ой раз ночевки на полу в переполненных людьми избах или на грудах хвороста у армейских костров... Из того многого, что мне удалось записать в этом месяце, я публикую сейчас только очень малую часть. Дорога на Псков 29 февраля Я в пути, -- "голосуя", пересаживаясь на что придется. Дорога на Псков -- прямое, широкое, асфальтированное, заваленное сейчас разрыхленным, грязным снегом шоссе. Как принимает притоки большая река, так это шоссе принимает в себя множество узких проселочных дорог и тропинок, выходящих из глуби дремучих лесов. Там, в лесных деревнях и селах, хозяевами уже давно были партизаны. Сила лесных жителей с каждым днем росла. И наконец, под напором Красной Армии, истребляемые партизанами, немцы побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы. Обреченные на погибель "завоеватели" жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Вдоль обочин шоссе чернеют обломки машин и замерзшие, закостенелые трупы гитлеровцев... Сожженное до основания Милютино... Цветущим было это большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворечни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село -- ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте -- квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни! Березовая аллея на Большие Льзи. На объезде впереди застряла машина. Ее облепили, как муравьи, вытащили, вынесли на руках. А я пока разговаривал с девушками. Они -- скрывавшиеся в лесах жительницы деревень Большие Льзи и Малые Льзи. "Правда ли, что у вас сожжены живьем люди?" -- "Правда! Сто тридцать человек, семьями в обеих деревнях. Даже кошек на заборы вешали, обрубали хвосты, расстреливали!.. А мы чудом живы!" ... Николаевка -- ни одного дома, разоренная церковь, дорога на Уторгош. Щирск -- сожжен совершенно. Теребуни сожжены. Хрезино тоже. Вот -- река, пробка, пушки. Переправа. Деревня Заплюсье. Из сорока трех домов сожжено сорок. Карательный отряд действовал две ночи, на рождество. Угнали в Германию девушек и ребят. Везде следы боев, взорванные мосты, объезды -- по фугасным воронкам. Разбитые танки и орудия. Собранные лыжи. Надписи: "С дороги не сходить, мины!" Остатки автомашин. Идущие к фронту наши тягачи с огромными (202-миллиметровыми) пушками -- их много. Бегущие грузовики... Плюсеа, Порховщина, Псковщина Область сплошных пепелищ... Та часть населения, которая уцелела в лесах, возвращается, -- тянутся в одиночку по дороге, со скарбом за спиной. Тянутся пешком и красноармейцы. Но большие участки дороги -- пустынны, безлюдны... Плюсса -- полуразрушенная, полусожженная. Взорванный мост. Поиски дороги, среди руин и пепелищ. Нет людей, кто указал бы. Хожу взад и вперед, ища. Разрушенные, прогорелые каменные дома. Безлюдно везде. Одинокий старик, роющийся в ломе. Указал дорогу. Иду, отчаиваясь от усталости, в одиночестве -- по мертвой дороге. До совхоза "Курск" -- пять километров. Березовая разбития дорога, лесистые бугры и холмы, живописная местность. В совхозе та же полная неопределенность: где, кто, что... Группа красноармейцев, офицер. Узнаю: 67-я армия идет в обход Пскова с левого фланга, занимать Псков должна 42-я. Но где КП и как туда добираться, никто не знает. Ближайший, 116-й корпускилометров за пятьдесят, в совхозе "КИМ". Приехавший оттуда рассказывает: вчера, 28 февраля, в семи километрах от совхоза разорвавшейся бомбой уничтожена редакция газеты 224-й дивизии. Передовые подразделения уже в двух десятках километров от Пскова. Противник еще позавчера оторвался. Он на всем участке фронта нашей армии оторвался. Это -- сквернейший признак. Пленные плетут все то же: "Гитлер приказал -- 27-го к вечеру всем отойти на Псков". Так и сделали. ... Вот у совхоза "КИМ" место гибели редакции: искореженные автомашины, вдребезги разбитый печатный станок. Кругом валяются книги, газеты, лежит окровавленный тюк бумаги. А вокруг еще фашистские листовки. Вчера, часов в шесть вечера, налетело двадцать пять самолетов, человек сто двадцать ранено, несколько десятков убито... В пути все деревни сожжены. И давно уже: с октября, с ноября... В Городце осталась только церковь. 23 февраля поп первый вернулся из леса в церковь со звонарем: "Сегодня день Красной Армии, нас освободила Красная Армия, давай, звони сильнее!" И закричал красноармейцам: "Теперь я в Красной Армии?" -- "Да!" -- "Тогда фронтовую норму -- сто грамм давай, полагается и мне!" -- "Нельзя без приказа АХО". -- "Ну если АХО, приказы, то идите без всяких АХО ко мне!" Раздобыл запрятанный самогон, налил всем. 2 марта. Деревня Гривцово Сижу в попутном грузовике, -- куда едет, не знаю: "Вперед!" Только уехать бы... Жители, детвора стоят, слушают гармонь, песню: "Ты ждешь, Лизавета, от друга привета... " С каким чувством они глядят на нас! Еще недавно отсюда уходили немцы. Сейчас провожают нас, своих, Красную Армию, слушая родные песни, которых не слыхали два с половиной года! ... Еду на "большак" Луга -- Псков. Еду не по прямому направлению, а так -- куда есть оказия! В пути читаем на ходу армейскую газету, узнаем новости. Сообщение Информбюро о форсировании реки Нарвы (значит, там была неудача и это -- второе форсирование?) и о пересечении нами железной дороги Псков -- Идрица... Позже узнаем о переговорах с Финляндией, обсуждаем на ходу... Здесь сейчас новости таковы: передовые части 67-й армии уже южнее Пскова, задача -- сегодня перерезать железную дорогу Псков -- Остров -- выполняется. 42-я армия -- в шести километрах от Пскова. 67-я армия не встречает сопротивления -- только заслоны. Стремительно продвигаясь, части 67-й вчера и сегодня начали встречать огонь сопротивления (в Юдино и пр. ), при подходе к железной дороге Псков -- Остров, зайдя южнее Пскова уже километров на тридцать пять. 8-я армия, по сведениям только что приехавшего оттуда офицера, уже форсировала пролив между Чудским и Псковским озерами и идет на Тарту. Псков окажется окруженным, если сильное сопротивление, которое ожидается у реки Великой, будет быстро сломлено. Сегоднязавтра должна пасть Нарва. Она уже обойдена. События стремительны. Здесь на дорогах полная неразбериха, все течет, все в движении... Местность по пути сюда -- бугры, холмы, леса, поля, болота, все перемежается. Живописно! Вокруг ряд деревень сожжен еще осенью. По пути сюда от шоссе Псков -- Луга мы свернули от Новоселья влево на Порховскую дорогу и сразу попали в сплошной поток машин -- движется 67-я армия. Тягачи со 152-миллиметровками и прочими тяжелыми системами идут десятками, дорога узка, пробки, остановки, наезды, объезды... Провалившаяся пушка у деревни Хрезино. Эта деревня уничтожена. У Поддубья -- следы боя, длившегося весь день, воронки, трупы немцев и прочее... Сворачиваем на дорогу к Заболотью... Псковичи -- и говор псковский!.. Деревня Заболотье, освобожденная Красной Армией 26 февраля. Цела, не тронута немцами, не успели!.. Сегодня я ехал то на грузовике, то на передке орудия (а сначала даже верхом на его стволе, пока люди не потеснились на переполненном передке). Один из армейских корреспондентов на днях, рассказали, погиб: вот так же оседлал пушку, да упал с нее, был раздавлен[1]. Ехал семь с половиной часов -- с половины двенадцатого до семи. Сейчас десять вечера, пишу стоя (сесть некуда, изба набита до отказа). Неразбериха во всем: штаб, едва разместившись здесь, переезжает уже дальше -- под Карамышево. И растет из рассказов детей и их матери летопись страшного быта этой деревни. Прежде здесь был полеводческий колхоз "Промзаболотье". Хорошо жили. Немцы заняли соседнее село. Обложили деревню поборами: хлеба двадцать пудов с га, с каждой коровы в год пять пудов мяса да шестьсот литров молока; с каждой курицы тридцать яиц. Не вытянешь этой нормы, не сдашь немцу вовремя -- являются на машинах каратели, жгут деревню. Так сожгли они десятки деревень окрест. Куда ни глянь, все горело, колыхалось все небо от заревищ! И бежали погорельцы в лес, рыли, там землянки, ютились в них голодные и холодные. 3 марта. День. Заболотье Бесчисленные беды -- в рассказах местных, выбирающихся из лесов жителей этой деревни, еще двух оставшихся целыми деревень и тех скитальцев-погорельцев, которые уцелели в радиусе с десяток километров. Уцелели немногие. В Горках, в Хохловых Горках, в Шилах -- люди расстреляны. В Овинцах -- сожжены живьем в запертой избе... И о том, как грабили, как две зимы гоняли старых и малых на непосильные работы, и как увозили в Германию... Только немногим, выпрыгивавшим из поездов, удалось бежать! И как таились в землянках, в овинах, в сене, и, глядя на свою пылающую деревню, рассуждали: "Деревеньку не жалко, только сами бы остались, скорей бы наши пришли". "Вокруг нас, в один круг спалены... " -- и, перечислив десятка три названий, женщина с горькой усмешкой махнула рукой! Пустынна оазопенная Псковщина! Редко-редко среди [1] Это был Володя Ардашников, талантливый журналист, благородный человек, наш фронтовой друг. 14 П. Лукницкий пепелищ и заметенных снегом развалин найдется сохранившаяся изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные соседи, дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят -- в лес... У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами, зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: "Кормитесь, родимые, всем миром!" Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В избе уже ступить некуда -- десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: "Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь все свои, уж съютимся какнибудь!.. " Среди бойцов, единственное желание которых поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необорной усталостью, захочет порасспросить хозяев о том, как те пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль: зарыдает она, прижимая к глазам подол. Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к оккупантам проступает в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство -- чувство гордой и чистой совести. Гитлеровцы делали все, чтобы превратить советских людей в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились фашисты терроризировать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но советский народ оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости. Много ночей не спала я! -- говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева в деревне Заболотье. -- Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: "Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, те раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные" -- нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет -- силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили! А целы мы почему? -- добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. -- Не могли проклятые нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому -- чуть немец приблизится, всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы... Дружно противились вражьей силе! Гордость в глазах девичьих -- гордость за всю деревню. В неприкосновенной деревне 4 марта. Деревня Залазы Вчера на "додже" танкового полка за два часа пути удобно и легко проехал сюда, в деревню Залазы. Здесь стояли штабы трех партизанских отрядов: Сергачева, Белова, Антипова, стояли с осени 1943 года. Деревня цела, невредима -- необычайная деревня: поют-заливаются петухи, слышу их голос, отдыхая в доме двадцатисемилетней хозяйки Марии Васильевны Павловой, которая сейчас топит печь, чтобы стирать мне белье и готовить обед. Деревня в белых сугробах. Вокруг раздольные поля и холмы. Вековечные леса. И над речкой, вся в березах, мирная деревня. Крепко слаженные, с резными крылечками избы, маковка старинной часовенки, крытые соломой амбары. В избах -- занавески, прялки, пологи у широких кроватей. В избе Маруси Павловой стоят пяльцы, стены оклеены немецкой, издававшейся на русском языке газетой "За Родину". В стенах есть гвозди, на которые можно вешать одежду. За чистым пологом в избе -- кровать Маруси. На стенах пучки сухих полевых цветов, ячменя, ржи; литографии в рамках. Фотографии: краснофлотец и красноармеец, и еще двоюродный брат Маруси -- он в партизанах... -- Краснофлотец -- товарищ брата. Ихний корабль разбили, утонуло триста, а двести выплыло, и его, Ваню, взяли в плен, в Псков, а он бежал, ушел в партизаны, и его убили немцы... А братишка -- Саша Павлов выплыл и попал в Сорок третью дивизию (и в плен не попал!) и сейчас опять в Красном Флоте! Войны здесь словно и не было. После стольких ужасов, что сопровождали наш путь сюда, удивляешься: как могла сохраниться в неприкосновенности славная деревенька эта на разоренной немцами Псковщине? Пересечем поперек клин между двумя сходящимися шоссе... Свернем с Лужского шоссе к югу по узкой лесной дороге. Первые пятнадцать километров по ней -- все то же: бездыханные пепелища. Но дальше, у деревни Хредино, в снегу лежат окоченелые трупы гитлеровцев, а сама деревня сгорела только наполовину. Или свернем навстречу с Порховского шоссе к северу. После многих испепеленных сел -- целая деревня Большие Павы. -- Партизаны в Черевицах, -- рассказывает Маруся, -- выгнав оттуда немцев, говорили: "Наши головы складем, а в Павы врага не пустим!.. Около Пав много немцев, с сотню, около ограды побиты, не допущены... " В Залазах был молокозавод. Маруся пять лет работала на молокозаводе. Живет одинокая... Три месяца кормила партизан, отдала им все свои запасы -- двенадцать пудов картошки, четыре пуда скормила, капусту, огурцы... Рассказывает о действиях партизан. Розово-белая, нос пуговкой, некрасивая, коренастая, говор акающий. Девушка честная, прямая, хорошая... Ни с севера, ни с юга не проникли немцы в заповедный район, и в нем сохранялась и сохранилась жизнь -- своя, особенная, советская... Здесь были старосты, но эти старосты, ездя по вызовам в немецкие комендатуры, обманывали немецкую власть и, привозя в свои деревни письменные угрозы и требования гитлеровцев, смеялись вместе с населением над вражескими приказами: "Немцы опять требуют людей на работу, требуют скот, картофель, зерно. Пусть сами придут и возьмут!" Немцы пробовали не раз. Но безуспешно... По ночам жители Пав и Хредино видели зарева пожаров над Псковом. И по всему кругу необъятного горизонта поднимались такие же зарева. А здесь, в этом дивном снежном оазисе, все было по-прежнему тихо и благополучно. Кто же совершил здесь это великое чудо спасения? По улочке верхом, с винтовкою стволом вниз, медленно едет румяная девушка. В ее меховой шапке -- косая красная ленточка. На ступеньке крыльца, широко разводя меха баяна, сидит веселый парень. В его шапке-ушанке такая же красная ленточка. И другие вокруг -- старики, молодежь -- все с красными ленточками. Сморщенная старушка принимает повод у всадницы и со слезами целует ее: "Спасибо вам, милые, спасибо, родненькие! Великое счастье нам, упасли вы нас от нечистой силы!" Кузнец из соседней деревушки Прит, Алексей Дмитриевич Белов, первый собрал молодежь, первый организовал здесь партизанский отряд. За ним поднялись другие деревни, десятки возникших в лесах партизанских отрядов слились здесь в одну великую силу -- в твердыню народных мстителей. И в узком клине между сходящимися в Пскове шоссе немцу не стало житья. Мнившие себя господами гитлеровцы, обладатели танков, пушек и авиации, оказались бессильными перед волею непокоренных и гордых псковитян, у которых, кроме ручного оружия да великой любви к Родине, кроме стойкости и прекрасного мужества, другого оружия не было. Кудахчет курочка на насесте в деревне Залазы. Резвится на улице румяная детвора. Украшено елочками братское кладбище партизан, убитых в боях за родные деревни. Гигантские дальнобойные орудия Красной Армии тянутся сквозь деревню, поспешая к бою за древний Псков. И радостные жители зазывают красноармейцев испить молока да отведать печеной картошки в жарко натопленных чистых избах. Маруся спала за пологом на своей кровати, но без матраца, на соломе, без подушки, не раздеваясь. "Так привыкла" за эти два года. Две подушки закопаны в землю, в ящике, вместе со всем имуществом, но сейчас много снега, не раскопать. Так закопано имущество всех жителей этой деревни да и скольких городов и сел Руси! В двух с половиной километрах отсюда еще и сейчас живут в "окопах" (как называют крестьяне свои землянки в лесу) жители нескольких сожженных деревень. Марусе не во что переодеться, у нее не осталось ни тарелки, ни курицы... "Я же говорю, у меня не было ничего! -- смеется она. -- А мне весело, потому что в деревню мою немцы не заходили. Весь мой хлеб скормила я партизанам, все имущество перетаскала им в лес сама. Такое было мое решение: все, что есть, до мелочушки отдать партизанам, только чтоб отстояли они деревню. Спасибо им, не пустили немцев! Теперь у партизан я в вечных друзьях -- все везут мне из леса, не стыдно мне и принять!.. " 5 марта. Деревня Залазы ... Маруся варит суп из моей крупы, своей картошки и сала, полученного от красноармейцев. День солнечный, солнце освещает снега, гололедица. Вдоль по улице стоят несколько машин и одинокая "катюша". На шесте посреди деревни большой красный флаг. А под ним -- пирамидка с красной звездой и надписью: "БРАТСКАЯ МОГИЛА НАРОДНЫХ МСТИТЕЛЕЙ, ПОГИБШИХ В БОРЬБЕ ПРОТИВ НЕМЕЦКИХ ОККУПАНТОВ. ПОЛЯКОВ КАМЕНЕВ НИЩЕТА ГАВРИЛЮК 1944" Сегодня, беседуя с жителями, узнал я, что, однако, горькая доля досталась и многим жителям этой деревни. Несколькими месяцами позже, когда возле деревни Залазы организовался партизанский отряд, эта история уже не могла бы случиться. Но 17 мая 1942 года, когда в деревню Залазы волостной старшина Федор Быстряков прислал свой черный список, жители маленькой деревни не нашли способа отвести от себя беду. Староста созвал всех на собрание. Староста объявил, что по повелению коменданта шестнадцать девушек и парней деревни к полудню следующего дня должны явиться в Струги Красные, в комендатуру, откуда будут отправлены на работу в Германию. "Тюрина Нина, Сурикова Мария, Михайлова Зинаида, -- начал читать староста список, и его голос звучал, как поминовение усопших, -- Шиткина Мария, Филиппова Екатерина, Харитонова Екатерина -- одна, Харитонова Екатерина -- другая, обе пойдут... Лишина Антонина, Никифорова Мария, Морошина Зинаида... " По мере чтения списка среди собравшихся усиливались рыдания, возгласы возмущения, отчаяния и мольбы, но безучастный староста продолжал читать: "Тимофеев Василий, Тупицын Василий, Цапкина Анна, Амосов Александр, Кежова Александра, Секизын Михаил... " Все! Шестнадцать человек! -- удовлетворенно закончил староста. -- Каждому взять котелок, ложку, две пары белья, подушку, одеяло, продуктов на три дня. Предупреждаю: если кто вздумает уклониться или бежать, пеняйте на себя, придут немцы, расстреляют ваши семьи, а деревню сожгут. Вопрос ясен? Собрание объявляю закрытым. Расходись по домам!.. Всю ночь не спала деревня. Всю ночь разносились стенания матерей, негодующие голоса мужчин. Несколько стариков, не дожидаясь рассвета, отправились в волость, таща за собой коз и овец, чтоб умолить волостного не продавать их дорогих детей немцам. Волостной взял приношения, обещал обмануть коменданта, сказал: "Только пусть придут в Струги Красные, а там уж сговорюсь с немцами, сделаю!" Волостной лгал. Но ему не хотелось отказываться от овец и коз. Утром 18 мая, нагрузив жалкий скарб на подводу, шестнадцать обреченных на каторгу юношей и девушек, провожаемые населением деревни, двинулись по узкой лесной дороге. В деревне Хредино народ простился с безмолвствующими шестнадцатью. Дальше идти всем народом было опасно. Пошли только ближайшие родственники. К двенадцати часам дня печальная процессия подошла к станции Струги Красные. Огромная площадь была заполнена людьми, пришедшими из других деревень. На путях стоял длинный эшелон -- телячьи вагоны. Вооруженные автоматами, немцы ровно в полдень стали загонять отправляемых в вагоны, отрывали цепляющихся за своих детей стариков и старух, отгоняя их плетьми и прикладами. Задвинулись двери вагонов, защелкнулись висячие замки. Гудок паровоза был заглушен рыданиями сотен людей. Поезд тронулся... Вскоре в лесах района организовался первый партизанский отряд. Вся оставшаяся в деревне Залазы и в других деревнях молодежь пошла в партизаны. Ни один немецкий карательный отряд не мог с тех пор пробиться к восставшим против насильников деревням. Партизаны вели жестокие бои и сохранили свои деревни до прихода частей Красной Армии. Волостной старшина Федор Быстряков был пойман партизанами, судим и повешен в деревне Лежно. Со дня ухода того печального поезда прошло двадцать месяцев. Несколько дней назад в деревню Залазы вступили первые, усталые от преследования врага красноармейцы. И сейчас я беседую в избе со старой колхозницей Ольгой Ефимовной Тюриной. На столе лежит десяток открыток с марками, изображающими ненавистного Гитлера. На каждой открытке стоит штемпель: "Густров. Мекленбург" -- и штамп германской цензуры. Открытки написаны карандашом, беглым, неровным почерком. И в каждой открытке неизменно повторяется все одна фраза: "Живу хорошо, кормят хорошо, хозяева хорошие". Эта фраза стандартна, как печатный штамп. Больше ни слова не говорится в открытках о жизни несчастной девушки Нины Тюриной. И только раз сумела девушка намекнуть, какова ее жизнь: "Я жива... " -- написала она и зачеркнула написанное и написала дальше: "Я пока еще жива... Я живу хорошо, но опухли ноги... " Ольга Ефимовна, в слезах, рассказывает: когда девушек отправляли, те договорились с родными, что если хорошо будет, то и писать из неволи будут: "хорошо". А если плохо, то писать слово "хорошо" несколько раз или "хорошо, да не дома". Получили позже открытки со штемпелем "RostockNeustadt, Bahnpost". Читаю другие открытки: "... Сообщаю вам о том, что я пока еще жива и здорова, жить пока хорошо, кормят тоже хорошо, жить хорошо... Матушка, платья у меня уже потрепались... " Неизбывная тоска пленницы так и льется из других присланных ею строчек: "Дорогая мамушка, я очень рада, что вы еще все там живы и здоровы. Получишь письмо, что с того свету, и рад и не знаешь, что сделать. И с радости или с горя поплачешь, -- вы-то хотя на своей стороне, а я-то где-то далеко залетевши от вас, и не вижу, и не слышу вашего голоса уже пятнадцать месяцев. Поглядела бы на вас хоть с высокой бы крыши... " Ольга Ефимовна плачет. И, все рассказав о дочери, сквозь слезы заводит рассказ о своем сыне Коле, который вместе с партизанами бил немцев, не допустил их к деревне Залазы и сейчас раненый лежит в госпитале. Последняя весточка от дочки была от 30 июня 1943 года... Собрались в избе женщины. Ольга Ефимовна -- в русских сапогах, в рваном зипуне, обрамленное платком крестьянское морщинистое лицо, голубые глаза, поет, утирая большой грубый нос, сочиненную Марусей песню, а другие женщины подхватывают: Сошью платьице себе я в талию, Был весной набор, набор в Германию. Был весной набор, уж снеги таяли, Тогда девочек наших отправили... ... Когда матери с ими прощалися, Слезом горьким обливалися, На небе были звезды ясные, Приезжали они в Струги Красные... Шли по Стругам они, торопилися, В вагон телячий они садилися... Длинная, жалостливая песня!.. А в Стругах Красных была немецкая комендатура! Если бы не партизаны, ни одна из этих, поющих песню женщин, вероятно, не уцелела бы! 6 марта. Деревня Конышево После четырех часов езды, только что, в полдень, приехал сюда на одном из шедших колонной тяжелых грузовиков. Был ясный мартовский рассвет, чудесные тона, белизна снега, наледь наезженной дороги. Пять деревень партизанского края -- Павы, Воробино, Смена, выселок Клин и Поддубье -- сохранились в неприкосновенности. Дальше, начиная от сожженного Заречья, выехав на простор из глуби лесов, не видел ни одной сохранившейся деревни, ни одного дома -- только белый саван снежной пустыни. Между Поддубьем и Заречьем, по буграм и холмам равнины двигалась нам навстречу, растянувшись километра на три, партизанская бригада. Молодые парни, девушки, здоровые, краснощекие, шли пешком. Большинство в разномастных полушубках, другие в зипунах, ватниках, пальто, куртках. Разнообразные винтовки, у всех -- стволом вниз. У иных -- автоматы. Немного всадников, хорошо снаряженных, несколько девушек-всадниц. Обоз -- сани, розвальни, на соломе сидят и полулежат. Красивое зрелище на фоне только что взошедшего позади нас солнца! На шоссе выехали у Дубровно, от которого осталась только аллея пышных, заснеженных берез. Началась безлесная, холмистая равнина. Движения машин почти нет... Небо заволокло молочно-белым туманом, все тонет в нем. Из белой глади торчат куски изгородей. Обозначенных на карте деревень Путилово, Ямкино -- нет. Даже деревьев и печных труб нет. В саване пустыни вдруг -- женщина с ведрами, одинокая, возникшая на фоне молочной дали. Она исчезает в снегу, будто провалившись под землю, -- в подвал несуществующего своего дома. Это -- деревня Кляпово. Всю дорогу попадаются заледенелые трупы гитлеровцев, вдавленные машинами в снег, и заметенные у обочин конские трупы, -- красные пятна на чистом снегу. Кое-где -- разбитый немецкий трактор, танк, перевернутые остовы машин... От деревни Загоска -- только деревья да реденькие плетни. Какая-то воинская часть ютится у костров... Перед былой деревней Стожинка дорогу и равнину пересекает высокий сосновый лес -- мачтовые деревья массивом в два километра. И эти два километра -- сплошной завал из спиленных огромных деревьев. Теперь деревья отодвинуты от дороги, шоссе проходит между двумя зелеными валами ветвей. В завале потерялись несколько разбитых немецких автомобилей... И дальше холмистая равнина чередуется с сосновым лесом, уже не крупным, обыкновенным, а местами -- с курчавым сосновым молодняком, густым, зеленым, Как исполинский мох. И всюду, где лес, -- завалы, завалы, завалы, расчищенные посередине шоссе. Они тянутся почти сплошь, до поворота на Углы. Навстречу нам на санях едет по этой пустыне крестьянка с девочкой на руках. А на повороте -- немецкий танк, который был поставлен, чтоб простреливать дорогу на Углы. Возле танка хлопочут наши танкисты. Погорелье -- деревушка Баклаба -- тридцать восемь километров до Пскова. Сожженные Углы, несколько жителей в подвалах. Сворачиваем на Вески, Карамышево: десять дворов, полтора десятка веселых ребятишек. Деревушка цела потому, что рядом в лесу стояла 3-я партизанская бригада -- спасла. Туман рассеялся, яркое солнце, голубое небо, ослепительный снег, сверкающие снегом деревья... ... А сейчас я -- в Конышеве (девять дворов), Карамышевского района, -- деревушка не видела немцев всю войну, потому что рядом в лесах и в самой деревне накрепко встали партизаны, а до прихода партизан население при первой тревоге укрывалось в лесах, куда немцы соваться не решались... Перед отступлением здесь был бой: враги пытались бежать через лес и деревню, партизаны дрались с ними целый день, не пропустили. Уцелевшие гитлеровцы бежали в другую сторону... Партизанская "автономия" была на десять -- двенадцать километров в окружности. Когда немцы бросили сюда крупные силы, партизаны 3-й и 7-й бригад уходили в район Струг Красных. Оказывается, часть завалов, которые я видел в пути, сделаны еще до отступления немцев местным населением, охраняемым партизанами, враг наскакивал на них танками, но и задерживался, а партизаны, пряча население в лесу, отбивали танковые атаки. При отступлении немцы пытались расчистить завалы, чтобы пропустить свои обозы, наших обстреливали со стороны Дубровны, но партизаны с боем захватывали обозы... Г Л А В А ВОСЕМНАДЦАТАЯ В ЗОНЕ КОМЕНДАТУР РЕМЛИНГЕРА ЧТО БЫЛО ЗДЕСЬ РАНЬШЕ? КРЕПОСТЬ КАРАТЕЛЕЙ. КАК ЕЕ СТРОИЛИ... НОВЫЙ ПОРЯДОК. БАРИН. УЧАСТЬ ДЕРЕВНИ ЗОЛКОВО. ОТСТУПАЯ ОТ КРАСНОЙ АРМИИ. ПОД СИЛЬНЫМ ВПЕЧАТЛЕНИЕМ (У реки Черехи и восточнее реки Великой. 7--13 марта 1944 г. ) Нет, в ту пору имени генерал-майора Ремлингера я еще не знал, как не знал его никто в нашей армии, кроме, конечно, разведчиков, действовавших в немецком тылу. Но страшные дела подведомственных гитлеровскому коменданту города Пскова местных комендатур стали мне в феврале и в марте 1944 года хорошо известны. Одна из таких комендатур дислоцировалась в районе поселка Карамышево, возле леспромхоза на реке Черехе, в прежней больнице Быстроникольской. Совместно с немецкими фашистами здесь располагался и эстонский фашистский карательный отряд. Но имя коменданта Пскова генерал-майора Генриха Ремлингера стало мне хорошо известным впоследствии -- он оказался центральной фигурой тех моих записей, которые я публикую в одной из заключительных глав этой книги, под названием "Одиннадцать из миллиона". Что было здесь раньше? 8 марта. Быстроникольская Второй день я здесь, в леспромхозе, в домах бывшей больницы Быстроникольской, и в сожженных, окружающих ее деревнях. Беседую с местными жителями, изучаю все, что происходило здесь и в окружности в годы гитлеровской оккупации, окончившейся несколько дней назад. Мои спутники и рассказчики -- люди, случайно уцелевшие, дождавшиеся освобождения. Вот те из них, кто наиболее точно, со всеми подробностями помогает мне воссоздать картину совершенных здесь злодеяний. Это прежде всего старый, семидесятилетний, работник почты и телеграфа, а затем счетовод-кассир лесоучастка Сергей Викторович Кулачковский. Он имеет среднее образование. Его биография ничем не запятнана. Его сын до войны работал здесь в больнице врачом. А он сам прожил на лесоучастке двенадцать лет, все годы оккупации жил здесь... Это крестьяне из деревни Гор-Бобыли, бывшие колхозники Василий Николаевич Нилов (1898 года рождения), Никифор Нилыч Нилов (1894 года рождения) и сестра его, колхозница из деревни Рыбиха Мавра Ниловна Нилова (1900 года рождения). Это колхозники Василий Федорович Федоров из деревни Волково (1900 года рождения), колхозницы Александра Никандровна Никандрова (1911 года рождения) из деревни Рыбиха и Антонина Васильевна Железнова (1904 года рождения) из той же деревни... Все они были здесь в годы оккупации, все испытали на себе горести, беды, лишения, выпавшие на долю местных жителей... Прежде всего, однако, я хочу рассказать, что здесь, в четырех десятках километров от Пскова, на берегу извилистой, глубоководной, многорыбной реки Черехи, было до войны, перед приходом немцев... Между леспромхозом и веселой деревушкой Белая Гора стояли три нарядных дома, окруженные многолетним тенистым парком. Осыпались желуди с могучих дубов, пьянящий аромат распространяли цветущие липы. От реки и до опушки хвойного леса ширился занимавший двенадцать гектаров парк, а вдоль реки до деревни Рыбиха, что в километре от этих домиков, тянулись яблони и акации яблоневого питомника. За рекой, по склонам горы, разбегались строения совхоза "Симанское", а на десяток километров в окружности дружно жили колхозники многочисленных деревень. Были коровы и овцы у каждого, были поросята, и куры, и пчельники, были приусадебные участки, возделанные тщательно и любовно. Кленовые и ясеневые аллеи укрывали густой тенью шоссе, ведущее к Пскову, и проселочные дороги, по которым колхозники в свободные дни выезжали к реке Черехе, чтобы закинуть неводы в спокойную воду, чтобы с песнями, на лодках навестить приятелей из соседней деревни... В тех трех домах, ярко белевших сквозь зелень листвы, выказывавших сквозь нее свои красные железные кровли, помещалась отлично оборудованная Быстроникольская сельская больница. Был в ней опытный врач, она славилась по всей округе, в нее приезжали лечиться даже из районных центров Славковичи и Карамышево. У совхозных рабочих заработки были отличные, закрома и амбары у колхозников ломились от запасов, от всякой снеди -- мирный, благополучный край был полною чашей добра и довольства. А вдаль отсюда, в любую сторону -- так же жили в тысячах деревень колхозники и совхозники широкой Псковщины -- западного края Ленинградской области. Сразу скажу: в одном только Славковичевском районе было больше шестисот деревень. Из всех этих деревень сейчас, ко времени прихода Красной Армии, осталась целой одна-единственная деревня Рыбиха да еще несколько деревень в партизанском крае. Жители считают: отсюда до Острова (пятьдесят семь километров) и до Пскова (сорок один километр) почти ни одной деревни, вне партизанского края, не уцелело... Один лишь карательный отряд, размещавшийся здесь на территории бывшей больницы Быстроникольской, уничтожил "только по нашей округе", то есть в тринадцати деревнях, больше трехсот человек да угнал многие сотни людей в Германию!.. -- Ходить-то нам никуда нельзя было, даже из деревни в деревню, а отряд разъезжал вокруг и до двадцати, до тридцати километров, -- что он там натворил, мы не знаем!.. Что же это за карательный отряд был?.. Крепость карателей 8 марта. Деревня Рыбиха Вчера, подъезжая на военном грузовике к этому краю, я видел от леса до леса только пустыню в белом саване снега. Если не знать, что здесь было раньше, -- не поймешь ничего. Мало ли на свете безжизненных, пустынных пространств?.. Но вот, пройдя остаток пути пешком, на берегу реки Черехи, возле шоссе, сразу за сожженным мостом, я увидел странную крепость, злобно глядящую на все четыре стороны света, явно враждебного ее гарнизону. Так, ворвавшись сюда с чужой планеты, могли бы устроиться (вспомним Уэллса!) боящиеся всего человечества марсиане. Центр этой -- с круговой обороной -- крепости составляют два -- белый и серый -- дома, словно камуфлирующие себя под цвет туманов и снежной пустыни. На полтора километра вокруг бесчисленными черными точками торчат из-под снега пни. Внешний, шириною в три метра, пояс проволочных заграждений обводит всю крепость, размыкаясь только против шоссе воротами, составленными из двух башнеобразных могучих дзотов с амбразурами для орудий. Внутри этого пояса, словно щупальца гигантского спрута, протянулись к проволоке радиальные извилистые ходы сообщения, каждый из которых оканчивается башней дзота, приспустившего бревенчатое забрало над полукружием черных своих амбразур. Ходы сообщения тянутся изнутри, от зигзагообразного кольца глубокой траншеи, укрытой снаружи валом высокого бруствера, изрезанного бойницами. Каждый перекресток траншеи и радиальных ходов сообщения скреплен маленьким пулеметным дзотом. Внутри кольца, ближе к крепости, тянется по насыпанному валу второе кольцо траншей, и от него к центру, к белому и серому домам, прорезаны другие ходы сообщения. Они ведут в узкий и высокий коридор между рядом окон и закрывающими их снаружи, засыпанными землей, бревенчатыми застенками. Кто может подумать, что в этих двух домах и в третьем, от которого остались только пепел да печные трубы, прежде была тихая и мирная сельская больница? Кто может представить себе, глядя из этого адского осиного гнезда на унылый -- до леса -- пустырь, что здесь был веселый тенистый парк? Куда ни глянь -- ни единого дерева. Кто жил в этой крепости? Что делал здесь? Кого так смертельно боялся? Как ее строили... 8 марта. Деревня Рыбиха В октябре 1943 года из деревни Крякуша, что в семнадцати километрах от Пскова, явилась сюда карательная рота гитлеровцев во главе с капитаном, одетым в эстонскую фашистскую форму. Многое о нем знают уцелевшие в округе местные жители, одного не знает никто: его фамилии. Каратели хранили его фамилию в тайне, никто никогда не слышал ее. Был он выше среднего роста, в очках, глаза черные, голос писклявый, ходил в форменной куртке на вате, выворачиваемой на любую сторону -- белым или зеленым цветом наверх. На фуражке и на рукаве блестели серебряные эмблемы фашистского воинства. Привел он сюда свою роту -- в ней сначала было до ста пятидесяти человек -- и разделил ее на четыре части. Основное ядро разместил здесь, в больнице, три форпостных отряда расставил окрест: в деревне Хвоенка -- к западу, на шоссе; в деревне Зряковская Гора -- к северо-востоку в шести километрах за Карамышевом, на другом ответвляющемся на Псков шоссе; в совхозе "Симанское", за рекою, к югу. Здесь, в совхозе "Симанское", стояла немецкая хозяйственная часть, -- она заставляла местных жителей заниматься обработкой полей. Первым приказанием капитана был вызов старост тринадцати ближайших деревень -- Белой Горы, Волкова, Старины, Рыбихи, Осиновичи и других. Потребовал списки жителей. Взял на учет их всех, до малых детей, потребовал опись скота, и птицы, и утвари, и имущества. Приказал всему населению от тринадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста являться каждый день на работу, по списку; предупредил: ежели кто не явится, тот будет расстрелян вместе со всей семьей, дом его сожжен, вся деревня выселена. Сказал, что кормежка его не касается, что все будут работать от зари до ночи, и добавил, что в этом краю партизаны будут им выведены, как моль... Перво-наперво под охраной солдат, под плетьми и побоями бывшие колхозники начали строить эту страшную крепость. Старосты пригоняли народ к мосту через Череху, -- этот мост немцы строили до прихода карательного отряда, строили долго -- семь месяцев. Согнанных невольников распределял на работы фельдфебель, в руках у которого всегда была плеть. По его приказу били рабочих палками и плетью. В первый раз, когда староста деревни Перетворы Макаров привел на одного человека меньше, потому что тот заболел, фельдфебель избил старосту при всем народе прикладом автомата, отвел на двадцать шагов в сторону и расстрелял в назидание всем. В другой раз, когда заболел староста деревни Товарицы, его, чтоб не ставить народ под угрозу тяжелой кары, согласился заменить молодой колхозник Иван Каштанов. Привел народ на работу, назвался фельдфебелю старостой, но фельдфебель тут же приказал отвести Ивана Каштанова к опушке леса, что в километре от больницы, и немедленно расстрелять. Так эта опушка леса, носящая название "Песчаник", приняла кровь первой расстрелянной здесь карателями жертвы. Вскоре Песчаник стал весь пропитан кровью расстрелянных. Староста деревни Товарицы, узнав об участи Вани Каштанова, бежал в лес, исчез навсегда. Гитлеровцы назначили другого старосту, но и его расстреляли за то, что при облаве обнаружили в деревне двух не прописанных им мужчин, хотя те и были местными деревенскими жителями. И эти двое несчастных, случайно пропущенные в списках, тоже были расстреляны. Выстроив крепость, каратели заставили население рубить под корень парк, и яблоневый питомник, и аллеи ясеня и клена, и все до единого кусты и деревья в радиусе полутора километров от их разбойничьего гнезда. Так было вырублено больше двенадцати гектаров многолетних деревьев. То же происходило и на трех форпостах карательной роты. Было приказано с рассвета до ночи маскировать дороги вехами, пилить, колоть и возить в крепость дрова, и жители возили дрова до тех пор, пока каратели не отобрали у них всех лошадей до последней. Новый порядок Шла зима, гитлеровцы заставили обозначать заносимые теперь снегом дороги вешками. Из деревни Быстревской не пришел на работу один человек. Каратели явились в деревню, сожгли дом, но непокорного не разыскали -- он успел бежать вместе с семьею в лес, к партизанам. Бегством в лес вместе с семьей рассчитывал спастись староста деревни Белая Гора Дмитрий Андреев. Здесь, в глубине леса, уже жили в потайных землянках шестнадцать беглецов из деревень Горбово, Селихново и ГорБобыли. Но гитлеровцы разыскали их, окружили, погнали в деревню Мочево, заперли в избу, подожгли ее, как и все другие избы деревни. Тех, кто пытался выскочить в окна, каратели расстреляли из автоматов. Тяжелораненый Дмитрий Андреев сумел сползти в подвал запертой снаружи избы в момент, когда потолок рухнул, давя горящих живьем людей. Андреев выволок в подвал своего обожженного и раненного пулей друга -- пятидесятилетнего Никандра Семанова, выполз, таща его на себе, в снежный сугроб, хотел тащить дальше, но Никандр Семанов умер тут же, и Андреев пополз один, таясь от беснующихся в пылающей деревне гитлеровцев. Кровавя снег, Дмитрий Андреев прополз пять километров до другого лесного лагеря беглецов из деревни Корсаково и рассказал им все. Приемный сын Андреева, партизан Анатолий Ларионов увез старика к партизанам, те лечили его, но через месяц Андреев все же умер от ран. Этот зверский акт сожжения людей живьем был совершен 5 декабря 1943 года. -- А в ноябре сорок третьего, -- добавляет Кулачковский, -- пришли в леспромхоз эстонцы, три офицера, пьяные, вечером, стали приставать к девушкам -- Федоровой Вере, Михайловой Зине, хотели их изнасиловать в моем доме. Девушки разбежались... Я был в соседнем доме, увидел пламя, пылает дом. Я выскочил, вижу: эстонский фашист сидит в канаве, стреляет из автомата по народу, который выбегал из горящего дома, и подстрелил Зину, тяжело ранил. Другие эстонцы потом отправили ее в Псков, там она месяца полтора в больнице лежала, вернулась жива... В этом доме офицеры облили бензином белье и имущество, подожгли (это был двух[: этажный казенный дом леспромхоза, я в нем жил). Женщина пожилая выскочила из окна второго этажа, схватилась за горящий подоконник, руки обожгла и ноги ушибла, по сию пору мучается. Она из деревни Циблино. Из того же дома инвалид, безногий Алексей Никандров лет шестидесяти, с деревянной ногой, по веревке спустился со второго этажа. Много детишек в доме было. Все выскочили кое-как... В конце декабря в домике на окраине совхоза "Симанское" взорвавшимся примусом обожглись женщина и кормившийся на ее руках ребенок. Оказать им помощь пришла из деревни Перетворы акушерка Анна Михайловна Богомолова. Едва она вошла в дом, занялась перевязкой обожженных, в дверь ворвались каратели: "Ты Кукушкина? Давай документы!.. " Она предъявила паспорт. "А почему тебя зовут Кукушкина, а в паспорте ты Богомолова?" -- "Потому что я по первому мужу значусь, который умер". -- "А второй муж где?" -- "Умер тоже!" -- ответила Богомолова. Гитлеровцы вывели акушерку за дверь и расстреляли. В деревне Перетворы остались годовалая и пятилетняя дочери Богомоловой и ее шестидесятипятилетняя тетка. До прихода Красной Армии они умирали с голоду, и спасли их только соседи. В начале января 1944 года каратели явились к жившему в леспромхозе дорожному мастеру Ивану Ивановичу Пикалеву, сказали: "Выходи со своими дочерьми, паспорта ваши нужно проверить!" Вывели Пикалева и двух его дочерей -- шестнадцатилетнюю Олимпиаду и девятнадцатилетнюю Людмилу к соснам Песчаника (или, как здесь говорят, "Песченика") и под яркими лучами солнца расстреляли на сверкающем снегу. Жена Пикалева, оставшаяся с двумя малолетними детьми, только несколько дней назад, после освобождения района Красной Армией, смогла похоронить расстрелянных. В январе расстрелы производились уже по всем деревням, ежедневно. В Песчанике были расстреляны совхозные рабочие братья Жуковы, Иван Егоров и две девушки из деревни Рыбиха, Лида Павлова и Мария Кирпичникова, а затем ее брат, Николай Кирпичников... Из сожженной фашистами деревни Старина к капитану-карателю пришла крестьянка Мария Семенова с двумя малолетними детьми, просить, чтоб ей разрешили жить в другой деревне. Семенова была тут же расстреляна. Ее мальчик умер от голода. Другого подобрали в снегу и спасли крестьяне. В январе, после сожжения деревни Старина, в ней было расстреляно семнадцать человек. В деревне Шквары, рассказывает колхозник Федоров, и ему вторят другие, немцы набили колодец живыми людьми и взорвали его. Это в январе. В Осиповичах беженец Демьянского района Николай Михайлов -- сам, жена, мать, невестка и двое детей и сирота девочка -- жили после пожара в бане. Пришли эстонские каратели. Девочка-сирота выскочила из бани, побежала по реке, по направлению к Старине. Была застрелена. Семья Николая Михайлова сожжена живьем в запертой бане. И до сих пор косточки лежат. Это было 11 января, когда жгли и Волкове. А 6--7 января в приходе Добровитки, километров тридцать отсюда, немцы-фашисты согнали в церковь людей, человек сорок -- пятьдесят, заперли в церкви и, подложив тол, взорвали. В деревне Старина был волостной, Логинов Николай Тихонович, держали его до того в Порхове, в плену. Шел мальчик лет пятнадцати из ремесленного училища по дороге домой от верхнего моста, не дошел километров тридцати до своей деревни. Волостной поймал его и потащил к немцам в комендатуру, в Славковичи. Мужики деревни Старина просили: "Отпусти ты его домой, он ребенок, глупый". А тот не отпустил, а свел в Славковичи, в комендатуру. И там на его глазах мальчика застрелили... Волостного преследовали за такие дела партизаны. Летом -- рожь жали в девятую пятницу, в сорок третьем году, волостной был приглашен немецкими властями на праздник в Славковичи. Ехал с праздника поздно вечером. В деревне Кошегорье была партизанская засада, где он с женой попал к ним в руки. Жена была отпущена, а он расстрелян партизанами. А жена позже сгорела в Карамышеве, когда фашисты там жгли людей. А сын волостного, Иван, остался в партизанах -- был с ними в Эстонии, герой, не отступил от пулемета до последней пули. Жив, вместе с партизанами теперь в Ленинград поехал. Он сам искал отца, хотел убить... Барин 9 марта. Деревня Рыбиха Уцелевшие жители сожженных деревень еще не скоро вернутся на свои пепелища, -- кто воюет в рядах Красной Армии с начала войны, кто в немецком плену или в рабстве, кто в составе партизанских бригад и отрядов ушел в Ленинград или вступил в ряды наступающих наших дивизий... Только очень немногие, скрывавшиеся в окрестных лесах, главным образом дети и женщины, перерывают в эти дни золу и пепел, чтобы заново строить избы на пожарищах родного жилья. А кое-кто тянется сюда, в единственную сохранившуюся в ближайшей округе, хотя и полусожженную, деревню Рыбиха. Поэтому в избах Рыбихи невероятная теснота. Коренные жители этой деревни гостеприимны, помогают беженцам чем и как только могут... В одной из таких изб, в кругу тесно сомкнувшихся вокруг меня крестьян, я беседую с колхозницей Татьяной Васильевной Ниловой из деревни Гор-Бобыли, -- она приютилась здесь у своих родственников Шиловых. Она заводит рассказ о приехавшем сюда с благословения фашистских властей и орудовавшем здесь с помощью немецких солдат-карателей барине -- Сергее Ивановиче, прибалтийском фашисте, из Латвии (фамилии его никто не знает). -- Он должен был получить имение после войны, а до тех пор заготовлять хлеб для германской армии. Пиджачок на нем, галстук, приезжал он из Славковичей с отрядом человек двадцать немцев на большой открытой машине забирать хлеб и увозить в подводах. А подводы приходили с его партией. Наряжали их из ближайших к Славковичам деревень. И подвозчики были из не сожженных тогда деревень, -- куда денешься? Не поедешь -- тебе расстрел... Когда гитлеровцы отступать стали, все деревни эти пожгли!.. В разговор вступает другая Нилова -- Мавра Ниловна. Строги, как на старинной иконе, темно-серые ее глаза, седина в волосах, бледное лицо в морщинах. Была она до войны председателем колхоза "Рыбиха". Точна в словах, говорит решительно: -- Он тут сначала дал задание: в Рыбихе на пай четыре с половиной га земли пахоты, а на половину пая -- два с четвертью га. Задание такое: озимого -- На полпая, сорок соток лично. Нужно было мне восемнадцать пудов ржи сдать с полпая. А я работала одна, сын -- раненный при ловле карателями молодежи, когда он через речку плыл, на дорогу убегал. Кроме ржи -- шестнадцать пудов ярового, и еще сдать одну тонну картофеля. Это мне только! Я не могла сдать, крестьяне тоже свое не могли и не хотели. Зарыли весь хлеб, -- сами еще в деревне жили. "Барин" явился выкапывать, нащупывал ямы. А когда крестьяне все убегали, под пулями, под обстрелом, он, со своими немцами сжигал дома. Этот "барин" Сергей Иванович, -- вставляет свое слово крестьянин Василий Федоров, -- охотился на зайца с мужиками вместо собак, заставлял их лаять по-собачьи! А за ним солдаты с автоматами, -- кто не залает -- пулю! -- добавляет кто-то. И ели этих пуль наши люди, когда "барину" что не так покажется!.. Лежат в земле их косточки! Мавра Ниловна продолжает: -- Раз двадцать семь человек не успели бежать, когда ямы с картошкою он раскапывал. Я в подвал сунулась, а сын мой Сергей, девятнадцатилетний парень, через реку вплавь бросился. Они тут пулеметный обстрел по нему открыли. Пули попали в кепку, а он -- на шоссе, и тут ему -- в бедро, насквозь... Там он в кусты заполз, через реку они не двинулись. А меня поймали. И всех двадцать семь нас и меня, значит, собрали, из деревни выселили; пешком, под конвоем до железной дороги, до станции Подсев. Сидели пять суток под открытым небом. Это было в октябре тысяча девятьсот сорок третьего. Потом нас погрузили в вагон. Там в вагонах весь Славковский район был. Скомандовали: в отправку, в Литву! Прошел офицер с переводчиком, объявил: "С вагонов не скакать, будете застрелены!" Вечером нас хотели отправить. Но партизаны взорвали железную дорогу против станции Локоть. Нам пришлось ночевать в поезде, а там рядом лес, и много людей разбежались. Под обстрелом много погибло, и с детьми некоторые ранены и убиты были. Мне удалось бежать... С нашей деревни из двадцати семи человек вернулись пять: Михайлова Евдокия со своей дочерью Анастасией, тринадцати лет, выселенка Анастасия с мальчиком семи лет. И я... Сын мой, раненый, тут оставался, его соседи подобрали, спрятали в совхозе у знакомой, Валентины Александровны Палко. Там в совхозе немцы стояли, но она хоть боялась, а "все равно, не погибать же живому!". Немцы сначала не знали, потом узнали, да он уже вылеченный был, скрыл рану. Проверили документы и приказали уйти на прежнее жительство, в Рыбиху. Я за сыном ходила, и мы с ним переехали домой. Когда наши сюда пришли, я на радостях, что сын цел, и я вернулась, и изба цела, решила: излишек сдам, и сдала на армейский обоз овса сто килограмм и еще... вот, глядите! Мавра Ниловна протиснулась за печь, извлекла тряпичный узелок с документами и протянула мне справку -- расписку начальника полевой почты с печатью войсковой части No 3446, от 6 марта 1944 года, No 10, подписанную гвардии полковником Кутаниным, о том, что М. Н. Нилова из деревни Рыбиха сдала добровольно в фонд обороны одну тонну картофеля... -- В эту же часть, -- продолжает Мавра Ниловна, -- и сын пошел добровольно, -- в Двенадцатую Новогородскую ударную гвардейскую бригаду. Его взял к себе полковник в охрану, так как сын ходить хорошо не может, кости пробиты. И показывает мне справку той же части о том, что ее "сын находится на военной службе в Красной Армии". -- Картофель была с сентября сорок третьего года закопана! Сама я предложила им раскопать. А пятьдесят мер оставили для себя. А сын: "Хоть я раненый, а я хочу идти за свою Родину и за свою кровь, у меня отец в армии с первого дня и брат в армии!.. " Вот, значит, вам мой рассказ -- о помещике это, о "барине". Не вышло у него здесь с имением! Уж барин!.. И такое презрение вложила она в это подчеркнутое интонацией слово, что в многолюдной избе воцарилось глубокое молчание!.. Участь деревни Волково Высок, красив, загорелый крестьянин, волосы лежат могучей коричневою копной!.. Василий Федорович Федоров родился и всю свою жизнь прожил в деревне Волково. Вот что рассказал он об участи своей деревни и ее жителей. -- У меня сын в партизанах с первого сентября -- Скорняков Юрий Васильевич. Поэтому я в лесах скрывался. Эстонцы-каратели пришли в деревню, сожгли все двенадцать ее домов, оставили только два сарая. После того из восьмидесяти четырех жителей деревни сорок два ушли в лес. Остальные сорок два выкопали землянки на пепелищах, остались. Прихожу я к ним в деревню девятого или десятого января и говорю всем: "Ребята, уходите отсюда вон, покамест он не явился. Придет, все ужгет, и не будет тогда возможности жить, давайте в лесу жить!.. " Они: "Ничего он не сделает! Прошлый раз приходил, с землянок вывел и говорит: живите!" А я им говорю, что он кормилец плохой нам! А они говорят: "Ты три месяца бегал, ничего не выбегал, а мы живем и жить будем! Мы ему не нужны!" Я ушел в лес, а на второй день, одиннадцатого января, приходят партизаны и говорят: "Счастливый ты, что не вернулся домой. Ваших всех убили!" Рассказывала мне женщина, одна только выжившая, Пелагея Семенова: "Вывели с "окопов" (так мы называем землянки), всех поставили в ряд. Одна мать с детьми стала просить милости: двое детей и сама пала на колени. Он крикнул: "Рус, партизаны!" -- и начал бить с ручного пулемета. Пустил три очереди, пока первые семь человек замолкли. Пелагея Семенова -- попало ей в ногу -- упала и притаилась, как умершая, и видела, как они били народ. Фашистов было пять человек. Стрелял один, к которому подводили всех. Из сорока двух -- одиннадцать малых детей и семнадцать женщин (Федоров перечисляет всех). А Николаеву Тамару, беременную, спрашивали: "С кем отяжелела? С партизаном?" И, значит, над живою измывались, делали похабные дела и после застрелили. Ей лет двадцать пять было. Милости никому -- все сорок два человека погибли... А все те сорок два человека, что жили в лесах, целы, и теперь живем на своем пепелище в Волкове, строим землянки. Хлеб у нас весь остался, закопан, благодаря партизанам. Они приезжали до всех этих дел, осенью, и сказали: хлеб немцам не возить, а мы будем делать безвластие у него в тылу, зарывайте хлеб в землю, сами спасайтесь! Эти два партизана приезжали к нам второго августа, было у нас собрание... И тогда же они сожгли мост Быстроникольский, который немцы строили семь месяцев. И разбили волостное управление Карамышевского района Шевелевской волости. Напали вместе с другими на карамышевский гарнизон, разогнали все хозяйственные комендатуры. Крестьяне хлеб не повезли, послушали партизан. Заготовку хлеба делали только партизанам, два раза собирали, приходя из леса в деревню. Все люди шли навстречу партизанам. В Волкове, Старине и Осиповичах у нас было восемьдесят коров, мы решили отдать партизанам, чтоб не попали немцам. Партизаны взяли девятнадцать коров, "остальных взять не можем, приедем на днях". А не пришлось: немец все три деревни сжег, а скот угнал... Действовали у нас все более Восьмая бригада, Пятый полк Воробьева и Третий отряд Жданова. Воробьев -- крестьянин из деревни Галушино, Псковского района. Жданова -- не знаю. Партизаны в деревни к нам приезжали часто почти безоружные. Мы помогали. Можно сказать, все герои, а партизанам спасибо, научили нас. Тысячи людей -- пленных, босых -- шли, и мы их прятали, и никто не выдал. Они бежали из лагерей, из Пскова в сорок втором и в сорок первом -- таились. Спасали мы их, кормили, одежду давали и сторожили. И сколько похоронено их у нас! Как накормишь голодного, так, истощенный, на следующий день и помрет!.. Отступая от Красной Армии 9 марта. Деревня Рыбиха А самые зверские массовые убийства совершали гитлеровцы, когда под напором Красной Армии стали поспешно отходить к реке Великой и к внешним оборонительным укреплениям Пскова, оставляя за собой "мертвую зону пустыни". В деревни Чухонское, Загорье и Циблино Красная Армия вошла 28 февраля. А 26-го днем пятнадцать немецких фашистов во главе с фельдфебелем явились на пепелища этих деревень, сожженных два месяца назад, и выгнали все население из землянок. Выбрали всю молодежь, отвели одиннадцать парней в сторону, выстроили их в шеренгу и расстреляли. А шестерых девушек завели в подвал, связали им руки за спиной и сожгли живьем... И опять заношу в тетрадь имена зверски убитых, несчетные факты злодеяний... Антонина Васильевна Железкина, горько плача, рассказывает: -- В деревне Черный Вир расстреляли часть жителей и деревню сожгли. Одному ребенку эстонский фашист проломил голову ногой. Другой эстонец смотрел на это, сказал: "Я б таких вещей не мог сделать!" А немецкое офицерье и солдаты, когда фронт наш шел... В Пикалихе загнали в двухэтажный дом человек двести, из Карамышева, Зароя и Пикалихи и беженцев из других деревень. Сказали: "Мы вас будем выселять!" Закрыли дом и зажгли, сожгли живьем, был стон и крики на всю Пикалиху и Карамышево... Мою невестку, жену брата, лейтенанта, который в Красной Армии, Василия Васильевича Румянцева, Тамару Васильевну Румянцеву в том числе сожгли... С тремя малыми детьми сожгли -- одному девять лет, Олегу Румянцеву, второму, Славику, шесть лет, третьего, Геннадия, трехлетнего... Их сожгли там живьем!.. Это было двадцать шестого февраля. Там же сожжены Суренков Иван с семьей, женка Ольга и девочка пятнадцати лет -- Антонина. Из Старины -- сестра Суренкова, Авдотья Тихоновна и четверо детей малых. А дочь Тихоновой Вера в тот час шла с мельницы. Не доходя шоссе, ее встретили с машиной эстонские каратели и тут же застрелили... Список преступлений карателей слишком длинен, чтобы все перечислить здесь. За связь с партизанами, действительную ли, мнимую ли, -- в Песчанике в январе и феврале было расстреляно больше ста человек. Каратели сжигали за деревней деревню, а бегущих в леса людей ловили, расстреливали, убивали кинжалами. Массовые сожжения живых людей в деревнях, расстрелы мирных жителей, даже не имевших никакого отношения к партизанам, женщин, малых детей происходили везде. Фашисты из комендатуры, зловещий капитан постоянно объявляли жителям, что уничтожат всех до единого партизан. Но партизаны, которым, не боясь пыток и смерти, помогало все население, действовали непрерывно, смело, решительно, и силы их умножались с каждым днем. Нужна была необычайная дерзость, чтобы, например, в ста метрах от пояса укреплений, обводящего бывшую больницу, после многочасового боя взорвать и сжечь шоссейный мост через Череху. Партизан было около ста, они напали с правого берега, уничтожили сначала охрану, что жила в дзоте и в домике. Крепость карателей била по партизанам из пушек, минометов и пулеметов. Но мост был сожжен дотла, на глазах у бесновавшихся коменданта и капитана, возглавлявшего карательный отряд. Против филиала карателей в деревне Хвоенка проходит железная дорога Псков -- Порхов. Не было дня, чтоб именно здесь не валились под откос взорванные партизанами поезда. Дважды брали партизаны районный центр Карамышево, уничтожили в нем всех немцев, взорвали эшелон с резервистами. Придя после партизан сюда, фашисты, оцепив село, три дня убирали трупы, собрали их более семисот. Возле деревни Бурмашево партизаны разгромили обоз с продовольствием и оружием для карателей. Гитлеровцы после ворвались в Бурмашево, кололи ножами, рубили подряд людей целыми семьями, но большинство жителей успело уйти в партизанский отряд. После каждого налета карателей на любую деревню партизанские отряды увеличивались на несколько десятков человек. Все кончилось немного дней назад, когда в район стремительно вошла Красная Армия. Разбойничья крепость карателей в Быстроникольской больнице была брошена застигнутыми врасплох бандитами. Они бежали, выпрыгивая в окна, сбрасывая с себя куртки и сапоги. Они пока скрылись от священной мести гневного, оскорбленного русского народа. Может быть, они сейчас в Пскове, может быть, где-либо в Эстонии. Номер отряда их -- 33. Никуда не уйти от ответа комендантам Пскова, Быстроникольской, изуверу-капитану. Имена их станут известными[1]. Они будут пойманы даже на краю света. Не спрячется нигде палач-фельдфебель, ни один из его солдат. Их мрачные преступные лица помнит вся Псковщина, помнят жены, дети и братья расстрелянных... На деревьях Песчаника зарастет кора, избитая пулями расстрелыциков. В деревнях Пикалиха и Волково и сотнях других деревень, на пепелищах, где лежат кости сожженных живыми детей, вырастут новые, лучше прежних, дома. Но фашистские негодяи раньше ли, позже ли, а будут пойманы, судимы народом, повешены, и мрачные воспоминания об их зверствах не изгладятся из памяти русских людей никогда! Под сильным впечатлением 9 марта. Перед закатом. Леспромхоз Утром из леспромхоза, где я спал у метеорологов на полу, в домике той разоренной больницы, что была штабом немецкой комендатуры и эстонского карательного отряда, я отправился пешком в деревню Рыбиха, так как накануне договорился с Кулачковским, что он поведет меня по всем местам, означенным террором этого свирепого карательного отряда. Шоссе. Река Череха. Полусгоревшая деревня Рыбиха. Изба, в которой только что разместилось отделение агитации и пропаганды 67-й армии. Тут крестьяне и крестьянки. Записи их рассказов. Стола нет, тетрадь -- на коленях. Затем со стариком Кулачковским -- седым, худым, изможденным, заросшим седою щетиной -- выхожу. День солнечный, яркий, лакированные мартовским солнцем снега, на дороге -- жижа, таль. Печальные пепелища деревни Рыбиха. Путь по льду реки. Вот он, взорванный партизанами шоссейный мост на дороге к Пскову. Бой был всю ночь, старик наблюдал его из окна того дома, неподалеку от которого сейчас -- только пепел. Вырубленный лесопитомник, участки срезанного и положенного рядами кустарника (резало население, по приказу комендатуры). Опушка леса, надписи: "Мины". Несколько изб. Мужики -- истые, бородатые, и до пятнадцати "питомцев" за столом едят мясо и ржаную кашу. Мужик-хозяин кормит всю "семью", состоящую в основном из прижившихся у него сирот-беженцев. Разговоры о карателях, плач старухи, чью сестру они убили в деревне Волково... [1] Имена их -- Ремлингер, Грунс и Макс -- стали известны мне на Ленинградском процессе немецких карателей, происходившем в декабре 1945-го -- январе 1946 г., -- см. 26-ю главу этой книги. Иду со стариком дальше, на опушку того леса, где было расстреляно немцами больше ста крестьян, женщин, детей. Иду через поле, прежде бывшее парком. Вот он -- Песчаник: опушка леса, ослепительное, веселое солнце, деревья, вся природа под таким солнцем благостна, празднична, великолепна. А на опушке, в снегу, -- талые ямки, ячейки бесснежной почвы. Кое-где валяются шапки, лоскутья одежды, видны ржавые пятна крови. Старик показывает на одну из таких ямок: вот здесь лежал дорожный мастер Иван Иванович Пикалев, а тут рядом две его дочери -- Людмила, Олимпиада... Обходим этот участок, везде все то же. На деревьях следы пуль, выщербинки. Трупы похоронены несколько дней назад, по указанию военных властей, крестьянами -- неподалеку, на братском кладбище... Идем оттуда к двум домикам больницы (в третьем, большом, доме, сожженном при отступлении немцами, оказывается, была раньше поликлиника, -- в больнице до войны работал врачом сын Кулачковского). Осматриваю помещения, видевшие при карателях столь многое, и вал, и разветвленные траншеи, и бойницы -- всю очень продуманную и сильную систему укреплений круговой обороны фашистов. Она сохранилась, вокруг нее пояс проволочных заграждений, ныне прорванный здесь и там. Каждый сантиметр вокруг простреливался! При одном из домиков, отдельно -- каменный ледник. В нем немцы расстреливали людей. С другой его стороны -- конюшня. Наверху еще один дзот, с круговыми бойницами... Расстался я с Кулачковским. Насмотрелся на все, наслушался за два дня всех этих рассказов, и затомилась душа. Захотелось сразу же отсюда на передовую, в бой -- куда угодно, только бы в бой. И вот, созвонившись с Белой Горой, напросился: нет ли куда оказии? "Хотите ехать в танковый полк? Он сейчас ведет бой, прорывает оборону немцев". -- "Хочу!" -- "Выходите на шоссе, машина офицера связи, фургон, возьмет вас!" И вот в семь часов вечера сижу у леспромхоза в снегу, на перекрестке, жду машину танковой части. Ехать -- за пятьдесят километров, к реке Великой, в 40-й танковый полк подполковника Тимофеева, вступивший сейчас в бой с немецкими танками и "фердинандами" в районе деревень Шваенбахово, Иваньково, УткиноТородец вместе с частями 310-й стрелковой дивизии... Хочется отвести душу, посмотреть, как наши танки бьют гитлеровцев, как мстим мы в бою озверелым, проклятым фашистам! Танки пойдут с десантом... Закат солнца, легкий морозец... Только что десятки наших самолетов бомбили передний край противника... 10 марта. Вечер. Белая Гора Всю ночь я был на поле боя, на снегу, в сражающемся танковом полку, и в 511-м стрелковом полку. Полностью ощутил горячку боя. Под свист бомб, треск пулеметов, лязг и скрипенье гусениц, под грохот наших орудий и разрывов вражеских снарядов, хлопанье мин, в хорошо знакомой и как-то уже родной за время войны для меня обстановке очистился я от тяготящих душу, сжимающих сердце впечатлений всех этих дней, переключил внимание на другое!.. Друзья мои в Ленинграде, от многих из них война уже отошла далеко, так, что их все более и более успокаивают настроения занявшегося восстановительными мирными работами города. Они не представляют себе ясно, что творилось и еще творится здесь, на краю Ленинградской, освобождаемой от врага только сейчас области... Страдания народа нашего поистине неисчислимы, неописуемы... А надо, надо все знать, все увидеть своими глазами, и долг писателя -- рассказать миллионам людей о том, что узнал, что слышал, что видел своими глазами... Никогда не забудутся, никуда не денутся впечатления этих дней. И никогда не простит великий русский народ того, что натворила и еще поныне творит на нашей земле орда негодяев, насланная на нас Гитлером... Многие из них ускользнут от кары, но не все!.. А этот танковый бой... Я все записал, но в записи этой -- только один, еще один из множества уже записанных мною боевых эпизодов. Я дам об этом -- успешном -- бое короткую корреспонденцию в ТАСС. Мы заняли еще две деревни, атакованные нашими танками и пехотой. И к потокам пролитой русским народом за Победу крови прибавилась кровь убитых и раненных в этом бою солдат и офицеров нашей наступающей армии. Навсегда в беглых заметках моих и памяти моей останутся раненная пулей в плечо санинструктор Розалина Ивченко, которую после перевязки я кормил с ложечки; и раненный в ногу механик-водитель Гладков, захвативший вражеский "фердинанд", но окруженный врагами и отбивавшийся, пока к нему не подоспели на помощь; и огнеметчики Кукушкин и Белов, и пять залпов "катюш", открывших черный в снегу путь залегшей было в атаке пехоте нашего 1082-го полка, и та воронка, которая спасла экипаж лейтенанта Хисматуллина и командира роты старшего лейтенанта Ольховенко в самый трудный момент... Все это было, и кажется, точно вот так же за годы войны было да было не раз!.. А теперь -- пора в Ленинград! 13 марта. Ленинград Сегодня ночью, после трехсот километров пути на попутных машинах, предельно усталый, промерзший, не спавший две ночи, вернулся в Ленинград. Войдя в пустую, холодную мою квартиру, прежде всего затопил печь, разделся, сжег в печке гимнастерку, и брюки, и все белье. А валенки, полушубок и шапку до утра оставил в мешке, -- утром отнес их в санобработку. Отмылся, переоделся, и... вот он, родной город, отстоявший себя от врага, опять окружает меня, со всеми своими делами, малыми и большими, нужными и важными для каждого человека, которому предстоит всю нашу жизнь приводить в порядок!.. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ВЕСЕННИЕ НАБЛЮДЕНИЯ И РАЗДУМЬЯ ФИНСКАЯ СТОРОНА. ЦВЕТЕНЬЕ В ДУШЕ! ПРОГУЛКА В ГАВАНЬ. ПОД ВЕСЕННИМ СОЛНЦЕМ. У КИРОВСКОГО ЗАВОДА. НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ. ВЫСТАВКА ОБОРОНЫ ГОРОДА. "... ПАЛЬБА И КЛИКИ И ЭСКАДРА НА РЕКЕ". ПЕЧАТЬ БЛОКАДНАЯ (Ленинград. 1 апреля -- 4 мая 1944 г. ) Финская сторона Ночь на 1 апреля Большие пространства освобожденной от врага земли простираются ныне от стен Ленинграда к югу, западу и юго-востоку. Уже стучит топор плотника, строящего новый дом, уже распространяют всюду аромат свежего хлеба пекарни, уже лечатся и отдыхают сироты дети в восстановленных домах отдыха... Фронт ушел далеко от южного полукружия бывшего переднего края, от освобожденных пригородов... Но вот сегодня я направился в другую сторону -- к северу от Ленинграда. Через час-полтора я -- на фронте, на передовых позициях. И одно это дает ощущение, будто в фантастической машине времени я прокатил в прошлое -- в то недавнее и уже безмерно далекое прошлое, когда Ленинград был в блокаде. Ничто не переменилось: те же люди, те же давно обжитые блиндажи и землянки, те же ходы сообщения, а впереди, в сотне метров, -- все та же намозолившая глаз линия вражеских укреплений с их дзотами, дотами, брустверами, хмуро прищуренными черными амбразурами. Мне хорошо знаком этот высящийся бугорком передо мною дот "Миллионер". Возле него в сентябре 1941 года был ранен мой друг, смелый разведчик батальона морской пехоты, лейтенант Георгий Иониди, много раз пробиравшийся во вражеский тыл. Кажется, это было вчера!.. Где он, сейчас, Георгий, жив ли? С лета сорок второго ничего не знаю о нем!.. [1] В линии фронта с тех пор ничего здесь не изменилось. Только глубже зарылся в землю неприятель, страшась наших точных снарядов и снайперских пуль. Спрашиваю командира стрелковой роты: "Скучаете?" Отвечает, глядя в бинокль на вражескую огневую точку: "Скучать не приходится... Конечно, сейчас интереснее быть где-нибудь за Черновицами, сердце играет там у наших людей, а здесь будто на месте стоит, но и мы не бездельничаем... Ненависти и боевого духа поднакопили полную душу!.. " Да... Никак не скажешь, что на этом сравнительно тихом участке Ленинградского фронта войны сейчас нет. [1] Долгие годы после войны я разыскивал моих фронтовых друзей из батальона морской пехоты. Только двух человек мне помог найти первый том моей книги "Ленинград действует... ": бывшего комбата А. И. Трепалина (ныне полковника) и сандружинницу Валю Потапову (ныне по мужу Лебедеву, врача одной из московских поликлиник). И только через двадцать лет я узнал о трагической гибели Георгия Иониди в октябре 1943 г. Направленный на один из занятых немцами островов Балтики, чтобы взять там "языка" (обязательно -- офицера), Иониди с двумя краснофлотцами был высажен с катера -- "морского охотника" вблизи острова на резиновую шлюпку. Было условлено: взяв "языка", Иониди выплывет с ним на шлюпке в тот же квадрат морской карты, куда в договоренный срок подойдет снова катер, чтобы забрать разведчиков. Иониди сумел взять на вражеском острове "языка" -- немецкого офицера, выплыл с ним в заданный квадрат, но был шторм, катера здесь не оказалось. Через трое суток шлюпка с трупами умерших от голода и холода Иониди и его пленника была найдена выброшенной у Толбухина маяка... Судьба двух краснофлотцев осталась никому не известной. В одном из фронтовых писем Г. Иониди к Вале Потаповой я нашел краткий рассказ Георгия о том, как в одной из разведок в тыл врага были убиты старшина Цибенко и все другие его спутники... Кто читал первый том моей книги, представит себе, как дорога мне память о сотнях людей батальона, из которого живыми через двадцать лет обнаружились только двое моих друзей!.. 15 П Лукницкий То здесь, то там вспыхивает вдруг, разгорается, клокочет шквалом минометный или артиллерийский огонь. В гул разрывов включается трескотня пулеметов и автоматов. Снопом обломков и пламени взлетают еще один вражеский дзот, еще несколько огневых точек. Шквал умолкает, и опять тишина. Так каждый день. Так везде, от Финского залива и до Ладожского озера. А в тишине продолжается незаметная, неутомимая боевая работа... 1 апреля Вчера в штабе 23-й армии я сделал выписки из допросов финских перебежчиков и военнопленных. Вот некоторые из этих выписок. Один из солдат 48-го пехотного полка 19-й стрелковой дивизии, родившийся в 1922 году в деревне Канкаанияя, губернии Турку-Пола, по профессии рабочий, сапожник, 5 марта этого года добровольно, перейдя по льду Финский залив, сдался в плен Красной Армии. Говорит, что не хотел воевать за интересы немцев, понял: Финляндия проиграет войну. Поэтому постоянно симулировал болезнь, восемь раз лежал в госпиталях; провел в них и в отлучках по болезни четырнадцать с половиной месяцев, а в строю находился только пять месяцев. Симулянтами, говорит, были многие, называет солдат из 48-го полка, из 57-го полка и других. "... Понимая, что Финляндия вместе с Германией идет к гибели, солдаты думают: как бы удрать с передовой, обсуждают: каким способом сохранить себе жизнь? В 1942 году был секретный приказ: всех ненадежных отправлять в тыл. Но если б солдаты узнали об этом приказе, -- утверждает финн, -- то все стали бы ненадежными!" Солдатам известно, что Советский Союз предложил Финляндии условия перемирия. Но никто не знает: что просит Финляндия? Никто не знает, что Финляндия сама начала просить о мире и условия русских предъявлены как ответ на ее запрос. Об этих условиях солдаты узнали из газет, через два дня после опубликования. Многие говорят: "Был бы только мир, любою ценой, пусть придут к власти кто угодно!" Но другие считают, что условия русских слишком суровые... Все думали: вот-вот будет мир. Когда правительство не приняло русских условий, настроение упало: "Последует удар Красной Армии, и мы будем разгромлены". ... В подавляющем большинстве (семьдесят -- восемьдесят процентов), солдаты с охотой пошли бы ликвидировать немецких фашистов в Финляндии. Они знали бы, что это -- последнее задание; выполнят его, и с войной будет покончено. У солдат зуб горит на немцев... Сохраняют советские листовки о докладе Сталина к 26-й годовщине: "Видим, что это правда". Многие сдались бы в плен, "если б можно было сразу уехать в Америку. Там хорошо жить, там много финнов... " Один из перебежчиков-солдат и два пленных капрала рассказали о розгах, употребляемых как наказание в финской армии, о случаях самоубийства, стрельбы в спину офицеров, о драках между немцами и финнами в Хельсинки, о зверствах, чинимых фашистскими офицерами над захваченными в плен русскими... Я подробно записал эти рассказы... Цветенье в душе! Ночь на 12 апреля Вчера была премьера "У стен Ленинграда" Всеволода Вишневского в Выборгском Доме культуры. Я в этом Доме культуры впервые за войну, да, кажется, до вчерашнего дня он и не работал. Премьера закрытая, точнее -- общественный просмотр. Полный зал, масса знакомых -- все люди, к которым привык за время войны и блокады. Но в зале уже много и реэвакуантов. Театр подремонтирован, подкрашен, в зале тепло, лишь несколько женщин -- в шубах. После первого акта, в антракте, кто-то из администрации со сцены объявляет: только что был приказ Малиновскому, -- взята Одесса. Оглушительные рукоплескания. Все ждали этого события со дня на день, никто не сомневался, что оно произойдет вот-вот... Вчера взята Одесса. Сегодня -- Джанкой и Керчь. Наши войска очистили всю южную Украину, вступили в Крым, и немного дней пройдет -- освободят его весь. 15* Наши войска вступили в Румынию. Завтра-послезавтра будут взяты Яссы. На очереди Тарнополь, в котором немцы бешено защищаются, на очереди Львов, на очереди -- освобождение Карельского перешейка. Снилось это мне мучительными ночами в 1941 году. Верилось в это, сквозь все черные беды той зимы, когда и я и все кругом умирали. Писались об этом стихи в самые тяжелые, бессонные ночи. Мечталось об этом в сырых и промозглых болотах Приладожья. Говорилось об этом с друзьями, с товарищами в блиндажах, качавшихся от раздиравших землю снарядов; в грузовиках, заметаемых дикой пургой на ладожском льду, на бесконечных дорогах фронта, когда ледяной ветер просвистывал самую душу... Нет-нет, а мелькала мысль: "Все-таки буду я лежать, наслаждаясь солнцем, на горячем гравии, на черноморском блаженном берегу! Буду жив -- доживу!.. " Солнечно-голубой Крым! Он мертвый, наверно; в нем, наверно, кроме героических партизан, не останется ни одного живого русского человека (если этот человек честен). Ничего не знаем мы еще о том, какова сегодня Одесса, что разрушено, что уцелело в ней. Страшно представить себе руины прекрасного Севастополя. Но все это уже опять наше. А то, что сегодня еще не наше, то нашим будет завтра, через неделю, через месяц, в этом торжественном сорок четвертом году. Все сбылось, все оправдалось, вера была всегда, в каждый час моего существования за все три года войны!.. Наша взяла! Наш праздник!.. И неверно было бы думать, что, привыкнув к ежедневным победам, к салютам, звучащим повседневно уже почти год, к названиям возвращенных стране городов, уже не волнуешься радостью каждый раз!.. Нет! Я опрометью вскакиваю со стула, бегу с карандашом к карте, когда по радио звучит голос Совинформбюро -- очень тихий в моей комнате голос, такой тихий, что нужно приникать к испорченному репродуктору ухом... Я склоняюсь над картой, я мечу ее красными кружками, датами, стрелками, она вся испещрена ими -- от Сталинграда до Черновиц и Ясс. Молодею душой и, кажется, даже телом всякий раз, когда слышу новую добрую весть. Можно не обмениваться словами с другими. Но переполненность радостным чувством -- живет, как оправдание всему, что пришлось испытать. Отсюда и гордость, цветенье в душе! Прогулка в Гавань 16 апреля Решил побродить по тем местам, где не был давно. Трамваем No 4 поехал в Гавань. Садовая, Мариинский театр. Каланча пожарной команды внизу пробита снарядом. Возле собора, за поворотом к театру -- газгольдеры, огромные штабеля дров, землянки в саду. Разрушенная бомбой часть здания театра уже восстановлена, обведена ремонтным заборчиком. На площади Труда -- следы обстрелов. Отсюда теперь к Невскому ходит "семерка". На Неве -- корабли: крейсер "Киров" с одной стороны моста, линкор у одного из заводов -- с другой. По правому берегу -- шеренга судов. Пассажирский пароход лежит на боку, полузатонув, пуст, безлюден, без охраны. Набережная до самого Горного института изрыта, вся в блиндажах, дзотах, землянках, ходах сообщения. Некоторые ходы сообщения, проходившие среди мостовой, мощенной гранитными кубиками, уже засыпаны. Амбразуры дзотов обложены теми же кубиками. Котлованы для орудий обведены бухтами из обрезков металла и проволоки. Все пусто, безлюдно, свободно для хождения. С противоположной стороны -- с завода доносится звук перепиливаемого металла. Видны блестящие точки -- идет сварка автогеном. На эллингах -- катера охотники, мелкие суда. Линкор у набережной крашен белым с черным -- полосами камуфляжа. Но маскировочных сетей никаких ни на одном из судов давно нет. Против Горного -- еще ватага судов и крейсер -- сгрудились в слабнущем льду, перемежаемом полосами воды. Женщина в ватной робе лезет по лесенке на борт, убирает ее за собой. На набережной вытащенные из Невы облупленные, ветхие катера, моторки, яхты без оснастки, без такелажа. Сфинксы против Академии Художеств заделаны в деревянные чехлы. Не доходя до Горного института, вижу деревянный чехол, которым скрыт давно знакомый мне памятник. Внизу -- надпись: "Первому русскому плавателю вокруг света адмиралу Ивану Федоровичу Крузенштерну" Разбираю надпись больше по памяти, потому что половина накладных металлических букв сбита. На набережной -- малолюдье, одни только моряки. Несколько из них -- с девушками. В штатском не больше двух-трех случайных прохожих. Дома вдоль набережной в общем целы. На лестнице Горного института между колоннами -- часовой: женщина-сторожиха. Огибаю Горный, иду по 22-й линии, -- ни единой живой души, пустая, мертвая улица. Абсолютно разоренный корпус Горного института, глазницы окон без рам или с шатающимися на ветру рамами; сплошь -- дыры от снарядов. Деревянная будка, а в ней одинокая сторожиха, разговор с нею. Она: "Внутри все разбито, пусто! Досталось! И бомбы и снаряды всю войну. Пожары. Хаос!" Сторожиха -- интеллигентная женщина в рваной, видавшей блокадные виды робе, истощенная, с умными, грустными глазами. Может быть, она была научной сотрудницей Горного института?.. Большой проспект. Случайный трамвай -- один вагон, без номеров, с открытыми на обе стороны дверьми. Но останавливается по взмаху руки, берет пассажиров ("Садитесь, довезу!"). В вагоне их -- несколько. Кондукторша билетов не продает, едут бесплатно. Этот "заблудившийся трамвай" мчится к Гаванской улице и по ней. Он называется: "Жди меня!" Ходит только в утренние и вечерние часы, когда рабочие спешат на заводы и с заводов. "Ничего, скоро наша родная старая "пятерка" начнет ходить, видите -- второй путь уже восстанавливается!" Довез до середины Гаванской улицы, ехал бы дальше, но путь завален дровами. Кондукторша и вожатая втянули было бревно в вагон, да женщина, разбиравшая дрова, обругала их, впрочем добродушно, и все смеются. И та смеясь: "Выкладывай обратно! Вы же не воры, а работники трампарка!.. " Выложили. Трамвай ушел назад, а я дальше, опять пешком. По улице, вдоль которой остались только большие каменные дома, и то немногие, идут единичные прохожие. Дальше -- пустыня, обломки кирпичных труб, следы разобранных, разрушенных, сгоревших домов. По кварталам люди ходят прямиком и наискосок во всех направлениях сквозь руины, огороды, разделенные хламом, кроватями, мусором, плитами от тротуаров -- всем, что попалось под руку. Эти люди почти все -- моряки. Несколько офицеров болтают с отлично одетыми девушками в котиковых шубках, ботах, шляпках... Остальные -- обездоленный блокадою местный люд. Старуха с безумными глазами, ищущая дом: -- Сын партизан с Украины написал, просил посмотреть квартиру... Обошла все, дом нашла, он пуст, заколочен, ничего нет, не знаю, что делать, куда обратиться!.. По грудам мусора, по заржавленным трамвайным рельсам, по бесчисленным пустырям, обведенным "заборами" из любого хлама, подхожу к одинокому большому дому. Дальше совсем безлюдный пустырь, пересекаю его, за ним -- под забором какого-то заводского двора большая груда мусора, в ней -- белые гипсовые ноги, отбросы больницы: снятый с человеческих ног и выброшенный гипс, "чехлы", в кои вмурованы бинты. Этих, производящих жуткое впечатление, огромных белых ног -- много. Снега нет, снег уже стаял, но еще мокро и грязно. Пустыри, пустыри, пустыня, разор, безлюдье, запустение полное! Налево видны деревья прибрежья, впереди, правей -- роща Смоленского кладбища, перед ней два деревянных двухэтажных дома. По мокрым грядкам прошлогодних огородов подхожу. Вхожу в один: моряки, дневальный, воинская часть. Вхожу в другой. Пустой коридор, двери с заржавленными замками. Где-то голоса. Одна из дверей без замка. Открывается. Я: -- А, наконец-то живой человек! Кто здесь управхоз, хозяин? Кто давно живет? Высокая, худая, красивая женщина: -- Дворничиха живет с тридцать восьмого года, наверху. Я вас провожу! Выходит, провожает меня. Дворничихи нет дома. И я захожу к этой женщине: -- Можно тогда с вами потолковать? Охотно соглашается. И я у нее -- часа два, в интересной для меня беседе. Первое, о чем спрашиваю: ее адрес. Диагональная улица, дом No 17, квартира 34. Зовут женщину -- Савцова Анна Федоровна, 1919 года рождения. У нее есть сын Александр, скоро год ему, родился здесь, от второго мужа. А первый муж был краснофлотцем на подводной лодке, погиб в Туапсе. Показывает письмо, адресованное его матери, живущей в Баку: "Уважаемая Ульяна Антоновна! Командование бригады, извещая Вас о смерти сына Андрея Прокофьевича Савцова, скорбит вместе с Вами о тяжелой и невозвратимой утрате. Ваш сын пал смертью героя в жестокой борьбе с ненавистным врагом. За счастье земли родной он отдал свою молодую кипучую жизнь". Большое письмо заканчивается словами: "... Дорогая Ульяна Антоновна, клянемся Вам отомстить врагам за смерть Вашего сына! Скорбящий с Вами Начальник политотдела I -- БПЛ ЧФ П. Воденеев. 11 мая 1941; г. " Второй муж Анны Федоровны, Артемьев Виктор Александрович, -- сержант, в запасном полку. -- Потом наш полк расформировали и наш батальон передали в Сто тридцатый полк Восемьдесят шестой стрелковой дивизии. А я -- в Сто шестьдесят девятом стрелковом полку Восемьдесят шестой дивизии, -- командир этого полка Смородкин... Анна Федоровна, родив сына, демобилизовалась, поселилась здесь. Я хорошо знаю полк, в котором служила она, этот полк пробивал кольцо блокады! Вот ее рассказ о себе. -- Я из Белоруссии, -- есть такая деревня Олес. А жила до войны на станции Александровка, в общежитии завода "Коминтерн", работала цеховой счетчицей. Папа был в Белоруссии председателем колхоза, в сорок первом году его взяли в армию. Он сражался под Москвой, с тех пор вестей нет. Мама осталась жива, живет в землянке, в освобожденной Белоруссии. А сестренку Сашу, четырнадцати лет, немцы угнали. Первый ребенок у меня умер в сороковом году, когда муж был на действительной службе, я мужа пять лет ждала, в сорок третьем году выйти должен был. Он служил в Севастополе. В первый день войны, после первой бомбежки, их перевели в Феодосию. Он был на подводной лодке. До войны, в тридцать восьмом -- тридцать девятом, служил в Ленинграде, Кронштадте, Ораниенбауме, на Ханко, потом перевели в Николаев, оттуда -- в Севастополь, и тут война началась... Анна Федоровна подробно рассказывает, как работала на заводе, когда началась война; как до конца сорок первого года рыла противотанковые рвы и окопы в Чолово, Оредеже, Передольском, Пушкине, Красном Селе; потом, зимой, с соседками по общежитию ходила на работу -- каждый день километров пятнадцать в один конец -- с Васильевского острова в Старую и Новую деревни, к восьми утра, а паек двести пятьдесят граммов хлеба... "Если б не взяли в армию, не выжила б, еле-еле ходила!" Позже в ту зиму работала на очистке города, на Васильевском острове, была в распоряжении райсовета. "Трупы таскали на Голодае, зимой траншеи рыли, покойников зарывали. Обстрелы, бомбежки -- всего хватало!" Ну а после прорыва блокады, в полку, ранена 28 марта 1943 года на Неве, у 8-й ГЭС -- осколком снаряда в лопатку и бок. "Не лежала, ходила, потому что медсанбат был загружен. Была месяц освобождена от участия в боях, работала помощником повара в транспортной роте... На передовую на санях везла пищу, мину санями задело, лошадь убило, а нас разбросало, -- целы, пиджачок пробит у плеча, меня не задело... " Анна Федоровна одета сейчас в новый, трофейный немецкий френч, в юбку, сшитую из подкладки шинели, в солдатские сапоги... Комната у нее -- кровать да детская кроватка, в ней спит ребенок. Да стол, да шкаф... Чисто, пол вымыт, застелен циновками, жарко топится печка... Пепельниц нет. -- Мужчины ко мне не ходят! -- усмехается Анна Федоровна. -- Вот возьмите банку консервную! Спрашиваю: работает ли сейчас, как живет? -- Сдаю грудное молоко... Я сдаю по пол-литра, -- почему я такая худая -- не одного ребенка кормлю, а трех-четырех, из тех, у кого матери от снарядов погибли... Со смесью детям дают... И от ста двадцати до ста семидесяти рублей в месяц получаю. Хожу в детскую консультацию за два с половиной километра, и лавка продуктовая там же... И он (она глядит на ребенка) один остается, не боится. Я очень переживала, когда были обстрелы. Он боялся. Недавно, когда били зенитки, он прижался и весь трясется... Стирку беру у моряков в соседнем доме... Руку сломала в конце сорок третьего, скользко было, упала, болела, три педели в гипсе и с месяц ничего не делала. ... В глубоком раздумье о женщинах Ленинграда я возвращался тем же путем домой... Давно нет обстрелов и больше не будет их, город возвращается к мирной жизни. Но какое разорение и сколько скорби кругом!.. Под весенним солнцем 18 апреля Все шире полосы свободной воды среди мелкоторосистого льда. Оторванные от слабнущего, посиневшего массива, по Неве медленно плывут льдины. Когда лед пойдет густо, то проходящий по мостам ленинградец в последний раз увидит на кружащихся льдинах следы последних невских боев: обрывок немецкой шинели, обломок искореженного снарядом металла, может быть, всплывший со дна Невы разбухший труп гитлеровца... Отброшенные навсегда от последнего занятого ими участка Невы, немцы полегли под Мгой и под Тосной, и ныне свободная навеки Нева смывает, уносит следы варварского нашествия. Скоро от пристаней Невы в первую вольную навигацию к просторам Ладоги пойдут пароходы. Навстречу им легко проскользнут вниз по течению другие, те, что были в разлуке с Ленинградом два с половиной года... Тогда оторвутся от гранитных набережных и стоящие ныне в прибрежном льду военные корабли, крашенные белой краской, замаскированные сетями, облепленные полузатонувшими баржами. Нашему флоту предстоят большие походы в Балтике. Сегодня прижавшаяся к большому военному кораблю подводная лодка чистится и умывается, готовясь к празднику свободного боевого плавания. На стволе башенного орудия в ватной куртке и ватных брюках сидит верхом молодая работница, держа в руках аппарат автогенной сварки. Слепительным блеском освещено ее, защищенное синими очками, сосредоточенное лицо: нужно тщательно заделать царапину, нанесенную осколком разорвавшегося на набережной снаряда. А самый ствол орудия уже перекрашен в яркооранжевый цвет. Основные магистрали города уже скидывают с себя суровые боевые доспехи. Ломами и кирками разбирают граждане массивные, засыпанные землею и щебнем щиты, что прикрывали окна магазинов от осколков вражеского металла. Земля вывозится на огороды, ею заваливают глубокие щели укрытий во дворах и в городских скверах, земля эта становится строительным материалом. Все больше надписей над дверьми вступающих в строй магазинов: "Осторожно, окрашено!" Все больше пахнущих свежим деревом рам в оконных глазницах квартир, еще вчера пустовавших. Все гуще течение прохожих на улицах. Давно забытые номера трамваев появляются на многолюдных перекрестках: 24-й, 22-й, 7-й. Весело бегут, поблескивая, будто играя с весенним солнцем!.. Часто бывает теперь: иду по солнечной стороне улицы и почти физически наслаждаюсь самой возможностью идти по улице спокойно, прогуливаясь, с сознанием полной своей безопасности. Есть моральное право на нее -- право выстраданное, заслуженное. "Моя улица, мой город!" Рабочие люди, эвакуированные -- было время -- в Сибирь или на Урал, возвращаются к своим станкам и трудятся с привычным напряжением. Ученые, инженеры, вернувшись, работают не покладая рук, так же, как работали в эвакуации. Они участники общей победы... Но попадаются среди реэвакуантов и иные, расчетливо и трусливо бежавшие от войны, те, какие везде на чужих хлебах проживут. Одному из них, упитанному, себялюбивому, равнодушному, мой близкий друг, "блокадник", сегодня при мне сказал: Вот мы гуляем тут, наслаждаемся. Заработали себе это право! А вы? Вы даже понять такого чувства не можете! Скажете: почему? Да потому, что... где вы были тогда, когда тут рвались снаряды! А теперь что вы делаете здесь? А мне не до наслаждений! -- чванно и даже презрительно ответил наш собеседник. -- Надо устраивать свои дела! Вот-вот!.. Точнее -- делишки? Как устраивали их там, на Урале? Сегодня же знакомая девушка сказала мне, что, так же как и я, она ревнует наш город к тем возвращающимся из эвакуации дельцам, которые шагают по его панелям, ничего не отдав для его защиты, не послужив его свободе и безопасности. -- Смотрите, как они наравне со мною прогуливаются! Да им и не понять нашего достоинства, не понять, как мы наслаждаемся нынче каждым нашим шагом!.. Может быть, такая наша ревность -- чересчур обостренное чувство? Но вот вчера приезжий, пройдясь со мною по Невскому, остановившись у книжного раскидайки-развала, сказал: -- Ну что же? Все на месте стоит, особенных повреждений я не замечаю! И сразу же один из обступивших нас прохожих корректно заметил ему: -- А вы замечаете повсюду восстановительные работы? У Кировского завода 19 апреля А сегодня мой путь -- за Балтийский вокзал, к Нарвским воротам и к Кировскому заводу. На "девятке", с Лермонтовского, по проспекту Огородникова и улице Газа еду к трамвайной петле у Нарвских ворот... На углу Лермонтовского и Приютской улицы -- остатки баррикад, сделанных из всякого хлама и лодочек карусели. Угол трехэтажного дома превращен в дот: окна всех этажей заделаны мешками с землей, между которы. ми -- амбразуры. Дальше... Разбитые особняки и большие дома... А асфальт Лермонтовского чист и гладок. У начала улицы Газа убранные, сваленные в скверике грудой баррикады, железные, ржавые -- из рельсов, сваренных ежей, крестовин. Едешь, -- солнце прыгает сквозь громадины прогорелых домов из окна в окно. На остановке слышно: ветер шелестит внутри дома качающимся железом. Вдруг сверху упали россыпью кирпичи. Голос женщины: "Маленько, маленько тебе голову не пробило!" ... Сижу на скамеечке против Нарвских ворот. Шесть бронзовых коней летят с ворот на меня. Под аркой ворот, заполняя ее внизу, -- дзот из булыги, земли, обтянут снаружи листами оцинкованного железа: амбразура для орудия. Вперед от арки уходят и возвращаются от Кировского завода рабочие трамваи-одиночки, на каждом две дуги, чтобы не перекидывать, пускаясь в обратный путь. Снега нигде нет, резкий холодный ветер, солнце -- яркое. Только между скамейками скверика, у ворот, прочная груда снега. В Доме культуры имени Горького, против меня, -- ни одного стекла, все забито досками. Радиорепродуктор разносит хороший симфонический концерт. В Нарвских воротах по двум сторонам дзота, словно стражи его, стоят два витязя в шлемах и кольчугах, держат лавровые венки. И к дате "17 августа 1834 г. " так и хочется прибавить цифру "1944". Рабочий трамвай довозит меня до Кировского завода. Из его мощных труб в свежую голубизну апрельского неба валит густой, беспокойный дым. Над забором, отделяющим завод от улицы Стачек, с лязгом катается исполинский рельсовый кран. Трехгранные, похожие на ледорезы, бетонные надолбы сдвинуты теперь к сторонам арки главных заводских ворот. Позади скамеек, поперек запущенного сквера, тянется массивная баррикада с восемью обложенными кирпичом амбразурами, а за нею, возле обрушенного снарядом чайного павильона, спокойно трудится старая женщина в ватнике, опоясанном ремешком. Она сует длинную кисть в ведро с ярко-зеленой краской и широкими полосами тщательно кроет маленькую будку лимонадного киоска. И эта легкая дачная будочка, первая здесь за годы войны, играет на солнце единственным веселым зеленым пятном. За сквером, до самых просторов полей, не просохших от талого снега, высятся среди руин немногие уцелевшие дома. Один из них придвинут желтым овалом своего трехэтажного крыла почти к самой улице Стачек. Его окна замурованы кирпичом, и только посередине каждого оставлен узкий раствор глядящей на юг амбразуры. От нижнего ряда окон к самой улице, пересекая двор, тянется стена второй баррикады. На ней копошится, работая кирками и ломами, группа женщин, одетых в серые ватные брюки и такие же, повидавшие виды, куртки. Баррикада со стороны улицы уже наполовину разобрана -- извлеченные из земляной насыпи бревна, канализационные трубы и рельсы лежат штабелями на широкой панели. Иду туда. Долбя слежавшуюся землю и кирпичи, разваливая одну за другой кирпичные обводы амбразур, Все женщины послушно повинуются окрикам той, что одета в ветхий зипун и чьи седые волосы туго обтянуты шерстяным платком. Она работает ломом ловчей и напористей других. У нее удивительно здоровый вид, в каждом движении ее чувствуется огромная физическая сила. Ее лицо, ставшее за время войны коричневым от ледяных ветров и загара, хотя и изборождено морщинами, но освещено выражением такой молодой энергии, что этой женщине не дашь больше тридцати лет. Как ее зовут? -- спрашиваю у оказавшейся рядом женщины. А мамкой! Мамонькой! -- отирая рукавом ватника пот со лба, отвечает работница. Чьей? Вашей, что ли? -- пытаюсь пошутить я. Зачем нашей? Мамкой города! -- бойко откликается другая. -- А если по паспорту... Михайловой... Слышь, Марья Яковлевна! Тобой тут один капитан, понравилась, видно, ему, интересуется. Работницы сдерживают свои кирки и ломы, выпрямляются: что за капитан такой? А ну, чего стали? -- окрикивает их Мар