т
симфонический оркестр в захолоделом зале Филармонии.
     В Доме имени Маяковского  -  в клубе  писателей  - сегодня был  "Устный
альманах   No   1".   Собрание  отметило,  что   преобладающее   большинство
ленинградских писателей находится в рядах действующих Красной Армии и Флота,
сражаясь  с врагом как оружием  слова, так и непосредственно боевым оружием.
Собрание почтило вставанием  память  тех  членов своей  семьи -  писателей и
поэтов, - которые погибли в боях за Родину.
     Свои  произведения читали Ольга Берггольц,  Н. Браун, В. Кетлинская, А.
Тарасенков и другие. Всеволод Вишневский выступил с большой речью, сказал ее
хорошо. Тут же была организована выставка многих  десятков  книг  и  брошюр,
выпущенных писателями за время войны.
     Я был на этом собрании, беседовал с Вишневским, с другими  писателями и
журналистами, военными корреспондентами, которые пришли сюда, на этот редкий
в наши дни большой литературный вечер.

     <i>18 ноября. 7 часов 20 минут вечера</i>

     Все, как всегда, - пишу во время бомбежки города.
     Последние дни враг  безумствует, подвергая город многочасовым бомбежкам
во все время суток, кроме, пожалуй, немногих дневных часов,  когда светло  и
наши летчики нагоняют на этих шакалов  тьмы страх. Несколько последних ночей
были  звездными, враг изощрялся особенно, но и в  облачные, туманные ночи он
не уменьшает своих налетов, и разница только  в  том, что в  такие  ночи  он
сбрасывает бомбы куда  попало. Вчера, кроме  всего прочего, он  сбрасывал на
парашютах слепяще  яркие  осветительные ракеты, от которых было  светло  как
днем,  пока,  медленно  снижаясь, они  плыли над  городом.  После вчерашнего
вечернего налета,  когда в числе других районов  была  забросана бомбами моя
Петроградская сторона, я выходил смотреть на огромный пожар  между больницей
Эрисмана  и улицей  Скороходова. Впрочем, таких пожаров, когда языки пламени
лижут  все небо, качаясь из стороны в сторону, я за последние дни  видел уже
немало.
     Сколько  бомб, фугасных, зажигательных,  комбинированных,  замедленного
действия,  за последние  дни сброшено на город - и не счесть.  Разрушений  в
городе все больше и больше.
     Когда, падая  с летящего  самолета одна  за другой,  бомбы  разрываются
чередой, нарастающей  по силе  звука и дрожанию дома, и думаешь - окончилась
ли  эта очередь на самом громком разрыве или еще секунда - будет  новый, еще
более громкий, и еще один, для меня решающий, - сердце, конечно, замирает...
Но вот очередь разрывов  обрывается -  последняя бомба  разорвалась где-то в
двух-трех  кварталах  от меня,  дом  мой стоит. И сам  я  тот же, кем был за
минуту, -  нарастание нервного напряжения кончается, и после короткой  паузы
продолжаешь делать  то  дело,  от  которого  тебя  эта  досадная  помеха  на
минуту-две отвлекла: пишешь следующую строку, либо снова уходишь в сон, либо
допиваешь  глоток недопитого чая,  либо продолжаешь разговор с  окружающими.
Все просто и буднично. Это наш быт!
     Радио  возвестило  сегодня  о  положении  дела  с  обменом нотами между
Америкой  и  Финляндией.  Америка  требует  от Финляндии  прекращения войны.
Правительство  Финляндии, зажатое  между колен секущей его Германии, виляет,
крутит  и  подличает,  пытаясь  вывернуться  всяческими  инсинуациями.  Хэлл
потребовал ответа прямого и  точного: намерена ли Финляндия прекратить войну
и  отозвать от советских границ войска? Все эти переговоры ведутся уже давно
и,   к   сожалению,   темпами,   не   соответствующими   степени   ухудшения
продовольственного положения в Ленинграде... Уверен: мир Финляндия с нами не
заключит,  не сможет противостоять фактически оккупировавшему  ее Гитлеру. И
смысл переговоров  практически  в  том, что  Англия,  основываясь  на отказе
Финляндии   от   предложений   США,    начнет   войну   на   Севере   -   на
норвежско-мурманской  линии. И  это, конечно,  явится  для нас  помощью.  Но
достаточно  ли  своевременной, чтобы уберечь Ленинград  от  крайней  степени
голода, если мы сами в ближайшее время не сможем прорвать блокаду?
     А потому все помыслы: не рассчитывая на англо-американских дядей, самим
сделать  в  ближайшие  дни  в  с  е,  чтобы  эту  блокаду  прорвать.  Всякая
недодуманность, недоделанность и промедление в этом единственно важном  деле
были  бы  гибельны для  Ленинграда.  Все  ли  сделано для  того, чтобы петлю
сорвать? Все ли делается?
     Порой  кажется: еще не все. Бои  под Мгой идут яростные. Но еще много в
городе военных сил, не брошенных пока на прорыв блокады. Надо их бросить в с
е - прежде чем голод удушит нас! Надо разорвать  кольцо любой  ценой, любыми
жертвами,  хотя  бы  десятками тысяч человеческих жизней,  - во имя спасения
трех миллионов!

     <i>19 ноября</i>

     Странный  мир!  Там,  где есть  электрический свет, он синий,  тусклый,
мертвящий лица  - на лестницах, в коридорах, в трамваях. В нескольких метрах
от  этого  света мир кажется населенным невидимками:  кто-то движется,  вяло
шагает,  разговаривает, бормочет, а людей - нет! И  вдруг мимо, вплотную, на
уровне груди,  проплывает крошечный таинственный  белесоватый  кружок  -  он
плывет во  тьме  как  будто  сам по  себе...  И  обозначенного  им  человека
угадываешь  только  по  хрипловатому затрудненному дыханию. Фосфоресцирующий
кружок,  люминофор,  продается  теперь везде,  он  -  защита  от  нечаянного
столкновения во тьме двух пешеходов. Такой кружок приобрел и я. Приколов его
к своей груди в первый раз перед зеркалом, я вдруг представил себе, что тела
у меня нет, но тут же засмеялся: я просто человек-невидимка!
     Двинувшись от зеркала, я все-таки протянул  руки вперед:  не наткнуться
бы  на  что-нибудь, не  разбить  себе  лоб. Ведь недавно  на улице я  больно
ударился лбом о лоб встречного человека!
     А как ездят по Ленинграду шоферы? Ведь ездят!..

     <i>20 ноября. 11 часов 30 минут утра</i>

     Отныне  по  карточкам второй категории  выдается 125  граммов хлеба, по
карточкам первой - 250 граммов. Снижены нормы  и в армии: передовым частям -
500,  тыловым и  госпиталям  -  по  300.  Хлеб  с непонятным  привкусом,  то
глинистого вида, то такой, как сегодня.
     Ощущение голода трудно переносимо.




     <i>22 ноября. Вечер</i>

     Вчера  по  радио:  в  Киеве немцы  казнили  52  тысячи евреев.  Америка
утверждает,  что, возможно,  не  остановится перед вступлением в войну еще в
этом году. На днях, видимо, возникнет война США с Японией.
     Неделю  назад силами до сорока  дивизий  немцы  начали  новое  яростное
наступление  на   Москву.  В   полы  их  летних  мышиных   курток   задувает
немилосердный вьюжный, морозный  ветер. Им до зарезу нужны зимние  квартиры,
продовольствие и  все богатства нашей  столицы. Гитлеру нужно сохранить свои
подмосковные  армии  и  свой  престиж...  Центральные  наши  газеты  и радио
призывают советский народ к отражению страшной угрозы...
     И,  конечно,  Гитлер рассчитывал  бросить  на  штурм  Москвы и  все  те
дивизии, которые, разгромив наши войска у Ладоги, взяв  город Волхов и выйдя
к озеру здесь и со  стороны Тихвина, выполнили бы задачи удушения Ленинграда
вторым и третьим кольцами блокады.
     Но  именно  в  эти  дни  середины  ноября,  когда  немцы  начали  новое
наступление на  Москву,  наши войска нанесли немцам  крепкий  удар под Малой
Вишерой,  а 54-я армия сейчас уже остановила наступление  врага  на линии г.
Волхов -  Войбокало.  Радио  сообщило,  что  "бойцы  командира  Федюнинского
развивают успех" - теснят фашистов, отбили  несколько  населенных пунктов...
Несколько дней назад, 18 или 19 ноября, началось наше наступление на Тихвин.
     Позавчерашняя  "Ленинградская правда"  сообщает  о переименовании  ряда
стрелковых дивизий в гвардейские. В их числе 153-я дивизия генерал-майора Н.
А. Гагена.  Я знаю, что  дивизия Гагена отбивается от немцев в составе  54-й
армии,  и  такое  переименование  не может не быть,  конечно, поощрением  за
отличные боевые действия.
     И все это значит, что 54-я армия не допустила врага до Ладоги.
     А  на  левобережье  Невы,  постепенно  и  упорно  раздвигая  "пятачок",
расширяя  плацдарм  для  наступления  на  Синявино  и  на  Мгу и для прорыва
блокады, ведут напряженнейшие наступательные бои наши ленинградские дивизии.
Наше продвижение исчисляется метрами,  но  каждый  такой метр  земли обагрен
кровью   сотен  людей.   Оборонительные   укрепления  немцы  здесь   создали
исключительно мощные и не жалеют никаких сил, чтобы удержать их любой ценой.
     Из  сказанного  можно,  во всяком случае, сделать два  вывода.  Первый:
расчеты Гитлера взять Ленинград опять  потерпели крах. Второй: перешедшие  к
обороне на Ленинградском фронте и теснимые гитлеровские армии перемалываются
здесь, и уже не может быть речи об их переброске под Москву.
     И уже хотя бы в этом - большой успех войск Ленинградского фронта!

     <i>Конец  ноября я  провел на передовых позициях, в 3-м  Дзержинском полку
Кировской   дивизии   народного   ополчения.   Полк,   хорошо   управляемый,
организованный и  умело сражающийся,  уже  ничем  не  отличается от кадровых
частей нашей армии. Он надежно  оберегает крайний левый  фланг 23-й  армии -
Сестрорецк, Курорт. Я собрал отличный материал.</i>



        Глава 12. ТЬМА, ХОЛОД, ГОЛОД

     <i>Ленинград. Декабрь 1941 г.</i>

     <i>Первую  неделю  декабря я  провел  в  прифронтовой  деревне  -  в  80-м
батальоне аэродромного обслуживания и в 34-м полку бомбардировочной  авиации
майора   Парфенюка   и   комиссара   Цибульского.   Этот   полк   скоростных
бомбардировщиков (СБ),  вылетевших  из Средней Азии на Ленинградский  фронт,
прибыв сюда на днях, сразу же вступил в бои. Бомбардировщики, еще до сих пор
окрашенные  в  желто-коричнево-черные  цвета гор  и  пустынь  (потому что на
сильном морозе  перекрасить их в белых цвет не  удается), почти каждый  день
совершают налеты  на позиции немцев  в районе Невского "пятачка",  Синявина,
Тосна,  Любани.  На  свой  аэродром  машины   возвращаются   простреленными,
искалеченными, но оставшиеся  в живых  члены  экипажей  вместе  с механиками
сразу их восстанавливают,  и машины, число которых быстро уменьшается, снова
и снова совершают  боевые  вылеты в неописуемо тяжелых  условиях. И  все  же
летчики  пребывают  в хорошем настроении,  рвутся  в  бой,  отказываются  от
лишнего  часа отдыха,  а раненые,  чуть  оправившись, вымаливают себе  право
вновь  взяться  за  штурвалы  своих  кораблей,  лететь  на  бомбежку  врага.
Обслуживающего персонала так мало, что даже мне  вместе с летчиками пришлось
принимать участие в подвеске бомб и в срочных аэродромных работах.</i>
     <i>8 декабря я вернулся в Ленинград.</i>

     <i>10 декабря. Ленинград</i>

     ..."Вчера,  9 декабря,  наши  войска во главе  с генералом  армии  тов.
Мерецковым наголову разбили войска генерала  Шмидта  и  заняли  г. Тихвин. В
боях  за  Тихвин  разгромлены  12-я  танковая,  18-я  моторизованная и  61-я
пехотная дивизии противника. Немцы оставили на поле более 7000 трупов..."
     Такова  добрая   новость,  сообщаемая  Совинформбюро  и  опубликованная
сегодня в "Ленинградской правде".
     Петля,  которой  немцы  хотели  задушить Ленинград,  стала слабее.  Все
взволнованы, - всем понятно значение этой победы для нашего города!..

     <i>11 декабря. 23 часа 30 минут</i>

     Глухая ночь. В комнате, как и во всем доме на улице Щорса, как почти во
всех домах Ленинграда, - мороз и кромешная тьма.
     Да!.. Тихвин освобожден вовремя! Приехав с фронта, я увидел Ленинград в
значительно изменившемся к  худшему  состоянии. Вчера объявлены "изменения в
трамвайном движении",  но  трамваи  почти  не ходят  вообще.  "Ленинградская
правда" со вчерашнего дня выпускается  на двух полосах вместо четырех. Много
новых разрушений,  уже исказивших  почти каждый  квартал.  Сугробы  снега на
улицах. Люди -  изможденные,  с  прозрачными  лицами,  медленно  бредущие, -
темные  тени на улицах. И все больше, все больше гробов, грубо  сколоченных;
их  тащат  на саночках  спотыкающиеся, скользящие, слабосильные родственники
умерших. А в домах с центральным отоплением перестали топить, и  температура
в комнатах почти  равна температуре  зимних суровых  дней.  Но  хуже всего -
отсутствие света.
     Придя с заплечным мешком, с тяжелой амуницией, с сильной головной болью
после бессонной ночи  на фронте домой  и постучав в  дверь, я  был  встречен
голосами отца и моего друга Людмилы Федоровны. Они пребывали в непроницаемой
тьме, хотя было лишь семь  часов вечера. Электрическое освещение выключено в
большинстве районов  города,  в преобладающем большинстве жилых  домов. Свет
дается только некоторым учреждениям  и сохранился  в тех редких жилых домах,
кои пользуются  одной проводкой с  этими  учреждениями.  Свечей  и керосина,
конечно, нет. Удалось приспособить только чернильницу с фитильком, соорудить
поминутно гаснущий  ночничок-коптилку, дающую  в  точном  смысле слова каплю
света. Пишу  сейчас сидя  со стынущими руками  за  столом, в меховых чулках,
ватных брюках, меховой куртке и полушубке, в меховой шапке.
     Голод,  холод  и  тьма.  На днях брат с  помощью  дворника зарезал нашу
любимую собаку, зарянскую лайку Мушку.
     Давно  ли  еще невозможно  было  представить себе, что  будем  питаться
собачиной! Теперь все предрассудки отброшены. Видел вчера среди объявлений о
продаже  вещей и  такое:  "Куплю  хорошую собаку-овчарку. Инженер такой-то".
Прочитав объявление, усмехнулся.  К чему такая  точность:  овчарку,  да  еще
"хорошую?" А чтобы не предлагали маленькую! Кошки стали самым лакомым блюдом
ленинградцев,  но мало  счастливцев,  которым  удается раздобыть собаку  или
кошку!
     В   передовице   сегодняшней   "Ленинградской   правды",    посвященной
освобождению   Тихвина,   а  затем  и  Ельца  ("выдыхается  второе  немецкое
наступление  на Москву"!), много говорится о стойкости ленинградцев. Но есть
там и такие слова:
     "Однако неизбежные в условиях блокады лишения и  невзгоды действуют  на
людей слабых, рождают  у малодушных  уныние. К чести Ленинграда, таких людей
среди нас немного. Но как бы мало  их ни было, надо помнить, что провокаторы
и   фашистские   лазутчики  пользуются  трудностями,  пытаются  посеять  дух
сомнения, неверия и пораженчества, используя подобных людей..."
     Таких людей действительно  очень мало.  Вопреки  всем лишениям,  каждый
ленинградец трудится, выполняя назначенное  ему дело.  Ведь даже  театры - в
невыносимых, конечно, условиях,  но работают!  "Сирано де Бержерак", "Дама с
камелиями",  "Баядера", "Дворянское  гнездо"  -  вот  их  репертуар,  полный
презрения  к  врагу,  удивительный  в  наши  дни.  Работают  и  десятка  два
кинотеатров. Назло  врагу публика  в  шубах, с закутанными в  платки  лицами
ходит смотреть "Большую жизнь", и "Вражьи тропы", и "Дубровского"...
     При  хороших  сведениях  с  фронта  с илы  изголодавшихся  ленинградцев
удваиваются.  Каждый убежден, что разгром немцев под  Ленинградом уже  не за
горами!

     <i>12 декабря. 20 часов</i>

     Сегодня немцы опять весь день обстреливают город.  Но воздушных налетов
уже  с  неделю  нет. Причин этому  нахожу три: наша авиация на Ленинградском
фронте господствует теперь над немецкой: немецкие самолеты заняты Тихвином и
Москвой;  немцы  в наступивших  тяжелых условиях зимы  не могут летать,  как
можем летать в этих условиях только мы.
     Несомненно, перелом в войне наступает. Удары по гитлеровцам, нанесенные
нами в Ростове,  в Тихвине и в  Ельце, знаменуют  собою  начало разложения и
разгрома гитлеровцев, общего их отступления (а затем и панического бегства).
Ростов,  Тихвин,  Елец  -   только  первые   признаки  этого,   но  признаки
характерные. Ленинград, так  же как и Москву, немцам не взять. От стен нашей
столицы, от стен  Ленинграда  начнется поступательный  ход нашей победы.  Но
времени для этого потребуется еще немало, а пока надо сказать правду:  жизнь
в Ленинграде медленно замирает,  бесподобные  мужество  и  многотерпеливость
ленинградцев  не спасают многих из них от голодной смерти, от нечеловеческих
лишений, парализующих город.
     Сегодня я  прошел пешком  километров  тридцать  по занесенным сугробами
улицам, потратив весь день, с утра до 7 часов вечера, на те дела, на какие в
мирное время понадобилось бы часа полтора, и израсходовав столько физических
сил,  что  вернулся  домой  в полном изнеможении  и  только напряжением воли
заставляю себя двигаться.
     Сегодня  -  приказ:  все гражданское население мобилизуется для очистки
снега с улиц. Служащие будут работать по три часа после службы. Неслужащие -
по восемь в день, а если нужно - и больше.
     Никто на  судьбу свою не ропщет. Все ждут,  с мучительной,  невыразимой
надеждой ждут, когда немцы будут отогнаны от Ленинграда. Успех  под Тихвином
вдохнул в сердца новые надежды. "Скоро ли?  Скоро ли?" - этот вопрос обращен
к бойцам и командирам  частей, обороняющих  Ленинград,  которые  теперь  уже
резко недоедают сами.
     За последние десять - пятнадцать  дней весь город только и говорит, что
об эвакуации. Автомобильная дорога  по льду Ладожского озера действует. Люди
уходят  пешком  и  уезжают  с  автоколоннами.  По  воздуху  эвакуация  также
происходит непрерывно, на двадцатишестиместных самолетах "дуглас".  Наземный
транспорт  движется  пока  по  единственной  горловине в  обход,  с  севера,
Тихвина. Возвращается с продовольствием и необходимыми грузами, к  сожалению
слишком  незначительными,  чтобы  удовлетворить  потребности  ленинградского
населения,   промышленности,  фронта.  Составляются   списки   эвакуируемых.
Отправляются пока главным образом военные и заводские организации. Разговоры
об очередности, - волнений по  этому поводу много. Враг, уцепившийся  хищной
рукой за узкое горло  задыхающегося  Ленинграда,  не имеет  сил  сдавить это
горло, и  в этом - недалеко  уже! -  гибель для врага, спасение для  нас. Да
будет жив Ленинград!
     Что можно отметить еще?
     Несколько дней назад разрешено  включать в фарах автомобилей  свет, при
условии, чтобы он был прикрыт щитками  с узкими, щелевидными  вырезами. Ведь
таить местоположение  города от врага полной маскировкой  бессмысленно: куда
бы ни сунулся воздушный враг, везде под ним Ленинград. Фары выключают только
во  время  налетов,  по сигналу  воздушной  тревоги.  Автомобилей  в  городе
движется мало, главным образом  - военные. На площади  Лассаля среди "живых"
автобусов Красного  Креста стоят и заметенные  снегом.  Раз или  два в день,
если ходить весь день по городу, можно увидеть с трудом пробирающийся сквозь
снега  трамвай, но у боле мощного сугроба он останавливается и  замирает уже
на несколько суток.
     Движения  транспорта  по  городу  почти  нет.  Но  зато  по  волнистым,
засугробленным панелям и мостовым - потоки медленно  движущихся пешеходов. У
многих на привязи саночки. Люди волокут на них свой жалкий скарб. За плечами
мешки,   рюкзаки,  котомки.  Наиболее  крепкие  люди  часто  прицепляются  к
проезжающим грузовикам и волочатся за ними по снегу.
     Окна  магазинов забиты досками. Нелепыми кажется  старые, бессмысленные
теперь, надписи: "Мясо,  зелень,  дичь",  "Гастроном", "Молочные  продукты".
Перед каждым действующим магазином - молчаливые очереди.
     Везде зияние обрушенных  зданий, грозные, страшные руины домов,  из-под
которых не скоро - только после войны - будут извлечены раздавленные скелеты
мирных жителей.
     Милиционеры вяло  отгоняют  прохожих от домов, угрожающих  обвалом  или
разрывом  бомбы  замедленного  действия.  Прохожие  недовольны тем,  что  им
приходится из-за милиционеров делать утомительный лишний крюк.
     Собак  и  кошек  в  городе не  видно.  Редко-редко  попадаются  лошади,
впряженные в  сани, преимущественно  военные. Лошади  худы  необычайно и еле
передвигают ноги.

     <i>13 декабря. 10 часов утра</i>

     Мороз  в  комнате  разбудил  меня  около  шести  утра,  хотя  заснул я,
вероятно.  не  раньше  2  часов  ночи,  -  одетый,  дыша  леденящим морозным
воздухом, накрытый одеялами, полушубком, халатом...
     А в шесть утра -  радио, великолепные вести и радостное волнение: немцы
разгромлены  под  Москвой! Отступают  по  всему  Московскому фронту,  бросая
технику  и  вооружение.  Полный  провал их  наступления.  Истерическая  речь
Гитлера.  Угрозы  его всем недовольным внутри Германии  и  в  оккупированных
странах.
     Прекрасные  действия  наших партизан.  Захват  кавалерией  танков.  Под
Москвой  с 16  ноября  - 85 тысяч убитых немцев, 1400 взятых  и уничтоженных
танков и множество других трофеев.
     США вступили в  войну с Германией и Италией. Рузвельт произнес гуманную
речь о войне, имеющей целью уничтожение мирового разбоя...
     Это - большое событие!  Оно  ускорит  разгром Гитлера,  полное крушение
фашистской империи. Начало победы заложено здесь, в России. Разгромом немцев
под Москвой Россия спасена! Все прочее теперь - вопрос времени.
     Однако совсем  темно, писать  почти  невозможно.  Обстрел продолжается.
Разрывы  снарядов  раздаются  с  интервалами   в  несколько  минут.  Хочется
работать, писать, но из-за отсутствия света это физически невозможно.

     <i>14 декабря. 9 часов вечера</i>

     Все трубы центрального  отопления в доме  полопались,  теперь  мороз во
всех квартирах - до весны.
     С фронта  сегодня  никаких особенных новостей, но наступление  наше под
Москвой продолжается

     <i>15 декабря. 11 часов вечера</i>

     Ходил  в Смольный  по делам  и  провел в нем весь  день.  Мороз сегодня
градусов двадцать пять.
     Вошел в  квартиру. Вера  Николаевна, моя  тетка,  умерла. Утром встала,
жаловалась  на  боли  в сердце, потом - днем -  села  на  стул, захрипела  и
потеряла сознание,  а  через несколько  часов умерла.  Покойницу оставили на
столе  в ее комнате, комнату закрыли. В кухне варится обед из собаки. Хорошо
еще,  что сегодня  есть  электрический свет.  Как все происходит в наши дни:
просто, сурово, без внешних проявлений чувств!
     До   11  часов  вечера  решали  дела,  связанные  с  отлетом  родных  и
усложденные скоропостижной смертью В. Н.
     Жалею отца.

     <i>Ночь на 17 декабря</i>

     Утром  родственники  хоронили В. Н.,  повезли  ее в гробу на  саночках,
впрягшись в них.
     Через пять часов отец,  брат и  Наталья Ивановна уезжают на аэродром, с
тем  чтобы эвакуироваться из Ленинграда.  Через  несколько дней,  отправив и
Людмилу Федоровну, я останусь в городе один.
     О  себе  не  беспокоюсь:  я  умею жить в одиночестве, люблю  отдаваться
труду,  нервная  система придет в порядок. Буду больше внимания обращать  на
творящееся  вне  меня, чем  на  то,  что  касается  меня  лично.  Здесь  все
интересно!

     <i>17 декабря</i>

     Оставив квартиру в неописуемом хаосе, после бессонной ночи мои  близкие
погрузились в "эмку", добытую с невероятным трудом, и, простившись со мной в
полной   утренней  тьме,   обессиленные  предотъездной  сутолокой,  спешкой,
озабоченностью, уехали на аэродром...



     <i>22 декабря</i>

     Еще  одна значительная  победа  в  сражении за  Ленинград:  54-я  армия
генерал-майора    Федюнинского    разгромила    войбокальскую    группировку
гитлеровцев. Разбиты наголову части 11-й  и 291-й пехотных дивизий  немцев и
два  полка 254-й  пехотной  дивизии.  Район Войбокала  и  станция  Войбокало
очищены нашими войсками.  Противник оставил на поле  боя пять тысяч  трупов.
Взяты трофеи.
     Об этом - вчера - сообщение Совинформбюро...
     Узнаю в ТАСС и в "Правде" подробности: наступление наших войск началось
с  первых  дней декабря.  Освобождены Шум, совхоз "Красный Октябрь", Опсала,
Овдокало и  еще много деревень. Другие  дивизии армии ведут бои за  Оломну и
Гороховец.  Шесть дней назад войска  соседней  армии после серьезных уличных
боев взяли Большую Вишеру.
     Образован Волховский фронт под командованием генерала  армии Мерецкова,
и немцы отступают по всей линии фронта.
     Итак, полный провал попытки Гитлера охватить Ленинград вторым и третьим
кольцами  блокады.  Немцы отогнаны  от  Волховстроя,  от  города Волхова,  и
Северная железная дорога Тихвин -  Волхов - Войбокало  снова в наших  руках.
Она  остается  прерванной  Мгою  и  прилегающим  к  ней  участком  шириной в
пятнадцать - двадцать километров... Здесь пока все по-прежнему, идут на Неве
жестокие бои. Но  за мгою, в  Приладожье и на  всей Волховской стороне, удар
Мерецковым  и Федюнинским нанесен столь  решительный, что  немцы,  отступая,
тщатся  только  зацепиться  за  какой-нибудь  рубеж,  который  уберег бы  их
действующую  здесь группировку  от  полного окружения,  грозящего  им,  если
успешным будет наше наступление южнее Чудова и в направлении от Новгорода.
     Успех наших войск - прекрасный!
     Отличные вести и  о Западном фронте: взят Волоколамск, немцы  отступают
от Москвы,  за неделю с 11 по 17  декабря уничтожено  22 тысячи гитлеровцев.
Нами взяты большие трофеи  и здесь, и при освобождении  города Калинина (где
убито 10 тысяч гитлеровцев)...
     О, битв еще будет много, но блестяще выигранная нами битва под  Москвой
- начало  крушения всей гитлеровской  Германии! Это ясно, по-моему,  всем, в
том числе и самим немцам.
     Гитлер сместил Браухича и взялся за главнокомандование сам.
     Это значит -  он  сам нанес  крупнейший  удар по  германской армии:  от
такого главнокомандующего ей проку не будет!.. В своем воззвании  к солдатам
восточно-германского  фронта  он  заклинает их  "спасать германию" и требует
предельного напряжения сил.
     Среди  всех  сообщений  Информбюро на  днях  -  подробности  о  гнусном
разорении  немцами Ясной Поляны,  - об  освобождении  ее  сообщалось  неделю
назад. Надругательство  фашистов  над  нашей  народной святыней -  еще  одно
преступление против всего человечества!

     <i>26 декабря</i>

     За последнюю неделю от  голода  умерло несколько писателей. Трупы людей
валяются  на улицах. Их подбирают не  всегда сразу, хоронят чаще без гробов,
везут на саночках.
     А сейчас секретарь Союза писателей В. Кетлинская  собрала митинг, встав
на стул, объявила:
     - Кроме  Мгинского кольца  вокруг Ленинграда смыкались еще два кольца -
Тихвинское  и  Войбокальское.  Оба  они  ликвидированы.  Осталось  Мгинское.
Руководство заявило, что к Новому году и  духу  немецкого под Ленинградом не
будет! (Аплодисменты.) Вчерашнее увеличение  норм хлеба (вместо ста двадцати
пяти  граммов - двести и  вместо  двухсот пятидесяти - триста) только первая
ласточка. К Ленинграду подброшены  - находятся в ста километрах - для выдачи
сверх норм пятьдесят тысяч тонн крупы,  сорок две  тысячи тонн муки,  триста
тонн мяса и другие продукты!..
     Похожие на тени, еле дышащие и  еле двигающиеся писатели, собравшиеся в
столовой клуба, аплодируют. Лик голодной смерти истаивает в их засветившихся
глазах!1


     <i>28 декабря</i>

     Еще  3  декабря, перед моим  отъездом в полк бомбардировочной  авиации,
начальник политотдела  6-го района аэродромного  обслуживания Н. А.  Королев
рассказал мне, что на следующее утро из  Ленинграда уходят грузовые машины с
эвакуируемыми  семьями командиров,  -  пересекут по  льду  залив  Ладожского
озера, повернут на Новую Ладогу и  в обход Тихвина, находящегося  у  немцев,
пройдут по новой достраивающейся автомобильной дороге к Бабаеву, точнее  - к
маленькой железнодорожной станции Заборье.
     Строительство этой дороги,  предназначенной  для снабжения  Ленинграда,
ведется  стремительными  темпами,  так  как положение  с  продовольствием  в
Ленинграде  предельно  критическое.  За рекой  Пашей дорогу  прокладывают  в
малонаселенных лесах  и  в  болотах,  в  труднейших условиях. Протяжение ее,
считая только от западного берега  Ладоги, -  больше  трехсот  километров, а
всего  - около четырехсот.  Дорога еще не закончена,  но, пока колонна будет
находиться в пути, движение и на последнем участке откроется2.
     Колонна  идет  под  охраной  самолетов с  задачей  на  обратном  пути в
Ленинград  взять грузы. Путь сравнительно безопасен,  простреливается только
на первых пятнадцати километрах.
     До  закрытия  навигации  продовольствие  в  Ленинград  доставлялось  от
станции  Волхов  - по реке Волхову до Новой  Ладоги, оттуда -  по  озеру, до
нового  порта Осиновец, и  далее,  до  Ленинграда,  -  по  железной  дороге.
Перегрузка производилась  четыре раза:  из вагонов  в речные  баржи, затем в
озерные баржи, из них  - в вагоны узкоколейки и,  наконец, в  ширококолейные
вагоны Ириновской железной дороги. Работа была кропотливой, тяжелой, опасной
и могла обеспечить только малую долю потребностей города3.
     Вот  какие  новые  сведения  о  ладожской ледовой автомобильной  трассе
сообщил мне сегодня политрук Б.  А. Алексеев,  только что проделавший по ней
путь в оба конца.
     Из  Ленинграда машины  идут на  Ржевку,  Пороховые, минуя Всеволожскую,
поднимаются на  гору, дальше -  через Романовку -  на Ваганово. Это  60 - 70
километров. Не доезжая Ваганова (76 километров от Ленинграда), дорога узкая,
плохая.  Дальше маршрут лежит  на Кокорево, затем  через Ладожское  озеро на
Кобону,  оттуда  -  по  каналу  (или  по  просеке) -  на  Новую Ладогу  (176
километров). Из Кокорева по  озеру два с половиной часа пути. В Новой Ладоге
есть пункт  для питания  эвакуированных  и  бензин. Но достать  горючее  там
нелегко,  даже если  есть  "маршрутки".  С  ночлегом  там  плохо, и  те, кто
приезжает туда вечером, тщетно ищут ночлега.
     От Новой Ладоги до Тихвина - 99  километров по шоссе, но маршрут иногда
меняется, в зависимости от обстановки на фронте.

     <i>29 декабря. Перед полночью</i>

     Если  гитлеровцев  под  Ленинградом  сейчас  мы  начинаем   бить,  если
кровопролитные, ожесточенные бои на Ленинградском фронте медленно стаскивают
с  занемевшей шеи города петлю блокады, если скоро будет на Мгинском участке
очищена от врага  Северная железная дорога... Ну,  да что тут говорить! Весь
город,  зная  об  этом,  живет  ожиданием  радости!  Второй  день  население
расчищает  на  улицах  трамвайные рельсы, и даже все поговаривают о  встрече
Нового  года,  к которому выдадут  наконец продукты...  Надо,  чтобы все это
произошло именно  к Новому году, и во всяком случае  не позднее первых  дней
января. Иначе...  Дней  десять  назад  мне  было  известно,  что  в сутки  в
Ленинграде  умирает  от голода  в  среднем по шесть  тысяч  человек. Теперь,
конечно, больше...
     Голодная смерть - везде,  во  всех своих  проявлениях, а у нас  в Союзе
писателей за последние дни умерли от голода шесть человек: Лесник, Крайский,
Валов,  Варвара  Наумова...  Еще  двое... И много членов семейств писателей.
Тетка М. Козакова  лежала в квартире  невывезенной на кладбище больше десяти
дней. Валов, умерший  в  Союзе писателей, пролежал там дней шесть. Крайский,
умерший  в столовой  Дома имени Маяковского,  пролежал в  этом  доме  тоже с
неделю... Вывезти покойника на кладбище - дело столь трудноосуществимое, что
хлопоты  и  усилия целой  общественной организации  сводятся  к  затрате  на
покойника стольких - последних  - физических сил живых, что эти, еще  живые,
выполняя свой долг по отношению к погибшему, случается, приближают тем самым
и свой смертный час...
     За последние две недели воздушных тревог нет,  были  только две или три
короткие. Артиллерийских обстрелов города почти не стало, - был сегодня, был
еще  как-то  на днях,  но  их просто  не замечаешь!  Тихо...  Но  какая  это
могильная тишина!
     Ленинградские улицы... Трамваи давно не ходят. Исполинский труд  нужен,
чтобы очистить рельсы, скрытые под снегом  и льдом.  Мороз  крепкий.  Сгоняя
шатающихся  путников  с мостовых,  проскакивают только редкие  автомобили  -
грузовые, чаще всего  выбеленные камуфляжной краской, легковые, с фарами уже
не затушенными, а прикрытыми решетками, дробящими свет.
     И  вот идут люди - изможденные,  истощенные, исхудалые бледные,  - идут
шатаясь, волоча санки с дровами, со скарбом,  с покойниками без гробов (и на
кладбище сваливают их в кучу:  ни рыть  могилы, ни хоронить  сил нет). Идут,
падают сами и нередко, упав, уже не встают, умирая без звука, без стона, без
жалобы.
     Поразительно мужество ленинградцев - спокойное достоинство умирающих от
голода, но верящих  в  победу  людей, делающих все,  чтобы эта победа пришла
скорее, хотя бы после смерти каждого из тех, кто отдает делу грядущей победы
все свои действительно п о с л е д н и е силы. Нет  жалоб, нет  упреков, нет
неверия, - все знают, что победа придет, что она близка. И каждый из знающих
это не ведает только: удастся ли лично  ему выдержать,  дотянуть, не умереть
от  голода  до этого  дня? И  люди,  гордясь тем,  что  выполняют свой долг,
работают, трудятся, терпят... Терпят такое, что прежде могло лишь присниться
в кошмарном сне и что стало теперь обыденностью.
     Хожу  по  делам  Союза  писателей  и  я - пешком;  пешком  - при пульсе
пятьдесят,  при  слабости  в  ногах,   при  спазмах  вегетативного  невроза,
одолевающих меня раза по три на день.
     Мне поручено оказывать  помощь умирающим от голода писателям. Для одних
- добиться эвакуации,  других  -  устраивать в десятидневные стационары, где
они  кроме  хлеба  будут получать  суп и находиться в тепле, под медицинским
надзором.
     Днем я ходил  в ТАСС, на  Социалистическую улицу, то есть километров за
восемь.  Оттуда -  в Союз  писателей,  где  сегодня  был  обещан  "парадный,
необыкновенный, роскошный" обед, по списку на шестьдесят пять человек. Обеду
должен предшествовать "Устный литературный альманах No 2"...
     И то  и  другое  состоялось  в  Союзе.  Совершенно запущенное помещение
столовой  преобразилось. Составленные  вместе  столы  были  накрыты  чистыми
скатертями, хорошо сервированы,  освещены свечами, которых поставили много и
которые создали в темных пространствах столовой  отдельный, освещенный мирок
сидящих  за столами, перед  хорошей посудой, людей.  Большинство  писателей,
вопреки  холоду,  были   даже  без  шуб,  полушубков,  ватников  и   прочего
"улично-домашнего одеяния", в пиджаках  и даже чистых воротничках. Оказалось
довольно  много  по нынешним временам вина, количество еды было мизерным, но
на чистой, сервированной по-ресторанному посуде она казалась сытнее и лучше.
Были тосты, и шум,  и даже  весело,  - всем  хотелось  отвлечься  от  ужасов
обычной обстановки.
     Потом я шел вдоль Невы, слушая свист снарядов, и шел по льду, как через
Арктику, в обычном мраке. К  Новому году немцы кому-то из нас, ленинградцев,
слали смерть...
     Мне  сказали сегодня,  что недавно у  Невской Дубровки через  Неву были
переправлены  танки -  около  сорока штук,  для прорыва к Мге. Переправили с
трудом.  Пробовали  на  железных  понтонах,  но  первый  же  из  них утонул.
Деревянные  понтоны  во  льду  требовали такой работы  под  огнем тросами  и
лебедками, какая  тоже не удалась. А лед не выдержал  тяжести  танков. Тогда
стали намораживать  лед  -  укладывали сетки,  поливали  из  шлангов  водой,
утолщали  лед. И устроив  в стороне ложную  переправу легких макетов танков,
отвлекли  внимание  немцев, а тем временем переправили  настоящие  танки  по
утолщенному льду.
     И, однако, операция по  прорыву,  стоившая немалых жертв, не  привела к
успеху, преодолеть укрепления немцев не удалось...
     Но на  Волховском фланге  успех: на  днях наступающие  части 54-й армии
достигли  железной дороги Кириши  -  Мга и ведут бои за  станции  Погостье и
Посадников Остров. Особенно отличилась  дивизия Биякова,  врезавшаяся клином
глубоко в немецкий тыл. 4-я армия форсировала реку Волхов, около  Киришей...
Дней десять назад, северо-восточнее  Чудова,  52-я армия создала плацдарм на
левом берегу Волхова.
     ...А сейчас на столе в кухне я подготовил настоящую встречу Нового года
- через полчаса  он наступит. На столе  -  бутылка шампанского,  сохраненная
мною с  довоенного времени на  экстренный  случай, двести  граммов  миндаля,
полученного в  Союзе  писателей,  и  три  кусочка  собачины, резервированной
специально для Нового года.
     Людмила Федоровна пока спит. Пора разбудить ее!..
     За  что будем пить? Конечно  же -  за Победу. И  прежде всего  за успех
наших  снайперов-истребителей,  автоматчиков,  летчиков,  артиллеристов,  за
медленно, но упрямо продвигающуюся  вперед армию Федюнинского, за  победу на
нашем, на Ленинградском фронте!
        <i>1942</i>


        Глава 13. ПРЕОДОЛЕЕМ СМЕРТЬ!

     <i>Ленинград. Январь 1942 г.</i>


     <i>6 января. 1 час дня</i>

     За  последние дни  взяты  Кириши, продолжается  операция  по  окружению
Чудова. Генералы Мерецков  и Федюнинский  ведут упорные наступательные  бои.
Восстановлено   сквозное  железнодорожное  сообщение   Тихвин  -   Волхов  -
Войбокало.  В  ленинградские  госпитали  привозят  много  раненых,  особенно
моряков (с берега Невы?). Наступают наши в Крыму и в центре (взята Калуга).
     Я - дома, в квартире на проспекте Щорса. Ощущаю слабость, болит голова.
За  последние две-три  недели пошатнулось мое здоровье. Несколько  раз  были
сердечные приступы. Нервная система расшатана, невроз сердца дает себя знать
то затрудненным дыханием, то  удушьем. Силы выматывает и  бессонница,  часто
сплошная,  на всю ночь. И  все это - при невероятной по  своей напряженности
затрате энергии для работы, которая мне поручена.
     Ежедневные  хлопоты  в Смольном,  в Союзе писателей, в  штабе  фронта о
спасении писателей, умирающих  от голода.  А  потом  -  добираться к ночи на
Петроградскую сторону.
     ...Город  замер.  Попытка  прорыва  к  Новому  году  кольца  блокады  в
ожесточенных,  кровопролитных боях не удалась. Железные  дороги,  проходящие
через Мгу, поэтому не очищены. Хлебный паек не увеличен.  И если до 1 января
хлеб выдавался без больших очередей,  то  после 1-го,  когда везде  замерзла
водопроводная  сеть  и не  стало  воды, хлебопекарни  работают очень  плохо.
Создались   огромные,  особенно   в   утренние  часы,  хлебные  очереди.  По
декабрьским карточкам продукты за последнюю декаду не выданы, за исключением
муки.  Мука  эта - суррогатная,  с отрубями, с чем-то  еще,  выдается вместо
крупы. По январским карточкам  за первую декаду в некоторых магазинах выдано
только  мясо; для первой категории - 500 граммов (из коих половина - кости),
а  для  второй  и  третьей  - по 150 граммов. Это на десять  дней! 1  января
суррогатный  хлеб  был горьким  - с  примесью горчичной  дуранды.  Только  в
последние два дня, в  дневные часы, хлеб выдается почти  без  очередей и его
качество улучшилось.
     Городское  население  гибнет ежедневно тысячами от голода. Облик города
страшен:  огромное  скопление  темных,  вымороженных,   похожих  на  зияющие
огромные могилы  домов,  в которых, ища, как величайшую драгоценность, лучик
коптилочного света, горсточку - хоть в ладонях - тепла, каплю натопленной из
снега воды,  ютятся, жмутся, напрягают последние остатки  сил, чтобы встать,
сесть,  лечь, поднять руку, обтянутые сухой кожей  скелеты полуживых  людей.
Умирают безропотно, и их  трупы  лежат невывезенные по неделям из  комнат, в
которых пришла к ним смерть.
     А живые полны разговорами о том, что  в ближайшие дни  совершится чудо:
вдруг  все  проснутся  - и в  магазинах  окажется  множество продовольствия,
привезенного поездами. Многие, однако, в это чудо перестают верить.

     <i>7 января. 5 часов утра</i>

     Немцы  на Ленинградском  фронте  закрепились  на  новых позициях,  наше
наступление  приостановлено. Значит, Ленинграду по-прежнему нечем дышать,  и
пройдет немало времени, пока наши  войска вновь  двинутся в  наступление.  А
каждый день,  каждый  час  промедления в  освобождении Ленинграда  от  осады
глубоко трагичен - он несет  новые и новые голодные смерти и  нечеловеческие
лишения.
     Но  выход из этого катастрофического положения виден. Я,  как  и многие
тысячи ленинградцев, никогда не терял надежды на то, что  Ленинград  немцами
взят  не будет. Эта  надежда оправдалась. О взятии немцами Ленинграда теперь
уже не может быть ни речи, ни мысли. Итог ясен  всем: осада  будет снята.  И
вопрос для живущих только в том, доживут ли они до радостного дня или  умрут
с голода, не дождавшись...

     <i>7 часов 30 минут</i>

     Чуть  слышно заговорило  радио,  новая сводка, хорошая: трофеи и  итоги
боев с 1 по 5 января на  Западном фронте. Десять тысяч трупов гитлеровцев на
поле  боя,  пятьдесят  освобожденных  населенных пунктов и пр.  Значит,  там
наступление наше продолжается. Ура!
     Но... потухла моя коптилка, и писать не могу...

     <i>8 января. 7 часов 20 минут утра</i>

     Обстрелы вновь начались два-три дня назад. Это значит - тяжелые орудия,
которые  немцы  вводили в  бой, чтобы помешать нашим войскам прорвать кольцо
блокады, теперь у немцев освободились.

     <i>12 часов 30 минут дня</i>

     ...На  почте  чернила замерзли. Бани не работают. По  улицам вереницами
гробы. Улицы завалены стеклами. На улице  Попова выносят людей на носилках -
только что во дом попал  снаряд и пробил его насквозь. На Геслеровском, угол
Теряевой, другой  снаряд выбил  огромную  дыру в  доме.  Кровь. На  Карповке
снаряд попал в лед...
     Все это  меланхолично  сообщает  Людмила  Федоровна, войдя в  комнату и
чертя на  клочке бумаги план улиц, чтобы  определить, с какой стороны падали
снаряды.

     <i>10 января. 5 часов утра</i>

     Вчера,  для решения  всех дел, какие могут спасти погибающих, провел  в
Союзе писателей  весь  день.  Чувствовал  себя  из  рук вон  плохо и  только
усилиями  воли заставлял себя встать  с кресла или стула. Экономил движения,
стараясь не сделать  лишнего шага, испытывая слабость, одуряющую сонливость,
от которой моментами путались мысли. Адовый холод помещений Союза, в которых
провел весь день (конечно, в полушубке и валенках), сковывал руки, все тело.
     Черная,  с  черной  кожей  лица,  приволоклась  вдова   поэта   Евгения
Панфилова, и грохнулась в кресло, и сидела там неподвижно, безжизненно,  как
иссохшая, страшная,  закутанная  в платок мумия.  Так  же выглядела поэтесса
Надежда Рославлева, да и многие другие, падавшие  в кресла, замиравшие в них
в отчаянной надежде на помощь. Меня настойчиво спрашивали: скоро ли кончится
эта блокада,  кончится ли она, не обман ли  все заверения в  том,  что осада
будет снята? И возьмут ли Мгу? И через сколько дней можно ждать освобождения
дороги?  И, как будто  я обо  всем этом (чего никто  в мире не  знает!) могу
знать точно и ясно, ждали от меня исчерпывающих ответов. Сам я убежден,  что
это освобождение придет, но, зная о сроках и фактах столько же, сколько они,
видел лишь,  что людям нужно  дать хоть кроху бодрости духа, хоть  маленькую
надежду.  И я  говорил  не как на  митинге, а  как дома  - тихо,  спокойно и
убедительно, что война есть война, что дела на фронте хороши, но подвигаются
медленнее, чем  всем нам того  хотелось бы, но главное -  дела хороши. И что
Мга взята  будет,  если  не  в  лоб,  то  обходом,  и  дорога  откроется,  и
продовольствие хлынет в город, и все уцелевшие до этого дня, нашедшие в себе
силу,  и  стойкость,  и  бодрость  духа, оправятся,  и  будут  жить, и будут
здоровы, и жизнь принесет им и всем нам еще много хорошего, и  главное - что
Ленинград  выдержит,  уже выдержал  испытание, ибо  взят немцами  не  был  и
теперь, для всех ясно, никогда, никогда взят не будет!
     И приободренные, оживившиеся люди уходили более уверенными шагами.
     Я видел радость А. С. Семенова, на которого  свалилось  несколько благ:
карточка первой категории, включение в список актива, решение уложить его  в
стационар,  организованный  в  "Астории",  -  и  все,  по  моему  настоянию,
выхлопотанное для  него  правлением. Без всего этого  Семенов  умер бы через
несколько дней. А вот теперь будет жить, и он сам поверил, что будет жить!
     ...На моем пути к  Союзу писателей снаряд упал на тот угол Кировского и
проспекта Максима Горького, где я только что прошел.
     Вечером,  возвращаясь  домой  после  обстрела,  я  в  темноте  чуть  не
наткнулся на  сети  спутанных  трамвайных проводов, сорванных на  протяжении
двухсот  метров  и превратившихся  в  неожиданное, опасное  заграждение  для
проходящих автомобилей. А дальше при мне хлопнулся навзничь поскользнувшийся
мужчина.  И остался лежать без сознания, распростертый на спине и  мимо него
проходили, думая, что он - труп. Я подошел к нему, и привел его в чувство, и
несколько раз поднимал, и он снова валился в снег, как куль, -  то лицом, то
боком,  то на спину. Это был хороший, еще  способный жить,  обросший бородой
старик  рабочий, и  я  провел с ним,  наверное,  около часа, успокаивая его,
забывшего названия улиц и куда он идет. "К свояку на завод!" - единственное,
что он мог мне ответить. Я  втолковывал ему, как идти и  где он находится, и
он  наконец  кое-как очухался и  благодарил меня, "товарища  военного",  и я
предоставил ему идти дальше, когда увидел, что он больше не упадет.
     И добрел домой сам, каждый свой шаг проверяя  терпением и волей. Правый
бок причинял мне острую боль, слабость была такая, что перед глазами  ходили
круги,  а  на  левой стороне  переносицы я все время  видел неуловимую  и не
существующую в действительности мушку, которую то и дело стремился  смахнуть
рукой, даже тогда, когда понял, что ее нет на самом деле.
     ...Сейчас - ночь. Руки мои застыли. Стучать по ледяным клавишам машинки
невозможно. Тратить горючее  для  коптилки, в которой капли света  не больше
горошины, - неразумное расточительство. Все тело захолодало. Ощущение голода
кружит голову.  Поэтому кончаю запись. Утром надо идти  в Союз писателей, за
пять километров, и затем в Смольный, снова по всем инстанциям.

     <i>13 января. 3 часа ночи</i>

     Мечта о мытье - неосуществима. Каждая  спичка - драгоценность.  Первое,
что  еще с завтрашнего дня  будет выдаваться по карточкам в 1942 году (кроме
хлеба)  - спички: по четыре коробка на месяц для первой категории,  по два -
для второй и для третьей.
     В  моем  ежедневном  пешем пути  в  Союз  писателей - от  площади  Льва
Толстого, по Кировскому проспекту, через Кировский мост, по набережной  Невы
до Литейного моста, километров пять, - встречаю не больше десятка автомашин.
     В  сети  спутанных,  сорванных  проводов ночью против  мечети  попалось
несколько автомобилей - проводами были сорваны с грузовиков люди.
     Впрягаясь  в  сани вместо лошади,  воз  дров  волокут  десятка  полтора
красноармейцев  - это  наблюдаю часто.  Скарб,  обгорелые доски от сгоревших
домов,  покойников  завернутых  в простыни или ничем  не  покрытых, волокут,
шатаясь,  останавливаясь  с  раскрытым  от короткого  дыхания  ртом, люди  с
ввалившимися  щеками,  обострившимися, как у  мертвецом,  носами, с  лицами,
цветом похожими на пожелтевший (иногда - почерневший) пергамент.
     Возвращаясь домой через  Кировский мост, видел трех умерших  при мне на
снегу (шли, внезапно падали и умирали). И  еще несколько валяющихся, жалобно
причитающих  людей,  полумертвых,  около которых,  на  двадцатипятиградусном
морозе,  все-таки всегда стояли  двое-трое  пытавшихся им пособить прохожих,
чаще  всего - женщины. Но  было  ясно, что  поднять  на ноги лежащих вряд ли
удастся, тащить их на  себе даже самые сердобольные люди не могут (да и куда
тащить?),  что  если эти люди не  найдут в себе  сил подняться и добрести до
своего  дома  самостоятельно,  то  жизнь их  на  этом  страшном  и  ко всему
безразличном морозе кончена.
     ...У нас много говорилось о руководящей и организующей роли  партии, мы
к этим словам привыкли как к официальной формуле. Но только тот, кто сейчас,
преодолевая смерть, борется, трудится  в Ленинграде, только тот, кто  сейчас
ходит в бои (вслед за коммунистом - п е р в ы м идущим в штыковую атаку), до
конца  понимает, какая это огромная -  г л а в н  а  я - сила нашей грядущей
победы!
     В Ленинграде,  на  берегу  Финского  залива,  в  многочисленных рукавах
дельты Невы,  есть  много крупных заводов, столь  отчетливо  просматриваемых
немцами  с их  наблюдательных пунктов  в Стрельне и в Петергофе, что  каждое
движение судов,  прижавшихся к набережным у этих заводов, кранов и автомашин
на их  территории  немедленно навлекает  на  них исступленный артиллерийский
огонь. Но голодные,  ослабленные люди в  разбитых,  вымороженных цехах  этих
заводов  круглосуточно, непрерывно работают. Об одном из  этих  заводов  мне
известно следующее.
     До войны  он ремонтировал  корабли. С осени  из-за нехватки  топлива  и
электроэнергии привычная работа завода оказалась немыслимой. Тогда завод был
переключен на производство фугасных  бомб  - самого большого  веса, а совсем
недавно - и снарядов для полевых орудий.
     Но  как производить такие бомбы  и снаряды без специальных станков, без
разработанной технологии, без тех  деталей, какие  могут поступить  лишь  от
заводов-смежников Большой земли? Да еще без квалифицированных специалистов -
ведь половина рабочих завода сейчас  сражается на  фронте, а  другие больны,
истощены голодом! И  нет  на заводе топлива, почти  нет  тока, здания  цехов
пробиты снарядами, обледенели. На заводе  живут  и работают физически слабые
девушки да подростки, заменившие мужчин.
     Но наши бомбардировщики д о л  ж н ы летать, а трехдюймовые пушки д о л
ж н ы стрелять!
     Коммунисты и коммунистки, комсомольцы и  комсомолки на своих собраниях,
почтив память умерших за сутки, торжественно клянутся дать фронту продукцию.
За  нужными   деталями  с   подвергающихся   бомбежке   аэродромов  вылетают
специальные скоростные  самолеты. Заводу передаются станки с вмерзших в льды
кораблей.  Технология   разрабатывается  мерзнущими  в  подвальных  убежищах
академиками. Чертежи изготовляются инженерами, иным из которых над чертежной
доской впрыскивают  глюкозу.  Все  -  кроме  достаточных  количеств  хлеба и
калорий тепла - получает коллектив завода. Девушки с саночками идут по льду,
под обстрелом, к минированным полям Угольной гавани,  чтобы  выломать из-под
снега топливо. И сами разбирают на дрова деревянные дома. И делают это ночью
после двенадцатичасового дневного труда.
     Авиабомбы и снаряды, изготовленные Н-ским заводом1, переоборудованным в
наших страшных зимних условиях, летят на врага. Я сам подвешивал эти бомбы к
самолетам  на  аэродроме, где  недавно был, сгружал эти снаряды с  грузовика
перед блиндажом батальона морской пехоты... И я думал тогда об о р г а н и з
у ю щ е й роли партии.
     Я думал  еще о  том, что и сейчас и в будущем, воспитывая людей, партия
станет  прежде  всего  искоренять в людях четыре качества,  лежащие в основе
всех наблюдаемых мною недостатков, бытующих еще в нашем обществе. Эти четыре
кита, на которых старый мир еще держится в душах людей, следующие: трусость,
корысть,  равнодушие  и  невежество.  Все,  что  есть  плохого  в  человеке,
вырастает  из  этих качеств, взятых порознь или вместе в любых сочетаниях. И
тот, кто хочет  стать  настоящим коммунистом, должен вытравить в себе именно
эти  четыре  качества,  в  какой  бы  малой  доле  они  в  его  существе  ни
присутствовали. А тот член партии, который в себе с этими качествами мирится
или  который  не сознает  необходимости  искоренения  их в  себе,  - тот  не
подлинный коммунист,  тому  не место в рядах ленинской партии, возглавляющей
ныне святое дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков...
     ...Сколько дум передумано бессонным мои, воспаленным мозгом! Сна - ни в
одном глазу. А впереди - трудный рабочий день!
     Есть хочется - нестерпимо!..

     <i>15 января. 5 часов утра</i>

     Когда шел  домой,  в девять  вечера,  -  огромный пожар, костром, возле
Мошкова переулка.  Тушить  нечем, воды нет.  Мороз - градусов под  тридцать.
Другой пожар у Ждановской набережной - костер, уже догорающий.
     В Союзе  писателей  умерло от  голода уже двенадцать человек.  Двадцать
четыре  умирают.  "Астория"  (больница)  не работает  - авария  центрального
отопления. Приема новых больных пока нет.
     Вдова Евгения Панфилова умерла, и ее лицо съели крысы.
     В доме писателей  на канале Грибоедова - в надстройке и нижних этажах -
лежат уже тринадцать непохороненных мертвецов. Один - неизвестный.

     <i>16 января. 5 часов утра</i>

     Вчера был в Смольном. Разговор с секретарем обкома  партии Шумиловым, с
Паюсовой  и другими. Из  Смольного  добрел до Дома имени Маяковского, созвал
здесь комиссия  и полдня  ревизовал  продовольственную кладовую,  она  почти
пуста, безотрадна...
     Сил добрести  домой не было, я  заночевал в Доме имени  Маяковского,  в
"казарме" аварийной бригады, состоящей из писателей.

     <i>17 января. 10 часов 30 минут утра</i>

     Я - в ТАСС, вторую ночь не ночую дома - нет сил дойти.
     Информации в ТАСС  нет  никакой, новостей с фронта нет. Кировский завод
получил некий  заказ и  сделал  попытку выполнить его, закладывая и разжигая
горны  вручную  и  всю работу  производя  вручную,  как в далекие,  чуть  не
доисторические  времена, когда кузнецы работали  без  какой  бы  то  ни было
техники.
     Другой факт -  заказ конфетной фабрике на конфеты для  фронта. Тесто  -
тоннами - месили вручную и воду таскали ведрами, и заказ все-таки выполнили.
     Рядом  с ТАСС, через одно здание, вторые сутки горит  многоэтажный дом,
тот самый, что раньше был разбомблен.  Пожары по  городу каждый день, их все
больше,  загоревшиеся дома  тушить  нечем, и они  - большие, шестиэтажные  -
горят по двое-трое суток. Пожарные стараются главным образом только отстоять
соседние дома.

     <i>18 января. 4 часа утра</i>

     Зима 1941/42 года! Ты  в Ленинграде раскрыла  до  глубин души героев  и
души  негодяев.  Историки  будут   изучать  тебя!  Бесчисленными  дневниками
ленинградцев,  драгоценнейшими  уцелевшими документами  ты  расскажешь им  о
девушках-комсомолках  из  бригад  МПВО, которые  ходят из дома  в  дом, неся
бескорыстную помощь людям, таскают ведрами  воду  из Невы, Фонтанки,  Мойки,
спасают  муку  из горящих  пекарен,  оставаясь  голодными  сами;  увозят  на
саночках полумертвых  людей в больницы... Расскажешь о шоферах, привозящих в
Ленинград  по Ладожской  трассе  хлеб;  о  слесарях, отпиливающих  на улицах
города  запалы  у  пятисоткилограммовых  невзорвавшихся  бомб;   о  дикторах
Радиокомитета,  всегда,  что бы  ни  случилось,  остающихся  у микрофона;  о
подростках, что в  ледяных  цехах изготовляют прилипающими  к металлу руками
пулеметы  и  автоматы;  о  сторожах  и  дворниках,  наборщиках  и  сиделках,
пожарниках  и телефонистках,  милиционерах  и композиторах -  обо всех,  чьи
исполинские,  нечеловеческие   усилия  поддерживают  чуть  теплящуюся  жизнь
города-великана!  Расскажешь и  о мерзавцах, какие крадут  продовольственные
карточки у покойников,  идут на любые подлости только для того, чтобы  ценою
жизни  других  раскормить свое презренное  чрево,  а мародерах,  предателях,
трусах и  просто-напросто об  эгоистах,  ибо бездушный эгоизм в  дни блокады
Ленинграда - такое же непрощаемое преступление!
     Скоро ли, скоро  ли прибавят хоть немного продуктов? Мы ждем терпеливо,
мы  не  ропщем,  не  жалуемся. Мы терпим, но  терпеть нет уже ну  решительно
никаких физических сил. Духом-то мы сильны, но ведь мы умираем от голода!
     Так,  именно этими  словами, говорят женщины  в  очередях,  уборщицы  в
жактах,  ученые в  библиотеках, шоферы у  застывших  среди снежных  сугробов
машин,  жены командиров,  сражающихся на  фронте, рабочие, вручную вращающие
свои  станки.  И  когда  через  день-два узнаешь,  что  этот  человек  умер,
окружавшие его люди тебе рассказывают: эти день-два он работал, он трудился,
как мог!
     Да будет благословен  тот  день, который  приведет в  Ленинград  первый
поезд  с  продовольствием  по восстановленным  рельсам  отбитой  у  фашистов
железной  дороги! Этот поезд должен  быть украшен  цветами. Поездную бригаду
его должно чествовать все население города!
     Этот день придет. Он не может не прийти. Мы много, мы долго, мы честно,
мы героически ждем его! И мы - те, кто останутся в живых, - мы, ленинградцы,
дождемся его.
     Скорей бы, скорей!

     <i>18 января. 2 часа 30 минут дня</i>

     Вчера из ТАСС натощак  пошел на Боровую  улицу, впервые после  того как
бомба  попала в тот  дом, где я прожил год до  войны. Пошел, чтоб взять  мои
рукописи   и  ценные  бумаги  литературного   архива  и   привезти   их   на
Петроградскую.
     В  ледяной  квартире  несгибающимися  от  мороза  пальцами  я перебирал
рукописи, наполнил ими мой экспедиционный вьючный ящик - ягтан и этот груз -
пуда в три весом - сволок на саночках до  Дома имени Маяковского, больше сил
не хватило, пришлось оставить там.
     А в пути...
     На  Боровой. Розвальни с грудой трупов - распяленных, в своих замерзших
одеждах,  невероятно худых, синих,  страшных.  Скелеты,  обтянутые  кожей со
следами голодных пятен - красных и лиловых предсмертных пятен.
     На Звенигородской. Против  дверей  дома - восемь трупов,  завернутых  в
тряпки или одеяла, привязанных веревками к домашним саночкам, скрепленным по
две  штуки  в  длину. Это  из  дома выволокли покойников, чтобы  ("авральной
бригадой", что ли?) вывезти их на кладбище.
     На улице Марата труп истощенного до последнего  предела интеллигента, и
шапка его маховая, отвалившаяся от головы. И неостанавливающиеся прохожие. И
в двухстах шагах дальше две спешащие, только что выбежавшие из дома женщины,
на ходу застегивающие шубы; одна - с безумным лицом: "Леня мой, Леня!" И еще
дальше - третья  женщина: "Леонид Абрамович-то мертвый лежит  на панели!"  -
спокойным тоном, обращаясь к кому-то в парадном.
     На проспекте Нахимсона я несколько  раз  зацепляюсь своими саночками за
встречные, груженные мертвецами, саночки. И  последние  из них, на  которых,
завернутые в тряпки,  рядом, как короткая и длинная жерди,  - труп женщины с
волочащимися по снегу  волосами  и  труп ребенка,  судя  по размерам  -  лет
десяти. И я, подгоняемый сзади другими  людьми, тянущими санки с мертвецами,
иду впритык за мертвой головой женщины.
     На  Володарском.  В  сторону  Литейного  моста  -  огромный  пятитонный
грузовик с горой схваченных морозом, похожих на  сухой хворост трупов, в той
одежде, в которой они были подобраны. Трупы не прикрыты ничем.
     А кроме того, за этот один только путь мой по городу - не меньше  сотни
встречных  одиночных  трупов  на  саночках,  которые  волочат   обессиленные
родственники  умерших,  -  редко  в   гробах,  чаще  -   просто  завернутых,
запеленатых в жидкие одеяла или в тряпки.
     А  вот  радость в глазах двух старух.  Им  повезло  сегодня:  прицепили
саночки  с покойником к каким-то  армейским  розвальням,  в которые впряжена
тощая  лошадь.  Сопровождающие  груз  красноармейцы,  идущие  рядом  пешком,
пожалели старух, разрешили им это.  А груз на розвальнях - мешок с фуражом и
два-три ящика с продовольствием для какой-то воинской части.
     Или  вот -  тень  мужчины.  Он  несет  за  пазухой крошечную  ребристую
собачонку (редкость увидеть в  городе собачонку!).  У мужчины и  у собачонки
выражение  глаз  совершенно одинаковое: голодный блеск и страх.  У собачонки
страх,  вероятно, потому, что  она чувствует свою судьбу. У  мужчины потому,
вероятно,  что он  опасается, как  бы у него эту собачонку  не  отняли,  сил
отстоять свою добычу у него не хватило бы.
     Сотни людей тащат по  улицам ведра с  водой, в которых позвякивает лед.
Носят воду иные издалека.
     Скарб на  саночках  - по всем  улицам.  Люди перебираются кто куда,  но
обязательно  поближе  к  месту своей  работы или  к  той  лавке,  к  которой
прикреплены их  карточки,  - ходить по  городу ни  у  кого  не  хватает сил.
Множество жителей  меняет свои  пристанища, потеряв кров,  покидая  разбитые
бомбами и снарядами, сожженные пожарами свои дома.
     И  вдруг  навстречу,  после  сотен  людей,  изможденных  до предела,  в
молчании  идущих  походкой  столетних  старцев,  попадается  толсторылый,  с
лоснящимся  от самодовольства  и  упитанности лицом, с  плутовскими, наглыми
глазами   гражданин.  Это  какой-либо  вор   -  завмаг,  спекулянт-управхоз,
накравший  у покойников вверенного ему дома хлебные карточки,  получающий по
ним  килограммы хлеба,  обменивающий  этот  хлеб  с  помощью  своей  жирной,
накрашенной крали на толкучке на золотые часы, на  шелка, на любые ценности.
И,  если он идет со своей  кралей,  из разговор  не о пропитании,  их голоса
громки и уверенны, им на все наплевать... Надо б таких расстреливать!

     <i>Ночь на 20 января. 1 час 30 минут</i>

     По карточкам выдают сахар  -  по  100  граммов  на рабочую,  по  150 на
детскую. Тоже впервые.
     Заговорило радио. Правда,  не громко, а таким чуть слышным шепотом, что
разобрать  слова  можно   было  только   в   полной  тишине,  прижав  ухо  к
громкоговорителю. О Ленинградском фронте ничего не сообщалось.
     С 13 января в лавках хлеб выдается  очень хороший, без всяких примесей.
Шумилов, однако, сказал:
     - Это потому, что в городе нет никаких заменителей.

     <i>20 января. День в Смольном</i>

     Разговоры  с  работниками Смольного - лично  и  по  телефону,  обо всех
делах.
     В результате  всех  хлопот  добился  решения об эвакуации первой партии
писателей  и  их семей,  числом  двенадцать человек,  с  группой  населения,
отправляемой из  Ленинграда 22 января  - в  первый день начала  эвакуации  -
колонной  автобусов. По телефону немедленно связался с Кетлинской, чтобы она
дала поименный  список  тех, кого по состоянию  здоровья  надо  отправить  в
первую очередь. Сказал ей,  что  обещано через  несколько  дней после первой
партии отправить вторую.
     Неожиданный успех моих хлопот - все за один день!  - объясняется и тем,
что я  попал в  удачный  момент: за  два  дня до начала  плановой  эвакуации
ленинградцев.
     По моему настоянию Людмила Федоровна включена в список уезжающих 22-го.

     <i>21 января. 7 часов вечера. Смольный</i>

     Комната    четыреста    двенадцать    набита    ожидающими    получения
эвакоудостоверений  и посадочных  талонов.  Очередь и в  коридоре, некоторые
ждут с двух  часов  дня. Сюда  к  шести  вечера  должна  прийти  для  выдачи
Радайкина1, но ее нет до  сих пор. Она ждет  посадочных талонов, которые еще
не поступили из типографии.  Завтра люди поедут: пятьдесят  автобусов, через
Ваганово, Жихарево до Волховстроя, с ночевкой в Жихареве.  Только  сегодня в
эти точки уехали назначенные вчера начальники эвакуационных пунктов. Начиная
с  завтрашнего  дня  эвакуация  будет  проходить систематически,  в массовом
масштабе.
     Вчера  возвращался  из  Смольного  пешком на  Петроградскую  сторону по
тридцатиградусному морозу. В первом часу ночи пришел, сократив путь по  льду
Невы,  но  зато  сбившись  с  тропинки  и  прошагав  по  рыхлому снегу  мимо
замороженных  эсминцев, а  потом проплутав  в сугробах  на  остром, морозном
ветру, в  черных, безжизненных просторах  озаренных только дальними кострами
трех больших пожаров - где-то  на Невском, где-то на Петроградской стороне и
где-то  на  Выборгской. О  степени  утомления  и  чувстве  голода  можно  не
говорить,  а  главное,  вспотел  и понял,  что  совершенно застудил легкие и
горло.
     Когда  пришел,  не  было  сил  даже  снять  с  себя  полушубок,  просто
повалился...

     <i>7 часов 30 минут вечера</i>

     Явилась девушка с сообщением,  что вместо пятидесяти автобусов завтра в
одиннадцать  дня  будет только  двадцать  пять, а потому  эвакоудостоверения
половине людей выданы будут только завтра.

     <i>10 часов вечера</i>

     После тридцати - сорока телефонных звонков - Шумилову, Попкову и другим
- добился: сейчас буду получать документы на всю группу. Уезжают завтра. А у
меня больше нет  никаких  физических сил,  и  думаю  о  десяти -  двенадцати
километрах пути пешком домой и о  том,  что завтра утром  опять сюда столько
же, да тащить тридцать килограммов груза на саночках: столько багажа,  как и
всем эвакуирующимся, разрешено взять Людмиле Федоровне.

     <i>Ночь</i>

     Дома.  Шел  по  тридцатипятиградусному   морозу.  Сейчас   -   половина
четвертого.

     <i>22 января. Вечер</i>

     Встал в семь, поспав только два с половиной часа. В  4 часа дня Людмила
Федоровна  уехала   в  автобусе  с  площади  против  Смольного,  после  трех
мучительных, полных беспорядка и беспокойства часов ожидания посадки.
     Эвакуировалась  со  всей группой Союза  писателей, в числе  одиннадцати
человек, которых в этот день мне удалось отправить.
     Десятеро  из  уехавших  были в  таком  состоянии, что  жизнь в них едва
теплилась.
     Человек полтораста - двести остались со своими эвакоудостоверениями и с
отчаянием в глазах на площади, так как автобусов не хватило...

     <i>26 января. Полдень</i>

     Я  насквозь продышался  копотью.  Вчера с удивлением заметил,  что плюю
черным, и не  сразу понял,  в чем дело. Дыша этой копотью,  легкие, конечно,
загубишь очень скоро, но... этой копотью дышат все ленинградцы.
     Вот выпил  стакан еще не остывшей воды и курю табак. И при каждом вдохе
и выходе ощущаю в груди боль.
     А главное - слабость...
     ...На  днях я  брел домой  через  Васильевский  остров  и Петроградскую
сторону.  На  площади,  против  проспекта Добролюбова  и  стадиона "Динамо",
стояли в хлынувшей из лопнувших магистралей и разлившейся воде грузовики они
провалились  сквозь верхнюю  корку льда.  Некоторые шоферы еще  не  потеряли
надежды  выбраться,  упрашивали прохожих помочь  им,  тянули свои машины  на
веревках  сами, стоя в  валенках по  колено  в ледяной  воде. Но машины  уже
вмерзли, - им здесь  стоять до весны. А вода все лилась, распространяясь под
коркой  льда. И до самой Пионерской улицы, по Большому проспекту, мне вместе
с такими  же,  как  я,  прохожими пришлось  прыгать  со  льдины  на  льдину,
карабкаться по  заборам, выискивать среди воды ледяные кочки, чтобы миновать
огромное  пространство  воды, заполнившей весь Большой  проспект  и кварталы
примыкающих  улиц. От воды шел пар. Она замерзала. Не  находя из нее выхода,
стремясь к  застрявшим автомобилям, как к  спасительным островкам, взывали о
помощи прохожие...
     Миновав этот водно-ледяной, покрывший улицы  панцирь,  коротко и трудно
дыша  острым морозным  воздухом, виляя подгибающимися от  слабости ногами, я
добрел до дома и лег, сразу погрузившись в кошмары и бред.
     Два  дня  назад  температура у меня  была тридцать  восемь.  Сегодня  -
тридцать пять и шесть.
     Самочувствие  чуть получше. Мешает  часто  наплывающее  головокружение.
Моментами  одолевают  спазмы, по телу ходит озноб.  Но мне помогают мысли  о
Ленине. Если б он  знал, как мы способны держаться, он был бы доволен. И еще
помогают мысли об Амундсене и  обо всех  тех  людях воли  и  долга, что были
сильными духом и гуманными до конца,  до последнего предела своих физических
сил...
     С 24 января в  городе увеличены нормы  хлеба: иждивенцам - 250 граммов,
служащим - 300, рабочим - 400 (ладожская трасса действует!). Но люди уже так
истощены,  что  смертность  не  уменьшается,  -   она  в  огромной   степени
увеличивается!
     Впрочем,  кто   может  сказать,  что  меню  у  голодающих  ленинградцев
однообразно?  У меня, например, оно отличается необыкновенным разнообразием.
В спальне моих родителей - пустой, вымороженной комнате -  стоит  зеркальный
шкаф-гардероб.  После  смерти  матери  отец  не  касался  ее  ящиков  в этом
гардеробе. Она долгие годы лечилась у гомеопатов,  и большое количество этих
сладких лекарственных шариков осталось. В поисках хоть чего-либо годного для
еды и освещения я, сочтя эти шарики новыми пищевыми ресурсами,  стал их есть
дозами аллопатическими, в любой смеси. Было бы больше  - ел бы зараз хоть по
полкило в день! Какие у них необыкновенные и заманчивые названия!
     Все прочнее в мое меню входит и новое блюдо: "обойная каша".
     В том  же  гардеробе я  обнаружил несколько мелков. Постепенно их съел.
Один оставил:  разметил  им  обои  в  комнате,  установил  себе норму  -  по
квадратному  метру  в день.  Из  квадратного  метра  обоев  варю  кашу. Обои
питательные, они - на клею.
     Из столярного клея все ленинградцы варят  бульоны и  делают студни, это
блюдо считается  одним  из  изысканных и  наиболее сытных. Студня я  не умею
делать, а бульон получается, но столярный клей надо экономить. А вот обойной
каши  (изобретение  мое  собственное) при  установленной  мною  норме  может
хватить надолго. Продукт не хуже других! А если в кашу  эту положить две-три
миндалины  из выданных мне  в Союзе писателей двухсот граммов, то прямо-таки
деликатес!
     После  тщательного  обследования  всего, что есть  в  квартире, у  меня
получился  целый чемоданчик продуктов питания.  Это: сыромятные  ремни, воск
для натирки пола, глицерин из аптечки (жаль, не нашлось касторки!), вишневый
клей,  спиртовые  подметки и пара  набоек:  карболен,  многолетней  давности
ячменная ритуальная лепешка с могилы "святого", привезенная мною одиннадцать
лет назад с  Памира, пузырек с рафинированным минеральным  маслом для смазки
точных  механизмов   и   много  другой  снеди.  В   перспективе  -   корешки
многочисленных книг, ведь они тоже на добротном клею! Дела не так  уж плохи!
Ни  один  довоенный  повар  не  обладал  столь  редкостными продуктами  чтоб
разнообразить меню!

     <i>27 января. 5 часов утра</i>

     Записываю только что сложившееся в бессоннице, во тьме, стихотворение:

     Во мраке этом потянись к лекарствам,
     Прими любое - всякое поможет
     В какой-либо из множества болезней,
     Вцепившихся оравою в тебя.
     Потом лежи, прислушиваясь к звукам
     Из мира внешнего. Немного их осталось.
     Вот тикают часы. И все, пожалуй. Даже крысы
     Все перемерли с голода. А репродуктор
     Молчит, как будто шар земной захолодел настолько,
     Что и эфир весь вымерз вкруг него.
     Но если, кроме холода и мрака,
     Уже ничто тебя не окружает,
     Представь в уме родной России карту,
     Стань полководцем, наноси удары
     По ненавистному нам всем врагу,
     И полная твоя над ним победа,
     Как солнце, воссияет над тобой.
     И сразу сердце станет согреваться,
     От цепкого небытия освобождаясь,
     Рукой иссохшей ты груди коснешься
     С улыбкой: "В осажденном Ленинграде
     Горячей верой в близкую победу
     Еще на сутки протянул я жизнь!"

     <i>4 часа дня</i>

     Озноб, головокружение, температура тридцать пять и  шесть. Но... я  - в
политотделе 6-го  района  аэродромного обслуживания.  Вне дома, в обстановке
военной части, сразу -  бодрость и  ощущение, что еще  буду  жить, работать,
действовать, служа моей Родине...
     Как хочется  мне быть поближе  к фронтовым событиям! Проклятая болезнь,
проклятая слабость,  сковывающие  меня! Надо  если не здоровьем,  так  волей
преодолеть  их, побороть, заставить  себя быть здоровым. Я  добьюсь этого во
что бы  то ни стало! Самое  трудное,  самое  тяжелое  - позади.  Теперь  еще
немного выдержки - и все пойдет хорошо. Получу аттестат, налажу мое  питание
- и за работу, за прекрасную фронтовую работу!

     <i>31 января. 9 часов 40 минут вечера</i>

     В ночь на 27-е число я в полубреду, в бессоннице написал стихотворение.
     И именно так все и  было. Все слова его математически точны.  Я лежал и
думал:  что  же? И мне погибать,  как не десятки, как сотни тысяч  людей уже
умерли в Ленинграде  от истощения в своих превратившихся в склепы квартирах,
на улицах,  ставших арктическими пустынями?..1 Умирают  многие, стоит только
одинокому обитателю  опустевшей квартиры  заболеть,  особенно если живет  он
далеко от своих сослуживцев или знакомых и потому не может рассчитывать, что
у кого-либо  из  них интерес к его судьбе окажется настолько гигантским, что
тот наскребет  в себе сил дойти до него  через  весь город пешком  и узнать,
почему  такой-то, допустим Иван Иванович,  уже пятые  сутки  не  приходит на
службу,  не интересуется столовой,  в  которой  всегда по  пять-шесть  часов
простаивал  в очереди, чтобы  получить  свою  порцию  супа...  "Что-то  Иван
Иванович не приходит! - говорят на службе о таком человеке. - Наверное, тоже
умер!"... И если Иван Иванович действительно умер, то все понимают: пролежит
он непохороненным, может, и до самой весны. В Ленинграде  сейчас есть тысячи
квартир,  в  которых,  никому  не  ведомые,  лежат на  собственных  постелях
замерзшие, мертвые люди.  И двери квартир заперты изнутри. И  некому зайти в
них, постучать. Никто и не знает, что делается в таких квартирах.
     Да,  я  знаю:  ходят  по  городу бригады  девушек-комсомолок  таких  же
ослабевших, как и  все  другие,  но  взявшихся с великим  самопожертвованием
спасать всех, кто умирает  без всякой помощи. Но разве десятки чудесных этих
бригад могут оказать  помощь многим сотням тысяч людей? И на такую ли добрую
случайность рассчитывать?
     И,  все это продумав, я очень рассердился на себя самого  и сказал: н е
т, я боролся еще не  до  конца, я должен  собрать хоть по крохам в с е  свои
последние силы и спасать  себя сам  - добраться до прежней моей квартиры  на
канале Грибоедова, чтобы быть  ближе к людям и  чтобы  избавиться  от  этого
проклятого,  непосильного  ни  для  меня,  ни для  других  расстояния.  И  -
поправиться,  добиться  утверждения  своего воинского  состояния, уехать  на
фронт,  работать или  воевать.  А  прежде  всего нужно  перебраться  в центр
города,  на  канал  Грибоедова, оттуда я  могу  совершать  нужные мне  пешие
хождения. Может быть, сил и хватит.
     И на  следующий день с семи  утра до  часу  разбирался в вещах - откуда
столько энергии! - ковыляя из угла в угол  в полушубке по морозной квартире,
тыча во  все углы  и во все чемоданы непрестанно гаснущую коптилку. И  в час
дня нагрузил на длинные финские санки:  рюкзак с  одеялами,  спальный мешок,
чемодан с необходимыми вещами и так называемыми продуктами, пишущую машинку,
ящик с кухонной посудой,  пилу, топор, инструменты, ведро, бидон,  и таз,  и
аптечку, и всю мою амуницию, и дрова, и книги... И  увязал все это на дворе.
И  двинулся в трудный  пеший  поход,  волоча санки, упорствуя  в  борьбе  со
слабостью, отдыхая на возу и снова берясь за гуж.
     Несколько часов перебирался я с улицы Щорса в дом на канале Грибоедова.
И самое фантастическое по трудности было - поднять все привезенное на  пятый
этаж и водворить в квартиру.
     Часа  полтора-два  подряд,  на  коленях,  со   ступеньки  на  ступеньку
(оледенелым, скользким), с площадки на площадку темной лестницы, перепихивал
руками, перетаскивал по десяткам "этапов", "перевалочных баз" привезенный на
собственном горбу караван.
     Это н а д о было сделать!
     Не  отдыхая,  чтобы  не свалиться,  я занялся  после переезда  дровами,
плитой, обиванием двери, приготовлением пищи, оборудованием кухни под  жилье
-  и делал  все  это при  свете двух маленьких коптилок, которые  нужно было
подносить к самой вещи  (притом - не дыша), чтобы разгадать, с чем  в данный
момент имеешь дело...
     Надо сказать, что отсутствие света в нашем быту,  пожалуй, самое тяжкое
испытание.  Я, как и все,  давно научился быть слепым, выработал в себе  все
навыки слепцов: умение  находить дорогу и любые предметы на  ощупь, обострив
слух,  определять  окружающее по легчайшим  звукам, - вообще научился жить в
темноте. А это требует массы лишнего времени, особой замедленности движений,
чтобы  не уронить, не наткнуться,  чтобы  найти то,  что лежит где-то  прямо
перед тобой, но чего ты не видишь.
     А когда к ночи все было сделано, я с гордостью подумал о торжестве духа
над слабым телом!
     Мне представилось,  что этот день, этот час поворачивает всю  мою жизнь
опять  по-новому,  что  отныне счастье  и удача будут сопутствовать мне, как
прежде. И стало мне хорошо. И вот - хорошо с тех пор!
     На следующее  утро я пошел в Союз писателей, где организовали получение
хлеба.
     Из Союза пошел в ТАСС. Там удивились: я жив и  пришел  как нельзя более
кстати:
     - Вам ехать надо. Сегодня же!
     - Куда?
     - В пятьдесят четвертую армию. Шумилов назначил вас  персонально... Там
начинается наступление...
     "Сегодня же" не вышло,  потому что не оказалось машины, и мне  сказали,
что,  когда будет машина, ее  пришлют за мной и чтобы в  ближайшие дни  было
дома...
     Веселый,  окрыленный,  как-то   даже   физически   сразу   окрепший,  я
возвращался домой.
     Весь город полон слухами о наших успехах на фронте.  Мгу, судя по  этим
слухам,  мы  брали  уже раз двадцать. Разговоры о  Великих Луках, Новгороде,
даже Пскове. Между тем люди, знающие больше, все это отрицают, в официальных
сообщениях тоже нет ничего. Впрочем, официальных  сообщений  я уже не слышал
по радио  давно,  а  в последней газете, которую мне удалось  прочесть, было
сообщение  о  взятии нами Холма. Но хорошо, что  тема слухов  - наши успехи:
всем о ч е н ь  хочется  добрых вестей.  На днях взята Лозовая... Скорей бы,
скорей!.. Какую-то хорошую речь говорил Крипс, мне передавали ее содержание,
но где прочесть текст?
     ...Когда-нибудь в Ленинграде будет поставлен памятник неведомым героям,
мужественно встретившим  голодную  смерть.  Она  страшнее и  печальнее,  чем
смерть  в бою. Но  страх  и  подавленность отступают  перед благоговейной  и
суровой  гордостью  от сознания, что ты - участник и свидетель  небывалых  и
незабываемых событий, что ты и есть один  из  тех  ленинградцев зимы 1941/42
года, о  которых  будет на  протяжении тысячи  лет  говорить история. И своя
собственная жизнь  даже для  себя самого перестает быть мерилом ценности. Во
всем и всегда быть с народом, действовать и жить для него и умереть за него,
если нужно. Какая прекрасная цель, как счастлив человек, перед которым горит
такой яркий, освещающий его путь лучезарный свет!
     И вот почему я счастлив!



        Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ

     <i>Ладога, Влоя. 1 - 4 февраля 1942 г.</i>

     <i>4 февраля. 7 часов утра. Деревня Влоя</i>

     Деревня Влоя Мгинского района находится километрах в пятидесяти от Мги.
В  ней   и  вокруг  нее   расположены  тылы  54-й   армии   генерала  И.  И.
Федюнинского...
     Самая  нищая, самая  ободранная,  обобранная немцами, прожившими  здесь
месяц,  крестьянская изба -  блаженство по сравнению с любой  ленинградской,
хотя  бы  и роскошно  меблированной квартирой, потому что в этой  избе жарко
натоплена  печь и странно ненужными оказались вдруг  все эти меховые куртки,
ватники и свитеры, поверх  которых я надевал полушубок в Ленинграде;  потому
что  на  столе  стоит  десятилинейная  керосиновая  лампа,  при  которой все
обитатели  избы  -  зрячи;  потому  что  воды - чистой, колодезной - в  избе
огромная  кадка и  дров  кругом  в лесу сколько  угодно;  потому что  жители
деревни  сыты, получая  паек  мукой (по 250  граммов) и  варя огромные куски
конины, которой тоже сколько угодно  вокруг деревни, в лесу: здесь были бои,
убитых, замерзших лошадей полна округа;  потому, наконец,  что у людей здесь
полнокровные,  здоровые лица... Единственный исхудавший до предела, с трудом
передвигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек
- это  я, ленинградец,  приехавший сюда сквозь кольцо  блокады, заночевавший
здесь  на  пути  к  штабу   армии  и  дальше  -  к  передовым  позициям  уже
прославившихся армейских частей Федюнинского...
     И  вот  после  четырнадцати  часов  сплошного, крепкого,  небывалого за
последние месяцы  сна,  я встал  хоть и с  головной  болью, хоть и с болью в
груди, с затрудненным дыханием  застуженных  легких,  но встал  с  ощущением
спокойствия,  благополучия,  как  больной, впервые  встающий  на  ноги после
тяжелой болезни.
     Встал,  подсел к  жарко натопленной бабкою  печке, в валенках  на  босу
ногу, с  распахнутым воротом, наслаждаясь  теплом, совсем не стремясь скорей
одеваться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой,
и холод  ее  лицу и  рукам был  приятен.  И,  накинув  полушубок,  вышел  на
разломанное немцами крыльцо.
     И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот
час уже  предрассветно  посерела  и  потемнела,  тоже  был  приятен.  А лес,
дремучий, заснеженный, как  при  рождении мира,  красив, и поля - снежная их
пелена  - величественны. И  грузовые  машины,  выбеленные  фургоны  казались
живыми, только задремавшими чудищами,  совсем  непохожими на остовы мертвых,
вмерзших в улицы ленинградских машин...
     Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще
спали,  напился кофе  с черными  ржаными, необыкновенно  вкусными армейскими
сухарями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.
     И пожалел только, что мечте моей ленинградской -  о картошке и молоке -
не суждено сбыться,  потому  что район  был территорией боев, отступлений  и
наступлений,  ни одной коровы здесь  не сохранилось,  последняя  картофелина
выкопана давно.
     Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.
     Было  девять  утра,  когда  я  вышел  из  дому.  На  набережной  канала
Грибоедова стояла трехтонная  АМО - крытый  брезентом  фургон, пятнистый  от
белой,   маскирующей   краски.  Кузов   был  полон  вещей   и  сгрудившихся,
навалившихся  один на другого людей. Это были  эвакуируемые -  их  оказалось
четырнадцать человек.  Тяжело  катясь по  засугробленным  улицам Ленинграда,
огибая и обгоняя  саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам
хлебные  очереди,  мешая  женщинам, согнутым  под  тяжестью  ведер,  бачков,
кастрюль,  тазов  с  ледяной водой,  мы  приближаемся к Охтинскому мосту.  В
десять утра пересекаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы,
баржи, не обращая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в
направлении к Всеволожской.
     И  как  только мы выезжаем на  эту  дорогу, ставшую  военной, фронтовой
трассой, - мы попадаем в поток попутных  и встречных машин, в царство многих
тысяч  автомобилей  - порожних  и  заметенных снегом в канавах, по обочинам,
"раскулаченных" -  превращенных  в  жалкие металлические  скелеты.  Попутные
машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может, кого
как  (по  закону ли, по "блату"  ли) устроили.  Вот  устроенные  "по первому
разряду":  белопятнистый автобус  с  торчащей  над  крышей  железной  трубой
"буржуйки";  грузовик-фургон, раскрашенный  как попугай,  с такой же  трубой
коленцем  вбок,  с окошечками и  фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И
"по второму  разряду": просто фургон,  но  уже  без  печки. И "по третьему":
грузовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом. И
"по четвертому", печальному,  как похороны без гроба: просто кузов грузовика
либо  бензоцистерна,  на которых, предоставленные  всем лютым ветрам мороза,
без всякой уверенности,  что доедут живыми, сидят, цепляясь  друг за  друга,
лежат один на другом  полутрупы с ввалившимися щеками, с  темными и красными
пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой...
     Все  там едет и едет чередой, все это надеется  начать  жить т а м, "за
пределом", "по ту сторону".
     А  кое-кто  уходит  пешком, волоча  скарб свой на  саночках,  но  скарб
постепенно выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже
мертвый, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья
хлопочет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все
ценное,  сунуть  украдкой  тело под снег  и самим  потащиться дальше,  минуя
кордоны,  по  рыхлому снегу, леском, позади  дач, потому что  эвакуироваться
пешком не разрешается. Да  у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений,
без которых их не пропустят нигде и заставят  вернуться  обратно,  или -  за
папиросы, за  табак  (самую высокую  здесь, на  трассе, валюту!) - посмотрят
сквозь  пальцы, пожалев  посиневших детей: "Идите, да  лучше  сговоритесь  с
каким-нибудь шофером, чтоб подсадил!.."
     А  шоферы  - владыки на  этом тракте! От  них  все зависит, они - как -
боги, они везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже
за мелкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и
требуют с голодающих  встречных папирос и суют  им  -  кто кусок хлеба,  кто
горстку муки.
     Мы едем  по очень тяжелой, узкой дороге. Кругом белая снежная  пелена с
торчащими   из  нее  кое-где  обломками  машин,   а  сама  лента  трассы   -
светло-кофейного  цвета. Два снежных  вала тянутся вдоль нее. Дорога кое-где
расчищается плугами,  влекомыми трактором-тягачом, грохочущим гусеницами. Не
дай бог, нагонишь такой - плетись за  ним километра два, до  широкого места,
как  пришлось  за Всеволожской плестись нам,  тратя  на такой черепаший  ход
лишний бензин и лишнее время!
     Но если,  разъезжаясь  с  одной из  тысяч встречных машин, возьмешь  на
лишние  десять сантиметров в сторону, где канава  предательски скрыта ровным
снежком, лежать твоей машине на боку, а тебе тащиться дальше пешком (коли ты
при этом остался цел!),  волоча свое барахло  прямо по снегу на веревочке. И
вот  ты уже  не полноправный эвакуирующийся, а  жалкий аварийщик, кандидат в
первоочередные мертвецы, - не выдержать тебе дальнейшего пути, нет у тебя ни
папирос, ни табака, ни резерва энергии для устройства себе новой возможности
погрузиться в машину.
     Мы едем, едем медленно, мешают встречные машины, мешают попутные. И вот
- пробка. И сразу сотни машин, одна за другой, стоят. И напрасно беспомощные
регулировщики бегают с красными  и белыми  флажками -  пробка крепка, дорога
забита, и можно стоять часами.
     Так едем... Вдруг впереди - железнодорожная станция. Все улицы, площади
и  дворы - забиты автомашинами. Перед путями  железной дороги -  исполинская
наваль мешков с мукой. Вот он, наш скудный ленинградский паек, наша жизнь  -
поток муки  для  снабжения Ленинграда!  Машина за машиной - десятки,  сотни,
тысячи, одна  за другой, сплошной конвейерной лентой. Машины текут к станции
сбрасывают  мешки  и,  освобожденные,  тот  же час  устремляются  порожняком
обратно - за Ладогу, к Жихареву! А мешки погружаются  в вагоны, и составы их
везут в Ленинград, чтобы обеспечить день жизни осажденного города-великана.
     Это - станция Борисова Грива. И направо от дороги - столб:
     "Бор. Грива. От Ленинграда - 50 км, от Морье - 18".
     Но Морье - это  в сторону,  оно  никому  не нужно.  От Борисовой  Гривы
трасса  спускается  прямиком  к  Ладожскому  озеру, оно отсюда  в нескольких
километрах,  и  можно  бы  пробежать  их быстро,  но  -  пробка! Длинная,  в
несколько километров, пробка! В  ней застряли и  мы, между колонной  военных
машин и каким-то эвакуирующимся из Ленинграда на десятке грузовиков заводом.
Красноармейцы приплясывают  от холода  на снегу. Далеко не все  они  одеты в
полушубки  и валенки, многие ежатся в  своих черных ботинках с обмотками,  в
подбитых ветром шинелях.
     Стоим часа два, расхаживая между грузовиками.
     Нестерпимо хочется есть!
     Стынущие на застопоренных машинах люди ждут терпеливо.
     Я  раздумываю  о  тысячах  едущих  по   трассе   честных   шоферов,   о
мужественных,  сильных духом  ленинградцах-горожанах. Но на каждую тысячу их
есть  и несколько иных людей -  опустившихся,  деморализованных  обстановкой
блокады,  а то  и просто  жуликов, спекулянтов. Их  замечаешь  сразу, они со
своими мелкими  делишками  бросаются  всем  в глаза! Вот, сойдясь в  кружок,
сторонясь людей,  группки таких  дельцов, решают на лету свои спекулянтские,
обменные дела. И кусочки хлеба,  пачки папирос переходят из рук в руки. И то
здесь, то там видны украдкой жующие рты, за которыми с безнадежной жадностью
наблюдают с кузовов переполненных машин застывшие,  как бронзовые скульптуры
отчаяния, беженцы.
     И  наконец, "тычком-пырком", проползая десять - двадцать метров и вновь
останавливаясь,  машины  начинают  продвигаться  вперед,  пробка  постепенно
рассасывается, и наша машина опять бежит по дороге.
     Перед  нами раскрывается ледяной,  заснеженный, белый покров Ладожского
озера, пересеченный уходящими  в бесконечность лентами дорог  в трех-четырех
направлениях,  и  каждая  -  в  два  ледяных  пути,  для  двух  следующих  в
противоположные стороны, потоков машин.
     На  берегу  столпотворение  машин  да  несколько  зенитных установок  в
укрытиях из ледяных кирпичей.
     В 5 часов 12  минут дня  мы вступаем на лед. Здесь так  просторно,  что
поток  машин стал пунктиром, - дистанции между машинами велики, каждая может
обогнать  другую.  Справа  и  слева  -  два   снежных   вала  взгроможденных
снегоочистителями-плугами.   Вешки  обозначают  направление.   Через  каждый
километр - полубашенки  из снежных кирпичей, прикрытые сверху жердями; в них
убереженные от ветра только с одной стороны, как белые статуи в нишах, стоят
в  маскировочных пожелтевших  халатах  регулировщики с  флажками  -  белым и
красным,  с   красными   носами.  Иные  разожгли  большие  костры  в   своих
полубашенках,  и пламя причудливо  мерцает на  снежных  и  ледяных кирпичах.
Здесь  и  там сложены  дрова  и  бочки с  горючим. Изредка - большие палатки
ремонтников.  Регулировщиков, охраны  да белые  укрытия  зенитных установок.
Стволы ощерены  в небо,  - обращенные справа  к  Шлиссельбургу, к  немцам, а
слева - уже темнеющие, лиловатые - на финскую сторону.
     А  из-под снега  кое-где  -  остатки  разбомбленных  машин,  скрюченный
железный хлам...
     Степь! Снежная степь!.. И по ней - ниточки похожих  на жучков-плавунцов
машин.   Муравьиные   череды   в  одну  сторону,  по   каждой  трассе.  Этих
машин-муравьев  -  нескончаемое  количество:  нет  числа,  нет  конца,   нет
перерыва,  - бегут,  бегут,  бегут, пересекая озеро, перестав быть машинами,
превратившись  в маленькие  живые  существа,  спешащие по  своим,  неведомым
человеку, неотложным делам...
     Еще не стемнело, начинаются сумерки, а вдоль каждой из трасс постепенно
вспыхивают мигалки маячных  огоньков  -  зеленые  и  неокрашенные сигнальные
точки огня. И возле каждого регулировщика - фонарь, устроенный из бидона, со
светящейся дыркой в боку: видимый сбоку, невидимый сверху свет.
     Мы  едем  через  озеро,  небо  темнеет,  спускается чернь  небес. Сотни
незатемненных фар секут  снежные покровы качающимися лучами.  Задние  стенки
фургонов   и  автобусов,  освещенные   бегущими   сзади  машинами,   кажутся
маленькими, зыбкими экранами какого-то фантастического представления.
     Мы  катимся  без   фар,   напрягая  зрение,  открыв   переднее  стекло,
продуваемые  ледяным  ветром  насквозь.  И  ровно  через полтора  часа  бега
останавливаемся  перед въездом на восточный берег  Ладоги.  Озеро кончилось.
Тут в пар  кипящих радиаторов, в  перепутанных  лучах  фар, в зареве света.
среди сотен тяжело дышащих, выныривающих из тьмы машин, стоим, - шофер чинит
фары.  Взбираемся на берег. Это поселок  Лаврово. Тут  дороги  расходятся  в
разные   стороны.   На   перекрестках  указатели  и  взмахивающие   флажками
регулировщики. Наш путь - в главном потоке машин, на Жихарево.
     Еще часа  полтора мы едем, уже при луне, то меж стен голого кустарника,
похожего  на илийский камыш, то  леском, то болотами, по дороге, по  которой
встречных машин почти нет, - встречные, должно быть, идут по другой дороге.
     Сейчас  будет  Жихарево  -  тепло,  еда,  отдых!  Так  надеются  все  -
промерзшие, голодные, предельно уставшие люди.
     И вот,  проплутав  между дающими на  разных перекрестках разные  советы
регулировщиками, связанные в своем движении сотнями мешающих свободному пути
машин, мы наконец  въезжаем  в  залитое  лунным  светом,  мигающее огоньками
Жихарево. Среди улиц домов, скопления грузовиков - ничего не понять.
     Большая  арка.  Мы  останавливаемся,  проехав  ее.  Все!  Здесь  бараки
эвакопункта,  десятки  указателей,  и все-таки полная неразбериха. Замерзшие
наши  пассажиры помогают друг другу, женские голоса плачущи беспомощны. Вещи
сбрасываются  на   снег.  Но...  десятки  новых   распоряжений,  вещи  снова
втаскиваются  в кузов... В  столовую  -  есть?  Оформлять  документы?  Сразу
грузиться в поезд? Или здесь (где именно?) ночевать? Где согреться?
     Маленькое, наполовину уничтоженное село Жихарево никак не вмещает этого
потока людей!
     У  меня  в  руках  аттестат, иду с  ним  к коменданту.  Разыскиваю его,
получаю  через  питательский  пункт  на складе  сухой паек  на  два дня: 750
граммов сухарей. 70 граммов сахарного песку и пакетик концентрата горохового
супа - 150 граммов.
     Но мне нужна горячая пища! С трудом добиваюсь талона на кухню.
     Иду на кухню - очередь на морозе к окошечку будки. Мне дают порцию каши
- горячей, пшенной, хорошей, но есть негде.  Обогнув  будку, сажусь с другой
ее стороны на  обледенелую ступеньку  крыльца, ставлю на другую мой котелок;
совершенно окоченевший  от  мороза  съедаю  кашу, держа ложку несгибающимися
пальцами и глотая вместе с горячей кашей ледяной ветер. Чаю бы! Но взять его
негде.
     Почти  до  часу  ночи я,  не  находя себе  не только ночлега,  но  даже
пристанища, чтоб  обогреться,  расхаживаю  на  морозе.  Наконец  ввалился  в
комнату коменданта и "явочным порядком" остаюсь в  ней ночевать, разложив на
полу найденные тут же листы фанеры, развернув на них мой спальный мешок.
     Утром  комендант  мне жаловался: условия на эвакопункте жуткие  потому,
что до  20 января Федюнинский, чья армия стояла здесь, не имел разрешения от
Военного совета на  организацию в занятых воинскими частями бараках базы для
эвакуируемых. А когда наконец  20  января такое разрешение было получено, то
заниматься  какой-либо организационной  работой оказалось поздно: 22  января
прибыла первая партия в несколько сотен эвакуируемых, и с того дня поток их,
все возрастающий, течет непрерывно.
     ...На  следующий день, миновав Троицкое, Войбокало и Шум, к  двум часам
дня я оказался  в деревне  Влоя,  находящейся на линии  движения машин  54-й
армии, и, поместившись в теплой крестьянской избе, решил остаться до утра, -
я уже был обессилен.
     Я сразу же лег спать, раздевшись, улегшись в спальный мешок, вплотную к
русской печи, и проспал до утра. Утром попытался  получить на  кухне завтрак
но не получил его и занялся писанием дневника...
     А сейчас - пора идти ловить попутный грузовик!..



        Глава 15. В АРМИИ ФЕДЮНИНСКОГО

     Домик в Оломне. Над картой бое-
     вых действий. Опять на передовых.
     Перед наступлением

     <i>Район Оломны - Погостья. 54-я армия,</i>
     <i>883 гаубичный полк. 6 - 15 февраля 1942 г.</i>
     <i>ДОМИК В ОЛОМНЕ</i>

     <i>6 февраля. 6 часов дня</i>

     Деревня   Оломна  Киришского  района.  Ослепительное  яркое   солнце  и
чистейший белый  снег.  Чувствуется  приближение весны. И даже сейчас, когда
солнце,  вплотную склонясь  к горизонту, положило на  снега синеватые  тени,
день  еще  ярок  и  праздничен,  мирен,  тих  и  величественно  красив.  Эти
длинные-длинные тени протянулись от изб -  то целых, то разрушенных  недавно
побывавшими  здесь  немцами, -  от тракторов, грузовиков,  фур, палаток,  от
трофейных  немецких почтовых автобусов  и орудийных  передков,  от  обломков
всяких  машин,  от  колодезных журавлей,  что высятся над  замерзшей  рекой,
припавшей   к  моей   избенке   крутым  излуком.   Ветви   деревьев  кажутся
выгравированными на жестко зарозовевшем небе...
     Я, кажется,  сказал: день  мирен  и праздничен? А ведь  утром, наблюдая
сквозь  обледенелые стекла маленького оконца за этим великолепным  миром,  я
видел,  как  пышными  тучками  клубились  разрывы снарядов.  Проклятый  враг
нащупывал наши штабы и  наши части огнем дальнобойных орудий откуда-то из-за
Пудостья, где он сидит, не выбитый пока нами, забравшийся (занес же его черт
сюда!)  в  такие  глубины  нашей  родимой  земли,  куда  до  войны  и  самая
бесшабашная фантазия не могла бы его допустить!
     Деревня  Оломна, как и Гороховец, не  сожжена немцами: не успели, очень
уж поспешно  бежали  отсюда. А вокруг  -  леса, леса,  бескрайние,  русские,
всегда мирно дремавшие, а сейчас потревоженные войной!..
     В занесенных снегом землянках  вокруг Оломны находят  наши воины и наши
крестьяне  трупы  русских  людей  со страшными следами пыток, останки заживо
сожженных пленных красноармейцев и командиров.
     Мал  мала  меньше, плачут,  и  смеются, и  щебечут  ребятишки за стеной
комнаты  в избе, принявшей в себя  несколько крестьянских семейств из других
изб, занятых нашими воинскими частями.
     Безропотно переносят жители все неудобства, лишения и невзгоды, лишь бы
подальше отогнала ненавистную орду гитлеровцев спасительница  Красная Армия.
И заботливы, предупредительны, радушны каждая девушка, каждый старик.
     Спасибо  корреспонденту  "Известий" Садовскому, который  принял во мне,
уже  едва  державшемся  на  ногах,  участие, накормил  и  устроил  меня.  Из
разломанного дубового гроба (других досок не нашлось) были сооружены эти вот
нары, на которых лежу, а на следующий день мне оказали медицинскую помощь...
Врач медсанбата определил: у меня истощение второй степени и бронхит.

     <i>8 февраля. Полдень. Оломна</i>

     Пасмурный день. Резкий морозный ветер доносит гул сплошной канонады.
     Только что изучал карту. Части  54-й армии  занимают примерно следующую
линию фронта.  На  севере  (где  они смыкаются  с  Синявинской  группой) они
расположены на  участке железной дороги между Мгой  и станцией Маково, около
Мишкина.  Отсюда  наши позиции  тянутся  к югу,  до  станции Малукса,  вдоль
железной дороги Мга - Кириши.  Здесь линия фронта проходит по самой железной
дороге, насыпь которой находится в руках противника, за исключением клиньев,
вбитых нами в его расположение: недавно взятой  нами станции  Погостье и еще
двух-трех  пунктов  между Погостьем  и  Киришами.  Угол,  составляемый  этой
железной дорогой  и той, что идет вдоль реки  Волхов  к городу Волхову, -  в
немецких руках. Старые Кириши -  в наших. Новые Кириши - в руках противника,
а позади него - блокирующие его части 4-й армии Мерецкова. Стык этой армии с
54-й проходит вдоль  берегов Волхова, а южнее войска Мерецкова большой дугой
огибая с тыла Чудово, ведут бои, направляя свой удар к Любани.
     На передовых,  в районе станции Погостье и вдоль железной дороги,  идет
денно и  нощно  бой  затяжной, пока  не слишком  напряженный,  -  идет штурм
немецких позиций. По ним  бьет артиллерия, в том числе  быстро меняющие свои
позиции, удручающе  действующие на немцев батареи "марусь"1. Долбят штыком и
гранатой вражеские блиндажи пехотинцы. Ходят в тыл к немцам лыжники...
     Мы ждем начала решительного наступления!



     <i>НАД КАРТОЙ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ</i>

     <i>Читателю  необходимо  знать  историю  боев,  которые  вела  54-я  армия
генерала  И.  И.  Федюнинского. С  осени  1941  года  в течение  всей  осады
ленинградцы  думали  и  говорили  об  этой  армии  как  о  своей надежде  на
освобождение от кольца блокады, как о своей жизни...</i>

     <i>12 февраля. Утро. Оломна</i>

     Всем хочется знать: что же именно 54-й армией сделано и что делается?
     Я  знаю:  Федюнинский  вот-вот  начнет  новое  мощное наступление,  уже
начинает  его.  Вчерашняя, первая попытка успеха  пока  не дала.  Что  будет
завтра? Федюнинский с членами Военного совета находится  на выносном  пункте
управления,  в  лесу,  руководя  происходящими  боями,  пробуя  силы  врага,
стремясь нанести врагу решительный  удар. Наиболее нужные командующему части
штаба  постепенно перебираются вперед, в лес, поближе к передовым  позициям.
Как разворачивались боевые действия? И что предстоит армии в ближайшие дни?
     Передо  мной - карта. Сверху  -  Ладожское озеро. Ниже  -  треугольник,
образованный отрезками железных дорог  и рекою  Волхов. По  северной стороне
треугольника, между Мгой и городом Волховом, - станция Назия и Войбокало. На
юго-западной, между  Мгой и Киришами,  - станция  Малукса, Жарок, Посадников
Остров.
     Через левый угол треугольника  (Назия - Малуксинский Мох) и полоску  до
деревни  Липки на берегу  Ладоги  проходила  линия обороны 54-й армии. Вдоль
юго-западной стороны треугольника,  от Малуксинских  болот до Киришей (и еще
немного к  югу), тянулась линия обороны 4-й армии (в  ту  пору ею командовал
генерал В.  Ф. Яковлев).  К  югу  от  Киришей,  по правобережью реки Волхов,
оборонялись  войска 52-й армии  генерала Н. К. Клыкова. В 4-й и 52-й армиях,
растянутых по  фронту на пятьдесят и восемьдесят километров, сил было крайне
мало,  в  два-три раза  меньше,  чем  у гитлеровцев, занимавших территорию к
западу от реки Волхов и к юго-западу от железной дороги Мга - Кириши.
     Отсюда, примерно от Чудова, 16  октября  немцы  начали  наступление  на
Тихвин. Стремясь по всему фронту прямиком на север, к  Ладожскому озеру, они
24 октября ворвались и в пределы обозначенного мной треугольника: от станции
Погостье - на Войбокало и от Киришей, вдоль реки Волхов, - к городу Волхову,
к первенцу нашей электрификации - Волховской ГЭС.
     4-я  армия (отъединенная  немцами  от  52-й армии,  оставившей  Большую
Вишеру)  вынуждена  была  отступить,   и  немцы  вскоре  заняли  почти  весь
треугольник. К северной  стороне его  они вышли у станции Войбокало. На этом
рубеже  и  в  нескольких  километрах  южнее  города  Волхова  врага  удалось
остановить сосредоточившимся здесь войскам 54-й армии И. И. Федюнинского.
     Это  был период октябрьских и  ноябрьских тяжелых оборонительных  боев.
Получив подкрепления (в частности, из осажденного Ленинграда), подготовляясь
к  контрудару,  армии  Федюнинского  удалось  перед концом  ноября  добиться
перевеса в силах.
     После того  как наша 52-я армия двинулась в контрнаступление на Большую
Вишеру, а 4-я армия - на Тихвин,  54-я армия Федюнинского  в свою очередь  3
декабря нанесла немцам сильнейший контрудар в районе Войбокала. Были брошены
в бой силы 6-й бригады морской пехоты, 311-й стрелковой дивизии  (полковника
Биякова), 80-й (подоспевшей из Ленинграда) и 285-й стрелковых дивизий, 122-й
танковой бригады  (полковника Зазимко), артиллерийские,  саперные  и  другие
части и, конечно, авиация.
     В течение десяти дней  армия освободила  ряд населенных пунктов: совхоз
"Красный Октябрь", Тобино,  Падрило, Опсала, Овдокала (немецкие  гарнизоны в
них были окружены и уничтожались). Срочно бросив сюда крупные резервы, немцы
замедлили  было ход  нашего  наступления, но тогда, 15  декабря, Федюнинский
нанес  им  стремительный  удар с фланга  двумя переправленными из Ленинграда
стрелковыми дивизиями: 115-й и 198-й. Немцам и в голову не могло прийти, что
54-я  армия  получит  крупные  подкрепления из...  осажденного,  голодающего
Ленинграда!  Ударом  этих двух дивизий,  нацеленным  от синявинских  Рабочих
поселков No 4  и No 5, прямиком из Кириши, весь занятый немцами  треугольник
был  рассечен  надвое.  Обе  дивизии,  презирая  тридцатиградусные   морозы,
двигаясь  по  заснеженным  лесам  и  по  болотам  Малуксинского  Мха,  через
несколько дней достигли деревень Оломна, Гороховец, Бабино, уничтожили здесь
немецкие  гарнизоны  и  сомкнулись   с  другими  -  3-й  гвардейской,  310-й
стрелковыми дивизиями и прочими частями, отстоявшими город Волхов и, начиная
с 20 декабря, отбросившими немцев вдоль