смог выговорить Полковский очень  громко  и обнял
Нестерова прямо с его шарфом и пальто в руках.
     --  Слушай,  старик,  --  сжалился  наконец  Нестеров,  --  сваргань-ка
кофейку, а то я засну у тебя тут, прямо на столе.
     -- Угу, -- кивнул Полковский и понес пальто генерала к чайному столику,
потом обернулся и крикнул: -- А вы ко мне, значит, к первому? Как же вы меня
нашли?
     Тут  Полковский почему-то испуганно поглядел на дверь и  предупреждающе
воскликнул, выставив палец вверх:
     --  А  я вас вчера целый  день на  аэродроме  караулил, так что  у меня
заложило  уши,  теперь себя не слышу, а уж вас... по губам читать учился всю
ночь: меня жена за вас пилила.
     -- За меня? Это как же? -- рассмеялся Нестеров.
     -- Она обед готовила к вашему приезду. Прилету. Вы меня слышите?
     -- Слышу.
     -- Да? А я себя не слышу, но все  равно  догадываюсь, о чем сам говорю,
мысли же  мои  -- в  голове, --  и Полковский постучал  себя по голове, явно
стараясь услышать громкий гул, который издал при этом его череп.

     Через два часа Нестеров, прочитавший дело, ехал в морг, где должно было
состояться опознание трупа. Пока он читал в кабинете Полковского дело, вдова
Терехова, прилетевшая из Москвы, позвонила Полковскому.
     --  Объявилась дамочка,  --  провозгласил Полковский,  кладя трубку. --
Поедете, Николай Константинович?
     --  Обязательно. Мне  же с этой Тереховой  дело в  Москве  иметь,  да и
портрет Терехова у меня с собой.
     Нестеров  намеревался допросить вдову  прямо в Уренгое. Лицо умершего в
самолете  гражданина,  выплывшее  из  его  факса  в  Москве,  зачерненное  и
искаженное,  напоминало  того Терехова,  чей портрет имелся  у  него в деле,
затребованный из архива компании "КЛАС", но точной гарантии Нестеров дать не
мог. Схожесть и идентичность -- разные понятия.
     Они  приехали в морг первыми.  Морг находился  на  территории городской
больницы, казалось,  пустой, неработающей. Не было света  в  окнах,  не было
прохожих  вокруг,  никто  не  выходил из  корпусов. Темно-красное  кирпичное
здание морга, стоявшее в стороне,  зияло  открытой дверью  ритуального зала.
Полковский  повел Нестерова к  служебному входу,  они спустились  в глубокий
подвал.
     --  Здесь мерзлота, так они  экономят  на  холодильных  установках,  --
сообщил Полковский.
     В холодильнике висела на тонкой проволоке лампочка Ильича. Служащий  --
не  то сторож, не то патологоанатом  -- выдвинул  ячейку  с трупом Терехова,
откинул голубую простыню.
     Нестеров вдруг уловил знакомый запах, до боли знакомый, заставивший его
сердце мгновенно затрепыхаться и тут же упасть чуть ли не в пятки от страха.
Он поднял  голову. Перед  ним, по другую сторону трупа, стояла  Наташа.  Она
непонимающе смотрела на него.
     -- Ты? -- ахнули они одновременно.
     Подоспевший Полковский представил их друг другу:
     -- Николай  Константинович Нестеров,  генерал ФСБ, из  Москвы;  Наталья
Николаевна Терехова, вот, жена... товарища... Как, уже опознали?
     -- Уже, -- еле ворочая языком, проговорила Наталья Николаевна и упала в
обморок.
     <b>8</b>
     Полковский растерялся, с  грохотом задвинул  ящик с  трупом  обратно  в
стенку  и отскочил  от  лежащей на  холодном  земляном полу Наташи. Нестеров
поднял ее, как пушинку, побежал наверх по ступенькам, на воздух, уложил ее в
машину,  на  заднее  сиденье. Позвали врачей, врачи  прибежали,  посмотрели,
убежали за нашатырем. Наташа все  не  приходила в  себя, пока к ее  носу  не
поднесли вату с нашатырем.
     Она открыла глаза, посмотрела на  бледное  испуганное лицо Нестерова  и
заплакала.  Он  обнял  ее,  захлопнул  дверцу  и  приказал  шоферу  ехать  в
гостиницу. Они  ехали молча, она беззвучно плакала, а он утирал ее слезы, не
отпуская от себя, словно ребенка.
     Он оставил ее через час, когда она перестала плакать.
     -- Я приду, и мы обо всем поговорим. Хорошо?
     -- Хорошо.
     -- И ты мне все расскажешь. Хорошо?
     -- Хорошо.
     -- А пока ты поспишь, ладно?
     -- Ладно.
     В дверях Нестеров обернулся и спросил:
     -- Наташа, это он?
     Она отвела взгляд и кивнула. Нестеров  раздул ноздри, словно ответ  ему
не понравился, и тихо прикрыл за собой дверь номера.

     Возвратившись в кабинет Полковского,  Николай Константинович дозвонился
в Москву. Снегов был на месте.  Сразу  доложил Нестерову об аресте Ганичева,
химика.  Толик потихоньку  начал  давать  показания, держат  его  на допросе
шестой час.
     --  Ваня,  --  перебил  его  Нестеров,  --  проверь для  меня следующую
информацию:   Наталья   Николаевна  Терехова,   шестьдесят  четвертого  года
рождения, уроженка Киева, и брат Виктории Сергеевны Сапаровой, тоже родом из
Киева... Могли ли они быть знакомы, что между ними общего, где пересекались?
     --  Николай  Константинович, мы вчера Ганичева  вели, он  встречался  с
мужем Сапаровой.  Похоже,  девичья фамилия у нее  другая, значит, брат -- не
Сапаров. И еще они про какого-то племянника Сапаровой говорили.
     -- Хорошо. Ищи мне этого  племянника. Сегодня вечером буду звонить тебе
домой.  Будь  готов.  Теперь следующее.  Труп  я  везу  в Москву.  Вдова его
опознала, а я -- нет. Так что ищи мне дантиста Терехова и другие сведения из
его истории болезни, понятно?
     -- Николай Константинович, да ведь нам его Алтухов  скоро живым и почти
здоровым из Египта доставит, чего же возиться?
     -- Надо, Федя, надо. А может, тот человек  --  однофамилец или вовсе не
Терехов?  А  Терехов   действительно  здесь  в   морге.   Мне   материальные
доказательства нужны. Да и этот труп вторично опознавать предстоит.
     -- Послушайте, но значит, выходит, Терехова  причастна  к смерти  этого
вашего неопознанного и к покушению на  собственного мужа, если  это он лежит
там, в египетской больнице?
     --  Ваня,  тут  следственные  органы  -- бедные, потому что  не воруют,
заканчивай  треп. Скоро прилечу,  наговоримся. Вечером -- сиди на  телефоне.
Целую. И помни: "У семи хозяев -- собака без хвоста"...

     Полковский,  тщетно  раздумывая  над  последней фразой  Нестерова,  нес
чайник  с  водой по коридору, а  навстречу  ему мчался разъяренный Нахрапов,
сметая на своем пути  все, что не было  прибито к стенам:  листки со стенда,
стулья, машинисток,  курящих в уголке,  возле  урны.  Плащ его развевался на
ходу, как у тореадора, пиджак вообще никогда не застегивался: не сходился, а
пуговица   с  рубашки  отлетела  от   сильного  душевного  волнения  Алексея
Николаевича.
     Полковский испуганно выставил чайник  носиком  вперед, но, верно, кровь
застила  прокурору  глаза, потому  что он  подошел к  Полковскому  вплотную,
чайника даже не заметив. Отскочил слишком поздно, когда добрая половина воды
уже вылилась ему в штаны.
     -- Полковский, я тебя урою, я тебя, Полковский, понижу  до уровня моря,
-- Нахрапов  пошел пеной, как  автоматическая  стиральная машина,  в которую
засыпали стиральный порошок "Тайд" для ручной стирки. -- Где он?!
     -- Да уж поздно,  -- с  совершенно серьезным выражением лица проговорил
Полковский  и  быстро открыл дверь  своего  кабинета: на прокурора удрученно
глядел  его  дорогой  педагог, преподаватель  уголовного  права  и  процесса
Николай Константинович Нестеров.
     --  Лешенька,  голубчик,  как  от  вас  много  шуму!  --  пристыдил его
Нестеров, открывая  свои  объятия, но  когда Нахрапов  приблизился, Нестеров
увидел его мокрую  ширинку.  --  Ба-а! Разве  я вас этому учил  пять  лет  в
институте? Дома тренироваться надо.
     Закатившийся в смехе Полковский смог только процедить:
     --  Вот, Николай Константинович, ваш студент на себя  полчайника вылил,
жарко, говорит, освежиться бы.
     --  Леша,  почему  у тебя  в  рабочее  время в  срамном месте  жар?  --
поинтересовался Нестеров.
     Наконец Нахрапов сдался, ради  хохмы шагнул за увернувшимся Полковским,
едва не влепив ему подзатыльник своей широкой лапищей.
     -- Весело у вас,  -- комментировал Нестеров, -- ну, здравствуй, Алексей
Николаевич, здравствуй.
     -- А  я за вами,  Николай Константинович, у  меня в СИЗО Елена Ивановна
Моисеева, во всем созналась добровольно...
     -- В чем? -- нахмурился Нестеров. -- В чем она созналась?
     --  Любовник  это  ее,  Терехов-то.  С  нею  в  Москве  сожительствовал
регулярно.
     -- Так ты ее за это задержал?
     -- Нет, уже не задержал, уже арестовал: обвинение  сегодня предъявил за
неосторожное убийство, она ж биологичка.
     -- Она и змею на себя взяла? -- уточнил Нестеров.
     -- Нет. Но возьмет, то есть признается, обещаю...
     Нестеров схватил пальто и выбежал из кабинета. Нахрапов побежал за ним:
     -- Подождите, вы же не знаете, куда ехать...
     Полковский поехал следом на своем "жигуленке".

     Елена  Ивановна  Моисеева вторые  сутки отказывалась  от  еды,  лицо ее
опухло, завернутая  в три кофты  и  оренбургский  пуховый платок, она  стала
похожа  на  спившуюся бомжиху  неопределенного  возраста.  Она  отказывалась
говорить, впала в глубокую  депрессию, не желала встречаться  с мужем, слезы
непроизвольным потоком  текли и текли  из ее глаз.  Свиданья  с ней  просили
ученики.  Нахрапов отказал  им.  Мужа,  Михаила Ивановича,  Нахрапов вызывал
повесткой,  устраивал очные  ставки,  пытался разговорить  Моисееву.  Вчера,
после  неудачи  в аэропорту со  встречей Нестерова,  он ездил в школу,  куда
пришел груз,  осматривал всех  животных по списку. Но  это  ничего не  дало.
Злой, он приехал к себе и вызвал Моисееву на допрос.
     Теперь  она   сидела  перед  Нестеровым  с  синяком   под  глазом.  Тот
представился, усадил  учительницу, сам встал возле стола. Нахрапов,  положив
руки  на этот самый  стол,  сидел совсем рядом, с другой стороны, безумолчно
рассказывая  о проделанной  работе.  Нестеров молча  смотрел в  лицо  бедной
страдалицы. Не слушая Нахрапова, он вдруг тихо спросил женщину:
     -- Вас этот человек допрашивал?
     Елена Ивановна кивнула.
     -- Только этот? -- нажимая на первое слово, переспросил Нестеров. -- Он
один?
     Елена  Ивановна  снова  кивнула. Нестеров глубоко  задышал,  глаза  его
забегали,  словно он  решал, что  делать.  Затем расслабил тугой узел своего
галстука, и, развернувшись, со всей силы вмазал Нахрапову кулаком в скулу.
     --  Бомондийский  козел...   А-ах,  как  хорошо!  --  смачно  простонал
Нестеров.  Потом повернул голову и сказал Моисеевой: дескать,  она свободна,
дело передано ему, и он, Нестеров, отпускает учительницу за отсутствием в ее
действиях  какого бы  то ни  было состава преступления,  и  потому возмездие
должно  быть немедленным и прилюдным, иначе это не возмездие,  а демократия.
"А демо  всегда накратит на что угодно..." --  добавил он и, грохнув дверью,
вышел из комнаты.
     Он  остановился  в  коридоре,  рядом  с Полковским,  попросил сигарету.
Следователь достал  мятую пачку "Ту-134",  на лице  его не  было  радости. В
открытую дверь комнаты для допросов он смотрел на растерянную женщину, мелко
трясущую плечиками.
     -- Позаботься о ней, -- попросил Нестеров, -- и заезжай вечером ко  мне
в  гостиницу. Если что,  оставь  для  меня  сообщение у  администратора,  --
Нестеров задумался, -- Телеге Мотоцикловне, по-моему...
     Протянув Полковскому пачку сигарет, быстро пошел к выходу.

     У себя в  номере  Нестеров  заказал  разговор  с  Москвой  и прилег  на
кровать. Он не  сразу понял, сколько  проспал,  когда  его  разбудил  стук в
дверь. Он обрадовался: Наташа.
     Но в дверях стояла Елена Ивановна  Моисеева в  длинном пальто, чересчур
тоненьком  для такой  погоды и такого климата.  Ее  поддерживал  под  локоть
молодой скованный мужчина, видимо, муж.
     -- Можно к вам?
     -- Проходите, если вы по делу?
     -- Ведь вы сказали, что забираете это дело? -- спросила Елена Ивановна.
     -- Так.
     Теперь она была больше похожа на  женщину.  Причесанная, умытая, слегка
накрашенная, в огромных темных очках.
     -- Вот, -- сказала она и решительно высыпала из сумочки все  содержимое
на неприбранную постель.
     -- Хорошо, -- согласился Нестеров, расправляя смятое лицо.
     -- Это -- то, что я везла с собой в салоне самолета. Я ничего отсюда не
вынимала.
     Нестеров  наконец  понял,  что  в  настоящую  минуту  наблюдает  весьма
любопытное  зрелище. Чего  только  не было  на белом покрывале:  щеточки для
совершенно разных целей, от зубной до обувной, косметика, крючок для  сумки,
записная книжка и блокнот, три ручки, ключи, паспорт...
     Паспорт. Как же он пропустил, забыл, не потребовал показать сразу?
     -- Они паспорт Терехова этого забрали. Только я никакого Терехова знать
не знала,  это я для того, чтобы раздразнить, отомстить вот ему, -- Моисеева
крутанула кудряшками в сторону мужа.
     -- Здрасьте, -- кивнул Миша, -- это из-за меня все, я сразу понял.
     -- А что у вас стряслось,  за что вы ему мстили? -- улыбнулся Нестеров.
-- За измену, что ли?
     Моисеева скривила губы, потупилась.
     -- Да вы же знаете, вам же рассказали, -- тихо сказала она.
     -- Да, хорошо, что вы не моя жена, -- вздохнул Нестеров.
     Елена   Ивановна  вытащила  из  груды  вещей   маленькую  прямоугольную
картонку, протянула ее Нестерову.
     -- Вы к нам с добром, и мы к вам.
     -- Что это? Вы знаете, чья это визитка? -- удивился  Нестеров. -- Что в
ней особенного?
     -- Чья визитка -- здесь написано, -- объяснила Моисеева, -- а особенное
в ней то, что мне ее подсунули. Не было ее у  меня, как  и паспорта лишнего.
Меня же никто не спрашивал, как те двое себя друг с другом держали, а только
я вам скажу, что они  как сиамские  близнецы сидели.  Чуть  один колыхнется,
второй  сразу  реагирует, смотрит,  чего  это  первый  шевелится.  И  оба --
загорелые.
     -- Вы  хотите  сказать, что один  был пленником другого? Это вы  хотите
сказать?
     Нестеров выхватил из рук Моисеевой визитку, как спасательный круг.
     --  Так  вы думаете, что ваш сосед и  паспорт, и визитку  вам в сумочку
подложил?
     -- А кто же еще? Я ведь застудилась в Москве, в туалет... Извините...
     -- И когда вы выходили, сумочку оставляли на месте?
     -- Конечно.
     -- А рядом с вами сидел тот, умерший?
     -- Да, я его опознавала по фото.
     -- А кто из них был узурпатором свободы другого, как вам показалось?
     -- Вот этот несчастный был объят ужасом и страхом, боялся шевельнуться,
а тот, что с краю сидел, тот как каменный, только зыркал строго.
     -- Вы лицо его помните?
     -- Ну, помню.
     -- А без усов можете его представить?
     Моисеева закрыла глаза, потом кивнула.
     -- Голубушка, где же вы раньше были? Ах да... Но ведь...
     Полковский  вошел  тихонько  и  присел на трельяж  в углу  предбанника,
отражаясь сразу в трех зеркалах. Нестеров даже вздрогнул, увидев там столько
народу, но  тут же осознал, что в предбаннике в  принципе  может поместиться
только один человек.
     -- Ты слышишь... то есть вы, -- поправился Нестеров, -- ну и воспитал я
ученика-обалдуя! Если  б он  на  эту  визитку обратил внимание,  мне сюда  и
прилетать не надо было бы...
     -- А мы вам рады, -- попытался сострить Полковский.
     -- А ты где был? Что ж прошляпил, э-э?
     Моисеевы быстро собрали вещи в сумочку и распрощались со следователями.
Когда за ними захлопнулась дверь,  Полковский пересел  в кресло, хотел  было
что-то сказать, но тут Нестерову по телефону дали Москву.
     <b>9</b>
     Снегов  первым делом стал рассказывать о своем расследовании. Он  снова
возвратился к тому,  что отпечатки,  снятые в квартире Сапаровой и на стекле
террариума, не идентичны ни отпечаткам экстрасенса, ни отпечаткам Юлдашева и
Ганичева. Выходит, был в Москве ее племянник, о котором упомянул Ганичев. Но
Толик теперь замолчал, видимо, сожалеет о своей обмолвке.
     -- Вы только не переусердствуйте с допросом. Пусть отдохнет.
     -- Он  уже десятый  сон видит, Коленька.  А  я Киев запрашивал. Значит,
слухай  сюда.  Есть  у  тетеньки  братик. Сама  она  тоже  из города  Киева.
Вообще-то родились  они в  Николаеве, потом  переехали с родителями в  Киев.
Брат живет в  Киеве, -- продолжил  Снегов,  --  на  улице генерала Ватутина.
Работает  в  университете,  преподавал химию. Сына  устроил на экономический
факультет,  где с  восьмидесятого  по восемьдесят шестой год училась Наталья
Николаевна  Терехова,   урожденная   Оношенко.   Их  родители   могли   быть
представлены друг другу, но исключительно по службе.
     -- А они сами?
     -- Я рассказал  все, что  удалось установить. Все-то  все, но, конечно,
они были знакомы... -- убедительно произнес Снегов.
     -- Это не факт, не факт, Ваня.
     --  Коленька, у тебя очень способная, а главное,  неутомимая помощница.
Женечка  получила подтверждение, что  Никита Семенович  Крекшин --  а именно
такая фамилия у Семена Сергеевича и  девичья у Вероники Сергеевны Сапаровой,
так вот Никита Семенович Крекшин, 1962 года рождения, сотрудник центрального
офиса  "Севресурса",  поехал в прошлом месяце на Кипр отдохнуть и до сих пор
находится в отпуске.
     -- Откуда?
     -- Как  откуда? -- удивился Снегов, поняв, про  что спрашивает коллега.
-- Все очень просто.  Установили все  места  службы, последнее место, там --
сослуживцы, потом -- погранконтроль,  турфирма. А ты говоришь, не знакомы...
Они в одной группе  в  один отель прилетели:  и Никита,  и  Тереховы. Теперь
Терехов с пробитым черепом  в больнице, жена Терехова считает его канувшим в
Лету и опознает тебе хоть Брежнева,  ей нужно мужа поскорее признать умершим
официально, чтобы вступить в права наследства и укатить с этим Никитой своим
в неизвестном направлении, а у тебя в Уренгое труп неизвестного...
     -- Уже известного,  как мне кажется. Ваня, запроси все,  что  можно, об
Андрее Олеговиче Сенокосове, директоре Департамента безопасности все того же
"Севресурса".  Да,  Ваня,  ну   и  каша  у  нас  с  тобой,  только   успевай
расхлебывать...
     Нестеров  как-то совсем забыл про Полковского, который как  ни в чем не
бывало дремал в кресле.

     Накинув пиджак, Нестеров  и вышел из  номера.  По обе  стороны от  него
тянулся длинный, устланный ковровой дорожкой коридор,  вдали заканчивающийся
освещенными холлами. Возле лестницы в обоих концах коридора сидели  дежурные
по  этажу.  Подойдя  к  двери  Наташиного  номера,  он  прислушался:  оттуда
раздавались непонятные звуки, сдавленные, бессильные.
     Одним  движением  ноги он выбил запертую  дверь.  Наташа, привязанная к
стулу,  с залепленным пластырем ртом, сидела посреди комнаты  в темноте, так
что Нестеров сначала натолкнулся на нее, а уж потом сообразил включить свет.
Не успел он  вернуться к ней, чтобы развязать  веревку, как  глухой  тяжелый
удар  снова погасил  свет.  Нестеров упал:  это не  свет  погас, а он плавно
потерял сознание.

     --  Ну,  в  чем  дело,  гражданин?  -- тонким женским  голосом  спросил
милиционер,  входя  в  квартиру  Миши  Моисеева.  --  У  вас,  может,  мания
преследования или паранойя?
     Но вдруг он остановился, остолбенел.
     -- Откуда это?..
     На  стене  напротив  окна  зияла  здоровенная  выбоина,  словно  кто-то
пробовал  подняться  к  потолку с помощью альпинистского  молотка,  да стена
откололась.  Комната наполнялась  холодным  воздухом,  оконное  стекло  было
полностью разбито, осыпалось, оголив черную северную ночь.
     --  Что вы стоите? -- спросил старшина Елену Ивановну, прислонившуюся к
стене в коридоре. -- Идите  заклейте  окно целлофаном, прибейте  одеяло, что
ли...
     Моисеева помотала головой, очнулась и схватила трубку телефона.
     Звонок разбудил Полковского, мирно посапывающего в нестеровском номере.
     -- В меня стреляли, -- проговорила Моисеева в трубку, -- здесь милиция,
ой, кто это?
     --  Это  Полковский,   следователь  Полковский,  не  пугайтесь,   Елена
Ивановна, дайте трубку милиционеру.
     Полковский   велел  милиции  обеспечить   охрану  Моисеевых,  на  месте
преступления ничего не трогать, дожидаться его прибытия. Нестерова в комнате
не было, в ванной тоже. Полковский вышел в коридор  и пошел к лестнице, лифт
в гостинице не  работал.  Уже с лестницы экономный  в  движениях следователь
решил вернуться  и спросить у Тереховой,  которая,  как оказалось, прилетела
вместе с Нестеровым одним рейсом, не заходил ли к ней московский генерал.
     Дверь номера  была не  просто  отк