естов, слушают внимательно переводчицу. Герер, Дюре, Энгель, Визе обращают к ней свои физиономии, чтобы лучше слышать. Так же слушают сидящие дальше от переводчицы Скотки, Янике. Абсолютно неподвижен, не меняя выражения лица, заложив ногу на ногу и держа руки на коленях, отвалившись к спинке стула, сомкнув губы, устремив взгляд вперед, сидит Зоненфельд. Ремлингер сидит вполоборота к переводчице, слушает ее с внешним спокойствием. Сцена освещена прожекторами, "юпитерами"... Генерал-майор юстиции Петровский вторую часть своей речи посвящает рассмотрению вины каждого подсудимого, начиная с Ремлингера, суммирует данные документов, имеющихся в деле, показания свидетелей, признания подсудимых. "... ревирстно служил Гитлеру... " -- продолжает Петровский говорить о Ремлингере, о его изощренной жестокости, о его политике истребления мирного населения и советских военнопленных, об организованных им карательных, под предлогом борьбы с партизанами, операциях против мирного населения, о том, что Ремлингер вдохновитель и организатор многих и многих кровавых злодеяний. Далее государственный обвинитель характеризует других немецких карателей, особенно подробно излагая их преступления. ... Когда прокурор называет фамилии подсудимых, они напрягаются. Визе слушает опустив голову. Ремлингер нагнулся на стуле, устремив голову вперед. Зоненфельд, почесав губы, опять сидит столь же "отсутствуя". Переводчица теперь стоит ближе к нему. Ремлингер трет глаз, выпрямляется, опять трет глаз. Речь идет о нем, о тюрьме Торгау, об Опочке, о Пскове и Будапеште. Немногим отличается от Зоненфельда в своей неподвижности и "отъединенности" Бем. "... Гитлеровский палач Ремлингер должен понести заслуженную кару за преступления", -- заканчивает прокурор о Ремлингере. Ремлингер, слушавший напряженно, передохнув, скрещивает руки на груди. Он с напряжением ждал, какую именно кару, а пока это еще не ясно, и его движение отображает то, о чем он думает. Прокурор говорит о Штрюфинге. Тот сидит, выпрямившись на стуле, расставив ноги, ладони на животе, голову держит прямо, без особого выражения на лице. Речь идет о его зверствах, о расстрелах им детей. "Подсудимый Бем (тот, услышав свою фамилию, подтягивается, встрепенувшись)... лично Бем расстрелял при этом, как он говорит сам, шесть человек". Бем сидит опустив глаза, но в позе довольно свободной, нога на ногу, сунув руки в рукава -- одну в другой на коленях. Потом вытаскивает из кармана листки, "считывает" их с тем, что говорит прокурор. "... Энгель... " Энгель тоже извлекает из кармана какие-то бумажонки. "... Зоненфельд... " При этом Зоненфельд не шелохнулся, только чуть ниже опустил голову, глаза опущены; слушая, что прокурор говорит о нем, он внешне ничем не выдает себя: интересуется ли он речью, или нет; слушает, будто речь идет не о нем. Может быть, и в самом деле, уже все поняв о своей судьбе и примирившись с нею, он ничего о себе и не слушает? Визе тем временем совсем вкопался в какие-то разложенные на коленях бумажки... О, этому жизнь, видимо, дорога! "... Подсудимый Янике... " Янике и сидит, как обезьяна: голову в плечи, ссутулившись, нагнувшись вперед, с выражением, я бы сказал, "наивно-бандитским". "... Лично Янике расстрелял более трехсот человек... " В зале шум, а Янике... ни тени не пробежало по лицу Янике! "... Подсудимый Скотки... " Я не вижу его физиономии, так как она закрыта от меня Ремлингером. Переводчица по мере произнесения прокурором речи переходит вдоль барьера от одного подсудимого к другому, чтобы быть ближе к тому, о ком в данную минуту идет речь. Ее фигура, в черном платье, черных туфельках, ее пышная черная шевелюра, мягкостью очертаний как-то не гармонирует с монотонной одноцветной сухостью немецких военных курток, в коих сидят подсудимые. Пять солдат внутренних войск НКВД, в кителях, с двумя рядами пуговиц, с поясами поверх кителей, в зимних шапках-ушанках, с винтовками, стерегут подсудимых -- трое за скамьей, двое по бокам барьера. Вот опять вспыхнули "юпитеры"... Речь идет о Фогеле, о Герере... "... Дюре... расстрелял двадцать пять человек... " Дюре -- жеманится, пытается гримасой изобразить -- "неверно", мол, потом, когда речь пошла о расстреле им женщин, утвердительно кивает головой и... улыбается, смеется!.. Визе слушает, наклонив голову набок, очень сосредоточенно. "... Пусть эти звери со страхом и трепетом услышат суровый приговор советского суда... " Гром аплодисментов. "... Прошу приговорить всех подсудимых к смертной казни через повешение!.. " Рев удовлетворения, неистовый грохот аплодисментов. Подсудимые замерли в неподвижности, но ничем не выдают своими лицами себя. Только Дюре криво усмехается... Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Ремлингер уходит в уборную. ... После перерыва суд дает слово защитникам. Ох, тяжела роль защитника в таком процессе! Даже будь они сами фашистами, им нечего было бы противопоставить чудовищным фактам и оставалось бы только твердить пресловутое слово: "приказ... приказ... " До чего же удалось Гитлеру низвести германскую нацию, если она покорно стала слепым, страшным, кровавым орудием в руках гитлеровцев! Что же говорить сейчас защитникам -- нашим, нормальным, гуманным, советским людям? Выступает защитник Ремлингера Зимин. "Юпитеры" освещают публику, идет киносъемка. Зал абсолютно переполнен. Защитник говорит о Германии, о пруссачестве, о том, что сорок три года Ремлингеру вдалбливается: выполнять приказ независимо от его содержания; что Ремлингер просто "автомат в генеральской форме", что германскому солдату "не политикой заниматься запрещено, а рассуждать и думать запрещено". Зоненфельд косит глаза на Зимина, смотрит на него искоса минуту, две, не поворачивая головы, и -- опять принимает прежнюю позу: фигура его металлически неподвижна. "Я должен возражать товарищу прокурору... " -- говорит Зимин. Зоненфельд опять косит глаза на Зимина. "... генерал Ремлингер может быть назван только исполнителем преступлений... " чем думает сейчас Зоненфельд? В его взгляде мгновенное выражение иронии, даже презрительности. Ведь он, конечно, лучше защитника, лучше всех в этом зале знает, что такое генерал Ремлингер! января -- в единственный мой свободный день -- я перечитал в моей полевой тетради февраля -- марта 1944 года записи о том, что я сам видел и слышал от уцелевших, спасенных нами людей, сделанные мною на пепелищах деревень Милютино, Заполье, Плюссы, Большие и Малые Льзи (где от всей деревни, затянутой саваном снега, остался забор, на котором висели в ряд расстрелянные немцами кошки, -- садистам для их развлечения уже, видимо, не хватало людей!), и Карамышево, и Волково, и Пикалиха, и десятки, многие десятки других... Сколько еще не рассказанного, не известного нынешнему суду записано только в моих тетрадях!.. Я мог бы предъявить их суду, если бы и без них перечень преступлений, выявленных судом, не был бы слишком достаточным для вынесения справедливого приговора!.. Ни одного живого местного жителя не встретила наша армия, освободив Пушкин, и Павловск, и Петергоф, и Стрельну, и Красное Село, -- я был в этих местах в момент их освобождения. Знаю! После выступления военно-медицинского эксперта можно понять, что с населением этих мест сделано гитлеровцами; куда делись жители Гатчины, -- их было до войны там пятьдесят пять тысяч, их осталось там, когда мы пришли туда, немногим более трех тысяч... Так -- всюду, по всей Ленинградской области! Жителей не оказалось ни в Пскове, ни в Новгороде, ни в Порхове. Как и чем защищать сейчас можно Ремлингера и Зоненфельда и прочих? ".. И третье, -- сказал только что Зимину--"1-Ц" не всегда действовало по прямым указаниям Ремлингера, а независимо от него... " Ремлингер слушает без выражения на лице. "... И может быть, теперь, после победы, можно не принимать той меры, какую требовал прокурор, и сделать снисхождение... " Глухой, но громкий гул неодобрения в зале -- протеста против этих слов защитника... Я не стану приводить здесь записи выступлений всех защитников. Один философствовал по поводу ответственности или не полной ответственности тех, кто выполнял приказы, находясь в их тисках, поскольку это была система. Другой рассуждал о том, что смягчающим обстоятельством нужно считать принуждение к преступлению, что в германской армии, воспитанной на принципах слепого подчинения, всякое преступное действие совершалось по принуждению. Третий защитник сказал: "Истина познается в сравнении. Сравните вину подсудимых Нюрнбергского процесса с виной сидящих здесь... Я прошу сохранить жизнь моим четырем подзащитным, как подачку великого могучего русского народа-победителя разбитому, раздавленному врагу -- сохранить жизнь Янике, Бему, Визе и Фогелю... " В зале шум и возглас: "-- Как? И Янике?.. " Четвертый, выступая в защиту Зоненфельда, Герера, Энгеля, говорил о том, что из них только Энгель был обер-фельдфебелем, а остальные были солдатами. И сказал, что его подзащитные "являются жертвой фашистского режима и гитлеровской пропаганды. Они совершали тяжкие преступления... Но сегодня, когда наш Советский Союз могуществен, как никогда, когда Германское государство повергнуто в прах... я хочу верить, что если моим подзащитным сохранить жизнь, то они пойдут яростными агитаторами против фашизма!" Это выступление вызвало взрыв гневного шума в зале... и общий смех. Не могу удержаться от смеха и я. Последний защитник говорит о Скотки и Дюре: "Из германских дебрей вышел первобытный человек и рассказывает начистоту то, что он совершил... Скотки проходит перед нами наиболее яркой фигурой в своей наготе первобытного дикаря. Никто другой не давал показаний с таким стремлением рассказать о своих преступлениях всю правду, и не только о себе, но и о тех, кто с ним вместе действовал... " Защитник не находит никаких других слов в защиту Скотки и не высказывается по поводу меры наказания, а вот... "В отношении Дюре, я просил бы сохранить ему жизнь... " Объявляется перерыв на десять минут. 9 часов 40 минут вечера. Последние слова подсудимых После десятиминутного перерыва все снова на своих местах. "Подсудимый Бем! Перед вынесением приговора вам предоставляется последнее слово!" Бем встает: "Если я попросил последнее слово, то не для того, чтобы уменьшить свою вину. Все, что делал, -- делал по приказу. Знаю, что за все должен поплатиться. Фронтовой солдат был привлечен для выполнения этих преступлений. В тысяча девятьсот двадцать восьмом, двадцать девятом, тридцатом годах в Германии царили большая безработица и нужда. Жертвой их стал и я. Чтобы не быть в тягость родителям, решил сам добиваться куска хлеба. Поступил добровольно в прусскую охранную полицию. С приходом Гитлера к власти роль охранной полиции резко изменилась. Я лично был членом социалдемократической партии, до расформирования ее. С приходом Гиглера помещения охранной полиции были пронизаны молодчиками СС и СА. В тысяча девятьсот тридцать пятом году был приказ Геринга, по которому все солдаты, не отвечавшие требованиям национально-демократического воспитания, должны были быть направлены в военно-воздушные силы. Если б не было приказа Геринга, я никогда не стал бы обер-фельдфебелем и командиром взвода. Вместо откомандированных, их места заняли молодчики СС и СА, таким образом, Гитлер получил для себя хорошую силу. И с этим в Германии начал царить террор. Все, что не в духе национал-социализма, было отвергнуто. Все люди, которые противились фашистскому режиму, были арестованы и брошены в тюрьмы. Террор был такой, какой только можно себе представить! После этого началась захватническая политика Гитлера -- захватил Австрию, Судетскую область, Чехословакию. Рабочий Германии понял, куда ведет Гитлер, но был 1 беспомощен. И так продолжал маршировать Гитлер до Польши. До этого он заключал пакт о взаимопомощи, чтобы сберечь себе спину. Большинство германского народа приветствовало это предложение, не веря в преднамеренность Гитлера напасть на Россию. В сорок втором году я прибыл на Восточный фронт, в район Старой Руссы. Я был фронтовым солдатом до момента пленения -- июня сорок четвертого года. Я не принимал участия в отрядах, боровшихся с партизанами, так как все время был на фронте. После неудачи под Сталинградом и другими городами началось отступление в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Нам, солдатам, стало ясно, что война с Россией проиграна. Среди нас было много честных солдат, которые хотели бы окончить войну с Россией, если бы могли! Давление, которое оказывала власть на нашей родине, также испытывали и мы. Каждый солдат, не выполнивший приказа, попадал в тюрьму или был расстрелян. В лучшем случае попадал в концлагерь. Военные тюрьмы были переполнены. Мы более всего ощутили преступность этих приказов, когда в феврале сорок четвертого года получили приказ о поджоге домов, об угоне; о расстреле населения, противящегося эвакуации. Приказы приходили сверху, от верховного командования, и они достигали по дороге нас, и мы их выполняли. Каждый из нас понимал преступность этих приказов. И я думаю, что каждый не выполнял бы этого приказа, но большинство из нас были не в состоянии этого сделать, так как за нами наблюдали. И никто не делился своими мнениями по поводу преступности этих приказов. Но мы чувствовали, что совершаем тяжкие преступления, однако давление на нас было большим, чем наша сила. Я это сказал не для того, чтоб уменьшить свою вину. Я жалею, что те, кто издавали эти приказы, не сидят с нами. Тогда была бы более ясна картина. Прошу вас при вынесении приговора учесть это обстоятельство!" Последнее слово предоставляется Энгелю. "Обвиняемый Бем, -- начинает Энгель, -- уже отнял у меня те тезисы, о которых я хотел говорить... (В зале смех. ) Я писал во время следствия, там были все мотивы изложены. По прочтении этого протокола суд посмотрит, о чем я там прошу... " Садится. Последнее слово предоставляется Дюре: "Подсудимый Дюре! Перед вынесением приговора вам предоставляется последнее слово!" Дюре встает, заложив руки назад. Смеется! Зал ждет. Дюре продолжает смеяться и сквозь смех говорит: "Я ничего не хочу сказать!" "Гм... Садитесь!" -- несколько озадаченно молвит председательствующий и предоставляет последнее слово Скотки. Тот встает: "Признаю все обвинения, которые предъявлены ко мне. Я попал в тюрьму и, чтоб оправдать себя перед командованием, вернуть себе то, что имел, чем был раньше, старался. Поэтому все те преступления, которые на русской земле делал, я обязан был делать, иначе не мог поступать. Не мог не выполнять приказы еще и потому, что уже сидел за невыполнение приказа. Точным выполнением приказов на фронте я должен был доказать, что я настоящий немец, с тем чтоб дома матери не чинили претензий о вине ее сына. Признаю вину, знаю, что сделал, но то, что сделал, уже никогда нельзя вернуть и нельзя поправить!.. " Садится... Слово дается Штрюфингу. Он встает: "Я, получив последнее слово, хотел бы сказать в коротких чертах о том ужасном преступлении, которое я совершил против русского народа. Я -- из большой рабочей семьи, состоявшей из шести человек. В тысяча девятьсот тридцать первом году я был командиром. Как я уже говорил, в это время в Германии была большая безработица. Моим родителям было очень тяжело, я должен был добровольно поступить в армию, чтобы не быть грузом для моих родителей. И, таким образом, я поступил в германскую армию и с приходом Гитлера был уже в армии. И с тех пор как Гитлер пришел к власти, Германия была опутана сетью фашистской пропаганды. Всех причастных, принадлежащих к коммунистической и социалдемократической партиям стали заключать в тюрьмы и концлагеря. Все -- даже литература, радио -- было подвергнуто фашистской цензуре и пропаганде. Всем немцам было запрещено слушать радиопередачи из других стран или слышать что-либо, доходящее из других стран. Всюду, на фабриках, заводах, предприятиях, были насажены сыщики, которые должны были следить за каждым человеком. Всякий, кто пытался сказать что-либо против фашизма, бывал брошен в концлагерь. Так же было и в армии. Такие же обязательства возлагались на всех офицеров, унтер-офицеров и командиров, находившихся в армии. Нам говорили, что остальные страны хотят Германию поработить и уничтожить. Рабочим обещали работу, но что стало из этого? Были построены большие заводы, фабрики, но для чего? Оказывается -- для предстоящей большой войны. Эта война была подготовлена фашистской кликой. Оправдались слова генералиссимуса товарища Сталина (как приспособился Штрюфинг: "товарища!"), который говорил, что именно Германия напала на Россию. Но он предупредил: правительства придут и уйдут, а народ останется. Не Россия напала на Германию, а Германия на Россию. И Россия помогает сейчас Германии, дает ей хлеб. Офицеры и солдаты находятся в лагерях, они ждут возвращения в Германию, для того чтобы оправдать себя. Мы были обмануты, мы должны были выполнять эти приказы. Мы должны были получать приказы и приводить их в исполнение. Я прибыл на Восточный фронт двадцать седьмого марта сорок четвертого года. Я не имел представления, в какую часть прибыл. Я знал, что я на фронте, я попал в отряды "специального назначения" и не думал, что перед ними ставились такие задачи. Так, и двадцать первого июля сорок четвертого я получил приказ вести наступление на деревню и уничтожить все, что там есть. Этот приказ я должен был сообщить всем. И так совершилось это преступление в деревне Юдино. Я прошу только Высший суд обратить внимание при вынесении приговора, что я это делал не потому, что я преступник, а потому, что вынужден был это сделать и был ослеплен всей фашистской пропагандой. Я прошу дать мне возможность эту вину, этот долг перед русским народом снова как-нибудь искупить своей работой". Последнее слово Янике: "Я признаю свою вину и раскаиваюсь в том, что русскому народу принес такое несчастие. Мы, как все германские солдаты, призваны были выполнять эти преступные приказы. Если б мы противились, мы предстали бы перед военным судом и были бы наказаны. Поэтому прошу при вынесении приговора учесть эти обстоятельства и прошу дать мне возможность исправить все причиненное!" В зале смех. Последнее слово Герера: "В тысяча девятьсот сорок третьем году я был осужден судом на четыре года, после чего послан в "специальную часть", чтоб оправдать вину в глазах местного командования. Когда посылали в часть, я не знал, что должен буду выполнять. И очень был рад, когда через два месяца выбыл из этой части. Поэтому прошу суд при вынесении приговора учесть эти обстоятельства и обещаю, что если буду в Германии, то буду самым ярым противником фашизма". Последнее слово Фогеля: "Я хочу сказать то, что Бем сказал: я сделал большое преступление, я признаю свою вину, но мы были вынуждены эти приказы выполнять. Я прошу суд снисхождения, чтобы я мог мои преступления ликвидировать!" Последнее слово Визе: "Я бы хотел под конец еще раз повторить то, что я говорил до сих пор. Все те поступки, которые поставлены мне в вину, я не выполнял. Я о многих вещах здесь слышу в первый раз, и я должен сказать, что меня это потрясло. Это ужасно предполагать, что все это правда. Я прошу суд только подойти справедливо и милостиво к решению". ... Сейчас 10. 30 вечера. Объявляется перерыв до восемнадцати часов 4 января. Ремлингер и Зоненфельд исповедуются [1] 4 января. 18 часов. Последний день процесса "Подсудимый Ремлингер! Вам предоставляется последнее словом перед вынесением приговора". Ремлингер встает. Все эти дни театрально-напыщенный, выпячивая грудь, фальшивя в тоне, вопреки очевидности, отрицая свою вину, играя мелодраматическими жестами, он вел себя как плохой провинциальный актер, неспособный своею фальшивой и дешевой игрой убедить хоть в чем-либо зрителя. Таков он и сейчас -- нестерпимо искусственный и тем жалкий. "Если что я хочу еще сказать, то только для того, чтобы подтвердить свою полную невиновность. Но я не хочу просить также о своей жизни. Если вы находите, что я виновен, то я храбро умру, так как я думаю, что лучше прилично умереть, чем недостойно жить. Все то, что я видел и слышал о России за время моего пребывания в плену, в особенности что я читал, приводит меня к убеждению, что советский суд находится в положении, позволяющем ему правильно оценивать суждения и показания свидетелей. Поэтому я думаю, что суд хорошо знает, так же как меня, и свидетелей; знает, что показания тех, кто сами являются подсудимыми, следует принимать с некоторой осторожностью; знает, что показания таких свидетелей, которые сами тяжело наказываются, являются не совсем правильными, им должно не совсем доверять... Показаниям свидетелей, которые хотят отомстить, не следует доверять. Это я хочу установить, так как никогда войска "особого назначения" не были в моем распоряжении, никогда я не давал им приказа какого-нибудь и никогда не давал им приказа о совершении преступлений, особенно таких, что следует убивать советских граждан. Ход развития событий и то, в чем принимал участие Зоненфельд, имело место в Луге. Луга лежала далеко от той области, которая была в моем подчинении. Командир дивизии находился в Луге. Кроме того, там была полевая комендатура, также в Стругах была полевая комендатура. Никто не говорил, что нужно уничтожать советских людей. [1] Привожу мою запись полностью. Совершенно исключена возможность, что тот, кто находится в Пскове, мог давать приказания в Лугу. Также исключено, что давались приказы Триста двадцать второму полку, так как этот полк подчинялся соседней дивизии. Также дело показывает, что команда Зоненфельда после всех обворовываний граждан возвращалась к Луге. Если б эти приказы исходили от меня, то Зоненфельд должен бы со своей бандой вернуться обратно в Псков. А случилось как раз наоборот: с севера он на юг проходил. Ясно, что Зоненфельд говорит неправду. Я не презираю Зоненфельда, как он меня. Наоборот, я сожалею. Если бы я мог что-то взять из его вины на себя, чтобы не покрывать его имя позором, то я бы это сделал и умер бы за него. Мне жалко его, так как он способный человек. При другом складе характера он был бы человеком достойным. Это я хотел установить. Во всех этих преступлениях, которые делали отряд Зоненфельда и другие, я никакого, самого малейшего участия не принимал. Либо они получали приказы из какого-нибудь другого места, либо самовольно проделывали все, за что их здесь судят. Никакого интереса не было мне, как коменданту Пскова, чтобы в области Луги, или Острова, или других, не подчиненных мне, -- чтобы они там производили поджоги и грабежи. Я достаточно был занят моей областью, но в ней местные комендатуры занимались только вопросами эвакуации и делали это законно, и если во время эвакуации произошли убийства и были не исключением репрессии (оба случая, о которых я говорю, произошли в Новоселье), то это, очевидно, зависело от нижних чинов. Что это ни в коем случае не исходило от комендатуры Карамышева, что это было независимо от меня, коменданта Пскова, я уже раз изложил. В отношении Карамышево и самовольных действий там, они возникали от действий партизан, от которых эстонские полицейские части терпели очень большие лишения: взрыв машин на дороге и другие разрушения. Также и в Новоселье, -- это нужно отнести за счет того, кто ниже издавал приказ. Прочесывание леса, которое нужно было сделать севернее Карамышева, ничего не имеет общего с потерями в Новоселье. Чистые приемы для обеспечения безопасности и охраны. Ход действий показал, что те свидетели, которые дали показания отрицательные, поставленные мне в вину, -- люди, которые принадлежат к батальонам "специального назначения", и частично некоторые из них находились в тюрьме Торгау, как Зоненфельд. Зоненфельд говорил о приказе, что от меня исходил приказ. Эти показания неправильны. Он самый способный из четырех, кто давал показания против меня, и это он придумал, чтобы как-то опорочить меня. Они были вместе в лагере, -- таким образом возник этот план. Все это исходило от Зоненфельда. Я никогда не издавал приказов, с точки зрения военно-технической было бы невозможно, чтоб я издавал такие приказы. Также показания остальных свидетелей, не сидящих на скамье подсудимых, -- из них видно, что не знают таких приказов, исходивших от меня. Зоненфельд и другие были из тех батальонов, которые принадлежали к авиадесантной дивизии. Также офицеры не говорили, что я издавал приказы. Зоненфельд из мести хочет это сказать. Я никаких дел не имел со зверствами, которые имели место. Кроме того, я был очень короткое время, именно -- три с половиной месяца, комендантом Пскова. По времени было невозможно, чтоб я совершил эти зверства. Я никогда не присутствовал при расстрелах, никогда не был в Луге. Я не выходил за пределы моей области, у меня не было времени. Никакого приказа Триста двадцать второму полку я не давал... Также легенда, что капитан Рихтер был у меня. Я никого не знаю из этих людей, только по Торгау знаю их... ... Генеральный прокурор сказал, что я не фашист. Я прошу извинить, надо, чтоб он сказал, что я никогда не был фашистом, никогда не принадлежал к этой партии, ни по внутреннему убеждению, ни по форме. Если б я был фашистом, то был бы не генерал-майором, а чином очень высокого ранга. То, что я был комендантом Торгау, не имеет ничего общего с фашизмом. Это было дело внутреннего назначения. Странно, что я был назначен как раз тем. генералом, который позже участвовал в покушении на Гитлера и который был за это наказан. Исключено, чтоб меня назначили... (Пропуск в записи. ) Я бы сегодня сознался в этом, я был откровенным всю свою жизнь, таким буду до смерти. В Торгау нужно было военное воспитание, которое я мог дать, не будучи членом партии, и которым солдат, сошедших с пути истины, я направлял на правильный путь. Ничего общего это не имеет с программой Гитлера. Вы должны это понять. Я могу с гордостью заявить: я ничего общего не имею с Адольфом Гитлером! Я прошу извинения: вы не можете, конечно, знать. Я не такой. Это звучит странно теперь, если я скажу, что я в Будапеште многим сотням евреев спас жизнь[1]. Много примеров также и в Пскове, которые я не хочу приводить, так как вы можете подумать, что я что-то хочу украсть. Я ничего не хочу украсть. Я принудительно должен был участвовать, но я не фашист и не жесток. Я только солдат. Это есть моя большая ошибка, я сознаю; в сорок третьем году я должен был повиноваться и требовать повиновения. Вам не должно казаться удивительным, что для меня послушание и выполнение приказов было необходимостью. Это было необходимостью во всей Германии, и не только особенно в системе Гитлера, а вырабатывалось очень многие столетия. Вам это непонятно, так как у вас совершенно другое мировоззрение. Ход мышления у вас совсем иной. [1] В Будапеште, во время уличных боев, я (П. Л. ) избрал себе базой квартиру в еврейской семье, на улице св. Доминика. Члены этой семьи и их друзья, спасенные от истребления в гетто, созданном комендатурою Будапешта в центре города, подружившись со мной, слишком многое рассказывали мне об ужасах этого гетто, чтоб я мог хоть на секунду поверить Ремлингеру -- коменданту венгерской столицы, находившейся во власти немецких фашистов. Для нас подчинение и выполнение приказа есть дисциплина и само собой подразумеваемая вещь. Мы не должны рассуждать. Вы имеете то преимущество, что у вас есть законы, а у нас говорят: "Фюрер приказывает, и мы следуем". Я вырос в таком мировоззрении, меня воспитали так, что я жертва этой системы. Единственно в чем заключается моя вина -- что я был назначен в Псков, с его совершенно своеобразной обстановкой, с тем, что было сделано там моими предшественниками. Это неблагоприятно сказывается на мне теперь. Еще раз хочу подчеркнуть: кроме меня была еще эсэсовская комендатура, равноправная, а не подчиненная, также лагерь для военнопленных не был мне подчинен. Было много разных других и чисто военных дел, так что времени не хватало бы на то, в чем меня обвиняют. Теперь подумайте: как я воспринимал пропаганду в Пскове? Как и все немцы, заблуждался в пропаганде, которая затуманивает, которая превращала людей в дурачков. Иначе было бы немыслимо, чтоб восьмидесятимиллионный народ следовал бы за нею. Она была демонической, эта пропаганда, верили в то, что проповедовалось в кино, на всех столбах, днем и ночью. Мы учили в собраниях партийные книги. Нам было сказано: Россия наготове, чтобы напасть на нас всей своей военной мощью. И это не будет нападением с нашей стороны, если мы предупредим удар, это будет оборона. А войска пошли в Россию!.. Я сам только в сорок третьем году прибыл в Россию, как вам известно, но я с таким же суждением, как все солдаты, пришел в Россию. Не было никакой возможности иметь ясное представление о России. А только то, что немцы должны напасть, что детей и женщин всех угонят, Германию сделают пустыней, если русские ее победят. Только так можно объяснить это. "Россия, -- нам сказали, -- это колосс на тонких ногах". Это есть принудительное соединение государством разных народов, которые только ждут момента, чтоб свергнуть колосса и освободить себя. Сегодня я совершенно в другом виде знаю все, я использовал время, много читал, видел, слышал. Я знаю, что Россия есть союз свыше двухсот национальностей, совершенно свободно соединенных. Никакой речи не может быть о принудительном объединении. Я знаю, что Советский Союз лучшую конституцию в мире имеет! (Смех в зале. ) Я знаю сегодняшнюю Россию: колоссальные человеческие резервы, бесчисленные ископаемые богатства, колоссальные пространства, три климатические зоны. Я был поражен, как много молодых людей, которые контрастируют своим здоровьем с истекающей кровью немецкой молодежью. Контраст между той Россией, которую нам рисовали, и которую я узнал. Без конца поражаюсь. Таким образом, мне сегодня особенно ясно сознание колоссального преступления -- напасть на такое исполинское государство! Невозможно это исполинское государство с неисчерпаемыми резервами победить. Когда я прибыл в Псков, я еще этого не знал. Был под таким впечатлением, какое осталось от пропаганды, одурявшей нас, смешанной с повреждениями от спущенных бомб, которыми были подвержены разрушению города и промышленные центры Германии. Тысячи женщин были жертвами войны, ежедневно двадцать -- тридцать тысяч! Это было то мое состояние, которое я испытывал, когда я прибыл в Псков. В таком состоянии угон советского населения, который уже давно начался, казался мне не так уж страшен, как это кажется теперь вам. Прошу это учесть. Как для солдата -- не были преступлением или не казались такими эти приказы, которые препровождались дальше. Да и не было необходимости при угоне прибегать к истязаниям и убийствам. Где это случилось, там ответственны за это местные офицеры и солдаты, поскольку не было у них приказа, как это видно из всего хода следствия. Я никогда не давал таких приказов. Я с отвращением отворачиваюсь от этих вещей. Война жестокая была (в особенности партизанская -- особенная) с двух сторон. Все обострилось. Это объясняется личностью Гитлера. Со стороны партизан -- они действовали все ожесточеннее! Я же не принимал участия в борьбе с партизанами, это было делом дивизий, находившихся в моей области. Подхожу к концу. Если суд, учитывая все эти обстоятельства, верит, что я достоин смерти, я смело умру. Если моя смерть служит для того, чтоб осуществить мое желание -- примирение двух сторон, германского и русского народов... Если мой народ восстановится, то только с помощью России он может это сделать. Если этому послужит моя смерть, то я с радостью умру... " ... А не надеется ли, произнеся эту речь, Ремлингер, что его все же помилуют? Последнее слово Зоненфельда: "Государственный обвинитель и судьи! Четыре года назад я стоял перед германским судом. Сегодня стою перед русским судом. Там я был наказан за невыполнение приказа. Здесь я приговорен к смертной казни за выполнение приказа. Там я был военным преступником, здесь я -- военный преступник. Там я был виноват сам, здесь я виновен из-за других. Для меня, государственный обвинитель, было бы легко, как солдату, сказать, что я, как солдат, выполнял приказы; я нес тяжесть солдата, как нес ее каждый солдат, и поэтому я должен был повиноваться беспрекословно, бессознательно и, как солдат, обязан был выполнять каждый приказ -- хороший или плохой, правильный или неправильный, -- ведь солдат не имеет права думать, за него думают офицеры и фюрер, они ответственны за эти приказы... Но тем не менее не хочу здесь с себя снимать вину, потому что не хочу прятаться за спину тех, кто мне приказывал. Нет! Эту возможность я предоставляю генералам и Герингу, которые прячутся за спину Гитлера. Я хочу только кратко обрисовать путь, на котором я, как немец, был виноват перед немецким народом -- там, где я был виноват лично, сам. И генерал, который здесь стоит, виноват тоже, виноват больше. Если генерал Ремлингер думает, что я боюсь смерти, он ошибается. Он должен знать, и все другие могли бы знать, что я мог бы умело защищать свою жизнь. Но я презираю этот путь и я подтверждаю, что показания, которые я давал раньше, -- правдивы. Я обвиняемый, а не обвинитель, и нет никакого интереса для меня считаться с Ремлингером. Я иду одной дорогой с ним, но иду дорогой правды. Кто виноват, кто отвечает? Мы? Мы, сидящие здесь на скамье подсудимых? Нет! Виноват немецкий народ? Тоже нет! Виноваты эти преступники, генералы, которые отдавали приказы, немецкие фашисты, потому что они знали, для чего отдают приказы! Мы этого не знали. Как могло получиться, что немецкий народ должен был выполнять эти ужасные приказы? Фашизм это не продукт немецкого народа, он не родился с ним. Нет! Фашизм навязан немецкому народу. Кто навязал немецкому народу фашизм? Немецкий капитализм! Вот это преступники нынешней войны. Настоящие! И это они сделали нас жертвами этой войны. Почему немецкий народ последовал фашизму? Уже в восемнадцатом году немецкий капитализм начинал готовиться к этой войне. Германия проиграла ту войну. Народ бесцельно погибал в ту войну. В народе существовало тридцать -- сорок партий, и немецкие капиталисты стремились, чтоб эти партии слились в одну. Народ не допустил этого. Немецкий капитализм сделал все, чтобы демократическая партия Германии стала самой преступной партией Германии. Тогда уже началось взращивание этой войны. Потому что все, что там случилось, в Германии, во всем обвинялась коммунистическая партия. Слово "коммунист" было страшилищем для каждого ребенка. С того времени началось преследование коммунистов. Капитализм тогда уже умел находить способы это делать, когда только взращивалась гитлеровская партия. Капитализм имел деньги, поэтому он берег и растил гитлеровскую партию, а другие партии не имели поддержки, и потому Гитлер выиграл на выборах. Пароль фашистов был: "Не будет больше войны, вечный мир!" И немецкий народ последовал этому. Несмотря на частые смены правительств, эта мысль заставляла немецкий народ следовать за призывами гитлеровской партии. Тысяча девятьсот тридцать третий год: капитализм выступил открыто. Все, что фашизму удалось сделать до нашего времени, это мы все увидели. Самое большое, самое основное -- пропаганда, -- это были деньги капиталистов. Банки были уничтожены, коммунистическая партия тоже. Но слово "коммунизм" не умирало. Это было нужно фашизму, чтоб оправдать эту войну. Потому что немецкий фашизм не говорил, что он победит русский народ, а говорил, что 24 П. Лукницкий победит коммунизм в России. Это была пропаганда, и это привело к войне. Маленькая часть военных преступников сидит здесь, на скамье подсудимых. Часть сидит в Нюрнберге, на скамье подсудимых, -- это руководители фашистской партии, все те, которые руководили фашистскими организациями -- районными, областными и так далее, вплоть до фюрера. Которые много лет учили немецкую молодежь: "Германец, ты властелин мира, германец, ты самый культурный человек в мире, ты рожден для руководства, для правления; германец -- ты народ, ты сын мира, если ты хочешь жить, ты должен побеждать; если ты хочешь завоевывать, ты должен уничтожать. Немец, посмотри на Восток -- там находится наш враг!" Это была многолетняя программа и реклама фашистской партии. Тогда было положено семя, которое сейчас взросло. Но не у всех взросло так, как фюреру нужно было. Но и этих людей немецкий фашизм сумел найти возможным привести к послушанию. Часть немецкого народа попала в концлагеря. Эти люди сделались либо стодвадцатипроцентными национал-социалистами, либо умирали. У части немецких солдат это семя также не взросло, как нужно было бы. Что сделали с ними? Их наказывали, их ставили перед немецким судом. За малейшие проступки их карали. Я не делаю никакого упрека немецкому суду, потому что он выносил приговор, и я не могу определить здесь -- правильный или неправильный. Я даже не хочу обвинять немецкий военный суд за то, что эти лица попадали в немецкие военные тюрьмы. Вот здесь началась воспитательная работа -- должно было всходить то семя, которое было посеяно и в Германии не взошло. Это я пережил сам. Комендантом тюрьмы был полковник Ремлингер. Если он говорит: "Я -- солдат, не фашист", это его дело. Почему он учил: "Вы -- немецкие солдаты; ваши братья умирают на Востоке, воюя против нашего вечного врага, а вы сидите здесь! Что скажут ваши братья, отцы, когда кончится война? Если вы не хотите помогать Германии... " и так далее? Это была воспитательная работа, задача которой -- взрастить то, ранее посеянное, семя. У части немецких солдат это удавалось сделать. Они хотели стать солдатами, помогать. Но была и другая часть: "Для чего?.. " Но нашли средства и этих заставить. Как? Были организованы "полевые штрафные концентрационные лагеря". Эти лагеря были созданы по инициативе Ремлингера. Я сам, собственными ушами слышал разговор старших офицеров, что это предложение было сделано Ремлингером, который по этому вопросу специально ездил в Берлин. Ремлингер не имеет права сказать, что не имел для этого силы. Он должен был сказать гораздо больше, чем сказал здесь. Каждый немецкий солдат подтвердит: это -- правда. Он много раз был в Берлине. Он обманывал здесь суд. Когда он говорил, что если б был фашистом, то стал бы фельдмаршалом, -- это он говорил правду: стал бы, если б хотел. Но ему гораздо лучше было оставаться тюремным полковником, чем фельдмаршалом. Спокойнее! Я тогда был сам благодарен Ремлингеру за организацию таких лагерей, потому что был рад вылезти из тюремных стен, но с какой горечью я должен сознавать это сейчас!.. Было три таких лагеря организовано. Я сам видел, как из Торгау выходили заключенные, назначенные в такой лагерь номер один. Потом восемьсот человек -- в лагерь номер два. Три недели спустя тогдашний полковник Ремлингер выступил перед нашей ротой: "Я должен вам сообщить, что на пути в Финляндию штрафного лагеря номер один восемнадцать человек в результате саботажа были расстреляны". Это навело на некоторых из нас ужас. Потому что он наврал. Расстреляно было не восемнадцать, а восемьдесят. Почему наврал? Потому что эти восемьдесят были расстреляны не в результате саботажа, а по другой причине -- в Германии это знает каждый! -- потому, что эти восемьдесят человек отморозили ноги, отказались идти дальше. За это были расстреляны, а не в результате какого-либо безобразничанья. Я сам попал в штрафной лагерь номер три: как невоспитуемый преступник, направлен в Финляндию тоже. Что там происходило и случалось, трудно говорить. За четыре месяца триста двадцать человек в этом лагере были убиты, замучены голодом. Триста двадцать немецких солдат! Я тогда спрашивал себя: как это возможно? Разве никто не видит, не слышит этого? Нет! Этого никто не слышал! "Убит при попытке к бегству!" Остальные двести человек, которые там остались, -- это были мертвецы, не имевшие никакой воли. Все было сломлено. Это были не люди, эти люди были хуже, чем звери, которые готовы были сделать все что угодно, только чтоб уйти из этой пещеры. Они были готовы убить своего отца, мать, ребенка. Это были люди, которые были нужны для выполнения любого приказа... Что сделали с ними? Их послали в Россию. Им не дали ружья в руки. Восемь недель лежали в специальном лагере, чтобы очнуться. Но времени для размышлений им не давали. Этих полуживых, полусумасшедших послали воевать. И что эти люди сделали, на что они были способны -- показал этот процесс. И тот человек, который отвечал за все это, который виновен во всем этом, говорит -- "врут" и что ему не верят. Почему я должен врать? Я не вру, мне не имеет смысла лгать. Потому что я говорил здесь то самое, что говорил раньше. Я слышал приказ Ремлингера. Эти люди из лагеря пришли в Россию в ноябре сорок третьего года не (как Ремлингер говорил) в Лугу, и не только в Лугу, а в район Новоселье, Плюссы и потом -- в Псков. И странно, что Ремлингер оказался в Пскове в то же время, когда и мы попали туда. Я хочу спросить: был ли такой генерал, которому подчинялись эти части? Таких отделений, частей "специального назначения", было четыре, действовавших против партизан в этом районе[1]. Я мог бы пойти дальше: имел ли генерал-майор Ремлингер, как комендант Пскова, специальное задание? Я только скажу, что генерал-майор Ремлингер четвертого сентября издал приказ, в котором говорил, что эти четыре батальона "специального назначения" не подчинены никому, кроме как Ремлингеру, и он издает приказы для них. Легко, конечно, сказать здесь: "Я, генералмайор, не виноват, а только они (то есть мы!) виноваты... " "Все немецкие генералы не виноваты, только они (то есть мы!) -- преступники". 1 Неверно! Таких карательных частей на территории Ленинградской области было гораздо больше -- они были при каждой комендатуре каждого оккупированного города, районного центра и многих десятков сел и деревень. Здесь имеются в виду только каратели, подчиненные Ремлингеру. Но и "в этом районе" кроме перечисленных мне известны еще несколько комендатур с карательными частями. -- П. Л. Я могу совершенно твердо сказать, что этот приказ я слышал не только в этой части, -- во всех частях эти приказы оглашены были! Мои показания -- правда, уж хотя бы потому, что я дал их до того, как Ремлингер попал в плен. Значит, я не мог мстить, мотива мести не может быть. Я хочу сказать, почему подсудимый Ремлингер особенно напирает на меня. Это -- страх! Своим страхом он сам доказывает свою виновность и что этот приказ исходил от него. Я не прошу сохранить мне жизнь! Я прошу суд только учесть то, что я здесь оказал. Это -- все!.. " ... Зоненфельд медленно отходит от барьера, садится на стул в прежней позе, спокойный, безразличный к тому сильному впечатлению, какое его речь произвела на всех. Ссутулившийся, словно обмякший весь, Ремлингер тупо смотрит себе в ноги. Я взглянул на часы: 7. 30 вечера. Председательствующий объявляет: "Военный трибунал удаляется на совещание для вынесения приговора". 9 часов вечера Уже полтора часа длится ожидание. Зал переполнен. Публика не уходит с мест. Гул разговоров, спокойных, говорят о своих делах. Многие непрерывно смотрят на подсудимых. Перед первым рядом партера и в проходах столпились смотрящие. Защитники и переводчики, на своих местах собравшись в кружок, о чем-то оживленно болтают, пересмеиваются. Сцена ярко освещена. Посередине ее -- киноаппарат на треноге, устремленный на публику. Кинооператоры, побегав вначале, успокоились, все "точки" выбраны. Подсудимые сидят на своих местах. Ни словом не обмениваются один с другим. Молчат. Ждут внешне терпеливо. У Ремлингера -- ну, скажем так, "медвежья болезнь". От страха, конечно. Он обращается к часовому. Тот несколько раз выводит его за сцену. Возвращаясь на свое место, Ремлингер сидит на стуле отвалившись, "погенеральски". Скотки часто поглядывает на публику. Бем устремил взор в пространство, вид у него подавленный. Штрюфинг, опустив голову, разглядывает свои нервничающие пальцы. Герер довольно живо и бестрепетно поглядывает по сторонам, ерзая, на стуле, как и Дюре. Неподвижен, порой только оглаживает рукой волосы Зоненфельд. Из-под насупленных бровей его глубоко сидящие глаза (я вижу в бинокль) то устремляются на публику (изучающим взглядом пристально глядит, потом, словно вспомнив, -- отводит глаза), то на потолок, то вдоль сцены. А в общем все часто поглядывают туда, откуда должен выйти суд. Четверо солдат стоят за спинами немцев -- двое за скамьей подсудимых, двое снаружи барьеров. На груди двоих из солдат медали "За оборону Ленинграда", и у всех четверых -- медали "За победу над Германией". Эти медали сверкают над подсудимыми, как символ высшей справедливости! Визе, держа на коленях какие-то бумажки, перелистывает, читает их, потом отрывается, глядит на сцену выжидающим взглядом, томится, снова ищет, чем бы занять время. Энгель все трет и трет ладонью свое отвратительное, бандитское лицо, лицо преступного, большого осла. Самый осмысленный взгляд -- у Зоненфельда: мрачный, насупленный... 9 часов 20 минут вечера Звонок. В зал набиваются люди, с шумом. Ремлингер беспокойно оглядывается. Все подсудимые глядят туда, откуда должен появиться суд, пожирают глазами проход за кулисы и отводят их. Опять -- "юпитеры"... Суд идет! "Приговор именем Союза Советских Социалистических Республик, с 28 декабря 1945 года по 4 января 1946 года Военный трибунал Ленинградского военного округа в составе: председателя -- подполковника юстиции Комлева, членов: подполковника юстиции Петрова и майора юсти- ции Антонюк, при секретаре майоре юстиции Проскурякове, с участием государственного обвинителя -- военного прокурора Ленинградского военного округа -- генерал-майора юстиции Петровского и защиты по назначению суда -- адвокатов: Зимина, Волкова, Б о р хо в а, Галебског и Кроленко в открытом судебном заседании в городе Ленинграде рассмотрел дело о зверствах немецко-фашистских захватчиков в Ленинградской области, по которому обвиняются бывшие военнослужащие германской армии... " ... Я не стал записывать текст приговора, потому что он полностью будет завтра опубликован в печати и потому, что в нем повторяется многое из того, что мною уже записано. Кое-что, касающееся конкретной виновности каждого подсудимого, доказанное судом, излагаю здесь кратко: Ремлингер признан виновным в том, что "... в соответствии с общими планами и указаниями верховного командования германской армии, проводил политику истребления мирного советского населения, сожжения и разрушения населенных пунктов, угонов советских граждан в немецкое рабство, грабежей и издевательств над населением. В конце 1943 года и начале 1944 года по указаниям подсудимого Ремлингер был проведен ряд карательных экспедиций, во время которых были расстреляны и сожжены тысячи советских граждан. В районе поселка Карамышево было расстреляно 239 и заживо сожжено 229 мирных жителей. В районе Уторгош было расстреляно 250 человек. По дороге Славковичи -- Остров было расстреляно 150 человек. В деревне Пикалиха Карамышевского района были согнаны в доме 180 человек -- стариков, женщин и детей, а затем эти дома вместе с людьми были сожжены, а пытавшиеся спастись -- расстреляны. В феврале 1944 года в деревне Замошки Карамышевского района 24 человека -- старики, женщины и дети, прятавшиеся от угона в немецкое рабство, были расстреляны из пулемета. В деревне Заборовье того же района немецкие каратели загнали 28 человек мирных жителей в землянку, облили ее керосином и всех этих людей сожгли. На территории Быстро-Никольской больницы было расстреляно 25 человек[1]. По указанию подсудимого Ремлингер было угнано в немецкое рабство 25 000 человек, сожжено 145 деревень, в которых уничтожено 3200 домов, 39 школ, 10 мельниц, 9 церквей, 5205 различных построек. Большое количество скота угнано в Германию, имущество жителей разграблено... " Далее в приговоре приводятся точные, конкретные факты, доказывающие вину Штрюфинга, Бема, Энгеля, Герера, Визе, Фогеля. О Зоненфельде, Янике, Скотки сказано так: "... 3 о н е нф ел ь д -- являясь командиром особой группы в период с декабря 1943 года по март 1944 года, участвовал в карательных экспедициях и под видом борьбы с партизанами истреблял мирных советских граждан, сжигал населенные пункты, грабил население и угонял жителей в немецкое рабство. В деревне Страшево Плюсского района группой Зоненфельд, при его непосредственном участии, было расстреляно 40 человек, преимущественно стариков, женщин и детей. Деревня была сожжена, все имущество разграблено. В деревне Заполье[2] группой Зоненфельд было расстреляно около 40 человек мирных жителей. Деревня эта была сожжена, а имущество жителей разграблено. В районе деревни Сеглицы группа Зоненфельд напала на мирных жителей, проживавших в землянках, забросала землянки гранатами, а выбегавших из землянок людей расстреливала. При этом было истреблено 50 человек. В районе Маслино и Николаево группой Зоненфельд было расстреляно 50 мирных жителей. [1] Да, суд, конечно, не мог установить все совершенное карателями. В Карамышевском районе, на территории Быстро-Никольской больницы, я был сразу после вступления туда Красной Армии, осматривал место расстрелов и потому знаю точнее: там, в "Песчанике", было расстреляно больше ста человек! Я тогда записал точные свидетельства уцелевших крестьян и о множестве других преступлений, совершенных карателями в Карамышевском, Порховском, Славковичевском и других районах. [2] Между Лугой и Псковом есть много одноименных деревень, таких, как Новоселье, Заполье и пр. Речь идет о д. Заполье, расположенной около Плюссы. В селе Ляды расстреляно и сожжено 60--70 человек. Группой Зоненфельд угнано в немецкое рабство до 1500 человек, сожжены деревни Скорицы, Заречье, Бор, Остров и другие, а имущество жителей разграблено... " Янике, солдат второго батальона "особого назначения", участвовал в карательных экспедициях, истребивших больше 2500 человек. Янике лично расстрелял больше 300 человек и активно участвовал в сожжении 30 населенных пунктов, в том числе деревень Заполье, Замошье, Малые Льзи, Большие Ляды, Лудони... В деревне Малые Льзи вместе с другими карателями загнал в две бани и сарай 88 мирных жителей и там сжег их". С котки, обер-ефрейтор второго батальона "особого назначения", признан виновным (излагаю кратко) в зверских расправах с мирными жителями в районах Псков -- Луга и Остров -- Опочка, в районе Пскова (в ноябре 1943 года) участвовал в расстреле 120 стариков, женщин, детей, лично расстреляв 15 из них; в декабре -- разрушал взрывчаткой и гранатами землянки с прятавшимися в них мирными людьми, которые при этом все погибли; в январе 1944 года участвовал в сожжении 200 домов и расстрелял свыше 300 человек, в феврале -- участвовал в расстреле 150 мирных жителей и в сожжении 50 домов. Кроме того, участвовал в сожжении деревень Букино, Борки, Трошкино, Новоселье, Подборовье, Милютино, Ростково, Моромерка, совхоза "Андромер" и других, в которых лично он поджег около 40 домов и расстрелял 60--70 человек. Кроме всего -- грабил и угонял скот в Германию... Приговор кончается словами: "... Указанные преступления подсудимых (перечисляются все одиннадцать. -- П. Л. ) предусмотрены статьей I Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года. Руководствуясь ст. 4 Уголовного Кодекса и статьями 319 и 320 Уголовно-Процессуального Кодекса РСФСР и учитывая степень виновности каждого из подсудимых, Военный трибунал приговорил: Ремлингер Генриха Генриховича, Штрюфинг Карла-Германа, Бем Эрнста, Энгель Фрица, Зоненфельд Эдуарда. Янике Гергарда, Скотки Эрвина, Геpep Эрвина-Эрнста -- к смертной казни через повешение... " По приговору суда жизнь остальных трех преступников -- Фогеля Эрих-Пауля, Визе Франца и Дюре Арно -- сохранена и будет продолжаться в ссылке, на каторжных работах. Приговор окончательный и не подлежащий обжалованию. Подписан -- председательствующим, подполковником юстиции Комлевым, и членами: подполковником юстиции Петровым, майором юстиции Антонюком. Конец по заслугам 6 января 1946 года. 10 часов вечера Позавчера вечером был произнесен приговор на процессе над немецкими карателями, происходившем в Выборгском Доме культуры. Суд совещался больше двух часов. Когда суд во главе с председательствующим -- подполковником юстиции Комлевым (заменившим заболевшего генерал-майора Исаенкова), и прокурором -- генерал-майором Петровским, вышел -- все встали. Стоя -- переполненный зал, подсудимые, защитники -- выслушали приговор. Подсудимые внешне держались спокойно, но только внешне. Всех выдержаннее, как и с самого начала процесса, был Зоненфельд. Его скрывающее всякие переживания лицо не было ни заметно бледным, ни опущенным. Его глаза из-под насупленных бровей глядели изучающе, внимательно -- он давно понял свою судьбу, давно приготовился к ней, никаких надежд у него не было с самого начала. Ремлингер слушал, позируя, как всегда, но по мере чтения приговора становился естественнее, старел на глазах, волнение лихорадкой ходило в его глазах. Ремлингер очень надеялся, видимо, что ему сохранят жизнь, что выкрутится, что, все отрицая, скрывая, фальшивя и прибегая к лжи, представится суду только военнопленным генералом, но не военным преступником. Но когда его имя было названо первым, а за ним -- тех, чья участь была явно уже определена; когда он уже -- по мере произнесения следующих семи имен -- понял, что это за ряд, он, стоявший боком к барьеру, заложивший правую руку за спину, а левую, согнутую в локте, державший на барьере, сжав пальцы в кулак, -- напрягся до крайности. Не повышая голоса, ровно, как читал весь приговор, громко (потому что микрофон разносил его голос на весь зал), прокурор произнес: "... к смертной казни через повешение... " (и продолжал, не сделав паузы, дальше), -- жила на шее Ремлингера дрогнула, левая рука его рефлективно приподнялась; он ударил кулаком по барьеру и застыл, слушая дальше, и, видимо, уже ничего не слыша. В этом жесте были и досада, и все-таки неожиданность, " это самое "сорвалось!" Он был явно ошеломлен. Скотки крикнул, что пусть его расстреляют, но не вешают, однако никто его слов не расслышал, потому что зал залился рукоплесканиями, гулом. Ни один мускул не дрогнул на лице Зоненфельда, только легкое красное пятно появилось на его скуле. После прочтения приговора зал долго шумел, рукоплескал, залитый светом "юпитеров". Кинооператоры во главе с Е. Ю. Учителем снимали зал, осужденные продолжали стоять, пока медленно не затянулся справа и слева синий занавес. Да еще перед этим комендант осужденных -- подполковник НКВД -- обошел барьер, подходя с переводчиком к каждому из осужденных, давая им прочесть и подписать касающийся каждого приговор. Подошел к Ремлингеру. Тот уже сидел (опустились на стулья и все осужденные), комендант положил перед ним листок на барьер, Ремлингер надел пенсне, наклонив голову набок, прочитал, чуть-чуть криво усмехнулся, подписал. Зоненфельд подписал бумажку быстро, размашисто, не читая, с явным безразличием... Вот после этого затянулся занавес. Кинооператор Е. Ю. Учитель, бывший за занавесом, позже мне передал следующий штрих: к Ремлингеру подошел комендант сзади, свел ему руки, надел на них кандалы. Затем, поскольку Ремлингер уже не мог одеться сам, ему на голову нахлобучили его генеральскую с высокой тульей фуражку, она пришлась косо ему на глаза; накинули на него шинель, повели со сцены. Сразу ставший стариком, сбросивший с себя всяческое позирование, он, уводимый за пределы сцены по коридору, исчез из поля зрения Е. Ю. Учителя... Домой я возвращался пешком. Была ясная-ясная, оттепельная ночь. Огни на Неве были видны далеко. (Накануне, в ту же пору, когда я также пешком возвращался домой, был сплошной молочный туман, в полусотне метров не было ничего видно. ) Утром вчера, 5 января, я встал в семь часов, чтобы заблаговременно отправиться к месту казни. После чтения приговора в зале суда часть публики толпилась у авансцены, криками спрашивая, где и когда будет казнь. Комендант крикнул в публику тогда, что об этом объявят по радио. Позже ничего объявлено не было, но почти все бывшие при чтении приговора в зале так или иначе узнали, что казнь будет происходить в одиннадцать часов утра на площади у кинотеатра "Гигант" (на Выборгской стороне). Встав в семь часов, я в начале девятого вместе с П. Никитичем (корреспондентом ТАСС) отправился трамваем до Финляндского вокзала, оттуда автобусом до места казни. Пока ждал автобуса, мимо проходили строем курсанты какого-то училища, было ясно -- идут туда. В автобусе часть пассажиров направлялась туда же. В пути автобус обгонял еще несколько колонн курсантов различных училищ. Ожидалось очень большое скопление народа, но когда, в девять часов утра, при еще только что наступившем рассвете, мы приехали на площадь к кинотеатру "Гигант" и увидели здесь виселицу, публики никакой еще почти не было, только выстраивались подходившие в этот момент войска... Пока мы рассматривали виселицу, пришедшие курсанты по команде разомкнулись в цепь, кольцом охватившую площадь. Теперь уже за эту цепь внутрь никто проникнуть не мог. Несколько офицеров НКВД расхаживали, готовясь, по площади. Площадь была белой от мягкого, оттепельного, скользкого снега. Позади цепи курсантов постепенно выстраивались все новые и новые подходившие сюда колонны -- сухопутных и морских военных училищ. За ними -- у кинотеатра "Гигант" -- распределялись отряды милиции. Большая часть милиции находилась внутри здания кинотеатра, во всех его залах первого этажа, готовясь занять положенные каждому посты. К площади начинала постепенно, помалу стекаться публика. Мальчишки даже заранее полезли на фонарные столбы и на крыши, но с крыш, залепленных снегом, их гнали дворники и милиция, а на столбах они не могли подолгу удержаться сами. В круг площади въехал грузовик кинохроники, с него сгрузили вышку, и он уехал. Потом подъехал широкий "додж", крытый брезентом. С "доджа" на снег сгрузили кучу штативов, киноаппаратов, ящиков с кинотехникой -- это приехал Е. Ю. Учитель со своими операторами. Они засуетились по площади, выбирая "точки", обсуждая, откуда, кому, когда именно и что именно снимать. Подходит художница с большим альбомом, она рисовала преступников на процессе. Какой-то полковник здоровается с ней, она всем показывает свои рисунки... Оттепель... Но ноги в сапогах мерзнут... Появляются несколько генералов. За массивом уже изрядной толпы видны подъезжающие автомашины. К половине одиннадцатого все готово, в цепи сделан широкий проход для тех грузовиков. У прохода, впереди цепи стоят приехавшие сюда всей группой свидетели немецких злодеяний -- те крестьяне, жители сожженных деревень Псковщины и Новгородщины, которые присутствовали на процессе. В толпе оживление, шум, нетерпение. "Додж" -- единственная машина, стоящая в кругу на площади, -- становится некоей трибуной и центром наблюдения: на "додже" и вокруг него располагаются те, кто допущен внутрь цепи, и командование: несколько генералов, полковников из НКВД и ЛВО, большинство из них в бурках. Народ начинает надавливать сзади, цепь упирается, давимая толпой. На крышах, в окнах ближайших домов -- зрители. С крыш их гонят, а в окнах, многие из которых раскрыты настежь, -- полно. Примерно без пяти минут одиннадцать на площадь через широкий проход один за другим въезжают огромные трехтонные грузовики, разворачиваются, делают полукруг, подъезжают к виселицам, заезжают под них -- четыре грузовика. В каждом стоят по пять солдат войск НКВД в металлических шлемах, опущенных низко на лбы. Я не сразу вижу осужденных, они за бортами не видны, потому что лежат, вернее полулежат, -- но вот вижу их головы. Первым заезжает под виселицу правый грузовик. В нем справа Скотки, слева, кажется, Герер. Следующий грузовик, второй справа, -- с Штрюфингом и Зоненфельдом. Все мое внимание сосредоточивается на Зоненфельде и на Ремлингере. Зоненфельд мне хорошо виден в момент, когда грузовик подъезжает под виселицу. Он смотрит насупленно, но изучающим взглядом. Он, как и другие в кузове, -- головой к ходу машины, петля надвигается на него, он откидывает назад голову в тот момент, когда петля оказывается над ним, а грузовик останавливается; и сразу, увидев над собой петлю, снова упрямо смотрит перед собою, не опуская глаз. Его поднимают на ноги, -- он поднимается сам и стоит, широко расставив ноги. Лицо открыто, на голове немецкая форменная каскетка, на плечах внакидку -- шинель. Он стоит под четвертой, считая справа, петлей. Рядом с ним, под третьей, в том же грузовике -- Штрюфинг. Плакавший однажды во время процесса, он сейчас держится достаточно выдержанно. Третий грузовик вкатывает и останавливается под третьим справа отсеком виселицы; на четвертом, последнем грузовике слева Ремлингер, справа Энгель. Этот грузовик долго не может попасть как надо, дает задний и передний ход, но каждый раз правым задним колесом цепляет за лежащий на земле опорный брус виселицы и тем сотрясает ее всю. Солдаты войск НКВД, комендант распоряжаются, дают команды шоферу, тот наконец заезжает как надо, все же останавливается чуть под углом. Теперь все осужденные стоят на грузовиках, под петлями. Все, кроме Ремлингера, в каскетках, в шинелях поверх курток, внакидку. Руки у всех связаны позади, каждого под руки держат с двух сторон два солдата в касках. На Ремлингере его генеральская фуражка; поверх куртки, под шинелью, меховая куртка, та, в которой он был взят в Будапеште, брюки подпоясаны белой тряпицей, белый узелок свисает на животе. Ремлингер в хороших сапогах, часть осужденных в сапогах, часть -- в солдатских ботинках, и эти -- Скотки, Янике, кто-то еще -- в брезентовых длинных штанах. Ремлингер принимает генеральскую позу, стоит, подчеркнуто выпрямившись, чрезмерно подняв голову, выпятившись. В его позе неестественность напряжения и желание показать себя во что бы то ни стало неустрашенным, в его окаменевшем лице та же неестественность напряжения. Совсем иное -- никакой манерности, естественность и действительно сильный характер чувствуются в облике Зоненфельда. Он стоит просто, я бы сказал, сильно. Его взор ходит по площади, принимая и оценивая последние впечатления. Его губы тесно сомкнуты, лицо такое же естественно обреченное, но обличающее его решимость принять смерть, как на процессе. Все бледны, но бледнее всех, мертвенно-бледны Энгель, и Скотки, и Бем. Хуже всех держится Скотки, он весь съежился, он весь сжался от предсмертного ужаса, он бы упал, если б его не держали под руки два солдата. Зоненфельд освобождает одну свою руку от рук державшего его солдата, второй солдат только чуть придерживается левой его руки выше локтя. Он стоит сам свободно, широко расставив ноги, и только -- я хорошо замечаю это -- его колени, даже все его ноги дрожат частой непрерывной дрожью. Это -- единственное, что выдает его состояние, во всем прочем он вполне владеет собой. Ремлингер глядит вперед перед собою, глаза устремлены в одну беспредметную точку, он, наверное, ничего не видит и только старается показать, что смотрит прямо в лицо смерти. С грохотом откидываются задние борты кузова, раздробив наступившую тишину. Близко к виселице подъезжает "виллис" с установленной рядом с шофером стойкою с микрофоном. К заднему правому колесу "виллиса" комендант подставляет стул. Прокурор с переводчиком обходит всех осужденных, начиная со Скотки. Держа в руках блокнот, спрашивает у каждого фамилию, год рождения (такова проформа). Все отвечают достаточно явственно, но тихо. Я слышу глухой голос Зоненфельда, коротко произносящего, чуть разомкнув губы, свою фамилию. Затем прокурор в полной генеральской форме, ступив на стул, всходит на "виллис", стоя на нем во весь рост перед стержнем микрофона, громко, на всю площадь читает приговор (выдержку из него с основным заключением приговора). Чтение длится всего несколько минут.. Осужденные не шелохнутся. Все они застыли, для них остались последние две-три минуты жизни. "Товарищ комендант, приказываю привести приговор в исполнение!" -- громко и отчетливо командует прокурор. Комендант, в полушубке, приложив руку к шапкеушанке, круто поворачивается от "виллиса" к виселице, генерал соскакивает с машины, отходит назад. "Виллис" дает было задний ход, роняет стул, останавливается, остается так на месте до конца казни. Комендант делает знак рукой, что-то произносит, пятый на каждой машине солдат начинает накидывать петлю на шею осужденным... Я опускаю здесь натуралистические подробности момента казни -- они не нужны читателю. Приведу только один-единственный штрих. Когда грузовики разом, очень медленно тронулись, и когда почва стала уходить из-под ног осужденных, и каждый из них поневоле вынужден был сделать несколько мелких шажков, Зоненфельд, в отличие от других, сделал решительный шаг вперед, чтобы скорее самому спрыгнуть с деревянной платформы кузова, чтобы петля резче рванула его. Его глаза в это мгновение были решительны и упрямы... Зоненфельд умер первым. Все осужденные приняли смерть молча и без каких-либо жестов. Молчание царило и в многотысячной толпе ленинградцев, заполнявшей площадь. Но вот -- все кончено. Рев и рукоплесканья толпы народа, гул одобрения, выкрики: "Смерть фашистским негодяям!" -- и многие другие, сливавшиеся в грозную стихию народного гнева. Толпа, к этому времени заполнившая не только все пространство площади, но и прилегающие к ней улицы, колышется, давит вперед и, наконец, прорывает цепь курсантов, как раз против "доджа" кинохроники. Грузовики уже уехали, кинооператоры, снимавшие все, бросаются спасать свои аппараты. Толпа, прорвавшись, мгновенно заполняет всю площадь, густыми волнами захватывая всех: генералов, кинооператоров и прочих, кто был здесь. Я спасаюсь в "додж". Через несколько минут густая масса народа на площади получает какое-то поступательное движение, начинает двигаться более равномерным потоком, давки такой уже нет. Минут пятнадцать выжидаю.. И когда поток становится спокойнее, выхожу. Сюда же вынесло и П. Никитича. Решаем идти отсюда пешком. Километра на полтора по проспекту сплошная гуща легковых машин, застрявших в пробке такой, каких я не видел уже давно. Толпы народа движутся к площади, другие, уже побывавшие там, движутся навстречу. Скользко необычайно, люди падают и встают, машины буксуют, застряв. Целый час мы с П. Никитичем выбираемся отсюда, пока становится свободно и малолюдно. Нас обгоняют выбравшиеся из пробки машины. Мы идем к Литейному мосту, заходим в Союз писателей отдохнуть, оттуда идем по домам... Я устал, промерз, накурился и хочу спать. Вероятно, если б публичную казнь мне пришлось увидеть до войны, такая казнь произвела бы на меня страшное впечатление. Но, очевидно, как и для всех, кто провел в Ленинграде и на фронте всю войну, уже ничто не может быть впечатлением слишком сильным. Я не думал, что в общем все окажется так сравнительно маловпечатлительно для меня. И я не видел на площади людей, на которых бы как-то, кроме некоторой возбужденности, сказались бы впечатления от этого зрелища. Вероятно, каждый переживший войну и ненавидевший подлого врага ощущал справедливость приговора и испытывал чувство удовлетворения, зная, что за звероподобные существа те, кого сегодня за все их бесчисленные злодеяния вешали. Никакой нотки жалости не шевельнулось во мне. Единственное, что как-то колыхнуло меня, -- это несомненное мужество Зоненфельда, твердость его характера, злополучность всей его личной судьбы. К Ремлингеру -- брезгливое чувство, к остальным... остальные вообще не воспринимались умом и чувством, как люди, -- первобытные дикари, извращенные своими злодействами! И только Зоненфельд мною был ощущен как человек -- хотя и тяжкий, непрощаемый, справедливо заслуживший свою кару преступник, но все же как человек, который, может быть, при других обстоятельствах личной жизни, мог бы пойти совершенно иным, не преступным путем... Однако стоит только вспомнить, что по вине вот таких, как эти восемь преступников, в Ленинграде -- лишь в одном моем родном Ленинграде! -- погибло за годы блокады больше миллиона мирных, ни в чем не повинных людей, в их числе многие, многие десятки тысяч детей, -- кровь закипает от возмущения!.. Наши небывалые в истории беды, наше горе никакими словами выразить невозможно!.. ... Но научит ли этот процесс, как и происходящий сейчас Нюрнбергский процесс, чему-нибудь самих гитлеровцев -- тех, кто ушел и уйдет в наши дни от кары?.. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ РАЗДУМЬЕ ПОСЛЕ ВОЙНЫ (Ленинград. Февраль. 1947 г. ) В числе моих послевоенных ленинградских записей я нашел одну, датированную февралем 1947 года. Здесь уместно ее привести. ... Бывают люди, от которых внешние впечатления отскакивают, как искры, вылетающие из дымовой трубы, отскакивают от холодного кровельного железа крыши. Искры гаснут, от них накапливается только черная пыль. Таких людей не трогает ничто в мире, кроме касающегося их лично. Эти люди, вероятно, счастливы -- тупым и эгоистическим счастьем, имя которому -- ограниченность. Инертная масса таких людей и есть та неразрытая, неподнятая целина, в которую напрасно было бы закладывать семена питающих человечество растений. Семена заглохли бы, ростки не принялись бы -- эта почва неплодоносна, на ней поднимаются только сорняки. Эта почва -- замедлитель всякой общественно полезной энергии, глушитель ее. Эта почва состоит из элементов косности. И то, что мы называем дикостью, невежеством, тупостью, грубостью, жадностью, бюрократизмом, -- суть составные части этой сухой и бесплодной почвы. Гигантская работа нужна, чтобы разрыхлить, удобрить, оплодотворить эту безрадостную целину, в которой удобно жить лишь вредным насекомым пустыни. Такая работа по плечу только исполинам мысли и творчества. История человечества повернулась иначе, с тех пор как законы исторического развития взрастили такого исполина, как Ленин. Но и он оказался бы бессилен, если б был изолированным, одиночным гением. Его поддержали другие, близкие к нему по своему духу, по качеству горящей в них животворной энергии -- такого же, как он, состава люди, сначала десятки, потом сотни и тысячи, ныне миллионы действующих заодно с ним, по его предначертаниям, стремящихся к единой цели людей. И потому моя Родина сдвинулась с места, на котором стояла тысячелетие, высвобождая из-под спуда неизмеримые потоки животворной энергии. И потому, когда Гитлер, как страшное насекомое мертвой пустыни, собрав вокруг себя мириады других насекомых, вздумал пожрать человечество, иссушить весь мир, убить в нем всякую жизнь, кроме жизни ядовитых насекомых пустыни, нашлась сила, противодействующая ему. Это была борьба Жизни и Смерти -- их борьба на жизнь и на смерть. Жизнь победила потому, что в нашей стране были взращены и воспитаны люди, каждый из которых подобен той искре, из которой разгорается пламя, -- идеи Ленина создали для их духа благодатную почву. Эти люди личным делом считают всякое полезное дело, где бы в мире ни совершалось оно, и руководствуются только великим принципом общественной пользы. Советский человек стал человеком, который болеет за все, что представляется ему тревожным. Внешние впечатления, казалось бы не имеющие никакого отношения к его личной жизни, долетев до него, проникают в самую глубь его существа, и там -- в уме, в сердце, говоря широко -- в его душе горят, переплавляясь, превращаясь в частицы сгущенной энергии. Влияя на него -- мыслями, поступками, действиями, -- вливаются в русло общего, подобного электрическому, света. Исходя из таких же, как он, людей, этот ток, подобно атомной энергии в технике, знаменует собою новую эру в сознании, в психике человечества. Все волнует советского человека. Если американские полицейские бьют негра где-нибудь в Сан-Франциско, советский человек испытывает чувство личной обиды и негодования. Если в Афинах хитосы сажают в тюрьму крестьянина, который во время войны сражался как партизан с оккупантами, советский человек возмущается, размышляя об этой несправедливости. Если на не виданные советским человеком даже на фотографиях хижины Сурабайи низвергаются зажигательные бомбы с визжащих "спитфайеров", он вспоминает сорок первый год, когда беспомощно грозил кулаком вражеским самолетам, пикирующим на растянувшуюся по дороге толпу обезумевших беженок. Чувство справедливости, как высшее начало, столь развито в нас, что всякое нарушение ее даже в мелочах быта терзает каждого советского человека, причиняет боль, вызывает негодование. Поэтому столь ненавистны нам лицемеры и ханжи, равнодушные бюрократы и демагоги, корыстолюбцы и взяточники. Я говорю пусть о не сравнимых по масштабу, но однородных по сути явлениях -- о нарушении прав Человека! Конечно, поэтому советскому человеку трудно жить: он всегда -- в борьбе. И если он готов не щадя себя бороться с мелкой несправедливостью, то как же мог бы он примириться с тем чудовищным всемирным преступлением, какое совершено фашизмом? Империалистические страны заболевают социальной и психической тифозной горячкой. Да, главный распространитель ее, в безумии преступных мечтаний создавший гигантский питомник отвратительных бацилл, чтобы заразить и убить ими человечество, обезврежен и сам повержен в прах, но все еще широка и уныла взлелеянная им в угоду Смерти пустыня. Наше дело и дело тех жителей других стран, которые ныне мыслят и чувствуют заодно с нами, -- взрыхлить, удобрить, оплодотворить эту пустынную целину, чтобы Жизнь восторжествовала всюду. Советский человек научился смотреть пристально, видеть зорко, проникать мыслью в глубину тех явлений, в самую суть вещей. Война научила его быть выше личных обид, личных интересов и личных страданий. Война научила всегда видеть перед собою -- сквозь дым пожарищ и горечь неудач -- великий, ясный лик Победы. Но только после войны понял он, что военное поражение врага -- это Солнце, пока еще только в момент восхода медленно поднявшееся в дымных красках зари, пробившей волны гнилостных испарений тумана. Полная победа -- это солнце в зените, когда не будет ни туманов, ни дыма, ни прячущихся по закоулкам длинных теней, когда ни один человек не будет испытывать чувства страха и ни при каких обстоятельствах не утратит чести и совести... Великая справедливость во всем сущем -- цель нашего бытия! ПОСЛЕСЛОВИЕ В США, в журнале "Нейшн" за 9 марта 1963 года, помещена рецензия Карла Дрейера на книгу американского социолога Леона Гуре "Блокада Ленинграда", изданную "Стэнфорд юниверсити пресс". Леон Гуре -- ученый, специалист "Рэнд корпорейшн" по Советскому Союзу. Вот несколько точно цитируемых мною отрывков из рецензии Дрейера на его книгу: "... Его рассказ о блокаде Ленинграда ценен не только сам по себе, но и как напоминание обо всем том, что испытали русские во второй мировой войне, которая обогатила нас и разорила их, в которой мы потеряли 300 тысяч, а они -- 30 миллионов человек. Эта книга поможет получить правильное представление о том, каким будет положение в американских (и русских) городах после того, как страна потеряет 40, 80 или 160 миллионов человек, и каковы будут наши шансы на "победу", даже если мы сумеем немного опередить СССР в ракетном вооружении... ... С точки зрения прогнозов на будущее Ленинград может служить ценным арифметическим примером. Если предположить, что людские потери США составят 80 млн. человек, из них 50 млн. -- убитыми, то общая смертность будет равняться 22 процентам. До войны в Ленинграде жило более 3 миллионов человек. В первое время после объявления войны убыль населения за счет эвакуировавшихся компенсировалась притоком беженцев. Данные о смертности в кошмарную зиму 1941-42 гг. сильно разнятся между собой, однако погибло, по всей вероятности, 1000000 -- 1250000 человек, т. е. 33 процента населения города. Соответствующая цифра людских потерь в Хиросиме и Нагасаки составляла 23 и 30 процентов. Во всех четырех случаях процент смертности приблизительно одинаков, и не приходится сомневаться, что в случае ядерной войны он будет значительно выше... Святые, герои и мученики встречаются не так часто. Вот почему их так запоминают. Среди ленинградцев нашлись и святые, и герои, и мученики. Но среди них нашлось также и небольшое количество людей, сочувствовавших немцам, и много таких, которые просто хотели конца блокады, не зная, что Гитлер поклялся стереть город с лица земли. Те, кто были ревностными коммунистами или просто русскими патриотами, имели большое психологическое преимущество перед теми, кто уцелеет после ядерной войны: у ворот их города стоял осязаемый враг и продолжал их обстреливать. Многие из тех, кого могли эвакуировать, предпочли остаться в родном городе. "Если суждено погибнуть, -- писала одна женщина, -- погибнем здесь". Один член партии сказал: "Будем есть кирпичи, но не сдадим города". "Дави насмерть проклятых фашистских гадов", -- писала какая-то девушка своему жениху на фронт... ... Всякий, кто еще не совсем ослеплен предубеждениями, рожденными холодной войной, читая книгу Гуре, должен прийти к заключению, что блокада Ленинграда наряду с обороной Москвы и разгромом немцев под Сталинградом является одной из величайших эпопей в истории человечества... " Далее, рассуждая о том, к чему приводит "свободное предпринимательство", и рассуждая о возможной ядерной войне, Дрейер пишет: "... Что же произойдет тогда в стране, где свободное предпринимательство восхваляется как источник всех благ? В стране, настолько уважающей права частной собственности, что почтенный священник способен уверить свою паству в том, что было бы вполне законно застрелить соседа, который попытался бы забраться в их семейное убежище от радиоактивных осадков?.. В такой стране после ядерного нападения могут возникнуть звериные условия существования и возврат к нормальному существованию будет еще труднее или даже совсем невозможен? Чем тяжелее ситуация, тем более развитым должно быть чувство коллективизма в обществе для того, чтобы оно могло справиться со всеми трудностями... " Гуре пишет: ". Наличие социальных групп придавало каждому Ленинградцу сознание принадлежности к более крупной единице, чем его семья, и в какой-то степени они заменяли ему семью. Они обеспечивали ему моральную поддержку, сознание безопасности и различные формы помощи, когда последняя требовалась ему... ... Если мы ввяжемся в большую войну с русскими, преимущества, которыми мы сейчас пользуемся, могут оказаться нашими недостатками, быть может непреодолимыми, -- если только мы сами не превратимся в коллективистов... ... Ни одна страна не подготовлена к таким потерям в людском составе, которые вызовет ядерная война, но из всех стран Запада меньше всего к подобным потерям и лишениям подготовлены американцы... ... Военная и промышленная интеллигенция, возможно, увидит в ней (в книге Гуре. -- П. Л. ) всего-навсего лишний довод в пользу превентивного удара... Однако это было бы такой военной и политической авантюрой, при мысли о которой волосы на голове становятся дыбом. Если допустить наиболее вероятный случай, что война возникнет непроизвольно в результате наращивания вооружений, то у коммунистического общества шансов на восстановление будет больше, чем у нас, и оно возродится почти в той же форме, в какой существует сейчас, даже при более тяжелых потерях, чем наши. Наше же общество, возродившись, возможно, станет неотличимым от их общества или же будет отличаться только тем, что их общество будет неокоммунистическим, наше же -- неофашистским. Пока на земле сохраняется мир, противопоставление, заключающееся в поговорке "лучше быть красным, чем мертвым", является неправомерным. Но после ядерной войны, возможно, эта поговорка покажется уцелевшим как нельзя более верной". Такими словами заканчивает свою рецензию цитируемый мною американец. Такими его словами заканчиваю мою книгу и я, потому что комментировать их излишне и потому еще, что каждому советскому человеку, каждому прогрессивному человеку на всем земном шаре ясно и из слов этого американца и из всей моей книги: священный долг каждого честного человека не жалеть своих сил для борьбы за мир!.. Ленинград, 1943-- Москва, 1967 ВСТРЕЧАЮЩИЕСЯ В ТЕКСТЕ И НА СХЕМАХ СОКРАЩЕННЫЕ ТЕРМИНЫ, ПРИНЯТЫЕ В ДНИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ГлавПУРККА (или ПУРККА) -- Главное политическое управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии. ВМФ -- Военно-Морской Флот. КБФ -- Краснознаменный Балтийский Флот. ПУЛФ -- Политуправление Ленинградского фронта. УР или укрепрайон -- укрепленный оборонительный район. РГК -- Резерв Главного Командования. А -- армия (с обозначением номера). УА -- ударная армия. ск -- стрелковый корпус. сд -- стрелковая дивизия. сбр -- стрелковая бригада. сп -- стрелковый полк. сб -- стрелковый батальон. гап -- гаубичный артиллерийский полк. ап -- артиллерийский полк. ПТО -- противотанковое орудие, также -- противотанковая оборона. тд -- танковая дивизия. тбр -- танковая бригада. тб -- танковый батальон. артпульбат-- артиллерийско-пулеметный батальон. ЙС, KB, T-34 -- типы советских танков. "миг", "лаг" или "лагг", Пе-2, И-16, "як", У-2 (после войны -- ПО-2)системы советских самолетов. эрэсы ("катюши", "иван долбай" и др. ) -- или гвардейские минометы -- реактивная минометная артиллерия. ППШ и ППД -- системы советских автоматов. ПОГ -- Приморская оперативная группа ("Ораниенбаумский большой пятачок"). КП -- командный пункт. ВПУ -- выносной пункт управления. НП -- наблюдательный пункт. ПНП -- передовой наблюдательный пункт. КПП -- контрольно-пропускной пункт. МПВО -- местная противовоздушная оборона. ДОТ или дот -- долговременная огневая точка. ДЗОТ или дзот -- древесно-земляная огневая точка, надолбы -- бетонные, гранитные или иные противотанковые препятствия. спираль Бруно -- спиральное проволочное заграждение с пропущенным электрическим током. МЗД -- мины замедленного действия. МЗП -- малозаметные препятствия (обычно -- мины). ППГ -- полевой передвижной госпиталь. АХЧ, АХО -- административно-хозяйственная часть, отдел. ДКА -- Дом Красной Армии. АПУ -- Архитектурно-плановое (или планировочное) управление. ак -- армейский корпус (немецкий). пд -- пехотная дивизия (немецкая). пп -- пехотный полк (немецкий). СС и СА -- фашистские полицейские и охранные части. РОА -- фашистская армейская организация ("Русская освободительная армия"). власовцы -- фашистские воинские части, состоявшие из изменников нашей Родины, под командованием предателя Власова. Ю-87, Ю-88 ("юнкерсы"), "хейнкели", "мессершмитты" ("мессеры") -- системы немецких самолетов. ОГЛАВЛЕНИЕ ОТ АВТОРА 5 ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОСЛЕ ПРОРЫВА БЛОКАДЫ Из новогоднего письма. Наступление на Синявино и на Мгу. Путь в Кобону. Вызов в Москву. Встречи, размышления и наблюдения (Ленинград, Кобона, Волховский фронт, Москва. Февраль -- апрель 1943 г. ). 11 ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД ВЕСЕННИЙ Поезд идет в Кобону. Привычный быт. Совещание с архитекторами (В пути и в Ленинграде. 10--18 мая 1943 г. ) 36 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СИБИРСКИЙ РАСЧЕТ Путь через "коридор смерти". В редакции "Отважного воина". У надежных стволов. Пятеро братьев. Как они воевали? Цветет черемуха! (Петровщина, Назия. 320-й полк 11 сд., 2-я Ударная армия. 23--25 мая 1943 г. ) 50 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВДОЛЬ ЧЕРНОЙ РЕЧКИ Командир полка. Боевая готовность. Ячейки, ниши и амбразуры. Рассказ о Петрозаводске. На КП полка. За клочок земли на болоте! Две недели назад. Перед расставаньем (На переднем крае перед Синявином. Позиции 2-й Ударной армии. 25--29 мая 1943 г. ).. 69 ГЛАВА ПЯТАЯ. ИЮНЬСКИЕ ЗАПИСИ Возвращение с передовых. В войсках противника. В госпитале. Крепкие люди. Опять в ДКА. Мой час. Обстановка в городе (Ленинград. 1 июня -- 2 июля 1943 г. ) 105 ГЛАВА ШЕСТАЯ. В ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТОЙ АРМИИ Теплоход No 19. Обстрел Усть-Ижор. Школа снайперов. Исполнение клятвы мести. Колхоз имени Макса Гельца. Сторож пристани. В прифронтовом поезде (Рыбацкое, Овцино. 55-я армия. 3--6 июля 1943 г. ). 135 ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЛЕТНИЕ БОИ НАЧАЛИСЬ В шквалах металла. В районе боевых действий. Борьба за Синявинские высоты (Ленинград, Койвикюля, Морозовка, верховья Невы. 23-я и 67-я армии. 7 июля -- 6 августа 1943 г. ) 160 ГЛАВА ВОСЬМАЯ. КРЕПОСТЬ ДУХА (Ленинград. 7--26 августа 1943 г. ) 184 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ- ДЕВУШКА -- КОМИССАР БАТАРЕИ Встреча с лейтенантом Верой Лебедевой (Ленинград. 21--22 августа 1943 г. ) 205 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В НАШЕМ ПИСАТЕЛЬСКОМ ДОМЕ Наши радости. Наши творческие условия. Наши печали (Ленинград, "надстройка" писателей, канал Грибоедова, 9; 1 сентября -- 6 октября 1943 г. ).. 224 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРЕД РЕШАЮЩИМИ БОЯМИ На неделю -- в две армии. Сын полковника. Часовой. Он был пастухом. Осень. Дом на Счастливой улице. Срок приближается. Архитектурное наступление. Что это? (Синявинские болота. 8-я и 2-я Ударная армии. Участок 42-й армии. Ленинград. Октябрь -- декабрь 1943 г. ) 247 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОЛНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ БЛОКАДЫ В строжайшей тайне. Первые сведения. Бой за Красное Село. День двадцатого января. Немецкие пушки на Дворцовой площади. В Стрельне и Петергофе. В Пушкине. Павловский дворец горит! Освобождение Гатчины. Салют Победы (Ленинград и 42-я армия. 1427 января 1944 г. ) 283 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕ САЛЮТА Ленинград в радости. Чувства и впечатления. Свободное дыхание. Сердце подводит... Наступление продолжается. Твое имя -- город Ленина! (Ленинград. 29 января -- 20 февраля 1944 г. ) 333 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГОРОД НА МИНАХ (Ленинград, Луга. 67-я армия. 21--25 февраля 1944 г. ) 349 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. В ДЕВЯТОЙ ПАРТИЗАНСКОЙ Иван Дмитриевич. Последние походы. Старая партизанка. Драгоценный подарок. Беседа с редактором "Красного партизана". Возвращение к прежней жизни (Заречье. 9-я партизанская бригада. 25--27 февраля 1944 г. ) 361 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. КЛАВА-РАЗВЕДЧИЦА Кто она? На "острове Голодав". Разведчица идет в Псков. Конец партизанской войны. Опять с наступающей армией (Заречье, Глубокий Ручей. 9-я партизанская бригада и 67-я армия. 27--28 февраля 1944 г. ). 385 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПО СЛЕДАМ ОТСТУПАЮЩЕГО ВРАГА В обстановке стремительного наступления. Дорога на Псков. Плюсса, Порховщина, Псковщина. В неприкосновенной деревне (На пути от Луги к Пскову. 67-я армия. 29 февраля -- 7 марта 1944 г. ) 411 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. В ЗОНЕ КОМЕНДАТУР РЕМЛИНГЕРА Что было здесь раньше? Крепость карателей. Как ее строили... Новый порядок. Барин. Участь деревни Волкове Отступая от Красной Армии. Под сильным впечатлением (У реки Черехи и восточнее реки Великой. 7--13 марта 1944 г. ) 428 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ВЕСЕННИЕ НАБЛЮДЕНИЯ И РАЗДУМЬЯ Финская сторона. Цветенье в душе! Прогулка в Гавань. Под весенним солнцем. У Кировского завода. На Дворцовой площади. Выставка обороны города. "... Пальба и клики и эскадра на реке". Печать блокадная (Ленинград. 1 апреля -- 4 мая 1944 г. )... 448 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. В ГАТЧИНЕ На пути в Гатчину. У секретаря горкома. Исторический документ. "Голубая дивизия". Каталонец Антонио. Оживающий город (Гатчина. 7--9 мая 1944 г. ). 479 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НА ПОРОГЕ ТРЕХЛЕТИЯ В воскресный день. По неразминированной реке. Вниз по течению. В "Красной стреле". Москва -- Ярославль -- Ленинград (Ленинград, Нева, Москва, Ярославль, Ленинград. 15 мая --13 июня 1944 г. ). 502 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. СКВОЗЬ ЧЕТЫРЕ '(ЛИНИИ МАЖИНО". За первую полосу обороны врага. Прорыв рубежа второй полосы. По Приморскому шоссе. Сокрушение Карельского вала. Сквозь "линию Маннергейма". Койвисто. В часы перед штурмом Выборга. Командир стремительного полка. Миномет Степана Клочкова. Выборг, двадцатое июня. Солнце всходит над Выборгом. Встреча с Федором Шаблием. Не спит Настенька... Возвращение. Вступление в четвертый год. Общий обзор (Карельский перешеек, 21-я армия. 10--21 июня. Ленинград. 22 июня -- 7 июля 1944. г. ) 524 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОБЛАСТЬ ОЧИЩЕНА Взят Псков. В горящей Нарве. На Нарвском плацдарме. Обходный маневр (Ленинград, Нарва, Аувере. КП 201-й дивизии, 2-я Ударная и 8-я армии. 19 июля -- 2 августа 1944 г. ) 597 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДОМ НА УЛИЦЕ РАКОВА Первый, восстанавливаемый... Девушки из Ленмехпрома. С мастерком на пуантах. Секретарь парторганизации (Ленинград. 19--22 августа 1944 г. )... 622 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. КОНЕЦ ВОИНЫ Пароход "Казахстан". Уезжаю из Ленинграда. Коротко обо всем прочем (Ленинград. 23 августа -- 5 сентября 1944 г.; и -- через пять государств, до Праги. Сентябрь 1944 г. -- июль 1945 г. ) 639 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ОДИННАДЦАТЬ ИЗ МИЛЛИОНА Обвинение. Кто они? Первые шесть отвечают. Скотки улыбается. "Культурный" каратель. Моя хата с краю. В зале напряженная тишина. Несудимые пособники. Где искать угнанных? Предпоследний день. Ремлингер и Зоненфельд исповедуются. Приговор. Конец по заслугам (Ленинград, Выборгский Дом культуры. Процесс немецких карателей. 27 декабря 1945 г. -- 6 января 1946 г. ) 652 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. РАЗДУМЬЕ ПОСЛЕ ВОЙНЫ (Ленинград. Февраль 1947 г. ) 747 ПОСЛЕСЛОВИЕ.... 751 Встречающиеся в тексте и на схемах сокращенные термины, принятые в дни Отечественной войны.... 754 Список схем 760 СПИСОК СХЕМ Схема 1. Боевые действия советских войск под Ленинградом с февраля до конца 1943 г. (Для всех глав 1943 г. ) Схема 2. Полное снятие блокады Ленинграда (с 14 по 27 января 1944 г. ) и развитие наступления войск Ленинградского и Волховского фронтов в начале февраля 1944 г. (Для глав 12-й и 13-й) Схема 3. Наступление войск Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов в феврале 1944 г. и разгром войск противника на территории Ленинградской области. (Для глав 14--18, 20. 26-й) Схема 4. Наступление войск Ленинградского фронта на Выборгском направлении и штурм Выборга (10 -- 20 июня 1944 г). (Для глав 21-й и 22-й) Схемы 1--4 помещены в конце книги Схема 5. Нарвская операция (с 25 по 27 июля 1944 г. ). (Для глав 13-й и 23-й) стр. 598 Все схемы, кроме 1-й, разработаны автором (на основе опубликованных источников). Схема 1 --я сделана полностью по схеме (No19), опубликованной в книге "Битва за Ленинград 1941 -- 1944" И. П. Барбашина, А. И. Кузнецова и др., изданной под редакцией генерал-лейтенанта С. П. Платонова (М., Воениэдат, 1964). Все фотографии, кроме четырех, обозначенных звездочкой, сняты автором. Лукницкий Павел Николаевич ЛЕНИНГРАД ДЕЙСТВУЕТ М., "Советский писатель", 1968, 760 стр. Тем. план выпуска 1967 г. No 49. Художник В. В. Богаткин. Редактор 3. В. Одинцова. Худож. редактор Е. И. Балашева. Техн. редактор А. И. Мордовина. Корректоры С. И, Малкина и Л. А. Матасова Сдано в набор 4/V 1967 г. Подписано к печати 29/1 1968 г. А 05210 Бумага 84Х108[1]/32 No 1. Тираж 30 000 экз. Заказ No 116. Печ. л. 23[3]/4+5 вкл. (41, 37). Уч. --изд. л. 40, 36. Цена 1 руб. 58 коп. Издательство "Советский писатель", Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10. Тульская типография Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров СССР. г. Тула, проспект им. В. И. Ленина, 109.