вился: ущелье перед ним расступилось. Вправо от реки, медленно поднимаясь, похожая на дольку гигантского яблока, простиралась сиатангская долина: пустырь, загроможденный камнями, за ним - селение, еще выше - черная башня крепости... Берег, что тянулся сейчас по левую руку Кендыри, вставал прямо от воды величественной осыпью, сходящейся конусом под верхними зубцами горного хребта. Кендыри присел на камень и принялся разглядывать раскрывшийся перед ним ландшафт так сосредоточенно и внимательно, словно видел его впервые в жизни. Смотрел налево - через реку, на осыпь, примеряясь глазом к каждой выступающей из нее скале, что-то в этой крутизне определяя. Смотрел направо, правей пустыря, на зигзаги тропинки, ведущей к перевалу Зархок. Скользил взглядом по зубчатой кромке обступивших селение гор. Смотрел вперед, на мыс, замыкающий сиатангское ущелье, позади крепости... Казалось, ему нужно было запечатлеть в памяти каждый изгиб горных склонов, каждую бороздку, по которой можно было бы подняться из Сиатанга к вершинам хребтов или спуститься от них к селению. Он что-то рассчитывал, молча и неторопливо, и закрывал глаза, словно запоминая в уме план местности. Наконец Кендыри встал и, превозмогая усталость, двинулся дальше. Над лавкой купца колыхался в легком ветерке красный флаг. Прежде чем подойти к дверям, Кендыри обошел дом купца. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, отодвинул деревянный засов, заглянул внутрь лавки. В помещении было пусто, на полу лежал старый, отобранный у купца ковер. Закрыл дверь, помедлил в раздумье и направился к дому Бахтиора. Долго поднимался по тропе, огибающей гряду скал. Миновал пролом ограды, остановился, ища взглядом людей. Из дома вышел с большим деревянным циркулем в руках Шо-Пир, такой, как всегда: в защитной гимнастерке, в старых, заплатанных сапогах. Он затеял новое дело - решил выстроить рядом с домом Бахтиора большой дом для школы. Составил план и теперь шел вымерять выбранную им для расчистки от камней площадку. Придав лицу безразличное выражение, Кендыри направился прямо к удивленному его появлением Шо-Пиру. - Здоров будь, почтенный Шо-Пир! - касаясь ладонями груди и лба, низко поклонился Кендыри. - Давно не видел меня! - Думал, и не увижу, - равнодушно промолвил Шо-Пир. - Один? - Конечно, один, кого еще надо? - Да тебя и одного достаточно... Что же не остался там? - Разве ты, Шо-Пир, забыл тот наш разговор? Нечего делать мне там! - Зачем же тогда уходил? - Ай, Шо-Пир, разве бедный человек может всегда делать, что хочет? Вот смотри! Кендыри сунул руку под халат, вынул и потряс на ладони маленький кожаный мешочек. - Что это? - Богатство мое, Шо-Пир. Трудно бедняку заработать, но вот восемь монет за большие труды. Когда купец уходил, я хотел здесь остаться. Очень противно было мне смотреть на купца, злой он был, слюной брызгал от злобы. Но ты помнишь. В тот день зима началась. Уходит купец, говорит: мало осталось у меня, пешком ухожу, прах земли этой от ног своих отряхну, но одному идти страшно и не унести все на своих плечах. Иди со мной носильщиком, хорошо заплачу. Знаешь, Шо-Пир, денег много еще у него оказалась, из земли выкопал, потом уж я это узнал, за Большой Рекой, в Яхбаре. Вот, сын собаки, мерзавец! Я все-таки не хотел идти, он говорит: десять монет дам. Неслыханные деньги для таких бедняков, как я! Подумал я: что плохого, если бедняк заработает десять монет? Пошел с ним. Вернуться уже нельзя было: зима. Весны ждал, вот, тропа еще не совсем открылась - я здесь. Никуда больше не хочу отсюда... Бороды буду брить, возьму работу, какую скажешь. - Н-да... - протянул Шо-Пир. - Ну что ж, твое дело. Жить где намерен? В лавке купца теперь школа у нас. - Хорошее дело - школа! Где скажешь, Шо-Пир, там жить буду. В ослятне рядом с лавкой нет школы - В ослятне нет, - нахмурился Шо-Пир. - Ну что ж, живи там, если грязь не страшна тебе. - Выбросить можно грязь. Спасибо, Шо-Пир, какое еще жилье бедному брадобрею нужно? За Большой Рекой еще хуже жил, здесь проживу, дом себе из камней сложу... Может быть, побрить тебя нужно? - Нет уж, сам... - Твоя воля... Пойду я. Спать очень хочу, четыре дня вместо двух шел, такая сейчас тропа... - Очень испорчена? - заинтересовался Шо-Пир. - Ну-ка, расскажи, где и что там обрушилось? Кендыри подробно перечислил все повреждения на тропе и в заключение осведомился: - Чинить будем, Шо-Пир? - А как же! Каждый год чиним. - Вот хорошо это! Мало ли путников захотят пройти, голову сломать можно... Прости, почтенный Шо-Пир, помешал я твоей работе, пойду. Спасибо, спасибо! И, мелко кланяясь, прижимая ладонь к груди, Кендыри долго пятился, прежде чем повернулся к Шо-Пиру спиною. Затем неторопливой, усталой походкой направился вниз, в селение. Наступала вечерняя темнота. "Черт его знает, не нравится мне этот тип! - озабоченно размышлял Шо-Пир. - Нелегкая его принесла. Была б граница закрыта, не позволил бы я никому шляться взад и вперед. Жаль, от меня это не зависит!" Повернулся, подумал, что продолжать в темноте работу уже не стоит, и пошел в дом сказать Бахтиору, что в селение снова явился Кендыри. 5 Ночь, темная и безлунная, застала Кендыри в старой башне у Бобо-Калона. Мигающий огонек светильника играл густыми тенями на стенах убогого жилища ханского внука. Квадратное помещение внутри башни походило на большой и мрачный склеп. Живя в нем, Бобо-Калон не сделал решительно ничего, чтоб скрасить суровую неприглядность толстых и глухих каменных стен. Старинная кладка основания башни местами расселась, щели между камнями были оплетены паутиной... В одной из этих щелей Кендыри, разговаривая с Бобо-Калоном, заметил м аленькую головку змеи, - ее внимательные острые глазки, не мигая, глядели на Кендыри, и он думал, что старик, вероятно, к этой змее привык, может быть, приручил ее, иначе она не выглядывала бы из щели так спокойно и равнодушно. Придя ночью к Бобо-Калону, Кендыри не спрашивал его, как провел он минувшую зиму: весь облик исхудавшего, похожего на мумию старика говорил о его жизни. Старик принял Кендыри внимательно, почти милостиво, - Бобо-Калон знал о Кендыри больше, чем знали другие сиатангцы, и потому заговорил с ним, как с равным. Прежде всего старик рассказал, что его сокола зимой разорвали волки. Однажды утром, открыв дверь башни, Бобо-Калон увидел в снежных сугробах четырех матерых волков, потерявших от голода всякий страх. Может быть, они ждали утра, что напасть на него самого? Прежде чем Бобо-Калон успел закрыть дверь, сокол вылетел и, то ли вспомнив свои старые охотничьи повадки, то ли защищая хозяина, кинулся на волков. Вцепился когтями в загривок самого сильного и долбил его мозжечок до тех пор, пока не был сожран, с клювом и перьями, собратом ошалевшего волка. Бобо-Калон рассказал об этом негромко и спокойно. Скрестив ноги на рваной кошме, Кендыри и Бобо-Калон сидели лицом к лицу. Светильник, поставленный на выступ стены, освещал с одной стороны их лица, и огромные тени их фигур переламывались на неровных камнях противоположной стены, но были почти неподвижными, потому что собеседники только изредка чуть-чуть наклоняли головы. Кендыри высказал все, что ему было нужно, и теперь ждал ответа, но Бобо-Калон, повергнутый его предложением в большое раздумье, все еще говорил о другом, и Кендыри слушал, не перебивая, почтительно, как будто в самом деле рассуждения старика представлялись ему мудрыми и важными. - Что думали те, - говорил Бобо-Калон, - кто, одержимый заразою беспокойства, приходил к нам, чтобы завоевать наши земли? Они приходили и уходили: наши горы, ветры, снега и реки, наше острое солнце были сильнее их. Они строили крепости, брали у нас рабов, грабили наши селения, которые были близко от их крепостей, делали нам худое. Так поступали предки Азиз-хона и эмирская власть, а еще раньше - те, поклонившиеся огню, а до них - уйгуры. У них было оружие - у нас его не было. Мы говорили, что мы покоряемся им. Мы отдавали им кое-что от нашей бедности, - дьявол с ними, пусть отдавали, как маленькое наказание за наши грехи, их тоже присылал к нам бог. Но у себя, в своих домах, в своих ущельях, у своих рек, до которых им не добраться, мы жили, как прежде, - разве могли они хоть что-нибудь изменить в Установленном? Зараза их беспокойства не трогала нас! Согласен ли ты со мною? - Говори, Бобо-Калон, я слушаю... - глядя на головку полузакрывшей глаза змеи, произнес Кендыри. - Ты сам знаешь, как это было: придет к нам человек от их власти, - дай ему десять баранов, дай несколько коров, корми его, принимай, прикладывай к сердцу обе ладони, говори ласковые слова, улыбайся заодно с ним, проводи с поклонами до поворота тропы. А потом плюнь на землю, вымой руки в чистой воде, проси пира помолиться за тебя, раздели убыток на всех по закону нашему и забудь пришельца. Целый год пройдет, пока он явится снова, ломая себе ноги на наших тропинках. Хорошо! Но вот пришел к нам этот Шо-Пир - и не взял себе ничего. Я подумал: дурак, наверное, и смеялся. Но смех начал сохнуть на моих губах, когда он остался жить здесь, и я увидел другое - очень страшное, чего и до сих пор не хотят видеть многие. Он остался жить здесь, и ему для себя ничего не было нужно. Но началось то, чего не было за тысячи лет. В нашу страну, сквозь горы, сквозь воду рек, сквозь ветры и облака, стало пробираться беспокойство. Как болезнь, он начало трогать наших людей. Я поразился, когда увидел у нас первого человека, охваченного им, ничтожного человека и презренного - это был Бахтиор, кто запоминал тогда его имя? Мы смеялись над ним, когда он стал повторять глупые речи Шо-Пира. Мы думали: он накурился опиума, проспится! Но Шо-Пир не ушел, остался жить среди нас. А Бахтиор не проспался. С того самого дня он стал сумасшедшим... - Вам нужно было его убить, - равнодушно произнес Кендыри. - Мы не убили его. Я сам не хотел. Я сказал: если надо, покровитель его покарает. Я сказал: отвернем от него свои уши. Но он все говорил, кричал, что хочет искать счастья, повторяя слова, которым его научил Шо-Пир. А мы не обращали на это внимания. Думали, когда-нибудь выскочит тот дэв, что вселился в него. Сначала Бахтиор говорил, что будет искать счастья для себя. Потом дэв в душе его вырос, он стал говорить, что надо искать счастья для всех. Мы хотели его прогнать, но этот Шо-Пир за него заступился. Что могли мы сделать против ружья Шо-Пира? Помнишь - при тебе уже было, - он выстрелил над головою сеида Сафар-Али-Иззет-бека, который хотел ударить его? Где Сафар-Али-Иззет-бек сейчас? Ушел от нас, ушел к Азиз-хону, как многие ушли он нас во владения его. Не стало им жизни здесь. А русский остался, а Бахтиор остался. И наши факиры стали слушаться их, - сначала молодые, совсем глупые, прожившие меньше, чем по два круга; потом женщина эта, старая ведьма, родившая Бахтиора; потом даже нескольких стариков коснулась эта болезнь. И мир нашего ущелья перевернулся. И вот рушится все, каждый день рушится Установленное, как в прошлом году рухнула моя башня. А я должен жить и видеть это! Но все предопределено, и я принимаю такую жизнь как испытание, посланное мне покровителем. Так есть, и я мирюсь с этим, - свет истины да сохранится в моей душе! Ты смотришь на эту змею, вот она сейчас закрыла глаза, я тоже закрываю мои глаза на жизнь, окружающую меня. И то, чего ты хочешь сейчас, мне не надо. Мой свет: созерцание истины. - А разве ты не хочешь сохранить Установленное? - вкрадчиво спросил Кендыри. - Все истина то, что ты говорил. Но ведь рушится Установленное, неужели твоя рука не поддержит его? - Установленное - в душах людей. Ты говоришь мне: согласись, стань ханом. Можно меня сделать ханом, но души людей, изменивших Установленному, нельзя сделать верными хану. - Души людей можно вычистить, их можно вывернуть, как овчину. - Чем? - Страхом, наказанием, очищением кровью... - Моему народу крови я не хочу! - сурово произнес Бобо-Калон. - Если должно им быть наказание, то от бога, не от моих рук. - Твои руки станут исполнителями воли бога. - Нет. Воля бога в том, что есть. Человек ничего не должен менять своими руками, это было бы беспокойством, беспокойство нарушает Установленное. Пусть все будет, как есть. Кендыри уже чувствовал, что сломить упорство Бобо-Калона ему не удастся, и начал терять терпение. Тень от его руки теперь плясала на стене, и Бобо-Калон смотрел на тень, но Кендыри не замечал этого. - Хорошо, Бобо-Калон! Твою старость я уважаю. Но если бы ты закрыл глаза и, пока они будут закрытыми, вдруг повернулось бы все, и когда ты откроешь их и увидишь, что Установленное вновь торжествует в твоих глазах, разве не сказал бы ты нам: все изменилось за время моего короткого сна, души людей очищены, - свет истины в том, что есть. - Кто это сделает? Азиз-хон? Пусть Азиз-хон. - Он яхбарец. Какое ему дело до Сиатанга? Он в Сиатанге или Шо-Пир, разве не все равно? Черная ли собака, рыжая ли собака - все равно собака. Мой народ под чужим мечом. - Он придет и уйдет. - А зачем он придет? Слышал я: Властительный Повелитель не хочет войны. Почему один Азиз-хон ее хочет, если не нужен ему Сиатанг? - Он женщину хочет, да простит его бог. - Из-за женщины война? - Не война. Пример всем. Придет и возьмет эту женщину снова уйдет. Но после него здесь советской власти не будет, как и ты, он ненавидит новое, и он уничтожит его, потому что владения Азиз-хона рядом. Бахтиора не будет, Шо-Пира не будет, все нарушители узнают, что такое карающая рука Установленного. И если ты станешь ханом, власть твоя будет тверда, факиры будут знать: Азиз-хон близко, и он твой друг и всегда может снова прийти, чтобы тебе помочь. Сами горы наши будут хранить торжество Установленного, как хранили его всегда, ты сам сейчас говорил мне о величии и неприступности наших гор. Подумай, Бобо-Калон!.. Кендыри исподлобья следил за старческими, морщинистыми веками Бобо-Калона и подумал о том, что эти веки, в сущности, так же сухи, как кожа змеи, дремлющей в щели между камнями стены. И подумал еще: какие слова надо было б найти, чтоб рассказать об этом там... в уютной квартире, на тихой городской улице, где женщина, распространяющая сладковатый запах духов, поглядывая на свои полированные узкие ногти, будет недоверчиво слушать его. Ей понадобится много усилий, чтобы вызвать в небогатом своем воображении невиданные и почти невероятные горы, из которых ее собеседнику помогло выбраться живым только чудо... Эта мимолетная мысль исчезла, потому что Бобо-Калон уже медленно приподнял свои тяжелые веки, и надо было слушать его. - Нет! - сказал Бобо-Калон. - Хочу только покоя. Мудрость моя не велит мне быть ханом. - Может быть, ты еще подумаешь, Бобо-Калон? Бобо-Калон нахмурился: - Я думаю один раз. И говорю один раз. Я сказал тебе. Больше просить Бобо-Калона не было смысла. Кендыри скрыл досаду. - Да будет так. Но глаза свои ты закроешь? - Глаза мои старые. Не видят уже ничего. - Твое слово, Бобо-Калон, камень. Спасибо тебе. Прошу тебя еще об одном: молчание ты обещаешь мне? - Молчание - язык мудрых. С кем еще разговаривал ты? - Только с судьей Науруз-беком. - Что сказал он? - Сказал: согласен. Он снова будет судить людей. Слово его - тоже камень. - Я знаю. Скажи, Мирзо-Хур вернется сюда? - У Мирзо-Хура не кончены здесь расчеты. Что еще надо знать тебе, Бобо-Калон? - Ничего больше... Распрощавшись с Бобо-Калоном, Кендыри поднялся и, пригнувшись под сводом низенькой двери, вышел из башни в темную, непроглядную ночь. Он был очень недоволен беседой, старик оказался упрямей, чем можно было ожидать. Но, еще не выйдя за стены крепости, Кендыри придумал новый способ воздействия на старика и, усмехнувшись, сказал себе: "Осла и того можно сделать ханом, если накрутить ему хвост!" 6 Через несколько дней в селение Сиатанг явился оборванный странник. Полуголый, в рваной и грязной чалме, исхудалый и босоногий, он показался бы всем, кто мог встретить его на тропе, одним из тех отрешенных от мира прорицателей, которые, посвятив свою жизнь созерцанию и мысленному сосредоточению, презирают свое тело, подвергают его жестоким испытаниям, помогающим избавляться от земных страстей и влечений. Такие одержимые бродяги встречались прежде на всех тропинках Высоких Гор. Жители диких ущелий почитали их как святых и верили в их способность отделять душу от тела, заклинать птиц и животных, превращать камни в пищу и вызывать любого из дэвов, обитающих в тайных пределах мира, невидимого и недоступного непосвященным. С тех тор как в Высоких Горах возникла советская власть, такие люди появлялись в селениях все реже. Уже несколько лет подряд ни один из них не заглядывал в Сиатанг, но и сейчас, увидев странника, никто из ущельцев не удивился б ему, подумав, что путь этого человека далек и надо бросить ему подаяние, ибо не сделавший этого может навлечь на себя несчастье. Странник, однако, предпочел никому в селении не показываться и, вступив по тропе в долину, ждал вечера, отдыхая среди тесно сдвинутых скал. Истощенное лицо его было коричневым, маленьким, сморщенным. Хотя иссохший этот человек не был еще стариком, жилы на руках его и на плоских икрах выступали, как толстые лиловатые жгуты. Каждый вечер Кендыри раскладывал около своего жилища костер и долго варил в маленьком, принесенном с собою чугунке сухие ягоды тута, полученные им от ущельцев, которым он брил бороды. В приспособленной им для жилья ослятне не было очага, поэтому, естественно, маленький, сверкающий перед лачугой в темноте костер ни у кого не вызывал удивления. Съев свою скудную пищу, Кендыри удалялся в ослятню и засыпал на соломе, брошенной прямо на землю. Дождавшись темноты, странник долго всматривался в полыхающий на краю селения огонек и, наконец, побрел к нему стороной от тропы, по камням, пустыря, где к этому часу не осталось ни одного из ущельцев, весь день расчищавших свои новые, полученные в минувшем году участки. Издали узнав в склоненном перед костром человеке Кендыри, странник присел на камень и, вслушиваясь в далекие голоса, доносившиеся из объятого тенью селения, ждал, пока погаснет костер. Тогда, быстро и осторожно, он вошел в ослятню и у самой двери присел на корточки. - Кто здесь? - резко произнес Кендыри, уже расположившийся спать. - Я, Бхара! - сказал странник. - Покровительство, убежище и спасение! - Так, спасение, заслуга, дыханье крестца! - спокойно ответил Кендыри. - Питателю трав и всех растений, привет солнцу, привет луне, привет пречистому, привет всемирному! - скороговоркой произнес странник, касаясь большим пальцем - соответственно произносимым словам - сердца, лба, волос и, с последним словом охватив пальцами голову, а потом скрестив руки. - Меня и тебя! - вслух добавил он, так как Кендыри в темноте не мог видеть его жестов. - Говори! - сказал Кендыри, и странник, не шелохнувшись, продолжая сидеть на корточках, заговорил звенящим, высоким, почти птичьим голосом. - Азиз-хон ждет ответа Бобо-Калона. Все готовы. Ружья, которые ты обещал, пришли на семи лошадях, на восьмой приехал ференги, с ним два человека пешком. Денег не понадобилось, ференги сказал: не надо. Ференги остался у Азиз-хона, ждет твоих слов... Азиз-хон велел передать тебе: ждать долго нельзя, воинам истины надо платить деньги за каждый день. Азиз-хон истратил уже все свои, взял еще у купца Мирзо-Хура, купец плачет, говорит: разоренье, все много едят; просит Азиз-хона: скорее, скорее; ференги кричал на него. Мирзо-Хур говорит: если воины истины простоят на месте еще пол-луны, это ему не окупится... Ференги мне отдельно сказал, велел передать тебе: Азиз-хон боится, что обо всем узнает Властительный Повелитель, с русскими войны он не хочет. Азиз-хон боится его немилости. Если долго не начнем, Властительный Повелитель нашлет на Азиз-хона своих солдат, воины истины тоже боятся этого. Ференги велел Азиз-хону закрыть проходы в горах, чтоб Властительный Повелитель ни о чем не знал. еще сказано, узнать у тебя, где будут костры... - Это все? - Все, Поднимающий руку времени, все... - Сколько ружей привез ференги и какие они? - Девятнадцать "мартини", на каждом надпись "Ма-Ша-Аллах". Тридцать три новых, - говорят, их путь лежит через три моря и океан, - не видел раньше таких ружей - одиннадцать зарядов. - Патроны к ним есть? - На каждое сто. Воины истины очень довольны. Ференги учит их, как стрелять новыми... - Хорошо, - сухо и повелительно заговорил Кендыри. - Иди сразу. Скажи: Бобо-Калон обещал стать ханом, благословляет Азиз-хона за помощь. Судья Науруз-бек будет, уже составляет список грехов. Когда Азиз-хон придет, все верные помогут ему. Азиз-хону отдельно скажи: женщина здесь, не уйдет. Самое главное, что скажешь ты Азиз-хону: ждать надо, терпеливо ждать, ждать, пока от меня приказания не будет. Пусть риссалядар держит воинов на короткой узде. Шо-Пир скоро за караваном уйдет. Начнем, когда придет караван. Бахтиор для каравана будет чинить дорогу, когда починит - можно будет ехать верхом. Ничего сейчас пусть не делают, ни одного человека пусть не выпустят никуда из Яхбара, сами - ждут у Большой Реки. Два костра будут в горах над устьем, три костра - над селением здесь. Свое дело, Бхара, ты знаешь. Купцу скажи: пусть не плачет, большой караван придет, все окупится. Ференги скажи: пусть следят за тропой. Когда Шо-Пир мимо устья пройдет, пусть ференги сразу идет сюда. Теперь слушай внимательно. Скажешь ференги отдельно, точно скажешь ему: "Волк, входящий в стадо до того, как проснулись пастухи, попусту съест овец". Повтори! - Волк, входящий в стадо до того, как проснулись пастухи, попусту съест овец! - звенящим голосом повторил странник. - Он поймет. Скажешь так. Помнишь все? - Помню все, как дважды рожденный. - Хорошо. Иди. Тебя не видел никто? - Никто. - Пусть не видят. И, пробормотав во второй раз те же слова привета, странник Бхара выскользнул в ночь и исчез. Кендыри вытянулся на соломе и очень скоро спокойно заснул. Утром он встал, как всегда, долго правил свою железную бритву и, наблюдая, как ущельцы один за другим выходят на свои участки, стал зазывать их голосом просительным и протяжным. Но и в этот день, как всегда, мало кто из ущельцев соглашался бриться, - ведь до Весеннего праздника бороды вырастут снова, и тратиться на бритье никому пока не хотелось. 7 Поля и сады селения окончательно освободились от зимнего покрова. Только в затененных местах, среди скал, у подножья осыпей, сохранились еще груды зернистого, посиневшего снега. Они медленно твердели и оседали. Некоторые из них обычно удерживались в таких щелях между скалами до середины лета, как упрямые свидетели отлетевшей зимы. Сверкающие белизною вершины уже избавились от туманов. Погода установилась ясная. Воздух был необычайно чист. На деревьях уже набухали почки. Никто в селении больше не думал о дэвах, все радовались солнечному теплу; мир и спокойствие природы не нарушались ничем; все чаще в селении слышались девичьи песни, вечерами здесь и там разливался тихий рокот двуструнок и пятиструнок. Вокруг вдохновенных музыкантов собирались соседи, и всем было весело, и все говорили о пахоте и о севе, о новых товарах, какие к Весеннему празднику привезет караван, о прошедшей зиме, деревьях и травах, наливающихся соками новой жизни. С наступлением темноты вдоль оград осторожно пробирались влюбленные юноши, и не было таких преград и запретов, какие могли бы помешать им перемолвиться словом с молодыми затворницами, ревниво оберегаемыми родителями. Ибо разве можно уследить за девушкой, идущей к реке с кувшином на голове или ищущей среди скал убежавшего из загона козленка? Разве можно не спать всю ночь, чтобы поймать свою дочь, когда бесшумно и осторожно она выскальзывает среди ночи на плоскую крышу дома, потому что ей тесно и душно лежать под одной овчиной с матерью на жестких каменных нарах и потому что в прохладе ночного воздуха только ей предназначен тихий настойчивый шепот скрытого темнотой смельчака? Только Ниссо не выбирается по ночам из своей пристройки, и Бахтиор напрасно блуждает по своему саду. "Выйдет или не выйдет она?" Ну, конечно, зачем ей выходить к Бахтиору, когда никто не запрещает им все дни проводить вместе? Все решено, никуда не уйдет от него невеста, не изменит своему обещанию, надо только ждать, ждать, быть спокойным, верить, что каждые сутки приближают тот заветный, нестерпимо далекий срок. Лучше даже, пожалуй, не жить здесь пока совсем уйти куда-нибудь из селения, пробродить как можно дольше в одиночестве, чтоб незаметней сократился этот долгий срок! Вот почему Бахтиор с радостью согласился на предложение Шо-Пира: собрать бригаду факиров и отправиться с ними вниз по ущельной тропе, чтобы проверить ее всю - от селения до Большой Реки, починить карнизы, расчистить завалы, подготовить путь для долгожданного каравана, за которым скоро отправится в Волость Шо-Пир. Бахтиор взялся за дело. Вместе с Шо-Пиром поговорил он с ущельцами, год назад строившими канал. Тех из них, которые согласились идти на тропу, Шо-Пир обещал наградить товарами. Другие за такую же награду взялись подготовить к пахоте и вспахать участки ушедших на работу товарищей. Больших споров на этот раз не возникло, обещаниям Шо-Пира теперь верили безусловно. Собрав кирки, лопаты, ломы, взяв с собой на полмесяца муки и риса из запасов, сохраненных до весны Шо-Пиром, шесть ущельцев во главе с Бахтиором однажды утром вышли из Сиатанга. В числе ушедших был Карашир, и Рыбья Кость долго кричала ему вслед, чтоб он получше подвязал к своей спине джутовый мешок, - зацепится за скалу, растеряет рис и муку. Карашир даже не обернулся. Что, в самом деле, ведь не накурившись же опиума идет он, чтоб не разбирать пути? Пора бы отучиться приставать к нему с глупостями! - Грустно тебе? - спрашивает Мариам молчаливую Ниссо, когда, проводив Бахтиора и оставшись одни, девушки взялись за приборку дома. - Не грустно, - в задумчивости говорит Ниссо. - А о чем ты думаешь? Ведь он скоро вернется. - Ничего ты не понимаешь, Мариам! - Ниссо устремляется к двери. - Подожди, Ниссо, что с тобой? - останавливает ее Мариам. - Почему сердишься? Чего я не понимаю? - Ничего! Совсем ничего! Ниссо редко бывает такой: в тоне ее раздражение, досада. - Сядь, Ниссо. Куда ты хочешь идти? Скажи мне, что у тебя на душе? Разве я тебя не пойму? - Сколько времени живем вместе, - с обидою отвечает Ниссо, усаживаясь на край постели, - а вот не понимаешь! Не хочу тебе говорить! Мариам подсаживается к ней, обнимает ее: - По сердцу скажи! - Я думала, жизнь моя будет счастливой, а вот... Ты говорила всегда, - волнуется Ниссо, - свободная я... Сама я тоже думала так, с тех пор как осталась здесь. А теперь вижу: нет для меня свободы... - Почему же, Ниссо? Что случилось? - Ничего не случилось! Зачем замуж я выхожу? - А кто же тебя неволит? Разве не хочешь ты? Ведь ты его любишь? - Кого я люблю, кого? - Что за разговор? Бахтиора! - Вот видишь, Мариам, я знала, не надо нам говорить. Не люблю Бахтиора я... Хороший он, очень хороший... Вот не люблю! - Но ведь ты же сама согласилась выйти за него замуж? - Согласилась, правда... Он любит меня... - Ничего не понимаю... А ты? - Видишь, не понимаешь! - Ниссо почти со злорадством взглянула на Мариам, но сразу потупила взгляд. - А я... Я совсем не люблю его... - Кого же ты любишь? - Мариам сама уже была взволнована разговором. - Никого! - освобождаясь от руки Мариам, ответила Ниссо. Но ей все-таки необходим был совет подруги. - А если б любила, что делать мне? - Выходить замуж. - А если б он ничего не говорил мне? - Кто он? - Никто. Так, хочу знать, как бывает, когда мужчина женщине не говорит ничего. - Тогда женщина сама должна сказать ему все, узнать, что он ответит... Ниссо насупилась, встала. Мариам увидела в ее глазах гнев. - Нет, Мариам! Никого не люблю я. Слышишь? Никого! Никого! И Ниссо выбежала за дверь. Мариам, наконец, показалось, что все ей стало понятным. Она поднялась, в раздумье вышла из помещения. В солнечном, но еще не зазеленевшем саду не было никого. Шо-Пир возился на площадке, выбранной им для нового дома школы, заготовляя дверные косяки. Гюльриз поодаль доила корову. Ниссо не было видно нигде. Мариам направилась было к Гюльриз, но, не дойдя, повернула обратно, почувствовав, что ни о чем сейчас не могла бы говорить со старухой... Через несколько дней Шо-Пир собрался уходить в Волость. Позвав к себе Худодода, он в присутствии Мариам и Ниссо сказал ему, что до возращения Бахтиора все обязанности председателя сельсовета Худодод должен взять на себя. Шо-Пир дал ему самые подробные указания и добавил, что при всяких сомнениях он должен советоваться с Мариам и что вообще ему следует рассказывать Мариам обо всем происходящем в селении. Худодод охотно обещал Шо-Пиру делиться всем с Мариам, к которой и сам относился с большим уважением, и просил Шо-Пира не беспокоиться ни о чем. В самом деле, что могло бы беспокоить Шо-Пира? Жизнь в селении протекала тихо и мирно, погода стояла прекрасная, все ущельцы думали только о предстоящей пахоте, до пахоты никаких ссор и споров быть не могло, а Шо-Пиру обязательно нужно пойти в Волость: кто лучше его знал все нужды и потребности Сиатанга, кто мог бы отобрать из зимовавших в Волости товаров самые необходимые для селения? - Одно дело важное есть, не знаю, как справишься с ним, Худодод, - сказал в заключение Шо-Пир. - Зерно надо разделить между факирами, пусть чистят и сортируют его. Услышав разговор о зерне, Гюльриз, молча вязавшая чулок, решила вмешаться. - Шо-Пир, стара я, может быть, не то думаю, но я скажу, а ты решай сам. Не надо трогать зерно, пусть лежит, как лежало, в пристройке. - Почему Гюльриз? - Народ наш ссориться будет, дин скажет: "Мне больше", другой скажет: "Мне"... Без тебя, Шо-Пир и без Бахтиора большой крик будет. Сеять не скоро начнем, вернуться успеешь, сам тогда и начнешь делить. - Это верно, пожалуй. Ты, Гюльриз, видишь далеко. Конечно, Худодод, так будет лучше. - Я сам тоже так думаю! - согласился Худодод. - Время есть, успеем. - Ну, все тогда... Завтра утром пойду. - А мне можно с тобой пойти? - неожиданно спросила Ниссо, и смущенные ее глаза заблестели. - Что ты, Ниссо, зачем? - Волость хочу посмотреть, - опустив глаза, тихо сказала Ниссо. - Какая там жизнь... "Милая ты моя девочка!" - чуть было не сказал Шо-Пир, спохватился, ответил: - Нет, Ниссо, не надо тебе идти. Бахтиор беспокоиться будет. Другой раз как-нибудь. Все вместе пойдем... Ну, осенью, что ли... Хорошо? Ниссо хотела ответить громко, но голос ее дрогнул: - Хорошо... Как хочешь... Шо-Пир собирался недолго. Он вырезал из дерева круглые пуговицы и пришил их к вороту заплатанной гимнастерки, подбил к ветхим сапогам подметки из сыромятины, начистил глиной красноармейскую звезду на фуражке, стараясь не стереть остатков красной эмали, сунул в заплечный мешок несколько лепешек... Затем позвал Мариам в свою комнату и передал ей тщательно смазанный, хранившийся у него всю зиму наган. - Возьми его с собой, - предложила Мариам. - Дорога большая, мало ли что бывает? - Дорога спокойная, знаю ее, - ответил Шо-Пир, - озорства здесь не бывает. Для охоты вот возьму с собой ружье... А это твое. Тебе выдано. У себя и держи. Да и лучше: вы тут, женщины, одни остаетесь... Ничего, конечно, не может быть, а только сам знаю: с этой штукой чувствуешь себя как-то уверенней. Не носи только зря, не к чему... Мариам согласилась оставить наган при себе. Шо-Пир надел ватник, вскинул ремень ружья на плечо и сошел с террасы. - Подождал бы до завтра, Шо-Пир, - сказала Гюльриз. - Закат уже, кто на ночь выходит? - Пойду. К ночи я полпути до Большой Реки сделаю, заночую под камнем, а завтра с утра наших где-нибудь встречу, посмотрю, как Бахтиор там работает... меня провожать не ходите! - добавил он, увидев, что Ниссо и Мариам хотят выйти с ним. - Один, один, давайте руки свои! И, наскоро пожав всем руки, Шо-Пир быстрым шагом направился к пролому в ограде. - Счастливо! - крикнул он, обернувшись уже за оградой. - Дней через двадцать ждите... Не скучай тут, Ниссо! И оттого, что последнее слово Шо-Пира было обращено к ней, Ниссо улыбнулась. Отойдя в сторону от всех, обойдя дом так, чтобы ее никто не видел, она долго смотрела, как уменьшающаяся фигурка Шо-Пира медленно пересекала развернутую чашу сиатангской долины и как, наконец, исчезла за мысом, вдвинувшим свои скалы в пенную реку. Ниссо, конечно, не могла знать, что Шо-Пир унес с собой такую же грусть расставания, но не хотел ничем выдать себя. Едва стемнело, Ниссо и Мариам легли спать. Ниссо чутко прислушивалась к дыханию Мариам. Убедившись, что Мариам спит, Ниссо с зажатым в руке платьем осторожно выскользнула за дверь и уже здесь, под открытым небом, оделась. Затем, настороженная, прокралась через двор к недостроенному дому новой школы, ввзяла с подоконника еще засветло приготовленный кулек и, как была, пренебрегая прохладой ночи, тяжело дыша от волнующего сознания недопустимости своего поступка, торопливо вышла из сада. Больше всего она опасалась, что Мариам проснется или что кто-нибудь встретится ей, пока она не минует селения. Только пройдя пустырь и приблизившись по береговой тропе к мысу, Ниссо перестала прислушиваться и озираться. Она и сама не знала, что она делает, устремляясь вслед за Шо-Пиром. Она не шла, а почти бежала, ширя во мраке глаза, слышала только биение своего сердца, почти не обращая внимания на тропу, каждую минуту рискуя сорваться в пропасть. Только природный инстинкт, только кошачья ловкость горянки помогали ей обходить препятствия, почти не глядя на них, ступая босыми ногами только на те камни, которые не обрушились бы вместе с ней вниз, и в глубине души она была признательна Бахтиору, который исправил эту тропу так, что нигде не надо было вступать в холодную воду. Так, не останавливаясь, не замедляя шага, до крайности напрягая свое молодое неутомимое сердце, Ниссо спускалась все ниже по этой ущельной тропе вдоль шумной реки Сиатанг. Только бы не пройти мимо спящего где-нибудь здесь, уже недалеко, Шо-Пира! Ниссо не думала ни о том, что она скажет Шо-Пиру, ни о том, что он сделает, проснувшись и увидев ее, - ни о чем не думала Ниссо, кроме того, что вот увидит его, увидит... Там, где ущелье чуть расширялось и вдоль берега высились когда-то упавшие скалы, Ниссо задерживалась и, проникая во все расщелины, ощупывала их в темноте руками. Нет, он не здесь, значит дальше. И Ниссо устремлялась дальше. К середине ночи Ниссо ушла уже так далеко от селения, что усомнилась: не прошла ли она все-таки мимо Шо-Пира? Остановилась, представила себе каждый камень пройденного пути, и решив: "Нет, этого не могло случиться", - снова поспешила вперед. В одном месте Ниссо обратила внимание на особенно темное пятно среди скал, чуть повыше тропы, и сразу поняла, что это, должно быть, пещера. "Там!" - безошибочным чутьем определила она и, цепляясь за камни, полезла вверх. Поравнявшись с нижним краем пещеры, замерла и прислушалась. Только ее слух мог сквозь шум реки уловить мерное дыхание в глубине большой, некогда выдолбленной водою пещеры. "Он, - подумала Ниссо и испугалась. - А вдруг Бахтиор? Ведь Бахтиор со своими людьми ночует тоже где-нибудь на тропе!" И как раньше это не пришло в голову? Напрягая слух, Ниссо определила, что в пещере спит только один человек, - значит, он!.. Подтянувшись на руках, Ниссо очутилась в пещере. Мелкие камешки под ней зашуршали. - Кто здесь? - разом проснувшись, крикнул Шо-Пир, и Ниссо не увидела, а почувствовала, что в руках у него ружье. - Шо-Пир, это я... - прошептала она. И только тут поняла все безумие совершенного ею поступка. Метнулась было назад, чтоб уйти, чтоб как можно скорее исчезнуть, бросить Шо-Пиру только кулек с чаем и сахаром, чтобы Шо-Пир ее не узнал, не заметил... Но уже было поздно. - Ниссо!.. Почему ты здесь?.. Что случилось? Ниссо молчала, но сердце ее, казалось, готово было разорваться от волнения и стыда. - Что ты? Что?.. Ну, что ж ты молчишь? - Шо-Пир придвинулся к ней, шаря рукою в темноте. Нащупав локоть Ниссо, скользнул пальцем по ее руке, добрался до прижатых к лицу ладоней. - Что плачешь, Ниссо? Что с тобой? Ну, говори же, что? - Я... я не плачу, Шо-Пир... - прошептала Ниссо. - Ничего не случилось... Не знаю я, почему... Просто так... я пришла... Сахар тебе принесла... чай... Большая дорога... - Ты безумная! - пробормотал Шо-Пир. - Ты... - Но упрека не получилось. Он привлек плечи Ниссо к себе, почувствовал ее голову на своей груди, стал гладить растрепанные мягкие волосы. - Успокойся, Ниссо! - только и нашел он, что сказать, и волнение девушки мгновенно передалось ему. Ниссо притихла на его груди, и он ощутил быстрое биение ее сердца. Кровь бросилась ему в голову, все решения его, вся рассудительность готовы были полететь к черту. "Нет, нет... - наконец удалось ему поймать спасительную мысль. - Ей только пятнадцать лет!" - И эта мысль сразу решила все. Резким движением Шо-Пир отстранился от Ниссо, встал, решительно подошел к выходу из пещеры, раскинув руки, уперся ладонями в шершавые стены. Ниссо различила его фигуру, смутно выделяющуюся на фоне противобережных скал. Долго стоял он так, ощущая на своем разгоряченном лице слабое дыхание прохладного ветерка. Распахнул ватник, расстегнул ворот гимнастерки. Затем резко повернулся, сделал два шага и снова сел рядом с Ниссо, взял ее холодную руку. - Вот что, Ниссо... Давай поговорим по душам... Разве ты Бахтиора не любишь? - Очень хочу любить его, Шо-Пир... Не люблю, - тихо и печально вымолвила Ниссо. - Зачем же ты согласилась выйти за него замуж? Ниссо долго молчала и ответила еще тише: - Ты помнишь, я спросила тебя... Я спросила: ты хочешь этого? - Глупая! Да разве могу я этого хотеть или не хотеть: только сердце решает твое... - Мое сердце... - прошептала Ниссо и повторила громко, с досадой: - мое сердце... Разве ты не понимаешь?.. - А если я понимаю, то что?.. Я хочу сказать тебе, Ниссо... Сколько лет тебе, знаешь? - Пусть знаю. А почему мне не рано выходить замуж за Бахтиора? - Потому... Потому... - Шо-Пир тяжело вздохнул, взволновался. - Невеста еще не жена... Есть советский закон... - И, усмехнувшись своим словам - вот поди объясни ей все, - сознавая всю нелепость своего положения, сам на себя рассердился: - Ну нельзя, Ниссо, и нет разговора. А Бахтиору можешь не считаться невестой, если не хочешь. Все равно, не скоро дождался бы он свадьбы, может, и сам передумал бы... А то, что мне ты хочешь сказать, - проживешь три года еще, тоже, может быть, передумаешь... - Не передумаю я никогда! - Подожди!.. Ты не сердись на меня... Я о счастье твоем забочусь... Ну, и довольно спорить. Знаешь что? Скоро рассвет. Тебе поспать надо!.. - Шо-Пир! - с обидой, гордо сказала Ниссо. - Я тебя люблю! - Ну и любишь, и ладно!.. Хочешь знать, я и сам тоже... Ну, словом, понимаешь... Нечего больше тут говорить... - Шо-Пир чувствовал себя смущенным; и хотя был полон нежности, принял в растерянности этот добродушно-снисходительный тон. - Будем жить, как живем. Коли любишь, подождешь два-три года, а обо мне не беспокойся, никуда я не денусь! Вот тогда и поговорим... Хорошо? - Как хочешь, Шо-Пир, - покорилась Ниссо. - А ты другую... ну, не знаю кого... не полюбишь? - Нет, нет, никого, успокойся, пожалуйста... И хватит об этом, давай спать, Ниссо, возьми ватник мой, посмотри, вся дрожишь, в платье одном прибежала! Шо-Пир скинул с плеч ватник и, когда Ниссо свернулась калачиком на голом камне, накрыл ее, заботливо подоткнув полу ватника ей под бок. Провел рукой по ее волосам, неловко поцеловал в лоб и, оставив одну, отошел к выходу из пещеры. Сел на краю, закурил трубку и так, не шевелясь, скрестив на груди руки, просидел до рассвета, не зная, спит или не спит Ниссо. Звезды над ущельем слабели. Небо светлело. Когда стало возможным различать тропу, Шо-Пир обернулся к Ниссо, увидел, что она спит, с давно не испытанной нежностью долго глядел на нее. Наконец оторвав от нее взгляд, протянул руку за ружьем и заплечным мешком, подумал, захватил также кулек с сахаром. Вынул из мешка две лепешки, положил их на камень; затем соскользнул на тропу и, вскинув ремень ружья на плечо, пошел по тропе быстрым, решительным шагом. Ниссо, накрытая ватником Шо-Пира, продолжала спокойно спать. 8 Ровно через сутки после ухода Шо-Пира к Кендыри явился новый бродяга. Шел он не по ущельной тропе, а по вершинам первого ряда встающих над Сиатангом гор. Он долго спускался по осыпи, управляя, как кормовым веслом, длинною палкой, которая помогала ему сохранять равновесие в стремительном беге по щебню, плывущему вместе с ним вниз. Все жители Сиатанга видели этого человека и, обсуждая, кто он, удивлялись, почему он избрал столь опасный и трудный путь. Не скрываясь ни от кого, пришелец спустился на каменную россыпь пустыря. Работавшие на новых участках ущельцы, оставив кирки, с любопытством разглядывали его рваный и короткий, не достигавший невероятно грязных колен, халат, его обмотанную шерстяными веревками обувь, его рыжую, из домотканой холстины чалму. Пришелец был молод и худощав, но не был похож на голодного человека. Загорелое и обветренное, все в пятнах грузи лицо, нос с горбинкой, темные, но не черные брови никак не определяли его национальности. Он прошел мимо ущельцев, бросая на них быстрые равнодушные взгляды, сказал по-сиатангски одному из них: "Здравствуй... Где у вас живет человек по имени Кендыри?" И когда ущелец указал ему на сложенную из неровных камней ослятню, торопливо направился к ней. Кендыри встретил его у порога. Подойдя вплотную к брадобрею, пришелец всмотрелся в его холодные глаза и, чуть-чуть уголками губ улыбнувшись, заговорил по-сиатангски: - Нет жизни честному человеку во владениях Азиз-хона! Был у меня дом, пшеница была, корова была, восемь овец, жена, трое детей - все отнял у меня проклятый хан... Жену избили камнями, дети умерли один за другим... Я сказал: месть ему, смертный враг он мне, пойду на советскую землю, вот где жизнь таким беднякам, как я... слышал я, живет в Сиатанге бедный брадобрей Кендыри, тоже было плохо ему, ушел, теперь там хорошо живет... Приду к нему и скажу ему: давай вместе жить! Дорогу сюда искал, ноги мои болят, чуть не замерз в горах. Трудно было, страшно мне было, снежных барсов боялся, дэвов боялся. Ветер большой там, снега. Не знаю сам, как пришел. Дашь ли мне ложе рядом с твоим?.. Вот спасибо людям этим, показали, где ты живешь! Пришелец поклонился двум любопытствующим ущельцам, которые вслед за ним подошли к жилью Кендыри и стояли в почтительном отдалении, прислушиваясь к его возбужденным словам. - Благословен покровитель! Не хотел отрывать от работы вас! Да придет к вам урожай пшеницы! - Та-ак... - протянул Кендыри, - в ослятне живу, не погнушайся моим жилищем, иди ко мне, ложись, отдыхай! Потом разговаривать будем. Сложив на груди руки, пришелец, низко нагнувшись, переступил порог. Ущельцы вернулись к работе и стали пересказывать всем только что слышанные слова... - Черт бы их подрал, отстали!.. Наконец-то я могу говорить на человеческом языке! - воскликнул пришелец, убедившись, что ущельцы ушли. - Трудно даже вам объяснить, как эта тарабарщина осточертела мне!.. Вы сразу меня узнали? - плох бы я был, если б не сразу узнавал "паломников"! - усмехнулся Кендыри. - Какого дьявола такой трудный пусть вы избрали? Садитесь на... на землю! Как вам нравится моя квартира? - Надеюсь, когда-нибудь в одной из столиц вы примете меня в лучшей... не хотел идти по тропе - там эти, ваши, работают... - Видели их? - Видел сверху - дней на десять им еще хватит работы. Успеем? - Думаю, как раз... Об этом поговорим позже... Расскажите, какие новости т а м. Давно вы из города? - После вашего отъезда недель через шесть уехал. Месяц блуждал в восточных провинциях, пока по вашему делу не вызвали. Ничего особенного. Угощать меня вы намерены? Есть хочу просто необычайно... Чем вы питаетесь тут? - Прекрасно питаюсь, - усмехнулся Кендыри. - Могу сварить вам чудесную похлебку из гнилых бобов с примесью нескольких граммов первосортной сиатангской муки. Хотите? - Я это предполагал. Мне этот самый Бхара, - как вам нравится стиль его выражений? - приблизительно описал ваше положение. Я и решил о вас позаботиться, - не следовало, конечно, нести с собой мелочи, не принятые в обиходе здешних ущельцев, но вы, уверен, меня не осудите! Пришелец развязал свой холщовый мешок, извлек из него консервированный паштет, две банки сардин, бутылку виски, коробку сигар. - Вы действительно хороший компаньон, дорогой мой ференги! - с удовольствием сказал Кендыри. - Кстати, как вас теперь зовут? Но давайте мы все-таки прикроем это мешком. - Зовут меня Шир-Маматом. "Шир" - это тигр, и вполне по-здешнему... Но неужели у вас нет ни рюмок, ни хлеба? - прикрывая продукты мешком, покачал головою пришелец. - А разве бедным брадобреям позволено иметь это? - Придется из горлышка. Вы не больны, надеюсь? - Так же, как и вы? - Кендыри пальцем вдавил пробку в бутылку и подал ее гостю: - Пейте!.. До сих пор вы, кажется, предпочитали коньяк? - А теперь я изредка получаю подарки от одной очень далекой, но дружественной нам фирмы. - И думаете, крепче? - прищурился Кендыри. - Виски? - Нет, фирма! - Вы, как всегда, догадливы! - улыбнулся ференги. - Дальновидность - качество весьма положительное. Выпьем за это качество и за здоровье... этой... Ниссо. Вы прекрасно сумели использовать обстановку! - Да, эта девчонка помогла нам очень... Но об этом потом, потом... - Кендыри вскрыл консервы ножом, с наслаждением хлебнул из бутылки глоток, аккуратно обрезал кончик сигары, повертел ее в руках. - Неужели "гавана"? - Первосортная, мой друг. Специально таскал с собою для таких отверженных "маячных смотрителей", как вы... Нравится? Кендыри, затянувшись дымом, полузакрыл глаза. Помолчал. Захватил двумя пальцами жирную сардину, сказал: - Курить, кажется, полагается после еды, но я слишком хочу и того и другого! - Чего бы сейчас вы хотели еще? - с улыбкой промолвил ференги. - Ванну, мой друг... Эмалированную белую ванну с горячей водой и душем... Кстати, как удалось вам превратить в такой достопочтенный вид ваши колени? Да и весь вы, будто бегемотовой шкурой обтянуты! - Состав очень прост: глина, немножко золы. Полезно еще - несколько капель растопленного бараньего сала с песком. Каждый день втирание в кожу. Только сначала нужно создать общий фон. Еще проще: не жалеть сердца и два-три месяца загорать на хорошем солнце... А вы как устраиваетесь! - Ну, я ведь не европеец! - усмехнулся Кендыри. - Цвет моей кожи естественный. Но тоже кое-что применяю. И вот мечтаю о ванне, о доброй, хорошей ванне! - Что ж! Сделаем дело, приезжайте к нам в отпуск, я приготовлю ванну и подарю вам халат. - Спасибо. Если уж мне придется быть в отпуске, я надену все что угодно, кроме халата. Довольно мне халатов и здесь... Только вы счастливей меня, вы, конечно, скоро назад, вам и отпуск дадут, а мне... Чувствую, что года два еще придется мне жить среди этих варваров. - Зато и ценят вас немножко иначе! - В конце концов, мой друг, какой толк мне от доброй оценки? До этой зимы я совсем не скучал. Даже, знаете, казалось, что другой мир мне виделся только во сне... Знаете, я недоволен нашей системой. С юности приучают нас к самой цивилизованной жизни; привыкаешь, забываешь, что ты не был европейцем когда-то. А потом опять перевоплощайся в дикаря! Душой-то ведь уже не перевоплотишься! Вот порою и начинаешь томиться. После того как провел две недели в нормальных условиях... эти две недели в нашем городе, - лучше бы их вовсе не было. Только начал очухиваться - и опять... Еще острей теперь это чувство... Вот бы нашего общего друга, который, сам никуда не выезжая, только начальствует в городе, на мое место! Как вы думаете, что запел бы он? - А он, между прочим, высказывал огромное желание побывать здесь. Но ему ведь нельзя! - Почему? - Глаза не позволяют. - Разве он стал плохо видеть? - Ну, зрение-то у него по-прежнему превосходное! Но разве забыли вы? Глаза у него не такие, как у нас с вами, - слишком светлые. - А! Это правда... Но и туземцы здешние тоже иной раз попадаются сероглазые... Иногда даже за русского можно принять. - Все-таки признан неподходящим. А вам, мой друг... трудно, конечно, советовать... Но я бы на вашем месте спортом занялся или, скажем, охотой. - Благодарю вас! - язвительно сказал Кендыри. - Не хотите ли вот эту железную бритву метать в диких архаров? В прошлом году у меня кремневое ружье было, я ходил с ним, чувствовал себя куперовским охотником, а теперь... Забрал его у меня купец, не хотелось огорчать скрягу... - Кстати, где ваш парабеллум? - В земле, конечно... Пейте еще! Так, болтая, они оборванные, грязные, похожие на бродяг с аллахабадской улицы, провели часа полтора, прежде чем приступить к делу. Кендыри начал первый: - Этого Шо-Пира не видели? - Как же! Прошел он солдатским шагом... Потому я к вам сюда и явился. - Давайте обсудим план? - Давайте. Только, как человек новый, я хочу сначала яснее представить себе ситуацию... Мне кажется, я не совсем понимаю смысл вашей комбинации. Азиз-хон нагрянет сюда. А потом? - А потом сюда нагрянут русские красноармейцы. - А зачем предупреждать русских? - Пожалуйста, объясню. Гарнизон в Волости - двадцать один человек. С караваном осенью пришло еще десять. Сколько могут они выделить по тревоге? - Человек двадцать, я думаю. - Правильно. Я на такое количество и рассчитываю. Меньше, чем десять человек, в Волости они не оставят. Явившись сюда, эти двадцать человек будут легко перебиты. Русские, конечно, на этом не остановятся, пошлют за подкреплением в гарнизоны Восточной границы, там уже два порядочных поста у них установлены. Сниму солдат оттуда. Пока они подойдут сюда, пройдет примерно не меньше месяца. Тогда тут загорится грог, и на этот раз перебиты будут доблестные воины Азиз-хона, - конечно, он раньше не уйдет отсюда... - А почему не уйдет? Кстати, чисто психологический интерес: он действительно любит эту девчонку? - Девчонку-то он любит... И если бы не она... словом, первый побудительный фактор - она... Первый, но далеко не главный. Тайные соображения у него более, я бы сказал, прозаические. Их ни он и никто другой не высказывает. Дело в том, видите ли... С тех пор как сиатангская знать эмигрировала в Яхбар, лишилась своих земельных и прочих доходов и обеднела, заезжим купцам ни здесь, ни в Яхбаре нечего делать. Карман Азиз-хона опустел, ему не с кого брать подорожный налог. В глазах своего Властительного Повелителя почтенный правитель Яхбара потерял какой-либо вес. Вот он и хочет вернуть всех эмигрантов сюда, надеется, что все обернется по-старому... - Но неужели у него хватит глупости предполагать, что большевики допустят на своей территории, - даже на таком невзрачном ее клочке, - устранение советской власти? И неужели не понимает, что весь вопрос только в том, какой срок понадобится им для переброски сюда вооруженной силы? - В широком смысле он, конечно, дурак, потому что надеется на иное... Но тут... Во-первых, я всячески постарался укрепить в нем эту надежду... Во-вторых, он настолько ограничен, что ему представляется, будто весь мир кончается пределами этих гор и что сами горы помешают проникновению сюда какой бы то ни было вооруженной силы. Он думает, что его пятьдесят три винтовки - мощь непобедимая. Воображаю, какая рожа была у него, когда он получил эти винтовки! Ну и, конечно, придя сюда, он не станет особенно торопиться назад. Достаточно будет уверить его, что скоро сюда придет еще один караван... Он поставит здесь местного хана, объявит его своим вассалом и будет тут пировать до тех пор, пока его храбрецы не сожрут всех имеющихся в округе баранов. Да и я постараюсь убедить его подольше растянуть приятные празднества здесь. Ну и никто виноват не будет, когда через месяц подкрепления русских начисто перебьют его воинство. - Перебьют, конечно... А дальше? - А дальше? Миссия наша будет считаться блестяще выполненной. Весь этот месяц в дипломатических кругах России будут негодовать: басмачи, Яхбар напал! Весь мир узнает, что на границе тут происходит драка. Понимаете сами, вряд ли в переговоры России с Властительным Повелителем, которые должны происходить в течение ближайшего месяца, посольствам обеих сторон удастся внести нотки подлинной дружественности. За это время наше правительство вполне успеет использовать обстановку и получить от Властительного Повелителя те плоды, каких столько времени и столь безуспешно пока добивается... - План ваш великолепен, делает честь вашей репутации. Но представьте себе на минуту: эти двадцать человек не выйдут сюда из Волости? - Вам, мой друг, стыдно не знать психологию русских большевиков. Они обладают скверной для них привычкой: стоит им услышать, что где-нибудь туго приходится кучке самых не нужных им туземцев, как они тотчас же кидаются им на помощь... Выйдут, конечно, сядут на лошадей в ту самую минуту, когда вы сообщите им, что к Сиамангу приближаются басмачи, и помчатся сюда карьером. - Хорошо. А если здесь их перебить не удастся? - Двадцать-то человек? - презрительно усмехнулся Кендыри. - Одних привезенных вами винтовок, как сообщил мне Бхара, больше пятидесяти. Прибавьте сюда кремневые ружья, да помножьте все это на внезапность удара из хорошей засады, да на рельеф гор, да на помощь наших здешних сторонников... - А на последнее вы рассчитываете? - Безусловно, рассчитываю. Но и прочего недостаточно разве? Да я и сам надеюсь дать Азиз-хону кое-какие тактические советы... - Вы правы, конечно. Согласен... Теперь хочу услышать ваши распоряжения... - Пожалуйста... Прежде всего несколько точных цифр. Караван выходит из Волости вниз по Большой Реке. До слияния Сиатанга с Большой Рекой караван пройдет восемь дней, вверх по реке Сиатанг сюда - еще два. Нам важно, чтоб Азиз-хон захватил караван именно здесь - это в интересах купца и в интересах наемников. А затем незамедлительно должны явиться и красноармейцы. Дабы не допустить случайного распространения каких-либо нежелательных нам вестей, надо, чтобы события происходили в быстрой последовательности, с минимальными промежутками. Таким образом, допустим, караван вышел из Волости первого числа. Сюда он придет десятого. Значит, Азиз-хон должен занять Сиатанг накануне - девятого, а красноармейцы явятся сюда одиннадцатого, максимум двенадцатого. Если караван пройдет сюда десять дней, то красноармейцы на галопе и на рысях, - я рассчитал переходы - сделают этот путь в шесть. Шо-Пир ушел в Волость. Вы, мой друг, направляетесь туда сегодня же. Вы не объявляетесь там никому и следите за выходом каравана. Через пять дней после его выхода вы, запыхавшись и истекая птом, являетесь к начальнику гарнизона, говорите ему, что только что прибежали от Азиз-хона и что тот выступает на Сиатанг с бандой. Они садятся на коней, мчатся сюда и являются как раз тогда, когда это нам нужно. Ну, может быть, на день позже - неважно, но не раньше, ни в коем случае не раньше. - А как Азиз-хон узнает о дне прихода сюда каравана, чтобы явиться сюда на день раньше? - Это просто. Едва караван станет на последнюю перед устьем Сиатанга ночевку, Бхара, следящий за ним с вершины, разложит наверху костер. Дозорные Азиз-хона увидят его, и в ту же ночь Азиз-хон начнет переправу через Большую Реку, а к следующей ночи, за день до каравана, будет здесь... Обо всем этом я условился с Азиз-хоном сам, и Бхара уже сидит где-нибудь над тропою... Вся эта машина работает безошибочно при одном условии: вы являетесь к начальнику советского гарнизона ровно в час истечения пятых суток после выхода каравана из Волости. - А что делать мне дальше? - Ну-ну... Должен предупредить вас... Вам, вероятно, больше ничего не придется делать, потому что, надо думать, вас арестуют до выяснения, но ведь вы кто? Несчастный, бежавший от Азиз-хона бедняк. Самый ваш поступок реабилитирует вас, просидите недельки две, месяц, и вас отпустят. Конечно, вы рискуете, но в этом случае... Даже если б вам пришлось умереть, вы умерли бы в роли бедняка, не так ли?.. Ведь я должен остаться чист... - В этом вы, конечно, не сомневаетесь? - Ни секунды. Я знаю вас. - Спасибо. Это все? - Все. Давайте допьем виски и выкурим по сигаре... Да. А если говорить об этой девчонке... Если б не она, мне пришлось бы искать другие способствующие нам обстоятельства, и, может быть, всю операцию пришлось бы проводить где-либо в другом месте. Я просто использовал выгодный случай. - Как вы думаете, что он сделает с нею? - Не знаю. Это неважно. - Это, конечно, неважно... А как вы подковали купца? - О, здесь была долгая подготовка. Я сначала организовал его разорение, помог его изгнанию. Дальнейшее понятно: желание возместить себе все убытки... С прочими - с эмигрантами, скажем, - дело обстояло весьма обычно и просто. Остальное сделали деньги и обещания. Я считал, что самое главное во всей подготовке - добиться полной изоляции владений Азиз-хона. Если б об этом деле хоть что-нибудь узнал Властительный Повелитель, то все предприятие, конечно, сорвалось бы из-за его нежелания осложнять свои отношения с Россией. Возможно, он даже прислал бы своих солдат и арестовал бы Азиз-хона, чтоб предупредить его выступление. Такая изоляция, с вашей помощью, нам удалась. Не так ли? - Удалась, безусловно. Властительный Повелитель пребывает в святом неведении. Выпьем, может быть, за его здоровье, "товарищ брадобрей" Кендыри? - Последний глоток за него, согласен, мой добрый "господин ференги"! - Теперь мне пора идти. - Идите, идите. От души желаю удачи... Вы хорошо сделали, что показались тут всем. Покажитесь еще раз. - Обязательно. Это пригодится для будущего... Да, чуть не забыл, для будущего допроса: селение во владениях Азиз-хона, из которого я бежал, называется Чорку, знаете его? На южной границе. Там вы стригли мне волосы, и там я вам жаловался, и вы мне расписали вашу блаженную жизнь в Сиатанге. А теперь я пришел к вам и сказал о подготовляющемся налете банды, и вы направили меня в Волость, и я, не зная дороги, немного плутал, задержался в пути... Так? - Так... Вы вполне предусмотрительны... И мне пришло в голову... Знаете что? Хотите взглянуть на эту покорительницу ханского сердца? - Отчего ж... Она действительно хороша собой? - Вот увидите... Кстати, эта встреча тоже может вам пригодиться для дела. Пойдемте вместе. Кендыри и его гость вышли из ослятни и направились вверх по тропинке, мимо скалистой гряды, к дому Бахтиора. Ущельцы смотрели на оборванного, грязного спутника Кендыри и сочувственно говорили о нем. Всем казалось естественным, что, когда у человека там отнимают жену, и дом, и весь скот, великое счастье выбраться на советскую сторону... Подойдя к дому Бахтиора и увидев на террасе Мариам и Ниссо, Кендыри принял смиренный вид и провел спутника сквозь пролом в ограде. - Здравствуй, Ниссо! Товарищ Даулетова, здравствуй, - сказал Кендыри с тем выражением легкой надменности, какое могло показаться естественным при разговоре с женщинами. - Шо-Пир дома? К нему пришли мы... - Шо-Пира нет, - ответила Ниссо. - Разве не знаешь ты? - Что могу знать я? Целый день жду у своих дверей, не придет ли кто-нибудь побрить бороду. Никто не приходит. Хорошо, нет у меня жены, если б была - чем стал бы кормить?.. Шо-Пир где? - В Волость ушел Шо-Пир, - сказала Мариам, разглядывая спутника Кендыри. - Бахтиора нет тоже? - Не пришел еще, на тропе работает. Что скажешь, кто это с тобой? - Дело есть, - досадливо цокнув языком, произнес Кендыри. - С властью поговорить хотим... Вот из Яхбара прибежал человек, плохая жизнь там была... Расскажи о себе, Шир-Мамат! Шир-Мамат, низко кланяясь, причитая, со слезой в голосе, повторил историю своих бедствий. - Поговорить ему надо с властью, дело важное есть. - Внизу, в селении, живет Худодод, - ответила Мариам, - он секретарь сельсовета. Кендыри глядел на своего спутника в тупом и долгом раздумье. - Нет, - сказал он наконец. - Шо-Пира надо. - А зачем надо? - спросила Мариам. - Может быть, я дам тебе совет? - Нет, не женское дело... Ничего, Бахтиор вернется, я сам скажу... А ты, Шир-Мамат, иди. Придешь в Волость, Шо-Пира увидишь там... Прости, Ниссо, нарушили мы твой покой, прости, Мариам. Пробормотав благословение пророку, оборванец ушел, оставив Кендыри на террасе. - Напуганный человек! - сказал Кендыри, смотря ему вслед. - Застанет ли там Шо-Пира, как думаешь, товарищ Даулетова? - Наверно, застанет. А о чем все-таки беспокоишься ты? - Ни о чем, ни о чем... Если застанет Шо-Пира там, - ни о чем. Хороший человек, очень хороший, себя не жалеет... Дай мне немножко муки, Ниссо, есть нечего мне совсем. Ниссо молча прошла в пристройку, вернулась с полной тюбетейкой муки. Кендыри подставил ей полу своего халата, сказав: "Благословенна будет твоя доброта!", и ушел, бережно зажимая рукой приношение. - Странный человек этот Кендыри! - задумчиво произнесла Мариам. - По-моему хороший, - ответила Ниссо. - А Шо-Пир не любит его... Живет тихо, ничего плохого не делает, очень бедный... Не знаю, почему не любит его Шо-Пир!.. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ - Да, да, да... Сто раз - да. И тысячу раз! Свободны и будем свободны! А если сегодня пришла к нам беда, То - ярче огонь неопущенных глаз, Свободы огонь благородный! Непокоримые 1 Весенний праздник приближался. Уже несколько дней подряд приходила Ниссо на пустырь помогать Худододу, который в отсутствие Бахтиора взялся подготовить к пахоте его участок. Мариам, оставаясь дома, перевешивала посевное зерно и по списку рассчитывала, сколько надо дать каждому, чтобы не было обид. Кроме того, в заботе о приеме гостей, ожидаемых сюда с караваном Шо-Пира, Мариам приспосабливала для них пристройку. За лето будет построена новая школа, в ней следует выделить комнату для амбулатории. Пока же толстяку фельдшеру придется принимать больных у себя... Лавка купца вполне годится для кооператива. Гюльриз с утра до вечера толкла в деревянной ступе ядрышки абрикосовых косточек, сбивала масло, варила из тутовых ягод халву, готовя к празднику обильные угощения. О своем ночном свидании с Шо-Пиром Ниссо умолчала, и Гюльриз по-прежнему была уверена, что в день праздника состоится торжественное обручение. Мариам кое о чем догадывалась, но не спрашивала Ниссо. А Ниссо, мучаясь сомнениями, с нетерпением ожидала возвращения Шо-Пира, который должен все решить мудро и правильно. Участок Бахтиора был самым дальним и примыкал к подножью осыпи. Поэтому камней на нем было больше, чем на всех остальных. Худодод и Ниссо неустанно таскали на себе камни, складывая их по краям участка в высокие башенки. Маленькое поле Бахтиора с каждым днем становилось ровнее. Зная, что после прихода каравана у Бахтиора будет мало времени для работы на участке, Худодод и Ниссо решили заранее сплести большую корзину-волокушу. Такими волокушами ущельцы заравнивали пахоту после распашки плугом и посева. Однажды утром, нарезав в крепости кустарник, Ниссо возвращалась, сгибаясь под тяжестью огромной вязки. Навстречу ей по тропе поднимался Науруз-бек. Ниссо не могла посторониться, а он не пожелал уступить ей дорогу. Нахмуренный, мрачный, злобно смотря на девушку, он толкнул ее локтем так резко, что Ниссо, потеряв равновесие, упала. - Ты сумасшедший! - гневно крикнула Ниссо, вставая. - Зачем ты меня толкнул? Науруз-бек в бешенстве поднял кулак: - Молчи, пока цела, нечисть! Мозоли на глазах у тех, кто глядит на тебя! Думаешь. Всегда будешь воровать ханский кустарник? Погоди, скоро прогуляются эти прутья по твоей спине! - Опиума накурился ты, что ли! - дерзко ответила Ниссо. - Что ты пристал ко мне? - Уйди прочь, змея! - закричал Науруз-бек. - Не хочу плевать в глаза один, скоро все плевать в глаза тебе будут! Слышишь? Уйди с дороги! Науруз-бек нагнулся, поднял камень. Испуганная Ниссо отскочила, не понимая, что происходит со стариком, - до сих пор он всегда проходил мимо нее молча. Науруз-бек пошел вверх к крепости, а Ниссо с ненавистью глядела ему вслед, пока он не вошел в башню Бобо-Калона. Затем медленно, все еще думая о нанесенном ей оскорблении, собрала рассыпанные прутья. - Не знаю, что с ним такое! - задумчиво сказал Худодод, когда уже внизу, на участке, Ниссо рассказала ему о Науруз-беке. - Вчера Исоф тоже вдруг без причины стал кричать на меня - тихим был до сих пор, тут так кричал и ругался, что я ушел от него, как от одержимого. А другие сказали мне, что перед тем он долго бил Саух-Богор, лежит она дома. Давно уже этого не было... Еще один старик вчера в Зуайду швырнул камнем, чуть не разбил ей голову. Не понимаю, что с ними? Свирепыми стали, как в старое время... Наверное, потому, что нет Шо-Пира, не боятся меня. Вот придет Шо-Пир, поговорит с ними иначе! В эту ночь жители Сиатанга, - многие из них с пали уже на крышах, - увидели высоко на горе, примерно там, где в прошлом году была посеяна богара Бахтиора, - загадочный, долго пылавший костер. "Кто бы это мог быть? - рассуждали между собою ущельцы. - Кажется, никто из селения на охоту не уходил, да и где взял бы охотник столько ветвей для костра?" Никакой тропы в этом месте нет, случайный путник, даже заблудившись, вряд ли мог забрести туда... Кое-кто из ущельцев, всматриваясь в таинственный, мерцавший в высоте огонь, даже подумал о дэвах... Ниссо, Мариам и Гюльриз спали в доме и ничего о костре не знали. Но в середине ночи они проснулись от далекого грохота барабанов. - Что такое? - первая вскочила с постели Ниссо. - Мариам, проснись, слышишь? Мариам вскочила, прислушалась. - Может быть, караван идет? - сказала Ниссо. - Нет, какой караван! У каравана - колокольчики, а это барабаны. - В разных местах они, это наверху где-то! - с недоумением проговорила Ниссо. - Выйдем, посмотрим! Обе девушки выбежали за дверь. Грохот барабанов в ночной тишине раздавался все громче - монотонный, угрожающий. Ниссо и Мариам сразу увидели мелькающие высоко в горах огоньки, - уже три костра поблескивали в разных местах недоступных склонов. - Мне страшно! - прошептала Ниссо. - Что это, Мариам? - Сама не знаю, Ниссо, - таким же шепотом ответила Мариам, обняв за плечи подругу. - Смотри, просыпаются люди! Внизу, в селении, здесь и там замелькали огоньки. Тревога охватывала Сиатанг, а барабаны продолжали рокотать, мерно и глухо дробя тишину звездной ночи. Эхо этого рокота уже перекатывалось по склонам. - И-и-и! - прорезал ночь далекий пронзительный крик. - Ниссо, Мариам, где вы? - выбежав на террасу, тревожно прокричала Гюльриз. - Идите сюда, что-то плохое будет! - Мы здесь! Сейчас, - ответила Мариам. Ничего еще не понимая, с занывшим от тревоги и страха сердцем, Мариам забежала в пристройку, крикнула: - Одевайся, Ниссо! Быстро одевшись, сама извлекла из-под подушки наган, дрожащими пальцами стала вставлять патроны... Выбежав из пристройки, девушки присоединились к Гюльриз. Внизу, в селении, заполыхал большой костер, и отсюда видно было, как мимо него пробегали маленькие черные фигурки людей. В темноте под террасой послышался треск камней. Девушки шарахнулись от человека, взбежавшего на террасу. - Это я, Кендыри, не бойтесь меня! - Стой, Кендыри! - крикнула Мариам. - Что происходит? - Басмачи пришли! - сказал возбужденно Кендыри. - Басмачи... Азиз-хон пришел, я прибежал сказать вам... Бежать тебе надо, Ниссо! - Куда бежать? Что ты говоришь? Откуда знаешь? - испуганно проговорила Гюльриз. - Спокойными будьте! - произнес Кендыри. - Они еще далеко, время есть. Там они, где их барабаны. Сверху идут. Я Худододу сказал, он собирает людей. Теперь вам говорю. Шо-Пир скоро придет сюда. Они убьют его; и тебя, Ниссо, убьют, если ты останешься здесь. Я бежать не могу, ногу ушиб. Надо навстречу Шо-Пиру пойти. Бахтиор тоже где-нибудь там. Ниссо, а тебе надо спрятаться! Все сказал! Вниз теперь пойду! Одним духом высказав все это, Кендыри, хромая, сбежал с террасы. - Постой, Кендыри, постой! - крикнула Мариам, но он уже исчез в темноте. Ошеломляющее известие так взволновало Ниссо, что в первую минуту она не могла говорить. - Что будем делать, Мариам? Что нам делать? - воскликнула Гюльриз. - Бежать надо в горы, прятаться! - Нет! - крикнула Ниссо. - Вы оставайтесь здесь, вам ничего не будет. Я побегу, я одна побегу туда, Шо-Пиру надо сказать, убьют Шо-Пира! - О, мой сын, мой сын! - заломила руки Гюльриз. - Что с ним будет! - Не кричи, нана, - с неожиданным спокойствием произнесла Ниссо. - Я тоже с тобой, - сказал Мариам. - Нет, ты оставайся. По тропе нельзя бежать, схватить могут, надо по скалам. Ты не можешь по скалам. И ты не можешь, Гюльриз. Оставайтесь здесь! И, вырвавшись из рук Мариам, Ниссо спрыгнула с террасы и помчалась бегом к гряде скал. Где-то в вышине раздался отрывистый резкий звук ружейного выстрела. Громкое эхо перекатилось по склонам. Едва Ниссо достигла гряды, из-за темной скалы на нее набросились три человека. Прежде чем она успела крикнуть, один из них накинул ей на голову мешок. Ниссо забилась, но ее повалили на камни. Еще два человека подбежали сзади. Мгновенно скрученная веревками, Ниссо осталась лежать, как куль. - Тихо! - прошептал на ухо одному из бандитов Кендыри. - Спрячьте ее, а потом принесете в башню. Я пойду вниз. 2 Барабаны, неслыханные в Сиатанге со времен ханских войн, гремели с назойливой, удручающей монотонностью, не приближаясь и не удаляясь. Над долиной медленно всходила луна, освещая мечущихся по селению ущельцев. Десятка три факиров с женами и детьми собрались во двор Худодода. Волнуясь, крича, размахивая руками, они обсуждали, что делать. Их жены суетились, успокаивая плачущих детей. Худодод бегал по домам, собирал оружие, но, кроме четырех старинных фитильных ружей да десятка дедовских боевых луков, у факиров не нашлось ничего. Они тащили во двор Худодода кирки, ломы и просто палки. Все знали, что у стариков, приверженных к Установленному, можно было бы собрать еще с полдюжины ружей, у Науруз-бека было даже ружье, заряжающееся с казенной части, но когда Худодод с несколькими ущельцами сунулся к старикам, - дома их оказались запертыми изнутри. Худодод, полный отчаяния, прибежал к своему дому, но не нашел и половины людей, только что наполнявших его двор. Факиры, гонимые страхом, давя и обгоняя друг друга, уже бежали по тропе, ведущей мимо крепости к Верхнему Пастбищу. Матери с детьми на руках задыхались от бега. Едва они миновали крепость, откуда-то сверху раздались частые выстрелы из скорострельных винтовок. Пули защелкали по тропе. Факиры в смятении ринулись обратно к селению. Только три молодых ущельца, вооруженных фитильными ружьями, залегли на краю тропы. Они заметили в лунной мгле, на скалах, мелькающие белые пятна и, раздвинув подпорки своих первобытных ружей, послали вверх несколько пуль. Худодод присоединился к ним, но чуть не был раздавлен трескучим каскадом посыпавшихся сверху камней. Обвал перекрыл тропу, отрезал отступление. Поняв, что ничего уже предотвратить нельзя, Худодод решил пробраться к Верхнему Пастбищу. И пока факиры, схватив на руки детей, крича на своих голосящих в ужасе женщин, бежали в селение, четверка отъединенных от них молодых ущельцев ползла между скалами, пробираясь от тени к тени, стараясь укрыться от цокающих по камням пуль. Когда, наконец, все четверо добрались до головы канала, яростная стрельба прекратилась. Прижимаясь к отвесным скалам, избегая освещенных луною мест, они прокрались до следующего мыса, за которым, сжатая тесниной, река неслась навстречу, гремя сталкивающимися на дне валунами. Лунный свет сюда не проникал. Тропа лезла вверх по отвесному склону. Здесь не было никого. И, поднимаясь по этой тропе, Худодод трезво обдумал план действий: дождаться на Верхнем Пастбище наступления дня, затем подняться на водораздельный хребет; найти среди льдов и снега спуск в соседнее, параллельное сиатангскому ущелье Зархок; выйти этим ущельем к Большой Реке и, встретив там идущий из Волости караван, предупредить об опасности. Опрокинутые ружейным огнем и кинувшиеся назад факиры, вбежав в селение, рассыпались по садам, прыгая через ограды, чтобы как можно скорее достичь пустыря, пересечь его и устремиться вниз по ущельной тропе. Всем казалось теперь, что басмачи явились не снизу, а от Верхнего Пастбища и с боковых гор и что путь к Большой Реке чист. В самом селении раздавались выстрелы. Одна из женщин упала, пробитая пулей. Ее предсмертные крики неслись над долиной. Толпа уже разбегалась по каменной россыпи пустыря, по залитым лунным светом новым участкам. Кто-то, добежавший до первого мыса, перекрывая вопли отчаяния, детский плач и проклятия, кричал: "Сюда, сюда, сюда, сюда!" И все кинулись на этот призыв. Но едва рассеянная по пустырю толпа сомкнулась у мыса и узкой струйкой потекла по ущельной тропе, как впереди послышались угрожающий свист и топот несущихся навстречу коней. Новый вопль отчаяния, умножаемый отзвуком скал, прозвучал над толпой, повернувшей вспять. Давя друг друга, стремясь вырваться из проклятой западни, люди уже ничего не соображали. Какой-то маленький мальчик сорвался с тропы и с визгом полетел прямо в бурлящую реку. Вода сразу накрыла его. Обезумевшая мать кричала: "Марод! О, Марод! Мой Марод!", - но толпа влекла ее за собой, и ее вопли терялись в общей разноголосице. Топот коней и угрожающий рев басмачей приближались. Едва факиры выбрались с тропы на пустырь, мимо них, сверкая в лунном свете клинками сабель, стреляя во все стороны на полном скаку, промчалась цепочка передовых всадников. Полы их халатов развевались над крупами храпящих, взмыленных лошадей. Устрашающий крик: "Уррур, уррур!" - и пронзительный свист сменили вопль припавших за камни факиров, а в глубине ущелья, за мысом, раздались медные переливы трубы. Через несколько минут десятки рассвирепевших всадников носились по всем переулкам селения, ударами плетей загоняя в дома всех, кто попадался на дороге. Другие всадники выгоняли из-за камней замеченных ими факиров. Дети, мужчины и женщины, подхлестываемые плетьми, закрывая руками головы, падали, поднимались, бежали и снова падали, уже не крича, не прося пощады, а только стремясь как можно скорее добраться до ближайшего дома... Несколько человек, обессилев, остались лежать на камнях - избитые, окровавленные, раздавленные копытами. Немногим ущельцам все же удалось ускользнуть от басмачей незамеченными. Они теперь ползли вверх, по осыпи, стараясь не выдать себя ни стуком камней, ни словом, ни шорохом. Осыпь над ними вздымалась все круче, но они вразброд, в одиночку, ползли все выше, сами не зная куда. Вскоре грохот барабанов затих. Костры на вершинах погасли. Сиатанг был всецело в руках басмачей. Оставив в селении только десятка полтора всадников, которые теперь разъезжали по переулочкам спокойным и неторопливым шагом, банда заняла крепость и расположилась в ней. Во дворе крепости запылал огромный костер. Несколько басмачей суетились здесь, свежуя и потроша приведенных из ближайших домов баранов, - уверенные в своей безопасности, басмачи собрались перед ночлегом заняться едой. Первым из жителей селения в крепость вошел Науруз-бек. Приветствуя басмачей поднятыми руками и почтительно кланяясь, рыская глазами по сумрачным лицам сидящих вокруг костра, он искал среди них Азиз-хона. Ни самого Азиз-хона, ни его приближенных среди ворвавшихся в селение басмачей пока еще не было, и на Науруз-бека никто не обращал внимания. Перестав кланяться, беспокойно поглядывая по сторонам, Науруз-бек прошел к башне Бобо-Калона, но, увидев перед дверью в башню двух стариков, положивших винтовки поперек колен, не решился подойти к ним. Он отошел в сторону, скрестив на животе руки, уселся на камень и, чувствуя на себе подозрительные, недоброжелательные взгляды, замер, полузакрыв глаза и стараясь всем своим видом показать, что он готов терпеливо и сколько угодно ждать, пока кто-нибудь из басмачей сам заговорит с ним... 3 Утром, едва взошло солнце, крепость преобразилась. Басмачи готовились к торжественному въезду в Сиатанг Азиз-хона и его приближенных. Двор крепости был застлан коврами, кошмами и паласами, собранными со всего селения. Между мельницей и новым каналом выросла большая, европейского типа палатка - подарок ференги Азиз-хону, привезенный в Яхбар вместе с оружием. Над палаткой развевалось зеленое знамя ислама, а скаты ее были завешаны узкими персидскими ковриками. По углам высились четыре шеста, украшенные метелочками из ячьих хвостов и шелковыми разноцветными тряпками. От палатки до пролома в крепостной стене, где прежде были ворота, басмачи, расчистив камни, выложили коврами дорожку. Всем распоряжался тучный бородач в полосатом сине-красном халате, затянутом широким поясом с серебряными украшениями. Шерстяную его шапочку, подобную чулку с туго завернутыми краями, окручивала пышная черная чалма. Это был риссалядар - начальник конного воинства. Широко расставив колени, он сидел у входа в палатку и, гнусавя, отдавал короткие приказания. Внутри палатки полулежал на подушках молчаливый и сосредоточенный Бобо-Калон. Погруженный в раздумье, он, казалось, не интересовался ничем. Еще ночью Кендыри очень спокойно предложил ему признать себя ханом и встретить правителя Яхбара подобающим образом, ибо отказ нанесет гостю тяжелое оскорбление. Оно вынудило бы Азиз-хона изгнать из селения всех сиатангцев, увезти за Большую Реку и там раздать басмачам их дочерей и жен. Бобо-Калон до рассвета раздумывал, а при первых лучах солнца сказал Кендыри: "Да будет так: я хан!" Кендыри, ответив, что всегда верил в высокую мудрость Бобо-Калона, перестал обращать на него внимание. Теперь, до приезда Азиз-хона, старик мог думать, о чем ему было угодно. Сам Кендыри, соорудив справа от палатки небольшой навес и наскоро оборудовав свою незатейливую цирюльню, оборванный и, как всегда, грязный, сидел теперь под навесом на камне и неторопливо подбривал бороды подходивших по очереди басмачей. Казалось, ничто в мире, кроме работы по своей специальности, его не интересовало; да и сами басмачи не догадывались, почему риссалядар разрешил презренному сиатангскому брадобрею поставить цирюльню вплотную к роскошной ханской палатке. Десятка два басмачей с самого рассвета занялись подготовкой населения к торжественной встрече. Во главе с Науруз-беком, которому был дан высокий вороной конь, басмачи разъезжали по домам приверженцев Установленного и, встречаемые низкими поклонами и благословениями, объясняли церемониал встречи. Затем всадники устремились к домам факиров, угрозами и плетьми выгоняли их из домов и сгоняли к бывшей лавке купца, - женщины должны были взять с собой бубны, мужчины - двуструнки и деревянные дудочки... Толпа факиров, окруженных всадниками, расположилась возле лавки в ожидании дальнейших приказаний. На лицах некоторых факиров темнели багровые полосы. Дети жались к ногам матерей, толпа молчала, и только изредка пробегал тихий шепот, тотчас же привлекавший внимание настороженных всадников. Снова появившись перед толпой, Науруз-бек велел всем при появлении хана петь "радостными, тихими голосами", бить в бубны, играть на двуструнках, свистеть в деревянные дудочки и возглашать хвалы благодетелю, явившемуся спасти жителей Сиатанга от неверия и попрания Установленного. Все знали, что после торжеств и отдыха Азиз-хона будет происходить суд над теми, кто "вел народ по тропе разрушения Установленного", а потому никто не решился хоть словом возразить Науруз-беку. Когда с ущельной тропы вылетели карьером несколько новых всадников и, промчавшись мимо толпы, устремились к крепости, там сразу же вновь забили барабаны. Приверженцы Установленного вышли к пустырю и расположились рядами вдоль тропы. Их жены и матери появились на крышах домов в чистых одеждах. Басмачи, горяча коней, растянулись цепочкой от крепости до пустыря. За мысом послышался протяжный и резкий звук медной трубы - Азиз-хон приближался. Едва группа торжествующих всадников гуськом выехала из-за мыса, над крепостью раздались частые залпы ружейных выстрелов, барабанный бой участился, над долиной поплыл густой, дробный, неумолкающий рокот бубнов, - женщины на крышах поднимали их над головами. Науруз-бек и его сподручные врезались на конях в толпу факиров, крича: "На колени, презренные! Пойте и радуйтесь!" Толпа, подстегиваемая плетьми, повалилась на камни, нестройно и тихо запела. Приверженцы Установленного, не глядя на толпу, прошли мимо нее и, встав по обочинам тропы, пересекающей пустырь, воздели руки в молчаливом приветствии. Азиз-хон, окруженный своими людьми, медленно приближался. Он сидел на белом тонконогом и легком коне, покрытом блестящим чепраком с серебряной вышивкой. Хан был одет в зеленый просторный халат, расшитый золотыми узорами. Под парадным халатом виднелся второй, исподний халат бухарского шелка. Широкие бархатные шаровары были заправлены в мягкие красные сапоги с необыкновенно высокими каблуками и угловатой подошвой. Голова Азиз-хона была обмотана маленькой расшитой золотом зеленой чалмой. Весь этот пышный наряд, надеваемый только в исключительных случаях, годами хранился в сундуке, но кто посмел бы напомнить сейчас об этих годах неблагополучия хана? Он был так же великолепен сейчас, как в былые времена своего могущества. Одно только странное обстоятельство мешало сейчас торжественному великолепию Азиз-хона: белая, запятнанная кровью повязка, проходя наискось от левого уха, пересекала его лицо, закрывала щеку, половину припухшего рта и весь подбородок. Правый, болезненно прищуренный глаз непрестанно подергивался. Сохраняя надменный вид, Азиз-хон, наверно, терпел сильную боль. Смотря на него, сиатангцы стремились угадать, что именно могло так повредить лицо хана? Проступающие сквозь повязку пятна крови были свежи, значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи... Азиз-хон ехал спокойно, не глядя по сторонам, упиваясь собственным величием и уготованной ему торжественной встречей. По левую руку своего господина на большом сером коне восседал Зогар. Порочное и бледное лицо его было полно высокомерия и жестокости. Зогар был в голубой безрукавке, надетой поверх белой муслиновой рубашки, в красных штанах и в рыжих сапогах такого же покроя, как у самого хана. Следом ехали в белых сиатангских халатах два старика. Один из них, красивый, дородный, поглядывал по сторонам маленькими хитрыми глазками, - это был халифа, доверенное лицо бежавшего из Сиатанга пира. Другой, дико осматривавшийся, худой и прямой как жердь, с важностью нес свою крашеную бороду, седые волосы которой на вершок от корня были рыже-красного цвета. Сиатангцы сразу узнали сеида Сафара-Али-Иззет-бека, двоюродного брата Бобо-Калона, покинувшего Сиатанг два года назад. За этими двумя стариками, охраняемые чернобородыми воинами, следовали прочие дряхлые представители прежней сиатангской знати. В шепоте лежавших вдоль тропы факиров слышались имена: сеид Мурсаль-и-Хосроу, мир Масан-Шахзаде, мир Хаким-Шукрулло-Назар, сеид Фахр-Али... Вереница всадников замыкалась караваном тяжело навьюченных ослов, сопровождаемых десятком молодых, бедно одетых, вооруженных кремневыми ружьями басмачей. Толпа коленопреклоненных факиров выражала свою радость, видимо, слишком сдержанно и нестройно, потому что вскоре послышались свист плетей и удары палок. Женщины сильнее ударили в бубны, двуструнки запели громче, перекрывая чьи-то сдерживаемые всхлипывания и плач. Никто из знати не глядел на факиров. Едва Азиз-хон проехал мимо лавки купца, самые старые приверженцы Установленного низко склонились перед ним. Несколько стариков выступили вперед, подбежали к коню Азиз-хона, один за другим, пригибаясь к стремени, целовали его. Азиз-хон милостиво опустил правую руку, и старики, приноравливая свой шаг к ходу коня, лобызали эту протянутую им руку. Пропустив всю процессию, приверженцы Установленного двинулись за ней к крепости. Барабаны и бубны неистовствовали. Воины, появившись на кромке стены, приветствовали едущих поклонами и нечленораздельными возгласами. В полуразрушенных воротах, там, где начиналась устланная коврами дорожка, Азиз-хон задержал своего коня и внушительно поглядел на палатку. Риссалядар, обеспокоенный повязкой, пересекавшей лицо Азиз-хона, поднял полог палатки, и из нее вышел Бобо-Калон. Вышел, остановился, выпрямился, глядя на пожаловавшего к нему высокого гостя. Строгий и молчаливый, в сравнении с Азиз-хоном слишком бедно и просто одетый, Бобо-Калон не сделал ни шага вперед. Всем на миг показалось: дружеская встреча не состоится. Но Азиз-хон медленно спешился, отбросил повод и, стараясь изобразить приветливую улыбку углом припухших губ, пошел по ковровой дорожке, молитвенно сложив на груди руки. Бобо-Калон сложил руки так же и, опустив глаза, пошел навстречу ему. Сойдясь на полпути, оба остановились. Азиз-хон, преодолевая боль, пробормотал: - Благословение верному! Счастливы глаза мои, видящие тебя, друг мой Бобо! - Милостив покровитель к нам, добрый Азиз!.. Протянув правые руки, они, по старинному обычаю, поцеловали один другому пальцы. Затем оба откинулись и как бы залюбовались друг другом. Повязка Азиз-хона мешала ему поцеловаться, но они все-таки обнялись и прикоснулись щекой к щеке. Сердечность их встречи была отмечена всеми. Сопровождавшие Азиз-хона, спешившись и бросив поводья прислужникам, один за другим подходили к Бобо-Калону, почтительно здоровались с ним. Увидев Кендыри, скромно стоявшего под навесом цирюльни, Азиз-хон указал пальцем на бритву и коротким жестом приказал Кендыри последовать за ним в палатку. - Что с тобой, мой дорогой хан? - тихо спросил Кендыри, когда полог палатки опустился за ним. - Ты упал с коня? - Нет... Так, маленькое дело одно! - опускаясь на подушку и избегая объяснения, поморщился Азиз-хон. - Надо сбрить волосы, кровь у меня... Кендыри быстро размотал окровавленную повязку, внимательно осмотрел рваную рану и синюю опухоль, обезобразившие лицо хана. - Зубы повреждены? - Да. Три зуба выбиты. - Нехорошо это! - Кендыри выглянул за полог палатки, негромко сказал: - Чистой воды светлому хану и шелковую чалму! Зогар внес воду, снял со своей головы чалму и удалился. Кендыри промыл рану, сбрил волосы вокруг нее и, разорвав по длине чалму, стал перевязывать лицо хана. - Она здесь? - тихо спросил Азиз-хон. - Здесь, в башне. Здорова, - коротко ответил Кендыри. - Спасибо. Другое все хорошо? - Все прекрасно. Можешь, мой дорогой хан, отдыхать. Тебе дня три не следует разговаривать и воздержись от жесткой еды. Азиз-хон встал, вышел из палатки. Кендыри, почтительно согнувшись, юркнул в свою цирюльню. - Угощения сюда! - повелительно сказал риссалядар, и под звон и уханье дикой музыки повара внесли в круг расположившихся на ковре гостей огромное, в полтора метра длиной, деревянное блюдо с дымящимся пловом. Другие принесли на плечах большие бурдюки с прохладительным питьем из кислого молока, смешанного с водой и сбитого в бурдюке вместе с маслом. Зогар вернулся с перекинутым через руку белым, расшитым золотыми цветами халатом и молча передал его Азиз-хону. Коснувшись плеча Бобо-Калона, Азиз-хон встал и, морщась от боли, обратился к нему: - Другу моему, брату моему по истинной вере, сиатангскому хану Бобо-Измаил-Каландар-Калону да не покажется слишком бедным мой скромный подарок! Почет от всех нас тебе, мудрый и достойный Бобо-Калон! Бобо-Калон встал и еще раз обнял Азиз-хона, накинувшего на его плечи халат. Затем глубоким поклоном ответил на поклоны всех вставших при этой церемонии гостей. Он не произнес в ответ ни одного слова, только приложил ко рту сдвинутые лодочкою ладони, будто шепча в них что-то, предназначенное одному Азиз-хону. Все снова расселись на ковре. Пиршество началось. 4 После того как Ниссо выбежала из дому и была схвачена басмачами, Мариам, ничего не знавшая об ее судьбе, бросилась в комнату Шо-Пира, вынула из его стола немногочисленные бумаги сельсовета, побежала с ними в сад, торопливо спрятала их под камнями и вернулась к Гюльриз. Обе они сначала хотели бежать в селение, чтоб присоединиться к Худододу и быть со всеми, но, услышав где-то около крепости частую стрельбу и крики бегущих факиров, Мариам поняла, что факиры уже покинули селение и, вероятно, пробились на тропу, ведущую к Верхнему Пастбищу. Гюльриз советовала Мариам бежать. - Я старая, кто меня тронет? Если придут сюда, Ниссо здесь нет и никого нет. Они придут и уйдут. Что им здесь делать? А ты беги, спрячься среди камней - от камня к камню, тихонько, иди отсюда подальше... Будь Мариам опытней, она, конечно, приняла бы этот разумный совет. Но она заявила, что в доме - зерно, она будет его охранять и что нельзя оставить Гюльриз одну. И сурово сказала еще, что будет стрелять, если басмачи придут сюда. Ведь они не знают, кто здесь стреляет: женщина, или мужчина, или, может быть, несколько человек, - вот, у нее больше сотни патронов: всходит луна, скоро можно будет увидеть каждого, кто попытается приблизиться к дому. До утра продержится, а утром басмачи уйдут... Мариам помнила дерзкие и всегда короткие ночные налеты басмачей в тех краях, откуда приехала сюда, - налеты, происходившие несколько лет назад... Но Мариам забыла, что там басмачи всегда боялись быстрого приближения красноармейцев, а здесь опасаться было некого... Оставив Гюльриз в доме, Мариам вбежала в пристройку, принялась ворочать мешки с зерном, наваливала их к двери и к единственному окну. Но она не успела кончить эту работу: в саду внезапно появилась орава всадников. Мариам притаилась за мешками, надеясь, что всадники проскачут дальше. Но они, вооруженные саблями и винтовками, подскочив к террасе, остановились, ругаясь. - Э, презренные! - закричал один. - Выходите все, кто здесь есть! Другие спрыгнули с коней, держа винтовки наперевес, кинулась в дом. Мариам услышала голос Гюльриз: "Никого, никого здесь нет, одна я, старуха!", затем какую-то возню, ругань, короткий пронзительный крик Гюльриз, треск ломаемой двери... Тогда, не вытерпев и уже не думая о себе, Мариам прицелилась из нагана и выстрелила в одного из сидевших на лошади басмачей. Вскрикнув, он схватился за левый бок, отчаянно выругался, склонился, сполз с лошади. Оставив его, вся орава мгновенно рассыпалась в разные стороны и исчезла. Мариам подумала, что басмачи не вернутся, но услышала крадущиеся по крыше дома шаги и тихие голоса, - там обсуждали: откуда мог произойти выстрел? Раненный в бок басмач, лежа перед террасой, стонал. Стараясь освободиться от повода, запутавшегося на его руке, лошадь мотала головой. Пока басмачи обшаривали дом, Мариам лежала не двигаясь среди туго набитых зерном мешков. Ей было жарко, она утирала ладонью потный лоб. Тоскливое ощущение отчаяния и страха томило ее. Ей хотелось куда-нибудь уползти, стать невидимой. Но скрыться было некуда: если б она выбежала во двор, то, конечно, сразу была бы поймана. Преодолевая страх, закусив до боли губы, она решила защищаться до конца. Обогнув пристройку, несколько басмачей подползли к дверям и к окну. Направив винтовку в щели между мешками и притолокой, басмачи дали несколько выстрелов. На Мариам с потолка посыпалась глина. Сунув руку с наганом в щель, Мариам ждала. На мешок легла чья-то рука. Мариам сразу же нажала спусковой крючок. С пробитой насквозь рукой, разразившись проклятиями, басмач откатился в сторону. Град ответных выстрелов оглушил Мариам. Выпущенные в упор басмаческие пули, взрезая мешки, застревали в зерне, другие с коротким свистом прошли под потолком, но ни одна из них не задела Мариам. Уже не помня себя, она выпускала пулю за пулей туда, где, по ее предположению, стояли приникшие к стене басмачи, и вдруг почувствовала, что наган дал осечку. Покрутив барабан, убедилась, что все гильзы пусты. Дрожащими пальцами Мариам разорвала картонную коробочку с запасными патронами. Попробовала ногтями извлечь из барабана пустые гильзы, но они не поддавались. Стала выталкивать их маленьким шомполом... Не слыша стрельбы, басмачи тоже перестали стрелять. В нетерпеливом волнении Мариам выталкивала из барабана гильзу за гильзой, ни на что больше не обращая внимания. Если бы она взглянула наверх, она увидела бы голову басмача, который по крыше подполз к дымовому отверстию; он соскользнул на мешки, легким прыжком кинулся на Мариам. Схваченная сзади за шею, Мариам беспомощно забилась, стараясь освободиться, изо всей силы сжимая теперь уже бесполезный наган. Но басмач так сдавил ее горло, что она захрипела, руки ее бессильно упали, и, выронив наган, она потеряла сознание. - Э! Не стреляй сюда! Я схватил ее! Больше никого нет! - прокричал басмач, отваливая мешки. ...Если бы эти басмачи не приняли Мариам за Ниссо, которая могла быть в этом доме, они, конечно, тут же убили бы ее. Но радуясь, что нашли и забрали беглую жену Азиз-хона, рассчитывая на хорошую награду, они ограничились проклятиями да несколькими ударами плетей по телу лежащей перед ними женщины. Убедившись, что в доме никого больше нет, оставив лежать на террасе сшибленную ударом кулака в грудь Гюльриз, басмачи положили Мариам поперек седла, привязали ее, подошли к лежащему под террасой, давно умолкшему басмачу, перевернули его, ощупали. Он был мертв. Коротко переговариваясь, взяли труп на другое седло, вскочили на лошадей и шагом тронулись вниз, в селение. Раненый басмач, обмотав руку сорванной с головы чалмой, ехал позади, издавая короткие стоны и вполголоса бормоча проклятия. Мариам очнулась в башне Бобо-Калона, не понимая, ни где она, ни что с ней. Руки и ноги ее были связаны, тело жгла нестерпимая боль. Мариам застонала. В затуманенное сознание проник повторяющий ее имя голос Ниссо. Все громче, все настойчивей Ниссо твердила: - Мариам... Мариам... - Я тут, Ниссо, - через силу произнесла Мариам. - Где мы? - В башне, Мариам... В крепости... Ты уже давно здесь. Без памяти была? - Наверно. - А кости у тебя целы? - Кажется, да. Я стреляла. Убила одного или двух. - Ты тоже связана? - Да... Тебя избили? - Нет, мешок на голову, - сразу как выбежала... Держали в камнях, потом сюда... А нана жива? - Не знаю. Закричала, упала... Ты можешь ко мне подползти? - Попробую. Ниссо сделала усилие, перекатилась, легла рядом с Мариам. - Давай я веревки твои перегрызу. Хорошо? - Хорошо. Ниссо, изворачиваясь, коснулась лицом руки Мариам. - Повернись на бок, можешь? Мариам тяжело повернулась, застонала. - Больно тебе? - Очень... - Ты мокрая... Ты в крови? - Может быть... Так удобно тебе? Грызи! Ниссо нашла зубами веревку, связывающую руки Мариам. Отплевываясь, тяжело дыша, отдыхая, она, наконец, перегрызла узел, и Мариам со стоном развела занемевшие руки. - Тут змеи, - сказала Ниссо. - Когда ты лежала, как мертвая, одна по лицу моему проползла. Но не укусила меня. Теперь попробуй ты развязать мои руки. Вот они, на!.. Тебе больно опять? - Ничего... повернись так, чтоб я достала. Вот так! Мариам довольно легко развязала узел шерстяной веревки. Освободив руки, Ниссо нащупала пальцами тело и лицо Мариам. - Длинные ссадины. Вздулись. Плетьми тебя, да? - Наверно. Не помню я... Слышишь? Барабаны тут рядом теперь... Что мы сделаем, если сюда войдут? - Не знаю. Как ты думаешь, они нас убьют? Наверно, убьют. - Меня убьют, я стреляла... Тебя Азиз-хон, наверно, к себе возьмет. Ты его видела? - Не видела... Я не дамся. Пусть меня тоже убьют! - А если они нас будут сначала мучить?.. Развязывая узлы на ногах Мариам, Ниссо долго молчала. Веревки с ног Мариам спали. Ниссо занялась развязыванием своих. Мариам попробовала сесть, но, застонав, откинулась на спину. - Я не хочу, чтоб они меня трогали, - сказала Ниссо. - А что сделаем мы? - Знаешь, что?.. Лучше мы сами друг друга убьем... Они войдут, а мы уже мертвые... Вот! Не будут нас мучить... Мне умереть не страшно. - Мне тоже не страшно. - А может быть, сначала попробуем убежать? Мариам промолчала. Она знала, что не может двигаться. Потом сказала: - Пощупай стены! Ниссо поползла к стене, встала, шаря в темноте по неровным камням сухой кладки. Обошла кругом всю стену, приблизилась к двери. За дверью слышались мужские голоса. Ниссо прислушалась. Касаясь стены, тихо вернулась к Мариам: - Нет, Мариам. Убежать нельзя... Знаешь... Мне очень хочется жить! - И мне тоже... Вот не думала никогда, что так будем! - Я тоже не думала... А как мы можем друг друга убить? Если я возьму камень - может быть, из стены выворочу его - и ударю тебя... Нет, Мариам, я не могу тебя убивать... Может быть, ты меня можешь? Мариам ничего не ответила. Обе долго молчали. - Знаешь что, Мариам?.. Я хочу тебе сказать. Теперь можно сказать... Я люблю Шо-Пира... Как ты думаешь, что будет с ним? Убьют его тоже? - Не знаю, Ниссо... Может быть, он спасется. - Он сильный. Если на него нападут, он многих сначала убьет... Я его люблю... - Я знаю, Ниссо. Я догадывалась... А он тебя? - Он меня?.. Он... теперь скажу тебе, - он тоже! Он сам сказал мне. Ночью, тогда, когда он ушел, я к нему прибежала... Там, на тропе... - Там, на тропе, Бахтиор, Карашир и другие, - задумчиво произнесла Мариам. - Неужели их всех убили? Снова наступило молчание. - Я думала, я буду счастливой, - сидя рядом с подругой, промолвила Ниссо. - Я уже, знаешь, почти счастливой была... - А что бы ты делала, если б не это? - О! Я много бы делала! - горячо воскликнула Ниссо. - я бы замуж пошла за Шо-Пира. Я бы сказала ему: поедем в Волость, потом дальше, еще дальше... В Москву... Все увидела бы, узнала, как большие люди живут. Я училась бы там... как добиться, чтоб в мире не было больше черных душ. Я...