которой части угоняемых удалось бежать в леса Лужского района, -- пока таких зарегистрировано около четырех тысяч. Немцы полностью разрушили и сожгли при отступлении здания заводов всесоюзного значения -- абразивного и "Красного тигеля", все здания больничного комбината, городской поликлиники, разрушили кирпичный завод, больницы имени Михайлова и детскую; Дом культуры, типографию, краеведческий музей, педучилище, дома отдыха связи, 1-ю, 2-ю, 3-ю, 7-ю и 10-ю школы; из двенадцати детских садов сохранилось здание одного; все дома четырех детских яслей уничтожены; взорваны помещения электростанции, городская библиотека, многие другие общественные и административные здания. Узнав у Кустова адрес штаба партизан, направляюсь дальше. Улица (шоссе) сплошь в развалинах. Уцелели только отдельные, главным образом деревянные дома. Иду к вокзалу. Квартал, обнесенный двойной, загнутой внутрь высокой сеткой колючей проволоки. Здесь был лагерь военнопленных. Внутри -- развалины взорванного каменного здания. Вхожу через ворота (угол улицы Урицкого и Транспортного переулка) в эту обитель смерти и пыток. Ряд блиндажей -- пустых, глубоких, мрачных. Остатки "столовой" -- деревянных в тричетыре ряда столов и скамей на дворе. Длинные бараки. Внутри одного -- огромный деревянный чан и кирпичные, разрушенные "нары". Отдельно, за воротами, оплетенные сеткой колючей проволоки казармы. Встречающиеся мне партизаны рассказывают, что заключенных в этом концлагере, падавших от истощения военнопленных, гитлеровцы выгоняли на работу в лес, многие страдальцы вели друг друга под руки, умирали по дороге. Грузовики с трупами выезжали из лагеря каждый день. Только в последнее время немцы чуть смягчили террористический режим лагеря, вынуждали обессиленных людей вступать в РОА -- фашистскую армейскую организацию. Сюда, в Лугу, приезжал изменник родины Власов и, окруженный немецкими офицерами, произносил речь у собора перед "роавцами". Кое-кто из местных жителей надеялся, что, может быть, Власов и не изменник, а "тайно прислан советской властью, чтоб собрать "роавцев", пробудить в них патриотические чувства и увести в лес". Но вскоре все убедились в том, что это не так, что Власов, казнивший многих русских людей, действительно гнусный предатель... При немцах в городе магазинов для русского населения не было, торговали только хлебные ларьки. Открыт был -- для демонстрации фашистских фильмов -- один из кинотеатров. Немцы начали эвакуироваться из города за три недели до вступления наших войск; в последний день они в панике так спешили, что, покидая вокзал, взорвали его вместе со своими тяжелоранеными солдатами, которых не успели вывезти. Я прихожу в Заречье -- дачный приселок, в отличие от города -- сохранившийся. Почти все дачи в нем, например дачи довоенного детского лагеря Литфонда, разорены и загажены. В них жили немцы. После себя оставили мусор, грязь, бутылки, консервные банки -- все это убирают сейчас бойцы разместившегося здесь подразделения железнодорожных войск. В иных домиках живут их прежние жители, а большая часть раскинутого в сосновом лесу поселка занята партизанами 9-й бригады, вышедшей в Лугу 18 февраля. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В ДЕВЯТОЙ ПАРТИЗАНСКОЙ ИВАН ДМИТРИЕВИЧ. ПОСЛЕДНИЕ ПОХОДЫ. СТАРАЯ ПАРТИЗАНКА. ДРАГОЦЕННЫЙ ПОДАРОК. БЕСЕДА С РЕДАКТОРОМ "КРАСНОГО ПАРТИЗАНА". ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕЖНЕЙ ЖИЗНИ (Заречье. 9-я партизанская бригада. 25 -- 27 февраля 1944 г. ) В январские дни, когда армии Ленинградского и Волховского фронтов приближались к Кингисеппу, прошли Вырицу, Чудово, Новгород и, двигаясь на запад от Новгорода, обходя Лугу, взяли станцию Передольскую, везде в тылу немцев необычайно активными стали действия воодушевленных наступлением Красной Армии партизан. Во множестве отрядов, к тому времени уже объединившихся в тринадцать партизанских бригад, насчитывалось тридцать пять тысяч партизан. Эта "лесная армия", руководимая единым центром -- Ленинградским штабом партизанского движения (во главе с М. Н. Никитиным), -- была вполне дисциплинированна, хорошо вооружена, у ее бойцов, командиров и комиссаров был огромный боевой опыт. На нее опиралось поднимавшее местные восстания население оккупированных районов, и это движение быстро превращалось во всенародное восстание против немецких захватчиков. "... За 32 месяца партизанской борьбы народные мстители уничтожили 104 242 гитлеровца, вывели из строя 1050 паровозов и 18 643 вагона, платформы и цистерны. Партизаны разрушили 175 километров железнодорожного полотна, взорвали 201 железнодорожный и 1180 шос- сейных мостов, 150 909 рельсов, разгромили 48 железнодорожных узлов и станций. Партизаны совершали неоднократные налеты на аэродромы противника. 105 вражеских самолетов уничтожены на земле и в воздухе... За 32 месяца уничтожено 593 узла связи, разрушено 2158 километров телефонно-телеграфной линии. Десятки немецких гарнизонов не могли восстановить проволочную связь по 2--3 месяца"... [1] Все тринадцать бригад, постепенно смыкаясь, превращали оккупированную область в единый партизанский край, в котором немцам удалось сохранить за собою только большие дороги (где в укреплениях еще держались сильные гарнизоны) да придорожные территории -- полосы шириной от двадцати до тридцати километров, удерживаемые невероятно зверствовавшими карательными отрядами. Все тринадцать бригад сражались с одинаковым энтузиазмом, освобождая -- до прихода Красной Армии -- не только села, но и города. Так, в двадцатых числах января 3-й партизанский отряд Круглова (9-й партизанской бригады) с боем освободил д. Ляды, затем партизаны той же бригады взяли Осьмино, подготовив тем наступление Красной Армии на этом участке. 1 февраля дивизии 2-й Ударной армии Ленинградского фронта освободили Кингисепп. Через сутки передовые полки, форсировав реку Нарву, создали здесь первый плацдарм. В тот же день, 2 февраля, 9-я партизанская бригада освободила на берегу Чудского озера город Гдов и Сланцы. 4 февраля партизаны передали Гдов подоспевшим частям 42-й армии, и она двинулась на юг вдоль озера. 12 февраля в центре наступавших фронтов 67-й армией, при содействии армий Волховского фронта и партизан, была взята Луга, и к 15 февраля линия нашего фронта на несколько дней стабилизировалась, протянувшись дугой от северной оконечности Псковского озера, через Крени (южнее Луги и Городца), до станции Передольская (в верхнем течении реки Луги). Нам нужно было подтянуть тылы, частично сменить [1] Из рапорта начальника Ленинградского штаба партизанского движения М. Н. Никитина, опубликованного в газете "Ленинградский партизан" 15 апреля 1944 г. свежими утомленные месячным наступлением части, разработать оперативный план новой волны наступления и всем, что требуется, обеспечить его успех... Иван Дмитриевич 25 февраля. Заречье Еще несколько дней назад в 9-ю партизанскую бригаду можно было попасть из Ленинграда только на самолете, перелетев через плотный пояс немецких армий. Сегодня путь по земле свободен. Партизаны повсюду выходят из глуби лесов, смыкаются с наступающими частями Ленинградского фронта, вместе "доколачивают" обуреваемых паникой гитлеровцев... Средняя Заречная улица на окраине Луги была переименована немцами в Полицейскую, на других также не стерты еще немецкие названия. Прохожу по Девятой улице, мимо мраморного немецкого могильного памятника, к дому No 11 -- веселой зеленой дачке с застекленными верандой и мезонином. Перед ней -- палисадник, вокруг -- сосны и сверкающий в лучах солнца снег. Здесь на днях поселился член Военного совета партизанских бригад Ленинградской области, комиссар 9-й партизанской бригады Иван Дмитриевич Дмитриев, вернувшийся 18 февраля к своей прежней, довоенной должности. Командиров бригады -- недавно назначенного Шумилина и того, который полгода был до него, Светлова, -- здесь уже нет: они уехали в Ленинград, к руководителю штаба всех партизан Ленинградской области -- М. Н. Никитину. И. Д. Дмитриев в прошлые годы войны был командиром восемнадцати партизанских отрядов, потом комиссаром 1-й партизанской бригады... После двух с половиной лет боевой жизни в "лесной армии" явился в Лугу как к себе домой: до войны он был первым секретарем Лужского райкома и горкома партии, осенью сорок первого года стал одним из организаторов обороны города, а когда немцы прорвали лужский рубеж и хлынули к Ленинграду, сформировал отряд партизан, ушел с ними в тылы врага... Взглянув умными, спокойными глазами на отрекомендовавшегося ему офицера, И. Д. Дмитриев с отменным гостеприимством сразу же предоставил мне отдельную комнату. Предложил побыть у него подольше. Наверху в мезонине живет партизанская связистка и разведчица Клава Юрьева, хозяйничает, готовит плотные, мясные обеды, прибирает, беседует с приходящими. В доме весь день толпятся партизаны, из тех сорока -- пятидесяти человек, что составляли ядро бригады, а неделю назад заняли руководящие посты в райкоме партии, в учреждениях и организациях Луги. Дмитриев весь день в райкоме, приходит только обедать да после работы; скидывает черный дубленый полушубок, шапку-ушанку с красной -- наискось -- ленточкой. Садится, усталый, есть, по душам беседует с партизанами. Иван Дмитриевич не похож на людей, с которыми я привык встречаться в блокированном Ленинграде и в обороняющих город армиях. Не внешностью -- таких, как он, много: высоких, худощавых, жилистых, держащихся чуть сутуловато. В русских сапогах, в черной потрепанной гимнастерке, исхудалый, с утомленным лицом, Дмитриев не слишком внимательному человеку мог бы показаться каким-нибудь сельским учителем, вернее -- нашагавшимся по совхозам агрономом. Манера скромно и незаметно держаться еще более затушевывает его заурядную внешность. Тем ярче и параднее кажется ввинченный над туго набитым нагрудным карманом его гимнастерки новенький орден Ленина -- золото ордена при тусклом мерцании свечки сверкает, как огонек в темной ночи[1]. Разговаривает мой новый знакомый очень тихо, даже как будто вяло, давая себя перебивать другим и подолгу дожидаясь окончания кипучих тирад собеседников, которые в иной час волнуются и нервничают тем больше, чем спокойнее и выдержаннее он с ними ведет себя. Но вот тут-то, в этой особенной наполненности спокойствием, в невозмутимости, из какой, кажется, ничто в мире не могло бы его вывести, и есть то характерное, что выделяет его из толпы других. Чувствуется, что людей он знает верно и глубоко, что с первого взгляда, кинутого будто вскользь, но проницательного, он разгадывает всю сущность встретившегося ему человека, и тому уже ни соврать, ни слукавить. Иван Дмитриевич видит его насквозь, как мудрый, опытный воспитатель видит каждое движение юной души мнущегося перед ним школьника. Тот изобретает десятки доводов, крутит, хитрит, а воспитателю давно уже все понятно, и серые спокойные глаза его чуть-чуть улыбаются, потому что он знает: все будет так, как решил он, а не как норовит посвоевольничать школьник. [1] 10 апреля 1944 г. в Ленинграде я случайно встретился с партизанкой 9-й бригады Ирой Игнатьевой, о которой речь дальше. Она была чисто и хорошо одета. Она стояла на углу Невского и Садовой, читая наклеенный на стену номер "Ленинградской правды". Ира засмеялась, увидев меня, и ткнула пальцем в газету. В списке награжденных значилось: "... Орденом Богдана Хмельницкого первой степени Дмитриева Ивана Дмитриевича". Иван Дмитриевич неспроста выбрал для себя и для своих людей заречную окраину города, которая так и именуется -- Заречьем. Здесь среди высоких мачтовых сосен разбежались ярко-цветные дачные домики, по прихоти случая не задетые тотальной войной. Все они невредимы, и только часть их -- разграблена немцами. Сразу за ними начинается густой -- в снежной белизне, в трепетных лучах солнца -- лес. Казалось, выбирая для жилья эти домики, Иван Дмитриевич все еще не хотел расставаться с лесом, -- да и впрямь его люди то и дело уходят туда, за опушку, явно без всякого дела, а просто по привычке к вольной лесной тишине, которую только они сами нарушают стрельбою из пистолетов и автоматов. "Да я только проверить хотел оружие!" -- смущенно оправдывается кто-либо из них, когда Иван Дмитриевич вызывает такого стрелка к себе и мягким тоном устраивает ему нахлобучку. "Как же так, жить, да и не стрелять, Иван Дмитриевич? Так, пожалуй, и воевать разучишься, а война еще не кончилась!.. " А вот натужный спор, которому сегодня я стал свидетелем, придя к Ивану Дмитриевичу, касался дачных домиков. В Лугу прибыла бригада железнодорожных войск. Ей предстоит с предельной спешностью восстановить железнодорожные мосты и уничтоженный немцами путь. Народу понаехало много, командирам хочется расположиться поудобнее и попросторнее. И понравились им те самые домики, в которых уже обитают наскитавшиеся по лесам и болотам люди Ивана Дмитриевича. Среди командиров железнодорожной бригады оказался бывший Сослуживец Ивана Дмитриевича, инструктор райкома, а ныне -- орденоносный майор, уверенный в себе, привыкший приказывать и слепо повиноваться и, по всем признакам, не любящий слишком долго раздумывать. С иголочки обмундированный, блестя золотом, упитанный и, видимо, слишком много о достоинствах своего ума мнящий, он попробовал держаться с Иваном Дмитриевичем хотя и по-приятельски, но этак покровительственно-панибратски и свысока. Грубоватостью и апломбом он хотел с наскока вырвать у Ивана Дмитриевича два дачных домика из числа занятых партизанами. Но Иван Дмитриевич был не из тех людей, каких можно сбить с позиции, и майор уже начинал раздражаться. Разговор происходил за едой -- ели жареное мясо с картошкой. Иван Дмитриевич приехал в Лугу со всем обозом, на розвальнях были и мешки с мукой, и мороженое коровье мясо -- продукты добротные, но изрядно надоевшие тем, кто в двухлетних скитаниях по лесам не пробовал ни сахару, ни сливочного масла, ни всего того, чем питаются люди в армии и городах, и кто, доводилось, часто и подолгу сиживал даже без соли. Разговор был приятельским, но упрямым. Слушай, Иван Дмитриевич, но ты пойми: в целом доме всего две девушки! Неужели их нельзя перевести в другой дом? И вообще, что это за рассуждение: офицерам в жилье отказывать, а двум девушкам предоставлять отдельный дом? Видишь ли, -- спокойно отвечает Иван Дмитриевич. -- Во-первых, их не две, а шестеро. Четыре на дватри дня разъехались по району в командировки и вернутся сюда. Во-вторых, они не просто девушки, а такие же, как и ты, офицеры. Формы они не носят, верно, но каждая из них была у меня командиром подразделения. Воевала. Убивала фашистов -- сама, своими руками. Сейчас-то они уже не воюют? А сейчас третий день они -- ответственные работники. Одна -- секретарь Лужского райкома комсомола, другая -- завучетом райкома партии, третья... Ну и подумаешь!.. Потесниться не могут?.. Видишь ли... Когда мы голодали и мерзли в лесных болотах, когда немцы лупили по нас минометами со всех сторон, а мы тайными тропинками проходили по восемьдесят километров зараз, я своим говорил: "Ничего, друзья, придет время, выгоним фашистскую сволочь с наших земель, освободим Лугу, вернусь я тогда на прежнюю работу мою, поставят меня опять секретарем Лужского райкома партии... Всем, кто хорошо воюет сейчас, -- человеческие условия жизни создам, у каждого своя комната будет"... Смеялись тогда мои девушки: "И занавесочки, Иван Дмитриевич, на окна повесим тогда? И на мягких матрацах спать будем? И вместо ручных гранат подушки под головою будут?" -- "Обязательно, -- отвечал я. -- Все будет!" Не верилось тогда никому, что доживем мы до этого времени, смерть с нами под локоток ходила. А вот дожили, дождались. Да и не дождались, а своими руками взяли... И, как обещал, всех своих верных людей я разместил теперь хорошо. Заслужили они отдых и крышу над головой... Приказать им освободить дом для вас -- не могу. Совесть не позволяет... Но майор железнодорожных войск не сдавался: А позволяет тебе совесть отказывать нам, кадровым офицерам? Что ж, по-твоему, не воевали, что ли? Нет, брат, я понимаю. Воевали и вы, воюете и сейчас, восстановите путь -- дальше пойдете. И жить вам с удобством нужно. Но только не за счет уплотнения моих людей. Пожалуйста -- вон там, на другой окраине, пустые стоят дома. Занимайте!.. Опять свое!.. Да не хотим разделяться мы: три дома здесь у нас заняты, а остальные в другой стороне, у черта на рогах занимай!... Вот принципиально я не согласен... Потому -- ты из упрямства уперся!.. Да... Совесть не позволяет... Спор был бесконечен. Майор и пришедшие с ним офицеры кипятились, доказывали, приводили множество доводов. Иван Дмитриевич оставался тихим, но непреклонным, в глазах его поигрывал веселый, привлекательный блеск. Спор был прерван вошедшим в комнату здоровым парнем с красной ленточкой поперек шапки-ушанки: -- Понимаешь, Иван Дмитриевич, оказия! Пошел я в военторг за чернилами для райкома... Рубль двадцать копеек стоят! Хватился, а у меня ни копейки. И у товарищей ни у кого нет. Забыли мы, как с деньгами дела имели... Нет ли у тебя, а? Иван Дмитриевич полез в бумажник. В нем нашлись немецкие деньги, в нем было несколько комсомольских и партийных билетов, простреленных пулями, залитых кровью... Иван Дмитриевич бережно выложил эти билеты на стол, проговорил задумчиво: -- Вот этот... Хороший был парень... Не дожил... Вместе с немецким паровозом взлетел на воздух, шнура у нас длинного тогда не было... А это вот... Анечка... Из жуткой трясины мы, двенадцать человек, выходили, Анечку несли раненую. Со всех четырех сторон пули свистали. Решила она, что задерживает нас, что из-за нее все мы не выйдем, сама застрелилась. Ах, Аня, Аня, не успели мы уберечь тебя!.. Офицеры железнодорожных войск молча вглядывались в окровавленные документы. Иван Дмитриевич очень тихо сказал: -- Памятник мы в Луге поставим... И встрепенулся: -- А денег у меня нет... Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну, да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч! -- Каких это твоих? Зарплаты, что ли? Иван Дмитриевич рассмеялся: -- Это ты, майор, получал зарплату, а мы... Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, есть такая деревня, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого -- половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: "Ну, капитал нажить хочешь?" Два дня укрывал он меня, в той самой избе, на которой объявление висело... В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек... И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом вырос ворох червонцев. Да, в общем жизнь у вас была интересная! -- добавил майор. -- А скажи, Иван Дмитриевич, в сорок первом ты ведь последним ушел из Луги? Ага... Двадцать четвертого августа, когда немцы входили. Красная Армия вправо отошла, а я влево, в лес. С тех пор и гуляю. А держали мы Лугу тогда начиная с двенадцатого июля, успели эвакуировать все, даже во всем районе ни одного трактора не оставили. У меня на противотанковых рвах работало пятьдесят тысяч человек, да еще из Ленинграда пришли пятьдесят тысяч. Выстроили четыре линии оборонительных сооружений... Да... Если б не оборона Луги тогда, что дала Ленинграду время укрепить свои ближние подступы, -- труднее пришлось бы ленинградцам!.. Ну а в самой Луге немцам, кроме нескольких десятков тонн отрубей, да соли, да детских игрушек в двух магазинах, ничего тогда не досталось. Заводы наши уже в тот же год на Урале работали полным ходом... Ира, Ира! А ты что босиком разгуливаешь? -- вдруг обернулся Иван Дмитриевич к вошедшей с кувшином молока девушке. -- Опять захромать хочешь? Широколицая, веселая девушка смутилась: Иван Дмитриевич... Да сапоги ж у меня разносились, поберечь надо, ведь еще в Ленинград пойдем!.. Ничего, нога не болит! А что у тебя с ногой? -- спросил майор, подставляя Ире стакан. Было девять, -- ответил за девушку Иван Дмитриевич, -- осталось шесть осколков у нее в правой ноге. Гранатой была она ранена... Пей, майор, в Ленинграде молока вы, наверное, немного видели? Майор молча осушил стакан и, медленно вертя его в пальцах, глядел очень внимательно в грани стекла... Когда Ира вышла из комнаты, майор свернул цигарку и раздельно проговорил: -- А знаешь, Иван Дмитриевич?.. Ладно... Мы себе другие помещения найдем... Пусть твои девушки живут просторно... Пусть каждой будет хоть целый дом!.. Последние походы 26 февраля. Заречье Я сразу почувствовал особенную искренность и простоту во взаимоотношениях партизан, чистых душою, гордых своими делами людей, сдружившихся за долгие два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Все эти люди сейчас стараются привыкнуть к удивительной для них обстановке покоя и безопасности, но отдыхать им некогда. У всех много непривычной для них работы, новых сложных дел, которыми они связаны теперь и с воинами Красной Армии, и с теми местными жителями, из которых одни, живя в Луге при немцах, ненавидели оккупантов, а другие, продавая свой народ, с ними сотрудничали... Со всеми такими "прихлебателями", кроме явных предателей, партизанам придется ныне "сработаться", восстанавливая городскую жизнь, да и самый город. Партизаны в необычной для них обстановке -- в теплых квартирах, в сытости -- явно скучают. Не представляют себе новой, мирной жизни и томятся: "Куда себя девать?.. " Жалуются: мол, за годы партизанской жизни не простужались, ничем не болели, а теперь быстро утомляются, чихают... И раздумчиво обсуждают свои нынешние обязанности... -- Я женщина, -- сказала мне Клава Юрьева, -- а терпеть не могу всех этих хозяйственных дел! И, глядя в окно, воскликнула: -- В лес хочу!.. Все с удовольствием, с увлечением рассказывают о своих тяжелых и опасных, но явно уже окутанных дымкой романтики лесных боях и походах. Даже первые беглые разговоры с партизанами так интересны, что мне ясно: я пробуду здесь несколько дней... Называя свою бригаду "ядром партизанского движения в области", И. Д. Дмитриев, сидя за столом у окна, говорит: -- Когда бригада стала многолюдной, мы взяли на себя задачу защитить от угона в Германию население четырех районов: Гдовского, Сланцевского, Осьминского и Лядского. С этой территории мы выгнали немцев. Их гарнизоны остались только в четырех административных центрах этих районов. А на остальной территории мы были господами положения. Территория эта -- тридцать две тысячи квадратных километров, то есть чуть меньше Бельгии. Немцев сюда не пускали, хоть они и предпринимали немало карательных экспедиций. В дни с четвертого по шестое ноября 1943 года немцы бросили на нас пять тысяч человек с танками и артиллерией. Наступали с двух сторон: от Веймарна -- на Осьминский район и от Сланцев -- на Сланцевский и Гдовский районы. Мы занимали оборону. И сумели не только удержаться, но и -- подбив четыре танка -- заставили немцев убраться обратно. Немцы пытались сломить наши силы еще много раз... И. Д. Дмитриев подробно рассказывает об отступлениях и наступлениях 9-й бригады, о блокировании и взятиях штурмом сел и городов, укрепленных немцами, о помощи партизан наступающей Красной Армии, о том, как бригада сначала "расправилась" с Балтийской железной дорогой, потом с дорогой Гдов -- Сланцы -- Веймарн и -- пройдя по лесам и болотам сто километров -- с "Варшавкой"... О потерях своих и потерях немцев, о трофеях, о последних боях... -- Девятого -- десятого февраля бригада повела наступление на деревню Стаи. Окружили ее, взяли штурмом. На поле битвы остались двести восемь трупов немецких солдат и офицеров. Мы захватили тридцать один пулемет, две пушки, танк и другие трофеи. После взятия Стаи Девятой партизанской бригадой южнее нас, вместе с Шестым корпусом была и Сорок шестая стрелковая дивизия Красной Армии (полковник Борщов). Четырнадцатого февраля начали наступление на станцию Плюсса. Бои за нее шли три дня. Действия наши были комбинированными, дивизия Красной Армии с танками и пушками ударила в лоб, на деревню Лыжницы, с целью выйти на железную дорогу. Отряды Девятой бригады (шестой -- Малютина, седьмой -- Мудрова, восьмой -- Белякова, одиннадцатый -- Седова) пошли с правого фланга, чтоб выйти на деревню Захонье, а отряды Абрамова (пятый), Бибичева (девятый), Паравая (восемьдесят третий) пошли в обход левого фланга, где не было деревень. Наиболее упорные бои разыгрались на левом фланге. Дивизия Красной Армии не прорвалась в лоб, и потому немцы нас сковали справа. Я был на левом фланге. Вместе с приданным нам батальоном из дивизии мы двое суток вели жаркие бои. И все же полезли вперед. Абрамов двинулся на самую Плюссу, не дошел одного километра, его стали трепать с двух сторон. В этом бою сам Абрамов был смертельно ранен, умер. Я получил третью настойчивую телеграмму Никитина: немедленно ехать в Лугу. Уехал. Плюссу взяли на другой день: отряды ворвались вместе с Красной Армией. Затем, по приказу Никитина, все отряды были отведены для следования в Ленинград. На этом наша партизанская война закончилась... И. Д. Дмитриев родился в здешнем, Осьминском районе, в крестьянской семье, стал комсомольцем, в двадцатых годах боролся с кулачеством, был землеустроителем, потом агитатором-пропагандистом -- опять же в Луге и лесных, близких к ней, районах. Издавна знает каждый колхоз, каждый двор; любая лесная сторожка ему хорошо знакома. Перед войной он окончил комвуз, поступил на исторический факультет педагогического института... По моей просьбе И. Д. Дмитриев подробно рассказывает свою биографию и историю обороны Луги, в которой участвовал до того самого дня 24 августа 1941 года, когда немцы заняли Лугу [1]. Старая партизанка 26 февраля. День -- Я из храбрых, -- попросту говорит Ира Игнатьева, одна из первых "старейших" партизанок бригады (а сама -- молодая девушка, ей нет и двадцати одного года), -- когда первый раз уходила в разведку, мне предложили: "Возьми пистолет". Не взяла. Ходила месяца три... В первых числах января 1942 года из-под занятой немцами Вырицы партизанский центр направил Иру на разведку в Порхов, Псков, Лугу, Сиверскую. Пошла одна, разузнать о движении частей противника, о его технике, об обращении немцев с военнопленными. Лицо у Иры русское, деревенское, зубы отличные, белые, волосы светлые, говор тоже крестьянский. Разговаривает весело, смех у нее -- от души, легкий... -- В Пскове мне пришлось двое-трое суток поплакать: не отмечали пропуск "беженки" (обратный был у меня -- в Вырицу): там, мол, у вас партизаны. Говорили, что надо отправляться работать в Эстонию или на Украину. Переводчица пропуск все же отметила, наложила штамп. Я, как "беженка", пошла из Пскова, несла в мешке продукты. Помогала я какой-нибудь бабушке саночки подвезти, много народу передвигалось по дорогам тогда, подкармливалась. Благополучно пришла, задание выполнила. [1] Некоторые авторы военно-исторических трудов в своих книгах указывают, что Луга была взята немцами 20 августа 1941 г. Это неверно. Потом ходила из Дубравы за семь километров, в разведку на станцию Платовец, -- наши хотели сделать налет. Придумали так: я немцам пожалуюсь на то, что партизаны якобы не дают нашим деревенским гнать за железную дорогу к немецким приемным пунктам коров, -- дескать, приходил от немцев посланный с таким приказом... Пришла на вокзал, в Платовец, к немецкому коменданту. Он спрашивает: "Зачем?" Я плачу: -- Как быть, вот выйдут из кустов, не дают гнать коров! Поверил он: -- Идите! С помощью наших солдат мы вам поможем эвакуировать коров от партизан! Мне смешно! Я ушла; все через крестьян узнала, сколько чего у немцев, выяснила, что засады нет... За две недели до пасхи вернулась домой. Под пасху наши сделали налет -- удачный! В отряде Ира была разведчицей, потом -- бойцом, потом -- медсестрой... Ира Игнатьева делит действия партизан на три периода. Первый период закончился 10 сентября 1942 года, когда после ликвидации немцами в Дедовическом, Поревическом и соседних районах партизанского края разбитые партизаны вывели раненых в деревню Студеновка, через Волховский фронт, в район Поддорье. -- Вышло нас, здоровых, одиннадцать человек -- шесть женщин и пять мужчин. Вывели мы шестьдесят три раненых. В советском тылу -- в Валдае и в Мореве прожили полтора месяца, затем, после октябрьских праздников, отрядом в семьдесят пять человек (под командованием капитана Тимофеева) вышли у деревни Хлебоедово обратно, через линию фронта, в тыл к немцам... Второй период, -- действия в том же районе прежнего партизанского края, где все было уничтожено немцами, где отряду пришлось голодать, выискивать под снегом рожь, парить ее, выбирать мороженую картошку, есть ее без соли. К Новому году самолетами нам подбросили продуктов, потом мы нашли жернова, сделали пекарню, баню. Полтора месяца стояли на месте, до прихода Второй партизанской бригады. Узнав о ней, противник бросил на нас экспедицию. Двое суток держали бой, вышли из окружения, двинулись в Ухошинские леса. Здесь было безлюдно, деревень нет, все сожжено; жили под елками пять дней, перешли в Еловецкие леса, мерзли и там двенадцать дней. "Хорошо загорать тут! Померзнешь!" -- говорили мы. Мороженой картошки и то не было! Немец опять наслал на нас карательную экспедицию... Ира рассказывает об этой экспедиции и о том, как ушли в Новоржевский район, устраивали немцам засады, делали налеты на гарнизоны, в марте 1943 года дрались против танков и пушек новой карательной экспедиции, оборонялись, выходили из окружения, создавали возле Витебска новый партизанский край, вели бои. Третий период, -- после приказа идти "в районы, сюда под Акатьево". Перешли железную дорогу, у "острова Голодай" попали в окружение, пять суток, голодая, вели бои. -- Крепко досталось. Раненых было очень много. Я вытащила на себе восемнадцать тяжелораненых; было это в конце апреля. Лед растаял; как бултыхнешься по грудь, кричишь: "Нет! Ребята, вы сюда не ходите!.. " Всех выволакивала. Никогда не бросали раненых! И еще один бой -- он длился семь часов. -- Большие были потери, и тяжелораненых первый раз пришлось бросить, потому что нам выход оставался только к озеру. Многие раненые сами подрывались гранатами, девушка Аня, разведчица из первого полка, тоже подорвала себя. Другие стрелялись... Выскочили мы. Немцев побили много. Мирные жители рассказали нам, что по большаку шли немецкие машины, а из них кровь, как из баранов, текла... Эпизоды, эпизоды непрерывных партизанских боев. За три года их набралось много! -- ... И потом приказ: занять Сланцы! -- заканчивает свой рассказ Ира. -- Восемь километров бежали бегом, чтобы перерезать немцам отход. Заняли Сланцы, немцы удрали. Жители мыли нас в бане, кормили, надавали валенок, варежек... И уже когда пошли мы от Сланцев, нам стали попадаться машины. "Ребята, -- кричу, -- да это наши!.. " А ребятам так и хочется обстрелять машины, все не верят, что это не немецкие! "Катюш" нам показывали бойцы, угощали каждого из нас папиросами, и мы пошли в свой партизанский штаб, в Заозерье. Вот так партизанила я. В бою я -- дурная какая-то, все в рост, всегда только думала, чтоб не ранили тяжело, лучше, чтоб убило в бою... Я веселая, а все-таки нервы расстроены из-за переживаний по раненым... Чтоб все достать им!.. Просишь для раненого кусок хлеба, психуешь, думаешь иной раз: "Пристрелюсь, к черту!" Ну, конечно, потом успокаиваешься!.. Я всего вытаскала семьдесят -- восемьдесят человек!.. Драгоценный подарок 26 февраля Бывают подарки, которые нужно хранить как зеницу ока. И если суждено тебе дожить до победы (я все-таки, все-таки для себя в это верю!), то -- хранить всю жизнь и завещать самому надежному военно-историческому музею. Такой подарок я получил сегодня от В. Я. Никандрова, с которым вчера, как и с другими партизанами, познакомился и об участии которого в смелых нападениях на вражеские эшелоны рассказывала мне Ира (а полностью -- Ирина Куприяновна) Игнатьева. В. Я. Никандров -- редактор "Красного партизана", крошечной газеты 9-й партизанской бригады. Эта газета размером в листок почтовой бумаги (сложить пополам -- поместится в нагрудный карман или в обыкновенный конверт) печаталась в такой маленькой типографии, какую можно было носить за спиной в заплечном мешке, и выпущено было немногим больше десятка номеров. Но они заменяли партизанам и многим жителям оккупированных деревень всю советскую печать, потому что "большие" газеты самолеты сбрасывали в партизанский край редко. Редактор В. Я. Никандров иногда выпускал и листовки. Так вот: как и в других захваченных немцами городах, в Кингисеппе есть немецкий генерал -- комендант города и близлежащих сел и деревень района. Впрочем, сегодня его там уже нет: он или бежал, или убит, или "Смерть немецким оккупантам! КОМЕНДАНТУ КИНГИСЕППСКОГО РАЙОНА До нас, партизан, дошло несколько экземпляров твоего ноябрьского воззвания, обращенного к населению волости Черно, Кингисеппского района. Мы привыкли к немецким приемам одурачивания народа, но твое воззвание, фашистский пес, по своей наглости занимает первое место среди подобных документов. Ты пишешь: "Вас постигла суровая участь. Ваши деревни разорены, у вас нет ни пристанища, ни хлеба". А кто это сделал? Ведь это твоя работа, кровавый бандит! Не по твоему ли приказу сожжены деревни: Монастырек, Вороново и др.? Не по твоему ли приказу расстреляны десятки стариков и старух? И теперь у тебя хватает наглости писать: "Я вижу Ваше горе и хочу Вам помочь... Доверьтесь мне, как вашему коменданту". ЧЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ ПОМОЧЬ, СУКИН СЫН? ЗАГНАТЬ РУССКИХ ЛЮДЕЙ НА КАТОРГУ В ГЕРМАНИЮ -- МЫ ЗНАЕМ ЭТО! Не заботься о русском населении, лучше поторопись спасти свою продырявленную шкуру. Знай, гитлеровский холоп, что ваши хваленые армии разбиты. Твои собратья по грабежу уже изгнаны из Киева, Гомеля и др. городов. Ты готовишься удирать из Кингисеппа. Поспеши -- иначе будет поздно! Ты грозишь населению посылкой в лес карательных отрядов. Попробуй сунься, мерзавец, -- мы тебя там встретим! Мы, партизаны, сумеем защитить своих русских людей! Все твои воззвания напрасны. Русский народ еще не освобожденных от фашистского ига районов знает о победоносном шествии могучей Красной Армии. Жители Кингисеппского района не поверят твоим обещаниям и не побоятся твоих угроз. Вера в скорое освобождение дает им силы мужественно перенести все горе и страдания, на которые вы их обрекли. Итак, не бреши, гитлеровская гадина, не трать бумагу. Не думай о посылке в лес против населения карательных отрядов, -- скоро ты получишь партизанскую гранату у себя же на квартире. ШТАБ КРАСНЫХ ПАРТИЗАН. захвачен нами в плен, потому что Красная Армия уже освободила город. Дом коменданта всегда неусыпно охраняли жандармы, эсэсовцы, предатели-власовцы. Он был окружен колючей проволокой, пулеметными дзотами, минным полем. Чиня расправы, боясь партизан, угоняя жителей насильно в немецкое рабство, занимаясь расстрелами, повешениями и другими злодействами, комендант всегда все же чувствовал себя как на горячих угольях: партизанское движение вокруг, вопреки всякой немецкой логике и принятым "мерам", разрасталось... Убедившись, что карательными мерами ничего не поделаешь, он в ноябре 1943 года обратился к населению с печатным воззванием... Что можно сказать о беззаветной храбрости молодой женщины-партизанки, которая сумела тайно проникнуть в самый служебный кабинет коменданта с должным, дерзким ответом партизан и ускользнуть от ярости гитлеровцев незамеченной? Но вот он -- ответ фашисту! Такая же маленькая, как и газета "Красный партизан", отпечатанная микроскопической типографией, листовка: "Смерть немецким оккупантам! Коменданту Кингисеппского района До нас, партизан, дошло несколько экземпляров твоего ноябрьского воззвания, обращенного к населению волости Черно, Кингисеппского района. Мы привыкли к немецким приемам одурачивания народа, но твое воззвание, фашистский пес, по своей наглости занимает первое место среди подобных документов. Ты пишешь: "Вас постигла суровая участь. Ваши деревни разорены, у вас нет ни пристанища, ни хлеба". А кто это сделал? Ведь это твоя работа, кровавый бандит! Не по твоему ли приказу расстреляны десятки стариков и старух? И теперь у тебя хватает наглости писать: "Я вижу ваше горе и хочу вам помочь... Доверьтесь мне, вашему коменданту". Чем ты хочешь помочь, сукин сын? Загнать русских людей на каторгу в Германию -- мы знаем это! Не заботься о русском населении, лучше поторопись спасти свою продырявленную шкуру. Знай, гитлеровский холоп, что ваши хваленые армии разбиты. Твои собратья по грабежу уже изгнаны из Киева, Гомеля и др. городов. Ты готовишься удирать из Кингисеппа. Поспеши -- иначе будет поздно! Ты грозишь населению посылкой в лес карательных отрядов. Попробуй сунься, мерзавец, -- мы тебя там встретим! Мы, партизаны, сумеем защитить своих русских людей! Все твои воззвания напрасны. Русский народ еще не освобожденных от фашистского ига районов знает о победоносном шествии могучей Красной Армии. Жители Кингисеппского района не поверят твоим обещаниям и не побоятся твоих угроз. Вера в скорое освобождение дает им силы мужественно перенести все горе и страдания, на которые вы их обрекли. Итак, не бреши, гитлеровская гадина, не трать бумагу. Не думай о посылке в лес против населения карательных отрядов, -- скоро ты получишь партизанскую гранату у себя же на квартире. Штаб красных партизан". Эту листовку в ноябре 1943 года носила в Кингисепп партизанка Куприянова и положила ее немецкому генералу, коменданту, на стол, под стекло в его кабинете. Ушла благополучно, но, узнав, что ее партизанскому отряду грозит большая опасность от крупной карательной экспедиции, спеша бегом спасать его, Куприянова подорвалась на мине и погибла у станции Вервянка. Муж Куприяновой во всех последующих боях нещадно мстил за нее вместе со всеми партизанами бригады... Экземпляр этой листовки, как и несколько номеров газеты "Красный партизан", подарил мне сегодня В. Я. Никандров. Подарил он мне также другую листовку: "Наш ответ на немецкую листовку" (от крестьян Осьминского района), написанный в конце декабря 1943 года, в стихах, Марией Александровной Ивановой, партизанкой 9-й бригады, бывшей учительницей, кончившей в Ленинграде три курса Герценовского педагогического института. Недавно районный центр Осьмино был освобожден от гитлеровцев 9-й бригадой и передан бойцам Красной Армии, наступавшим на Лугу. Беседа с редактором "Красного партизана" После обеда я слушал рассказы В. Я. Никандрова о чехе Кура Ольдрихе и о группе голландцев, служивших в немецкой армии, перешедших в декабре прошлого года к партизанам. Первыми добровольно перешли двое: голландец Генрих Коуненг и чех Кура Ольдрих. Сказали, что в гарнизоне районного центра Сланцы много голландцев, которые ненавидят немцев, но не знают, как перейти на сторону партизан. При налете партизан на Сланцы немецкий гарнизон был разгромлен, двадцать два голландца -- взяты в плен. -- Когда их пригнали в бригаду, мы спросили: чего хотят? "По винтовке, и пойдем бить немцев!" Одеты все были в лохмотья, кто в чем, без военной формы, обувь -- на деревянных подошвах, один был в дамских полусапожках; голодные, исхудалые, больные, повторявшие о себе: "Кранк, кранк!" Мы дали им партизанское питание, они набросились на еду; опасаясь за свои желудки, просили только хоть раз в сутки давать им не жирное. За неделю отъелись, стали петь песни, а потом, получив винтовки, пошли бить немцев. Голландцы Герть Лямардинк, Генрих Коуненг, Джон Ван де Пас под руководством чеха Кура Ольдрих спустили под откос немецкий эшелон на железной дороге Кингисепп -- Нарва. Все эти голландцы завербованы на работу "во Францию", но, угнанные насильно на Восточный фронт, попали сюда, были у немцев в рабочем батальоне. Одни -- оказались в Сланцах, на руднике (Slantsi Werk III, Feldpost 57620"), другие со своей воинской частью и поныне находятся в Эстонии. Кура Ольдрих служил у немцев штабс-фельдфебелем в карательных отрядах, бывал в Луге, в Осьмине, в Сяберо, в Гдове. Из Гдова, переправившись через реку Плюссу, пробрался к партизанам. "Чехам немцы на фронте не доверяют, -- рассказывал он. -- Я попал на фронт как "особо выдающийся" специалист". Долго, хитро готовился к переходу, научился читать и писать по-русски. Придя к партизанам, написал от имени всех перешедших призыв к оставшимся карателям последовать его примеру. Сейчас, после освобождения Луги, и Ольдрих и все голландцы отправлены в советский тыл. Я веду с Никандровым долгий разговор о карателях -- о власовцах, "добровольцах", "контрпартизанах" ("департизанах"), "естаповцах"; о местных старостах--русских, эстонских, финнах. Старосты -- очень разные, есть явные мерзавцы, предатели; есть и такие, за которых все население стоит горой -- хвалит их: "Сберегали нас от немецких насилий, помогали партизанам". В Луге среди молодых женщин есть немало таких, которые работали на немцев, очевидно жили с ними. Этих женщин легко узнать: одежда немецкая, обувь немецкая; есть беременные, есть родившие. Презрение к ним все выражают единодушно и резко. Общественное осуждение их аморальности и антипатриотизма -- справедливо и необходимо. Но при разборе дел судить в согласии с уголовным кодексом следует только выявленных предательниц. Население городов оказалось менее стойким, чем деревень, в деревне нравы строже, и с общественным суждением там каждый считается. Деревни нетронутые, имеющие скот и овощи, варенье и мед, сохранились только в глубинах леса, куда немцы ходить боялись. Поставки возлагались главным образом на ближайшие к дорогам деревни. Множество из них -- уничтожено, сожжено дотла, некоторые -- вместе с населением. Уходя, немцы стали начисто грабить деревни, угонять или резать скот... Всякое выражение недовольства каралось массовыми расстрелами, пытками, сожжением людей -- как мужчин, так и женщин и детей. Как исключение известны случаи, когда немецкие офицеры после униженных мольб оставляли скот и уходили из деревни, не грабя ее. Без офицеров бывало хуже -- фашистская солдатня зверствовала, никем не сдерживаемая. Но в системе СА и СС (штурмовиков и охранников) все поголовно -- солдаты и офицеры -- были извергами, садистами, самыми отъявленными преступниками, несшими русскому населению только пытки и смерть. В некоторых местах бывали восстания, иногда организованные партизанами. Как общее правило, население деревень помогало партизанам, но известны случаи, когда крестьяне так боялись немцев, предупреждаемых шпионами и предателями, что просили партизан: "Рады вам от души, но уходите, уходите, нам плохо будет... " Однако, по мере усиления насилий и издевательств, население все чаще бросало свои деревни и уходило в лес, к партизанам... Поэтому партизанское движение становилось все более массовым. Под влиянием наступления Красной Армии на юг, сознавая, что приближается крах оккупантов, к партизанам начали переходить и те, кто первое время сотрудничал с немцами, даже многие каратели, полицаи, "добровольцы"; в числе последних бывали люди, не выдержавшие пыток, варварского режима концлагерей для военнопленных, проявившие перед лицом смерти слабость духа, но в глубине души сохранившие чувство патриотизма. Вот характерные цифры. В сентябре сорок третьего года 9-я партизанская бригада насчитывала в своем составе сорок человек. В октябре -- шестьсот, в ноябре -- полторы тысячи, в декабре -- две тысячи, в январе сорок четвертого года -- две тысячи шестьсот человек. На базе этой бригады создалась новая --12-я приморская, куда было передано шестьсот человек (с задачей дислоцироваться в Кингисеппско-Волосовском районе). Примерно так же разрастались все партизанские части... Возвращение к прежней жизни 27 февраля. Заречье Утром к И. Д. Дмитриеву пришла партизанка Мария Никитина: Хочется очень в ту бригаду, где любимый. Она идет в Ленинград. Можно? Ох, молодость, молодость! -- усмехается Иван Дмитриевич. -- Можно! Пишет ей записку и говорит: -- Сегодня идет отряд Шерстнева. Примкни к нему. Как встретишь людей своей бригады, так иди к своему милому. Был утром и сам Шерстнев, который раньше всех командовал партизанами в Лужском, Лядском и Оредежском районах, -- маленький, худощавый, загорелый, с выразительными умными глазами, очень спокойный ("Война научила!"), занимавшийся последнее время агентурной разведкой в немецком тылу. Этого человека любило население тех деревень, в которых он появлялся, любят его и партизаны. О его храбрости и дерзости ходят легенды даже среди самих партизан. Немцы знали его, давали в объявлениях описания его внешности, сулили за его голову большие деньги. Направляя Шерстнева в тыл к немцам, Никитин говорил: "Мы знаем все, что делается везде, -- в Новгороде, Пскове, Гатчине... А о Луге -- ничего не знаем... " Шерстнев сумел заполнить этот пробел. Сегодня он уезжает в Ленинград с сорока партизанами, работавшими с ним вместе... Весь день партизаны рассказывают мне свои "истории". Другие -- слушают, уточняют, поправляют в какой-нибудь мелочи. И записал я этих историй множество, любой из них хватит на целую повесть. Ира Игнатьева с И. Д. Дмитриевым были в кино "Радуга". Смотрели какой-то трофейный немецкий фильм. В нем изображается русская девица, любезничающая с гитлеровцами. Ира задрожала, вскочила. Дмитриев спрашивает: "Чего дрожишь?" -- "Не могу! Русская холуйка с фашистом! Кусают хлеб с одного куска! Ой, не могу! Надо ж до такой подлости дойти, противная рожа! Пойдемте, товарищ комиссар, отсюда!.. " И выбежала, возмущенная, из кино. В партизанской столовой, на Лесной улице, были устроены танцы. Собрались бойцы воинской части, пригласили партизан. Но едва в зале появились лужские девицы, произошел скандал. Партизаны возмутились: "Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих -- немецких куколок -- выгнать!" В зале нашелся кто-то попытавшийся возразить: "Неудобно, барышни приглашенные". Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз... Партизаны -- чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди -- резкие и прямодушные. Все они воспитаны партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными, в самом высоком значении этого слова. Сегодня, говоря о расстрелах пойманных предателей и о казни двух оказавшихся среди самих партизан бандитов, И. Д. Дмитриев мне сказал: -- А вот сам я такими делами не занимался. Подписывал смертные приговоры, это -- да. Несколько десятков подписал. А сам не расстреливал! ... Только что какой-то старик принес свежую рыбу -- выловил ее в озере Сясеро, привез И. Д. Дмитриеву. -- Это мой подпольщик, -- сказал мне Дмитриев, -- я оставлял его на самой трудной подпольной работе... У старика -- хорошие глаза. Сын его -- в партизанах. В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто молока, кто яиц, кто ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ КЛАВА-РАЗВЕДЧИЦА КТО ОНА? НА "ОСТРОВЕ ГОЛОДАЕ". РАЗВЕДЧИЦА ИДЕТ В ПСКОВ. КОНЕЦ ПАРТИЗАНСКОЙ ВОИНЫ. ОПЯТЬ С НАСТУПАЮЩЕЙ АРМИЕЙ (Заречье, Глубокий Ручей. 9-я партизанская бригада и 67-я армия. 27--28 февраля 1944 г. ) Кто она? 28 февраля. Заречье Вчера вечером ужинали вместе -- Иван Дмитриевич, Клава Юрьева, Ира Игнатьева, еще несколько партизан. Клава приготовила суп, нажарила мяса с картошкой, поставила на стол баклагу со спиртом. И мы, поминутно поправляя наполненную вместо керосина бензином, тухнущую, мигающую лампу, долго беседовали. Сегодня вместе завтракали, Клава убрала со стола, а потом рассказала мне всю свою "жизненную историю". Ее рассказ я записал дословно, сохраняя все особенности ее говора. Тридцатилетняя Клавдия Михайловна Юрьева, а попросту Клава, простая, не слишком грамотная женщина (все ее образование -- четыре класса начальной школы), -- одна из самых смелых партизанок бригады. На нее приятно смотреть: ее русые волосы, гладко зачесанные назад, русые брови, свежее, розовое лицо, нос с маленькой горбинкой, гибкая худощавая фигура делают ее похожей на эстонку, но она -- русская, родилась в деревне Катышково, Славковичевского района, Ленинградской области. Выйдя замуж за "военного моряка", служившего на эскадренном миноносце "Стремительный", переехала в Ленинград, там и жила, на 7-й линии Васильевского острова. И только за девять дней до войны оказалась снова в своей колхозной деревне -- приехала погостить к маме "на дачу". О муже с тех пор она ничего не знает, и единственное, что осталось у нее на память о муже, -- его пояс. -- Его пояс!.. Я умру за него, нигде не бросаю! Иногда бросишь весь свой заплечный мешок, бывало ведь всякое, а потом все равно на то место вернешься, чтобы пояс взять! Клава кажется гораздо моложе своих лет, вероятно, потому, что никогда ничем не болела, и потому, что она -- улыбчивая, свежая, грациозная. Смотрит она прямо в глаза собеседнику, искренне, доверчиво, разговаривает с удивительной прямотой... Вы член партии? Была беспартийная и сейчас беспартийная. Мне все говорят: "Впишись, впишись, Клава!" Я думаю: куда там! На гражданку выйду, тогда впишусь. Может и беспартийный человек работать правильно, очень хорошо... Много пришлось вам уничтожить немцев? Сама немцев? Лично? Приходилось -- достаточно! А сколько одних только предателей уничтожила своими руками! Узнаешь в точности и начинаешь -- гранатами, где собрались. Бах, бах, и не выскочат, черти! Сожжешь дом! Это мое дело -- свято!.. Бандитов! Этих бандюков хватит! Немцев -- не можешь сказать сколько, -- зайдешь метрах в десятих и пятидесятих -- бьешь!.. Спрашиваете, сколько налетов делали? Когда и сама я выскакивала? Около десяти, наверное, будет. Больше, главное, машины подбиваешь. Их, -- жертвов много. Наше дело -- останавливаться нельзя! Шаркнешь -- только писк, крик, -- и ушел, только и дела всего! Вначале и смелости не хватало. Придешь, лежишь около большака и ждешь, поднимешь вураганный огонь и бежишь... Собьешь машину, нескольких поранишь, нескольких насмерть убьешь и убежишь (а надо бы к ним идти, а тут убежишь). А потом -- уже нет! Стала подходить! Как жива? Не знаю. Вот уж заденет пуля или что там, рукав, мешок, а тебя не заденет. Сумасшедшая ни какая! На железку ходили, штанину прохватило. А ведь и не ранило-то ни разу! Теперь вот в кофте шелковой я, видите, а ватник, что скинула я, весь в дырьях. Белье-то все-таки было; хоть старенькое, но в воде выстираешь, ходишь. Мужчине все равно, а женщина -- уж берет две пары, три пары белья... Сейчас -- денег ни у кого нет. Надо купить хотя советскую ложку, а то все -- фрицевские! Удивляюсь сама теперь: бывало, автомат и восемьсот патронов к ППШ носила. Тащишь пулемет и не думаешь! Что кошки -- эти женщины! Все ж таки аккуратные. Придешь с похода и ноги высушишь. А мужчина -- плюхается, спит! Наша забота мужчинам сказать: "Ты ноги высушь!.. " Глядишь, -- спит! Женщина всегда себя в опрятности держит. Нет, так не ляжу! Покушаю... И побольше сделаю, чтоб еще кто-нибудь покушал. Ишь, -- скажешь, -- проклятые, легли голодные! Как скажешь: "Встань, покушай!" -- встает!.. На "острове Голодав" Мы ходили туда, за Порхов. Прямо так и считали, что "остров Голодай": озера, озера, болота. Главное, что болота. Вышли боеприпасы. Радировали в Ленинград, но не было возможности выслать самолеты. Видимость плохая, в девятьсот сорок третьем, в апреле... И пришлось ужасные бои держать. И мы три дня в таком кольце были, что не выйти, а патроны -- на исходе. Но когда уже партизан видит: "все!", то уж берет силой! Нам "железки"-то надо было переходить с боем. Такой был бой, жестокий! А вот еще было у нас знаете что? Как только вышла война, так истребительные отряды получились у нас. Два-три человека группки (в Калининской области). На большак зайдешь, забросаешь гранатами -- машину собьешь. Они боялись! Думали, нас много, а нас двадцать три человека было всего. Население боеприпасами помогало. Связной ходил, один такой хороший, в деревню Фатьяново... И вдруг ему захотелось предать нас, Не знаю уж -- что!.. 13* Утром снега, снега, нападало такими пирожками. И командир говорит: "Эти пирожки будут у нас, мне плохо снилось сегодня!" И вот вижу: с автоматом связной глядит на нас -- метрах в двадцати. И я так встала за сосну, думала -- наш же! А он -- с немцами. И я бегу к командиру: "Товарищ командир! Мы в кольце: немцы!" "Что ты, что ты!.. " Ну, сразу -- "в ружье!" Ну, они растерялись, их человек пятьсот было, думали, что нас много. У нас политрук Данило был, без пальца... Он увидел связного нашего и застрелил его. Снег тяжелый, что пепел. Как ввалишься, так и не выскочишь: по грудь! Но мы все же прорвались на большак, вырвалися в деревню Саблино. "Ну, покушаем, -- говорю, -- и пойдем к моей маме, в деревню Катышково, Славского района... " Сели кушать; только сели, смотрим: опять мы в кольце! Откуда их подкинуло? И смотрим, уже дома наши забирают в цепь, и в окна -- гранатами!.. И мы -- стрелять, и только по два патрона оставляем -- один на себя: живым нельзя попасться! Уж у кого патрон на исходе -- стреляется! Он зажигает дома. Нам это очень тяжело выходит. Командир говорит: "Зарываться в сено: избежать, чтоб стреляться!" Закопались... Погибают наши товарищи: песню пропоют -- стреляются... Я тоже: буду сейчас стреляться! У нас был агроном Колесников, прострелил себя, а в живых был. Его схватили, втискают его в огонь, подержат, опять вытащат. И он ругается нецензурно: "Все равно сотрут вас, паразитов!" Я: "Товарищ командир! У нас калитка тут есть!" А пламя по двору так ходит и ходит... "Давай побежим в носках, так!" Мы сдели валенки, побежали. Под забором дрова были, сугроб и ямки. И пробежали, и в ямку; вдвоем лежим, пистолеты к вискам и думаем -- как скажут: "Вставай!", так все, ну бежать некуда! Лежим. Деревня горит. Снег тает. На нас течет. У меня окончательно замерзают руки. Я потискала руки, заложила под мышки, все равно замерзают. Лежу. Даже трясет, -- нервничаешь... Лежим, а течет, волоса смерзаются. А мороз ужасный был! И вот лежать нам пришлось три часа в этом снегу, с этим командиром (Силачев Иван Васильевич). Уж как-то не думаешь! И Колесников все кричал, и они его мучили. Немцы собрали всех, кто застрелился (из двадцати трех человек осталось двое нас), и увезли в деревню Выбор, где у них гарнизон был. Только двое мы и остались, -- главное, ходят вокруг нас, и не замечают, наступают на эти дрова... Они там провонтыжились, и нет их. Народ выползает да про нас ворчит: "Вот, проклятые пришли! Деревню из-за них сожгли!" "Нет, проклятые вы сами, с фашистами!" Командир: "Вставай!" Встаем двое; волосы смерзшие... Идем в носках в лес прямо. И держим путь к моей маме. Вышли на дорогу, и попадают нам два молодых человека, гражданских, русские. Мы: "Давайте нам валенки!.. " Они сдевают шапки, шубы, и мы оделись, а им до деревни недалеко. Мы -- километров пятнадцать. Приходим к маме. "Аи, что вы сделали? Живы остались?" "Ладно, ладно, мама, не спрашивай!" Сели покушать и -- обратно в леса. У меня ни ногтя не осталось -- все сошли. Новые росли. И кожа -- лоскутьями, заберешь -- она так и снимается... Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич -- длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на него внимательно, молвит: Что вы, товарищ комиссар, похудели? Болею все, Клава... Второй месяц болит желудок! А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое! Влюбился? Нет! Верно, товарищ комиссар, похудели! Дмитриев хочет что-то ответить, но тут -- стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную... ручными гранатами -- "лимонками". Ай, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь... Ваши оставили! Оставь, оставь, бабушка! -- говорит Дмитриев. -- Идем, я тебя провожу! И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ... Разведчица идет в Псков -- В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, -- нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым... И сведения собрать предложилась я -- местность мне знакомая... Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане -- документы "беженки". Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там... без старосты нельзя!.. Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это -- выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва... Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что "на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!" Отвечаю: "Что же делать, война!" -- "Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!" А потом: "Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне -- в ту сторону!" Он: "Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!" "А что там на базаре есть?" "Да все! Ведра, по хозяйству все, только дорогое!" "Можно и съездить... Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы, иль нет?" Он: "А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска... Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной". "А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!" "Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там -- питаются... " "Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!" Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься. Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь -- думаешь: как будет? Удачно или нет? Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом: "Ваш пропуск!" Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск: "Вот, пожалуйста. На жену и на меня!" И проехали! И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно. Смотрела, приценивалась. Да... Ходили, ходили по базару мы с ним... Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю: "Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?" Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками: "Не надо, что вы!" "Возьмите, возьмите, дяденька!" И вот, он так и не возьмет. Говорю: "У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, -- может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!.. " Он: "Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!" Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая. Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она -- жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но -- неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела: "Клава, я твое письмо получила!" (Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я -- партизанка. ) Прихожу. Она засуетилась и -- "Кушать ты хочешь?", около меня заходила. Спрашиваю: "Ну как, Катя, живете?" Она: "Живу, Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!" Все же мне хочется спросить: "Как, с немцами гуляешь или нет?" Но как-то надо было подойти к ней... Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью. Я: "Катенька, а где вы вермишель берете?" Она: "Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов". Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю: "Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!" Она: "Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: "Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома". И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?" "Если поскольку хороший человек -- возьмите и выйдите!" Она: "Клава, страшно! Вот ведь он говорит -- много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!" Я: "Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край, Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?" Она: "Да!" Я: "Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?" (И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь -- февраль сорок третьего. ) "Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: "Русские применять начали газы... " Прикидываюсь, будто поверила: "Да что ты, Катюша! Неужели правда?" "Да. Только он никому не велел говорить!" А все же мне хочется спросить у нее: "Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?" "Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и все!" Я так засмеялась около нее, сижу и смеюсь: "А что ты ему скажешь?" "Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!.. " "Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда выходит и уезжай с ним". "Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать... Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?" "Да, Катюша! Не поздоровится, конечно... Так, говоришь, ждешь своих-то еще?" "Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои". "Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!" "Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?" "А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов,,, Подруженька, не можешь ли ты достать все?" "У меня вообще-то бинтов!.. И ривональ есть. Мне принес офицер... Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой". Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов. Я: "А йод есть у вас?" "У меня две бутылки есть!" "Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не беспокойся!" Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: "Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много -- у них много йоду! И говорит: "Риванолем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!" Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму: "Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!" "Пожалста, Клава!" Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю: "Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне не скажут?" "Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!" Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет -- в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький! "Брось ты, не волнуйся!" "Пропуска-то ведь нет сюда!" Она: "Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас". "А вы пускаете ночевать-то?" "Ночуют! Не бойся, ничего не будет!" Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно... Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а -- простой такой, тихонькой... Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки: "Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!.. " Они: "Очень приятно! Как далеко она ехала!" "А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости". "Ну и хорошо! -- говорят. -- Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще! "Пойдемте в комнату, -- говорит Катюша, -- в другую!" Я сижу, конечно, на месте. Она: "Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!" Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, -- в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, -- даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы... Я говорю: "Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!" "Да?" "Да!" Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам -- офицерам, конечно. "Ух, -- говорят, -- какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!" Начали играть. Берет офицер Катюшку танцевать. Приглашает меня тоже офицер танцевать. Пожалуйста, иду танцевать. Но сердце никак не может терпеть. Колотится, и даже я не хочу, но так у меня трясутся руки! Я злюся. И такая у меня краска в лице, прямо не знамо что! Но все равно, держу себя, чтобы мне не выдаться. Думаю: а что, как заметят у меня пистолет-то в валенке? Потанцевали, сели, сажают меня на диван. И благодарят меня: спасибо, что потанцевала! Я: "Пожалста, пожалста!" Сидит офицер и говорит: "Давно вы приехали?" "Сегодня только!" "Поздно вы приехали?" "Часа в четыре". "Устали, наверно?" "Да, конечно, устала!" "Ну как там у вас, партизан не слышно?" "Нет, не слышно. У нас нет партизан. Спокойно". "Да, проклятые партизаны!" -- говорит. "Да, действительно, бандиты! Интересует меня, почему это партизаны по лесам живут, как говорят у нас?" Он: "Они воевать не хотят, они скрываются... И делают только вред населению, ограбают!" Я: "Да, бандиты хорошие! Но вы-то их всех переловите, если появятся!" "О, конечно, всех!" И на этом так закончилось. Заводим опять пластинку и начинаем опять танцевать. Потанцевали, и вынимает шеколад офицер. Угощает шеколадом. Хотя невольно так берешь, но берешь, как с радостью и с улыбкой, как будто его любишь или уважаешь... Ай, батюшки! "Когда, -- говорит, -- домой вы поедете?" "Я поеду, наверное, завтра!" "А поживите здесь, погостите!" "Да я не знаю, так ведь и страшно проживать, заберут еще"! "Ну что еще скажете! Катюшка нам всем знакомая, и проживете два, то три дня, ничего не значит!" (Но для меня это было важно! Для меня не только медикаменты, но даже нужен был и шнапс, и сведения собрать, и какие настроения населения немножко так примениться!) Офицеры ушли. Переночевала ночь. Эта Катюша говорит мне: "Пойдем, Клава, в парикмахерскую? Сделаем прическу шестимесячную. Хочешь? У нас есть!" "О, Катюшка, я только хотела этого давно, пойдем, деньги у меня есть!" Приходим в парикмахерскую с ней. Но прически там немецкие делают, не так, как у нас, по-русски-то. Я говорю: "Вы мне не делайте так! Мне так не пойдет! А делайте вот так -- прическу на правый бок, как у нас в Ленинграде делали". "Почему! Хорошо немецкую прическу! Сейчас она в моде!" "Правильно, хорошая прическа, но она мне не идет. Я хочу так, лучше для меня!" Она мне и сделала так, как я хотела. Вышли из парикмахерской, я Катюше и говорю: "Пойдемте пройдемся, дома-то делать нечего!" Пошли к аэродрому, узнала там все, какое там у них укрепление, какие у них там оружия (я-то гляжу, вглядываюсь). Сколько самолетов на аэродроме, гляжу. Никто не останавливает. Говорю: "Катюша, пройдем по Пскову!" "Пойдем, пойдем!" Иду и у нее спрашиваю, у Кати: "Катенька, а много здесь войск, в Пскове, не знаешь? Мне кажется, что очень много, смотри: все немцы, немцы и немцы?" "Нет, -- говорит, -- их немного. Недавно пришел эшелон, Клава, и много солдат в нем скованных привезли. Отказались воевать!" "А почему, Катя?" "А потому, что им надоело. "Не нужно воевать, не будем, и все!" Отказались!" "А почему они отказались? Неужели русские так крепко бьют?" "А Сталинград ведь сдали! -- говорит. -- Сколько там погибло людей!.. И какие были печальные, как наши Сталинград взяли! Все офицеры были сердитые такие. И вот что-то такое вышло с этими солдатами, и не знаю, куда их дели! Ну, главное то, что полный эшелон, и все -- руки назад и скованные!" "А как думаешь, Катенька, вернутся наши красные или нет?" -- "А, -- говорит, -- не знаю. А ты как думаешь?" "А я думаю так, что вернутся!" "Да что ты? -- говорит. -- А почему ты так думаешь?" "А что-то у меня такое чувство, что вернутся!" "Ой, не дай бог, Клава! Ведь со мной будет расправа!" "Ну да, будет расправа! Кто про тебя скажет? А ты молчи, не говори никому!" "Вот еще, не говори! Как только придут, им сразу все расскажут!" "Ну, если расскажут, тогда придется расплатиться. Это все напрасно говорим мы, -- не вернутся, Катя!" "Черт их знает! Что-то такое обиваться стала армия наша!" "А что? Разве заметно что в городе?" "Конечно! Отправляются и очень часто прибывают и быстро убывают. А раньше если прибудут, долго находятся в городе. Теперь, если прибудут, очень мало остаются!" На етим я закончила у нее спрашивать пока. "Знаешь что, Катя? Как бы нам шнапсу достать!" "О, хоть двадцать литров! Скажу (назвала его по имени, офицера-то), который вчера был, и просто привезет!" "Ну хорошо, а что мне ему заплатить?" "А пойдем на базар, купим куру или петуха за двести рублей, и дадим ему куру, и больше ничего ему не надо, он все отдаст за куру!" Пошли на базар, купили петуна мы ему, куры не нашли. Заплатили двести рублей, петун такой красивый, беленький, гребень такой большой, красный. Замечательный петушок! Несу петуна, домой идем. Встречаются нам немцы по дороге. И все моего петуна потрогают, то за гребешок, то за шейку. Но мне серьезно нельзя держать себя, я все улыбаюсь, они с таким восторгом отходят, тоже улыбаются. Принесли мы петуна домой. В четыре часа приезжают опять они на машине. "Что же, Катюша, ты подашь ему петуна, что ли?" "Нет, Клава, подай ты! А я его попрошу, чтоб он шнапса достал". Приходят они к нам в комнату, сели, начинают разговаривать! Много разговаривали. Я говорю: "Вы знаете что? Я сегодня купила петуна! Такой красивый петушок! Какой у него гребешок замечательный! Какие у него бородка, глазки! Хотите, покажу?" "А ну-ка, ну-ка, покажи покупок!" Приношу. "Ах какой красивый! Замечательный!" "Понравился он вам?!" "Конечно! Гут, гут, гут!.. " "Раз вам так понравился, я могу вам преподнести его!" "Никс, никс! Что вы!" "Возьмите, возьмите от меня подарок!" Они, конечно, взяли; видно, что хотят взять! А Катя: "Шнапса, шнапса ей!" Они: "Йо, йо, йо! йо, йо!" Значит: "Да, да!" Посидели, ушли. Настала ночь. Мысли у меня в голове разные, чтобы мне узнать точные все сведения. Мне же важно, сколько бойцов, важно -- вооруженные силы, все! "Катюша, завтра пораньше разбуди меня!" (Хотя и не спится. ) "Хорошо, разбужу!" Разбудила, часов восемь утра; сама: "Я пойду, Клава, на базар!" "Ну хорошо, сходи, я тут по улице пошатаюсь, пройдусь... " Пошла и весь город я выходила. Сколько гаражей, где машины у них стоят, я все сосчитала. Сколько где зениток, какие вышки... Город я знала. И в то время мысли, как кто предсказывает! Куда нужно иду. Весело, глазки строишь! Я проходила до двенадцати часов дня. Прихожу домой, даже устала, вся упрела я: и все так спешила, будто бы на работу шла! Прихожу, Катюша дома. "Клава, вот четыре литра принес офицер шнапса!" "Большое спасибо! Сколько мне нужно уплатить? Вот, у меня две тысячи здесь есть. Но ведь, наверно, мало будет?" "Не знаю. Им же тоже не за деньги достается! Он же продуктами заведует, он стащит оттуда, и все!" "Ну как же, Катюша! Неудобно! Все ж человек старается, хороший. Надо!" "А вот придет -- предложишь, конечно!" В четыре часа дня они опять приехали. Опять поздоровались и сели. Я вынимаю деньги, отдаю за шнапс и благодарю. Они: "Не надо, не надо, что вы!" "Возьмите, возьмите, большое спасибо, благодарю!" "Деньги не нужны, а вы продайте мне пластинки! Здесь все патефон русь и пластинки -- русь, я мало понимаю по-русски!" "Пожалуйста! Вот двенадцать штук! Вам нравятся? Возьмите! И возьмите деньги!" "Нет, нет, не надо. Пластинки возьмем, а деньги -- никс". Вынимают они шеколад две коробки и дают шеколад. Конечно, не естся, не пьется, ничего не по мне, потому что сидишь с врагом, переживаний сколько! И пусть бы сидел простой человек, а ведь сидит партизанка, и это задевает по-партизански! Сидишь, регулируешь: эх, и шлепнула бы сейчас, честное слово! Поиграли они на пластинках. Я говорю: "Я завтра уезжаю домой! До свиданья!" А у самой впечатление такое: "А как же я через Череху пройду?" Катя: "Клава! Мы тебя проводим!" "Это было бы для меня неплохо, я бы очень была довольна, если б проводили". Говорит она ему по-немецки: "Приезжай завтра часов в восемь утра, и мы Клаву отвезем на машине!" Он: "Йо, йо! Да, да!" И так она пошла его проводить, этого офицера, Катя. И второй с ней. И вдруг эта Катя вернулась: "Офицер хочет с тобой познакомиться и желает, чтоб ты проводила его!" Мне так в краску бросило, я не могу прямо! Ну как мне отказать? Невозможно! Справилась все же, пошла проводить. Подошли к их казарме. Он мне говорит: "Клавушка, мы завтра на машине приедем, проводим тебя далеко! Мы поедем... " (километров пятнадцать от Пскова, называет деревню). Сердце злится невозможно, хоть они и относятся так хорошо. Эх, думаю, как вынула б я сейчас пистолет с валенка, вот бы у меня поскакали! Обратно они нас довели до нашего дома, и мы сказали: "Нах хаус -- мы идем спать!" Они: "До свиданья, спокойной ночи!" Вежливо себя ведут, за руку так крепко вел под ручку! Прошла ночка. На самом деле, приезжают в восемь часов утра. И главное, у меня мешок-то большой: там и ваты, и лекарства, и шнапс тут. А вид у меня такой: немецкие бусы, красивый стеклярус, сережки купила она мне в подарок, купила перстенек. Поднимаю мешок, -- мешок-то большой. Думаю: как бы вынести? Я только подошла, они: "Давай, давай, я поднесу!" Раз -- мой мешок и понесли, и распрощались мы тут с хозяевами, и -- в машину. Положили мешок, посадили нас и пятнадцать километров провезли меня. И в той деревне -- полицейские, гарнизон большой. Думаю: как высадят меня с машины, так все равно тут документы спрашивать будут (все же у меня сердце беспокоится!). Ну как я выеду? И главное, там есть знакомые, и знают, что я -- в партизанах! Вот, думаю, тут-то я засыплюсь тогда! Я говорю: "Катя, чтоб они провезли меня за деревню! Потому что полицейские отберут у меня все!" Она говорит по-немецки: "... А то полицейские ее тут разграбят!" Они провезли за деревню, сошли с машины, беру я мешок, мешок тяжелый. Накладываю так на плечи. "Ведь вам же тяжело будет?" "Ну, километров пять -- десять отшагаю, переночую -- до деревни дойду!" "А мы полицейского заставим отвезти за несколько деревень!" "Нет, нет, что вы!" И сердце у меня дрожит: а ну как приневолят? "Катя, не нужно! Поезжайте домой, спокойнее будет!" На етим и остановились. "Идите, спокойно шагайте, до свиданья. Здесь прощаемся на етим месте!" А Катя прощается со мной, и у нее сердце что-то чувствует. "... До свиданья, Клавушка, крепко тебя целую!" "До свиданья!.. " И прощаюсь с обоими офицерами. И они крепко жмут руки: "Может, и не увидимся!.. " Я: "Ну что вы, я в Псков часто буду приезжать!" "А когда вы приедете? Мы вас будем ждать и вам все приготовим!" Уж не так, а меня тоже на "ты" называют! "Если спокойно будет, я приеду в скором времени, а если... время-то военное, может быть, вас не будет, кто его знает? Кто ее знает, какая обстановка будет?" "Йо, йо!.. Но все же приезжайте! Встречать будем и ждать!" А все же сердце у меня радуется. Выйду, думаю, и выхожу из положения тяжелого! Но путь -- дальний, километров сто! Но об этим не волнуюсь, мне только угрожал Псков. А там-то я обойду, эти деревни все знаю -- знакомые! А время, партизанами данное, уже было просрочено, я и из-за них волнуюсь, знаю, что они за меня переживают! Это ужасно!.. А все же хоть мешок тяжелый, но я так шагала шибко, и я отшагала сорок километров. Когда я уже вышла, где есть партизаны, то я вошла в деревню, к старосте, попросила у него лошадь, из казенных. Прямо так: "Есть ли лошадь? По приказанию партизанского командира!" А партизаны там уже были раньше! И пистолет на боку! Ночь. Немцы ночью не ездят. Как видно, староста этот был виноват перед Родиной. Он так растерялся! "Есть здесь у старика лошадь армейская, при отступлении Красной Армии у старика осталась. Хорошая!" "Ну вот, быстрыми темпами запрягите мне эту лошадь!" Это же я прямо не знаю, как это у меня голова соображала, могли они меня там посадить и отправить! Набраться смелости тоже! И быстро он мне запрег эту лошадь, и хозяину сказал, что очень много партизан, и лошадь требуют взять от тебя, от хозяина. Мобилизую! Запрег в сани. Одна я села и поехала. Лошадь была белая, жеребок хороший, пер он меня так, только хвиль была! И я всю ночь ехала. Стало рассветать. Въезжаю в деревню (знаю, где есть немцы, где -- нет!). Зашла в дом, Попросила лошади клевера у хозяина. Полный час конь кушал, напоила я его, но сама не кушала, абсолютно. Я очень волновалась. И прибыла я в свою часть в пять часов вечера. Въезжаю в деревню, где наша часть была расположена, -- километров десять от большака. Стоят наши бойцы на посту. "Ой, Клава! Ты жива?.. Командир здесь с ума сходит: пропала Юрьева!" Командир партизанского отряда был Силачев... Подъезжаю: "Где наш штаб?" Только к окну я подъехала, выбегает наш командир с такими улыбками, и ничего, что я просрочила! Хватает меня в охапку: "Ну, как дела, дорогая?" "Товарищ командир (и руку прикладываю), все в порядке!" "Это не человек, а золото!.. Ну, что привезла?" "Что нужно, все привезла!" "А все ж долго, долго чего-то было!" "Спрашиваешь, долго? С немцами загуляла!" "Так мы можем замуж выдать!" "Спасибо, товарищ командир, за ваше предложение! Вот выйди сам! Мы выйдем, пожалуй: где-нибудь автоматным огнем встретим этих мужиков!" Начал он меня спрашивать. И сплю сама, не спалось же мне там, я ж нервничала, не знала, что делала... Но все же снаружи -- как будто веселая, довольная была, но на сердце что у меня делалось -- это жутко прямо! С командиром много беседовала. И он около меня удивлялся: "Как, -- говорит, -- у тебя выдержало сердце? Как ты это выдержала?" "А вот попробуй съезди -- и спрашивай тогда!" Интересно! Он: "Нет, пожалуй, я не выдержу! Струшу, засыплюсь!" "А жить хочешь?" -- я у него спрашиваю. "Хочу!" -- отвечает. "Так вот, учти! Погибать, самой прийти в лапы врага -- это очень плохо. А вот выйти от него -- тогда хорошо будет!" Сидим не спавши. А он: "Да, товарищ! Молодец товарищ Юрьева! Благодарю тебя за все!" И во сне уж отвечаю. И -- спать!.. А после уж сна у меня были и медикаменты, и шнапс, и все, что для меня нужно было. Мы лечили раненых. Одета была я шикарно. Был одет у меня дамский костюм, собственно свой, темно-синий, бостоновый; шелковая кофточка розовая. И к тому завитая я приехала... Дамское пальто серое, ватное, теплое -- выпрошено у одной гражданки на несколько дней, и белый платок шерстяной, шаль такая, и валенки, и рукавички. И губы накрашены под немецких "куколок"... Так же я еще к ним три раза в Псков ходила. Каждый раз -- к тому старосте и с ним, а обратно -- отвозили меня на машине немцы. Думаю, немцы эти догадывались, но им уже все равно было!.. Конец партизанской войны -- Теперь напоследок расскажу я вам про конец моей партизанской войны... В деревне Гверезна, Сланцевского района, сообщение интересное и радостное мы получили по своей рации в "Последних известиях" -- где Красная Армия находится и куда идет. Говорилось, что советские танки пришли в деревню Осьмино. Мы думаем: это все ложь, как это может быть? Возле Луги -- советские танки, а Луга-то не взята! Факт! На самом деле! Ушла наша бригада Сланцы брать. Я осталась в Гверезне, на радиоузле (коробка -- в ранце, за спиной). Осталась с радистом Шишовым. Нам не хотелось оставаться потому, что бригада уходила на Сланцы нападать, нам тоже хотелось. Я бросалася в слезы; капитану Филиппову, начальнику штаба: "До сих пор я была нужна, в самое трудное время, а теперь -- не нужна? Выбросили меня, как негодного элемента?" Он: "Ладно, ладно, Клава, ты повоевала, немножко отдохни, в следующий раз и ты пойдешь!" Я: "Не останусь, все равно не останусь, пойду!" Он: "Прикажу, и останешься!" Ну и пришлось! На следующий день, как наши ушли, помощнику начальника штаба донесение: "Двенадцатая бригада встретилась с Красной Армией". Он говорит: был мост взорван на какой-то реке, и с Красной Армией вместе партизаны строили новый мост!.. Начальник штаба послал Шишова в Двенадцатую бригаду узнать точно. Едет Шишов, навстречу ему едет армейская разведка, семь человек. Они заблудились и попали в нашу Гверезну. Приходит Шишов, говорит: "Вот, едут, едут сзади!" Народ весь -- на улицу, и мирное население, и партизаны. И откуда у мирного населения взялись флажки: и у каждого, и у детей? Встречают! А партизаны большой хороший флаг вынули!.. Встречали с улыбками, конечно. Мы: "Здравствуйте, здравствуйте! -- и в объятия, а женщины -- со слезами уж, ревут, что коровушки! И главное, бойцы здороваются с детишками: "Здравствуйте, детки, старики!" Очень плакало население, жутко!.. Так у нас все и вышло. Нам, Девятой бригаде, приказ с Ленинграда: продвинуться еще в тыл немецкий, сюда, к Луге. Здесь, конечно, нас потрепали, немножко тяжело было, -- в Островно. Бои были... А потом нам опять радиограмма, Иван Дмитриевичу, -- что он идет в Лугу, на старую работу. Он меня и вызывает: "Клава, поскольку ты старая партизанка, я тебя знаю, я тебя с собою беру. Поедешь в Лугу?" "Конечно, Иван Дмитриевич, обязательно поеду!" Провожали нас хорошо. Салют делали с автоматов, выстрелы; крепко -- в объятия, поцеловали все в щеку. Цветные ракеты -- утром было -- бросали. Нас провожали около двухсот человек партизан из разных бригад-- Девятой, Двенадцатой и Шестой. Лошадка; на санях я, Нина -- подруга моя боевая; на вторых санях -- Алексеев и Лапин. Ехало нас четверо на двух санях, а Иван Дмитриевич на другой день поехал... Продукты: мясо, мука пшеничная, сухари, хлеб; автоматы свои, патроны... Приезжаем в Лугу, встречаем мы своего нового редактора Девятой бригады, Колю (Никандров через трое суток приехал). Коля: "У меня ночлег найден хороший!.. " Приезжаем на ночлег -- в центре Луги, деревянный домик. И хозяйка есть в доме, партизанская семья там. Как увидела нас -- целовать! И говорит со слезами: "Где-то моя доченька, Нина, тоже в партизанах!" "Где-нибудь и она ездит так!" Конечно, мы начали готовить ужин. Она дала нам картошки. Ее зовут Тося, лет сорок ей. И говорит: "Родненькие мои, баню вам завтра стопим, в бане помоетесь!" Кровать, простыни, подушки -- все она для нас нашла! Рассказывала о немцах, как ей было плохо, как они ее изнуряли здесь, звали ее: "партизанка!" Больная она, больше лежит, сердце у нее. Не эксплуатировали на работах. Назавтра ходим мы топить баню. Тося: "Вот, у хозяйки рядом, которая уехала с немцами, дрова сухие есть; другая поселилась, не пускает в кладовку! Сходите попросите, чтоб она открыла взять дров!" Я прихожу утром к ней, спрашиваю дров. Она: "Нет, это дровы собственные мои, я покажу вам. И сырые они!" Я смотрю: сухие под сырыми заложены. Я Тосе опять. Приходим, проверяем. Тося: "Иди, иди туда, вперед, дверь другая там, правая -- сухие дровы". Та: "Не пущу!" И забирает Тосю, и за руки уводит от кладовой. Я кричу: "Не трогай, брось немецкие поступки твои, теперь власть не немецкая, а советская, так что браться не можешь за руки, а сказать можешь!" Взяли дров, напилили, стопили баню. Намылись в бане; так хорошо, легко нам стало! Да, два месяца не были в бане. И мы намылись все, очень были довольны тетей Тосей и благодарили ее все. Мирная жизнь! Мы не привыкли жить в мирной обстановке. Нам вот, кажется, скучно. И хочется нам воевать, и все! И сидишь, и думаешь: хорошо бы, если б нас опять куда-нибудь забросили в лес, мстить коварному врагу. Еще, может, за всех не отплочено, может, оставши еще. Печки топить не хочется. Привыкла стрелять, да и все! Когда въехали в Лугу -- хмурый народ. С радостью они нас встречают или нет, кто их знает. Чувствуется, как они вроде рады, как и не рады. "Что, бабушки? (или мамаши?) Рады, что пришли наши?" "Как же, родименькие! Ведь нам надоело... " И начинают нам доказывать... А запинаются, как боятся чего-то! Посмотришь на город -- так сердце болит, эх, жалко, думаешь! На девиц я сурово смотрела, и все смотрели сурово. Идет расфуфыренная, бровки подведены, губки подкрашены; прически, конечно, немецкие, и сапожки немецкие, во зло так входит все! Эх, думаешь, девушки! Что вам нравилось немецкое, куклы немецкие? Если я буду жива, все равно мы этих куклов растреплем! Не нравятся ихние выходки!.. И перестанут немецкие эти хихикалки глазки строить, лицо серьезное будет при нас. Хватит, похихикали с немцами! Идем в Луге от тети Тоси, и взорван мост. И там собираются старушки эти, по дровы. Я спрашиваю: "Бабушка!" "Что, -- говорит, -- родненькая?" "Вот этот мост. Надо расставить ваших немецких куколок, построить; они, как видно, любезничали с немцами на этим мосту!" Она смотрит и с испуганным лицом: "Да, да, доченька, правильно говоришь, любезничали, любезничали!" ... На дороге я, с Ниной, с Марусей. Разговариваем. Красные ленточки, и автоматы с собой. Командиры и бойцы останавливаются вокруг нас. И ходят, и смотрят с мужеством таким на нас. И не спрашивают, а только смотрят. А потом все же я решилась: "Что вы, товарищи военные, смотрите так на нас? Только извините -- товарищ военный, я по званию не знаю вас!" А он мне отвечает, говорит: "Мне интересно смотреть на вас, какие вы оживленные! На вас очень смотреть хорошо со стороны! Лица у вас веселые, оживленные, жизнерадостные! Я представляю из себя -- майор... " И заявляет: "Вы кончили воевать, что ли, девушки?" "Как будто и так!" -- отвечаю. "А что же вы в Красную Армию не идете?" "Товарищ майор! Нам приказ дали -- быть, значит, на гражданке, побудем на гражданке пока. А если скажут в Красную Армию идти, мы пойдем в Красную Армию, со всяким удовольствием!" И спрашивает: "Как ваша жизнь проходила, партизанская?" А мы отвечаем: "Товарищ майор, по-моему, вам все известно, и наша жизнь партизанская, и действия партизанские. Вы все слышали и даже читаете о партизанках!" "Да, читать читаем и по радио слушаем все, партизаны молодцы, замечательно действуют! Очень бы желал с партизанками быть на фронте, с ними замечательно воевать. Вот нам приходилось брать одно село, занятое немцами. Идет бой, партизаны хотят выбить их. И как раз мы прибыли в ту деревню, где партизаны, и пошли на помощь партизанам. В бой... Дали мне несколько человек партизан, подошли к селу, заняли оборону, залегли, говорим -- все... Потом командую: "Огонь!" -- и "Вперед!" Смотрю, пока мы здесь не успеваем вставать и огонь открывать, -- партизаны оказались в селе. И уже немца нет в селе!.. Вот интересно! Партизаны ходят уже по селу, который убит -- раздевают уже его... Хорошо воевать с партизанами, замечательно, но только их нужно в руках держать. Они очень решительные! И он на машине уехал, а мы пошли в разные стороны... Клаве Юрьевой, которая уже получила должность телефонистки в лужском отделении связи и с завтрашнего дня пойдет на работу, сегодня было приказано сдать автомат. Получив от И. Д. Дмитриева этот приказ, она едва не расплакалась. Вышла с автоматом на улицу, прошлась по ней, внезапно подняла автомат и выпустила по осине один за другим три диска -- только сучья летят!.. Рассказывает: сбежались красноармейцы: "Кто стреляет?" "Я стреляю!" "Нельзя стрелять!" "Я последний раз стреляю, салют даю! Автоматы-то отбирают от нас!" Смотрят: "Ну, молодец!.. " -- ... Стою, -- рассказывает дальше Клава, -- даже оглохла. Три диска подряд! А тут -- часовой, патруль. У него тоже автомат. Я ему: "Давай теперь с твоего!" А он: "Ты с ума сошла!.. " А все-таки дал мне, диск его выстрелила! А тут подошел лейтенант и часового того -- на гауптвахту!.. -- Что мы будем делать, -- добавляет Клава. -- Все привыкли воевать! Это -- болезнь! Про себя скажу: в доме не усидишь, выстрелить хочется. Выйдем на гражданку, -- смеется своей шутке Клава, -- наверно, поезда спускать под откос будем. Свои!.. Но пистолет свой Клава все-таки отстояла -- висит всегда на боку. Да и все еще может быть! Вот сегодня в Луге минеры, осматривая подвал, обнаружили в нем голодного гитлеровского солдата -- в форме и в плащ-палатке. Еще одного в другом подвале, на Лесной улице, нашел бывший командир партизанского отряда Войчунас... Полуразрушенная Луга еще горит то здесь, то там. Сколько ни выискали, ни обезвредили мин замедленного действия вездесущие саперы, а нет-нет и взлетает на воздух какой-нибудь, казалось бы, уже убереженный дом. Немцы замуровали мины в фундаменты, в стены -- столько мин, что невозможно обнаружить их все. Опять с наступающей армией 28 февраля. Хутор Глубокий Ручей Изба, в полутора километрах от деревни Домкино, у озера Врево. Редакция газеты "Вперед за Родину". Дымно. Койки... Устал, и болит сердце; только что добрался сюда из Луги: валенки, полушубок, свитер, рюкзак с сапогами и продуктами, тяжелая полевая сумка и пистолет. Шел в Лугу пешком до КПП, с час ожидал попутную машину. Машины не берут или идут не туда, куда мне нужно. Стремление мое -- догнать наступающие части, а я не знаю, где что находится. Встретил майора Полесьева из армейской газеты, он сказал, где находится редакция. Случайная машина -- фургон; знакомый врач (из госпиталя) довез меня восемнадцать километров до перекрестка на Домкино. Отсюда пешком, два километра, в Домкино, нашел политотдел. ... Наши войска километрах в пятнадцати от Пскова. Ляды партизанами заняты в январе. Рудно -- где был штаб партизанской бригады -- партизаны удерживали до подхода Красной Армии, несмотря на все карательные экспедиции немцев... В Домкине, освобожденном 14 февраля, стояли дальнобойные пушки немцев, били за двадцать пять километров по партизанам. Выяснил я обстановку и пешком сюда, на хутор Глубокий Ручей. Хочется есть. Столовая в АХО -- в Домкине, но возвращаться туда уже нет сил. Надо добраться до КП армии -- километров шесть -- десять впереди. Транспорта нет. Уцелевшая изба, в которой ночую: от окна, вдоль колючей проволоки, следы на снегу. Немцы выбили окно, бежали в чем были (13 февраля). Следы -- к оврагу. Русские напали со стороны дверей. В избе находилось до сорока немцев. Под окном труп немца (крестьяне узнали его), заколот штыком, руки порезаны о разбитые стекла окна. Рядом -- труп красноармейца, убившего его, но застреленного другим немцем. Всего здесь осталось десять убитых красноармейцев. Слева у окна замерзшая лужа крови, немецкая каска с прилипшими волосами. Бежавшие сбрасывали сапоги, две пары лежат на снегу... При немцах -- исключительные жестокости к пленным. Оборванные, истощенные, работали на шоссе и на лесозаготовках. Если кто ослабнет, упадет, немцы ранят его и закапывают живьем. Часто нарочно ранят, чтоб закопать... Завтра рано утром, любым способом выберусь отсюда и -- дальше, к Пскову!.. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ПО СЛЕДАМ ОТСТУПАЮЩЕГО ВРАГА В ОБСТАНОВКЕ СТРЕМИТЕЛЬНОГО НАСТУПЛЕНИЯ. ДОРОГА НА ПСКОВ. ПЛЮССА, ПОРХОВЩИНА, ПСКОВЩИНА. В НЕПРИКОСНОВЕННОЙ ДЕРЕВНЕ (На пути от Луги к Пскову. 67-я армия. 29 февраля -- 7 марта 1944 г. ) В обстановке стремительного наступления После выхода войск Ленинградского фронта к реке Нарве (2--3 февраля), после освобождения нами восточного побережья Чудского озера и -- 12 февраля -- Луги немецкому командованию стало ясно, что вся группа армий "Норд" на остающейся в ее руках территории Ленинградской области оказалась под угрозой окружения, так как наступающий одновременно с востока наш 2-й Прибалтийский фронт уже подошел вплотную к Старой Руссе, к Холму и, освободив Великие Луки, взял 29 января Ново сокольники. Гитлер вынужден был дать войскам группы "Норд" (18-й и 16-й армиям) приказ: немедленно отступить к Пскову и к укрепленному району восточнее реки Великой. Боясь лесов, где повсюду был партизанский край, ведя ожесточенные бои с партизанами вдоль дорог, гитлеровцы с насиженных мест бежали, преследуемые Красной Армией, двинувшейся повсеместно с 18--22 февраля в новое наступление. К 1--3 марта это новое наступление было по приказу ставки на главных направлениях приостановлено, так как наши коммуника- ции опять растянулись почти на две сотни километров, не хватало боеприпасов и нужно было подтянуть подкрепления. Гитлеровским войскам перед тем удалось закрепиться на новых рубежах -- на внешних обводах перед Псковом и дальше на юг -- восточнее реки Великой, к Новоржеву и далее -- к Белоруссии. Вот в этот период беспорядочного немецкого отступления гитлеровцы, оставляя за собой мертвую "зону пустыни", не считаясь ни с какими законами войны, принципами морали, человеческими чувствами, осатанев, бандитствуя с особенным изуверством, зверски истребляли, сжигали живьем женщин и детей в уничтожаемых ими населенных пунктах, расстреливали и мирное население, и -- тысячами -- заключенных в концентрационные лагеря военнопленных, и всех тех угоняемых в немецкое рабство людей, которых не успевали отправить дальше -- в Германию... В этот период я с частями стремительно преследующей врага 67-й армии находился в пути от Луги к реке Великой и к Пскову. Три недели, считая от прибытия в Лугу, -- с 23 февраля по 12 марта -- скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафете пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего -- пешком, ночуя в снегу, среди тесно прижавшихся друг к другу бойцов, изредка проводя ночи в так же набитых людьми шалашах, в засу гроб ленных подвалах исчезнувших изб или в застрявших на пути автофургонах, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные, избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Конец февраля и начало марта были морозными, дни -- яркими, солнечными, снежные просторы слепили глаза; ночи -- ветреными и звездными. Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, -- предельно усталые и промерзшие люди наваливались в них друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. По утрам, когда солнце смягчало крепкий мороз, я порой раздевался на снегу догола, чтобы вытрясти из одежды иззудивших все тело мое насекомых, от которых избавления никому не было. Но то, что я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях и в своей памяти, представлялось мне таким нужным, важным, необходимым для всех грядущих времен истории, что, ни с чем не считаясь, я длил и длил дни этих своих блужданий, не в силах оторваться от всего волнующего меня, что встречалось ежечасно на моем запутанном, казалось, нескончаемом пути. Как великая милость судьбы, выпадали мне ин