что он наврал. Расстреляно было не восемнадцать, а восемьдесят. Почему наврал? Потому что эти восемьдесят были расстреляны не в результате саботажа, а по другой причине -- в Германии это знает каждый! -- потому, что эти восемьдесят человек отморозили ноги, отказались идти дальше. За это были расстреляны, а не в результате какого-либо безобразничанья. Я сам попал в штрафной лагерь номер три: как невоспитуемый преступник, направлен в Финляндию тоже. Что там происходило и случалось, трудно говорить. За четыре месяца триста двадцать человек в этом лагере были убиты, замучены голодом. Триста двадцать немецких солдат! Я тогда спрашивал себя: как это возможно? Разве никто не видит, не слышит этого? Нет! Этого никто не слышал! "Убит при попытке к бегству!" Остальные двести человек, которые там остались, -- это были мертвецы, не имевшие никакой воли. Все было сломлено. Это были не люди, эти люди были хуже, чем звери, которые готовы были сделать все что угодно, только чтоб уйти из этой пещеры. Они были готовы убить своего отца, мать, ребенка. Это были люди, которые были нужны для выполнения любого приказа... Что сделали с ними? Их послали в Россию. Им не дали ружья в руки. Восемь недель лежали в специальном лагере, чтобы очнуться. Но времени для размышлений им не давали. Этих полуживых, полусумасшедших послали воевать. И что эти люди сделали, на что они были способны -- показал этот процесс. И тот человек, который отвечал за все это, который виновен во всем этом, говорит -- "врут" и что ему не верят. Почему я должен врать? Я не вру, мне не имеет смысла лгать. Потому что я говорил здесь то самое, что говорил раньше. Я слышал приказ Ремлингера. Эти люди из лагеря пришли в Россию в ноябре сорок третьего года не (как Ремлингер говорил) в Лугу, и не только в Лугу, а в район Новоселье, Плюссы и потом -- в Псков. И странно, что Ремлингер оказался в Пскове в то же время, когда и мы попали туда. Я хочу спросить: был ли такой генерал, которому подчинялись эти части? Таких отделений, частей "специального назначения", было четыре, действовавших против партизан в этом районе[1]. Я мог бы пойти дальше: имел ли генерал-майор Ремлингер, как комендант Пскова, специальное задание? Я только скажу, что генерал-майор Ремлингер четвертого сентября издал приказ, в котором говорил, что эти четыре батальона "специального назначения" не подчинены никому, кроме как Ремлингеру, и он издает приказы для них. Легко, конечно, сказать здесь: "Я, генералмайор, не виноват, а только они (то есть мы!) виноваты... " "Все немецкие генералы не виноваты, только они (то есть мы!) -- преступники". 1 Неверно! Таких карательных частей на территории Ленинградской области было гораздо больше -- они были при каждой комендатуре каждого оккупированного города, районного центра и многих десятков сел и деревень. Здесь имеются в виду только каратели, подчиненные Ремлингеру. Но и "в этом районе" кроме перечисленных мне известны еще несколько комендатур с карательными частями. -- П. Л. Я могу совершенно твердо сказать, что этот приказ я слышал не только в этой части, -- во всех частях эти приказы оглашены были! Мои показания -- правда, уж хотя бы потому, что я дал их до того, как Ремлингер попал в плен. Значит, я не мог мстить, мотива мести не может быть. Я хочу сказать, почему подсудимый Ремлингер особенно напирает на меня. Это -- страх! Своим страхом он сам доказывает свою виновность и что этот приказ исходил от него. Я не прошу сохранить мне жизнь! Я прошу суд только учесть то, что я здесь оказал. Это -- все!.. " ... Зоненфельд медленно отходит от барьера, садится на стул в прежней позе, спокойный, безразличный к тому сильному впечатлению, какое его речь произвела на всех. Ссутулившийся, словно обмякший весь, Ремлингер тупо смотрит себе в ноги. Я взглянул на часы: 7. 30 вечера. Председательствующий объявляет: "Военный трибунал удаляется на совещание для вынесения приговора". 9 часов вечера Уже полтора часа длится ожидание. Зал переполнен. Публика не уходит с мест. Гул разговоров, спокойных, говорят о своих делах. Многие непрерывно смотрят на подсудимых. Перед первым рядом партера и в проходах столпились смотрящие. Защитники и переводчики, на своих местах собравшись в кружок, о чем-то оживленно болтают, пересмеиваются. Сцена ярко освещена. Посередине ее -- киноаппарат на треноге, устремленный на публику. Кинооператоры, побегав вначале, успокоились, все "точки" выбраны. Подсудимые сидят на своих местах. Ни словом не обмениваются один с другим. Молчат. Ждут внешне терпеливо. У Ремлингера -- ну, скажем так, "медвежья болезнь". От страха, конечно. Он обращается к часовому. Тот несколько раз выводит его за сцену. Возвращаясь на свое место, Ремлингер сидит на стуле отвалившись, "погенеральски". Скотки часто поглядывает на публику. Бем устремил взор в пространство, вид у него подавленный. Штрюфинг, опустив голову, разглядывает свои нервничающие пальцы. Герер довольно живо и бестрепетно поглядывает по сторонам, ерзая, на стуле, как и Дюре. Неподвижен, порой только оглаживает рукой волосы Зоненфельд. Из-под насупленных бровей его глубоко сидящие глаза (я вижу в бинокль) то устремляются на публику (изучающим взглядом пристально глядит, потом, словно вспомнив, -- отводит глаза), то на потолок, то вдоль сцены. А в общем все часто поглядывают туда, откуда должен выйти суд. Четверо солдат стоят за спинами немцев -- двое за скамьей подсудимых, двое снаружи барьеров. На груди двоих из солдат медали "За оборону Ленинграда", и у всех четверых -- медали "За победу над Германией". Эти медали сверкают над подсудимыми, как символ высшей справедливости! Визе, держа на коленях какие-то бумажки, перелистывает, читает их, потом отрывается, глядит на сцену выжидающим взглядом, томится, снова ищет, чем бы занять время. Энгель все трет и трет ладонью свое отвратительное, бандитское лицо, лицо преступного, большого осла. Самый осмысленный взгляд -- у Зоненфельда: мрачный, насупленный... 9 часов 20 минут вечера Звонок. В зал набиваются люди, с шумом. Ремлингер беспокойно оглядывается. Все подсудимые глядят туда, откуда должен появиться суд, пожирают глазами проход за кулисы и отводят их. Опять -- "юпитеры"... Суд идет! "Приговор именем Союза Советских Социалистических Республик, с 28 декабря 1945 года по 4 января 1946 года Военный трибунал Ленинградского военного округа в составе: председателя -- подполковника юстиции Комлева, членов: подполковника юстиции Петрова и майора юсти- ции Антонюк, при секретаре майоре юстиции Проскурякове, с участием государственного обвинителя -- военного прокурора Ленинградского военного округа -- генерал-майора юстиции Петровского и защиты по назначению суда -- адвокатов: Зимина, Волкова, Б о р хо в а, Галебског и Кроленко в открытом судебном заседании в городе Ленинграде рассмотрел дело о зверствах немецко-фашистских захватчиков в Ленинградской области, по которому обвиняются бывшие военнослужащие германской армии... " ... Я не стал записывать текст приговора, потому что он полностью будет завтра опубликован в печати и потому, что в нем повторяется многое из того, что мною уже записано. Кое-что, касающееся конкретной виновности каждого подсудимого, доказанное судом, излагаю здесь кратко: Ремлингер признан виновным в том, что "... в соответствии с общими планами и указаниями верховного командования германской армии, проводил политику истребления мирного советского населения, сожжения и разрушения населенных пунктов, угонов советских граждан в немецкое рабство, грабежей и издевательств над населением. В конце 1943 года и начале 1944 года по указаниям подсудимого Ремлингер был проведен ряд карательных экспедиций, во время которых были расстреляны и сожжены тысячи советских граждан. В районе поселка Карамышево было расстреляно 239 и заживо сожжено 229 мирных жителей. В районе Уторгош было расстреляно 250 человек. По дороге Славковичи -- Остров было расстреляно 150 человек. В деревне Пикалиха Карамышевского района были согнаны в доме 180 человек -- стариков, женщин и детей, а затем эти дома вместе с людьми были сожжены, а пытавшиеся спастись -- расстреляны. В феврале 1944 года в деревне Замошки Карамышевского района 24 человека -- старики, женщины и дети, прятавшиеся от угона в немецкое рабство, были расстреляны из пулемета. В деревне Заборовье того же района немецкие каратели загнали 28 человек мирных жителей в землянку, облили ее керосином и всех этих людей сожгли. На территории Быстро-Никольской больницы было расстреляно 25 человек[1]. По указанию подсудимого Ремлингер было угнано в немецкое рабство 25 000 человек, сожжено 145 деревень, в которых уничтожено 3200 домов, 39 школ, 10 мельниц, 9 церквей, 5205 различных построек. Большое количество скота угнано в Германию, имущество жителей разграблено... " Далее в приговоре приводятся точные, конкретные факты, доказывающие вину Штрюфинга, Бема, Энгеля, Герера, Визе, Фогеля. О Зоненфельде, Янике, Скотки сказано так: "... 3 о н е нф ел ь д -- являясь командиром особой группы в период с декабря 1943 года по март 1944 года, участвовал в карательных экспедициях и под видом борьбы с партизанами истреблял мирных советских граждан, сжигал населенные пункты, грабил население и угонял жителей в немецкое рабство. В деревне Страшево Плюсского района группой Зоненфельд, при его непосредственном участии, было расстреляно 40 человек, преимущественно стариков, женщин и детей. Деревня была сожжена, все имущество разграблено. В деревне Заполье[2] группой Зоненфельд было расстреляно около 40 человек мирных жителей. Деревня эта была сожжена, а имущество жителей разграблено. В районе деревни Сеглицы группа Зоненфельд напала на мирных жителей, проживавших в землянках, забросала землянки гранатами, а выбегавших из землянок людей расстреливала. При этом было истреблено 50 человек. В районе Маслино и Николаево группой Зоненфельд было расстреляно 50 мирных жителей. [1] Да, суд, конечно, не мог установить все совершенное карателями. В Карамышевском районе, на территории Быстро-Никольской больницы, я был сразу после вступления туда Красной Армии, осматривал место расстрелов и потому знаю точнее: там, в "Песчанике", было расстреляно больше ста человек! Я тогда записал точные свидетельства уцелевших крестьян и о множестве других преступлений, совершенных карателями в Карамышевском, Порховском, Славковичевском и других районах. [2] Между Лугой и Псковом есть много одноименных деревень, таких, как Новоселье, Заполье и пр. Речь идет о д. Заполье, расположенной около Плюссы. В селе Ляды расстреляно и сожжено 60--70 человек. Группой Зоненфельд угнано в немецкое рабство до 1500 человек, сожжены деревни Скорицы, Заречье, Бор, Остров и другие, а имущество жителей разграблено... " Янике, солдат второго батальона "особого назначения", участвовал в карательных экспедициях, истребивших больше 2500 человек. Янике лично расстрелял больше 300 человек и активно участвовал в сожжении 30 населенных пунктов, в том числе деревень Заполье, Замошье, Малые Льзи, Большие Ляды, Лудони... В деревне Малые Льзи вместе с другими карателями загнал в две бани и сарай 88 мирных жителей и там сжег их". С котки, обер-ефрейтор второго батальона "особого назначения", признан виновным (излагаю кратко) в зверских расправах с мирными жителями в районах Псков -- Луга и Остров -- Опочка, в районе Пскова (в ноябре 1943 года) участвовал в расстреле 120 стариков, женщин, детей, лично расстреляв 15 из них; в декабре -- разрушал взрывчаткой и гранатами землянки с прятавшимися в них мирными людьми, которые при этом все погибли; в январе 1944 года участвовал в сожжении 200 домов и расстрелял свыше 300 человек, в феврале -- участвовал в расстреле 150 мирных жителей и в сожжении 50 домов. Кроме того, участвовал в сожжении деревень Букино, Борки, Трошкино, Новоселье, Подборовье, Милютино, Ростково, Моромерка, совхоза "Андромер" и других, в которых лично он поджег около 40 домов и расстрелял 60--70 человек. Кроме всего -- грабил и угонял скот в Германию... Приговор кончается словами: "... Указанные преступления подсудимых (перечисляются все одиннадцать. -- П. Л. ) предусмотрены статьей I Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года. Руководствуясь ст. 4 Уголовного Кодекса и статьями 319 и 320 Уголовно-Процессуального Кодекса РСФСР и учитывая степень виновности каждого из подсудимых, Военный трибунал приговорил: Ремлингер Генриха Генриховича, Штрюфинг Карла-Германа, Бем Эрнста, Энгель Фрица, Зоненфельд Эдуарда. Янике Гергарда, Скотки Эрвина, Геpep Эрвина-Эрнста -- к смертной казни через повешение... " По приговору суда жизнь остальных трех преступников -- Фогеля Эрих-Пауля, Визе Франца и Дюре Арно -- сохранена и будет продолжаться в ссылке, на каторжных работах. Приговор окончательный и не подлежащий обжалованию. Подписан -- председательствующим, подполковником юстиции Комлевым, и членами: подполковником юстиции Петровым, майором юстиции Антонюком. Конец по заслугам 6 января 1946 года. 10 часов вечера Позавчера вечером был произнесен приговор на процессе над немецкими карателями, происходившем в Выборгском Доме культуры. Суд совещался больше двух часов. Когда суд во главе с председательствующим -- подполковником юстиции Комлевым (заменившим заболевшего генерал-майора Исаенкова), и прокурором -- генерал-майором Петровским, вышел -- все встали. Стоя -- переполненный зал, подсудимые, защитники -- выслушали приговор. Подсудимые внешне держались спокойно, но только внешне. Всех выдержаннее, как и с самого начала процесса, был Зоненфельд. Его скрывающее всякие переживания лицо не было ни заметно бледным, ни опущенным. Его глаза из-под насупленных бровей глядели изучающе, внимательно -- он давно понял свою судьбу, давно приготовился к ней, никаких надежд у него не было с самого начала. Ремлингер слушал, позируя, как всегда, но по мере чтения приговора становился естественнее, старел на глазах, волнение лихорадкой ходило в его глазах. Ремлингер очень надеялся, видимо, что ему сохранят жизнь, что выкрутится, что, все отрицая, скрывая, фальшивя и прибегая к лжи, представится суду только военнопленным генералом, но не военным преступником. Но когда его имя было названо первым, а за ним -- тех, чья участь была явно уже определена; когда он уже -- по мере произнесения следующих семи имен -- понял, что это за ряд, он, стоявший боком к барьеру, заложивший правую руку за спину, а левую, согнутую в локте, державший на барьере, сжав пальцы в кулак, -- напрягся до крайности. Не повышая голоса, ровно, как читал весь приговор, громко (потому что микрофон разносил его голос на весь зал), прокурор произнес: "... к смертной казни через повешение... " (и продолжал, не сделав паузы, дальше), -- жила на шее Ремлингера дрогнула, левая рука его рефлективно приподнялась; он ударил кулаком по барьеру и застыл, слушая дальше, и, видимо, уже ничего не слыша. В этом жесте были и досада, и все-таки неожиданность, " это самое "сорвалось!" Он был явно ошеломлен. Скотки крикнул, что пусть его расстреляют, но не вешают, однако никто его слов не расслышал, потому что зал залился рукоплесканиями, гулом. Ни один мускул не дрогнул на лице Зоненфельда, только легкое красное пятно появилось на его скуле. После прочтения приговора зал долго шумел, рукоплескал, залитый светом "юпитеров". Кинооператоры во главе с Е. Ю. Учителем снимали зал, осужденные продолжали стоять, пока медленно не затянулся справа и слева синий занавес. Да еще перед этим комендант осужденных -- подполковник НКВД -- обошел барьер, подходя с переводчиком к каждому из осужденных, давая им прочесть и подписать касающийся каждого приговор. Подошел к Ремлингеру. Тот уже сидел (опустились на стулья и все осужденные), комендант положил перед ним листок на барьер, Ремлингер надел пенсне, наклонив голову набок, прочитал, чуть-чуть криво усмехнулся, подписал. Зоненфельд подписал бумажку быстро, размашисто, не читая, с явным безразличием... Вот после этого затянулся занавес. Кинооператор Е. Ю. Учитель, бывший за занавесом, позже мне передал следующий штрих: к Ремлингеру подошел комендант сзади, свел ему руки, надел на них кандалы. Затем, поскольку Ремлингер уже не мог одеться сам, ему на голову нахлобучили его генеральскую с высокой тульей фуражку, она пришлась косо ему на глаза; накинули на него шинель, повели со сцены. Сразу ставший стариком, сбросивший с себя всяческое позирование, он, уводимый за пределы сцены по коридору, исчез из поля зрения Е. Ю. Учителя... Домой я возвращался пешком. Была ясная-ясная, оттепельная ночь. Огни на Неве были видны далеко. (Накануне, в ту же пору, когда я также пешком возвращался домой, был сплошной молочный туман, в полусотне метров не было ничего видно. ) Утром вчера, 5 января, я встал в семь часов, чтобы заблаговременно отправиться к месту казни. После чтения приговора в зале суда часть публики толпилась у авансцены, криками спрашивая, где и когда будет казнь. Комендант крикнул в публику тогда, что об этом объявят по радио. Позже ничего объявлено не было, но почти все бывшие при чтении приговора в зале так или иначе узнали, что казнь будет происходить в одиннадцать часов утра на площади у кинотеатра "Гигант" (на Выборгской стороне). Встав в семь часов, я в начале девятого вместе с П. Никитичем (корреспондентом ТАСС) отправился трамваем до Финляндского вокзала, оттуда автобусом до места казни. Пока ждал автобуса, мимо проходили строем курсанты какого-то училища, было ясно -- идут туда. В автобусе часть пассажиров направлялась туда же. В пути автобус обгонял еще несколько колонн курсантов различных училищ. Ожидалось очень большое скопление народа, но когда, в девять часов утра, при еще только что наступившем рассвете, мы приехали на площадь к кинотеатру "Гигант" и увидели здесь виселицу, публики никакой еще почти не было, только выстраивались подходившие в этот момент войска... Пока мы рассматривали виселицу, пришедшие курсанты по команде разомкнулись в цепь, кольцом охватившую площадь. Теперь уже за эту цепь внутрь никто проникнуть не мог. Несколько офицеров НКВД расхаживали, готовясь, по площади. Площадь была белой от мягкого, оттепельного, скользкого снега. Позади цепи курсантов постепенно выстраивались все новые и новые подходившие сюда колонны -- сухопутных и морских военных училищ. За ними -- у кинотеатра "Гигант" -- распределялись отряды милиции. Большая часть милиции находилась внутри здания кинотеатра, во всех его залах первого этажа, готовясь занять положенные каждому посты. К площади начинала постепенно, помалу стекаться публика. Мальчишки даже заранее полезли на фонарные столбы и на крыши, но с крыш, залепленных снегом, их гнали дворники и милиция, а на столбах они не могли подолгу удержаться сами. В круг площади въехал грузовик кинохроники, с него сгрузили вышку, и он уехал. Потом подъехал широкий "додж", крытый брезентом. С "доджа" на снег сгрузили кучу штативов, киноаппаратов, ящиков с кинотехникой -- это приехал Е. Ю. Учитель со своими операторами. Они засуетились по площади, выбирая "точки", обсуждая, откуда, кому, когда именно и что именно снимать. Подходит художница с большим альбомом, она рисовала преступников на процессе. Какой-то полковник здоровается с ней, она всем показывает свои рисунки... Оттепель... Но ноги в сапогах мерзнут... Появляются несколько генералов. За массивом уже изрядной толпы видны подъезжающие автомашины. К половине одиннадцатого все готово, в цепи сделан широкий проход для тех грузовиков. У прохода, впереди цепи стоят приехавшие сюда всей группой свидетели немецких злодеяний -- те крестьяне, жители сожженных деревень Псковщины и Новгородщины, которые присутствовали на процессе. В толпе оживление, шум, нетерпение. "Додж" -- единственная машина, стоящая в кругу на площади, -- становится некоей трибуной и центром наблюдения: на "додже" и вокруг него располагаются те, кто допущен внутрь цепи, и командование: несколько генералов, полковников из НКВД и ЛВО, большинство из них в бурках. Народ начинает надавливать сзади, цепь упирается, давимая толпой. На крышах, в окнах ближайших домов -- зрители. С крыш их гонят, а в окнах, многие из которых раскрыты настежь, -- полно. Примерно без пяти минут одиннадцать на площадь через широкий проход один за другим въезжают огромные трехтонные грузовики, разворачиваются, делают полукруг, подъезжают к виселицам, заезжают под них -- четыре грузовика. В каждом стоят по пять солдат войск НКВД в металлических шлемах, опущенных низко на лбы. Я не сразу вижу осужденных, они за бортами не видны, потому что лежат, вернее полулежат, -- но вот вижу их головы. Первым заезжает под виселицу правый грузовик. В нем справа Скотки, слева, кажется, Герер. Следующий грузовик, второй справа, -- с Штрюфингом и Зоненфельдом. Все мое внимание сосредоточивается на Зоненфельде и на Ремлингере. Зоненфельд мне хорошо виден в момент, когда грузовик подъезжает под виселицу. Он смотрит насупленно, но изучающим взглядом. Он, как и другие в кузове, -- головой к ходу машины, петля надвигается на него, он откидывает назад голову в тот момент, когда петля оказывается над ним, а грузовик останавливается; и сразу, увидев над собой петлю, снова упрямо смотрит перед собою, не опуская глаз. Его поднимают на ноги, -- он поднимается сам и стоит, широко расставив ноги. Лицо открыто, на голове немецкая форменная каскетка, на плечах внакидку -- шинель. Он стоит под четвертой, считая справа, петлей. Рядом с ним, под третьей, в том же грузовике -- Штрюфинг. Плакавший однажды во время процесса, он сейчас держится достаточно выдержанно. Третий грузовик вкатывает и останавливается под третьим справа отсеком виселицы; на четвертом, последнем грузовике слева Ремлингер, справа Энгель. Этот грузовик долго не может попасть как надо, дает задний и передний ход, но каждый раз правым задним колесом цепляет за лежащий на земле опорный брус виселицы и тем сотрясает ее всю. Солдаты войск НКВД, комендант распоряжаются, дают команды шоферу, тот наконец заезжает как надо, все же останавливается чуть под углом. Теперь все осужденные стоят на грузовиках, под петлями. Все, кроме Ремлингера, в каскетках, в шинелях поверх курток, внакидку. Руки у всех связаны позади, каждого под руки держат с двух сторон два солдата в касках. На Ремлингере его генеральская фуражка; поверх куртки, под шинелью, меховая куртка, та, в которой он был взят в Будапеште, брюки подпоясаны белой тряпицей, белый узелок свисает на животе. Ремлингер в хороших сапогах, часть осужденных в сапогах, часть -- в солдатских ботинках, и эти -- Скотки, Янике, кто-то еще -- в брезентовых длинных штанах. Ремлингер принимает генеральскую позу, стоит, подчеркнуто выпрямившись, чрезмерно подняв голову, выпятившись. В его позе неестественность напряжения и желание показать себя во что бы то ни стало неустрашенным, в его окаменевшем лице та же неестественность напряжения. Совсем иное -- никакой манерности, естественность и действительно сильный характер чувствуются в облике Зоненфельда. Он стоит просто, я бы сказал, сильно. Его взор ходит по площади, принимая и оценивая последние впечатления. Его губы тесно сомкнуты, лицо такое же естественно обреченное, но обличающее его решимость принять смерть, как на процессе. Все бледны, но бледнее всех, мертвенно-бледны Энгель, и Скотки, и Бем. Хуже всех держится Скотки, он весь съежился, он весь сжался от предсмертного ужаса, он бы упал, если б его не держали под руки два солдата. Зоненфельд освобождает одну свою руку от рук державшего его солдата, второй солдат только чуть придерживается левой его руки выше локтя. Он стоит сам свободно, широко расставив ноги, и только -- я хорошо замечаю это -- его колени, даже все его ноги дрожат частой непрерывной дрожью. Это -- единственное, что выдает его состояние, во всем прочем он вполне владеет собой. Ремлингер глядит вперед перед собою, глаза устремлены в одну беспредметную точку, он, наверное, ничего не видит и только старается показать, что смотрит прямо в лицо смерти. С грохотом откидываются задние борты кузова, раздробив наступившую тишину. Близко к виселице подъезжает "виллис" с установленной рядом с шофером стойкою с микрофоном. К заднему правому колесу "виллиса" комендант подставляет стул. Прокурор с переводчиком обходит всех осужденных, начиная со Скотки. Держа в руках блокнот, спрашивает у каждого фамилию, год рождения (такова проформа). Все отвечают достаточно явственно, но тихо. Я слышу глухой голос Зоненфельда, коротко произносящего, чуть разомкнув губы, свою фамилию. Затем прокурор в полной генеральской форме, ступив на стул, всходит на "виллис", стоя на нем во весь рост перед стержнем микрофона, громко, на всю площадь читает приговор (выдержку из него с основным заключением приговора). Чтение длится всего несколько минут.. Осужденные не шелохнутся. Все они застыли, для них остались последние две-три минуты жизни. "Товарищ комендант, приказываю привести приговор в исполнение!" -- громко и отчетливо командует прокурор. Комендант, в полушубке, приложив руку к шапкеушанке, круто поворачивается от "виллиса" к виселице, генерал соскакивает с машины, отходит назад. "Виллис" дает было задний ход, роняет стул, останавливается, остается так на месте до конца казни. Комендант делает знак рукой, что-то произносит, пятый на каждой машине солдат начинает накидывать петлю на шею осужденным... Я опускаю здесь натуралистические подробности момента казни -- они не нужны читателю. Приведу только один-единственный штрих. Когда грузовики разом, очень медленно тронулись, и когда почва стала уходить из-под ног осужденных, и каждый из них поневоле вынужден был сделать несколько мелких шажков, Зоненфельд, в отличие от других, сделал решительный шаг вперед, чтобы скорее самому спрыгнуть с деревянной платформы кузова, чтобы петля резче рванула его. Его глаза в это мгновение были решительны и упрямы... Зоненфельд умер первым. Все осужденные приняли смерть молча и без каких-либо жестов. Молчание царило и в многотысячной толпе ленинградцев, заполнявшей площадь. Но вот -- все кончено. Рев и рукоплесканья толпы народа, гул одобрения, выкрики: "Смерть фашистским негодяям!" -- и многие другие, сливавшиеся в грозную стихию народного гнева. Толпа, к этому времени заполнившая не только все пространство площади, но и прилегающие к ней улицы, колышется, давит вперед и, наконец, прорывает цепь курсантов, как раз против "доджа" кинохроники. Грузовики уже уехали, кинооператоры, снимавшие все, бросаются спасать свои аппараты. Толпа, прорвавшись, мгновенно заполняет всю площадь, густыми волнами захватывая всех: генералов, кинооператоров и прочих, кто был здесь. Я спасаюсь в "додж". Через несколько минут густая масса народа на площади получает какое-то поступательное движение, начинает двигаться более равномерным потоком, давки такой уже нет. Минут пятнадцать выжидаю.. И когда поток становится спокойнее, выхожу. Сюда же вынесло и П. Никитича. Решаем идти отсюда пешком. Километра на полтора по проспекту сплошная гуща легковых машин, застрявших в пробке такой, каких я не видел уже давно. Толпы народа движутся к площади, другие, уже побывавшие там, движутся навстречу. Скользко необычайно, люди падают и встают, машины буксуют, застряв. Целый час мы с П. Никитичем выбираемся отсюда, пока становится свободно и малолюдно. Нас обгоняют выбравшиеся из пробки машины. Мы идем к Литейному мосту, заходим в Союз писателей отдохнуть, оттуда идем по домам... Я устал, промерз, накурился и хочу спать. Вероятно, если б публичную казнь мне пришлось увидеть до войны, такая казнь произвела бы на меня страшное впечатление. Но, очевидно, как и для всех, кто провел в Ленинграде и на фронте всю войну, уже ничто не может быть впечатлением слишком сильным. Я не думал, что в общем все окажется так сравнительно маловпечатлительно для меня. И я не видел на площади людей, на которых бы как-то, кроме некоторой возбужденности, сказались бы впечатления от этого зрелища. Вероятно, каждый переживший войну и ненавидевший подлого врага ощущал справедливость приговора и испытывал чувство удовлетворения, зная, что за звероподобные существа те, кого сегодня за все их бесчисленные злодеяния вешали. Никакой нотки жалости не шевельнулось во мне. Единственное, что как-то колыхнуло меня, -- это несомненное мужество Зоненфельда, твердость его характера, злополучность всей его личной судьбы. К Ремлингеру -- брезгливое чувство, к остальным... остальные вообще не воспринимались умом и чувством, как люди, -- первобытные дикари, извращенные своими злодействами! И только Зоненфельд мною был ощущен как человек -- хотя и тяжкий, непрощаемый, справедливо заслуживший свою кару преступник, но все же как человек, который, может быть, при других обстоятельствах личной жизни, мог бы пойти совершенно иным, не преступным путем... Однако стоит только вспомнить, что по вине вот таких, как эти восемь преступников, в Ленинграде -- лишь в одном моем родном Ленинграде! -- погибло за годы блокады больше миллиона мирных, ни в чем не повинных людей, в их числе многие, многие десятки тысяч детей, -- кровь закипает от возмущения!.. Наши небывалые в истории беды, наше горе никакими словами выразить невозможно!.. ... Но научит ли этот процесс, как и происходящий сейчас Нюрнбергский процесс, чему-нибудь самих гитлеровцев -- тех, кто ушел и уйдет в наши дни от кары?.. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ РАЗДУМЬЕ ПОСЛЕ ВОЙНЫ (Ленинград. Февраль. 1947 г. ) В числе моих послевоенных ленинградских записей я нашел одну, датированную февралем 1947 года. Здесь уместно ее привести. ... Бывают люди, от которых внешние впечатления отскакивают, как искры, вылетающие из дымовой трубы, отскакивают от холодного кровельного железа крыши. Искры гаснут, от них накапливается только черная пыль. Таких людей не трогает ничто в мире, кроме касающегося их лично. Эти люди, вероятно, счастливы -- тупым и эгоистическим счастьем, имя которому -- ограниченность. Инертная масса таких людей и есть та неразрытая, неподнятая целина, в которую напрасно было бы закладывать семена питающих человечество растений. Семена заглохли бы, ростки не принялись бы -- эта почва неплодоносна, на ней поднимаются только сорняки. Эта почва -- замедлитель всякой общественно полезной энергии, глушитель ее. Эта почва состоит из элементов косности. И то, что мы называем дикостью, невежеством, тупостью, грубостью, жадностью, бюрократизмом, -- суть составные части этой сухой и бесплодной почвы. Гигантская работа нужна, чтобы разрыхлить, удобрить, оплодотворить эту безрадостную целину, в которой удобно жить лишь вредным насекомым пустыни. Такая работа по плечу только исполинам мысли и творчества. История человечества повернулась иначе, с тех пор как законы исторического развития взрастили такого исполина, как Ленин. Но и он оказался бы бессилен, если б был изолированным, одиночным гением. Его поддержали другие, близкие к нему по своему духу, по качеству горящей в них животворной энергии -- такого же, как он, состава люди, сначала десятки, потом сотни и тысячи, ныне миллионы действующих заодно с ним, по его предначертаниям, стремящихся к единой цели людей. И потому моя Родина сдвинулась с места, на котором стояла тысячелетие, высвобождая из-под спуда неизмеримые потоки животворной энергии. И потому, когда Гитлер, как страшное насекомое мертвой пустыни, собрав вокруг себя мириады других насекомых, вздумал пожрать человечество, иссушить весь мир, убить в нем всякую жизнь, кроме жизни ядовитых насекомых пустыни, нашлась сила, противодействующая ему. Это была борьба Жизни и Смерти -- их борьба на жизнь и на смерть. Жизнь победила потому, что в нашей стране были взращены и воспитаны люди, каждый из которых подобен той искре, из которой разгорается пламя, -- идеи Ленина создали для их духа благодатную почву. Эти люди личным делом считают всякое полезное дело, где бы в мире ни совершалось оно, и руководствуются только великим принципом общественной пользы. Советский человек стал человеком, который болеет за все, что представляется ему тревожным. Внешние впечатления, казалось бы не имеющие никакого отношения к его личной жизни, долетев до него, проникают в самую глубь его существа, и там -- в уме, в сердце, говоря широко -- в его душе горят, переплавляясь, превращаясь в частицы сгущенной энергии. Влияя на него -- мыслями, поступками, действиями, -- вливаются в русло общего, подобного электрическому, света. Исходя из таких же, как он, людей, этот ток, подобно атомной энергии в технике, знаменует собою новую эру в сознании, в психике человечества. Все волнует советского человека. Если американские полицейские бьют негра где-нибудь в Сан-Франциско, советский человек испытывает чувство личной обиды и негодования. Если в Афинах хитосы сажают в тюрьму крестьянина, который во время войны сражался как партизан с оккупантами, советский человек возмущается, размышляя об этой несправедливости. Если на не виданные советским человеком даже на фотографиях хижины Сурабайи низвергаются зажигательные бомбы с визжащих "спитфайеров", он вспоминает сорок первый год, когда беспомощно грозил кулаком вражеским самолетам, пикирующим на растянувшуюся по дороге толпу обезумевших беженок. Чувство справедливости, как высшее начало, столь развито в нас, что всякое нарушение ее даже в мелочах быта терзает каждого советского человека, причиняет боль, вызывает негодование. Поэтому столь ненавистны нам лицемеры и ханжи, равнодушные бюрократы и демагоги, корыстолюбцы и взяточники. Я говорю пусть о не сравнимых по масштабу, но однородных по сути явлениях -- о нарушении прав Человека! Конечно, поэтому советскому человеку трудно жить: он всегда -- в борьбе. И если он готов не щадя себя бороться с мелкой несправедливостью, то как же мог бы он примириться с тем чудовищным всемирным преступлением, какое совершено фашизмом? Империалистические страны заболевают социальной и психической тифозной горячкой. Да, главный распространитель ее, в безумии преступных мечтаний создавший гигантский питомник отвратительных бацилл, чтобы заразить и убить ими человечество, обезврежен и сам повержен в прах, но все еще широка и уныла взлелеянная им в угоду Смерти пустыня. Наше дело и дело тех жителей других стран, которые ныне мыслят и чувствуют заодно с нами, -- взрыхлить, удобрить, оплодотворить эту пустынную целину, чтобы Жизнь восторжествовала всюду. Советский человек научился смотреть пристально, видеть зорко, проникать мыслью в глубину тех явлений, в самую суть вещей. Война научила его быть выше личных обид, личных интересов и личных страданий. Война научила всегда видеть перед собою -- сквозь дым пожарищ и горечь неудач -- великий, ясный лик Победы. Но только после войны понял он, что военное поражение врага -- это Солнце, пока еще только в момент восхода медленно поднявшееся в дымных красках зари, пробившей волны гнилостных испарений тумана. Полная победа -- это солнце в зените, когда не будет ни туманов, ни дыма, ни прячущихся по закоулкам длинных теней, когда ни один человек не будет испытывать чувства страха и ни при каких обстоятельствах не утратит чести и совести... Великая справедливость во всем сущем -- цель нашего бытия! ПОСЛЕСЛОВИЕ В США, в журнале "Нейшн" за 9 марта 1963 года, помещена рецензия Карла Дрейера на книгу американского социолога Леона Гуре "Блокада Ленинграда", изданную "Стэнфорд юниверсити пресс". Леон Гуре -- ученый, специалист "Рэнд корпорейшн" по Советскому Союзу. Вот несколько точно цитируемых мною отрывков из рецензии Дрейера на его книгу: "... Его рассказ о блокаде Ленинграда ценен не только сам по себе, но и как напоминание обо всем том, что испытали русские во второй мировой войне, которая обогатила нас и разорила их, в которой мы потеряли 300 тысяч, а они -- 30 миллионов человек. Эта книга поможет получить правильное представление о том, каким будет положение в американских (и русских) городах после того, как страна потеряет 40, 80 или 160 миллионов человек, и каковы будут наши шансы на "победу", даже если мы сумеем немного опередить СССР в ракетном вооружении... ... С точки зрения прогнозов на будущее Ленинград может служить ценным арифметическим примером. Если предположить, что людские потери США составят 80 млн. человек, из них 50 млн. -- убитыми, то общая смертность будет равняться 22 процентам. До войны в Ленинграде жило более 3 миллионов человек. В первое время после объявления войны убыль населения за счет эвакуировавшихся компенсировалась притоком беженцев. Данные о смертности в кошмарную зиму 1941-42 гг. сильно разнятся между собой, однако погибло, по всей вероятности, 1000000 -- 1250000 человек, т. е. 33 процента населения города. Соответствующая цифра людских потерь в Хиросиме и Нагасаки составляла 23 и 30 процентов. Во всех четырех случаях процент смертности приблизительно одинаков, и не приходится сомневаться, что в случае ядерной войны он будет значительно выше... Святые, герои и мученики встречаются не так часто. Вот почему их так запоминают. Среди ленинградцев нашлись и святые, и герои, и мученики. Но среди них нашлось также и небольшое количество людей, сочувствовавших немцам, и много таких, которые просто хотели конца блокады, не зная, что Гитлер поклялся стереть город с лица земли. Те, кто были ревностными коммунистами или просто русскими патриотами, имели большое психологическое преимущество перед теми, кто уцелеет после ядерной войны: у ворот их города стоял осязаемый враг и продолжал их обстреливать. Многие из тех, кого могли эвакуировать, предпочли остаться в родном городе. "Если суждено погибнуть, -- писала одна женщина, -- погибнем здесь". Один член партии сказал: "Будем есть кирпичи, но не сдадим города". "Дави насмерть проклятых фашистских гадов", -- писала какая-то девушка своему жениху на фронт... ... Всякий, кто еще не совсем ослеплен предубеждениями, рожденными холодной войной, читая книгу Гуре, должен прийти к заключению, что блокада Ленинграда наряду с обороной Москвы и разгромом немцев под Сталинградом является одной из величайших эпопей в истории человечества... " Далее, рассуждая о том, к чему приводит "свободное предпринимательство", и рассуждая о возможной ядерной войне, Дрейер пишет: "... Что же произойдет тогда в стране, где свободное предпринимательство восхваляется как источник всех благ? В стране, настолько уважающей права частной собственности, что почтенный священник способен уверить с