которых говорилось о личных планах, о дисциплине, о штурмовых и блокировочных группах, о "боевых листках" и политбеседах в бою, о задачах коммунистов, об их личном примере, о расстановке партийных сил, об автоматическом оружии в руках коммунистов, о ясности понимания каждым рядовым его задачи, о рукопашных схватках с противником, о готовности к смерти в бою, о ненависти и мести, о том, что людей надо подготовить так, чтобы в бою, оказавшись перед каким-либо 9 П. Лукницкий препятствием, они смотрели на него не как на препятствие, перед которым нужно остановиться, а как на предмет, который необходимо взять... "Работа парторга в бою должна быть непрерывной, при любой мгновенно меняющейся задаче, при любых потерях, даже если три человека осталось. И партийная агитация и партийное влияние должны ни на минуту не падать, а все время нарастать". О храбрости, о рекомендациях беспартийным, которые дерутся с коммунистами плечом к плечу и захотят вступить в партию. О раненых, о помощи им. О пропаганде подвигов героев. О главной цели: полном освобождении Ленинграда от блокады!.. ... А снаряды рвались и рвались кругом, и земля дрожала, и ветерок разносил едкий запах пороховых газов. ... И поздно вечером я выехал с Ватолиным в "эмке" на Жихаревский тракт. Сейчас мы в учебной роте и отсюда выезжаем в редакцию "Ленинского пути"... Он был пастухом 14 октября. Редакция "Ленинского пути" Срок моей командировки истек, но не оказалось транспорта в Ленинград, день я провел во втором эшелоне, ходил по тыловым частям, заходил в знакомый мне 731-й полевой передвижной госпиталь. Отправил по телеграфу несколько корреспонденции в ТАСС. ... Подполковника Якова Федоровича Ватолина я знаю давно, однако, хотя и были причины, вызывавшие к нему мой особенный интерес, до сих пор мне не приходилось разговаривать с ним, что называется, по душам. Первый раз я встретился с ним весной 1942 года, в этих же вот приладожских местах, в этой же 8-й армии. Бойцы и командиры 1-й отдельной горнострелковой бригады, наступая на немцев, утопали по грудь в талом апрельском снегу, проваливались в болото, не спали и не просыхали по четверо суток, но шли вперед неудержимо, хотя бои были часто безуспешными; бригада понесла очень тяжелые потери, и все-таки -- шли вперед, увязая в болоте, засыпаемые сверху минами, пулями и снарядами... -- Слышали ли вы хоть одну жалобу на свою судь- бу? -- в полуразрушенной деревне сказал мне тогда хлюпающий по грязи командир. -- Прекрасен русский солдат. Он все способен перенести, когда в душе его гордость. А сейчас каждый горд тем, что бьется за Ленинград, никто не устанет и не отстанет! Но кончится бой, начнется период затишья, возникнут личные интересы -- сколько народу повалит тогда ко мне со всякими жалобами!.. Этому в АХО шинель короткую дали, тот на медсестру обиделся, что без облатки лекарство ему дала; третий хочет на баяне играть, а ему балалайку выдали... И верно. После боя с какими только жалобами ни приходили бойцы и командиры к Ватолину. Невозмутимый, строгий, порой иронически улыбающийся, порой подшучивающий над вспыльчивым челобитчиком, он в две-три минуты разрешал любой спор, любой вопрос -- и люди уже смеялись и уходили от него удовлетворенные, успокоенные... Я обратил внимание тогда на огромный авторитет Ватолина. Как-то так получалось, что даже старшие по званию командиры советовались с ним в служебных делах, поверяли ему дела сугубо личные, порою интимные. Его уважали. Его любили. Казалось, он знает какую-то скрытую от других тайну, помогающую ему одним легким словом воздействовать на людей. Маленький, быстрый в движениях, глядящий всегда не в глаза, а в самую душу своего собеседника, он умел разрешать сомнения людей, умел убеждать их без долгих речей и без глубокомысленных рассуждений. Тайна его влиятельности была, конечно, в строгой принципиальности, в том, что сам он и в помыслах и в делах своих бывал всегда строг, справедлив и чист и что, заботясь о других, никогда не старался позаботиться о самом себе -- ему для себя, казалось, ничего и не было нужно... Не всякий генерал пользовался в своих частях таким авторитетом, каким обладал подполковник Ватолин... Я видел в нем человека с сильным характером, но как выработался в нем этот характер, мне тогда не пришлось узнать. И вот через полтора года я встретился с Ватолиным снова. В каком-то шалашике той же, обновленной молодым пополнением, бригады мы, зная, что впереди у нас -- ночь, завели тот самый, долгожданный мною разговор по душам. -- Скажите, Яков Федорович, в чем тайна авторитета, которым вы, несомненно для меня, пользуетесь? Как вырабатывали вы свой характер? И подполковник Ватолин рассказал мне все о себе. В 1928 году он не знал еще грамоты. А было ему семнадцать лет. Но в эти семнадцать лет он был уже многоопытным, влиятельным в своей области человеком. Это было на Орловщине, в тех местах, что недавно освобождены от немцев, -- в селе, которое нынче уничтожено немцами. А тогда это зажиточное село расцветало. Сироту Яшу Ватолина на селе знали все с детских лет. В двенадцатилетнем возрасте он стал пастухом. Он помнит тот день, когда впервые в своей жизни погнал триста доверенных ему коров. Как он был горд в тот день!.. Триста рослых, могучих удойных коров доверены ему одному, он отвечает за них, его знает каждый крестьянин... Еще не было колхозов тогда, каждая корова принадлежала отдельной крестьянской семье. Разные это были крестьяне. Иные жили еще старым укладом, верили только в собственное хозяйство, были суровыми, непокладистыми, осторожно примеряющимися к молодой советской власти мужиками. Ведь это был 1928 год!.. "Паси, Яша, за кусок хлеба, -- властно говорили ему, -- но гляди, головой отвечаешь!" Триста коров не слушались юного пастуха. Не сразу понял он, что следить нужно только за первой коровой, которую другие выбирают себе в вожаки, -- куда она пойдет, туда пойдут и другие... Бегал, волновался, кричал, звал, хлестал хворостинами, а они разбегались в разные стороны, одни в лес, другие к речке, третьи на ржаное поле... Измученный, изорванный, в царапинах, в грязи, тая слезы, пригонял он мычащее стадо в село. И выбирал дом, в котором его нынче накормят. Его кормили по-разному: кто приглашал в избу, сажал за общий стол; кто выносил похлебку к завалинке, на крыльцо... Но все разговаривали с ним как с равным: шутка ли, ведь от этого парнишки зависит благополучие буренки!.. По-взрослому вел Яша мужичий, хозяйственный, медлительный разговор, все понимал, обо всем задумывался и скоро научился насквозь видеть душу каждого мужика... Вот этот -- за советскую власть, за новую жизнь, за лучшую долю для каждого... А тот не прочь бы и в бараний рог согнуть батраков, лишь бы в закромах полней было, и наплевать ему на весь люд... Каждый вечер ел Яков в новом доме. Взрослел не по годам, а по дням. Становился умным... Был горд собою, был самостоятелен в помыслах и в рассуждениях. И только в одном каждодневно испытывал свою горькую батрачью долю: после кормежки ему выносили каравай хлеба и нож. Он сам должен был отрезать такой ломоть хлеба, какой считал достаточным для пропитания себе на сутки. Это был чужой хлеб. Иной мужик словно бы и не смотрел на Якова, а тот чувствовал на себе примечающий взгляд: "А не много ль себе отрезал?.. " Чувство униженности кололо душу юного пастуха, но все-таки каждый день, все в новых домах, он должен был отрезать себе ломоть хлеба сам... Тогда понял он, что тот, кто трудится, должен иметь хлеб не чужой, а свой. Тогда впервые стал задумываться о том, к чему ведет деревню советская власть. Тогда впервые стал прислушиваться к спорам мужиков с заезжими людьми, которые говорили на сходах о Ленине, вслух читали газеты, обсуждая, зачем и для чего произошла революция и что единит крестьян и рабочих... И, уводя коровье стадо на росу или на полдневище, один на один с природой, вольный в своих раздумьях, стал понимать то, чего в ту пору еще не понимали и многие старые люди, всю жизнь прожившие в бедности и зависимости... Раз, гоня коров через лес, Яков был застигнут внезапным, все сокрушающим ураганом. Потемнело небо, дикий ветер ломал стволы; затрещал, заныл вековечный лес, деревья повалились на мечущихся в ужасе коров, они стали мычать, бодаться и драться, шалея от запаха крови, от треска, от свиста ветра... И прежде чем Яков успел успокоить стадо и выгнать его из леса, шесть коров были насмерть задавлены буреломом... Даже нынче подполковнику Ватолину не смешно вспомнить, как в тот день пастух Яша хотел наложить на себя удавку, чтобы только не приходить в село. В тот день по-новому раскрылось для него чувство ответственности... Но лучшие на селе крестьяне поддержали его, заступились, помогли ему, и он понял тогда, что сам, всю жизнь будет бороться за справедливость... Его уважали уже и тогда. Ему верили. Его советов порою слушались... В пятнадцать лет парень вступил в комсомол. И величайшая мудрость есть в том, что именно пастухи в те годы становились первыми людьми деревни: когда Якова Ватолина выдвигали в сельсовет, он знал, что хорошо и что плохо, за что ратовать, против чего бороться. У него не было личной корысти, у него были свежий ум и сильная воля. Его знали все, и он знал помыслы каждого. Ну а дальше жизнь пошла, как у многих других. Трудно было только с грамотой. Учился грамоте сам, упорства потребовалось немало. Читал Ленина по складам, читал каждую книгу по многу раз: книга за книгой стали появляться на полке, прочитанные прочно и тяжело, -- будто прорубал лес, -- но запомнившиеся навсегда, от строки до строки, от слова до слова, продуманные, проверенные на собственном жизненном опыте. И этот опыт рос быстро... Прошло несколько лет, Яков Ватолин уже был строителем колхозов. Любому гостю мог он теперь показать четыре тысячи книг, стоявших на его полках, и мог, проведя пальцем от левого верхнего угла до правого нижнего, сказать: "Вот так, все они прочитаны мною, вот мой университет... " Здесь были все классики марксизма-ленинизма, все классики художественной литературы. Здесь были история, философия, география, экономика, искусство -- здесь было все, что вошло крепким знанием в жадно ищущий, неутомимый мозг молодого советского интеллигента, еще столь недавно бывшего пастухом... Ватолина уже хорошо знали в области, он стал редактором областной газеты. Он был уже членом партии... А когда стране понадобились закаленные классовой борьбой люди для военной борьбы с внешним врагом, Яков Ватолин сдал экстерном зачеты сразу за два курса Военно-политической академии и был принят в нее... Все дальнейшее можно уже не рассказывать. Путь от младшего политрука к подполковнику пройден в наши дни многими, он ясен и прост для крепких, преданных Родине, не знающих снисхождения к себе, упорных в труде людей... Ныне Ватолин учит бойцов Красной Армии науке побеждать... -- На днях наступает двадцатипятилетие комсомола! -- сказал мне в ту ночь в шалаше на переднем крае подполковник Ватолин. -- Я жалею тех, кто вместе с комсомолом не прошел его путь! Я думаю о комсомоле так: он учит становиться завтра лучшим, чем ты есть сегодня, и выше собственной жизни ставить жизнь и счастье всего человечества... Я -- русский человек, и вы русский тоже... Я хотел бы, чтоб нас с вами понимали так же везде: и в Америке, и в Англии, и в Австралии... Впрочем, Красная Армия уже помогает всему миру правильно понимать нас!.. 15 октября В "Ленинском пути" опубликован приказ генералу армии Малиновскому, поздравляющий войска Юго-Западного фронта со взятием вчера областного города Запорожье. Это--большой успех. Москва знаменует его салютом. 16 октября Вчера, протрясшись весь день в трехтонном грузовике, сидючи на тюках в кузове, вернулся в Ленинград... Осень 24 октября. Ленинград Вчера обедал в ДКА вместе с Н. Тихоновым, только что приехавшим из Москвы. Он рассказывал мне много интересного о боях на юге. А потом в Союзе писателей Ольга Берггольц читала свой умный, талантливый сценарий о зиме сорок первого -- сорок второго года в Ленинграде, смелый, правдивый и тонкий. Вчера же я получил первый авторский экземпляр моей брошюры, изданной Политуправлением фронта. Завтра сдаю в Воениздат сборник фронтовых очерков. Рассказы мои печатаются в очередных номерах журналов "Звезда", "Ленинград", "Пограничник". Работаю много! Перед полуночью слушал по радио из Москвы салют войскам, взявшим Мелитополь. Сегодня -- холодный, пронизывающий дождь. Даже в середине дня сумеречно. 28 октября. Ленинград Вот прошел и октябрь. В аллеях Летнего сада почти все деревья оголились, осыпают лист за листом. И листья -- желтые, красноватые, еще недавно шуршавшие под ногами, становятся уже тленом, не расцвечивающим землю. Но еще есть отдельные деревья в парадном желтом цвете, они красивы, и золото их словно не хочет тускнеть, сопротивляясь холодному дыханию осени. Осень в этом году -- ровная, ясная, солнечная, теплая. Дождливых дней мало, сумеречные сплошные дожди начались только в последние дни, но и вчера было солнце, весь день, -- во всяком другом городе хотелось бы гулять да гулять, ловя последние лучи предзимнего солнца. По каналу, под моим окном, плывут и плывут листья, по мостовым попрыгивают, чирикая, воробышки, ветров нет -- тихо. Не было еще и заморозков, -- верно, начнутся на днях. Но, конечно, осень уже глубока, ночи холодны, бывают и дни холодные, когда ежишься и в шинели и руки без перчаток зябнут. В квартире совсем холодно. Я приспособил для зимнего жилья только одну -- большую -- комнату. В ней печка, сложенная из кирпичей. ... Октябрь!.. К началу октября наши армии вышли на Днепр. И было неведомо нам: двинутся ли через Днепр дальше или станут на Днепре до зимы? И казалось естественным, что на линии Днепра мы можем остановиться до зимы, после исполинского, прекрасного трехмесячного наступления, логична была бы пауза -- для отдыха войск, для подготовки новой волны -- зимнего наступления. И когда в оперативных сводках уже не стало сообщений о новых сотнях ежедневно освобождаемых населенных пунктов, никто этому не удивлялся... Действительность, однако, превзошла самые смелые и радужные ожидания: наши войска во многих местах форсировали Днепр, создали на правом берегу плацдармы, весь октябрь укрепляли и расширяли их и, наконец, прекрасным прорывом юго-западнее Кременчуга ворвались в Криворожский бассейн, подошли почти вплотную к Кривому Рогу, одновременно взяли в оборот немцев на линии Мелитополь -- Азовское море и вчера на этой линии устремились вперед. В октябре взяты Мелитополь, Днепропетровск, Днепродзержинск... Все расчеты немцев на днепровские укрепления провалились, и гитлеровские армии, разбиваемые, отчаянно цепляющиеся за каждый вершок земли, отваливаются все дальше и дальше на запад, и это для Германии -- уже катастрофа, в которой рушится вся ее военная сила... Николай Тихонов, на днях вернувшийся из Москвы и видавшийся там со множеством сведущих людей, рассказывал мне, что приказа форсировать Днепр не было, что наши войска, дорвавшись до Днепра, радовались днепровской воде, купались в Днепре, торжественно поливались днепровской водой, и -- ринулись дальше сами собой повсеместно, форсировали Днепр стихийно... Немцы, перед тем разведывая наши тылы с воздуха, искали повсюду понтоны и не находили их (их не было) -- и потому были уверены, что в планы наши не входит форсирование Днепра (и в планы наши оно действительно не входило). И, не успев организовать достаточную оборону, неожиданно для себя увидев наши войска на правом берегу, немцы растерялись, не сумели противопоставить нам ничего достаточно сильного. "Русские воюют не по правилам!" -- все, что остается им заключить, а правило у наших наступающих солдат, распаленных неистовой ненавистью, одно: бить фашистов, гнать неудержимо, всегда, повсюду... И, слава богу, мы крепко бьем их! На Ленинградском фронте и на Волховском фронте все пока тихо. Немцы обстреливают город по-прежнему, ленинградцы, радуясь успехам других, о себе думают с горечью. "Сейчас особенно не хочется умирать! -- сказала мне сегодня одна служащая госбанка, куда я заходил по делам. -- Столько пережить и из-за какого-нибудь дурацкого снаряда на улице не увидеть конца всему этому!.. " На нашем фронте (повторяю: пока!) ничего нового. Есть сведения, говорят пленные, что немцы уйдут из-под Ленинграда сами, что они уже постепенно уводят технику, оставляют под Ленинградом весьма ограниченное количество войск. Из разных источников и в разных местах слышишь, что может наступить день, когда немцев вдруг, внезапно на их позициях не окажется, что они уйдут тайно, прикрыв свой отход огнем минометов и артиллерии, и что (об этом предупреждал командиров передовых частей один из ездивших со мною по фронту начальников) "надо не прозевать -- позор будет, если прозеваете, -- ушли немцы, а вы и не знаете!.. " -- "Не будет так! -- отвечали командиры смеясь. -- Да и не уйдут они так, цепляться будут!.. " Однако это все разговоры. Немцы не уйдут, пока мы их не разгромим под стенами города. И у меня есть основания полагать, что этот разгром -- разгром повсеместный и сокрушительный -- не за горами. Могу только сказать, что упраздненные в первом военном году стрелковые корпуса воссоздаются снова. Упразднить их пришлось потому, что в армиях было мало людей. Армии членились только на дивизии, полки, батальоны, роты; вместо трех рот в батальонах на Ленинградском фронте бывало лишь по две или вместо трех батальонов в полку было по два. И еще потому, что все армии и дивизии были стеснены на блокированной, очень маленькой территории, и членение армий на корпуса требовало слишком громоздкого управления [1]. А теперь, когда скоро войскам фронта предстоит выйти на большой оперативный простор, членение армий на корпуса становится необходимостью. Как и перед прорывом блокады, везде в тылах фронта происходят усиленные учения в обстановке, приближенной к боевой... Это происходит и на Ленинградском фронте, и на Волховском. Разговоры в городе и такие: "Уходя, гитлеровцы постараются выбросить на Ленинград все боезапасы, постараются жечь его еще небывалым обстрелом, как можно больше напакостить... " -- "А мы не дадим! -- отвечают другие. -- Не допустим!" Все же многие думают, что последние дни перед уходом немцев будут самые страшные. Но что может быть для ленинградца "самым страшным"? Есть ли еще на свете что-либо способное его испугать?.. Нет, страшней, чем было, уже не будет. Но только каждому очень хочется дожить до победы, каждый хочет, чтобы все пережитое им не оказалось выстраданным напрасно. Когда же! Когда?.. Теперь -- скоро. Все, однако, готовятся пережить еще одну блокадную зиму. В армии настроение другое: считают, еще месяца полтора, два... Одни кладут освобождение Ленинграда на январь, другие на февраль... Все это, конечно, не потому, что кто-либо что-либо знает наверняка (да и можно ли знать?), а по предположениям, основанным на личных своих наблюдениях и ощущениях. Я упоминал: на Волховском фронте взяты Кириши. [1] Об этой реорганизации ныне подробно рассказывает генерал В. П. Якутович в своей статье, опубликованной в сборнике "В, огненном кольце" (М., Госполитиздат, 1963). Немцы, боясь "котла", сами ушли оттуда, нам оставалось их только "додавить", -- об этом говорят все на Волховском фронте. А после того как "киришский аппендикс" был отрезан, там тоже затихло все. Положение Ленинграда в какой-то степени зависит и от наших успехов на витебско-невельском направлении. Мы ничего не знаем о том, Информбюро ничего не сообщает (кроме вчерашней публикации об активности и о занятии ряда населенных пунктов). Безусловно, наступление там, хороший удар в направлении на Ригу или Псков создали бы реальную угрозу окружения для всей немецкой группировки, осаждающей Ленинград. Мы не можем знать стратегических планов нашего высшего командования, но, по общему убеждению, так или иначе предстоящая зима станет последней блокадной зимой. Н. Тихонов рассказывает, что Гитлер уже объявил о "линии Одесса -- Рига", ибо, дескать, Крым "не имеет значения". В Москве -- Иден и Холл, конференция. Союзники наши тянули, тянули, чтобы как можно позже встретиться с разговорами о втором фронте со Сталиным и Молотовым. Всему человечеству уже понятно теперь, что войну выиграли мы -- Советский Союз, -- а не кто-либо иной, что мы уже победили -- неисчислимыми жертвами, океаном крови, но победили. Но в реализации плодов победы союзники хотят быть первыми. Они решат, конечно, ввести свои войска в Европу тогда, когда мы подступим к границам Германии. Они поспешат вступить в Германию с запада в расчете встретить наши войска на восточных границах Германии -- поздравительными возгласами и тайной усмешкой: "А распоряжаться-то судьбами Европы будем мы, а не вы... " Кому в наши дни не ясно, что Германия, будучи разбитой, охотнее сдастся на милость победителя -- им, а не коммунистическому Советскому Союзу, которому к тому же нацизм причинил столько неизмеримого зла? Но в какие рамки можно поставить разбушевавшуюся стихию? Как -- с ураганным напором -- мы перешли Днепр, так же могучей стихией, входя в пределы Германии, пройдем мы победным шагом до очага фашизма -- Берлина. И как ни старались министры приехать в Советский Союз в момент, когда наше наступление затихнет, в наиболее выгодный для них момент, -- они не угадали: наступление продолжается, и мистер Иден и сэр Холл уже угощены в Москве пышными салютами по поводу взятия сначала Мелитополя, а затем Днепропетровска и Днепродзержинска. И эти салюты почувствуются ими весьма ощутительно в переговорах. Мы показали всему миру, что мы можем победить и одни, без посторонней помощи! Дом на Счастливой улице 4 ноября. Ленинград. 42-я армия Леня Уваров, с которым за все время войны я встретился первый раз, и то на трамвайной остановке, торопливо ткнул пальцем в карту: -- Вот в этом квадрате. А там спросишь Счастливую улицу, дом номер девять... Приедешь? -- Приеду! -- сказал я уже вскочившему на подножку трамвая приятелю, в прошлом инженеру, а ныне капитану, командиру саперной части. Леня Уваров знал мое пристрастие: везде искать интересных людей. Но что может делать управдом на фронте? Да и чем особенным управдом может быть интересен? Леня сказал мне: -- Безногий, живет в своем доме, как жил и всегда, не командир, не боец -- просто управдом. Но приезжай, познакомлю, будешь доволен! На днях я поехал в тот, указанный мне на карте, пригород Ленинграда. Обозначу его, как принято теперь, "населенный пункт Н". Трамвай, петля, контрольнопропускной пункт, километра полтора пешком, а потом попутный грузовик по так называемому "способу голосования": моя поднятая рука и готовность шофера подвезти шагающего по грязи офицера. -- Теперь мне налево! -- сказал минут через пятнадцать шофер. -- А вам, товарищ капитан, направо, по этой улице! Я сошел. Но где же тут улицы? Серое, кое-где присыпанное красным кирпичом да ржавым железом вязкое поле. Две-три печные трубы. Рытвины, ямы, покинутые траншеи, рвы... Даже в середине дня было сумеречно... Начал накрапывать холодный дождь. Я вынул карту: сомнения нет -- этот значительный населенный пункт должен быть именно здесь. Я вновь оглядел окрестности: пусто, обычные признаки переднего края. "Где ж тут искать Счастливую улицу, номер девять? -- с горечью усмехнулся я. -- Да еще название какое: Счастливая!" Однако первый же красноармеец вежливо указал мне рукой: -- Дом девять? Захарыча?.. Это туда! Я брел все дальше. Кругом уже рвались снаряды и мины. Все виды укреплений переднего края потянулись мимо меня. Но каждый мною спрошенный красноармеец направлял меня все в ту же сторону: -- Дом девять? Это, товарищ капитан, туда! Разветвлялись ходы сообщения. Рев минометов усилился. Слышался треск пулеметных очередей. Надо было оберегаться пуль. "Куда же еще? -- подумал я. -- К гитлеровцам, что ли?.. Вон рогатки колючей проволоки!" Товарищ командир! Вы что в открытую ходите? Давайте сюда! -- словно подтверждая мои сомнения, крикнул мне из хода сообщения какой-то сержант с автоматом и в каске. Да где же тут Счастливая улица, дом номер девять? -- раздраженно спросил я его, спрыгнув в окоп как раз вовремя, чтоб уберечься от внезапного шквала мин. А! Вы к Захарычу? А разрешите у вас документы!.. -- откозырнул мне сержант и, проверив их, сказал: -- Это туда, дальше. Через двадцать минут я был в массивном блиндаже на том клином выдающемся вперед участке переднего края, где располагалась саперная рота Уварова. Он встретил меня задорным смехом, а я чертыхался. Наконец, накормив меня обедом и дав к обеду "сто грамм", все время пошучивающий, он принял серьезный тон: -- Так вот... Место, где мы находимся, и есть дом номер девять -- большой, трехэтажный кирпичный дом на тенистой, обсаженной могучими березами, оживленной улице. И единственное, что от всего означенного осталось, -- слышишь трескотню? -- здесь в самом деле весьма оживленно. Да вот погляди, стены блиндажа моего -- кирпичные, этот сводчатый потолок двухсотдесятимиллиметровым не прошибешь. Подвальный этаж тут был, и живет здесь ровно двадцать три года управдомом Иван Захарыч Анисимов. Только в неудачный момент ты пришел -- он отправился в город за красной материей. Нам надо писать лозунги к празднику, а материи нет. Но у него в городе знакомства -- достанет! Захарыч наш чего хочешь достанет, таких управдомов и на Невском проспекте нет... Оглядись хорошенечко -- на его мебели и мы живем. Диван этот, комод, стол, в который ты локти уставил, -- все это, брат, его собственное, нажитое трудом. В этой я обитаю, а его комнату посмотреть хочешь?.. Да-да... У него своя отдельная комната! Здесь же квартира была, это мы недавно сверху землю насыпали, а когда я здесь поселился, так над нами еще этажа полтора торчало -- вот был ориентир!.. Теперь сверху, сам видел, гладко. Только то, что под землей, и осталось!.. А всетаки Захарыч мой как был управдомом, так и поныне в той же должности. Жалко, ты не застал его, один вид чего стоит -- длинный, худой, жилистый, лицо, знаешь, серьезное, сосредоточенное, как у заядлого рыболова. Впрочем, рыбу тут негде ловить. Пруд, правда, был, караси плавали, а только в сорок втором пришлось засыпать нам этот пруд, уж очень припахивало -- гитлеровцев там, наверно, сотни четыре лежит. Нынче вместо пруда -- земля бугром да воронки... И за этих гитлеровцев тоже надо спасибо сказать Захарычу, это он так похозяйски с ними распорядился. Кабы не он... Ну да потом расскажу, ногу тогда и оторвало ему. Теперь трудно старику ходить здесь, ведь под пулями, а на деревяшкето как пригибаться? В тыл мы пытались его отправить, да он ни в какую. "Не уйду, говорит, из своего дома, хоть вы тут расстреляйте меня!" Мол, враг его из дому не мог выжить, а мы посягаем... Что ж, возразить нам нечего, так и остался он. Хочешь взглянуть на его бытье? И, растворив передо мной белую квартирную дверь, Уваров ввел меня в соседнюю комнату. Удивительно было мне увидеть ее: здесь все осталось на своих местах, все не соответствовало месту, обстановке и времени. Это была обыкновенная комната мирного городского жителя, за исключением лишь того, что окно в ней заделано кирпичом, а в треснувшую кафельную печь воткнута железная труба времянки. Никелированная кровать с постельным бельем, затянутая кружевным покрывалом. Пузатый буфет с посудой, швейная машинка в углу, на столике машинки, накрытом клеенкой, стояли самовар и примус. Овальное зеркало в старинной раме, фотографии веером на стенах, розовый абажур, свисающий с потолка, под абажуром гнездилась маленькая, от автомобильной фары, лампочка с проводом, протянутым к постав, ленному в углу аккумулятору. -- Это -- дочка его, студентка педвуза, погибшая здесь в сорок первом, -- коснулся Уваров фотографии пышной хорошенькой девушки с теннисной ракеткой в руках. -- А это жена. Ее бомбой убило, когда "юнкере" снес угол третьего этажа; о муже беспокоилась она (в тот момент муж за водой на пруд пошел), взбежала на третий этаж, чтобы покликать его... А это он сам, -- видишь? -- шляпу, как у Максима Горького, он носил, теперь небось в шлеме ходит. Умное, с глубокими морщинами, худощавое лицо, типичное лицо старого питерского пролетария-мастерового, глянуло на меня с выцветшей фотографии... Я взмолился, потребовал, чтобы Уваров тут же рассказал мне о Захарыче все. Уваров спросил дежурного: "Как там наверху, порядок?", отдал какие-то приказания по поводу группы саперов, что ночью выйдут разминировать проходы для разведчиков возле пруда, подписал и отправил какие-то донесения и, усадив меня в плюшевое кресло, а себе взяв табурет, сказал: -- Ну слушай, коли так. Расскажу... И под глухой гул рвущихся вокруг блиндажа снарядов и мин поведал мне историю жизни Захарыча. -- М-да... Лет ему сейчас сорок девять. У нас он вольнонаемным телефонистом числится, сам понимаешь, нет же в воинских частях такой должности: управдом! И не он к нам в подразделение вступил, а правильней сказать, подразделение наше к нему в дом вступило... В юности работал он подмастерьем на заводе, потом электромонтер ром стал. В первую мировую войну солдатом под Варшавой немца бил, там и надорвался, подтаскивая снаряды. В шестнадцатом в Петербург вернулся демобилизованный начисто, как потерявший трудоспособность. Жил он тогда в Нарвском районе, за Путиловским заводом. Двадцать четвертого октября тысяча девятьсот семнадцатого года Захарыч стал красногвардейцем, приняв участие в оцеплении красногвардейцами кавалерийского училища на Обводном канале. Он не был в партии. Не в партии он и сейчас, бог весть почему остался непартийным; когда я спрашивал его, он добродушно улыбнулся: "Не поздно еще. Думал, мало от меня проку... Зато дочь я растил комсомолкой, сам ей Ленина вслух читал, как только понадеялся, что до понимания доросла!.. " В девятнадцатом, когда на Петроград лез Юденич, Захарыч во имя защиты родного города сжег свой собственный дом, -- да, да, свой маленький деревянный домик на Счастливой улице, той, что отстроилась за Путиловским. Ты понимаешь, как это произошло?.. Наша артиллерия била по белым, но домики Счастливой улицы мешали ей, скрывали вражеские рубежи. Тогда рабочие сами решили убрать всю улицу, вынесли свои пожитки, а дома сожгли. С полным сознанием долга сделал это и наш Захарыч. Артиллерия в тот раз выиграла бой. Вот когда впервые Захарыч стал защитником города Ленина! А к зиме девятнадцатого он поселился здесь, в этом доме, в бывшем, я хочу сказать, этом доме, от которого остались сейчас только угловая комната, где мы находимся, да еще три комнаты того же подвального этажа. Захарыч стал управдомом. На третьем этаже жили с семьями два агронома, на втором -- зубной врач и пенсионер -- какой-то престарелый гражданский моряк, весь первый этаж занимала квартира профессора Наровчатого. Об этот дом осенью сорок первого ударилась и разбилась волна гитлеровского нашествия. Фашисты дошли до соседней комнаты, той, где в сорок первом дочь Захарыча, Аннушка, залегла с пулеметом, стреляла до последнего патрона и была убита в упор вбежавшими в комнату автоматчиками. А в эту комнату гитлеровцы не вошли: из нее Захарыч через дверь швырнул штук десять гранат -- собрал их вокруг дома за несколько минут до вступления гитлеровцев в березовую аллею. Запалы он взял у погибших бойцов морской пехоты. Автоматчики полегли рядом с Аннушкой. Пулемет был разбит, но из вражеских автоматов Захарыч отстреливался еще больше часа, пока подоспевшие красноармейцы не отшвырнули врагов от дома. Дальше нашей улицы гитлеровцы к Ленинграду не прошли, так и стала она передним краем Ленинградского фронта, непреодолимым поныне. Не кто иной, как Захарыч, не пожелавший никуда уйти из своего дома, прозвал ее Счастливой улицей -- в память той, о которой я рассказывал. Дом стоял еще долго. Профессор эвакуировался. Зубной врач и один из агрономов с семьями выехали еще раньше. За старым моряком под жутким обстрелом приехала раз трехтонка, моряк отправил жену и детей, посадил в кузов и второго агронома с семьей, сам уехать не пожелал. И остались жить в доме трое: моряк да Захарыч со своей Прасковьей Федоровной. Кругом кипел непрерывный бой, на поселок налетели бомбардировщики, везде занимались пожары, трещали и падали деревья. Все дома были побиты снарядами, наши части из развалин домов сооружали дзоты и доты, оборонялись от гитлеровцев. А единственный каменный дом, уже не раз продырявленный минами и снарядами, стоял, постепенно обнажаясь, потому что кварталы вокруг превращались в пустырь. Но Захарыч никуда не хотел уходить из дома. Моряк теперь жил в его подвальной квартире. Возле дома похоронил Захарыч свою дочь Аннушку. Рядом с нею похоронил Прасковью Федоровну, разыскав ее тело под развалинами рухнувших от фашистской фугаски этажей. Старый моряк устроил на остове кирпичной стены наблюдательный пункт -- у него была подзорная труба, и какой-то мальчик бегал от него с донесениями к артиллеристам. Гитлеровцы взялись раздолбать этот дом до конца, вгоняли в него снаряд за снарядом. Моряк был убит на своем посту. Захарыч никуда не пошел, Захарыч наотрез отказался уйти из дома, когда командир стоявшей здесь части хотел было удалить его силой. Крепко поругался тогда с командиром Захарыч, заявил, что он здесь хозяин, потому что он управдом, потому что он не пустил гитлеровцев дальше этого дома и потому что рядом с домом -- родные ему могилы... Раз ночью фашисты предприняли попытку широкого наступления на этом участке фронта. Захарыч пошел вместе с бойцами в контратаку. Когда все командиры пали в бою и рота замешкалась, Захарыч крикнул: "Ребята, здесь командую я! Не бывать в этом доме немцу!.. Ленинградцы, сынки, вперед!" И на пруду, что ныне засыпан, гитлеровцев в ту морозную, метельную ночь полегло больше четырехсот. А Захарычу в ту ночь вражеской миной оторвало ногу. Когда он вернулся из госпиталя, здесь с моим подразделением уже находился я... Завтра Захарыч явится из города, разукрасит все наши блиндажи лозунгами, и вместе мы будем встречать годовщину нашего Октября. Оставайся, мы знатно отпразднуем этот день! Сказать по секрету, мои подрывники одну штуку готовят для гитлеровцев, в общем, иллюминация тут будет хорошая! Останешься? Но как ни хотелось мне повидать Захарыча, служебные обязанности заставляли меня с рассветом вернуться в Ленинград. Я ночевал в той комнате, на дверных косяках которой капитан Уваров показал мне следы пуль, выпущенных два года назад пылкой хорошенькой Аннушкой, не пожалевшей своей жизни для защиты родного города. Когда наши войска, громя гитлеровцев, уйдут от Ленинграда далеко-далеко вперед, этот разрушенный дом надо будет сохранить в его нынешнем виде -- превратить его в памятник обороны города, в дорогой сердцам ленинградцев музей... Срок приближается 5 ноября Вчера по радио, а сегодня в газете "На страже Родины" опубликованы "Итоги летней кампании Красной Армии" (с 5 июля по 5 ноября). Огромное и радостное сообщение, с перечислением блистательных наших побед, начиная от наступления после разгрома немцев на линии Орел -- Курск и на линии Курск -- Белгород... Взятие Харькова, освобождение побережья Азовского моря, удар на Смоленском и Рославльском направлениях, форсирование Днепра и освобождение всей Левобережной Украины. Наступая на фронте в две тысячи километров, Красная Армия продвинулась на запад где на триста, а где и на четыреста пятьдесят километров. Сегодня провел несколько часов на батарее тонкоствольных зенитных орудий, врытой в маленький сквер против Исаакиевского собора, рядом с превращенным в холм Медным Всадником. Здесь все -- история Революции: восстание декабристов, алые знамена первых дней Октября. По этому скверу проходил Ленин... Когда ранним утром письмоносец принес газеты, бойцы и офицеры, выйдя из блиндажа, построились против грядок огорода, торжественно слушали сообщение. Потом обсуждали его, -- та же печка-времянка, шуршащая жарким огнем в блиндаже, какие везде на переднем крае, те же полевые телефоны, та же надежность бревенчатых накатов, засыпанных ленинградской землей. И вокруг них, исчезнув из поля зрения за валами котлована, -- прекрасный архитектурный, всему миру известный ансамбль. Лейтенант Рязанцев, держа в руке свежепахнущую типографской краской газету, говорит о прочитанном перед строем. Сидящие на скамьях бойцы слушают с необычайным вниманием, их лица суровы, и только по живости веселых глаз можно угадать, что думает и чувствует каждый. Среди них есть воронежцы, москвичи, украинцы, смоляне. -- Знаете ли вы, товарищи, что означают эти великолепные цифры? -- говорит круглолицый, здоровый красноармеец Андрей Шутко. -- Семнадцать тысяч потерянных немцами орудий -- это сотни сохраненных Красной Армией жизней наших советских людей, наших женщин, детей. Десять тысяч самолетов, которых лишился враг, -- это спокойствие, возвращенное Красной Армией сотням наших городов! Больше пятнадцати тысяч разметенных немецких танков -- это десятки тысяч гектаров земли, на которых мы опять будем выращивать хлеб!.. Выступает прибористка-красноармеец Соловьева, подобранная на улице в состоянии крайнего истощения, а теперь здоровая и веселая женщина. Выступает младший лейтенант Щукин, говорит о том, что готовность орудий батареи к мгновенному открытию огня сбережет и людей и культурные ценности Ленинграда... Только вчера мы были очевидцами убийства снарядами наших детей и женщин -- здесь, на набережной Невы!.. Я делаю все зависящее от моих сил и знаний, чтобы таких убийств не было! А я, -- уверенно говорит командир орудия младший сержант Кузнецов, -- торжественно обещаю: первый же вражеский самолет, летящий над моим орудием, будет сбит!.. Горячая беседа на полуслове оборвана трелью звонка. -- Воздушная тревога! -- кричит командир батареи капитан Ибатуллин. -- По местам! Блиндаж мгновенно пустеет. Меньше чем через полминуты тонкие стволы орудий поднимаются к облачному серому небу. Разносится голос командира: -- Поверить передачу! Поиск! Но хищник не решился вынырнуть из облаков. Гул мотора стихает. Отбой!.. 25 ноября Вчера в Союзе писателей состоялась встреча с делегацией Киргизии (первая делегация приезжала в начале прошлого года, привезла голодающим ленинградцам продовольствие, так же как приезжали тогда и делегации Таджикистана и других республик). Вечером в городе, как и всегда, была абсолютная тьма, на расстоянии вытянутой руки ничего не видно. Только мгновениями небо озаряется вспышками -- ухают разрывы немецких снарядов. Два длинных автомобиля остановились у Дома Маяковского, из машин выходят гости в восточных халатах и в барашковых шапках. Эти гости привезли -- уже прямиком в Ленинград -- эшелон с продовольствием и промышленными товарами. В зале клуба яркий электрический свет, жарко натоплены печи. В составе делегации народный поэт Киргизии Алымкул Усенбаев... От ленинградских писателей с приветственными речами выступали Н. Тихонов, Б. Лихарев и я. Седой худощавый подполковник Николай Тихонов называет гостям имена киргизов-воинов Ленинградского фронта и таких, прославленных на других фронтах, богатырей, как Герой Советского Союза Чолпонбай Тулебердыев, закрывший своим телом амбразуру вражеского пулеметного дзота. Алымкул Усенбаев заканчивает вечер своими, посвященными Ленинграду песнями, с превосходным мастерством и изяществом аккомпанируя себе на трехструнном когызе. Из ярко освещенного зала, провожая гостей, выходим в темную ночь, свистящую снежную вьюгу. Два длинных автомобиля, отъезжая, растворяются в непроглядной тьме. А потом мы с Тихоновым и Лихаревым шагаем в той же тьме по набережной Невы, и мокрая пурга хлещет нам в лица, и мы разговариваем о нашей армии, о Киргизии, и о Ставском -- близком нам писателе, храбром человеке, о котором в этот вечер, к нашей грусти, узнали, что он погиб где-то под Невелем на фронте. 1 декабря Весь день сегодня состояние тревожное. Получил из Москвы телеграмму от 29-го: "Был сильный сердечный припадок положили в госпиталь на две недели точный адрес сообщу целую Лукницкий... " Отец мой не такой человек, чтоб посылать подобную телеграмму без очень серьезных оснований. И подпись "Лукницкий" говорит о том, что посылал ее не сам, -- значит, лежит. За отца я боюсь: ведь ему 68 лет! 5 декабря Город по-прежнему под обстрелом, сегодня с утра -- обстрел района, в котором живу. 6 декабря ТАСС на мои просьбы навести справки об отце не ответил мне, до сих пор молчит. Вчера наконец первое, более или менее успокаивающее известие -- телеграмма от родственников: у отца инфаркт, но состояние улучшается. Однако от самого отца вестей нет. В городе уже дней пять подряд новая волна неистовых обстрелов. Обстрел моего района начинается ежедневно с девяти-десяти утра и длится до вечера. Сегодня снаряд попал в дом напротив моих окон -- в жилой дом Малого театра. Стекла в двух комнатах моей квартиры опять выбиты. С Лихаревым сегодня "гулял" по городу. Снаряды рвались поблизости, особенно когда мы шли по Кирочной; рвались вообще всюду, весь день. Вчера снаряд упал на Невском, против Книжной лавки писателей, осколком убита стенографистка Радиокомитета. Окна лавки выбиты, повешено было объявление: "Все благополучно, все ушли домой". В субботу снаряд попал в трамвай на Невском, разбиты оба вагона, полные людей, -- кровавое месиво. В числе убитых -- группа врачей, ехавших вместе в трамвае. Тут же разбита автомашина. Много крупнокалиберных снарядов легло невдалеке от дома, в котором живу. Снаряды попали также в мебельный магазин на Невском, в столовую на Невском, в трибуны на площади Урицкого. Трещали дома, разрывы хлопали над головой. Только что, пока писал это, прозвучало по радио сообщение о конференции трех держав и коммюнике о декларации, подписанной 1 декабря в Тегеране Сталиным, Рузвельтом, Черчиллем. Это единственное для меня радостное событие за неделю. Воспринимаю его как личную радость. С каждым днем все ближе надвигается срок решительного наступления на Ленинградском фронте, когда я должен буду находиться на передовых позициях. Для этого наступления все готово. Ждем только морозов, которые сковали бы почву, сделали бы ее проходимой для танков и тяжелой артиллерии. Об этом все говорят почти открыто. Уверенность в успехе на этот раз у всех полная. Архитектурное наступление 17 декабря Три раза (29 ноября, 4 и 7 декабря) я был в Архитектурно-плановом управлении. Теперь оно преобразовано в Проектно-планировочное управление Ленгорсовета. Беседовал с начальником АПУ инженером-строителем М. В. Морозовым, с его заместителем Наумовым, участвовал в совещаниях, на которых высказывались лучшие архитекторы города -- Н. В. Баранов, И. И. Фомин, Б. Р. Губаненко, О. И. Гурьев, А. С. Гинсберг, В. А. Каменский, Серебровский, М. В. Морозов и другие. Еще обстреливают Ленинград из дальнобойных орудий гитлеровские мерзавцы. Еще рушатся дома, гибнут люди, еще не снята блокада. Но ленинградцы уже не ограничиваются подсчетом жертв и ущерба, нанесенного и наносимого городу. В Ленинграде архитекторы и строители управления и шести районных проектных мастерских сделали проекты восстановления разрушенных объектов города и полной реконструкции его, превращения его, по сути, в новый, еще более прекрасный город. В Ленинграде будут не только улучшены все исторические ансамбли (и главным образом те из них, которые складывались во второй половине XIX века, в условиях капитализма, приводившего к различным ненормальностям и несообразностям -- например, к противоречиям в облике центра и окраин), но и созданы новые, соответствующие требованиям социалистической революции, коммунизма, при котором ленинградцы, как и вся страна, будут жить!.. Общее руководство проектированием нового Ленинграда возложено на главного архитектора города Н. В. Баранова. Его инициатива, энергия и организаторские способности сплотили людей, начавших в условиях блокады грандиозное, дерзкое "архитектурное наступление" на все, что мешает городу-победителю гордиться своими удобствами, своим стилем и красотой. "... Мы все знаем, какое место занимает Ленинград в Союзе, какое исключительное значение он имеет и какие исключительные сокровища для дальнейшей социалистической стройки находятся в нашем городе. Именно поэтому обязанностью нашей организации является с особым вниманием, с особой исключительной настойчивостью заняться вопросами усиления мощи нашей Красной Армии, нашего флота... " Так учил Сергей Миронович Киров, эти его слова опубликованы в "Ленинградской правде" 1 декабря 1942 года. Мы повторяем их и сейчас, в кировские дни, отмечаемые всем населением Ленинграда... Мы помним о прославившемся в боях 1941 года Ленинградском пехотном училище имени Кирова. О давшем Родине десятки героев танковом соединении, носящем имя Кирова. Кировцы бесстрашно таранили вражеские танки. Кировец Калабанов один, вступив в единоборство с сорока двумя немецкими танками, поразил их. Этот подвиг стал легендарным. Мы помним об удивительных делах Кировского завода, выпускавшего танки и ремонтировавшего их так, что прямо из цехов они шли в бой. Кировский завод еще и сейчас -- на самом переднем крае обороны города. Имя С. М. Кирова носит красивейший проспект, по которому шло в бой народное ополчение и который сейчас -- часть главной магистрали между северными и южными передовыми позициями города. Мы любим наш крейсер "Киров", бьющий по немцам главным калибром своих орудий... С. М. Киров сделал многое для выражения облика города, для его промышленности, которая помогла отстоять город в наши дни. По инициативе Кирова на Ижорском заводе построен первый блюминг, создан первенец тракторостроения -- тракторный цех завода "Красный путиловец"; строились совершенные конструкции машин, станков, оптических приборов; в металлических цехах вырабатывалась высококачественная сталь; на верфях строились корабли, какие сейчас ведут по врагу огонь. Многое в городе разрушено. Но все будет не только восстановлено, но и сделано лучше, чем было. Разовьется, вырастет, новый облик приобретет город! На улице Росси, в кабинете, выходящем глухо занавешенными окнами во двор, вместе с архитекторами, склоненными над огромными планами, схемами и чертежами, не обращая, как и все, никакого внимания на свист и гулкие разрывы снарядов, ломавших крыши где-то неподалеку, я знакомился с уже разработанными и еще разрабатываемыми проектами... Что -- в них? Конечно, прежде всего -- ликвидация последствий разрушений, в архитектурной форме. Установка на прежние места зарытых в землю, обновление заделанных в земляные футляры и восстановление исковерканных памятников искусства. На тридцати главных магистралях города -- остекление домов, заделка пробоин, очистка и озеленение разрывов, образовавшихся между домами. Реставрация фасадов и окраска Невского, Литейного, Владимирского, Загородного, Садовой, Кировского проспекта, площади Урицкого, Адмиралтейского проезда, Советского проспекта (которому будет возвращено название: Суворовский. Исторические названия будут возвращены многим проспектам, улицам, площадям Ленинграда). Все это -- в плане 1944 года. Острова, занимающие двадцать восемь гектаров, включатся в новый общегородской парк, который охватит двести восемьдесят гектаров площади. Он протянется на восемь километров от восстановленного стадиона Ленина, через расчищенный Петровский остров к Петропавловской крепости. Другие зеленые массивы будут созданы во всех частях города, в частности вдоль Суворовского проспекта, до Смольного -- там с будущего года на месте разрушенных начнется строительство новых зданий. Вокруг Смольного будет создан новый архитектурный ансамбль, с прямым въездом на Охтенский мост (уже сейчас началась ломка деревянных зданий, укладывается трамвайная ветка). Разрабатывается проект "поворота Ленинграда лицом к морю", создания морского пассажирского вокзала, которого до сих пор вообще не было; преобразования всей ныне хаотической прибрежной зоны -- Гавани, острова Декабристов и пр. -- в великолепный "фасад города", с большими дноуглубительными работами на мелководье Финского залива, и реконструкция Торгового порта. Проект восстановления Петергофа и Пушкина. Включение в ансамбли заводов и новых предприятий. Реконструкция Международного проспекта, с упразднением безобразного Клинского рынка (архитектор Каменский). Преобразование Мытнинской набережной, территории за Артиллерийским музеем, территории Петропавловской крепости и ее обводов. Реконструкция территории вокруг Инженерного замка, с созданием прямых проходов от него к Невскому. Полное разрешение архитектурного ансамбля между Варшавским и Балтийским вокзалами. Вывод больших жилых и парковых массивов далеко на юг. А Сестрорецк и значительная часть Карельского перешейка, откуда нынче из своих железобетонных дотов ведут по нашему городу огонь финны, будут превращены в курортную зону, где вырастут сотни санаториев и домов отдыха... И многое, многое другое проектируется сейчас! Особенно энергично работает архитектурно-планировочная мастерская, руководимая О. И. Гурьевым, в которой проект совместно с Гурьевым делает архитектор Надежда Георгиевна Агеева... Уже было много конкурсов. Еще не все варианты утверждены. Еще идут горячие обсуждения и споры. Но работа кипит. Трудно! Не хватает кадров (Академия архитектуры в этом деле не принимает участия). Пока из Москвы и других городов приехали единичные архитекторы, на местах еще много рогаток. Еще только ожидается прибытие первой партии -- двенадцати человек: архитекторов, инженеров, геодезистов. Но уже намечено создать трест геодезических съемок и инженерных изысканий... Все пока делается руками и энтузиазмом ленинградцев-блокадников. Но и у руководителя всех работ -- главного архитектора города Николая Варфоломеевича Баранова, и у каждого участника этих работ энтузиазма хватает!.. Такова наша вера в будущее. Таково, кажущееся в условиях блокады фантастическим, архитектурное наступление наше на осаждающих Ленинград гитлеровцев! Скоро блокады не будет!.. Фантастические мечты будут претворены в действительность! Что это? 23 декабря Сегодня ленинградцы были взбудоражены раскатистым, мощным гулом нашей сильной артиллерийской стрельбы, доносившимся со стороны Красного Села. Вначале редкий, огонь сменился артиллерийской непрерывной артподготовкой. Затем загрохотала и немецкая артиллерия -- там, на фронте... Неужели началось?.. Но в редакции "На страже Родины" и в штабе фронта все как будто спокойно. Нет обычной в таких случаях спешки... Что это?[ 1] [1] "... Фронт на Ораниенбаумском участке, Красносельском, Ульяновском и Мгинском направлениях тянулся на расстоянии свыше 170 километров. "На каком же из этих участков советское командование предпримет штурм "северного вала"?" -- вот вопрос, который не на шутку тревожил гитлеровцев. Они усиленно ведут разведывательные поиски. Демонстрацией перехода в наступление и ложной артиллерийской подготовкой противник провоцировал нас на открытие огня. Но мы не поддавались на провокации. Врагу отвечала все та же артиллерия. Не менялась нами и интенсивность ведения огня. Массированные же огневые удары нашей артиллерии, непрерывные действия разведгрупп были на Красносельском направлении обычным явлением. Пользуясь этим установившимся режимом, артиллерия фронта сама могла провести ряд разведывательных огневых операций. К началу наступления было очень важно знать истинное расположение артиллерийских батарей противника. За это время могла произойти смена огневых позиций, могли появиться новые батареи. Нужно было заставить противника открыть огонь. По разведывательным данным, которые имело наше командование, немцы ждали нашего наступления. Что ж, будем наступать! 23 декабря 1943 года артиллерия на Красносельском направлении в течение часа вначале пристреливалась, а затем провела артподготовку. Под ее прикрытием в бой пошли сильные разведывательные группы. Немцы, вообразив, что мы начали наступление, ввели в действие основную массу своей артиллерии. Заговорили даже те батареи, которые ни разу до этого не открывали огня. 20 новых, ранее ничем себя не обнаруживавших немецких минометных батарей крупного калибра засекли наши разведчики" (В. Якутович. От прорыва к разгрому. Сб. "В огненном кольце". М., Госполитиздат, 1963, стр. 158--159). ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПОЛНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ БЛОКАДЫ в строжайшей тайне. ПЕРВЫЕ СВЕДЕНИЯ. БОЙ ЗА КРАСНОЕ СЕЛО. ДЕНЬ ДВАДЦАТОГО ЯНВАРЯ. НЕМЕЦКИЕ ПУШКИ НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ. В СТРЕЛЬНЕ И ПЕТЕРГОФЕ. В ПУШКИНЕ. ПАВЛОВСКИЙ ДВОРЕЦ ГОРИТ! ОСВОБОЖДЕНИЕ ГАТЧИНЫ. САЛЮТ ПОБЕДЫ (Ленинград и 42-я армия. 14--27 января 1944 г. ) Огромный, накопленный в боях войсками Ленинградского фронта опыт и столь же огромная мощь, какой к концу 1943 года обладала вся наша Красная Армия, дали возможность защитникам Ленинграда хорошо подготовиться к последней, решающей битве на территории Ленинградской области. Подготовка к этой битве началась с осени 1943 года. Наше командование во всех деталях разработало план крупнейшей операции, целью которой было полное снятие с Ленинграда блокады, разгром и изгнание за пределы Ленинградской области всех немецких захватчиков. Враг был еще силен. Надо было нанести удар так внезапно и с такого неожиданного для врага направления, чтобы он заблаговременно не мог стянуть к опасному для него месту крупные резервы и чтобы при нанесении удара не успел опомниться. Могли ли гитлеровцы представить себе, что ленинградские войска ударят с той стороны, где наши силы казались им всего слабее и куда, по суждению немцев, ны не имели возможности стянуть тяжелую технику и многолюдные подкрепления? Но именно такое место и выбрано было нашим командованием для нанесения реши- тельного удара. Таким местом был Ораниенбаумский "пятачок" -- сохранившийся с первых месяцев войны за нами приморский плацдарм, с которым сообщаться можно было только водным путем, по Финскому заливу, насквозь просматриваемому вражескими наблюдателями и с южного и с северного берегов, простреливаемому во всех направлениях. Каждое судно, появившись в узком фарватере между Ленинградом и Кронштадтом или между Кронштадтом и Лисьим Носом (на северном берегу), немедленно подвергалось яростному обстрелу и бомбежкам с воздуха -- враг видел его простым глазом. Но это не помешало нам, в полной тайне от гитлеровцев, начиная с ноября 1943 года, по ночам, соблюдая строгую маскировку (и обманывая врага впечатлением, что мы вывозим с Ораниенбаумского плацдарма нужные для нас в другом месте войска Приморской оперативной группы), постепенно перебросить туда всю, полностью укомплектованную и обеспеченную мощной артиллерией и тяжелой техникой, 2-ю Ударную армию, сняв ее с Волховского фронта. Командующим армией был назначен генерал-лейтенант И. И. Федюнинский. Одновременно готовилась к той же битве и 42-я армия под командованием генерал-полковника И. И. Масленникова, оборонявшая южные подступы к Ленинграду, на линии Урицк -- Пулково. Она была пополнена несколькими корпусами и другими крупными соединениями, насыщена артиллерией так, что на каждый километр фронта приходилось около двухсот орудий и минометов, один залп которых равнялся сорока четырем тоннам металла. На участке фронта в два раза более широком, чем при прорыве блокады, мощность залпа теперь была в три раза больше, чем тогда. Вся авиация -- морская и сухопутная, вся артиллерия боевых кораблей Балтфлота, огромное количество тяжелых и средних танков были поставлены на службу этой операции еще невиданного размаха. Обеим армиям предстояло начать наступление почти одновременно (я говорю "почти" потому, что разновременный удар должен был сбить врага с правильной мысли о направлении главного удара). Армии получили задачу: прорвавшись сквозь всю глубину обороны противника, обойти его с двух встречных дугообразных на- 284 правлений и в районе Ропши -- Кипени взять в клещи, затем вместе повернуть на юго-запад и двигаться дальше. Но не только эти армии были назначены для решительного наступления. Развивать успех предстояло и всем другим армиям Ленинградского фронта (кроме 23-й, оберегавшей Ленинград с севера) и, конечно Балтфлоту, великолепно выполнившему первую задачу: тайную переброску 2-й Ударной армии. Включиться в наступление предстояло и Волховскому фронту (8-й, 54-й и 59-й армиям), находившемуся на линии железной дороги Мга -- Кириши и далее к югу, до Новгорода. А затем и 2-му Прибалтийскому фронту -- сковывая резервы противника и громя невельскую группировку гитлеровцев. Словом, битва предстояла размаха необычайного, должна была привести (и к осени 1944 года -- привела) к полному разгрому всех гитлеровских войск, сначала на территории Ленинградской области, а затем и в Прибалтике... Подробности подготовки к этой крупнейшей операции слишком сложны и многочисленны для того, чтобы я мог привести их здесь. Ленинградским фронтом командовал по-прежнему генерал армии Л. А. Говоров, а Волховским -- генерал армии К. А. Мерецков, 2-м Прибалтийским -- генерал армии М. М. Попов, Краснознаменным Балтийским флотом -- адмирал В. Ф. Трибуц, 13-й воздушной армией -- генерал-майор авиации С. Д. Рыбальченко, 14-й воздушной армией -- генерал-майор авиации И. П. Журавлев. Итак, 2-я Ударная армия, прежде всего силами 48-й и 90-й дивизий 43-го стрелкового корпуса генерал-майора Андреева, начала наступление 14 января, в 10 часов 40 минут утра, после артподготовки, продолжавшейся шестьдесят пять минут. Немцы, естественно, потянули свои резервы сюда. 42-я армия начала артподготовку на следующий день, 15 января, в 9 часов 20 минут утра. Через час сорок минут, после окончания обработки немецкого переднего края артиллерией и авиацией, 30-й гвардейский корпус генерал-майора Н. П. Симоняка и его соседи начали наступление стремительной атакой стрелковых частей и танков. К середине дня все три линии вражеских траншей гвардейцами были заняты, и корпус Н. П. Симоняка продвинулся вперед на три-четыре километра. В строжайшей тайне 15 января. Ленинград В эту ночь, как и всегда, я проснулся задолго до рассвета, как и всегда, прислушался к далекому грохоту артиллерии, зажег керосиновую лампу, стал читать пофранцузски Густава Эмара. На фразе "Tout pour l'honneur, quoi qu'il advienne"[ 1] оборвал чтение: задрожали оконные стекла, дробный, исключительной силы гул потряс город. Случилось что-то необычайное... Внезапный, очень сильный обстрел?.. Нет, не то... Звуков разрывов не слышно, а сила грохота небывалая... Взглянул на часы: 9. 20. Вскочил, распахнул форточку, высунулся. Сразу волнение: весь горизонт южной стороны прыгал гигантскими всполохами и вспышками, предрассветная тьма распадалась под взмахами этого красноватого света. А грохот еще неслыханной за всю блокаду такой артиллерийской долбежки был подобен ударам тысяч громадных клепальных молотов, пущенных в работу одновременно. Форточки в окнах домов напротив, через канал Грибоедова, распахивались. Из них во всех этажах выглядывали с недоумением дети и взрослые. На набережную канала выбежали дворники. Все взоры обращались туда -- к мелькающей чересполосице красных всполохов. Люди кричали: -- Это не обстрел!.. Это -- наши! В остром, радостном возбуждении я произнес вслух: -- Началось! Мгновенное решение -- на фронт!.. Валенки. Ватная куртка под полушубком. Полевая сумка через плечо -- в ней записная книжка, кусок хлеба, карта-километровка. Сунув в карман две запасные обоймы для пистолета, выбежал на улицу... На площади Лассаля, у остановки "двадцатки", встречаюсь с Александром Прокофьевым и Ильей Авраменко. Едем вместе в Лесной. Вот и Политуправление фронта. Здесь встречаемся с Виссарионом Саяновым, Борисом Лихаревым и с работающим в одном из отделов штаба Александром Дымшицем. Полковник Калмыков сообщает нам: [1] Все для чести, что бы ни происходило. Да, началось наступление. Удар наносится с двух сторон: от Ораниенбаума и от линии Урицк -- Пулково. Вторая Ударная прорвала линию вражеской обороны на десять километров по фронту, прошла в глубину четыре. Сорок вторая только что начала. Самолеты пока еще не введены, позавчера они ходили на массированную бомбежку, но едва взлетели, начался густой туман. Самолеты очень долго не могли сесть на свои аэродромы, кружили, имея, к счастью, много бензина, -- не будь запаса или продлись туман, дело могло бы кончиться печально. А можете ли сказать, какова главная задача? -- спросил Прокофьев. Калмыков медлил с ответом. Сказал: -- Освободить Ленинград от обстрелов... Но, может быть, "перевыполним план"! Нам было выдали однодневные пропуска на фронт, и... почти в то же время "сверху" приказание: всем писателям, всем фронтовым и армейским корреспондентам пока никуда не ехать. Строжайшая военная тайна пока еще не снята! Велят -- по домам: "Будут назначены место и время для обеспечения вас информацией и заданиями... " Разве можно в такой день сидеть дома и ничего не делать? Невский. Штаб. Поиски попутного транспорта в рассуждении, что мне, спецвоенкору центрального ТАСС, прямого запрещения не было. Редакция "На страже Родины". Из редакции, однако, тоже никто никуда не едет, машину не посылают. На Невском встречаю Николая Тихонова. Он огорчен: 16-го уезжает в Москву принимать бразды правления Союза писателей. Впрочем, --<утешает" себя: ему где-то сказали, что под Ленинградом выполняется задача всего лишь "местного значения"... Утешение это, конечно, слабое: он все понимает! Ему хочется, ему нужно быть сейчас в Ленинграде! Но человек он дисциплинированный, и, каков бы ни был его долг, он всегда его выполняет! Иду с ним по Невскому, сегодня получившему свое прежнее название. Переименованы площади (опять -- Дворцовая) и многие улицы. Снова -- Суворовский проспект, снова -- Садовая... В "Северной" столовой краснощекая девушка и молодой человек атлетического сложения, в белом свитере, рассуждают о спорте -- они участники завтрашнего лыжного и конькобежного соревнования на стадионе "Динамо". Я переполнен мыслями о том, что творится там, самые слова "конькобежное", "стадион" представляются мне сегодня удивительными, глубоко несоответственными дню. Опять мечусь по редакциям. Узнаю: 42-я армия продвинулась на два километра. ... Ночь. С восьми вечера я дома. В квартире четыре градуса. Колка сырых дров, дым, тьма, свеча, ужин. За окном -- вспышки. Наблюдаю. "Последние известия" по радио сообщают о "боях местного значения". Понимая, однако, истинное значение происходящего, представляя себе его, ленинградцы сегодня испытывают чувство величайшего удовлетворения -- весь день все были немножко опьяненными, возбужденными. Все приветливы друг с другом -- на улицах, в трамваях, везде. Все сегодня в полном смысле слова товарищи! Ошеломленный, подавленный, враг не обстреливал город (по крайней мере, обстрелов я не заметил и ничего не слышал о них). Ленинградцы усмехаются: "Немцу не до того!"[1] Как разговаривают сегодня люди? Кто что знает и что говорит? Писатели ничего не знают. Газетчики -- мало. В редакции "На страже Родины": "Будто... ", "Кажется... ", "Такой-то сказал... " В редакциях "Правды" и "Известий" та же досада на вынужденное безделье и отрывочные сообщения: "К Симоняку. На высотку, значит!... " Или: "В хозяйстве Шаманина -- пир горой!.. " Так, из обрывков, из отдельных фраз создается представление пока весьма приблизительное. А грохот все продолжается. Он сначала длился не прерываясь, не ослабевая, потом пошел перекатами, то затихая, то возникая новыми шквалами. Так до вечера. Доносились гулы бомбовых ударов -- к переднему краю проходили эскадрильи наших бомбардировщиков. Внезапно раздавались особенно тяжелые залпы -- то громыхали форты Кронштадта. Весь день ухали башенные орудия стоящих на Неве кораблей, ухают и сейчас, ночью. Надо заставить себя заснуть... [1] "... 22 января противнику в последний раз удалось обстрелять Ленинград восемью 406-мм снарядами из района города Пушкина... " (В. И. Д м и т р и е в. Салют Ленинграда. М., Воениздат, 1959, стр. 94), 16 января С утра тихо. Оттепель. Иду с ведрами за водой в Шведский переулок -- ближе нет. В 9. 30 начинается далекий тяжелый грохот: бьет наша артиллерия. Тороплюсь в штаб. Пропуска на фронт, в 42-ю армию, мне пока нет. Узнаю: ко вчерашнему вечеру наши войска продвинулись вперед на шесть километров. В городе почти никто ничего не знает. Тайна крепка. Газеты скромно сообщают: "Наши артиллерийские и минометные подразделения вели огонь по разрушению оборонительных сооружений противника". А гул был такой, что весь город дрожал! Вчера все побережье, где немцы (видно было из Гавани), заволокло дымом. Сквозь него прорывалось пламя. Южный ветер гнал дым к городу, в Гавани пахло порохом. Кировский завод ходил ходуном от бомбежки немецкого переднего края нашими самолетами. Сегодня днем -- туманные испарения. Весь день бьют наши корабли с Невы. Немцы ведут обстрел города. Артиллерийского гула на передовой не слышно с середины дня. Вечер мглистый, но звезды ясны. Совещание военных корреспондентов в Доме Красной Армии, назначенное сегодня на три часа дня, было отложено до пяти, а потом отменено вовсе. Видимо, сочли: информировать корреспондентов преждевременно. В десять вечера -- передача по радио моего очерка "Встреча" (о встрече двух фронтов в день освобождения Шлиссельбурга) и ряд других передач, посвященных прошлогоднему прорыву блокады. Это знаменательно -- дескать, понимать надо! В одиннадцать часов вечера -- сообщение Информбюро о прорыве немецкой обороны севернее Новосокольников; перерезана дорога Новосокольники -- Дно. После вчерашнего подъема сегодня в городе заметен спад настроения из-за оттепели. Любая гражданка сетует на невыгодную для наступления погоду. Ни у кого, однако, нет сомнений в том, что наступление продолжается. ... Тихонов уехал в Москву. 10 П. Лукницкий Первые сведения 17 января На машине 42-й армии вместе с А. Прокофьевым и И. Авраменко приехал на Благодатный переулок, где размещаются первые эшелоны армии. Был в штабе, а сейчас сижу в редакции газеты 45-й гвардейской дивизии "За Родину!". Комната в издырявленном снарядами доме. Диван, стол, скатерть, чистая кровать. Только что с улицы вернулась хозяйка -- управхоз этого дома: -- В пятнадцати метрах разорвался снаряд! Зверски бьет по улице! Вбегает женщина: -- Хозяина нашего ранило в ноги! На улице!.. Залпы. Дрожат стекла. Гудят наши самолеты. Гулы бомбежки. Свист падающих и шелест снарядов, летящих дальше, на город. После позавчерашней беспощадной артподготовки, длившейся час сорок минут, снежная равнина перед нашим передним краем стала на несколько километров вдаль черной: вся земля сплошь изрыта, перепахана. А наши шли в атаку в белых полушубках и маскхалатах. Немцы были деморализованы. Когда кончилась артподготовка, уцелевшие начали вылезать, и тут -- наши самолеты! Многие из уцелевших гитлеровцев сошли с ума. Немецкой авиации нет. За два дня на участке дивизии один самолет сбросил две бомбы. Наши рвутся в рукопашный бой, гитлеровцы нигде не принимают рукопашных схваток, отстреливаясь, бегут. И только там, где удается им оторваться от преследования, закрепиться, опомниться, переходят в контратаки. Это не тактика. Это -- страх! Ночь на 18 января В 12. 30 ночи вернулся домой на "пикапе" с Охты, из редакции газеты 42-й армии. За день побывали мы в трех дивизиях (45-й, 63-й и 64-й) 30-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Н. П. Симоняка [1]. [1] Командиру 63-й гвардейской дивизии полковнику А. Ф. Щеглову за умелое руководство, храбрость и отвагу в боях этих дней было присвоено звание Героя Советского Союза. Общее положение: наступают стрелковые корпуса генералов Н. П. Симоняка, Н. И. Алферова (оба хорошо действуют) и еще один -- 110-й. Корпус генерал-майора Трубачева и другие соединения -- в резерве. Сегодня в бой вступило Белгородское танковое соединение. До этого танки на участке от Финского залива до среднего течения Невы почти не действовали. Авиация? Летная погода была только утром, но наши самолеты бомбили и штурмовали немцев весь день. Я беседовал с офицерами-штабистами 109-го стрелкового корпуса генерал-майора Алферова. Много интересного. Мощь позавчерашней артподготовки была удивительной. Насыщенность артиллерией небывалая на Ленинградском фронте. Так, на участке наступления одного только корпуса Н. И. Алферова -- тридцать артиллерийских полков, кроме РГК[1]и минометно-артиллерийских подразделений. На каждые десять бойцов пехоты приходилось одно орудие. Силища просто невероятная! В штабе корпуса Н. И. Алферова 15 января во время артподготовки было страшное напряжение: встанет или не встанет пехота? Все дивизии разом, в 11. 00, встали, с безупречной храбростью пошли в атаку. В центре сразу -- успех. 125-я дивизия 109-го корпуса и ее сосед, 64-я дивизия гвардейского корпуса Н. П. Симоняка, прорвали немецкую оборону и устремились в ее глубину. В прорыв, в направлении на Константиновку, немедленно были брошены другие дивизии. На флангах же (Пушкин и Урицк) огневое сопротивление немцев не было сломлено до конца. Здесь произошла задержка и были большие жертвы. Под Урицком, например, запоздали с вступлением в бой танки и не сумел выполнить боевой приказ командир одного из стрелковых полков, чем подвел и свой полк и соседей. По приказу командования этот командир был расстрелян. Сегодня, 17 января, под Урицком положение выправлено, там, в частности, очень хорошо действуют лыжники. Успех сегодня и под Пушкином, взято с участием танков Александровское. [1] Резерва Главного командования. Приказ: в ночь на 17 января взять Красное Село и штурмовать Воронью гору. Сегодня к вечеру пехота и танки прорвались к окраине Красного Села. Идет ожесточенный бой. Бой за Красное Село 18 января Красное Село и Воронья гора еще не взяты: это, пожалуй, наиболее мощный укрепленный район немцев. Воронья гора -- господствующая над всей местностью высота, с которой немцам удобнее всего просматривать Ленинград и наши позиции от Финского залива до Пулкова и обстреливать город из тяжелых дальнобойных орудий. Поэтому за два с половиной года немцы и укрепили ее особенно сильно, превратив вместе с прилегающими к ней высотами и городом Красное Село в важнейшую крепость на левом фланге своего фронта. Как и все корреспонденты, мечусь по городу, ищу транспорт, добиваюсь пропуска, стремясь уехать на фронт... 19 января Работал, потом передавал в ТАСС материалы. В час дня узнаю: войска генерал-лейтенанта Федюнинского и войска генерал-полковника Масленникова (корпус генерал-майора Симоняка) должны вот-вот соединиться. Разговор по телефону экивоками: о "любимых сестрах" и их "свидании". С Прокофьевым и Авраменко еду на Охту, в редакцию "Удара по врагу". Приятная для меня случайность: грузовик-фургон редакции отправляется на фронт к Красному Селу, еще не взятому. Оглядываю себя, на мне валенки, полушубок, я готов. "Разрешите с вами?" -- "Садитесь!" Еду! Спутники: капитан Васильев и старший лейтенант Г. Ф. Кондрашев -- сотрудники газеты. Шофер -- Вася Андреев. По пути заехали к дому, в котором живет Васильев. Ждем его. Он бегом -- к сыну, родившемуся в день Нового года... Ночь на 21 января. Ленинград Великие дни нашей победы настали. Радость! Красное Село, Петергоф наши! Утром я вернулся из Красного Села после суток блужданий. В комнате три градуса. Занялся телефонными звонками, печкой, варкой пищи. Еще до рассвета отправляюсь в Лигово и Петергоф, взятые у немцев вчера ночью. Поэтому спешу записать впечатления. День 19-го Четыре дня варварских обстрелов города. В ответ стрельба с кораблей Невы и с кронштадтских фортов тяжелыми. Слухи, догадки; у многих, не знающих обстановки на фронте, сомнения. Я знаю все главное. В середине дня 19-го выехал в фургоне-грузовике редакции "Удара по врагу". Рыхлый, разжиженный снег. По Международному проспекту множество грузовиков -- на фронт. Застава. Путь в Пулково. Темнеет быстро. Взлеты осветительных ракет в районе Пушкина. Слева -- всполохи, сзади, над Ленинградом, -- тоже. Впереди зарево вспышек. Пулковская гора. Сплошные воронки и ямины. Траншеи, надолбы, развалины обсерватории. До Пулкова заторов на пути нет. Линия светляков сзади -- прикрытые и полные фары непрерывного потока машин в обе стороны. Немецкий передний край -- бывший, прорванный 15-го. Угадываемые в ночи очертания траншей, снежные поля, кое-где изглоданные осколками деревья. Нигде никаких домов. Только землянки, блиндажи, воронки. Виттолово, перекресток, резкий скачок, выбитая на обломанном мостике рессора. Стоянка -- час, починка рессоры. Таскаю зарядные ящики, что-то опасливо вынимаю из них, но кажется -- дымовые шашки. Ящики -- под машину. Кругом (осторожно!) минировано. Мы едем в Красное. Взято или нет? Никто не знает. Красноармеец, ждущий каких-то машин из Ленинграда, неопределенно роняет: "Кажется, взято!" Путь дальше. Грузовики с солдатами, боеприпасами, продовольствием, амуницией, цистерны, тягачи с пушками, длинные стволы дальнобойных орудий, зенитки, противотанковые пушки, танки -- большие и малые, броневики, санитарные машины, сани с лошадьми, розвальни, "эмки" и штабные жучки-машины, фургоны на колесах и фургоны на полозьях за тягачами, пешеходы с волокушами, кое-кто прицепился к пушкам. Мигание фар, вспыхивающих и тухнущих. Ощущение колоссальной технической мощи. Наступаем на Красное Село! Январь 1944 г. Ближе к фронту -- все больше машин. Пять метров пути -- полчаса стоянки, черепаший ход. Свалившиеся в канаву тягач, танк, несколько грузовиков. Беганье шоферов, солдат, офицеров, беспорядок, ругательства -- а в общем терпеливое ожидание у гигантских пробок, запирающих движение в обе стороны. Дорога в воронках. Огромные воронки от наших авиационных бомб. Немецкой авиации нет. Днем появлялись два немецких самолета, низко, чуть не касаясь автомашин, выныривали сбоку от Пушкина, били по колонне из пулеметов. И это все. Нет и обстрела, странная тишина впереди. С удивлением видим: дома. Их только четыре на всем пути до Николаевки. Вновь начинают попадаться деревья, одиночные, изуродованные. Дальше -- больше. До войны здесь, вокруг деревень, шумели живописные рощи. А где же теперь эти "освобожденные от гитлеровцев населенные пункты" -- Кокколево, Новый Суян, Виттолово, Рехколово?.. Их нет -- только темная снежная пустыня. Огромная ночь, пожары, дорога и где-то в стороне от нее -- фашисты. Никто не знает точно, где именно. И потому -- ощущение враждебной таинственности этой бескрайней ночи. Вот наконец здания на взгорке. Это -- Николаевка. Уцелевшие силосные башни и какой-то дворец. Кругом бивуаки: костры в снежных ямах, траншеях, канавах. В примаскированном, а то и в откровенном свете автомобильных фар, костров, чадящих горелым автолом факелов очертания людей фантастичны. Эти люди, пристроившись в снегу кто как смог, варят еду, сушат портянки, дремлют, ждут, хлопочут... Первое впечатление от Николаевки: когда подъезжали, слева огромный взрыв -- взлетел минированный дом. В Николаевке столпотворение. Глаза болят от ярких фар машин, уши -- от звуков, весь мир -- машины. Пробираюсь меж ними. Люди на пушках, на грузе, на капотах и кабинах машин; валенки, сапоги, ботинки... Опять затор. Впереди разгорается огромное, в полгоризонта, зарево, освещая рощу Большого Лагеря, что перед Красным. Горит Красное Село. Горит Дудергоф. Артстрельбы попрежнему нет. Основной поток машин сворачивает к Большому Лагерю. Меньший -- вперед, на Красное. О Красном Селе говорят: "Взяли и уже дальше прошли". Едем. Здесь рощи в сохранности, а в деревне Николаевке -- кое-где даже плетни. Немецким плетнем с одной, северной, стороны отмаскирована вся дорога перед Николаевкой. Убитые по обочинам, вдоль дороги. Черные пятна разрывов на снегу. Едем на свет пожаров. Окраина Красного Села. Дальше не проедешь. Подводим машину к двухэтажному разбитому дому, внутри -- светляки костров, набито бойцами. Входим в дом. Едкий дым ест глаза. Разговоры с усталыми, но возбужденными успешным наступлением солдатами и офицерами. Это саперы 47-го отдельного саперного батальона 224-й стрелковой дивизии. Заместитель командира батальона по политчасти капитан Г. И. Кривенко и начальник штаба батальона старший лейтенант Н. С. Черненко, замещающий раненого комбата, рассказывают коротко, но охотно, мы делаем записи при кострах. Село взято. В 8. 30 утра сегодня, 19-го, батальон получил задачу обеспечить продвижение танков через противотанковые рвы юго-западнее Красного Села. Там два таких рва. Через час вошли в предместье Красного Села, обеспечили переправу танкам, ждали, когда врага выбьют из Красного. В восемнадцать часов пятнадцать человек с командиром роты старшим лейтенантом Кодыровым пошли сопровождать танки. Переправилось около двухсот танков. Затем в восемь вечера взрывчаткой уничтожили переправу. Из-под моста вытащили прикинувшегося убитым немца. Сдали через связного в штаб дивизии... Красное Село горит со вчерашнего дня -- от артиллерийского огня, мин, поджогов. В церкви на колокольне были немецкие пулеметы и мелкокалиберное орудие. По приказанию командира полка Зарубы дали артогонь по церкви. Прямым попаданием разрушили и зажгли колокольню, но стрельба продолжалась из церкви снизу. Немцев выбили оттуда, когда подошли наши части. Сегодня появлялся только один немецкий самолет. Наша авиация действовала: бомбила и штурмовала. Укрепления Красного Села? Еще не проходили. На пути к Ропше есть два разведанных дзота. Вчера разрыв между наступающими отсюда и 2-й Ударной армией был одиннадцать километров. Сейчас? "Не знаем". Оставляем возле саперов машину, идем через Красное Село. Оно обстреливается минометами. Разрывы то далеко, то близко. Местами возникает ружейно-автоматная перестрелка. Солдаты вылавливают последних немецких автоматчиков из подвалов и блиндажей. Кое-где взлетают на воздух дома, напичканные минами замедленного действия. Пламя взвивается, разлетаясь. Везде работают группы саперов -- извлекают мины, расчищают проходы, чинят разбитые мостки. Мост через привокзальный ров взорван, три пролета встали торчком. Нагромождение бревен, досок, лома, проволоки. Спуститься в ров невозможно, иначе как катясь по обледенелым скатам. Группа саперов, путаясь в проволоке, весело съезжает на собственных ягодицах. Тем же способом и я -- вниз к рельсам. Пути залиты водой из взорванной водонапорной башни. Разбиты вагоны и паровоз. Вокзал сгорел. Расспрашивая людей, делая записи, ходим, остерегаясь мин. Но не слишком остерегаясь, иначе вообще не пройти: тропы еще не протоптаны. Почерневшие, с пустыми глазницами окон корпуса бумажной фабрики. В корпусах, на волокушах, -- раненые. И тут же, в грудах завалов, работают саперы. Языки яркого пламени возносятся на фоне каменных руин, а на руинах, будто на немыслимой сцене, как призраки, расположились группой бойцы. Ниже, на талом шипящем снегу, вокруг гигантского торфяного костра -- сотни две настороженно-неприязненных ко всем приближающимся автоматчиков. Они только что из боя, в обступившей их тьме им еще чудится враг. Стоя, лежа и сидя они греются, сушатся, от них идет пар, они что-то варят, перевязывают раны. Им явно не до разговоров с посторонними... Знаменитая Троицкая церковь, построенная в первой трети XVIII века архитектором Бланки, ощерилась черными головешками. Дымится сожженный красносельский театр, созданный почти сто лет назад Сарычевым. Дальше!.. Город мертв. В нем ни одного жителя... Проходим город насквозь. Минуем уцелевшие на другой окраине дома. По какой-то дороге входим в безлюдный приселок. Дома пробиты напролом танками, пронизаны снарядами; один из домов, заминированный, взлетает при нас. Вереница пушек на прицепах, остановившийся на дороге артиллерийский полк. Ведем разговор с артиллеристами. При свете фар передней машины они неторопливо обсуждают над развернутой картой новое задание: занять оборону на левом фланге. Дорога только что разведана, можно ехать, поведет разведчик. Самые передовые, ведущие наступление, части должны быть где-то в стороне Ропши. И мы втроем идем дальше. Какая-то деревня. Стоим, всматриваемся во тьму, не знаем, куда зашли, -- не угодить бы к немцам! В деревне -- ни души, таинственно чернеют избы, плетни, ветки. Край деревни бойко горит. Сбоку -- патруль. Выясняем: тут близко КП 194-го полка. Указывают направление: в ста пятидесяти метрах -- поваленное дерево, за ним искать блиндаж, там начштаба полка. Проходим всю пустую деревню, погрузившись в едкий дым пожара. Горят дома и, судя по запаху, трупы. Свет в одном доме. Выходит группа бойцов: инженерная разведка. Нагружены пачками немецких галет. Мы голодны, берем у разведчиков по одной. Это -- кнекеброд, добытый "вопреки минам". Наконец разыскали блиндаж. Часовой, доложив, пропускает. В блиндаже полно офицеров -- здесь штаб полка. Офицеры обедают. Нас встречают приветливо, угощают щами и картошкой с мясом. Полк брал Красное Село. В этом блиндаже часа два назад старший сержант Утусиков захватил одного немца в плен, другого убил на койке. То были радист и наблюдатель, корректировавшие огонь. А вокруг блиндажа взято двенадцать пленных. Мы находимся в деревне Кирпуны, в четырех с половиной километрах к западу от города. Полк через два часа выходит дальше -- новое задание. Никто не знает, сомкнулись ли войска Федюнинского с 42-й Ударной. Рассуждают: "Нет! Это произойдет часов в двенадцать дня". Делаю подробные записи о боевых действиях полка, о штурме Красного Села. Последним удерживал Красное Село 422-й полк 126-й немецкой пехотной дивизии. Полк получил приказ гитлеровского командования: любой ценой устоять на своих позициях, -- если сдадут город, семьи офицеров будут казнены. Красное Село взяли без артподготовки. Штурмовали его стрелковые полки 64-й гвардейской стрелковой дивизии (194-й, 197-й и 191-й), 1025-й полк 291-й стрелковой дивизии и 205-й и 260-й танковые полки. На центральном направлении двигался и первым ворвался в город 194-й полк под командованием гвардии подполковника В. М. Шарапова. 1025-й шел в стыке с ним, другие -- сзади. Танкисты действовали, когда пехота была на гребне красносельских высот. Действия 194-го полка начались 15 января (артподготовка -- в девять часов двадцать минут, атака -- в одиннадцать часов утра). На первом оборонительном рубеже противник дал жестокий бой. Полоса наступления полка приходилась против двух крупных узлов сопротивления -- Генгозе и Винирязе. На первых двух километрах глубины вражеской обороны насчитывалось семь опорных пунктов. Исходное положение у полка было невыгодным, открытая до переднего края немцев местность простреливалась множеством снайперов, автоматчиков, разветвленной системой артогня. Первым поднял свою роту в атаку старший лейтенант Василий Жигарев. Он сразу погиб, но воодушевленные им бойцы пошли вперед. Командир батальона Колосов был ранен еще до начала атаки, солдат повел заместитель комбата, старший лейтенант Алексей Кириллович Дорофеев. Был убит. Тогда бойцов повел парторг батальона, гвардии старшина Петр Ильич Рыбаков. Был тяжело ранен, но бойцы не остановились. Роты шли в атаку развернутыми цепями под командой своих командиров. Четвертую роту вел Николай Иванович Перепелов. Умело довел ее до переднего края немцев. Был убит. Третью роту -- старший лейтенант Харитонов. Убит. Шестую роту -- старший лейтенант Алексей Кузьмич Гусев. Убит. Первую линию обороны противника роты заняли в двенадцать часов, через час после начала атаки. Дрались бесподобно. Третий батальон капитана Андрея Архиповича Кравченко организованно и решительно выбил противника из двух траншей. Кравченко быстро повел батальон дальше, за противотанковый ров, в район речки Черной. Немцы побежали. Кравченко погиб за пулеметом. Его начальник штаба, старший лейтенант Александр Николаевич Татаркин сразу организовал управление, указывал цели, быстро подтягивал огневые средства. Убит. Презирая пули, разрывы мин и снарядов, ползти, окапываться, вскакивать, пригибаясь или в рост перебегать вперед, только вперед, преодолевая мокрый, местами красный снег, бурую жижу воронок, комья мерзлой земли, путаницу естественных и искусственных препятствий, не оглядываясь на тех, с кем дружил месяцы и годы, оставивших на всклокоченной земле свою кровь и свою жизнь, -- какой тяжелый, какой самозабвенный труд! Скоротечны атаки, но неуклонное, хорошо организованное наступление длится день, два, три и дольше. Они смешиваются и перепутываются в сознании людей, эти дни и ночи; от непрерывной канонады, от грома боев остается представление о неких гигантских, буравящих всю планету, фантастических роботах. И все-таки есть впечатления, которые запоминаются всем. За Черной речкой, на холме, немцы засели в какомто укрытом кустарником опорном пункте -- то ли бетонном, то ли сложенном из гранитных глыб убежище. Оттуда веером сыпал пули станковый пулемет. Наступавшая на левом фланге рота автоматчиков, потеряв немало людей, вынуждена была залечь. Комсомолец гвардии рядовой Чижиков, укрываясь за изгибом склона холма, пробрался в тыл к немцам, прополз в немецкую траншею и с тыла автоматом уничтожил пулеметный расчет, а потом гранатой убил в блиндаже двух снайперов и одного обезоружил. При этом сам был ранен в левое бедро. Но он должен был объяснить своим, что молчание вражеского пулемета -- не хитрость гитлеровцев. И, рискуя попасть под огонь своей роты, не знавшей, почему вражеский пулемет умолк, Чижиков выбрался ей навстречу, доложил командиру роты о том, что сделал. Рота без новых потерь заняла опорный пункт на холме. А Чижиков после перевязки отказался эвакуироваться. Он и до сих пор в строю. Там же, у речки Черной, перед высотой 112, 0, девятьсот немцев бежали от семидесяти поднявшихся в атаку наших бойцов. Но при подъеме на высоту бойцов нашей шестой роты стал косить ручной пулемет из землянки, врытой в склон. Молодой парень, гвардии старший сержант Николай Оськин сумел подобраться к этой землянке, проник внутрь, уничтожил ударом приклада пулемет, одного гитлеровца убил штыком, второго взял в плен. Рота сразу поднялась и вместе с другими ротами, развернутыми в цепь, под командой парторга полка, стреляя на бегу, пробежала полтора километра, штурмуя высоту. В жестоком бою из остававшихся на высоте ста восьмидесяти немцев были перебиты почти все, спаслось бегством лишь несколько человек. Николай Оськин, невредимый, сразу после боя был принят в партию. К этому времени 194-й полк потерял больше половины своего состава. В час ночи на 18 января остатки полка колонной двинулись вниз с высоты 112, 0, пустив вперед разведку. Чтобы создать ее, пришлось расформировать несколько минометных взводов. Всего активных штыков, вместе с артиллеристами, было около четырехсот. Шли с поддержкой артдивизиона гвардии капитана Шепелева. Пришли к Большому Лагерю. Он был свободен. Что делается дальше, разведка разузнать не успела. Спускались с холма колонной. Но противник встретил полк минометным огнем. Тогда развернулись в боевой порядок и в три часа ночи начали наступать на район железнодорожной станции Красное Село. Здесь противник открыл очень сильный, хорошо организованный минометно-автоматный огонь и сравнительно слабый артиллерийский. В шесть часов утра станция была занята. Позже рядовой Иван Киреев утвердил на ней красный флаг, а фотограф Хандогин в самый разгар боя сделал фото. Отступая от станции, немцы взорвали водонапорную башню и мост, сожгли вокзал, затем жгли дома. В этот день, 18 января, они предали огню и знаменитый красносельский театр. С восточной стороны вокзала пришлось преодолевать упорную оборону немцев. Вместе с пехотинцами тут Дрались артиллеристы майора Василия Сергеевича Амелюха. Бумажную фабрику заняли в пятнадцать часов 18 января. Группой, занимавшей фабрику, командовали гвардии майор Алаев и командир роты автоматчиков лейтенант Зинкевич. С высоты северо-восточней вокзала противник вел отсечный огонь из минометов и энергично бил из автоматов и пулеметов. Преодолев сопротивление противника, полк поднялся на скаты высоты, кое-где прорвался к центру города. Была уже ночь, а на склонах высоты продолжался бой. Шла артиллерийская дуэль, немцы беспокойно сыпали из пулеметов трассирующими. С нашей стороны действовали "катюши". Немцы плохо ведут ночной бой, и нашим удалось занять на высоте три дома. Сегодня, 19-го, в первой половине дня полк активно оборонялся. Были организованы штурмовые группы по четыре-пять человек. Они захватывали огневые точки немцев в отдельных домах. В шестнадцать часов при поддержке двенадцати танков полк вышел на северную окраину Красного Села. Танки, по суждению офицеров 194-го полка, развертывались плохо, но успеху способствовали. Присутствие танков и особенно огонь артиллерии парализовали противника. Наиболее действенную помощь оказали "катюши" и артиллеристы капитана Шепелева. В восемнадцать часов наши прорвали вражескую оборону и заняли Красное Село. Западную часть города немцы защищали особенно упорно, бились до последнего патрона. Но наши продвигались быстро, штурмуя опорные пункты врага. Танки, стреляя в упор по домам, выбивали из них противника. В девятнадцать часов тридцать минут пехота полностью овладела Красным Селом. В городе остались только смертники. Выделив группы для их уничтожения, полк продолжал действовать, двигаясь дальше. В двадцать один час на расстоянии четырех с половиной километров от Красного Села он занял населенный пункт Кирпуны, где мы сейчас находимся. Местных жителей ни в Большом Лагере, ни в Красном Селе не встретилось ни одного. Первые трофеи в Красном Селе: четыре исправные "берты" 406- и 410миллиметровые; четыре крупнокалиберных (88-миллиметровых) зенитных орудия, продсклад, вещевые склады. Подорваны немцами два тяжелых орудия. Захвачены полком паровоз, мотоцикл, рация. Автомобилей не оказалось. Но о трофеях еще рано говорить, их пока никто не искал, не подсчитывал. День двадцатого января В половине четвертого утра я кончил писать и вместе с двумя моими спутниками -- капитаном Васильевым и старшим лейтенантом Кондрашевым -- покинул блиндаж 194-го полка. Возвращаемся в Красное Село. Огромный пожар за церковью. В городе от пожара светло как днем. Мне надо спешить в Ленинград, сделать и отправить корреспонденцию в ТАСС. Васильев хочет ждать встречи двух фронтов. Расстаюсь с Васильевым и Кондрашевым, шагаю один. Время близится к рассвету. Шоссе. В сторону Ленинграда машин нет. В сторону фронта -- движение все тем же неиссякаемым потоком. Бреду до Большого Лагеря и дальше -- до Николаевки. Все время огромный пожар за красносельской церковью, как гигантский факел, он освещает, кажется, весь мир. Немцы бьют по Красному Селу, недалеко от меня несколько снарядов ложатся на шоссе. Убит красноармеец. Еще три резких разрыва -- черными пятнами на снегу. Участок шоссе пуст. Перекресток у Николаевки. Тылы полков. Везде костры, везде фары, стойбища машин. Жду на перекрестке с полчаса, устал смертельно. Иду дальше. Пропускаю несколько не желающих меня брать или не останавливающихся машин. Наконец грузовик, едущий в Рехколово за снарядами. Забираюсь в кузов, еду, блаженствуя на ветру. Грозная техника все течет навстречу. Какая гигантская силища! Схожу с машины на перекрестке Рехколово -- Пушкин. Под Пушкином идет бой. Осветительные ракеты чертят небо. Прошусь в остановленный мною на перекрестке штабной "виллис". В нем генерал с адъютантом. "Садитесь!" Очень любезен. Катим полным ходом, дорога почти очистилась от машин. Подскакиваем на мелких воронках, круто объезжаем крупные, обгоняем грузовики, разминаемся с редкими теперь встречными. Генерал-майор (как выяснил я у его адъютанта), В. П. Мжаванадзе -- член Военного совета 42-й армии, расспрашивает меня, где я был, что видел, что делал. Сообщает: встреча 112-й армии со 2-й Ударной уже произошла, взяты Петергоф, Стрельна, Урицк; вся эта группировка немцев окружена, и войска 42-й армии добивают ее[1]. Взято триста пленных, в их числе сто артиллеристов из обстреливавших Ленинград. Уже были сообщение Информбюро и приказ Верховного Главнокомандующего о Ропше и Красном Селе. Сегодня открывается Приморское шоссе на Петергоф -- Ораниенбаум, через пять дней -- железная дорога на Ораниенбаум. На Волховском фронте тоже победы. В общем дела великолепны! Генерал довозит меня до какого-то поворота: Я сюда. -- И тоном сожаления: -- А как же вы дальше? Пешком? Как придется! Благодарю, вылезаю. Оказывается, мы уже в Ленинграде, у трамвайной петли на Московском шоссе. Половина седьмого утра. Первый вагон "тройки". Расспрашиваю пассажиров о сообщении Информбюро. Не знают частности. Застава, все выходят из трамвая. У пропускной будки, проверяя документы, пограничник весело и точно, пока стоит трамвай, передает мне сообщение Информбюро. Еду в трамвае, привалясь к стенке, скованный желанием спать, но не засыпая. Болят глаза, веки, голова -- усталость предельная. Около улицы Дзержинского решаю: сначала в ЛенТАСС -- может быть, удастся передать корреспонденцию по телефону в Москву. [1] "... Наши подвижные танковые части устремились на запад от Красного Села по дороге к Ропше. Навстречу им двигались части, наступавшие с Приморского направления. В 23 часа 19 января 1944 г. наши танкисты с автоматчиками-десантниками, вырвавшись вперед, достигли Русско-Высоцкого и соединились с частями, которые начали наступление южнее Ораниенбаума. В ночь на 20 января произошла встреча и нашей пехоты... " "... Петергофско-Стрельнинская группировка противника была окружена в течение 20 января ударом с нескольких направлений, полностью истреблена". (Генерал-лейтенант Д. И. Холостое, начальник Политуправления Ленинградского фронта. "Великая победа под Ленинградом". "Пропаганда и агитация", 1945, No 1; Сб. "Ленинград в Великой Отечественной войне Советского Союза", т. 2. Лениздат, 1947, стр. 294. ) ЛенТАСС, любезная дежурная Дагмара. Пишу очерк о Красном Селе и информацию о его взятии. Томительно долго, с перерывами связи, при плохой слышимости передаю сам в Москву. Десять часов утра. Редакция "Ленинградской правды". Дал материал. Потом путь пешком. Невский проспект, телеграф -- радостные телеграммы родным. По мокрятине, в тумане, в мокрых валенках иду в штаб. Читаю здесь номер "На страже Родины", в нем мой очерк о прорыве первой линии вражеской обороны. Иду домой. Сквозь муть усталости -- мысль, что Ленинград никогда больше не будет обстреливаться. В сознание это еще не укладывается. Изжить привычную готовность услышать разрыв трудно. Но это так! Прохожие обыкновенны, будничны. Радио повторяет приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Говорову. Из районов Пулково и южнее Ораниенбаума за пять дней боев пройдено от двенадцати до двадцати километров, прорыв на каждом участке наступления расширен до тридцати пяти -- сорока километров по фронту. Наиболее отличившимся соединениям и частям присвоены наименования "Красносельских" и "Ропшинских". В девять вечера -- салют Москвы войскам Ленинградского фронта двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий. Наконец я дома. Сразу не лечь, еще переполнен впечатлениями. В час дня ложусь спать. Просыпаюсь -- не понять когда. Часы стоят. Звоню Лихареву. Отвечает его жена: он уехал вчера в освобожденный Дудергоф. Звоню Прокофьеву. Он уехал сегодня в Красное Село. Время -- одиннадцать вечера. Пока я спал, по радио были сообщения о соединении армий, о взятии Стрельны, Лигова (Урицка), поселка Володарского, многих других деревень и сел. Был приказ Мерецкову по поводу взятия Новгорода, Москва салютовала волховчанам. А во вчерашней сводке кроме Красного Села и Ропши перечислены Петергоф, Константиновка, Финское Койрово, Большое Виттолово, Александровка, Волосово, Горская, Гостилицы и много других освобожденных пунктов. Затапливаю печку, сажусь за письменный стол... Две первые немецкие дальнобойные пушки, обстреливавшие Ленинград. Доставлены на Дворцовую площадь в день полного освобождения Ленинграда от блокады, 21 января 1944 г. Немецкие пушки на Дворцовой площади 21 января К семи утра я в редакции "На страже Родины", чтобы ехать в Петергоф. Но транспорта нет. Мне сообщают неожиданную новость, которая заставляет меня сразу же поспешить к Дворцовой площади. Зимнее туманное утро. На изъязвленной обстрелами площади, как на шершавой ладони, -- вещественное доказательство обвинения: те самые пушки, которые еще день-два назад несли смерть детям и женщинам Ленинграда и которые никогда больше не выпустят ни одного снаряда... На том месте, где недавно разорвался немецкий снаряд, стоят, будто пойманные и окаменелые Звери, два огромных мрачных орудия. Их при