о?" АА: "Ничего... Их семейная жизнь тем и кончилась!.." Я: "Ну, а теперь-то, - уж сколько времени прошло, - спокойна О. А.?" АА: "Какое!.. И сейчас трагедия!.." Вспоминая кровать А. И. Гумилевой, которую та продала, АА говорит: "Упоительная кровать была!". Очень часто к мебели, к столу, креслу и т. п. АА прилагает самые нежные, самые ласковые эпитеты. Очень любит хорошую, старинную мебель. О Хювиньккя. Когда АА отправили в Хювиньккя - она еще больше заболела. Не ела, не спала. Об этом сказали проф. Лангу, и он глаза широко раскрыл от удивления. АА просила увезти ее оттуда. "Я сказала Коле: "Увези меня умирать-то хоть!"..." В Петербурге стала поправляться и поправилась сравнительно быстро. А. С. Сверчкова рассказывает, как в 1921 году Надежда Павлович приезжала в Бежецк и как бежецкие "литературные" люди приняли ее за А. Ахматову. Ошибка, надо сказать, совершенно сверхъестественная - к Павлович удивительно подходит название "жабы". Так ее здесь многие называют. Уж очень неудачна ее внешность! О рождении Левы. АА и Н. С. находились тогда в Ц. С. АА проснулась очень рано, почувствовала толчки. Подождала немного. Еще толчки. Тогда АА заплела косы и разбудила Н. С. - "Кажется, надо ехать в Петербург". С вокзала в родильный дом шли пешком, потому что Н. С. так растерялся, что забыл, что можно взять извозчика или сесть в трамвай. В 10 ч. утра были уже в родильном доме на Васильевском Острове. А вечером Н. С. пропал. Пропал на всю ночь. На следующий день все приходят к АА с поздравлениями. АА узнает, что Н. С. дома не ночевал. Потом, наконец, приходит и Н. С. с "лжесвидетелем". Поздравляет. Очень смущен. Рассказывала, как она в детстве лазала по крышам, и о том, что есть люди, которые до сих пор за это считают ее беспутной. - А какая я беспутная? Теперешние советские барышни... Да я в 1000 раз их целомудреннее... Март 1925 В Мр. дв. АА лежала больная. На кровати - по стенке, под подушкой, всюду скопились бумаги, книги. Там они лежат подолгу. Когда прибирается постель, эти книги и бумаги только перекладываются - и опять остаются лежать на краю постели. 24.03.1925 В 3 часа Пунин забежал, открыл дверь в комнату АА, в шубе, не вошел в комнату, и резко сказав на предложение АА посидеть: "Вас и так здесь много развлекают...", - повернулся и ушел. Это было при А. С. Сверчковой и при других (при Данько, кажется). Когда я с АА остался один, АА стала говорить мне о некорректностях Пунина... Я попробовал его защитить, говоря, что это шутка, но ему не следует делать этого, потому что другие в его резкости не чувствуют шутки. АА: "Я тоже не почувствовала!.. Я его буду ругать... И он роняет себя в глазах Шуры"... (Какого мнения о нем она будет?.. Что будет говорить о нем в Бежецке?..) (Обрыв.) АА про А. С. Сверчкову - когда она ушла: "Я ей дала 30 рублей... И она сейчас же стала уверять, что Николай Степанович любил меня всегда, что он говорил ей и т. д. Зачем это? Подумай, только 30 рублей нужно!"... (Обрыв.) "Врет она, Шура, много... Эти самые канарейки... Терпеть не мог канареек. Называл их - уховертки..." По возвращении из Парижа АА подарила Н. С. книжку Готье. Входит в комнату - он белый сидит, склонив голову. Дает ей письмо... Письмо это прислал АА один итальянский художник, с которым у АА ничего решительно не было. Но письмо было сплошным символом... Последняя фраза была такая... (обрыв). АА, получив это письмо, положила его в... (обрыв). ...ссора между ними - по какому-то пустяшному поводу - ссора, вызванная этим художником. (Это - о Модильяни!) Повод был такой: Николай Степанович заговорил с кем-то по-русски. Художник сказал ему, что нельзя говорить по-русски там, где русского языка не понимают. (Дальше обрыв - В. Л.) 25 - 26.03.25 АА чувствовала себя слабой, хотя температура не повышалась выше 37,4-37,5. 26-го у АА были А. И. Ходасевич, М. Шкапская (м. б., еще кто-нибудь?). 27.03.1925 Я пришел к АА в 8 часов. Через 1/4 часа приходят Данько: сначала Наташа, потом Елена. Сидят минут 40, уходят. До 11, кроме меня, никого не было. В 11 приходит Пунин. Температура в 10 1/2 час. - 37,0. Выглядит лучше. Веселая. Когда я пришел, АА разбирала книги (встала незадолго до моего прихода). Разговоры с Данько: об "юбилее Голлербаха" (который разослал приглас. карточки, которому В. Рождественский посвятил стихотворение, котором и т. д.......; об А. Н. Тихонове; об Ал. Толстом и суде над ним (продал вместе со Щеголевым "Заговор Императрицы" монопольно в Александр. театр, а затем продал - в Московский театр); о Сологубе: АА говорит, что он может быть очаровательным, милым, добрым... АА разбирала книги в столовой на полу. Попалась книга Блока с его надписью: "А. А. Гумилевой" (1913)... Потом "Сестра моя жизнь" Пастернака - дарственная надпись АА заняла 2 страницы сверху донизу. АА усмехнулась: "Вот как люди надписывают!" Книга Перцова "Ранний Блок". АА раньше говорила, что там, вероятно, есть что-нибудь о Н. С. Увидев книжку, АА перелистала ее и, найдя упоминание, радостно воскликнула: "Я так и знала. Я рада, что угадала!"... АА разбирала архив свой в комнате, кой-какие бумаги показывала мне... Попался автограф Блока: четверостишие... АА сказала, что сама не знает, откуда оно у нее (оно не от Блока). Может быть, от Артура Лурье - он собирал автографы... Показывала старинное издание Сафо - подарок Б. В. Анрепа, с его надписью. АА, показав мне надпись, сказала: "Вот из-за чего и берегу эту книжку". А эта книжка в числе оберегаемых и любимых. АА раскрыла ее и сравнивала виньетки с виньетками "Орлеанской девственницы" Вольтера (изд. "Всем. лит." 1925). Грубость последних по сравнению с первыми бросалась в глаза. Показывала фотографии - А. Лурье, Гриши...? ..., Недоброво. Я просил АА подарить мне свой автограф. АА говорит, что у нее нет почти рукописей. Я говорю, что пусть она мне подарит то, что я вытащу наугад из пачки бумаг ее архива. АА соглашается. Вытаскиваю наугад - стихотворение АА "В городе райского ключаря"... В городе райского ключаря, В городе мертвого царя Майские зори красны и желты, Церкви белы, высоки мосты. И в темном саду между старых лип Мачт корабельных слышится скрип. А за окошком моим река - Никто не знает, как глубока. Я вольно выбрала дивный град, Жаркое сердце зимних отрад, И все мне казалось, что в раю Я песню последнюю пою. АА подписывает и дарит мне "Четки" - 1-е издание. АА сказала, что два дня ничего не ела - Галя запретила. Галя (А. Е. Пунина) понимает хорошо, ухаживает за АА, приходит каждый день. На рентгеновском снимке (скелет - тонкие кости). Верхушки легких затемнены, но зарубцевались. А внизу легких - сильное затемнение: отсюда жар. 28.03.1925 Борис Викторович и Раиса Романовна Томашевская (не ссылаться на Рыкову). [AA:] "Сошлитесь, в конце концов, на меня. Хотите, я вас научу с этими дамами разговаривать? Говорите им - не можете ли вы установить некоторые даты?" Jean Шюзвилль "Anthologie des potes russes". Юра Никольский. "Володя устроил такой скандал, что я могла даже прочитать". "Коля изругал стихи Мирского (Святополка) в "Аполлоне" - это одна из причин, почему он Колю не любил. И потом меня он любил, а Колю не любил". [H. B.] "Мирский написал АА такое письмо, а она не ответила". АА: "Я вспоминаю такое свое окаянство". Н. В.: "Что думает старуха, когда ей не спится?" (Некрасов.) АА: "Должно быть, именно это и думает". "О вас много писали в Англии? Раньше - в прежние годы?" АА: "Писали... Много... В 16 году летом". Альм[анах] "Творчество" (?). "Я переписывалась с Абрамовым" (издатель, редактор). "Я еще вспомнила. Мы были с Н. С. в ИСО-фильм обществе, когда Ливеровская читала "Окассэн и Николет" (такая есть старо-французская сказка). Это было в Колины университетские годы". Для подоходного налога бумажку, что шесть месяцев не печаталась... 29.03.1925. Воскресенье Вчера, в субботу, отъезд АА уже был решен окончательно на сегодня. Прощаясь, я поцеловал руку (в комнате были Пунин и Рыкова), АА крепко сжала мне руку. Думал - прощаюсь надолго... Сегодня в 6 часов вечера мне позвонила по телефону Н. В. Рыкова, сказала, что Н. Н. Пунин с женой уехали в Ц. С. - без АА - только посмотреть, потому что оказалось, что в санатории условия совершенно неподходящие - по нескольку человек в комнате и т. д. Сказала, что была у АА днем - недавно. Звонила же, как оказалось, по просьбе АА. Днем мне звонила жена Н. Тихонова, просила приехать. Я обещал. Поэтому в 6 1/2 час. поехал к Н. Тихонову, просидел у него до 8. Говорили о Гумилеве, о стихах, о литерат. воспоминаниях. Тихонов нездоров - простужен - и не выходит из дому. Тихонов передал мне рассказ Николая Степановича "Черный генерал", привезенный для меня приезжавшей в Петроград женой С. Колбасьева. Николай Степанович об АА в Доме Мурузи: "Если ее стихи положить на музыку Лурье и исполнять, - то пойдет". АА о Ходасевиче: - Не люблю - тонкий, умный... - Злой? - Ну, он больной человек... О Пунине: "Плохо было, не спрашивайте". О Кузмине: "Натренировались не говорить плохо". Не приходила к Н. С. ... А он почему не приходил? Почему плохо отзываются об АА? Новые люди, не знают... (обрыв - В. Л.). У АА, кроме Пунина, утром никого не было. Если мне Н. Н. откроет - передам поклон АА и уйду. Звонил к Л. Замятиной и к Н. В. Рыковой. АА: "В. Ф. под фонарем записывал..." АА - об А. И. (Ходасевич): "Несчастная в любви; трое - музыкант, прозаик и поэт - на моих глазах". 30.03.1925 У АА - от половины девятого до половины десятого. Температура 37,2. Слабость. Но самочувствие - хорошее. Прочла 157 страниц А. Франса "Трубка в халате". На 157 странице стало скучно. Блок (в обществе ревнителей Художественного слова?), когда Н. С. прислал "Актеон", в разговоре с АА фыркнул на Гумилева (как АА на Шкапскую на Фонтанке, 18). Николай Степанович последние годы все хуже относился к АА. Чем хуже становились дела с Анной Николаевной, тем хуже к АА - считая ее виновницей. Об А. Франсе: "Несколько французских литераторов в Париже в десятом году считали его чем-то вроде Потапенко, Немировича-Данченко - не новые мысли. Он хорош в описаниях французского быта и в... (?)". Рыбаков принес апельсины. АА их нельзя. Разговор о Чехове. АА была на "Расточителе" (постановка Дикова). "Это единственный актер, которого вообще в жизни я видела. И Ив. Вас. Ершов, - но это оперный... А женщины, я н и к о г д а не видела на сцене. Оперные женщины - это ужас! Они с большими подложечками, так все у них развито для пения, с большими шляпами. Они все какие-то до-потопа... Ужасные женщины!" "Корона и плащ" - это ужас один! Священник гимназии - вечер был. АА должна была свои стихи послать ему (пятидесятилетний юбилей гимназии. 1915 год?). 1915, Вербная суббота. У друга - офицер Бор. Вас. Анреп. Импровиз. стихов. Вечер; потом еще два дня, на третий день он уехал. Его провожала на вокзал. Стихотворение в "Белой стае". Осенью пятнадцатого года приезжал, но не виделся с АА. Следующая встреча в конце января шестнадцатого года, январь-февраль. Обеды в ресторанах, возил, катался. (Приехал так: телефон друга, пришли. 10 марта - "Pirato" и по дороге назад - стихотворение. Отъезд в Лондон. Письмо, открытка. Осень шестнадцатого года - приезд, встреча на вокзале... 3 февраля 1917 г. приезд из Лондона. Уехал опять. Приехал в сентябре семнадцатого, уехал за несколько дней до Октябрьской революции. Пришел проститься, не застал. В. Срезневская была: "Анички нет!" - "Я с Вами пришел проститься, Валерия Сергеевна!.." Два года в 6-м классе. Немецкому флейлен Шульц учила. Была в Смольном, но не выдержала - без воли не могла жить. Французский язык: когда пять лет было старшим детям, взяли француженку. "Пиковую даму" - перевод на французский язык, в гимназии. Стихи - были две подруги, которым стихи читала. Пришел в половине пятого - застал Л. Замятину и А. Е. Пунину. Скоро ушли. Н. Н. Пунин два раза ездил на вокзал, оба раза не в то время... Не поехал в Ц. С. Часов в 12 - приходил к АА. Температура - днем была 37,3, в половине десятого тоже 37,3. АА встала вечером, слабость страшная. Села в кресло. Перед глазами круги были, когда села... Лозинский: Н. С. - "Двор был уведомлен". Н. С. знал, но не ревновал особенно. Стихи в "Белой стае". Лозинский: Два - беби, один - Грише. "Подорожник"... "Самовар" - стихотворение (Слепнево). ...в Москве... Лозинский: Разговоры об акмеизме, о взаимоотношениях в стихах АА и Н. С. - спорили всегда. "Я был автономным провинциалом со своими школами" и т. д. Наппельбаумы и прочие - плоско. Учительство Н. С. Ирина Одоевцева - "неофициальная вдова". Подошла к АА: "Я все знаю о стихах Н. С.". АА выбрали синдиком "Звучащая раковина" - после ее разговора с Ионовым. АА ругалась страшно - нужно бороться со старым, а не выбирать себе начальство. Беби звали Михаилом, но это не тот, кого АА называет Мишенькой. Шилейко увезли в санаторию летом 1921 г. (в Ц. С.). Надпись на "Подорожнике": "Шилейке - 25 июля 1921 г." - уже когда расхождение решено было. Мандельштамы действительно в Царском Селе. 1.04.1925. Московская, 1. "Каракаллу" восьмого года сравнить с "Каракаллой" восемнадцатого года. [AA:] "Посмотреть, что он сделал, он камня на камне не оставил. Это так варварски. У Коли было такое хорошее варварство к себе". "Укатали сивку на крутых горках". Озеро Чад - I - "Сегодня я вижу особенно грустный твой взгляд". II - "Барабанный бой племени". АА (А. Е. Пуниной): - Маня, это какая-то пропавшая грамота... Подумайте. Так давно ушла... В 8 часов поехал к АА. Дверь открыл Пунин. Был неприятно удивлен моим появлением - сказав 2-3 слова, потом в комнате у АА сидел молча, - а до этого, АА сказала, был очень оживлен, весел... Сидел молча под предлогом, что устал от поездки в Ц. С. и хочет спать. У АА, кроме Пунина, застал Людм. Ник. Замятину. Замятина - женщина-врач, небольшого роста, некрасивая, симпатичная, добрая. Немножко, м. б., простоватая... Она очень заботится о здоровье АА, приходит к ней каждый день, кладет компрессы (сегодня и последние дни компрессов АА не ставили). Очень заботится о том, чтобы АА не утомлялась, мешает гостям долго сидеть, не позволяет курить в комнате... Делает это тихо, осторожно... Сегодня Федин с кем-то хотел прийти к АА, да еще после обеда, за которым выпили много вина. Замятина им не позволила прийти... АА любит Людмилу Замятину. Отзывается об ней с большой теплотой, рада ее присутствию и благодарна ей за уход и заботы. АА не любит, чтоб за ней ухаживали, делали ей что-нибудь - очень ревниво оберегает других от того, чтоб другие тратили на нее свое время. Очень не любит давать поручений, просить что-нибудь для нее сделать, предпочитает скрыть свою нужду в чем-нибудь - в самых пустяках даже. Даже от самых близких людей она всегда пытается отстранить заботы об ней, и если их принимает, то как-то покорно, - когда уже не может отвести от себя эти заботы. В самом начале моего прихода Пунин рассказывал о Ц. С. - в санаторию ехать никак нельзя - там в каждой комнате по нескольку человек, режим строгий слишком - такой, какого АА вовсе не нужно. Пунин ходил узнавал насчет пансиона. В Ц. С. их два - в один из них АА решила устроиться. Здоровье АА сегодня хуже - по-видимому потому, что ей еще нельзя вставать, а она слишком много вставала и утомилась. Температура опять высокая: днем было 37,5, а вечером, часов (неразборч.) - 37,7. В 9 часов к АА приходят Гессен и Лившиц с женами (Гессен и Лившиц - издатели ["Петроград"]) - толстые евреи. Сидят до 10 1/2 - разговоры о разном - в книге (неразборч.) de St Petersbourg (изд. 1910) - которую АА называет "La noblesse de St Petersbourg"; разговоры о санатории, о болезни, о поездке в Крым, о Тихонове, об антологии Голлербаха, о издающемся 2-томном собрании стихов АА - обещают недели через 3 выпустить в свет. АА очень утомлена. Людм. Замятина, уходя в 10 ч. вечера, просит меня скорее выгнать гостей... В 10 1/2 АА просит меня вывести погулять Тапа. Пока я ходил с Тапом, издатели ушли, а Н. Н. Пунина я застал в шубе - он через несколько минут тоже ушел, сказав мне - "Павел Николаевич, вы сделаете АА все, что нужно... Только не занимайтесь особенно долго"... Я остаюсь один. Пунин ревнует меня - ревнует уже всерьез. Сегодня, при Замятиной, пока я выходил в кухню кипятить чай, он ясно это показал АА. Разговор такой с АА: я упомянул про толстые как бревна ноги в тонких шелковых чулках - жены издателя. АА заговорила о том, какая теперь безжалостная мода - она слишком много от женщины требует. АА: "Представьте себе, если б при Елизавете или Екатерине была такая мода? Как бы они были ужасны? А тогда, при той моде, какая тогда была, - они даже казались прелестными..." АА: "Но подумайте, какие они милые (издатели). Они предлагали мне ехать в Крым и обещали каждый месяц высылать деньги. Ведь по правилам я могу получить деньги только через месяц по выходе книги... А они столько заплатили - я ведь уже 1000 рублей получила... Я думала, что я уже все получила, а они говорят: "Нет, кроме этого Вам еще 800 рублей причитается". - Это больше, чем я думала..." АА тронута таким отношением издателей. Я принес АА свой литературный дневник и стал читать. АА делала свои замечания - некоторые фактические поправки. АА очень огорчили дневники: "По этому дневнику выходит, что я злая, глупая и тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть". Эти слова АА заставили меня (на следующий день - я записываю все через день) внимательно прочесть дневник... И вот в чем я убедился... Дневник мой ведется совершенно по-дурацки. Действительно получается черт знает что! Получается совершенно неверное представление об АА... АА - живая, добрая, чуткая, ума совершенно исключительного - никак в дневнике не чувствуется... Я думаю, это происходит вот отчего: я записываю далеко не все... Из каждого разговора я записываю фразу или несколько фраз, которые сильно запали в память, а все остальное, окружение этой фразы, в дневник не попадает... Отзывы о людях АА получаются резкими, злыми именно поэтому. АА н и к о г д а, н и р а з у не сказала ни об одном человеке дурно и зло. АА проникнута симпатией даже к самым неприятным ей людям, она глубоко объективна в своих суждениях. А те фразы, которыми пестрит дневник - это не есть ее отношение к данному человеку. Когда АА говорит о ком-нибудь - говорит, всегда глубоко понимая человека, умалчивая о его дурных сторонах, известных, может быть, ей; даже оправдывая его в тех поступках, которые часто не требуют оправдания... И если в таком разговоре по свойственной АА тонкости ума с способности к иронии ("озорство мое", "мое окаянство") попадается сатирическая фраза, то она способна вызвать в собеседнике веселый смех, как всякая остроумная шутка, но окружение этой фразы в общем ходе разговора совершенно обезвреживает такую фразу, делает ее абсолютно беззлобной и нисколько не претендующей на отражение действительного отношения АА к данному человеку... А в дневник эта фраза попадает вырванной из целого, отрывистой и еще вдобавок грубой (потому что т о н к о с т и иронии, при моей плохой памяти и собственной неспособности в этом отношении, пропадают. А малейшее искажение, даже отсутствие особой "ахматовской" интонации, совершенно меняет впечатление, производимое этой фразой). Попадает же эта фраза в таком виде потому, что за отсутствием времени, за отсутствием возможности п р о д у м ы в а т ь то, что я записываю, я не окружаю ее тем, чем она была окружена в действительности. Гораздо труднее и требует гораздо больше времени характеристика собственными словами всего отношения АА к данному объекту разговора, и гораздо проще, легче и скорей записать просто запомнившуюся фразу без всяких комментариев... Я забываю, что при отсутствии фона, на котором она была произнесена, эта фраза лишена и тонкости, и иронии, и беззлобности, которыми она обладала в действительности. Получается совершенная бессмыслица; образ АА получается совершенно неверным. То же самое должен повторить о "тщеславии" АА. АА не тщеславна, н е носится с собой, н е говорит о себе, н е хвалит себя, осуждая других... Та ирония, которая есть у нее по отношению к другим, еще чаще бывает по отношению к себе самой. АА не любит, когда о ней говорят как об "Ахматовой", не выносит лести, подобострастия... Чувствует себя отвратительно, когда с ней кто-нибудь разговаривает как с мэтром, как со знаменитостью, робко и принужденно почтительно... Не любит, когда с ней говорят об ее стихах... В этом отношении в ней есть какая-то исключительная стыдливость, неловкость за себя... Пример - ну хотя бы история в антологией Голлербаха. Ей как-то стыдно было разговаривать о ней. Отсюда отзывы ее о Голлербахе, она иронизирует над ним, острит, шутит, посмеивается... А за этим - вот что: понимая желание Голлербаха сделать ей приятное, допуская даже его искренность в этом, сознавая, что Голлербах выдумал эту антологию потому, что хорошо относится к ней, она не может думать о нем дурно по этому поводу. Но у нее возникает вопрос: "Ну зачем это?" К чему это нужно? Самый факт существования этой антологии ей неприятен, как бывает неприятно надеть слишком дорогие бриллианты. Я думаю, это - ощущение европейца, попавшего в толпу дикарей, голых, которые пляшут вокруг, разглядывая невиданное платье. Ей неприятно, когда ее выставляют напоказ - словно она зверь в клетке Зоологического сада. Приятно зверю или неприятно, что им восхищаются классные дамы перед толпой любопытствующих школьников? Нет. Но скажут: а польщенное самолюбие, а сознание своей славы? О, АА далека от этого - это б ы л о, может быть, в первое время ее лит. деятельности, но теперь это ей так глубоко безразлично!.. АА слишком хорошо знает людей, знает цену их суждениям, все равно - плохим или хорошим. И в те годы, когда зарождалась литературная известность АА, и тогда, я думаю, не слишком много внимания обращала она на хвалы и уничижения - слишком тонок ее ум для этого и слишком много в нем критицизма... Повторяю: скромность до застенчивости, доброта, благородство и тонкость ума - вот характерные черты АА. Да, в обращении с посторонними людьми, с людьми ей мало знакомыми, АА может показаться высокомерной, гордой, самоуверенной; но такой она может показаться именно не знающим ее людям. При более близком знакомстве это впечатление исчезает совершенно, становится даже непонятно, как можно было так про нее подумать. Милая и ласковая, приветливая и простая; женственная, как только может быть женственна женщина, и в то же время такой неженский, ясный, спокойный и светлый ум, объективный и проникновенный... и такая любовь к искусству, совершенно бесподобное презрение к внешним, материальным удобствам. В этом отношении АА беззаботна до последней степени: сыта она или голодна, будет ли сегодня обед или не будет, будет ли печка вытоплена или нет - ей глубоко, до бесконечности безразлично. Никакого чувства собственности, никаких забот о своем внешнем существовании, атрофия чувства хозяйственности - эти природные качества, вернее - природное отсутствие этих качеств у АА... Из моего дневника видно, что никогда у АА ничего своего не было, ни обстановки, ни посуды, никакого имущества. Это - благословенная нищета. Только духовные интересы, высшие и светлые, золотое бескорыстие, честность и благородство - какие бывают даны только н е о б ы ч н ы м и н е п о в т о р и м ы м натурам... Таким образом, впечатление, получающееся от чтения моего дневника - н е с п р а- в е д л и в о. Только выучив наизусть все вышеизложенное, запомнив это и уверившись, приняв это как ключ к моему дневнику, можно начинать его чтение. Моя вина - такой общий тон дневника, и я не хочу, чтоб по моей вине можно было бы судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих действительного образа АА, найдется много. Неужели же и мне, только за невозможностью обстоятельно писать и по неумению моему, принадлежать к их числу? Не хочу, не могу, н е и м е ю п р а в а л г а т ь. Из моего дневника я в этот раз прочел АА записи - от 8 декабря 1924 до 1 января 25 г. и от 22 февраля до 11 марта 25 г. Ее замечания - дословные - занесены мной красными чернилами там же, в тексте. О том месте, где говорится, что АА решила написать биографическую канву Н. С. после того, как он ей снился: АА: "В одни сутки 3 раза снился, я подумала, что я должна что-то сделать, что это какой-то вызов... И тогда я составила канву..." (Записано буквально.) АА обещает когда-нибудь подробней рассказать об этом... Пришел в половине пятого. В. А. Щеголева пришла. Читала книжку "Шелли и Байрон"... В восемь встала с постели, одевалась - рубашку, чулки, теплые черные панталоны. Со Щеголевой разговор - о Чеботаревской, о Толстом и пьесах, о театре и т. д. По книге - говорили о стихах, посвященных Анрепу в "Белой стае" и в "Подорожнике". [AA:] "Люди менялись, а Лозинский - с одиннадцатого года - десять лет не выпускал Н. С. из поля своего зрения". [AA:] "Я уж ему не написала, что деньги год получала, а не неделю, и что через Рабиновича, - Бог с ним..." Стихи, взаимоотношения. "Жили вместе, я была совсем девчонкой и не поддавалась". Влияния не было. АА ненавидела экзотику, Африку. Когда Николай Степанович приезжал рассказывал - уходила в другую комнату: "Скажи, когда кончишь рассказывать". "Любить Россию и верить в Бога" - не знаю, я ли... Научился, во всяком случае, потому что раньше этого не было. Революция - глубоко чужда ему, даже чистые идеи. Уехал за границу". Споры вечные о стихах. Уступки - удавалось убеждать? АА: "Очень редко... Удавалось, но очень редко. Обыкновенно - не было уступок". Почему Наппельбаумы и подобные думают, что АА воспитана Гумилевым - сами они, пример Одоевцевой: почему бы не воспользовалась таким случаем? А Н. С. в 9-10 гг. еще сам прислушивался к Вяч. Иванову, Брюсову и др. Кузмин - "С креслами давними" и "Зараза" - больше ничего нет. Этими 2-мя ограничилось. И. Анненского - вряд ли можно найти в стихах Н. С. Конечно, постоянные собеседования были полезны очень... Н. С. присылал в Севастополь книги, но это и каждый культурный человек делал бы. Книги - которые тогда читали в Париже, которые рекомендовал "Весы" и т. д. Морель - была любовницей Анрепа в свое время. Напластования: "На О. Суд. - это - от Лурье, это - от того-то...". (У женщин.) А. Е. Пунина - один пласт - от Пунина. Думает совершенно одинаково. Как это ни странно, культурность и образование женщины измеряется количеством любовников. У АА - 2-4. У О. Судейкиной - 5-6. Я: "У А. И. Ходасевич - 23". [AA:] "Да, она как-то очень!" (способна). АА очень огорчена, что я подумал, что у нее много было. - Я пойду к Наппельбаумам, скажу - АА меня соблазняет. Снимите меня! АА это очень понравилось. Н. С. Пунина не любил. Очень. Случай в Доме литераторов в революционные годы - баллы ставили для ученого пайка. Заседание было. Все предложили Н. Г. - 5, АА - 5. Н. Н. Пунин выступил: "Гумилеву надо 5 с минусом, если Ахматовой - 5". Н. С. был в Доме литераторов, пришел на заседание, и все время до конца просидел. Постановили Н. Г. - пять с минусом, а АА - пять. Пунин бывал еще в двенадцатом-тринадцатом годах в Цехе, в Академии стиха, - так что незначительное знакомство - давно было. - Н. С. помнил обиды? - Помнил... Часто мирился с теми, с кем поссорился... Но часто и помнил. Волошина, например, он не забывал, никогда. - Отзывался дурно? - Он удерживался, знал, что это нехорошо... Старался вообще не говорить об этом человеке... Учительство - увлечение, конечно. Он ничего долго не любил, кроме стихов. Стихи - это уж неизменно... Поступки Н. С. в революционные годы надо рассматривать на фоне быта: общее положение, семья на руках, неудачный (конечно, неудачный) брак и т. д. Учительство... а еще в девятом-десятом году говорил о "пасти народ" (не хотел). 2.04.1925 В 3 часа дня иду к АА. Она лежит, но чувствует себя хорошо. Сильная слабость. Сегодня Н. Н. Пунин уехал в Царское Село, чтобы окончательно найти для АА комнату в пансионе. АА наконец решает определенно ехать завтра, в пятницу. Я прошу АА сообщить мне канву своей биографии - ибо это поможет мне в моей работе по Николаю Степановичу. АА сначала не соглашается, шутит, что мои доводы неубедительны. Наконец, я ее уговариваю. Она говорит, я записываю - дословно, кроме нескольких эпизодов, по поводу которых она говорит или: "Это не нужно записывать", или: "Это Вы запишете после - не "ахматовским", а литературным языком" (подразумевая то, что я не должен записывать ни ее остроты, ни ее характерные выражения). Во время записывания Маня приносит АА котлеты; АА уговаривает и меня принять участие. "Мне скучно есть одной"... После котлет Маня приносит АА компот и апельсинов, а мне кисель... Маня не умеет готовить, но АА невзыскательна... Читаю ей мое письмо Горнунгу. В нем есть фраза: "...И мое уважение к ней (к АА) беспредельно". АА просит вычеркнуть эту фразу, вспоминает при этом афоризм Кузьмы Пруткова: "Чувствуя к Вам безграничное уважение" (и т. д.). По этому поводу вспоминает такой случай: АА: "За ужином на одном из собраний Цеха в 12-13 году я, разговаривая с соседями, сказала: "Какой сон я видела недавно - замечательный!". Николай Степанович издали, очень почтительно, вежливо, сказал: "Чувствуя к Вам безграничное уважение... (и т. д.)". АА сначала рассказала это мне подробней, с шутками, как всегда, сказала фразу вроде: "Я была окружена jeunes hommes'ами и расцветала", но когда я стал записывать, продиктовала мне этот рассказ в вышеописанной редакции. По поводу этого случая АА добавила: "Такие вещи очень характеризуют Колю, очень для него характерны". Показываю АА мои книги А. Ахматовой. В "Подорожнике" и в "Белой стае" я, придя вчера домой, отметил, кому они посвящены (АА вчера это рассказала мне). АА, перелистав книги, проверила, некоторые неправильности вычеркнула, а над некоторыми стихотворениями надписала инициалы Н. В. Н., Б. А. и Н. С. Г. ... См. страницы моей "Белой стаи" (Гиперб.) 10, 22, 26 (исправление К. В. Н. на Н. В. Н.), 38, 39, 41, 44, 56, 71 (у меня было написано "Бэби"; АА, сказав, что "Бэби" совсем не нужно писать, нехорошо, стерла влажным пальцем мою пометку), 88, 93 (на стр. 93 стихотв. "Перед весной бывают дни такие..." - посвящено Н. Г. Чулковой. АА сказала - что это тоже к Бор. Вас. относится, несмотря на посвящение... Я спросил: "Вы про это стихотворение говорили, что очень его любите?". АА ответила: "Да".). Стр. 95, 96, 106, 114, 120; в "Подорожнике" (изд. "Petropolis", 1921), по поводу стихотв. "Покинув рощи родины священной" у меня было написано: "Посв. Б. Анрепу". АА просила зачеркнуть как неверное: "Это до него написано. Я еще не была с ним знакома". По поводу акростиха Б. Анрепу АА сказала: "Я ему не показывала... Прочел ли он?" Я: "Конечно, прочел..." АА: "Не знаю... Может быть, и нет..." Я: "У Вас много ненапечатанных стихотворений, последнего времени?" АА: "Есть..." Даты, поставленные на книжках АА, иногда неверны. АА часто ставила неверные даты. По поводу какого-то стихотворения АА сказала: "Есть точная дата этого стихотворения"... Я: "А разве у Вас нет точных дат других стихотворений?" АА: "Нет... Что вы... Ведь у меня нет рукописей..." АА дарила их, теряла, выбрасывала. Шилейко ставил в Москве самовар рукописью "Подорожника" (со злости, конечно). Многие стихи АА диктовала прямо приходившим из редакций журналов. Рукописей и черновиков, таким образом, почти не осталось. АА с улыбкой, шутливо: "Невеста оказалась гораздо менее богатой, чем вы думали?" О стихотв. Николая Степановича: Вместо строк "Голод ощерился львицей / Обороняющей львят...", первоначально было иначе, АА помнит: ". . . . . . . . . трибуны / На площадях говорят...". На заседании II Цеха, где он читал это стихотворение, ему кто-то сказал, что "трибуны не говорили тогда"... А кто-то другой, кажется - Курдюмов, сказал: "Нет, я слышал, Гучков говорил...". В такой плоскости велся разговор. В 7 час. вечера АА просит меня съездить купить вино и 1/2 ф. икры. Я ухожу, покупаю бутылку белого "Абрау" - лучший сорт, какой мог найти, - и икру. Когда вернулся, застал А. Е. Пунину, но она скоро, минут через 15, ушла. АА при ней вставала, причесывалась у туалетного столика. Потом легла. АА награждает меня в благодарность за хлопоты апельсином. (Я его все-таки забыл взять, уходя.) Пьем вино из тонких ее с малиновым звоном бокалов... До 9 - 9 1/2 часов... До этого, вслед за уходом Пуниной, уходит Маня. АА ее зовет: "Маня, поезжайте на трамвае домой". Маня: "Что Вы, зачем, барыня..." - "Поезжайте, поезжайте... У вас голова болит". АА заботливо об этом помнит... Дает деньги на трамвай. АА (о А. Е. Пуниной): "Гениальная женщина... Знаете, что она придумала? Она зовет меня на лето к себе - в Курскую губернию...". Мысль А. Е. Пуниной действительно "гениальная"... Таким образом получится: 1) АА будет находиться под бдительным надзором А. Е. Пуниной - которая, значит, будет спокойна за мужа (ибо Н. Н. Пунин останется в Петербурге); 2) Н. Н. Пунин будет спокоен, что АА ему тоже не изменит - ибо не с кем, и ибо там его жена. Очень хорошо получится! - для семейства Пуниных, конечно, а не для АА, и ...! В 9 1/2 вечера приходят супруги Срезневские с кем-то еще - доктором, пожилым. В 10 приходят Замятины - Евг. Ив. и Людм. Ник. Я устраиваю всем чай, кипячу воду. В 10 1/2 стук: входит Н. Н. Пунин, но узнав от меня, что в комнате у АА Срезневские, берет Тапа и уходит: "Я не хочу с ними встречаться... Это царскоселы, и вообще...". (Через час он пришел опять, но сейчас же опять сбежал, узнав, что Срезневские еще не ушли.) Наконец, уже в 12-м часу, он пришел, и узнав, что Срезневские еще здесь, бросив: "Ну, черт с ними, все равно...", - вошел. В. В. Срезневский и другой врач, выслав всех в другую комнату, выслушали АА. В. В. Срезневский потом мне и Валерии Сергеевне в другой комнате говорил о состоянии здоровья АА; говорил, что процесс - активный, что оставаться в Петербурге, да еще в этой квартире (и без всякого ухода) - немыслимо. Железы распухли, но борется энергично с болезнью... Ничего о ч е н ь плохого нет, но необходимо все меры принять сразу, а если отнестись к этому без должной серьезности, то может быть о ч е н ь плохо. АА - решено окончательно - едет завтра, в пятницу 3-го апреля. Повезет ее Н. Н. Пунин. Комната снята - в пансионе на Московской улице, дом 1, - в близком соседстве с Мандельштамами; они живут... (Обрыв.) АА рассказывает: "Все люди, окружавшие Николая Степановича, были к чему-нибудь предназначены... Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику, А. С. Сверчкова - детские сказки (она их писала и так, но Николай Степанович еще утверждал ее в этом). Анне Андреевне Николай Степанович назначал писать прозу. Всегда ее просил об этом и убеждал; когда однажды Николай Степанович нашел тетрадку с обрывком прозы (написанной АА) и прочел этот отрывок, он сказал: "Я никогда больше тебя не буду просить прозу писать...". Потом он хотел, чтоб АА занялась переводами. Хотел, чтоб она перевела прозаич. вещь Готье: "L'me de la maison"... АА, конечно, так и не исполнила этого его желания. 25 февраля 1917 года (по ст. ст.). АА провела день так: утром поехала на Петербург. сторону к портнихе узнать относительно своего платья. Хотела на извозчике поехать домой (на Выборгскую сторону). Извозчик попался старик... отвечал: "Я, барыня, туда не поеду... На мосту стреляют, а у меня..." ... (Обрыв.) Анреп посмотрел на нее и сказал: "Вы глупы". АА рассказывает это как характеристику того, до чего она может довести даже такого выдержанного человека, как Б. В. Анреп. В эти дни Февральской революции АА бродила по городу одна ("убегала из дому"). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как кн. Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе; не обращая внимания на опасность (ибо была стрельба), бродила и впитывала в себя впечатления. На мосту встретила К[аннегисера] (уб[ийцу] Ур[ицкого]). Тот предложил ее проводить до дому, она отказалась: "Что Вы, мне так хорошо быть одной"... Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени равнодушно... 26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону... Сказал: "Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку...". Он очень об этом спокойно сказал - безразлично... АА: "Все-таки он в политике очень мало понимал..." Автобиографическое сообщение АА (в плане ее встреч с Гумилевым, соотношение с его жизнью) Записано под диктовку в Мр. дв. 1925 г. 2-го апреля Широкая ул., дом Шухардиной, Ц. С. Папа с мамой, братом и сестрой. Очень маленькой меня туда привезли. Потом увозили. Одну зиму я в Севастополе прожила. Там - в школу ходила. Еще раньше одну зиму в Киеве... 99 и 900, кажется. Это Бурская война - мы уже там жили, а 01, 02 - на Широкой. (Мы оттуда уехали весной 905 г., лето провели тоже в Ц. С., но в другом месте, и в 905 г. осенью уехала в Евпаторию на год (а начале августа). А лето всегда где-нибудь жили - где-нибудь в другом месте; 2 лета жили в Гунгербурге - кажется, в 96 и 97, вот так. Потом в Коростошеве одно лето жила совсем ребенком. Там было замечательно хорошо... Там были мраморные ломки в лесу. Мне очень нравилось. Лес такой хороший - где река Коростошевка... Начиная с 1899 - стали ездить в окрестности Севастополя, в 3 верстах от Севастополя, в именье, которое называлось сначала "Отрада", а потом "Новый Херсонес" - именье Никол. Иванов. Тур[генева]. Ездить - на лето. Последний раз мы там жили в 903 году (а зимой - в Царском все время). В 904 г. Летом были в Lustdorf'е. В 905, в августе - в Евпатории. В 6 году осенью - Киев. В Киеве я с фрейлен Моникой - гувернанткой моей, и жила у двоюродной сестры Марии Александровны (жила там) до весны 907 года. Здесь Коля приезжал. Весной 907 на дачу Шмидта поехали. Коля приезжал. Осенью (907) переехала в Севастополь - Малая Морская, дом Мартино - с мамой. Отец жил в Петербурге. Мои родители расстались совершенно в 905 году, и папа жил в Петербурге, а мы с мамой. В Севастополе жили с женой Шкловского (я не знала этого, она только теперь сказала, и что она с моей сестрой младшей была знакома), С осени 7 и по всему 8. За этот год 7-8 раз ездила в Киев к кузине погостить. Весной 8 в Балаклаву переехали, на дачу. Осенью 8-го (в августе) я поехала в Петербург. Одна. В Петербурге неделю - вот так - была, а может быть, даже дней 10. Вот так - неделю - дней десять. Видела Валю Срезневскую, Николая Степановича. Жила у отца. Потом 8 - 9 года зима в Киеве (вся семья, мама). А лето 9 года в Lustdorf'е. Из Lustdorf'а опять в Киев поехала, осенью; в 9 г., в ноябре, приезжал Н. С. (был вечер "Остров искусства"). В начале февраля 10 г. он приезжал проездом, потом, на масленицу, я была в Петербурге, жила у отца на Жуковской. Была 1-й раз у Гумилевых. Затем, 25 числа апреля, свадьба, отъезд в Париж (нач. июня), возвращение в Царское. Затем я поехала к маме, вероятно в августе, там получила письмо: "Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку"... - Это в Киеве? - Да. Вернулась, проводила Николая. Теперь дальше... И потом - я эту зиму провела довольно беспокойно: я часто ездила в Киев и обратно - несколько раз. Я это вижу... (АА взяла тетрадь стихов и по датам их стала определять.) 29 октября 10 г. - в Киеве. 12 декабря - в Ц. С. - это "Сероглазого короля", кажется, дата. 8 января - опять в Киеве... Кажется, я с января, честно, уж больше не ездила в Киев... Вот так, в конце января, я вернулась из Киева и жила в Царском. Бывала у Чудовских, у Толстых, у Вячеслава Иванова на "башне"... Весной 11-го уехала в Париж. (Я в Троицын день была в Париже, по новому счету.) По дороге была в Киеве. Недолго. Праздник революции (14 июля, нов. ст.) я еще видела в Париже, а 13 июля по старому я уже была в Слепневе (11-го года). В Слепневе - до начала августа (с Н. с. поехала в Москву, в августе). Через несколько дней я уехала, одна, из Москвы в Петербург. Оттуда - в Киев. 1-го сентября я была в Киеве - это день убийства Столыпина, я помню. А 17-го сентября я уже в Петербурге, и у Неведомских на именинах. "Смуглый отрок бродил по аллеям..." и "Под навесом в темной риге жарко..." - написаны тогда. Потом... совпадает дальше с Колей - мы вместе в Ц. С. проводили... конец года, во всяком случае. Очень ранней весной (12-го) я поехала в Киев, он за мной приехал туда. В Киеве была несколько дней. 11 марта еще была в Царском (юбилей Бальмонта). Потом в Италию поехали, в мае. По дороге из Италии Коля меня завез в Киев. Там, у мамы, оставил меня, сам уехал в Слепнево. Из Киева я поехала в именье моей кузины - в Подольскую губ. - имение Литки. Туда - письмо Н. С. (помните, где он пишет: "Наши роли переменились: ты будешь акмеисткой, я символистом", - помните?). Потом Н. С. выехал меня встретить в Москву, мы в Москве встретились. Пробыли несколько времени в Москве. Тогда я в первый раз видела Брюсова - в первый и последний (один раз я только видела) - в редакции "Русской мысли"; Белого видела, с женой. Вместе поехали в Слепнево, с Колей. В августе 12-го поехали в Петербург, некоторое время жили в меблированных комнатах "Белград" на Невском, а когда Анна Ивановна вернулась из Слепнева в Царское, то переехали в Царское, домой. 18 сентября родился Левушка. На Рождество 12 г. я ездила к маме в Киев без Н. С., и еще раз в начале 13-го года - в феврале, вероятно, а может, в марте, - на несколько дней. Потом, как известно, в начале апреля Н. С. уехал в Африку, а лето 13 г. я провела в Слепневе. 8 сентября вернулась в Петербург, т. е. в Царское, конечно. Зиму 13 - 14 гг. я провела частью в Ц. С., частью на Тучке у Коли (прописана была в Ц. С.), ездила на 2 - 3 дня туда, потом опять. Потом, в 1-х числах июня 14 г., переехали в Слепнево вместе с Н. С. Там недели две я провела (в Слепневе), поехала оттуда в Петербург (одна, к папе). Н. С. просил "Абиссинские охоты" в "Ниву" продать. Продала. Пробыла в Петербурге у папы несколько дней, неделю - не больше, и поехала в Киев. Не в самый Киев, а в Дарницу (мама жила там) - местечко под Киевом, станция железной дороги сейчас же за мостом. Это было, по всей вероятности, начало июля, потому что я успела пробыть там эту неделю, вернуться через Москву одна... (АА описывала Москву, которая была прекрасна, была "как пестрая скатерть"...) Потом рассказала, как на станции Подсолнечной случайно на платформе увидела А. Блока, который пришел на станцию узнать нет ли почты. АА совсем не ожидала увидеть здесь Блока, т. к. не ассоциировала название "Подсолнечное" с имением, в котором он жил. Блок спросил: "Вы одна едете?" (Блок очень удивил этим вопросом АА: "Блок меня всегда удивлял!".) Поезд стоял минуту, может быть, 2-3, и АА уехала дальше. ...Потом приехала в Слепнево. В Слепневе это письмо Колино из Терриок получила. - Когда в Слепнево приехали? - В июле я приехала. Потом, в конце июля, приехал Н. С. из Петербурга. (Помните открытку - "Манифестировал с Городецким, музицировал с Мандельштамом"? Я спрашивала Мандельштама, что это значит, он не знает и пугается! Таинственная фраза!) Мы вместе поехали в Петербург. Несколько дней у папы (а он у Шилейко был, и даже одну ночь я потом ночевала у Шилейки). Вообще эти дни мы проводили с Шилейко и Лозинским. Потом поехали в Ц. С. с Н. С. ... (О хлопотах Н. С. о поступлении на военную службу: это было очень длительно и утомительно.) А дальше совпадает... Нет, не совпадает... Я не была в Уланском полку! В сентябре я в Новгород ездила, одна. (Это был не совсем Новгород, это были Наволоки - деревня, там был расквартирован полк.) Затем 24 декабря мы уехали. До Вильно - вместе. Потом я поехала в Киев (одна). Погостила в Киеве у мамы. В начале января я вернулась в Ц. С. - Это уже 15 г., да? - Пятнадцатый... Вот тут, в конце января, читала в Думе стихи Николая Степановича - считаю, что в конце января это было. Весной 15 г. переехала в Петербург (из Царского) на Пушкарскую ул. Это был дом, в который упирается Гребецкая улица. "Пагода" этот дом назывался. Была сырая и темная комната, была очень плохая погода, и там я заболела туберкулезом, т. е. у меня сделался бронхит. Чудовищный совершенно бронхит. Это было первый раз в жизни, что я кашляла. И вот с этого бронхита и пошло все. Я так себе представляю - что я, вероятно, апрель, май там провела, вот так... Потом уехала в Слепнево. (В мае или в июне я уехала.) Вот это... - военные письма Н. С. относятся к этому времени. В Слепневе я очень заболела - туберкулез стал развиваться, - и было решено меня отправить на юг, в Крым. Я приехала в Царское одна летом 15-го года, чтобы отправиться оттуда. Потом приехал Н. С. в Царское. (Я приехала в день взятия Варшавы в Петербург и сразу - в Царское.) Приехал Николай Степанович. Мы жили во флигеле. Дом был сдан кому-то на лето (так всегда было). Потом Н. С. уехал на фронт опять. Я была у профессора Ланге. Ланг мне тогда удостоверил впервые, что у меня есть в правой верхушке туберкулезный процесс, и велел ехать в Крым. Я по 6 часов в день должна была лежать на воздухе. Я так и делала (в Ц. С.). Я получила телеграмму, что отец болен очень. Приехала к нему (на Крестовский остров, набережная Средней Невки) и 12 дней была при нем, ухаживала за ним вместе с Еленой Ивановной Страннолюбской (та дама, которая с ним жила лет 25. Жил с ней... и она - тетка Машуры Ахшарумовой, между прочим). 25 августа папа скончался. Я вернулась в Царское. Приблизительно в октябре - в Хювиньку поехала, в санаторию. Там Коля меня два раза навещал... в Хювиньке. Привез меня, потому что не согласилась там оставаться дольше (недели три там пробыла). Потом вернулась в Царское, где и оставалась до весны 16 года, постепенно выздоравливая. Лето 16 года - в Слепневе (первую половину). Потом вернулась в Петербург (до начала Брусиловского наступления)... Знаете что?.. Я уехала в Севастополь из Петербурга в тот день, когда сгорел Исаакиевский мост, деревянный. Приехала на дачу Шмидта (почти через 10 лет после того, когда я там жила. Я жила в 7 году, а это было в 16-м). Меня родные встретили известием, что накануне был Гумилев, который проехал на север по дороге из Массандры. Затем до... приблизительно, до сентября я жила на даче с родными, а потом переехала в Севастополь, на Екатерининской улице наняла комнату, жила одна (потому что у них было негде жить). Перед этим я на неделю ездила в Бахчисарай, чтобы встретиться с одним моим другом. По возвращении из Бахчисарая наняла комнату, в которой прожила, приблизительно, до середины декабря. Туда я получила письмо Н. С. (об экзаменах). Все время он все-таки писал, - не было ни одной нашей разлуки, чтобы мы не переписывались. Довольно регулярно всегда писал, всегда присылал стихи. В середине декабря я уехала в Петербург (в день убийства Распутина я через Москву проезжала) - прямо к Срезневским. (Когда я была в Петербурге в 16 году летом, я жила у Срезневских.) сочельник, по-видимому, мы вместе с Караваевыми собрались ехать в Слепнево. Неожиданно приехал Коля с фронта и поехал с нами (об этом есть рассказ Констанции Фридольфовны Кузьминой-Караваевой). В Слепневе я пробыла до середины (приблизительно) января 17 года, а Н. С. в Слепневе был 2 дня. Новый год мы уже без него встречали. Он уехал в Петербург, а из Петербурга - прямо на фронт. Тогда он "Гондлу" давал читать в Слепневе. Мы очень долго не виделись - громадный перерыв был. Я приехала опять, поселилась у Срезневских. В январе письма мои - два письма неотосланных Анне Ивановне - 29-го или 30-го и 31-го января. Потом... До середины июня, приблизительно, я жила у Срезневских. Тут - революция, отъезд Н. С. - "На Салоникский фронт" тогда это называлось. Его приезды еженедельные, "Подделывателей" тогда читал - мне и Лозинскому. До революции мы с ним в Астории завтракали, когда он приезжал, были с ним у Сологуба, У Сологуба он прочел "Дитя Аллаха". В июне уехала в Слепнево, а в сентябре вернулась в Петербург, опять к Срезневским. Зиму 17 - 18 гг. безвыездно провела в Петербурге (с Царским у нас все было кончено весной 16 года. А. И. зимовала 16 - 17 г. в Слепневе с Левушкой). Потом, на Троицу 18 года, с Н. С. ездила в Бежецк последний раз. В августе 18 года с В. К. Шилейко уехала в Москву, в сентябре мы приехали на несколько дней вместе в Петербург и опять уехали в Москву. (Тут стили уже мешаются, начинается путаница стилевая... - если не "стильная"!) В сентябре Н. С. был у нас и читал из "Шатра" - мне (в Петербурге). Пробыли там (в Москве) недолго и совсем вернулись в Петербург. Тут уже летних отъездов больше не будет. С этого времени я живу в Петербурге безвыездно, 2 раза я выезжала с тех пор из Петербурга - раз в Бежецк, на Рождество 21-го года, и в апреле 24-го года - в Москву и Харьков читать стихи... Шереметевский дом - Фонтанка, 34 - с осени 18 года и до осени 20 года. С осени 20 по осень 21 года - Сергиевская, 7 (это я там служила и там у меня было две комнаты при службе). Потом с осени 21 года - Фонтанка, 18 - по осень 23-го. В 1914 г. встреча с Блоком: добавить (приблиз. слова АА): "Поезд остановился на маленькой станции. Вижу на платформе - Блок. Я очень удивилась... Потом оказалось, что это его станция - Подсолнечная... Я вышла из вагона... Он меня очень удивил... Блок всегда меня удивлял... Спросил - "Вы одна едете?" Поезд стоял минуты 3, вот, значит, сколько мы поговорили". 5.04.1925. Воскресенье Н. Н. Пунин дал мне утром для АА письмо. АА его читала несколько раз. Когда я ей заметил это, она дала его мне: "Прочтите". Я прочел. Смысл его - "я без тебя не могу работать"; затем - надежды на будущую совместную жизнь. Выражение: "Ты самая страшная из звезд". Называет АА оленем; меня - Катуном младшим. ("Пришли с Катуном младшим мне записку, и во всяком случае попроси его мне позвонить"). Письмо подписано "Катун М". Я спросил АА, что это значит, она, кажется, сказала: "Катун Мальчик". АА записки Н. Н. Пунину не послала, но просила меня позвонить ему. АА просит меня не упоминать в моем дневнике Бэби, да еще так, как я это делаю. АА: "Можно подумать, что он моим любовником был! Просто влюблен был в меня..." В 10 1/2 часов иду к Пунину, беру у него письмо АА и пакет для нее. Еду на вокзал. С поездом 11.30 отправляюсь в Царское Село, к А.А. Ахматовой. В 12 приезжаю, иду в пансион. (АА поместилась в пансионе на Московской ул., д. 1). Поднимаюсь по лестнице - в столовой замечаю О. Э. Мандельштама и Над. Яковлевну. Завтракают. Удивлены моим приездом. О. Э., сказав, что АА еще не встала, тащит меня к себе. Мандельштамы приехали сюда дней 10 назад, живут в большой, светлой, белой комнате. День сегодня чудесный, и комната дышит радостью и прозрачными лучами солнца. Обстановка - мягкий диван, мягкие кресла, зеркальный шкаф; на широкой постели и на круглом столе, как белые листья, - рукописи О. Э. ... Я замечаю это, а О. Э. улыбается: "Да, здесь недостаток в плоскостях!"... АА живет в соседней комнате. Минут через 15 - 20 Над. Як. идет за ней - они условились пойти сегодня утром на веранду и полежать на солнце. Возвращается вместе с АА. В таком освещении, в такой радости ослепительно белых стен АА кажется еще стройней, еще царственней. Приветливо здоровается со мной и с Ос. Эмильевичем; стоит - прямая, с глазами, грустными как всегда, глубокими и мягкими, как серый бархат. В руках - плед. Уходят с Надеждой Яковлевной. Я остаюсь с О. Э. Он вдавливается, как птенец в гнезде, в глубокий диван. Я сажусь в кресло с другой стороны стола, прижатого к дивану. Через 15 минут АА с Н. Я. возвращаются, но за эти 15 минут О. Э. рассказал, как они живут здесь, как здесь хорошо, что прожить здесь они рассчитывают долго, а отсюда, вероятно, поедут в Крым. Я: "Как было бы хорошо, если б АА тоже поехала на юг!.. Ее здоровье просит юга, но сама она, кажется, не хочет ехать..." О. Э.: "Да, АА необходимо поехать на юг... Я думаю, она не будет противиться такой поездке. Здесь она стала покорнее!" О. Э. вспоминает свои разговоры с АА о Николае Степановиче. О. Э.: "Вот я вспомнил - мы говорили о Франсе с Анной Андреевной... Гумилев сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом", - и попутно очень умеренно отозвался о Стендале"... О. Э.: "Это очень смешно выходит - что в одной фразе Николай Степанович говорит об Ан. Франсе, о Стендале... Я не помню повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, - но помню, что повод к таком переходу был случайным". О. Э.: "О словах Николая Степановича: "Я трус", - АА очень хорошо показала: "В сущности - это высшее кокетство"... АА какие-то интонации воспроизвела, которые придают ее словам особенную несомненность..." О. Э.: "Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек - заведомо благородный, который до конца пройдет и все что нужно сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне думается, что он (Николай Степанович) был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть, это было не до конца, может быть, это - темное место, потому что слишком уж он горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался..." О. Э.: "К характеристике друзей: он говорил - "У тебя, Осип, пафос ласковости!" - понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно!" АА и Н. Я. возвратились... Эти 15 минут доставили им удовольствие большое, но утомили их. АА идет к себе в комнату, приглашает меня через несколько минут зайти. О. Э. сообщает, что скоро будет издаваться новая книжка его стихов - вернее, не новая книжка, а старая - новым, дополненным изданием. Я: "А как будет называться она?" О. Э.: "Боюсь, надо будет придумывать новое название, чтоб затушевать переиздание в Госиздате". О. Э. открывает шкаф и достает только что вышедшую книгу его "Шум времени". Ему не нравится обложка; ему кажется странным видеть на обложке название "Шум времени" и тут же внизу "Изд. Время". Ему не нравится бумага... А о содержании этой книжки О. Э. говорит, что он стыдится его. (Потом, когда он при АА сказал то же самое, АА возразила ему очень решительно, что ему не следует бранить себя и что не надо такой ложной скромности.) О. Э., на том основании, что книжка эта его не удовлетворяет, до сих пор не подарил ее и даже не дал для прочтения Анне Андреевне. Мне он все-таки (после моих приставаний) дарит эту книжку и надписывает (но надписывает уже вечером, прощаясь со мной). Надпись такая: "Павлу Николаевичу Лукницкому в знак искреннего уважения. Детское Село, 5.IV.25. О. Мандельштам". Возвращаясь с веранды, АА и Н. Я. застали нас за таким занятием: я читал из своего литерат. дневника выдержки, касающиеся разговора О. Э. с Е. И. Замятиным у ворот "Всемирной литературы", а О. Э. громко смеялся, причем весь вид его вполне совпадал с видом птенца, высунувшего из гнезда голову и до глубины своей души счастливого. Решительно, диван противоречит стилю О. Э.! Ему нужно всегда сидеть на плетеных стульях с высокими спинками, сидеть выпрямившись, и так, чтобы не было сзади тяжелого фона, мешающего впечатлению, производимому быстрыми поворотами его высоко вскинутой головы. Может быть, зало - полутемное, с острыми и строгими линиями потолка и стен, с тяжелыми и топорными, пропитанными схоластической важностью стульями, с большим столом, в полировке которого тонут напыщенные многовековые рассуждения на тему о существе Бога, рассуждения, упавшие в эту полировку во время тяжелого перелета из уст одного к ушам 12-ти других, ученых и забывших о существовании времени богословов, - может быть, такое зало - по контрасту с внешностью и по сходству с внутренним содержанием Осипа Эмильевича - явилось бы тем, что мы привыкли называть стилем данного человека. О. Э. смеялся от души, когда я читал свой дневник; он указал на то, что разговор передан правильно, и даже попросил прочесть мою запись снова - для Анны Андреевны. Когда АА усомнилась, был ли действительно в этом разговоре такой - тайный - смысл. О. Э. подтвердил, что был в самом деле, и именно такой. 1 час дня - я постучал в дверь к Анне Андреевне. Вероятно, до того, как АА здесь поселилась, душа этой комнаты совершенно походила на душу своей соседки. Но с той самой минуты, как АА впервые переступила порог этой комнаты, с той минуты что-то совсем неуловимое в этой комнате переменилось... Что-то в ней стало характерным для Анны Андреевны. Было ли это особое, по-новому, расположение мебели, были ли это большие, шитые черным шелком ширмы - так странно, но удачно дисгармонирующие с белизной стен и света, поющие о том, о чем может петь большой католический черный крест на груди женщины, в платье которой нет другого цвета, кроме ослепительно-белого. Или, может быть, это была тень, которую уронила на кровать, на столик у кровати и на целую треть комнаты большая, из грубой серой холстины занавесь, безропотно повисшая на 3-ем, последнем окне этой комнаты... Не знаю, что это было, не знаю, в чем было это характерное... Я даже думаю, что, может быть, все эти вещи были в этой комнате и были расположены именно так, как сейчас, еще до приезда АА, и что АА ничего не тронула, ничего не изменила в день своего приезда. Но это нисколько не меняет дела. Это значит только, что судьба АА была поселиться именно в этой комнате, в этой, а не в какой-либо другой. Ведь не потому, что АА так хотела, не потому, что в этом могла быть ее воля, - все комнаты квартир, в которых она до сих пор жила, все, как родные сестры, были одной и той же крови, все были затеряны в длинных темных коридорах, в узких и крутых лестницах и переходах, все дышало той же тихой (потому что бывает и звонкая) тишиной, все в своих ветхих стенах таило легенды об императоре Павле, о княжне Таракановой и катакомбах христианских мучеников - ибо есть какое-то неуловимое, как подводное течение, сродство между тем и другим... АА в белой фуфайке, одетая, лежала на постели; серый плед взволнованно застыл на ее ногах. АА щекой прижалась к подушке, не смеялась, как всегда, не отыскивала в каждом предмете и в каждом сказанном слове какого-нибудь "неправедного изгиба", какой-нибудь узенькой прорехи, скрытой под тепленьким покровом обыденного; не отыскивала - как она делает всегда, для того чтобы одним намеком, одним движением голоса, одной интонацией сдернув этот покров, показать самому этому предмету, самому этому слову - сколько в нем скрытого, неожиданного и детски-смешного. Беспечной веселости, которой АА всегда так искусно замаскировывала свое настоящее, действительное, сегодня не было. Я заметил ей это, спросил, почему такая грустная она? АА: "Вы должны знать - ведь я говорила, что так будет! У меня ничего не болит, вы видите, я могу ходить, температура не повышается... Как будто все хорошо - а вместе с этим я так ясно чувствую, как с м е р т ь л о ж и т с я с ю д а", - и произнося "сюда", пальцами коснулась своих волос и лба... Неужели вправду на нее может действовать так Царское Село, со всеми воспоминаниями, с ним связанными? АА: "Вы помните, какой я была в Петербурге, - пусть это было нервное возбуждение, пусть - но я была такая веселая! Мне так не хотелось ехать сюда..." Я: "Но здесь Вы все-таки лечитесь, уход за Вами хороший... Хороший или нет, скажите?" АА: "Хороший... Но там лучше было, там Маня была, я за каждым пустяком могла ее крикнуть, а здесь я стесняюсь..." Ну, конечно - АА стесняется, ей не приходит в голову, что если она лишний раз позвонит прислуживающей, с той розовой и здоровенной ничего не сделается, между тем как для нее каждое лишнее усилие - вредно, каждое отзывается на ее здоровье. Я: "Но там - подумайте только - разве можно было бы больной оставаться там? Помните, Валерия Сергеевна пришла к Вам и сказала: "Аня, да у тебя тут табачный дым облаком клубится!". - Мне было стыдно тогда - это ведь я так накурил тогда... Там все так было - ни водопровода, ничего самого необходимого для всякого здорового, а не только для больного человека..." АА: "Я там и не лечилась совсем... Не лечилась - но зато и болезни не чувствовала... А здесь - видите - лечусь..." В 3 часа, за час до положенного по расписанию обеда, АА предложила мне пойти со мной на Малую улицу - показать мне дом Гумилевых. В ответ на мое беспокойство - не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли ей такая прогулка вредна, - АА уверила меня, что ей даже следует немного гулять и что это будет только полезно. АА: "Не знаю только, успеем ли мы вернуться к обеду... Хотя это недалеко... Пойдемте..." Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чистый... Но снег еще не весь растаял, и грязи и грязных луж местами не обойти. Идем - неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает их. Идем по Московской... АА указывает на белый собор: "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз, в ... году. А вот это - Гостиный двор", - и АА перевела глаза направо: - "А там, дальше - гимназия, в которой я училась, только тогда она была совсем другая - теперь ее перестроили... Увеличили ее - пристроили сбоку и надстроили вверх"... С Московской мы свернули направо - пошли мимо гимназии... АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе, поджидали нас гимназисты - они выбирали это место, чтоб их не очень видно было..." АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома. АА: "Подумайте - этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть... Это был какой-то полу-Версаль... Теперь нет Царского Села..." Я понял, что в Царском настроение АА не может быть хорошим; я думаю, каждый камень, каждый столбик - такой знакомый и такой чужой теперь - попадая в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль. Я сам испытывал ее в продолжении всей прогулки, и я боялся думать о том, во сколько раз нужно ее умножить, чтоб почувствовать то, что чувствовала Анна Андреевна. Когда мы, свернув на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание на серый 3-этажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: "Это дом Сергеева... Я здесь жила, когда мне было 3 года..." Наконец еще издали АА показала: "А вот мы и дошли... Видите - зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых..." Я увидел 2-этажный, в 3 окна наверху и в 5 окон внизу, хорошенький деревянный домик с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только большое, теперь еще голое дерево; несколько других, маленьких и чахлых деревьев не смели протянуть свои ветви к окнам второго этажа. Дом, казалось, ничем не отличался от тех, мимо которых мы только что проходили, и от тысяч других, создающих такой привычный, обыкновенный для нас жанр всем маленьким городкам и местечкам Севера, городкам, войдя в которые можно безошибочно сказать, что в 30-ти или в 50-ти верстах отсюда находится большой город. Вошли во двор - мимо окон кухни и ванной, обошли дом с другой стороны. Крошечный садик - в него выходит большое окно столовой, а за ним окно комнаты Николая Степановича... Минуту, может быть - две, стояли молча, потом АА повернулась, пошла... "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда все было чисто, убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение (запустение?), что даже не замечают его...". Выходя на улицу, АА показала мне гимназию: "Здесь Николай Степанович учился... Иннокентий Федорович здесь жил одно время...". Возвращаемся... (Обрыв.) АА рассказала: 1-е окно (со стороны противоположной комнатки) было окном ее комнаты. Следующее окно - библиотеки. 3-е, среднее - окно гостиной. Во 2-м этаже жил Лева. Подошли к калитке. АА показала мне на жестяную доску с этой стороны дома. На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью так и осталась отдельной - легла с другой стороны мозга, не с той, с которой улеглись все впечатления от сегодняшней поездки... Не знаю почему, но вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе 2 любых предмета - книжку Мандельштама и Царскосельский вокзал, синий ободок тарелки, на которой я обедал, и арку Гостиного двора, - но эта доска существует в моей памяти отдельно, она ни с чем не может ужиться, она - отшельница. За углом электрической станции, по пересекающей Малую улице находится дом Тирата, где Николая Степанович одно время жил... АА устала и кроме того боится опоздать к обеду. Берем извозчика. Возвращаемся. Еще до этой прогулки - приблизительно в час дня - к АА заходили Рыбаковы - минут на 15. В начале 5-го часа - обед: Над. Яковлевна вошла к АА и приглашает нас обедать к себе. Идем к Мандельштамам. Садимся: АА на диване, Над. Як. - с противоположной стороны стола, я - спиной к окнам, а О. Э. - против меня. Обед вкусный, даже сервировка приличная, не "пансионская"... Суп с клецками, жареная курица и крем на сладкое. За столом сидели почти 2 часа. Разговаривали. Обрывки этого разговора записываю: О Николае Степановиче. АА: "Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой - гадкий утенок - в глазах царскоселов. Отношение к нему было плохое..." Я: "Среди сверстников?" АА: "Среди сограждан; потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого... До возвращения из Парижа - такая непризнанность (такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу). Конечно, это его мучало. Вот почему был очень счастлив, подъем был большой, когда появились Кузмин, Потемкин, Ауслендер..." О. Э.: "А потом Вы знаете, как с Кузминым вышло?" АА: "С Кузминым - у меня же на глазах, в 12 году еще". О. Э.: "Кузмин, кажется, до сих пор сердится..." АА: "Зачем же Кузмину сердиться? Он же не Сологуб, чтоб сердиться! Что это за занятие такое - сердиться!.. К чему это?" Эта фраза была сказана с теми особыми, свойственными АА интонациями, которые вложили в нее одновременно и мягкость, и добродушие, и легкую "розовую усмешку". Разговор переходит на тему о Сологубе. АА рассказывает, что Сологуб очень ругает Пушкина - и это ей в нем не нравится. О. Э. очень удивлен этим - он не знал этого. Спрашивает, когда это началось? АА: "С 20 года, приблизительно, пошло, и все больше и больше..." АА: "Юрию Верховскому часто приходится страдать от этого. Он всегда спорит с Сологубом..." Я: "Зачем же спорить? Пусть бы он молчал - все равно спор ни к чему не приведет..." АА: "Ну, он не может молчать, когда слышит такое невыносимое сочетание слов". Выясняется, что Сологуб бранит Пушкина всячески, иногда просто по-ребячески, вернее, по-стариковски. АА: "Например, когда говорит: "Этот негр, который кидался на русских женщин!" - это уже не может восприниматься серьезно. Это даже просто глупо!" О. Э. громко смеется. АА: "Оленька Судейкина иначе с ним спорила - она моментально вспоминала и указывала: "Федор Кузьмич, у Вас тоже так сказано!" - и Сологуб тогда умолкал: "Ну, что ж, и у меня бывают промахи"..." АА указывает, что примеры такого непризнания других - брюзгливого - есть... Таков Анатоль Франс, который отфыркивался от Мореаса, про Леконта де Лиля сказал одно только слово: "Леконт де Лиль - дурак". О. Э. говорит, что он к Сологубу раз собрался, чтоб побыть в его обществе, послушать его, запомнить разговор, "чтоб получить физическую пользу"... Но что больше к нему он не пойдет, не пойдет потому, что с Сологубом трудно разговаривать... О том, как Сологуб держится - дома и "общественных местах" - мнение такое: дома и в тесном кругу он (в разговоре) чрезвычайно интересен, парадоксален часто; лицо совершенно оригинальное (лицо=манера=стиль). О. Э.: "А в общественных местах - где-нибудь на собрании, в заседании, на вечере и т. д. - он ничем не отличается от всех других". О. Э.: "Здесь у него не лицо, а какое-то общее место, а так - старается поразить собеседников - особенно в домашнем кругу. Чем теснее круг, тем больше Сологуб старается "поразить"... АА (о себе): "Надо пойти к нему. Он так спрашивал о моем здоровье, беспокоился..." Разговор о Шкловском. О. Э. "Николай Степанович не любил Шкловского - считал его человеком одного типа (качественно, хоть не количественно) с Жаком Израилевичем. В 21 году у Шкловского с Николаем Степановичем была какая-то история (вечер о друидах?). АА не была на этом вечере, О. Э. - тоже не был. Поэтому не знают сути инцидента. АА Шкловского любит: "Он такой веселый". Этим термином заменяет все другие определения. Не помню по какому поводу был следующий диалог: О. Э.: "Были такие снобы после смерти Николая Степановича - хотели показать, что литература выше всего..." АА (иронически): "И показали..." О. Э.: "Да". АА: "Почему это раз в жизни им захотелось это показать - что литература выше всего?!" АА: "Николай Степанович любил осознать себя... ну - воином... Ну - поэтом... И последние годы он не осознавал трагичности своего положения... А самые последние годы - даже обреченности. Нигде в стихах этого не видно. Ему казалось, что все идет обыкновенно..." О. Э.: "Я помню его слова: "Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем, открыто, что я - монархист. Для них (т. е. для большевиков) самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают". АА: "Это очень характерно для Николая Степановича". АА: "Он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках..." О. Э.: "Он сочинил однажды какой-то договор (ненаписанный, фантастический договор) - о взаимоотношениях между большевиками и им. Договор этот выражал их взаимоотношения как отношения между врагами-иностранцами, взаимно уважающими друг друга". АА рассказывает об отношении Николая Степановича к царице Марии Федоровне. Когда Николай Степанович лежал в Царском Селе в лазарете, он ее видел часто. АА: "Он был шокирован ее произношением (у нее очень неправильный выговор был). Говорил: "...И потом, что это такое? - она подходит к солдату и говорит: "У тебя пузо болит?"." - А она, как известно, всегда так говорила... Так что серьезного отношения к ней совершенно не было". О Вячеславе Иванове. О. Э. рассказывает, что когда он в первый раз пошел к Вяч. Иванову с Надеждой Яковлевной, то Вяч. Иванов спросил ее: "Вы тоже пишете стихи?" Мандельштам по этому поводу острит: "Это же не немецкая эпоха цехов: приходит к одному бочару другой - со своей дочерью, а тот уверен, что его дочь тоже обязательно должна заниматься тем же, что и отец, ремеслом...". АА: "Но я не как дочка бочара - мне пришлось сказать, что я пишу..." Я: "Вы в первый же раз читали там стихи?" АА: "Да, читала...". После обеда АА вместе со мной пошла к себе. Легла на постель, я сел у постели. Из разговоров запомнилось: Я - о разговорах о Николае Степановиче за обедом. Я: "Такие разговоры не успеваешь записывать, и многое из них сейчас же забывается". АА: "Но это лучшие разговоры. В них всплывает характер Николая Степановича. Это не беда, что многое вы не успеваете записать, - впечатление у вас остается, и оно много поможет вам..." АА говорит, что у Мандельштама очень сильно чувствуются интонации Кузмина. И - по этому поводу - что он вообще всегда под чье-нибудь влияние попадает (в этом отношении). Я: "А у Кузмина характерные интонации?" АА: "О, да!" Я: "А Ваши интонации нельзя воспроизвести..." АА (задумчиво): "потому что я в очень тесном кругу так говорю..." Я: "Не только потому, а потому еще, что их оттенки очень тонки..." Я показываю АА присланный мне из Москвы Горнунгом альманах "Чет и нечет". АА, взглянув на него, полуспрашивает: "Это такой московский "Гиперборей"?" Просматривает. К стихам отнеслась очень неодобрительно и удивлялась, как все они подражательны Гумилеву. В заметке там же упоминается Цех поэтов, Ирина Одоевцева, - упоминаются так, как будто это еще существует сейчас... АА: "Как это свойственно москвичам - запаздывают", - и АА продолжала разговор на эту тему относительно некоего Винокура, заметка которого (рецензия о книжке "Лермонтов" Эйхенбаума)... (Обрыв.) Я показывал ее Эйхенбауму, и он разругал этого Винокура, назвав его перебежчиком - из формального метода. Я говорю об этом. АА: "Да, понемногу все из него уходят... (из форм. метода). Невозможно! И сам Эйхенбаум начинает отклоняться от него..." Я: "Это такие путы, а зачем они - неизвестно". АА соглашается. АА рассказывает кошмар, который преследовал ее сегодня ночью. Сон. Она видела комнату, в которой она сейчас живет, и видела себя спящей. Вся обстановка, все было реальным, конкретно, как в действительности. АА сказала, что странно видеть самое себя спящей - и так, как это происходит в действительности. Я рассказываю свой сон - сон, в котором сильно участвовала лошадь. АА (раздумчиво): "Лошадь - это нехорошо, ко лжи". Я спрашиваю, долго ли Николай Степанович вынашивал в голове зародившееся стихотворение? АА: "Я думаю, что когда он придумывал что-нибудь, - сразу начинал писать. Я думаю, иногда ему не удавалось - как этот роман, с которым он носился всю жизнь; сначала он назывался "Девушка с единорогом", потом - "Ира". О Гильгамеше. АА рассказывает о Гильгамеше. АА: "Хотели в "Русской мысли" напечатать... Они ходили тогда с Володей в "Русскую мысль". Но Струве пожадничал тогда". Я говорю, что 18 год был особенно плодотворным для Николая Степановича. АА объясняет, что этот год для Николая Степановича был годом возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 17 году уехал за границу - тоже был далек от литературы. В 18 году он вернулся, и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что он может работать так, как хочет; революции он еще не чувствовал, она еще не отразилась на нем. Таким же плодотворным был 9-й год, когда он глубоко погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем... (Обрыв.) АА добавляет к своей, записанной у меня биографии, что она была 3-м ребенком. Ее братья и сестры по старшинству: Инна, Андрей, Анна (АА), Ирина, Ия, Виктор. АА: "И вот я одна осталась из всех. Т.е. про Виктора еще неизвестно, потому что он без вести пропал, но знаете! Неужели нельзя дать знать о себе, уж сколько лет прошло". (Обрыв.) АА: "У Николая Степановича я была на Ивановской летом 18 года"... АА: "Как это мне неприятно, что Вы записываете" (по поводу моего лит. дневника). Во время моей прогулки с АА сегодня я спросил: "Николай Степанович не ездил здесь верхом?" АА отвечала: "Что Вы, нет! Он говорил, что он не морской офицер, чтобы ездить верхом по Ц. С. Ибо странно было бы человеку, 1 1/2 [года] не слезавшему с седла, совершать 1/2 час. прогулки по улицам Ц. С. - так, для удовольствия или для моциона". На улицах мало народу. АА говорит, что народу всегда мало было на улицах, да они и мало бродили по царскосельским улицам: ездили на извозчике на вокзал, а ходили гулять обычно в парк. Если у АА завтра будет хорошая температура, она начнет лечение кварцем. На мой вопрос, что передать Н. Н. Пунину по возвращении в город, АА отвечает: "Скажите: лежу, совсем как будто здорова, но больна. Так и скажите". (Обрыв.) С поездом 8.22 я уезжаю в Петербург. 6.04.1925 Был у А. И. Ходасевич. Читал стихи Владислава Ходасевича. Анна Ив. Ходасевич собирается завтра ехать в Москву. 7.04.1925 Был у Лавреневых. Много говорили по поводу Тани - неприятный разговор, но дружеский. Анна Ив. Ходасевич уехала в Москву. 8.04.1925 Был у А. И. Зубовой, получил от нее рукопись "Персия" и книжку Николая Степановича - Baudelaire, "Les fleurs du mal". Был у Коли Чуковского. Он сообщал воспоминания о Николае Степановиче. 9.04.1925 Был у Мих. Кузмина. Кузмин был приветлив. Сообщал мне биографические сведения о Николае Степановиче из своего дневника. 10.04.1925 Был у М. Е. Левберг - дала неизвестное стихотворение Николая Степановича и еще кое-что... 11.04.1925 Был у Коли Чуковского. Он сообщал мне воспоминания о Николае Степановиче. Читали друг другу стихи... (Обрыв.) Вечером пошел к Кузмину, но тот занят работой, и у него гости. Извинился, что не может поработать со мной, просил прийти в понедельник. Тогда пошел к Рабиновичу - юрисконсульту Союза писателей, говорил с ним по поводу освобождения АА от подоходно-поимущественного налога и просил его дать имеющиеся у него произведения Николая Степановича... (Обрыв.) Сестры Данько в городе были на "вербе" и купили вербные игрушки, привезли их. Сидели недолго - 1/2 часа, может быть. Между прочим, Елена Данько заговорила о Всеволоде Рождественском и прочла на память его стихотворение, посвященное Голлербаху (на его "юбилей"). Стихотворение ужасное в "нравственном" отношении. АА опустила голову и понуро молчала. Мы смеялись над стихотворением, но, взглянув на АА, умолкли... (Обрыв.) 12.04.1925. Воскресенье С поездом 11.30 поехал в Царское Село. Когда в 12 1/2 пришел в пансион, АА и Н. Я. были на веранде - лежали в chaises longues на солнце. Я просидел несколько минут с О. Э., а потом он проводил меня на веранду. АА сейчас же встала и повела меня к себе. Здоровье АА лучше немного. Она была у доктора, которого ей рекомендовал Ланге, доктор велел ей записывать температуру, так как до тех пор, пока температура не будет низкой, нельзя начинать лечения кварцем. АА теперь покорно записывает температуру. Показывала мне запись. Мерит 3 раза в день: утром, в 3 часа дня и вечером - в 7 часов. В среднем ее температура по утрам - 37; 37,1; 37,2. Днем - от 37,1 до 37,3, по вечерам поднималась до 37,4, но вчера вечером была 37, а позавчера 37,1, т. е. было улучшение. Сегодня в 7 часов вечера у АА неожиданно температура поднялась до 37,7, и чувствовала она себя неважно. Я привез АА собранное за эту неделю, показывал, читая ей, а она делала свои замечания. Во 2-м часу к АА приш... (Обрыв.) АА: Поняли, что нельзя смеяться, а надо жалеть Рождественского. В лице АА было такое страдание. Она была так расстроена, что не могла слова произнесть. И когда наконец произнесла, то это слово было: "И в самой подлости увидят благородство". (Не знаю, боюсь, что переврал я эту строчку.) АА рассказывала Данько, как она была на днях (вчера?) у Сологуба (Сологуб живет в Ц. С.). Пришла к нему в половине одиннадцатого... АА: "Федор Кузьмич очень не любит, когда к нему рано приходят. Я знала это, но все-таки пошла рано - из зловредства, конечно! Я Мандельштаму даже сказала, что Сологуб не любит, когда к нему приходят рано, - а сама пошла, и Мандельштам проводил меня до самого дома. Я спросила, встал ли Ф. К.; оказывается, встал, но был еще в халате... Ни за что не хотел меня в халате принять - пошел переодеваться, и я долго ждала. А потом, когда он вышел, я стала просить его извинить меня за то, что я так рано пришла. А он просил извинений у меня, что он так поздно встает". Данько: "Не сердился на Вас?" АА: "Нет, был очень милыми и хорошим. А я знаю, я помню, как он Петрова-Водкина (Вячеслава он не посмел бы так ругать) ругал, когда тот к нему в 12 часов пришел однажды: "Как Вы можете приходить в такое время? Вы же знаете, что я могу в это время быть еще в постели!" АА (с улыбкой, как и в течение всего этого разговора): "Он сказал мне: "Приходите каждый день!..". Разговор об Ол. Судейкиной. О. Судейкина пишет, что в Париже гнусно и отвратительно, что с радостью вернулась бы сюда, если б ей дали разрешение. Она хочет только изучить какое-нибудь модное ремесло, чтоб иметь возможность здесь жить этим. Муж ее (бывший) в Нью-Йорке, очень богато живет*, но про нее и слышать не желает, и, конечно, не собирается ей помочь. АА с сестрами Данько пошла гулять, а я на это время перешел в комнату к Мандельштамам и играл в шахматы с Н. Я.; О. Э. сидел за маленьким столиком и занимался своей работой (он переводит что-то). Еще утром, когда я был наедине с О. Э. (а Н. Я. была на веранде вместе с АА), я попросил О. Э. прочесть мне те 2 стихотворения, которые он мне читал в кухне у себя на квартире в Петербурге. О. Э. согласился, прочел. Память моя отвратительная, поэтому и теперь строк не запомнил, остался только запах стихотворений. Но первые строчки я записал: 1) "Жизнь упала, как зарница" (то, которое у меня в дневнике обозначено одной строчкой: "Заресничная страна"). Кстати, вспомнил такую строчку: "Есть за куколем дворцовым За . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Заресничная страна..." 2-е стихотворение: "Я буду метаться по табору улицы темной...". О. Э. ценит больше первое - за то, что оно новое (новая линия в его творчестве), а 2-е считает слабее вообще и, кроме того, обвиняет его в принадлежности к стихам типа "2-й книги стихов", т. е. к старым стихам. Написал он их недавно. Я спрашиваю, пишет ли он здесь? О. Э.: "Ни одного не написал... Вот когда буду умирать - перед смертью напишу еще одно хорошее стихотворение!.." - шутит. Еще не кончил партии в шахматы - АА вернулась, зашла за мной к Мандельштаму. Партия к моей великой радости окончилась быстро и вничью (я не играл в шахматы лет 5). Пошел к АА. Продолжал ей показывать материалы и читать воспоминания - Левберг, Н. Чуковского. Те даты, которые мне сообщил Кузмин, я продиктовал АА, и она записала их на свои листочки. Все вновь получаемые мной сведения подтверждают то, что АА за эти месяцы мне сообщила. АА с некоторым удовольствием говорит мне: "Ну что, соврала я Вам хоть в чем-нибудь?". И я ответил ей - что до сих пор нет ни одной детали, ни одной мелочи, даты, сообщенной мне Анной Андреевной, которые не подтвердились бы новыми сообщениями других лиц - и документально. АА очень обрадована тем, что Кузмин хорошо отнесся к работе по Николаю Степановичу, сказала, что сразу видно, что Кузмин действительно настоящий человек литературы, и что она при встрече будет очень благодарить его. Кузмин действительно поступил благородно, когда предоставил мне то, что мог предоставить. Надо принять во внимание его нелюбовь к Николаю Степановичу... АА очень хвалила его - это тоже благородно: надо принять во внимание ее нелюбовь к Кузмину. В течение дня АА несколько раз вспоминала Кузмина и говорила о нем Мандельштамам. Итак, Кривич решил сделать свинство: "Он понял, что это может когда-нибудь стать валютой" ("это" - материалы, письма Николая Степановича), - сказал О. Э. потом про Кривича. Голлербах сказал Мандельштаму так. Мандельштам передал слова Голлербаха. АА описала мне сущность В. Кривича, и очень верно. Кривич был директорским сынком, которого перетаскивали из класса в класс только потому, что учителя боялись ставить ему дурные отметки. Это был представитель определенного типа царскоселов дореволюционного времени - тип фата, чванного, флиртующего, в мундире, и безмозглого кретина (АА выразилась все же несколько мягче). А сейчас - сторож при архиве Анненского, жалкий, облезлый, ничтожный человек, совсем не старый по годам, но уже совершенно разрушающийся. (Обрыв.) Держался Кривич с ней изысканно вежливо, но глупость и безмозглость свою обнажил перед АА до конца. Ничего дать мне не захотел. Кривич сказал в разговоре, что он и сам бы мог написать что-нибудь... Возмущена АА отказом Кривича страшно. Расстроена. Рассказала, что вчера после разговора с В. Кривичем она была сильно расстроена. Н. Н. Пунин (который приезжает к ней почти каждый день) не заметил этого по ее внешнему виду. А когда она ему все рассказала, он понял и даже расстроился сам, но уже за нее. АА: "Я была в таком отчаянии, - говорит АА с полуулыбчивой снисходительностью к себе, - что сказала Н. Н. (Пунину): "Уедем в город, сейчас же! Я не могу больше здесь оставаться!". Н. Н. (Пунин) был так оглушен всем этим, что сказал покорно: "Хорошо, уедем!" - и потом вышли вместе, но у АА уже отлегло от сердца, и она вернулась домой. (Обрыв.) О Кривиче весь этот день много разговоров. Еще вернусь к нему. В то время, как мы рассматривали материалы, уже после обеда (обедом меня угощала АА - обедал у нее, вместе с ней), входит О. Э. Мандельштам. О. Э.: "Павел Николаевич, у меня сейчас Голлербах, он хочет с Вами познакомиться". Я пошел к О. Э., познакомился с этим "знаменитым" обладателем ранних писем АА - рыжим, немцеобразным и плоскощеким, сыном местного царскосельского булочника (отец его имел булочную) - не только по рождению, но и по духу, - Голлербахом. Он был любезен со мной. Предложил дать мне все, что у него есть, т. е. биографические сведения. А остальное "все" - это открытка Николая Степановича из Африки к... Кузмину (не к Голлербаху, на что следует обратить внимание), несколько писем кого-то к кому-то (тоже не к Голлер... (Обрыв.) ...утвердительно. Попросил: "Дайте, я запишу"... АА опять вытянулась на постели: "Нет, нельзя! Это предательство будет!". Она знает мою плохую память. Я действительно ничего не запомнил. Я стал ругать свое стихотворение, но не помню ее слов по этому поводу точно, а потому лучше совсем не буду записывать... Когда сегодня днем я диктовал АА даты и сведения полученные от Кузмина, там попалась такая строчка (т. е. то что пишет Кузмин): "Вячеслав (Иванов) грыз Гумилева и пикировался с Анненским". АА обрадовалась: "...И пикировался с Анненским! Так, так, очень хорошо! Это уж я не забуду записать! Это для меня очень важно!.. "И пикировался с Анненским!"... Я говорю о А. И. Зубовой, которая встречалась с Николаем Степановичем последние годы и сказала, что Николай Степанович несколько раз собирался курить опиум, очень хотел накуриться, но что у него ничего не выходило. АА задумчиво стала пояснять: АА: "Жизнь была настолько тяжела, Николаю Степановичу так трудно было, что вполне понятно его желание забыться. Тогда он все мог делать для этого... И опиум, и Тавилдаров. Тавилдаров - это, конечно, знакомство такого типа". АА рассказывает, что сегодня ночью она видела сон. Такой: будто она вместе с Анной Ивановной, Ал-дрой Степановной, с Левой у них в доме на Малой, 63. Все по-старому. И Николай Степанович с ними... АА очень удивлена его присутствием, она помнит все, она говорит ему: "Мы не думали, что ты жив... Подумай, сколько лет! Тебе плохо было?". И Николай Степанович отвечает, что ему очень плохо было, что он много скитался - в Сибири был, в Иркутске, где-то... АА рассказывает, что собирается его биография, о работе... Николай Степанович отвечает: "В чем же дело? Я с вами опять со всеми... О чем же говорить?". АА все время кажется, что это сон, и она спрашивает беспрестанно Николая Степановича: "Коля, это не снится мне? Ну докажи, что это не снится!.." Вдруг АА вспоминает, что ведь есть Анна Николаевна... Она в недоумении - с кем же будет Николай Степанович? с ней или с Анной Николаевной? Этот вопрос мучает ее... Она спрашивает Николая Степановича... Николай Степанович отвечает: "Я сегодня поеду к ней, а потом вернусь..." И вот Николай Степанович уезжает... АА: "На этом я и проснулась... Не знаю, что дальше было... А Мандельштам сегодня видел во сне, что я толстое письмо получила. Он утром приходит ко мне и говорит: "Анна Андреевна, я по праву соседства должен Вас поздравить - Вы сегодня толстое письмо получите..." А потом приехал Н. Н. (Пунин) и привез письмо - действительно, очень толстое". Входит Надежда Яковлевна. Сообщает, что О. Э. все-таки Голлербах утянул к себе. Сидит. Разговариваем втроем. Я почти не принимаю участия в разговоре. Помню - о Иванове-Разумнике говорили. Трунят над ним. Но говорят, что, кажется, он совсем не плохой, даже хороший человек. АА: "Ведь то, что он ругал меня, это еще не делает человека плохим! - смеется. - Плохо пишет. Ругает, но приличным совершенно тоном". АА помнит свою встречу с ним - однажды на улице (недавно). Шел дождь. Воротник меховой и усы, мокрые - придавали ему особенно унылый вид... АА: "Он был похож... Но нет, я ничего не хочу плохого про него говорить. Это нехорошо будет... Он хороший человек, не нужно". В ту встречу Иванов-Разумник просил АА дать стихи в журнал. АА отказала, потому что в том же номере должна была быть статья Блока "Без божества, без вдохновенья". АА: "Статья эта несправедливая, очень желчная... Вы знаете, когда Блок ее написал. Я считаю, что ее совсем не нужно было печатать так... Ее можно и нужно поместить в полном собрании Блока, потому что ее написал Блок, но было ее помещать в журнале. А главное - она была написана еще при жизни Николая Степановича, в другой обстановке..." (Обрыв.) ...держиваю, потому что писать, не имея времени отделывать, - бессмысленно. АА отвечает на это, что Николай Степанович говорил, что не надо удерживать; когда хочется писать, надо писать, ни на что не обращая внимания. Чтение стихов и обсуждение разговоров о символизме, который тогда расшатывали общие усилия. Менее снобичной была компания. Из разговоров о Николае Степановиче записываю следующие слова АА: "Цех собой знаменовал распадение этой группы (Кузмина, Зноско и т. д.). Они постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем "Аполлона", Потемкин в "Сатирикон" ушел, Толстой в 12 году, кажется, переехал в Москву жить совсем... И тут уже совсем другая ориентация... Эта компания была как бы вокруг Вячеслава Иванова, а новая - была враждебной "башне". (Вячеслав же уехал в 13 году в Москву жить. Пока он был здесь, были натянутые отношения.) Здесь новая группировка образовалась: Лозинский, Мандельштам, Городецкий, Нарбут, Зенкевич и т. д. Здесь уже меньше было ресторанов, таких - Альбертов, больше заседаний Цеха, больше... (Обрыв.) Мне надо выяснить, что из касающегося АА есть у Голлербаха. АА очень боится, что ее переписка с Недоброво в руках Голлербаха. (Когда Недоброво заболел туберкулезом и был отправлен на юг, его квартира в Ц. С. осталась пустая.. Всеми пустующими квартирами, представляющими художественную ценность, заведовал, по службе, Голлербах. Он не поленился, вероятно, узнать, что есть в квартире Недоброво, и если обнаружил там эту переписку, конечно, не постеснялся прибрать ее к рукам...) Говорили о Мандельштаме. Я спрашиваю ее теперешнего, после частых встреч, впечатления от Мандельштама. АА отвечает, что очень хорошее, что он очень хорошо к ней относится... АА: "Мандельштам очень хорошо сказал - он всегда, вы знаете, очень хорошо умеет сказать: "Впечатление такое, как будто надо всем во-... (Обрыв.) АА читает мне отрывок из неоконченной поэты "Трианон", 10-я строка отрывка: И рушились громады Арзерума, Кровь заливала горло Дарданелл... Больше я ничего не запомнил... О, несчастная, проклятая моя хилая память!.. АА говорит, что это поэта, что "тут и Распутин, и Вырубова - все были"; что она начала ее давно, а теперь "Заговор Императрицы" (написанный на ту же, приблизительно, тему) помешал ей, отбил охоту продолжать... Я говорю АА, что у нее, по-видимому, много ненапечатанных поэм... АА: "У меня только 2 поэмы и есть: одна петербургская, а другая вот эта - "Трианон"..." АА сегодня лежит в постели в белой фуфайке. А в прошлый раз, в воскресенье, она была в темном платье и сказала мне тогда, когда у нее поднялась температура и она стала себя плохо чувствовать, что она первый раз решила приодеться, надела платье, и вот жар начинается... К вечеру слабость АА очень сильна. Ей трудно поднять голову с подушки... Она задыхается... В 7 часов мерит температуру - опять сильный подъем: 37,7... У АА часы сегодня идут так, как им хочется, - врут не то на час, не то на 2. Я иду смотреть на часы в контору пансиона. Вижу - 8 часов. А поезд уходит в 8. 22. Я схватился за шапку... Спешно прощаюсь с АА, целую ее руку... АА на прощанье кладет в карман шоколадную конфету - заботливо... Нанимаю извозчика, мчусь на вокзал... Оказывается, часы в конторе тоже врут и до поезда еще 25 минут. Раздосадованный, жду. В поезде начинаю записывать впечатления, но неохотно - нет настроения. Выхожу на площадку вагона, гляжу в окно, с бегущую темноту. В Петербурге прямо с вокзала мчусь на трамвае на Исаакиевскую площадь к Зубовым, и от них только во втором часу ночи попадаю домой. Когда сегодня я заходил зачем-то от АА к Мандельштамам (да, передать им приглашение АА пить кофе у нее), О. Э. со смехом подошел ко мне и сказал: "У нас несчастный случай произошел сейчас... Мы (О. Э. и Н. Я.) пишем акростих Анне Андреевне, но у нас выходит Ахмотова, а не Ахматова... Смеясь и шутя, О. Э. читает акростих, добавляя: "Он глупый до невероятности"... Я его не запомнил. Его строчки перебирают фамилии и имена, не имеющие никакого отношения к АА, и причем тут АА - понять никак нельзя... Наташа фон Штейн, по 1-му браку с Кривичем - Наталья Владимировна Анненская, а теперь - по 2-му браку - Хмара-Борщевская. 15.04.1925 Был в Публичной библиотеке у Лозинского. 16.04.1925 Был у Кузмина, как с ним условился. Не застал его дома, сидел у него в гостиной (кабинете), дожидался около часу (расположился у него за столом и работал, чтоб не терять времени). Не дождался и поехал (на велосипеде) к О. Арбениной. Она, оказывается, вчера уехала на Мурман недели на 3. В 6 часов разговаривал с Кузминым по телефону. Он просит прощения, что не был дома, уславливаемся встретиться после праздников. В 12 часу ночи разговаривал по телефону с Н. Н. Пуниным. Он был в Царском вчера и был сегодня. Вчера рано уехал. Температура у АА низкая и вчера, и сегодня. Сегодня выше 37 не поднималась. АА вставала, даже в церкви была. Н. Н. Пунин: "У нее высокая температура, только когда она вам диктует..." (причем слово "диктует" было сказано тоном, подобным тому, с которым АА произносит слово "извиняюсь"...). Я серьезно отвечаю: "Я то же самое ей говорю"... Н. Н. Пунин: "Нет, правда же - нервное возбуждение... Потому и поднимается температура..." На самом деле - факт остается фактом - у АА поднималась температура до 37,7 два раза, и оба эти раза совпали с моими приездами. Лег спать, думая об АА. 17.04.1925. Пятница Вечером у М. Фромана, на дне его рождения. У него Костя Вагинов с Шурой Федоровой, сестры Наппельбаум (Ида и Фрида), Кулаковы, Цецилия Лазаревна и художник - сосед. Пили чай, была бутылка розового муската и бутылка хересу. За долгим чаем - разговоры о музыке, о Клемперере и т. д. После чая - в гостиной - Цецилия играла на пианино. Костя Вагинов в разговоре о музыке участия не принимал. МАФ читал сказку о зайке. Я читал неизвестный отрывок из поэмы "2 сна", говорили о Гумилеве в связи с этим. Слушал стихи Фриды. Разошлись во 2 часу, Костя остался ночевать у МАФ'а, я провожал Цецилию Лазаревну. Летом (в августе 1920) было критическое положение: Шилейко во "Всем. лит." ничего не получал; "Всем. лит." совсем перестала кормить. Не было абсолютно ничего. Жалованья за месяц Шилейке хватало на 1/2 дня (по расчету). В этот критический момент неожиданно явилась Н. Павлович с мешком риса от Л. Р., приехавшей из Баку. В Ш. д., где жила АА, все в это время были больны дизентерией. И АА весь мешок раздала всем живущим - соседям. Себе, кажется, раза два всего сварила кашу. Наступило прежнее голодание. Тут приехала Нат. Рыкова и увезла АА на 3 дня к себе в Ц. С. АА вернулась в Шерем. дом. Снова голод. Тут (завед. Рус. музеем?) со своего огорода подарил АА несколько корешков, картофелинок молодых - всего, в общем, на один суп. В Шер. доме варить суп было не на чем и нечем - не было ни дров, ни печки, ни машинки, и АА пошла в кастрюлькой в училище правоведения, где жил знакомый, у которого можно было сварить суп. Сварила суп завязала кастрюльку салфеткой и вернулась с ней в Шер. д. Вернулась - застала у себя Л. Р. - пышную, откормленную, в шелковых чулках, в пышной шляпе... Л. Р. пришла рассказывать об Николае Степановиче... Л. Р. была поражена увиденным - и этой кастрюлькой супа, и видом АА, и видом квартиры, и Шилейкой, у которого был ишиас и который был в очень скверном состоянии. Ушла. А ночью, приблизительно в половине двенадцатого, пришла снова с корзинкой всяких продуктов... А Шилейко она предложила устроить в больницу, и действительно - за ним приехал автомобиль, санитары, и его поместили в больницу. А АА после этого поступила на службу, и опасность умереть с голоду (в буквальном смысле) чуть-чуть отодвинулась. Николай Степанович, по примеру Т. Б. Лозинской, служившей в Детском доме и туда же поместившей своих детей (Т. Б. Лозинская всегда преподавала - и в мирное время), хотел (потому что у него, вероятно, тоже острый момент пришел, и не было никаких продуктов), чтоб А. И. тоже поступила в Детск. дом и взяла туда Леву. АА это казалось бессмысленным и очень неблагоприятным таким образом для Левы, да и для А. И. - старой и не сумевшей бы обращаться с фабр[ичными] детьми. АА рассказала об этом Л. Р. Л. Р. предложила отдать Леву ей. Это, конечно, было так же бессмысленно, как и мысль Николая Степановича, и АА, конечно, отказалась... О Николае Степанович