в  одну кучу  ты: неверных и  верных, как  волк, не разбирающий
белых и черных овец!  Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для
неверных.  Тебе  нужна  была  женщина.  Презирая Установленное  ради страсти
твоей, ты не казнил эту женщину, - до сих  пор, живая еще, лежит она  в этой
башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой  взгляд, но не смотрю на твое лицо.
Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на  них, а
теперь  вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя
- оружие, и ты  не уйдешь.  Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь  -
хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти
горы уйду,  - ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг  будет вверх: как по
ступеням, буду я  подниматься к небу!  Если барс выйдет  ко мне из снегов, я
благословлю  его,  как  посланника  покровителя...  Ухожу  и  останусь  там!
Проклятье тебе, Азиз-хон!
     Бобо-Калон умолк.
     - Одержимый он! - тихо, но  внятно произнес кто-то в толпе басмачей.  -
На надо трогать его... Пусть уходит!
     - Да... Пусть уходит!  Пусть сдохнет во льдах! - Азиз-хон резко отложил
в сторону маузер, которым перед тем играли его дрожащие руки. - Мы презираем
его и не слушаем его слов...
     Бобо-Калон  медленно  стянул  с  плеч подаренный ему  Азиз-хоном халат,
надетый  поверх  своего  белого ветхого  сиатангского халата. Смял подарок в
руках, швырнул его в костер. Блеснув серебром и золотом, халат развернулся в
воздухе, рукава его взметнулись, как  крылья. Накрыв пламя, обвитый искрами,
он вспыхнул и распался в огне.
     Снова  прижав  руки  к  груди, прямой, как всегда, Бобо-Калон  вышел из
круга   расступившихся  перед   ним   басмачей.   Ненавидимый   сиатангцами,
презираемый  басмачами,  не оглядываясь,  он  дошел  до  тропы,  уводящей  к
Верхнему Пастбищу, и, удаляясь, белым пятном растворился в тени, перекрывшей
лунную мглу ущелья.
     Азиз-хон  плюнул  на  землю  и, обратившись  к  руководившему  дележкой
товаров, всеми в эту минуту забытому Науруз-беку, сказал:
     - Продолжай!




        6

     Всю  ночь  не спал  Кендыри, наблюдая происходящее. Сидел  под  навесом
своей цирюльни, бродил по крепостному  двору, смотрел, слушал. Его одолевала
скука.  Он  был  недоволен поведением Азиз-хона,  но  сознавал, что изменить
ничего нельзя. Азиз-хон, конечно, зарвался. Лучше,  чем когда бы то ни было,
Кендыри понял  его в эти последние сутки. Дружбы  с сиатангцами,  на которую
так рассчитывал  Кендыри,  у Азиз-хона не получилось. Не разбираясь толком в
политике  Кендыри, изменяя  свое  могущество только количеством  устрашающих
сиатангцев преступлений, Азиз-хон с самого начала изменил условиям заговора,
тщательно продуманным Кендыри и разработанным еще зимою в Яхбаре.
     Разве  так  должны  были  развернуться  события?  Поддержанная  дружбою
яхбарского  хана сиатангская знать,  возглавленная Бобо-Калоном, должна была
привести  в  повиновение  жителей   Сиатанга.   Объединив  их   с  яхбарцами
религиозным  фанатизмом,  настроить все  селение  против  советской  власти,
призвать его к действию в тот момент, когда русские красноармейцы появятся в
устье реки  Сиатанг. Конечно,  если б случилось так,  Азиз-хон  мог бы долго
оставаться здесь  со своей бандой. Русским  понадобилось бы  много времени и
сил,  чтоб  сломить сопротивление  Сиатанга  и  восстановить в нем советскую
власть. Миссия Кендыри была бы выполнена превосходно. Получилось иначе: вряд
ли теперь даже сами сиатангские сеиды и миры хотят, чтоб Азиз-хон задержался
здесь.  Случай  с  Бобо-Калоном  наполовину расстраивал  планы  Кендыри.  На
поддержку  населения  Азиз-хону   рассчитывать,   безусловно,  не  придется.
Конечно, тот  первый  красноармейский  отряд, который явится сюда  дня через
два, будет уничтожен воинством Азиз-хона, но разве не ясно, что это воинство
стремится только как можно скорее вернуться восвояси с награбленной добычей?
Азиз-хон поспешит убраться отсюда, а это никак не  входит в расчеты Кендыри.
Лишь  бы не вздумал уйти немедленно! Все совершенное до сих пор оказалось бы
ненужной бессмыслицей, если б красноармейский отряд, явившись сюда, нашел бы
здесь только  следы банды. В этом случае все происшествие  никак не могло бы
послужить  поводом   для   срыва   дружественных  переговоров  между   двумя
державами...  "Слишком  мало  шума,  -  сказал  себе  Кендыри,   досадуя  на
Азиз-хона,  - во  что бы то ни стало надо  удержать его здесь хотя бы на эти
два или три дня!.."
     Так размышляя,  Кендыри расхаживал по  крепостному двору.  Вся суматоха
вокруг, крики, споры,  все эти чуждые ему страсти, разыгравшиеся при дележке
товаров, ему надоели. Он давно уже хотел спать, но превозмог себя, чтобы все
время быть  в курсе  событий.  Прислушиваясь ко  вновь  и вновь  возникающим
пререканиям  Мирзо-Хура  и халифа,  он  предвидел, что едва  мелкие  подачки
воинам будут розданы и настанет момент раздела основного  груза между халифа
и купцом, пререкания эти перейдут в крупную ссору.
     Кендыри  не  сомневался, что Азиз-хон  скоро вспомнит о  заключенной  в
башню Ниссо. Но когда, наконец, расчеты с воинами были окончены, а Мирзо-Хур
и  халифа,  зевающие,  бледные  от  усталости,  решили  поспать, прежде  чем
заняться разделом товаров между собой, Азиз-хон с трудом встал и, держась за
свою забинтованную щеку, направился к палатке.
     На  рассвете  в крепости наступило  полное  успокоение. Костры погасли.
Весь крепостной двор был  усеян спящими  где и как попало ханскими  воинами.
Сеиды и миры лежали на коврах, укрытые ватными  одеялами. Из селения уже  не
доносилось никаких криков, - все было тихо и там.
     Лошади дремали вдоль коновязи, понурив головы. Овцы  и коровы в  загоне
за мельницей лежали,  приткнувшись одна к другой.  Огромный коричнево-черный
гриф сидел на вершине башни, поглядывая на труп Мариам и терпеливо дожидаясь
своего часа.
     Только на  крыше  мельницы,  под которой  лежали  привезенные  из  дома
Бахтиора мешки с зерном, да вокруг груды не разделенных пока товаров, да еще
возле двери  в башню, за  которой  томилась  Ниссо,  бодрствовало  несколько
вооруженных  винтовками  стариков.  Они казались  такими же  нахохленными  и
терпеливыми, как гриф, застывший на верхней площадке башни.
     Подойдя к крепостным воротам, Кендыри убедился, что за  пустырем, перед
входом в ущелье, все еще дежурят всадники  риссалядара. Подумал, что теперь,
пожалуй, можно лечь  спать -  до середины дня ничего нового  не предвидится.
Подобрал брошенное посреди двора одеяло, прошел под  навес  своей цирюльни и
лег, подложив под голову локоть.
     Мысли, однако, не отступали... Красноармейский отряд может явиться сюда
не раньше,  чем через два  дня. Бхара  не меньше чем за сутки предупредит  о
приближении  отряда огнем или дымом  костра вон на той  далекой  вершине. На
всякий случай надо не позже чем в следующую ночь сообщить  о красноармейцах,
как  о  внезапной  новости,  Азиз-хону... Организовать  в сиатангском ущелье
засаду...
     И,  уже засыпая,  Кендыри  стал гадать,  как  отнесется к  этой новости
Азиз-хон? Не струсит ли, чего доброго? Что-то уж слишком охотно предоставлял
он до сих пор всю инициативу риссалядару...
     Кендыри спал меньше часа.  Он видел себя в большом кабинете, за круглым
столом. Стекла массивных  книжных  шкафов поблескивают вдоль  стен кабинета.
Хрустальная люстра множит  и переливает  яркий свет,  бьющий из-под потолка.
Семь  профессоров сидят  за круглым  столом, и  Кендыри,  скрывая  смущение,
медленно обводит взглядом их гладко выбритые, выжидающие, строгие лица. Если
Кендыри выкажет  смущение,  - шесть лет  обучения пропадут даром!  Шесть лет
назад  он еще имел право смущаться, непроизвольно улыбаться, выражать своими
глазами  любое чувство, охватывавшее его,  и не  думать об управлении каждым
мускулом  своего лица... Теперь неподвижное  лицо  его стало маской,  и  это
считается одним из первых его положительных качеств. Но он смущен сейчас: он
уж слишком долго обдумывает ответ на последний вопрос. Неужели сорвется? Ему
неловко, что он волнуется, - таким,  как  он,  ни  при каких обстоятельствах
волноваться  нельзя!  Он чувствует, что две-три ближайшие  минуты решат  его
судьбу. Он  напрягает волю, вспоминает все, чему учили его, -  неужели он не
ответит на этот проклятый вопрос?
     "Я дал  бы им  всем слабительное, - наконец решительно отвечает он, - и
проверил бы содержимое их желудков!.."
     "Да,  да!"  - Легким утвердительным  кивком  сидящий прямо  против него
профессор подтверждает, что судьба его решена благополучно. Шесть  лет труда
не пропали! Все удалось! Но над ним обезьяна, - уцепившись мохнатой рукой за
люстру,  над ним  висит  обезьяна.  Ему  непонятно:  зачем  им  понадобилось
испытывать  его еще этой неожиданной обезьяной? Она кладет руку ему на плечо
и трясет его...
     Кендыри  открывает  глаза:  в  лицо  ему  бьет  яркий  солнечный  свет.
Склонившись над ним, сжимая рукой плечо, осторожно трясет...
     - Это ты, Бхара! - не  обнаруживая удивления, спокойно говорит Кендыри.
- Почему пришел?
     - Питателю трав  и всех растений, привет  солнцу, привет  луне,  привет
пречистому, привет всемирному! - скороговоркой говорит Бхара, и его беззубый
рот похож  на дыру.  По бесчисленным морщинам его лица текут мелкие капельки
пота. - Я не успел  зажечь огонь. Я  бежал, лошади не бегают  так... Красные
русские солдаты идут к устью реки!..
     Сна как не бывало. Кендыри сразу садится, глядит на  согнувшегося перед
ним на корточках Бхару:
     - Уже? Ты видел их?
     - Вчера утром сидел на горе на полдороге к устью Зархока. Смотрю: едут.
Сосчитал:  пять.  Ждать других -  пропустил бы этих.  Как  обогнать  бы  их?
Увидели бы меня! Побежал к  реке,  надул козью шкуру, плыл по  Большой Реке,
потом  побежал сюда... Сейчас они,  наверно, подошли  к устью, вечером могут
прийти сюда. На тропе воинов нет...
     - Что еще?
     - Все, высокий! Где быть мне?
     - В камнях. Ты видишь - тебя не видят. Иди!
     Бхара исчез. "Если б  не догадался плыть  по Большой Реке, пожалуй,  не
опередил бы их, - подумал Кендыри, охватив руками  колени. - Машина работает
быстрее, чем я предполагал.  На целые сутки  раньше!.. Да, просчитался бы я,
если  бы вместо Бхары  направил  наблюдателем  кого-нибудь  из этих  ханских
кретинов! Однако надо немедленно действовать!.."
     Разбуженный Азиз-хон был совершенно ошеломлен новостью. Он расхаживал с
Кендыри  вдоль  крепостной  стены,  дрожащей рукой  поглаживая  свою  черную
бороду. Он струсил так, что успокоительные слова Кендыри  долго не  доходили
до  него.  Кендыри видел: Азиз-хон  на своих  воинов  не  надеется,  и  даже
заверение, что  красноармейцев не может быть больше двадцати - двадцати пяти
человек, не вызвало у растерянного и удрученного хана воинственного пыла.
     -  Откуда взялись?  Как узнали  они? Что теперь  делать?  -  растерянно
задавал Азиз-хон вопросы  и то порывался сейчас же будить всех своих воинов,
то просил Кендыри хранить новость в строжайшей тайне.
     - Вот  что,  мой  друг, -  наконец брезгливо  объявил Кендыри.  -  Надо
немедленно ставить засаду в ущелье, назначить всех  вооруженных  винтовками.
Впереди этой засады поставить другую, которая пропустила бы красноармейцев и
завалила  бы  за  ними тропу камнями так, чтоб они  не могли  отступить. Все
очень просто. Красноармейцы будут уничтожены до последнего человека.
     -  Хорошо,  -  наконец ответил Азиз-хон. - Я  пошлю риссалядара ставить
засады, ты тоже поезжай с ним, покажи, где и как, дай хороший совет.
     - А ты?
     Азиз-хон  ответил  лишь  после   продолжительного  раздумья.  Следя  за
выражением его лица,  Кендыри поймал быстрый,  украдкой  брошенный  взгляд в
сторону тропинки к перевалу Зархок.
     - Я  здесь останусь вместе  с Зогаром,  - ответил Азиз-хон. - Пусть все
видят: спокоен я.
     Кендыри понял  значение пойманного им взгляда:  конечно,  от  Азиз-хона
можно этого ожидать! Он хочет быть в стороне от событий и  в случае неудачи,
бросив  всех,  спастись  сам.  Он возьмет с  собой Ниссо и Зогара, кинется к
перевалу Зархок и постарается кружным путем пробраться в Яхбар.
     - Нет, Азиз! Так  не будет. Ты и Зогар тоже  должны быть в засаде. Твое
присутствие воодушевит твоих воинов.
     -  Я  здесь  буду.  Я  сказал!  - мрачно заявил  Азиз-хон,  не глядя на
Кендыри, не постеснявшегося лишить его даже этого "хон"...
     - Вот что, Азиз! Я вижу, ты сомневаешься, что мы победим. Это глупости,
конечно:  у тебя шестьдесят  винтовок, почти сотня воинов. Тех -  не  больше
двадцати - двадцати пяти человек. Ты прекрасно знаешь: один храбрый  человек
в  наших  местах,  сидя в хорошей засаде,  может уничтожить сотню врагов. Но
даже если... Чего бояться тебе? Ты должен помнить одно: что бы ни случилось,
ты молчишь обо мне. Я знаю тебя: молчать ты умеешь. Даже если бы  ты попал в
плен, тебе не  грозит опасность. Мои люди сделает все: ты будешь  обменен на
крупного  человека, ты  нам  нужен еще, и ты будешь жив, вернешься в  Яхбар.
Беспокоиться тебе не о чем. Но если  б ты предал меня, тебе спасения нет: ни
здесь, ни в  Яхбаре.  В плену  будешь  -  русские  тебя  уничтожат.  В Яхбар
свободным вернешься - мои люди найдут тебя и убьют.
     - Твой  разговор  хорош! - то  ли с язвительностью,  то ли с покорством
пробормотал  Азиз-хон. - Зачем говорить о моем молчании? Я знаю тебя и твоих
людей. Но если другие?
     - Кто другие? Риссалядар? Халифа? Им тоже скажи.
     - Купец... Науруз-бек...
     -  Об этих не беспокойся. Мое дело. Больше никто обо  мне  не  знает. А
теперь  победи свой страх, подними людей, поезжай  готовить  засаду.  Я хочу
здесь  остаться один.  Позже приеду  к тебе,  посмотрю...  Ручаюсь:  сегодня
вечером ни один красноармеец живым не будет. Ты понял меня, Азиз?
     Азиз-хон  больше не  спорил.  Он понял  главное: Кендыри  помешает  ему
бросить  всех  и  бежать.  Он  постарался  придать  своему   лицу  выражение
уверенности  и величественного  спокойствия  и уже  хотел сразу будить  свое
воинство.
     - Подожди, Азиз-хон! -  быстро сказал  ему Кендыри,  успевший  обдумать
новый  шахматный ход: под  любым предлогом немедленно  удалить  Азиз-хона из
крепости. - Ты сейчас молчи. Садись на коня, поезжай один к риссалядару.
     - Зачем?
     - Пусть приедет сюда. Нам сначала нужно посовещаться втроем.
     - Разве хан не может послать гонца? - возмутился Азиз-хон.
     - Не обижайся. Ты должен  поехать сам. Все спят, пусть спят,  никто  не
должен проснуться  до  времени.  Разве хан  не  может  проверить, как  несут
дежурство его подчиненные? Садись, поезжай.
     - Не понимаю тебя.
     - Ты поймешь... Это важно... Стой здесь, я подведу тебе коня сам.
     Кендыри  отошел.  Азиз-хон остался  на  месте,  стараясь  подавить свое
оскорбленное  самолюбие,  обиду, негодование,  страх...  Он  слишком  хорошо
понимал,  что  все  его  могущество  и  власть  -   пустой  звук  для  этого
повелевающего им иноземца.
     Когда Кендыри подвел коня,  Азиз-хон сел в седло и молча уехал. Кендыри
знал,  что  настроение  Азиз-хона может  измениться в  любую  минуту,  и  не
доверялся  ни  обещаниям его, ни покорности. Кендыри обернулся,  внимательно
поглядел на  двух сидящих у дверей башни стражей; склонясь на свои винтовки,
они храпели.  Кендыри оглядел весь  двор, - ни одного бодрствующего человека
во дворе  не было.  После трех бессонных ночей,  после  всех волнений  спали
крепко.
     Кендыри быстро прошел к камням, нагроможденным за башней. Над обрывом к
реке  помахал рукой: Бхара должен был его  видеть. И Бхара мгновенно  возник
перед ним, подбежав неслышно и осторожно.
     - Стой здесь. Смотри, слушай! Если кто-нибудь из этих двоих проснется -
перережь  горло.  Тихо  сделаешь!  -  Кендыри  протянул Бхаре  свою  большую
железную бритву.
     - Так, высокий! - послушно пролепетал Бхара.
     Кендыри, миновав стражей, на цыпочках  подошел  к  двери башни.  Скинул
веревку, заменяющую засов, резко распахнул дверь, проскользнув в башню.
     Связанная по рукам и ногам, Ниссо в полубеспамятстве лежала на каменном
полу. Дневной свет заставил ее приоткрыть глаза. Не поворачивая  головы, она
застонала. Кендыри подскочил к ней, закрыл ей рот ладонью:
     - Это я, Кендыри!  Тише, Ниссо! Все спят сейчас, я хочу  спрятать тебя,
спасти от Азиз-хона тебя, понимаешь?
     Ниссо  смотрела на Кендыри расширенными, испуганными  глазами.  Она  не
понимала,  что он говорит.  Сколько  времени провела она  здесь  в  мраке  и
одиночестве?  И, не зная, что происходит за стенами башни, видя  перед собой
только страшное с выколотыми глазами лицо Мариам, до сих пор ощущая на своем
горле  петлю,  не  спала  ни  минуты,  непрестанно  ожидая,  что  вот  дверь
откроется, к  ней  войдут, чтоб ее  пытать и  убить. Страх  то  сковывал  ее
ледяным холодом,  то жег так,  что  она  покрывалась испариной. Вначале  она
билась, пытаясь освободиться от режущих веревок,  затем, обессилев, лежала в
полузабытьи, желая только, чтоб  все  это  скорее кончилось... И ужас  вновь
охватывал ее, и она опять начинала биться и кататься  по каменному холодному
полу.  И когда по ней снова проползла змея, она в  исступлении  закричала  и
кричала долго, пока не охрипла, не потеряла голос.  После этого она замерла,
закрыв глаза...
     И вот свет, яркий, режущий - глазам больно! За нею пришли...
     - Я  Кендыри!  - наконец дошел до ее сознания  тихий голос. -  Я спрячу
тебя, чтоб никто не тронул тебя, только тихо, тихо!
     Кендыри подхватил ее на  руки,  вынес на яркий  солнечный свет, еще раз
шепнул: "Тихо!" Какой-то другой,  дикого облика человек  подхватил ее  ноги.
Оба  бегом кинулись  к  камням,  вместе  с Ниссо  припали к  земле.  Кендыри
выглянул из-за камня, прошептал:
     -  Хорошо. Все спят... Там,  за овечьим загоном,  большие зерновые ямы.
Отведи ее туда,  Бхара, спрячь в яму, сверху закрой камнями... Ты, Ниссо, не
бойся его!
     Отполз, встал, спокойно  вернулся к  башне,  закрыл  дверь, взглянул на
двух  спящих, свесивших головы басмачей,  неторопливым шагом вернулся  на то
место у крепостной стены, где оставил его Азиз-хон, сел на обрывок мешка.
     Азиз-хон  вместе с риссалядаром въехал в крепость. Кендыри встретил их,
помог Азиз-хону сойти с коня.
     - Ты знаешь то, что я просил Азиз-хона тебе передать? - спросил Кендыри
риссалядара.
     - Знаю! - Лицо риссалядара было серым от бессонницы и усталости.
     - Что скажешь?
     - Скажу: тебя надо убить или сделать тебя святым! - мрачно и откровенно
произнес риссалядар.
     - Можно и то и другое вместе! - усмехнулся  Кендыри. - Только ни ты, ни
Азиз-хон не сделаете этого. Не так ли?
     Оба промолчали. Кендыри сказал:
     - Поблагодари меня, риссалядар!  Азиз-хон  хотел взять Ниссо  и Зогара,
бросить тебя, всех воинов и бежать в горы. Я просил его не делать этого.  Не
так ли, мой дорогой хан?
     -  Тот,  кто, живя, смеется, умирая,  плачет! - сдерживая ярость, кинул
Азиз-хон. - О чем совещаться будем?
     -  Не сердись, достойный, - произнес  Кендыри. - Я совещаться раздумал.
Все ясно. Иди будить воинов!
     Круто повернувшись,  Азиз-хон  бросил повод  коня в руки  риссалядару и
пошел к палатке.
     Когда  все басмачи  после долгого переполоха, беганья по двору, криков,
приказаний и  угроз  риссалядара были  уже на конях,  Азиз-хон велел  Зогару
войти  с двумя  воинами в башню и привести к нему Ниссо: он решил взять ее с
собой  в  засаду.  Зогар, обнаружив исчезновение Ниссо,  вернулся к  палатке
бегом.  И  тут  Кендыри  впервые  увидел, в  какое  бешенство  может  впасть
Азиз-хон.  Разъяренный,  с  пеной  у  рта,  он  сам  избил  плетью  старика,
охранявшего башню,  - бил  его по  лицу и плевал на  него,  и,  охрипнув  от
ругательств, топтал его ногами,  когда тот повалился на землю.  Второй страж
тем временем  успел ускользнуть. Воины риссалядара,  сидя на конях, угрюмо и
безмолвно смотрели на это зрелище.
     - Искать!  -  наконец  хрипло  заорал  Азиз-хон.  -  Всем  искать! Горы
перевернуть! Мы никуда не уедем, пока я сам не казню эту тварь!
     Риссалядар, приподнявшись на стременах, взмахнул саблей:
     - Пока будем искать, красные солдаты придут сюда! Давай едем!
     Конь риссалядара галопом вылетел из ворот крепости. Басмачи,  совсем не
желая  испытывать  на  себе  бешенство  Азиз-хона,  со  свистом  и  гиканьем
понеслись за риссалядаром. Последним выехал халифа. Двор крепости опустел.
     Азиз-хон  в полной  растерянности заметался  по двору.  Равнодушный,  с
бесстрастным лицом, Кендыри подвел к Азиз-хону его коня.
     Белый  от  ярости, Азиз-хон  двумя руками  схватил Кендыри за плечи  и,
впиваясь в него своим налившимся кровью глазом, прошептал:
     - Ты?
     Кендыри, бросив повод, спокойно взялся за кисти  рук Азиз-хона, сжал их
особым  приемом,  отвел от своих  плеч, отступил на шаг, небрежным движением
распахнул халат:  Азиз-хон увидел  на поясе  Кендыри  новенький  парабеллум.
Кендыри положил на него пальцы.
     - Напрасно волнуешься, Азиз-хон. Когда ты перебьешь  русских - всех, до
одного человека,  - ты получишь  свою  Ниссо. Я  спрятал ее  потому, что она
мешает  тебе воевать. Сделаешь с ней, что захочешь! И не беспокойся, - я даю
тебе клятву: она будет цела! Не горячись. Не ищи. Не найдешь!
     - Ты дьявол! - прошептал Азиз-хон.
     - Не  будем  ссориться, хан! -  дружелюбно  усмехнулся Кендыри,  и  его
всегда  холодные  глаза  сейчас были веселы.  - Я  друг  тебе и другом твоим
останусь... Садись на коня, поезжай!..
     Закусив  губу,  но тут  же  застонав  от боли, какую  причинила раненая
челюсть, Азиз-хон сел  на коня,  вытянул  его плетью так, что он взвился  на
дыбы, и карьером помчался вдогонку банде.
     Кендыри стоял, смотря ему вслед и беззвучно смеясь.
     Во дворе  крепости  на коврах  перед  палаткою шептались сеиды и  миры.
Купец Мирзо-Хур  ходил вокруг  груды  товаров,  ревниво  на них посматривая.
Науруз-бек,  следя  за  Кендыри,  жевал  сухими губами.  Перед башней  лежал
окровавленный, забитый насмерть басмач.
     Буро-черный гриф, распялив когти на плечах Мариам, раскачивал ее тело.
     С высокой горы за всем, происходящим в селении, в восьмикратный бинокль
наблюдал Швецов. Время от времени он передавал бинокль лежавшему рядом с ним
Худододу.
        ГЛАВА
        ОДИННАДЦАТАЯ


     Одежда у нас из чудесного льна, -
     Он нашей свободой креплен,
     В нем плавятся пули, война не страшна
     Для тех, кто одет в этот лен.
     Все пули расплющив, из груды свинца
     Отлили мы Славы Тетрадь, -
     Чтоб вечной была, чтобы сын про отца
     В нее мог всю правду вписать!

     <i>Письмена на скалах</i>




        1

     В короткие минуты, когда сознание возвращалось к  Шо-Пиру, его начинало
мучительно знобить.  Утреннее солнце,  пробиваясь в щель, где лежал  Шо-Пир,
согревало его. Израненное тело чувствовало каждую неровность каменного ложа.
     Женщины, с рассвета попрятавшись поодаль, в камнях,  следили за тропой.
Они видели, как басмачи один за другим проскакали к Большой Реке, а за ними,
стреляя,  на галопе  промчались  солдаты,  одетые,  как  Шо-Пир,  - наверно,
русские.
     Долго слышалась стрельба по  ущелью, затем несколько  солдат проскакали
обратно, за ними шагом проехали  еще  несколько, гоня перед собой к Сматингу
спешенных басмачей, с закруженными за спиной руками.
     Саух-Богор пробралась к  Шо-Пиру,  заглянула ему в  лицо,  - ждала  его
взгляда.  А  когда  он  полуоткрыл глаза,  радостно  зашептала  ему  в  ухо,
рассказывая все, что видела на тропе.
     Шо-Пир  понял только, что в сиатангском ущелье появились красноармейцы.
Но  как и откуда они пришли? Он  знал,  что Карашир  давно ушел в Сиатанг, и
теперь надеялся на спасение.
     Затем на несколько часов он снова спал в беспамятство. Когда,  отправив
бойца  с  конем  обратно,  гарнизонный  врач Максимов,  предводительствуемый
Караширом,  пробрался  вдоль  берега  к  убежищу Шо-Пира, где  его встретили
женщины, Шо-Пир был еще без чувств.
     Маленький,  быстрый в движениях Максимов,  ни  слова не говоря,  скинул
шинель, склонился над раненым, пощупал пульс, прислушался к сердцу, осмотрел
рану в плече  и  сломанную руку Шо-Пира.  Раскрыл медицинскую сумку, вынул и
аккуратно разложил на сухом камне марлю, бинт,  йод, нашатырный спирт - все,
что могло понадобиться.
     Скрестив пальцы на обломке басмаческой сабли, Карашир сидел поблизости,
сосредоточенно  наблюдая за движениями Максимова.  Женщины  стояли  тут  же,
полукругом. Им  розданы  галеты, но,  забыв о голоде,  они наперебой шепотом
расспрашивали Карашира о новостях. Карашир  ответил,  что в  селении не был,
знает, что Исоф  жив, Рыбья Кость  жива, но кто еще  жив, а кто  мертв -  не
знает, и велел женщинам молчать, "не мешать русскому доктору".
     Расслышав сквозь шум реки короткий крик наверху, Карашир подхватил свою
одиннадцатизарядную  винтовку,  с  которой не расставался  вторые  сутки,  и
отбежал взглянуть на тропу.
     Три красноармейца ехали шагом в сторону селения. Перед ними гуськом шли
пленные  басмачи,  связанные  одной  длинной  веревкой.  Карашир  вернулся к
Максимову и в ответ на его вопросительный взгляд с важностью поднял руку: не
беспокойся, мол, продолжай свое дело...
     Шо-Пир застонал, едва Максимов нащупал его сломанную кость. Не  обращая
внимания на стоны раненого, Максимов довел процедуру до конца.
     - Ну как, браток, дышишь?.. Вот и все! - сказал Максимов. - Теперь твое
дело верное. Такому богатырю жить да жить!..
     Шо-Пир пошевелил губами, силясь что-то сказать, но  язык не повиновался
ему.
     - Воды! Дайте ему воды!  - сказал Максимов,  протягивая женщинам пустую
флягу. Саух-Богор поняла, схватила флягу, помчалась к реке.
     Жадно  отпив  несколько  глотков,  Шо-Пир   облизнул  пересохшие  губы,
остановил взгляд на синих петлицах врача:
     - Отку... откуда... вы... взялись?
     -  Не надо  разговаривать... Слушайте,  а  сами  молчите... Из Волости,
отряд Швецова... Пришли через перевал Зархок, вашего парня встретили в устье
реки Зархок, показал нам дорогу...
     - Зак... Закры... Закрыт... - с трудом произнес Шо-Пир.
     -  Закрыт перевал?  - понял Максимов. - Молчите,  вам говорю...  Верно,
закрыт, снега немало. А только где коза пройдет,  там и наш брат пройдет, по
теории:  ползком,  где  низко,  тишком,  где склизко. Басмачи нас  не  ждали
оттуда. Как только они в ущелье забрались, так мы сверху, проскочив селение,
ущелье  закрыли.  А снизу,  с Большой Реки, у нас пять хороших ребят  это же
ущелье закупорили! Вот и оказалась банда вся, как в трубе... Тут им  каюк!..
Кое-кто,  правда, прямиком на скалы полез; а  кто в реку стал  прыгать - но,
думаю,  немногие  выплыли. Других и сейчас  еще  ловим,  - выстрелы слышали?
Ну-ну,  не  надо отвечать,  тихо  лежите... Сейчас  на  тропу  вас  потащим.
Придется немножко помучиться,  да вы,  я  думаю, терпеливый.  А там  носилки
соорудим и - пожалуйте на отдых в селение...
     - Аз... зиз... хон?..
     - Азиз-хон? Главарь их? - Максимов кивнул на Карашира, насторожившегося
при упоминании имени хана. - Вот спасибо ему! Живьем взяли...
     -  Ниссо...  Бахтиор...  Мариам...  Гюльриз,  -  собравшись  с  силами,
отчетливо проговорил Шо-Пир.
     Максимов рассердился:
     -  Велел  я вам не разговаривать? Извольте  молчать... Живы, все  живы.
Нечего о других спрашивать, сам еще чуть живой...
     Шо-Пир закрыл глаза. Он опять потерял сознание.  Максимов долго возился
с  ним, стараясь привести  его  в чувство, потом  махнул  рукой  и с помощью
женщин и Карашира подложил под Шо-Пира свою шинель.
     Поднятый  на  шинели, Шо-Пир застонал, голова его  запрокинулась.  Врач
беспомощно оглянулся: чем бы заменить подушку? Карашир посмотрел на  женщин,
потом на свой халат, не задумываясь, обломком сабли отхватил от него длинную
полу,  скрутил  ее в комок,  подложил  под  голову  Шо-Пира,  поддерживаемую
врачом.
     Осторожно  ступая  шаг  за шагом,  Шо-Пира понесли по кромке  береговых
скал.
     Через полчаса на носилках, сделанных из шинели и двух палок, Шо-Пир был
в пути к селению Сиатанг.
     В  том месте, где накануне располагался штаб басмачей, ожидавший взятия
каравана, Карашир указал женщинам на узкую, уходящую вверх осыпь, из которой
выступали острые зубья скал:
     - Здесь его взял я.
     - Кого? - спросила Саух-Богор.
     Карашир гордо ткнул себя в грудь кулаком:
     - Азиз-хона... Сам взял, понимаешь? Я, Карашир,  взял хана... Трое было
их: хан,  халифа  и  мальчишка. Увидели они  -  дела плохи:  сзади - красные
солдаты,  спереди  бой идет, тоже, значит,  солдаты.  Бросил  всех хан, сюда
убежать хотел. А наверху я сидел.  Понимаешь, вон там  -  смотри наверх - за
той скалой я сидел. Почему сидел?  В Сиатанг шел. На тропе - басмачи, думаю:
выше  пройду. Поверху шел, где козел  лазать не  может. Бой  начался - сижу,
ждать  надо.  Сверху видно:  три яхбарца на лошадях, за ними, по  тропе, уже
близко солдаты. Не видят этих людей... Правду скажу, Саух-Богор: не думал я,
что  это сам Азиз-хон. Бросил он лошадь, два других тоже бросили. Выстрелили
в лошадей.  Лошади в  реку упали. Сами лезут  сюда. Ой-ой,  страшно,  думаю:
короткие ружья,  сабли в руках...  Прямо на меня лезут...  Убежать, думаю. А
потом  думаю: хорошее ружье есть у меня. Зарядов нет, только я  себе сказать
не хочу, зарядов нет. Уйдут, думаю, эти люди от красных солдат. И еще думаю:
не  знают  они,  что в  ружье у меня нет  зарядов. Сижу.  Страха нет больше.
Красные солдаты внизу показались, вот здесь, где идем сейчас. Теперь, думаю,
ничего: помощь у меня есть. Кричу:  "ай-ио!.. ай-ио!.." Вот  красные солдаты
Азиз-хона  увидели.  И я  вижу:  сам Азиз-хон. Думаю: я  Карашир,  моя жизнь
ничего  не стоит, может быть,  овца волка съест. Вот стреляют они: Азиз-хон,
халифа,  Зогар - вниз; красные солдаты  -  вверх,  мимо  меня  пули. Ничего,
думаю, пуля умная. Азиз-хон  лезет, жарко ему, раздевается. Понимаешь, халат
один сбросил, халат другой сбросил,  чалму сбросил,  если б  не увидал моего
ружья, совсем голый, наверно, остался бы. Я высунул ружье  - прямо в рот ему
смотрит.  Откуда он знает,  что зарядов нет? Кричу: бросай маленькое  ружье.
Саблю бросай! - кричу. Вот бросил он. Халифа тоже бросил. Мальчишка не хотел
бросать,   Азиз-хон  кулаком  ударил   его,  -  тоже  бросил.  Стоят...  Ай,
Саух-Богор,  понимаешь, стоят, как пустые деревья зимой. Вот красные солдаты
снизу подошли, взяли их. Меня тоже сначала взяли: думали, я басмач...  Потом
Худодод  прискакал, смеются  тогда, начальник их целует меня. Вот так целует
меня: смотри, ай, спасибо ружью!
     Карашир, продолжая  шагать по тропе, скинул с плеч  винтовку, поднял ее
на ладонях, бережно поцеловал затвор. Саух-Богор рассмеялась:
     - Ты, наверно, врешь, Карашир?
     - Проклята  будешь ты, и я буду проклят, -  рассердился Карашир, - если
четверть  слова  неправда! Вот русский  доктор  все знает.  Вот  все уже это
знают. Овца я? А вот не волка, целого Аштар-и-Калона съел я...
     - А где Азиз-хон сейчас?
     -  В  селении  он. Не  знаю  где. У  красных солдат... Ай, собака!  Ай,
скорпион,  как  мне  он  попался!.. Вот  спасибо  мне! Вот  я теперь большой
человек! Иди... Разговаривать с тобой надоело!
     Подтолкнув  женщину, усомнившуюся в правдивости его слов, Карашир важно
зашагал  дальше  и, видимо  позабыв  обо  всем  окружающем, позабыв  даже  о
Шо-Пире,  который  покачивался впереди на  носилках, запел песню, впервые  в
жизни  запел песню,  -  слова ее  придумались  тут  же. Сначала  тихо запел,
повторяя: "Волка  съела  овца,  клыки  съела  его, когти съела  его!", потом
вдруг,  во  весь  голос,  на  все  ущелье  вывел  такую  ноту, что Максимов,
удивленный, приостановился, шагнул к нему:
     - Ты что? Рехнулся?
     Но, важный, с обрезанной полой  халата, с винтовкой под локтем, Карашир
был так забавен, что доктор не мог удержать улыбки.


        2

     Дом Бахтиора басмачи не успели разрушить.  В пристройке Швецов поместил
свой  штаб,  а  комнаты были превращены  в  лазарет.  В  горячке,  в  бреду,
извлеченная из зерновой ямы, Ниссо лежала у окна.
     Комната Шо-Пира  была застлана вдоль стен соломой и одеялами; несколько
ущельцев и два  красноармейца лежали на них. У самой двери вытянулась  Рыбья
Кость.
     Отряд Швецова еще действовал на  всем протяжении ущелья - от селения до
Большой Реки.  Худодод  с  несколькими  факирами,  вооруженными  отнятыми  у
басмачей  винтовками, наводил порядок  в  сиатангской долине.  Он разыскивал
отдельных  попрятавшихся  среди  скал  басмачей,  сволакивал трупы других  к
берегу  реки,  собирал  разграбленное имущество  и  товары  каравана,  ловил
разбежавшихся лошадей.
     Худодод  принес  из  крепости несколько  отрезов  ситца  и  передал  их
Гюльриз,  что вместе с Зуайдой  она сделала соломенные тюфяки для  раненых и
больных.
     Гюльриз и Зуайда шили мешки для  тюфяков, сидя на  полу лазарета, возле
Ниссо. Гюльриз беспрестанно вскакивала, подходила к окну: не покажется ли ее
Бахтиор?  Никто  не  знал   о  нем  ничего,  в  селении  он  не   появлялся,
красноармейцы,  возвращающиеся вместе с факирами из ущелья,  не могли дать о
нем  никаких  сведений. Гюльриз  была  уверена,  что он жив, и несколько раз
порывалась уйти на поиски,  но Швецов не позволил никому, кроме вооруженных,
возглавляемых Худододом  факиров, выходит  из  селения до полной  ликвидации
банды; на подъеме к перевалу  Зархок и у первого мыса  ущельной тропы Швецов
поставил пикеты.
     Была середина  дня. От ущелья и с гор издалека доносились  выстрелы. Из
окна  школы  видно было,  как  через  пустырь к  крепости  время  от времени
проезжали небольшие группы  красноармейцев,  сопровождавшие пленных. Ущельцы
встречали басмачей криками ярости, грозили им камнями,  палками, готовы были
разорвать их.
     - Дай руку, нана, - бормотала Ниссо, - помоги, вынь клюв из моей груди,
он рвет меня, душу рвет... Жарко мне. Больно мне...
     - Успокойся, Ниссо!  -  Гюльриз дотрагивалась ладонью до  горячего  лба
девушки.  - Лежи тихо, не вскакивай... Покровитель, что  делать мне с ней?..
Успокойся, никто тебя больше не тронет...
     -  Шо-Пир,  сбрось  змею... И-о, Али,  она  на шее его, она  душит его.
Шо-Пир,  твоя шея черная... Оставьте его, не убивайте  Шо-Пира... - Ниссо со
стоном  откидывалась  на подушку,  кричала:  - Убили его!  Они убили  его...
Обними меня, Мариам, мне страшно...
     Слушая бред Ниссо, Гюльриз в отчаянии закрывала лицо руками.
     -  Воды! Дай  ей  воды, бабушка! - вмешивался рябоватый красноармеец  с
простреленной ногой. - Тряпку намочи, на лоб положи.
     Гюльриз не понимала, что говорит ей этот  красный  солдат, а он тянулся
рукой к пиале, стоявшей на полу у изголовья.
     Гюльриз вставала,  приносила  воды, но  Ниссо отказывалась  пить. Рыбья
Кость  стонала в углу,  - все лицо, все тело ее было в кровоподтеках. Оказав
первую помощь, врач  Максимов  уехал в ущелье  и вот уже  несколько часов не
возвращался.
     - Где Шо-Пир? - вдруг приподнималась Ниссо, глядя в глаза Гюльриз.
     Гюльриз радовалась, что бред Ниссо кончился.
     - Здоров Шо-Пир. Вернется сейчас.
     - А ты знаешь, нана? Они  повесили  Мариам, - сообщала Ниссо, и старуха
снова впадала в отчаяние.
     - Знаю, Ниссо... Их поймали.
     - Азиз-хона поймали?
     - Поймали. В башне он, под замком... Красные солдаты стерегут его.
     - В башне?.. Вот хорошо...
     Ниссо  опять  откидывалась  на  подушку,  лежала тихо,  а  потом  снова
начинала бредить.
     - Позови Бахтиора, нана. Скажи  ему  - пусть  ищет Шо-Пира...  -  вдруг
резко требовала Ниссо, и Гюльриз, сдерживая рыдания, отвечала:
     - Он пошел уже. Он пошел.
     Внезапно послышался стук копыт, оборвался под окном. Гюльриз кинулась к
окну. "Нет...  Не он!" - прошептала она и снова взялась за  шитье. В комнату
вошел Худодод, обвешанный оружием.
     - Как вы тут, нана?
     - Бахтиора не видел?
     - Не видел,  нана. Не волнуйся, Карашир сказал:  в горах он скрывается.
Многие уже пришли с гор. Радость у нас: Шо-Пир жив.
     Ниссо приподнялась:
     - И-о, Али... Говори, где он?..
     - Он ранен. Карашир нашел его. Доктор поехал с Караширом за ним.
     Ниссо расплакалась.
     - Значит, и сын мой жив! - убежденно сказала Гюльриз.
     - Как ты  отыскал Ниссо, Худодод?  -  спросила Зуайда,  убирая с  колен
сшитый ею мешок.
     - Разве ты, Ниссо, сама не рассказала им?
     - Не помню я, Худодод... - тихо ответила Ниссо. - Темно было мне.
     Худодод сел на пол, положил винтовку рядом,  снял с плеча ремень кривой
басмаческой сабли.
     - Вот, с  перевала  спустились  мы. Командир  с  красными  солдатами  -
налево,  через пустырь, к ущелью.  А я  и со мной  два  красных солдата - по
селению, направо к крепости. Тут наши люди - Нигмат, Исоф, много людей, даже
Али-Мамат, - из домов выбежали, обрадовались, кричат!
     - Подожди, Худодод! - перебила Ниссо.  - О Шо-Пире расскажи, куда ранен
он?
     -  Не знаю, Ниссо. Карашир сказал, жив будет... Рука сломана, сказал. В
реку прыгал он...
     - Больно ему, скажи?
     -  Конечно, больно, Ниссо... Ничего. Доктор поехал за ним, сам командир
послал... Палки хватают наши люди, кирки  хватают, еще вилы, лопаты... Сразу
- к крепости мы... Вот крепость. Видим: большой пожар начинается, наше зерно
горит. Сеиды  бегают.  Купец  другие мешки поджигает...  Кендыри подбежал  к
купцу, убил его из  маленького ружья. Повернул ружье, выстрели прямо в  лицо
Науруз-беку.  Науруз-бек тоже  упал, оба мертвые.  Кендыри  бросил маленькое
ружье, смеется,  целует меня. "Вот, -  кричит, - две собаки. Я их убил. Наше
зерно  подожгли. Вот  смотри,  - кричит, - убил  я волков.  Тушите огонь,  -
кричит,  - Ниссо тоже спас  я, жива она, в  зерновой яме сидит, тушите огонь
сначала..." Мы огонь тушим,  Кендыри помогает  нам.  Когда потушили, Кендыри
повел нас, показал, - камни над зерновой ямой, и ты, Ниссо, там живая...
     - Хороший человек Кендыри, - сказала Ниссо. - Я ничего не помню. Где он
сейчас?
     - Дома у себя. Спать пошел. Устал, говорит. Как можно спать сейчас,  не
понимаю.
     - Худодод, скажи, - умоляющим тоном произнесла Ниссо. - Мариам где?
     Худодод с  недоумением посмотрел  на Ниссо,  переглянулся  с Зуайдой  и
Гюльриз. Те сокрушенно опустили головы.
     - Разве ты не знаешь, Ниссо? - осторожно спросил Худодод.
     - Ай! Знаю, знаю! - голос Ниссо превратился в вопли. - Тело  черное ее,
глаз  нет,  душа  превратилась  в птицу,  в  маленькую птицу,  большая птица
просунула голову в грудь ей, заклевала душу ее...
     - Оставь ее, Худодод, - тихо произнесла Гюльриз, - не говори с ней.
     - Я пойду, - печально сказал Худодод, поднял с  пола винтовку  и саблю,
встал, в дверях оглянулся на Ниссо, вздохнул, вышел.
     В  комнате  не  нарушалось  молчание.  Рыбья  Кость  не стонала больше.
Рябоватый красноармеец  с  простреленной  ногой  скручивал над  своей грудью
цигарку. Крупицы махорки сыпались ему на грудь, он тщательно собирал их одну
за  другой.  Зуайда встала, поднесла  ему зажженную  спичку.  Ниссо  лежала,
закрыв глаза.
     Клубы  махорочного дыма  медленно  расходились  по комнате. Цокот копыт
затих  вдали. Выстрелов давно уже не было слышно. Время тянулось томительно.
На  коленях Гюльриз и Зуайды шуршал перебираемый ими ситец, из которого шили
они тюфяки. Красный свет заката лег косыми лучами в окно, тронул веснушчатое
широкоглазое лицо Зуайды.
     Снаружи  послышался шум. Гюльриз  подскочила к окну,  увидела медленную
процессию,  вошедшую  в  сад,  -  трех  красноармейцев,  Карашира,  русского
доктора. Красноармейцы несли через сад носилки. За ними, обнявшись, шли Исоф
и Саух-Богор. Винтовка Исофа висела на его плече вниз стволом.
     -  Шо-Пира  несут! -  дико вскрикнула Гюльриз, заметалась  по  комнате,
кинулась в дверь.
     Ниссо, словно подкинутая чьей-то  сильной рукой, бросилась за старухой.
Выбежав  в  сад  и  увидев   на  носилках  мертвенно-бледное  лицо  Шо-Пира,
пронзительно закричала:
     - Убили его... Моего Шо-Пира убили!..
     - Тише ты! - подхватил ее под руку Карашир.  -  Не  кричи, он  живой...
Слышишь? Живой.
     Шо-Пира  внесли  в  комнату,  осторожно положили  на соломенный  тюфяк,
покрытый  двумя  одеялами.  Ниссо  опустилась  на  колени,  лбом   осторожно
коснулась ног Шо-Пира, замерла.


        3

     Пленный басмач Курбан-бек,  который был конюшим  халифа, а  потому  при
налете  ехал  непосредственно за  Азиз-хоном,  на  предварительном  допросе,
учиненном  Худододом  в присутствии Швецова  и  младшего  командира  Тарана,
заявил следующее:
     - Я не басмач. Видит покровитель, я просто слуга халифа. Куда он ездил,
туда  я ездил. Чистил лошадь его, кормил лошадь,  поил лошадь. У него лошадь
легкая, белая. Его лошадь...
     Худодод велел басмачу  не распространяться  о  лошадях,  а рассказать о
том, о чем его спрашивают.
     - Хорошо, - сказал Курбан-бек. - Против реки Сиатанг через Большую Реку
переправлялись, так?
     - Так, - сказал Худодод. - Еще короче.
     -  Еще короче?  Едем, Азиз-хон впереди,  халифа впереди,  купец и Зогар
впереди, я сзади.  Так было. Их спросите,  - так  было. Едем. Ружье  у  меня
есть, но стрелять  не умею, - нехорошее  дело стрелять. Ничего, думаю, когда
все станут в людей стрелять, я не стану, басмачом быть не хочу.
     - Копыто осла  тебе! - рассердился Худодод.  -  Будешь рассказывать или
нет?
     - Рассказываю, достойный, рассказываю! -  заторопился басмач. - Едем по
ущелью,  совсем недалеко от Большой  Реки отъехали. Тропа узкая, слева скалы
вниз, справа скалы вверх, кругом скалы. Смотрим: на тропе пять человек. Ломы
у них, кетмени,  лопаты  в  руках. Идут. Остановились. К стене  прижались, -
тропа  узкая. Какие  люди - не  знаю.  Азиз-хон посмотрел  на  них,  сказал:
"Кланяйтесь,  верные..." Они  смотрят  волками...  нет,  правду скажу,  - не
хотели  кланяться...  Азиз-хон остановил лошадь, опять говорит: "Кланяйтесь!
Благословите покровителя, я  хан, землю вашу от  неверных освобождать едем".
Так сказал, спроси его, так  сказал.  Они стоят - три  молодых, два  старых.
Один молодой говорит: "Азиз-хон?" Тут, правда,  я крикнул: "Не видишь разве?
Один хан, богоданный, в  Яхбаре, поклонись ему". Тот, молодой, - очень злой,
наверно, был человек, лицо  его темным стало, -  закричал: "Собака  ты, а не
хан,  за женщиной едешь, не увидишь  ее, смерть тебе!" Большой  железный лом
был у него  в  руках, взмахнул  ломом, прыгнул,  ударил по лицу Азиз-хона...
Лошадь  Азиз-хона  испугалась,  на дыбы поднялась, вот  если б не поднялась,
разве  остался  бы  жив Азиз-хон? Лом  только  немножко его  ударил, по лицу
ударил, упал Азиз-хон, не совсем упал, -  халифа держит его... Тут мы все...
кроме меня... Мы, - сказал я, - басмачи, которые близко были...
     - А ты разве далеко был?
     - Я тоже близко был... Только я  не басмач,  я  испугался:  кровь вижу,
Азиз-хон  падает,  вижу,  тот, молодой, руками за горло  хватает его...  Как
барс,  один на людей кидается. Смелый, правда. Злой очень. Не  видел я таких
людей, испугался,  тьма  у меня в  глазах...  Когда тьма  прошла, вижу: тот,
молодой, убитый лежит, пуля в голове, другие -  веревками  связаны. Азиз-хон
тоже на  тропе  сидит,  перевязку  халифа  ему  делает...  Вот  все... Когда
сделали, поехали дальше...
     - Нет, не все... Куда убитого дели, куда связанных?...
     - Связанных в Яхбар повели, недалеко было, с ними три человека поехали.
     - Били их?
     -  Совсем  немножко  били...  Плетьми  немножко   били...   Я  не  бил,
покровитель видит, я не бил.
     - Где убитый?..
     -  "Вот,  -  сказал  сеид  Мурсаль,  сиатангский  сеид  Мурсаль, -  это
неверный, собака это, знаю его. В реку бросай его..."
     - Кому сказал?
     Басмач помедлил, подумал:
     -  Ну  хорошо. Мне сказал.  Еще  сказал: "Кровь  с тропы  убери,  скоро
караван пойдет,  чтоб ничего  не  видели, ничего не подумали, чистой  должна
быть тропа".
     - Ты в реку бросил его?
     Глаза  басмача вновь забегали, он мял в  руках  тюбетейку,  бритая  его
голова склонялась.
     - Нет. Опять правду  скажу. Одну правду говорю. Все уехали, я  остался.
Справа -  скалы вверх. Слева  -  скалы вниз. Если бросить вниз, -  на скалах
будет  лежать, с тропы  видно,  караван увидит его. Если тащить - далеко  по
скалам  тащить,  самому упасть в  реку можно.  Смотрю, в  одном  месте тропа
нависает, камни  на ветки положены. Под тропой - тихое место, можно положить
человека. Ни  сверху,  ни снизу  никто  не увидит его. Туда положил убитого.
Страшно  мне одному на  тропе,  скорей ехать хотел. Туда положил,  птица  не
увидит его.  Там и сейчас, наверно, лежит... Еще правду скажу: кровь чистил,
немножко оставил, совсем немножко, - караван, наверно, не видел ее...
     - Теперь все, - сказал Худодод, и молодое его лицо было мрачным, тонкие
губы  дрожали.  Он  пристально  посмотрел в лицо басмачу, ожидая,  когда тот
поднимет  потупленный взгляд.  На  мгновение  взгляды их  встретились, волна
ненависти  и негодования качнула Худодода. Он перехватил плеть из левой руки
в правую и наотмашь хлестнул басмача по голове. Тот схватился за  голову, но
удержался от крика. Швецов молча протянул руку, отобрал у Худодода плеть.
     После допроса Худодод прошел в лазарет.
     - Что узнал? - пытливо, с мучительной надеждой, спросила Гюльриз.
     - Поедем с нами, нана, - опустил глаза Худодод.
     - Ты что-нибудь знаешь? Правду скажи.
     - Может быть, он в Яхбаре. Может быть, нет, - не решаясь высказать свою
уверенность, проговорил Худодод. - Поедем. Будем искать...
     - А ты молчи! - резко приказал Худодод басмачу, когда все усаживались в
седла. - Слово скажешь - убью. Молчи, пока не приедем туда.
     -  Молчу, достойный, молчу,  - ответил  басмач,  сложив на груди руки и
подобострастно кланяясь.
     Через полчаса Гюльриз,  Зуайда, Худодод и  три красноармейца во главе с
Тараном выехали верхами  к Большой Реке. Басмач Курбан-бек ехал среди них со
связанными за спиной руками. Худодод вел на поводу  запасную лошадь, он один
знал,  зачем  эта  лошадь  понадобится; в хурджин  положил связку  шерстяной
веревки и отрез полотна.
     Было  раннее  утро.  Всем казалось  странным, что  в ущелье  снова  так
обыденно - мирно и тихо. Будто ничего из ряда вон выходящего не случилось за
эти  три дня. О пронесшемся  урагане напоминали только обрывки кошм, тряпок,
пустые гильзы да побуревшие пятна крови, видневшиеся кое-где на тропе. После
первого дождя тропа станет снова девственно свежей, безлюдной и дикой.
     Двадцать  километров  до  Большой  Реки  проехали  быстро.  Гюльриз  не
замечала пути.
     Не доезжая  двух километров до  Большой  Реки,  все  по  знаку  басмача
Курбан-бека  остановились.  Худодод развязал  ему руки,  вместе  с ним полез
вниз, под тропу.
     - Смотри за  Гюльриз,  - шепнул  он Зуайде. -  Здесь убитый, я  думаю -
Бахтиор.
     Зуайда  тихо  ахнула.  Поспешила  к  Гюльриз,   помогла  ей  спешиться,
предложила  сесть,  но  старуха, чуя  недоброе,  осталась стоять,  следя  за
Худододом. Она  уже обо всем  догадывалась,  но не  смела, не хотела верить,
Этого быть не могло, все на свете могло быть, только не это...
     Труп  Бахтиора лежал на снегу, не стаявшем в щели, под  тропой. И  хотя
Бахтиор  давно  окоченел,  -  лицо  его  почти  не  изменилось, только  было
зеленовато-серым. Две темные раны  на  виске и на лбу, обведенные запекшейся
кровью, подтверждали слова басмача о том, как Бахтиор был убит.
     Бахтиора вынесли  на  тропу и положили на  развернутый  Худододом кусок
полотна. Гюльриз медленно  опустилась на колени, обняла Бахтиора,  припала к
нему; не  веря,  все-таки  не  веря,  сама будто окоченев, смотрела  на него
остановившимися глазами. Долго смотрела, и все отошли в сторону, не было сил
глядеть на нее.
     Гюльриз зашептала тихо, - так тихо, что никто не мог расслышать ее. Она
обращалась  к  сыну,  о чем-то спрашивала его.  Приблизила свои  губы  к его
губам, шептала все быстрее, все горячее.
     Таран приказал красноармейцам отвести лошадей  подальше,  отошел с ними
сам.
     - До Большой Реки съездим, ребята, пока... Посмотреть надо...
     Красноармейцы  связали басмача Курбан-бека  по рукам и  ногам, оставили
его на тропе. Таран пальцем показал на  него Худододу: гляди,  мол, за  ним.
Сели на коней, отъехали шагом, но потом перевели коней на легкую рысь.
     А  шепот Гюльриз постепенно наполнялся звучанием, слова вырывались одно
за  другим,  голос  срывался, менялся,  то походил на тихое  воркование,  то
становился пронзительным, громким, переходил в негодующий крик:
     -  Ты, мой маленький Бахтиор... Спи, спи, отдохни,  мой птенчик... Тебе
холодно, Бахтиор?  Вот, чувствуешь? Я прижимаю  тебя к груди, согрейся... Ты
помнишь, ты качался  на  моих  руках, ты кормился моим молоком,  у тебя были
маленькие крепкие  губы. Как у овечки,  нежные,  дерзкие  губы...  Теперь ты
большой, Бахтиор, мне тебя не поднять... Вот только плечи твои могу поднять,
вот так,  вот так,  положи их ко мне  на колени, устала твоя  голова? Дай, я
поддержу руками ее... Так удобно тебе? Хорошо тебе? Тепло тебе?.. Ты большой
теперь, ты очень большой... Разве я думала,  что ты станешь  таким  большим?
Отдохни, кровь моя, плоть моя и душа моя! Сон тебе, сон о травах, о  зеленых
травах, быстро они  растут!.. Ты барс, Бахтиор, ты власть, Бахтиор! Слышишь,
шумит  река? Это  твоя река... Твои  горы кругом.  Над рекою  ты власть, над
горами  ты  власть,  над  всем  Сиатангом  ты  власть...   Проснись  теперь,
посмотри... Видишь, твое это все кругом, ты большая власть!  Сколько людей в
Сиатанге, - над всеми ты власть, а я твоя мать, все ущельцы - мои сыновья, а
ты старший сын; ты скажешь - все тебя слушают... Проснись, Бахтиор! Разве не
довольно ты спал?..  Проснись,  взгляни на  меня, - черные твои глаза, живые
твои глаза,  ласковые твои глаза...  Отчего  не  просыпаешься ты?.. Не пугай
меня,  Бахтиор, взгляни  на  меня!..  Ты молчишь?  Ты не  смотришь?..  Ты не
дышишь, Бахтиор?.. Почему ты не дышишь?.. Ай-ай, страшно мне, он не дышит...
     Гюльриз  внезапно  отстранилась  от  Бахтиора  и обезумевшими  глазами,
как-то  издали,  впилась  в него. Схватилась  за  волосы,  цепкими  пальцами
вырвала две белые пряди, потрясла их перед собой.
     - Покровитель!  Что же  это  такое?.. Нет  покровителя,  проклятье ему,
трижды проклятье ему!.. Вот тебе мои волосы, Бахтиор, не  нужны  мне волосы,
вот, смотри, видишь - белые! Ай, сердце мое, сердце, вырву сердце мое, вложу
тебе в грудь, мой  сын, дыши, дыши... Проснись, Бахтиор, пожалей меня,  вижу
душу твою,  вот она в барсе гостит, ты  барс, Бахтиор,  большой барс, смелый
барс, по горам ходишь  ты,  только на стада  не нападаешь,  на  черных людей
нападаешь  ты, на плохих людей...  Ты ударяешь лапой, и падает злой человек!
Мсти, мой сын, будь жестоким, ты был добрым, и вот  что они с тобой сделали,
вижу кровь  твою... Как прекрасен ты, Бахтиор! Ты по скалам  идешь, любуются
скалы... Любуется небо!.. Все можешь  ты, Бахтиор,  - сила в тебе, власть  в
тебе, свет, как ночью огонь, - свет у  тебя в глазах... Вот тебе еще волосы,
вот эти, белые, и  вот эти белые, я  вырываю их, мне не больно, мой сын: для
тебя,  для тебя, для тебя...  Чтобы проснулся  ты... Проснись, пойдем домой,
Бахтиор!..  Там  невеста  твоя  ждет тебя,  Ниссо  ждет  тебя, любит тебя...
Ай-ай-ай-ай...  Я,  нана   твоя,  я  пришла  разбудить  тебя...   Проклятье,
проклятье, не дышит он, убили его, пулями убили его! Глаза вырву  им, сердце
вырежу, растопчу, плевать  буду им в глаза,  в  проклятые  их глаза,  чумные
глаза...  Проснись,  ждет  Ниссо, ты, может  быть,  не знаешь  еще?  Красные
солдаты пришли и спасли  ее. Она жива... Ты любишь ее... Нет, нет, нет, и ты
жив, только ранен ты, встань, пойдем, встань, мой сын!..
     Припадая и отстраняясь, лаская пальцами мертвое лицо  Бахтиора, затихая
и вновь негодуя, Гюльриз говорила  и говорила,  и склоненная на камне Зуайда
не могла  это слушать, слезы  текли из ее  глаз, а Худодод кусал губы  свои,
припав  лбом  к  потной  шее  понурой  лошади. И  когда Зуайда заголосила  -
пронзительно, неудержимо, отчаянно, -Гюльриз вдруг выпрямилась, прислушалась
к  ее воплям, бережно опустила Бахтиора на полотно, встала,  заломила  руки,
просто, громко, отчетливо произнесла:
     - Не кричи, Зуайда. Он мертв. Сын мой мертв. Сына моего нет! Сына...
     Зуайда вскочила, кинулась к старухе, и  рыдания  двух обнявшихся женщин
слились в одно. Худодод не вытерпел, махнул рукой и заплакал сам.
     Вдалеке   послышался   топот:   возвращались   красноармейцы.   Худодод
опомнился,  растерянно   оглянулся   и,   увидев  сидящего  на  краю   тропы
Курбан-бека, вдруг  обезумел  от  гнева.  В три  шага  подбежал  к  басмачу,
выхватил  кривую  саблю  из ножен и  размахнулся... Отсеченная одним  ударом
голова басмача откатилась по тропе,  приостановилась  у ее края, повернулась
еще раз и упала в пропасть.
     Женщины сразу притихли.  Из-за мыса, по  трое, размашистой рысью выехал
Таран.
     И  прежде  чем  успел  он подъехать, Гюльриз  с  распростертыми  руками
подошла  к  Худододу, обвила его  шею.  Ожесточенные глаза  ее горели темным
огнем.
     - Буду сыном твоим, нана...  -  воскликнул Худодод,  -  как  Бахтиор, я
буду!..
     И Гюльриз, бессильная в руках  Худодода, прижала морщинистую щеку к его
горячей, влажной щеке.


        4

     Окончательно  придя в  сознание, Шо-Пир, вместе со Швецовым, постарался
понять  все,  что произошло  в Сиатанге  за последние  дни,  уяснить размеры
бедствия и решить, что делать дальше.
     Банда  была  разгромлена.  Пятьдесят  шесть  басмачей взяты  в  плен  и
находились в крепости под надежной охраной красноармейцев; Азиз-хон,  Зогар,
халифа,  несколько  сеидов  и миров,  заключенные в старую  башню,  могли  в
будущем  дать  подробные сведения о причинах налета  на Сиатанг. Без Шо-Пира
допрашивать  их было бессмысленно -  только он один знал  их язык, почти  не
отличающийся от сиатангского. Но  пока  состояние  Шо-Пира было еще  слишком
тяжелым, врач Максимов  запретил ему вести  какие бы  то ни  было  серьезные
разговоры  и присутствовал  даже при  беседах его  со  Швецовым и Худододом.
Сломанная рука Шо-Пира не тревожила Максимова, но ранение оказалось опасным:
пройдя под ключицей навылет,  пуля, по-видимому, пробила плевру, и это могло
привести к осложнениям. Шо-Пир потерял много  крови, был очень слаб и  часто
лишался сознания. Максимов велел перетащить из дома в здание школы кровать и
изолировать Шо-Пира во второй, маленькой комнате.
     Максимов, однако, не мог запретить  Шо-Пиру рассуждать и интересоваться
всем  окружающим. Шо-Пир волновался и нервничал, когда что-либо решалось без
него. И, вопреки желанию врача, получалось так, что лежащий в постели Шо-Пир
оставался средоточием  жизни селения. Он хотел знать все, от  него ничего не
скрывали.
     Убитых сиатангцев, не  считая Мариам и Бахтиора, оказалось  шестнадцать
человек.  В  их числе, кроме  утонувшего  в реке  ребенка, было трое  детей:
одного мальчика задавили лошадью; другого придушил басмач; третья - девочка,
племянница Исофа, была  подобрана  с разбитой о камень головой и  со следами
насилия.  Шесть  увезенных  в  Яхбар  женщин  пропали без  вести.  Их судьбу
разделила и Нафиз, учившаяся в школе вместе с Ниссо, дочь Али-Мамата.
     По ущелью и в самом  селении было найдено тридцать девять убитых в  бою
басмачей, - среди  них был и риссалядар. Но сколько еще их погибло в реке, -
кто  мог бы узнать?  Швецов  и Шо-Пир полагали,  что из всей банды  спаслись
бегством не  больше пятнадцати  -  двадцати  человек.  Брошенных басмаческих
винтовок набралось сорок три. Сколько их было в банде всего, Шо-Пир и Швецов
могли определить только после допроса.
     Красноармейцев погибло двое, и двое были ранены, один из них - тяжело.
     Почти все посевное зерно  было уничтожено басмачами или сожжено  купцом
за   полчаса   до  того,  как  его  убил  Кендыри.  Большая  часть  товаров,
доставленных караваном,  уцелела  -  правда,  многое оказалось переломанным,
разбитым, испорченным.
     Карашир возглавил добровольный отряд факирской милиции, разыскивал  эти
товары в долине и по всему ущелью и складывал найденное в пристройку.
     Каменные  жилища  селения  пострадали мало, но  почти весь запасенный с
осени клевер  и вся  солома  были сожжены. Старый канал  разрушен.  Половина
скота уничтожена... Сеять было нечего. Селению грозил голод.
     На второй же день после ликвидации  банды  Швецов  отправил  в  Волость
Тарана  и  четырех   красноармейцев  с   просьбой  к  партийной  организации
немедленно  наладить  доставку в  Сиатанг посевного  зерна,  продовольствия,
фуража.
     В своем донесении начальнику гарнизона Швецов указывал на необходимость
создать  в  Сиатанге  постоянный красноармейский пост  и  просил  вызвать  с
Восточных  постов  десятка  полтора красноармейцев для сопровождения пленных
басмачей туда,  куда начальник  гарнизона найдет  нужным отправить их. Кроме
того,  Швецов  написал записку  секретарю  волостного  партбюро  с  просьбой
выехать в Сиатанг.
     Таран уехал.
     Дни  и ночи в Сиатанге слышался плач. Вопли, стоны, проклятья басмачам,
горькие  жалобы  на обиду раздавались  с  утра до  вечера  в  каждом доме, и
прежние   приверженцы   Установленного  твердили   теперь  только  о   мести
заключенным  в  крепость  басмачам. Ущельцы,  не слушая  никаких увещеваний,
варили  для  красноармейцев  пловы  и  жирные супы, несли им свои  маленькие
подарки - кто пестрые чулки,  кто тюбетейку, кто просто  полевой цветок  или
веточку зацветающего абрикоса... Но Швецов решительно запретил кому бы то ни
было резать скот и велел ущельцам готовить  для  пахоты сельскохозяйственный
инвентарь.  Свободные  от  дежурств красноармейцы ходили  по домам,  помогая
ущельцам ремонтировать плуги.  Каждого красноармейца  неизменно сопровождала
ватага  детей, и какой-нибудь быстроглазый мальчуган обязательно  оказывался
на плечах здоровенного русского парня.
     Всем  в  селении  деятельно руководил  Худодод, по нескольку раз в день
советовавшийся с Шо-Пиром.
     На третий день  после  разгрома  банды  в селении  состоялись  похороны
Бахтиора, Мариам, Дейкина, двух красноармейцев и всех убитых ущельцев.
     Швецов,   со  свободными  от  нарядов  красноармейцами,  все  население
Сиатанга, Гюльриз,  Ниссо участвовали в  этих  торжественных похоронах.  Над
вырытой посередине пустыря  большой  братской могилой был воздвигнут высокий
курган. Красноармейцы увенчали его выкрашенной красной деревянной пирамидой.
На  одной ее  плоскости надпись по-русски сделал  Швецов, на другой такую же
надпись  по  тексту, составленному  Шо-Пиром, вывел Худодод... Ночью Гюльриз
втихомолку  пробралась к могиле и заложила под пирамиду кулек  с сахаром,  -
чтобы душе Бахтиора, если она не успела еще воплотиться в барса, было сладко
жить.
     Старое, но крепкое сердце Гюльриз выдержало страшное испытание. Женщины
селения с утра до вечера стояли у порога ее дома. Зуайда переселилась  к ней
в  дом и вместе с Ниссо ночевала на той же  наре, на которой старуха  стлала
свою постель.
     Гюльриз почти не спала по ночам,  часто стонала, Ниссо припадала к ней,
с нежностью гладила ее руки и плечи  и не сводила с нее внимательных, широко
раскрытых  глаз.  Слов  участия  Ниссо  произносить  не  умела,  но  старуха
неизменно чувствовала ласку девушки.


        5

     Русское ситцевое платье, простое, но хорошо сшитое, нравилось Ниссо. От
парусиновых туфель она наотрез отказалась и предпочитала ходить босиком.
     "Если бы  не природная  худощавость, - поглядывая на  Ниссо,  размышлял
Максимов, - эта девушка... эта девушка..." - и не ходил нужных слов...
     Впрочем, Максимов меньше всего  наблюдал за  внешностью  Ниссо: он  был
озабочен ее душевным состоянием. Девушка была так подавлена пережитым, что в
первые дни ко всему окружающему относилась с безразличием. Часами сидела она
в лазарете  или на террасе дома не  двигаясь, смотря в одну точку, никого  и
ничего не слыша и не  видя, ни в чем не  участвуя. В эти часы, казалось, она
вообще не жила, безвольно созерцая какой-то ей одной зримый призрак.  Если б
Максимов  понимал сиатангский язык,  он тревожился  бы о Ниссо  еще  больше.
Когда туман,  обволакивающий ее  сознание,  на  короткое  время рассеивался,
когда она как будто возвращалась к нормальному  состоянию и  разговаривала с
Гюльриз, с Зуайдой или еще с кем-либо, - в речь ее врывались слова, никак не
связанные   с  мыслью,   которую  она  хотела   высказать.   Страшный  образ
подвергнутой  истязаниям  и  повешенной  Мариам преследовал ее днем и ночью.
Закрывала  ли она глаза, смотрела ли  на  солнечную, уже зазеленевшую листву
сада, - ей виделось все то же, ей было страшно. Усилием воли она  отрывалась
от размышлений о  Мариам, но перед ней тотчас  же вставал Бахтиор, убитый  и
живой одновременно. Каждый жест его, каждое выражение всегда ждущих  чего-то
от Ниссо глаз, слова, сказанные им  в  темные вечера, вспоминались Ниссо,  и
горькая, острая жалость пронизывала душу девушки. Ей было стыдно, что она не
любила его, ей казалось: в чем-то она перед ним виновата. Ниссо думала, что,
если бы Бахтиор не любил ее, он не кинулся бы с  ломом на Азиз-хона и, может
быть, остался бы жив...  Тут в мыслях Ниссо возникала  такая сумятица,  что,
охватив голову, девушка  с тихим стоном покачивалась  из  стороны в сторону,
пока кто-нибудь  не  окликал ее... Старая Гюльриз подсаживалась  к  ней,  и,
обнявшись, недвижные, молчаливые, они продолжали сидеть вместе.
     Максимов бессилен был изменить душевное  состояние Ниссо и  решил,  что
только время  излечит ее. Но  все  же он  старался  вовлечь девушку  в любую
работу,  давал ей различные  поручения. Ниссо не  отказывалась: ухаживала за
больными  и  ранеными, таскала из  ручья воду, стирала белье,  мыла  посуду,
готовила пищу, доила корову, ходила в селение за молоком.
     Только в присутствии  Шо-Пира Ниссо  оживлялась и разговаривала легко и
свободно.  Шо-Пир  расспрашивал Ниссо  обо  всех  сиатангских  делах,  и  ей
поневоле пришлось заинтересоваться ими. Сидя на табуретке у кровати Шо-Пира,
Ниссо  подробно рассказывала обо всем, что ей удавалось узнать.  Однажды она
вернулась из селения вместе с Кендыри, вошла к Шо-Пиру, сказала:
     - Он добрый человек. Он хочет посмотреть на тебя.
     Всегдашнее  недоброжелательство  к  Кендыри   укреплялось   в   Шо-Пире
смутными, почти безотчетными  подозрениями. Шо-Пиру странным  казалось,  что
басмачи перед нападением так хорошо были осведомлены о расположении селения,
о  том,  где  жила Ниссо,  и  о  дне  появления  каравана, - не  случайно же
нападение произошло именно на тропе? Как мог Азиз-хон точно знать обо  всем?
Конечно, многое  здесь следовало  приписать купцу Мирзо-Хуру, но и  купец не
мог знать всего. Последним, кто пришел  в  Сиатанг из Яхбара, был Кендыри...
Странным казалось Шо-Пиру и тесное  общение  Кендыри с бандой, когда басмачи
находились в крепости...
     - Хорошо, Ниссо. Только сама уйди. Без тебя говорить хочу.
     Ниссо ушла.  Кендыри, вступив  в  комнату,  низко  поклонился  Шо-Пиру,
подумал: "Достаточно бодр. Жаль. Пожалуй, выживет!" Выпрямился, сказал:
     - Благословение покровителю! Вижу: тебе  лучше, Шо-Пир... В темной буре
даже свет молнии освещает путь смелым.  Ты  храбро защищался, Шо-Пир, - один
девятнадцать волков предал аду! Слышал я. Счастье великое нам: ты жив.
     - Да, еще поживу  теперь!  -  не в  силах оторвать  голову от  подушки,
произнес Шо-Пир.
     - Как бледен ты. Крови много ушло, наверное?
     - Скажи,  Кендыри... Сядь  сюда вот  на  табуретку...  Так...  Скажи...
Почему Азиз-хон не боялся, что ты зарежешь его?
     Холодные глаза Кендыри чуть прищурились. "Допрашивать хочет? Пусть!"
     - Я  сказал  Азиз-хону:  прокляты неверные,  счастье  принес  ты,  хан;
кончилась, слава покровителю,  советская власть... Хитрый  я...  Если собаке
положить в рот кусок мяса, - она не укусит дающего...
     - Хорошо... А если бы  басмачи остались, ты и дальше кормил бы их таким
"мясом"?
     -  Я,  Шо-Пир,  -  твердо  сказал Кендыри, -  знал: ты придешь, красные
солдаты придут. Человека  послал к тебе. Разве  могло быть иначе? ("Вот тебе
ход конем!")
     - А если бы человек не добежал до Волости?..  ("Да, Ниссо говорила, что
именно он послал перебежчика. Это факт...")
     - Когда  на краю Яхбара, в селении Чорку, Шир-Мамат  мне  встретился, я
разговаривал с ним... Я, Шо-Пир,  много видел людей, в глаза смотрю - сердце
вижу. Шир-Мамат человек надежный...  ("Арестован  ли он?")  Проводником сюда
отряду мог быть. Ведь правда?
     - Возможно...
     - Если б думал иначе я, сам побежал бы в Волость!
     Оба умолкли. Кендыри вынул из-под  тюбетейки подснежный цветок, бережно
расправил его,  вставил стебелек в  трещинку в спинке кровати  над  подушкой
Шо-Пира.
     - Как мог  ты при басмачах взять Ниссо из башни,  перенести  в зерновую
яму? И кто был второй человек?
     Не уклоняясь от взора Шо-Пира, Кендыри ответил прямо и твердо:
     -  Спали  басмачи...  Я  сказал себе:  красные  солдаты придут,  скоро,
наверное,  придут.  Шо-Пир  придет...  ("О!   В  этом  я   действительно  не
сомневался...  Но...  только  Талейран мог бы  предвидеть,  что всех  вас не
перережут".) Должна  жить  Ниссо, думаю.  Шо-Пир любит ее: невеста  Бахтиора
она...  Такой час  был - все спали. Я подумал: если  не я, кто  спасет ее? А
второго человека не знаю.  Басмач. Восемь  монет у меня было.  Бритва была у
меня. Подумал: пусть выберет монеты или легкую смерть. Он выбрал монеты.
     - Куда делся он?
     Кендыри подавил  зевок.  ("Сидит еще  в  горах  Бхара  или уже  побежал
сообщить о моем провале?")
     - Не знаю, Шо-Пир. Убили его, наверное...
     - А если бы в тот час кто-нибудь проснулся?
     -  А,  достойный!..  ("Да,  тут  я  действительно   рисковал.  Но   вот
оправдалось".) Что спрашиваешь?..  С Бахтиором рядом сейчас лежал  бы я. Сто
лет все говорили бы: вот тоже ничего был  человек, не трусом был. Душа моя в
орле, быть может, летала бы... Много опасного было.  Вот, Шо-Пир, если бы не
подобрал я это маленькое ружье, разве не убил бы  меня купец? ("Да, да, надо
предупредить вопрос".)
     "Лучше бы ты их не убивал, - подумал Шо-Пир. - Пригодились бы".
     - Вижу, зерно горит, - продолжал Кендыри. - Сердце из ущельцев вынимает
купец, Науруз-бека  послушался. Кровь  в  голову мне. Хорошо  я сделал, убил
собак... ("Знал бы ты, кто научил их поджечь зерно!")
     "Если  они и  впрямь  враги ему, а  он человек горячий... Ну,  тут и  я
бы..." - Шо-Пир смягчился:
     - А скажи, Кендыри... В ту минуту, когда...
     Дверь распахнулась. На пороге появился Максимов:
     -  Что еще  здесь  за  разговор?  Безобразие  это...  А  вы,  почтенный
посетитель, извольте-ка отсюда убираться...
     - Не понимает по-русски он, - сказал Шо-Пир.
     Кендыри  поймал себя на желании  выругаться по-русски.  "Показал  бы  я
тебе, эскулап, как выгонять меня", и, словно в ответ на его  мысль, Максимов
сделал решительный жест:
     - Поймет! Поймет! - и, подтолкнув Кендыри, выпроводил его из комнаты. -
А вы... Кого я вам  разрешил принимать? Швецова, старуху, Ниссо  да этого...
как его... Худояра.
     - Худодода, - слабо улыбнулся утомленный разговором Шо-Пир.
     -  Все  равно. Никого больше!  У человека  начинаются  гнойный плеврит,
осложнения, всякая гадость, а  он... Извольте быть дисциплинированным, а  не
то... на  замок,  одиночество,  и  никаких разговоров... - и,  изменив  тон,
Максимов склонился над Шо-Пиром. - Ну, как самочувствие?.. Слабость, а?
     - Черт бы ее побрал... - закрывая глаза, пробормотал Шо-Пир.
     - Ну вот. А туда же рыпается! Примите-ка это вот... - и Максимов поднес
к бескровным губам Шо-Пира какие-то капли.
     Ниссо попыталась войти,  но  врач  ее  не пустил.  Она  направилась  во
вторую, большую комнату, подсела к постели Рыбьей Кости.
     Перевязанная, вся в примочках и пластырях, Рыбья  Кость  была еще очень
слаба. Избили ее так нещадно, что Максимов назначил ей не меньше десяти дней
постели.   В   широкой  мужской  сорочке,  взятой  Максимовым   из  товаров,
доставленных караваном,  с волосами, туго обвязанными белой косынкой, худая,
изможденная, Рыбья Кость казалась давно и тяжело больной.
     - Скажи Шо-Пиру,  Ниссо,  пусть русский доктор отпустит меня. Я не могу
лежать.
     - Почему, Рыбья Кость, не можешь?
     - Дети мои... Где мои дети?
     - Твои дети дома, ты знаешь... Разве Карашир плохой отец?
     -  Ай, Ниссо... Что ты  понимаешь? Карашир теперь, как  хан, важный,  -
ружье есть, власть есть... Разве помнит о детях?
     Ниссо подумала,  что  Рыбья Кость права. Ничего не сказала,  поднялась,
вышла в сад, прошла через лагерь красноармейцев, спустилась в селение, вошла
в дом Карашира. Дети оказались одни, Ниссо увидела в доме полное запустение.
Обняла по очереди всех  восьмерых ребят. Осмотрела жалкое хозяйство  и двор,
подумала,  что дом  без женщины, правда, не дом,  и  с  неожиданной энергией
взялась за дело.
     К  вечеру  Карашир, вернувшись с гор,  куда ходил с группой вооруженных
ущельцев, не узнал своего жилища: все  в доме было прибрано, вымытая посуда,
среди  которой  оказались  неведомые  Караширу  чайник  и новые  пиалы, была
аккуратно составлена  в каменной  нише.  Два  оцинкованных,  неизвестно  как
попавших сюда ведра с водой  прикрыты  плоскими  обломками  сланца.  Еще  не
затухшие  в  очаге угли распространяли тепло.  А  маленький чугунный  котел,
стоявший на  очаге, был  наполнен  разваренным рисом.  Дети спали на большой
наре в углу,  покрытые  новым ватным  одеялом. Приподняв за  уголок  одеяло,
Карашир увидел, что лица детей непривычно чисты.
     Дивясь  и  не   понимая,  как  могло  произойти   дома  такое  чудесное
превращение,  Карашир  вышел  во  двор,  увидел,  что  двор  тоже  прибран и
подметен. Карашир растерянно улыбнулся:
     - Всегда говорил я - у меня тоже есть добрый дэв... Только это  не дэв.
Это  женщина. Вот взять бы такую в жены. И, наверное, не кричит она, как моя
Рыбья Кость.
     И  задумался: всю жизнь  он  мечтал  когда-нибудь  стать таким богатым,
чтобы в доме его было чисто.
     Вернулся  к  спящим  детям,  скинул  с  плеча  винтовку,  снял  пояс  с
патронами,  стягивающий  все тот  же,  с обрезанной  полой халат,  распустил
чалму, какой прежде  не носил  никогда,  подсел к  котлу с  вареным рисом и,
захватив целую пригоршню, с наслаждением запустил ее в рот.
     А Ниссо  в эту  ночь, лежа на нарах  рядом с бессонной Гюльриз, впервые
после  пережитых событий не видела перед собою никаких  страшных  образов. И
когда сон пришел к ней без каких бы то ни было видений, она протянула руки к
Гюльриз, обвила ее шею и  не почувствовала теплых слез, соскользнувших на ее
руки с морщинистой щеки Гюльриз.
     И  на следующее утро  Гюльриз заметила, что глаза Ниссо, ставшие за эти
несколько дней глазами взрослого человека, снова ясны, чисты и только  очень
печальны.


        6

     Через двенадцать дней после разгрома банды в Сиатанг приехали волостные
работники. Они сообщили, что  весть  о  бедствиях,  случившихся в  Сиатанге,
разнеслась  по  всем  ущельям  Высоких Гор и  что жители  самых маленьких  и
далеких  от Сиатанга  селений организуют  помощь  продовольствием,  посевным
зерном,  фуражом.  Все,   что  они  доставят  в  Волость,  будет  немедленно
отправлено в Сиатанг. У заброшенных в дикое ущелье факиров  сразу  оказалось
много неведомых им друзей.
     - Ты организовал? - спросил Шо-Пир секретаря  волостного  партбюро Гиго
Гветадзе, единственного из приехавших, кого Максимов допустил к раненому.
     Состояние  Шо-Пира   за  последние  дни  ухудшилось,  -  начиналось  то
осложнение, которого так опасался Максимов.
     Высокий,  узколицый грузин  в  длинной  кавалерийской  шинели  сидел на
табуретке у постели Шо-Пира так прямо, словно  вообще не  умел сгибаться. Но
голос его был плавным  и мягким; по-русски он говорил с  сильным акцентом. В
Волости он поселился  в прошлом году, проехав один тогда еще не знакомые ему
Высокие  Горы. Когда Шо-Пир ходил  в Волость  за  караваном,  Гиго  Гветадзе
разъезжал   по   селениям  верховий  Большой  Реки.  Теперь  Шо-Пир  впервые
знакомился с ним.
     - Стоило только сказать, - ответил Гветадзе.
     - Спасибо...
     -  Какое  может быть спасибо? А  если  б  у  нас  в  Волости  случилось
несчастье, разве твои сиатангцы не помогли бы нам?
     - Какая уж  от нас  помощь! -  с  горечью  произнес  Шо-Пир. - Впрочем,
теперь... Кто помешал бы? От бед только бы оправиться! - И, представив  себе
все свои  замыслы, со  злостью  добавил:  - Вот,  понимаешь, незадача. Самое
горячее время, все восстанавливать нужно, а я тут валяюсь... Э-эх!
     - Ничего, товарищ Медведев,  или, как  зовут тебя здесь, Шо-Пир. Теперь
без тебя  управимся. Свое дело  ты сделал...  Отдыхай, поправляйся.  Починим
тебя. Сейчас бы отправили, - врач говорит: шевелить нельзя... Лежи пока тут.
Поправишься, в санаторий поедешь, куда хочешь, -  в Крым или, пожалуйста,  к
нам, на Кавказ... Знаешь,  скажу тебе, у  меня  брат  в  Теберде  санаторием
заведует. Красивое место. Дорогим гостем у него будешь...
     - О чем  говоришь, товарищ  Гветадзе? - улыбнулся Шо-Пир. - При чем тут
Кавказ, санаторий? Дела хватит и здесь, а отдохнуть... Вот отдыхаю я...
     - Хорошо,  хорошо, дорогой товарищ. Зачем споришь?..  Мы тебя в порядке
партийного поручения на курорт пошлем.
     - Я беспартийный.
     - Хочешь сказать: партбилета нет? Партбилет будет.
     - Почему ты говоришь так? - взволновался Шо-Пир, приподняв голову.
     - Лежи тихо, пожалуйста. Не то уйду... Правая рука действует у тебя?
     - Действует, - не понял Шо-Пир, подняв над одеялом исхудалую руку.
     - Значит, завтра заявление напишешь. В Волость вернусь, оформим...
     - А откуда... откуда ты знаешь, что я за человек?
     - Знаю, товарищ. Все партбюро знает. Письма ты мои получал?
     -  Письма-то получал... Спасибо. Почерк твой, как родича, мне  дорогой!
Письма твои да советы,  что через людей посылал, помогали мне  и работать, и
жить, и  жизнь понимать. У тебя как-то получалось,  что все  внимание мое на
принцип ты направлял. А с принципом -  все  равно, что  с  фарами, - никакая
тьма не  страшна!  Руководствовался  я  твоими письмами... А только вы же  в
Волости не видели, что я тут делал?
     - Не  видели, - знали. Потому никого и не назначали  сюда. Работников у
нас мало, в другие места направляли их. Спокойны были за Сиатанг.
     - А вот оно тут и стряслось... Я допустил, выходит...
     -  Ничего  не  выходит.  При   чем  ты?  Твои   дела  здесь  -  образец
большевистской работы. Считали, нужна тебе прежде  всего  культурная помощь,
потому   командировали   учительницу.   Разбогатели   -   караван   послали,
кооператора, фельдшера... Беда вышла?  Исправим беду...  Ты думаешь, ты один
такой?  В других  местах такие же есть. В Равильсанге,  в верховьях  Большой
Реки,  плотник  Головань есть,  украинец,  такой  же  парень,  вроде тебя. В
Шашдаре -  Касимов, татарин, тоже  из красноармейцев, только позже,  чем ты,
пришел. Как и тебя, мы их беспартийными не считаем...
     - Значит... Значит, я...
     -  Волнуешься?  Нельзя волноваться тебе...  Доктора позову, сам уйду, В
общем, товарищ Медведев, лежи спокойно. Твое дело такое... А Сиатанг твой...
все внимание парторганизации к нему теперь обращено.  Трудно было нам раньше
вплотную   заняться  им,   теперь  сама  жизнь  потребовала.  Хочешь  знать?
Красноармейский  пост  у  вас стоять будет.  Комсомол  мы  организуем здесь,
красную чайхану откроем, кооператив, амбулаторию постоянную, в школу учитель
новый приедет... С  передовыми селениями подравняем  твой Сиатанг. Без  тебя
все сделаем. А ты, пока лежишь... пожалуйста, вроде консультанта нам будешь.
Договорились?
     Взволнованный Шо-Пир смотрел в потолок так, словно видел все, о чем ему
говорил Гветадзе.
     - Давно хотели мы  сделать многое, - продолжал Гветадзе, - нельзя было:
горы.  Осенью новые работники приедут... Планы большие у нас... Рассказывать
тебе или нет? Устал?
     Шо-Пир  сквозь  раздумья  свои  слышал  только  ласковый  плавный голос
Гветадзе.  Интонации,  самый его  акцент звучали,  как  непривычный  Шо-Пиру
музыкальный  напев.  Шо-Пиру  казалось, что  где-то над  ним звучит ручей, и
качаются  ветви  деревьев,  и  легкий  ветер  шелестит  густою  листвой.  И,
всматриваясь  в  листву,  Шо-Пир   видит   клочок   голубого  неба   и  там,
далеко-далеко, на краю  горизонта,  -  черную  грозовую тучу; она уходит все
дальше, молнии,  уже далекие,  полыхают в  этой  быстро  уносящейся  туче. А
здесь, где ручей,  где листва, атмосфера очищена и все легче дышать: вольный
воздух пьянит Шо-Пира, ему  хорошо, он знает, что  это  счастье,  неведомое,
легкое счастье, в нем музыка, музыка...
     Гветадзе, внезапно умолкнув, глядит на Шо-Пира. Глаза Шо-Пира закрыты.
     Встревоженный  Гветадзе  осторожно  притрагивается  к  руке   раненого,
находит пульс.
     -  Много  я  с  ним говорил!  - сердится  на  себя  Гветадзе.  -  Пульс
хороший... Нет, он просто спит...
     И, тихо отставив табуретку, на цыпочках выходит из комнаты.
     "К  допросам  его  привлекать нельзя,  -  решает Гветадзе, стараясь  не
скрипнуть дверью. - Слаб очень.  Обойдемся как-нибудь... Поберечь его надо -
золотой человек!.."


        7

     Борьба  за  жизнь  Шо-Пира  продолжалась  почти   три  месяца.  Тяжелое
осложнение  приняло острую  форму. И  все три месяца  Максимов не отходил от
постели больного, сам осунулся, исхудал.
     Гветадзе  послал  нарочного  с  письмом  за  пределы  Высоких  Гор.  На
переменных  лошадях   гонец   скакал  день   и   ночь,  преодолевая  мертвые
пространства  Восточных  Долин.  В  письме  заключалось  требование  выслать
врача-специалиста с необходимыми медикаментами. Больше ничего придумать было
нельзя. Если  бы  в Сиатанге или  в Волости  мог сесть  самолет,  - Гветадзе
вытребовал бы его. Но строительство аэродрома в Волости намечалось только на
будущий  год.  Не  было  еще  и  радиостанции. Столбы строящегося  телеграфа
прошагали лишь первую сотню километров в  сторону  Высоких Гор. Больше всего
приходилось надеяться на природную выносливость самого Шо-Пира, но наблюдать
за страшной борьбой человеческого организма со смертью было мучительно.
     В эти три месяца с особенной остротой проявилась та любовь сиатангцев к
Шо-Пиру, о какой он и сам никогда не догадывался. Не было дня, чтоб  ущельцы
не собирались у дома Гюльриз, расспрашивая Максимова о ходе болезни Шо-Пира.
Однажды к  Максимову явились  Карашир  и  Исоф  и заявили, что готовы  нести
Шо-Пира  на  носилках через  Высокие Горы хоть  месяц,  хоть два, только  бы
доставить  его  в  настоящую  больницу, "в  большой  город"...  Сказали, что
понесут Шо-Пира так осторожно, что "ветер не тронет его,  сон не  нарушится,
капля воды не прольется из  полной пиалы, если поставить ту пиалу Шо-Пиру на
грудь". Но состояние Шо-Пира требовало неподвижности и покоя.
     Ниссо вместе с Максимовым проводила у постели больного все дни и ночи в
вечной мучительной тревоге за него,  в неудержимой радости при каждом, самом
незначительном  признаке улучшения его состояния,  в полном  отчаянии, когда
ему становилось хуже. Она  жила,  как  будто  горя  в  медленном  огне.  Она
превратилась в  настоящую  сиделку  и  в тревожные дни  заменяла  Максимова,
когда, вконец  утомленный,  он засыпал  тут же,  на  соседней кровати.  Если
раньше непонятный,  могущественный в  представлении Ниссо Шо-Пир был для нее
неким великим и таинственным существом, то теперь,  когда его окружали такие
же,  как он,  русские люди, когда никакая тайна  уже  не облекала его, он  -
слабый,   беспомощный  -  стал   для  нее  просто  человеком,  беспредельно,
томительно любимым,  ее собственностью,  ее  надеждой.  Всей  силой  первого
большого  чувства  любя  его,  она верила, что отнимет  его у смерти  и что,
выздоровев,  он  никуда  от  нее  не уйдет... В ней  открылись родники такой
энергии, что Максимов  поражался ее  выносливости и внутренней силе. Все три
месяца  она у постели больного усваивала русский язык. Максимов одновременно
изучал сиатангский - сравнительно бедный, легкий, - но успехи его в изучении
языка не могли  сравниться с успехами Ниссо. Она уже начинала читать русские
книги   и  в  разговорах   красноармейцев  с  населением   стала  признанной
переводчицей. Летом комсомольская ячейка  поста приняла в комсомол Худодода,
и Ниссо крайне огорчилась, что не ей пришлось быть первой.
     Многое произошло в Сиатанге за  эти  три  месяца. Население  постепенно
забыло  о происшедшей весной катастрофе.  Пленные  басмачи мелкими  партиями
были отправлены в Волость,  Азиз-хон и  его подручные, после предварительных
допросов,  тоже  были  увезены.  Швецов,  Гветадзе  и  начальник  волостного
гарнизона решили  отправить  их в городской  центр, за пределы Высоких  Гор.
Показания главаря банды,  данные им в Сиатанге,  были  очень неопределенны и
сбивчивы. Азиз-хон молчал.  Чувствовалось, что нити басмаческой  организации
ведут куда-то очень далеко, что какая-то сильная  рука направляла яхбарского
хана.  Короткие объяснения  Азиз-хона о  "любовных  мотивах"  затеянного  им
предприятия воспринимались только как  попытка  предохранить себя  от  более
глубоких разоблачений.  Подозрения Шо-Пира  о  том, что  банде  содействовал
Кендыри,  не были  подтверждены ни  допросами  басмачей,  ни  свидетельскими
показаниями.  Кендыри был оставлен  на  свободе. Некоторое  время  он  жил в
Сиатанге,  но  затем,  заявив,  что брить бороды  сиатангцам  - дело слишком
невыгодное, ушел в Волость, цирюльничал  там. Последующее  наблюдение за ним
не дало никаких результатов, - он держался особняком и, видимо,  кроме бород
своих посетителей и мелких заработков, решительно ничем не интересовался.
     Красноармейцы все  лето  принимали ближайшее участие  в жизни ущельцев:
восстановили канал,  помогли сиатангцам  вспахать,  засеять и  оросить поля.
Рядом со  своим общежитием, построенным на краю  пустыря, у входа  в ущелье,
возделали  огороды, и  сиатангцы  ходили  смотреть  на еще  не  виданные ими
картофель, огурцы, капусту и свеклу.
     Гюльриз,  избранная председателем сельсовета,  трудилась, забывая себя.
Не было дня, когда она не входила бы в дома сиатангцев: входила как хозяйка,
как старшая в  семье, распоряжалась всем укладом  жизни ущельцев, давала  им
советы, интересуясь самыми мелкими нуждами.
     Карашир,  всеми  теперь  называемый  начальником   факирской   милиции,
расхаживал  по  селению  в  русских  сапогах,  в  красноармейских рейтузах и
гимнастерке, в шлеме с красной звездой и обижался,  что у него нет таких же,
как  у красноармейцев,  синих петлиц. Во дворе  его  дома стояла  породистая
лошадь убитого  в бою  риссалядара.  В доме появилась русская мебель:  стол,
шкаф,  три  табуретки,  -  Карашир  получил их  в подарок от красноармейцев,
занимавшихся в свободное  время  плотничьим, столярным,  кузнечным и другими
ремеслами. Постоянным  гостем Карашира  бывал  теперь  презревший все обычаи
Установленного Исоф. Он приходил вместе с  женой,  он больше не  ссорился  с
Саух-Богор и твердо помнил, что бить жен нельзя.
     Привезенных  из  Волости  продуктов  и  товаров  было  так  много,  что
сиатангцы уже не стеснялись в еде и потому  охотно звали друг друга в гости.
Вечерами   сиатангская  молодежь  вместе  с  красноармейцами   собиралась  в
крепости. Непривычный  сначала разлив гармони  отлично сладился  с  местными
бубнами,  двуструнками  и  свирелями.  Дирижировал всегда  Худодод, а первые
песни  заводила его  сестра  Зуайда. На  эти вечерние веселые сборища трудно
было выманить только Ниссо. Всякий час, проведенный ею вне дома,  вызывал  в
ней  тревогу, она предпочитала,  сидя  у  постели Шо-Пира, до темноты читать
книжки, взятые у красноармейцев.
     Все  ждали  приезда  новых  людей,   все  были  готовы  принять   любое
нововведение,  потому  что  крепка,  понятна  всем и любима  была  теперь  в
Сиатанге советская власть.


        8

     Глубокой  осенью в  Сиатанг пришла  часть  второго большого  советского
каравана,  на  этот раз своевременно  прибывшего в Волость.  Приехали  новые
работники. С ними приехал и новый врач. Но  к этому времени здоровье Шо-Пира
было уже вне опасности: могучий организм выдержал. Шо-Пир начал ходить.
     Ездивший в Волость Швецов однажды принес Шо-Пиру листок бумаги.
     - Погляди, полюбуйся! Нас касается!
     Шо-Пир прочел:
     "Наш корреспондент сообщил  нам о возмутительном случае, произошедшем в
Яхбаре  и ярко иллюстрирующем положение на  русской границе.  Жена правителя
этого  ханства, почтенного  Азиз-хона,  была с  политической целью  украдена
русскими  большевиками и  увезена ими в советский Сиатанг. Несчастный муж со
своими родственниками приходил в Сиатанг, умолял  вернуть ему любимую  жену.
Местные  жители  единодушно поддержали его  и,  возмущенные дерзким  отказом
большевистских  чиновников,  восстали.  Но  большевики  усмирили  восставших
кровавыми способами,  заключив  в  тюрьму  ни в  чем не повинного Азиз-хона,
расстреляв всех его  родственников  и  множество  безоружных  жителей.  Жена
Азиз-хона до сих пор находится в Сиатанге, чувствуя себя глубоко несчастной.
Большевистский комиссар, по фамилии Медведев, держит ее у себя в доме, надев
на  нее  русское  платье,  угрозами  и  насилием  вынуждает  ее  вступить  в
комсомольскую   партию.   Следует   только   удивляться   долготерпению    и
неосмотрительности  Властительного  Повелителя,  заключившего  дружественное
соглашение с  Красной Россией  в  тот самый момент, когда большевики казнили
беззащитных яхбарцев - его злосчастных подданных..."
     - Это... Что это? - поднял глаза от листка бумаги Шо-Пир.
     -   Это?  -  презрительно  усмехнулся   Швецов.  -  Ничего  особенного.
Заграничные штучки. Из их газет, с той стороны к нам попала. Мы  перевели на
русский язык.
     - Знаешь?.. Это даже смешно.
     -  Само  по себе смешно. Но  когда такое "художественное  произведение"
попадет в какую-нибудь  европейскую столицу  и фигурирует там как  документ,
объясняющий так называемые "пограничные инциденты", и  почтенные дипломаты с
двумя подбородками опираются на него, чтобы напакостить нам в нашей  внешней
политике, то это уже не смешно.
     - Единственное слово правды тут, что Ниссо живет в одном доме со мной и
носит русское платье. Но  кто мог  сообщить об этом? До  нападения банды она
одевалась иначе. Да и комсомола здесь у нас не было.
     -  А вот об этом, брат, нам не  мешает подумать. Бывает, на одном слове
срываются.  Этим  сейчас занимается  в  Волости  наш  Особый  отдел.  Думаю,
как-нибудь  разберется,  не у нас  ли  где-либо живут  такие "челобитчики  к
мировой справедливости и гуманности". А? Что скажешь?
     - Скажу  тебе,  Швецов,  - серьезно  ответил  Шо-Пир. -  Если сразу  не
поймать  такого, он,  пожалуй, нырнет,  ускользнет  и  еще  много лет  будет
вертеться среди нас  нераспознанным. В  наши города проберется,  вылезет  на
какой-нибудь ответственный пост.  В  конце  концов  попадется,  конечно,  но
сколько  за  это время  навредит?.. многому еще нам поучиться  надо: машинка
тут, видно, действует тонкая, разобрать такую - зорче часового мастера  надо
быть... А границу нашу крепко запереть нужно!
     -  Что  касается  границы... Впрочем,  пока  даже  тебе  не  имею права
говорить... Проживешь здесь до будущего года - увидишь сам...
        ЭПИЛОГ

     Твой дом - земли шестая часть,
     Твои в нем воля, свет, и власть,
     И все чудесные цветенья.
     И на тебя - в пяти шестых -
     Тьмы глаз, бедою налитых,
     Глядят, как на свое спасенье:
     Им всем ты, юная, в ночи -
     Как солнца первые лучи!

     <i>Правда мира</i>




     - Остановимся? - сказал Шо-Пир. - Перевал.
     - Теперь остановимся, - ответила Ниссо и положила на луку седла повод.
     Усталые  лошади встали рядом, жадно дыша,  кося  глаза  на преодоленный
подъем.  Ниссо сдвинула  на  затылок  шапку-ушанку, заправила в  нее волосы.
Мертвый,  первозданный  мир  простирался внизу:  продолговатая чаша  долины,
выпаханной ледниками,  исчезнувшими тысячелетья назад:  горы - ряд  за рядом
гладкие внизу, острые в гребнях. Их освещало  солнце, но в  прозрачной  дали
они лиловели.
     - Застегни полушубок, - сказал Шо-Пир. - Ветер.
     - Шо-Пир, я люблю такой ветер! Посмотри вниз, они на мышей похожи.
     - Кто?
     -  Горы, вон те,  внизу.  Как будто все рядом встали, носы вперед и  из
этой долины  едят. Маленькие... А вот снежные над ними - как  бороды больших
стариков. Блестят!.. Правда, совсем как люди?
     -  Выдумщица  ты,  Ниссо, -  сказал Шо-Пир и перевел натрудившую  плечо
винтовку на другую сторону.  Затем тяжело перегнулся в седле,  навалился  на
одно  стремя,  сунул  пальцы  под  взмокшее  брюхо  лошади,  пробуя  слабину
подпруги. Выпрямился. - На двести километров кругом теперь нет людей!
     - Сколько нам ехать еще, Шо-Пир?
     -  Недели  две  ехать, -  задумчиво ответил  Шо-Пир.  -  Уже  три едем.
Надоело?
     -  Никогда не  надоест! -  ответила Ниссо.  - Посмотри!  Посмотри!  Как
красное зеркало там, все разбилось и все-таки горит...
     - Это скалы отражают закат. Моренами называют их!
     - А  когда ты  обратно  в автомобиле  поедешь, сколько дней понадобится
тебе?
     -  Если дорога уже будет готова - в три дня прокачу тебя. Представляешь
себе, как поедем?
     Ниссо промолчала.  Она не хотела представлять себе, как поедет обратно.
В глубине души она давно сказала  себе, что  ей незачем ехать обратно.  Нет,
она  уехала из Сиатанга совсем не для  того,  чтобы  вернуться туда.  Даже в
автомобиле!  Конечно,  Шо-Пир  думает  обо всем иначе.  Он говорит,  что  ей
непременно захочется  вернуться,  захочется работать  в  Сиатанге.  А сам он
уехал из Сиатанга только  потому, что прослышал о новой строящейся дороге, -
конечно, он первый хочет проехать по ней в автомобиле... Ведь он  шофер. Всю
зиму  он жил в нетерпенье. Всю зиму он  ждал открытия  перевалов. Ниссо тоже
ждала  и вот едет теперь,  - какое счастье, что она едет, наконец, в большой
мир! Вот только две недели еще, - проехать вот эти горы и те...  и вон те...
и  еще вот те, чуть виднеющиеся вдали, совсем как призраки  они  - легкие! А
там откроется все,  о чем  она так  долго  мечтала: города, большие  города,
большие люди, Москва!..
     "А может быть, я и сама стану когда-нибудь большим человеком? Ведь я же
не  в Яхбаре  живу!  Вот  Шо-Пир  сказал,  когда к  перевалу  мы выбирались:
"Погляди назад, вон зубцы - это страны, такие же, как Яхбар, в котором ты не
могла бы стать человеком. Сколько таких Яхбаров еще существует там,  где нет
нашей  советской власти?!  А  теперь глянь вперед, все  доступно  тебе!.." В
самом деле,  ведь  я еду учиться, буду  знать  все.  Почему бы мне не  стать
большим  человеком?  Я так хочу? Какая я счастливая,  -  что может  помешать
мне?.."
     - О чем замечталась Ниссо?
     Ниссо быстро обернулась к Шо-Пиру. Их колени соприкасались - так близко
стояли одна  к другой  лошади. Лошадь Шо-Пира положила свою голову  на гриву
маленькой лохматой лошадки Ниссо, терлась губой о гриву.
     -  Дай руку твою, Шо-Пир... - Ниссо  схватила  большую ладонь  Шо-Пира,
чуть нагнувшись в седле, порывисто сжала ее, ласково отпустила. -  Ни о чем!
Поедем теперь.
     И оба двинулись вниз с перевала.


     Безмерные пространства Восточных Долин  совсем не походили на скалистые
глубокие  ущелья Сиатанга, оставшегося далеко-далеко позади.  Каждый вечер -
вот  уже три недели - Шо-Пир и Ниссо выбирали  под склоном какой-нибудь горы
травянистую лужайку у первого попавшегося ручья; стреножив лошадей,  пускали
их  на  подножный;  собирали   кизяк  или  терескен,  разводили  костер,  не
раздеваясь,  в белых овчинных полушубках, спали на кошме под ватным одеялом.
Просыпались с рассветом, седлали  лошадей, ехали дальше... За все три недели
только однажды встретился им стан кочевников. Ту ночь Шо-Пир и Ниссо провели
в  юрте, пили  густое  ячье  молоко  и  кумыс,  до  утра  вели  разговоры  с
набившимися  в  юрту  кочевниками;  те интересовались  большими делами,  что
вершатся  за пределами Высоких  Гор, спрашивали о том, что такое колхозы,  о
которых донесли им весть  другие кочевники,  о  новой  дороге,  которая  уже
тянется сюда  от больших  городов, и о летающей машине, промчавшейся недавно
над их становищем...
     Шо-Пир и Ниссо сами не знали решительно ничего: ведь они ехали с другой
стороны - к новостям, а не от новостей...
     Бесконечным  кажется путь. Людей  нет. Только сурки верещат, вставая на
задние лапки у своих норок, - жирные, непуганые сурки.
     Шо-Пир и Ниссо спускаются с перевала. Закат все краснее, лучи его легли
вдоль склона, как воздушные столбы, - это черные зубцы перевала нарезали его
на отдельные полосы. Вот  ручей и маленькая лужайка, - трава  зелена, здесь,
пожалуй, можно остановиться.
     И вдруг из-за скалы - всадник. За ним другой, третий.
     Шо-Пир останавливаются, смотрят из-под ладоней на  неожиданно возникших
перед ними людей. Те  трое тоже  останавливаются, смотрят, срываются, скачут
навстречу, держа винтовки поперек седел.
     - Красноармейцы это, Шо-Пир! - восклицает Ниссо. - Откуда они?
     -  Здорово!  Привет  путешественникам! Откуда  держите путь?  -  осадив
коней, спрашивают бойцы.
     Шо-Пир смотрит  на  их здоровые, загорелые  лица,  - вороты  полушубков
расстегнуты, виднеются зеленые полоски петлиц.
     - Никак пограничники? -  обрадованный встречей  Шо-Пир тянет каждому из
них руку. - Из Волости мы. А вы издалека? Эге! Да вас, оказывается, много!..
     Из-за скалы выезжает длинная цепочка всадников.
     -  Нас?  Нас,  товарищ,  пожалуй,  хватит...  Постойте.  Там  будет  не
разминуться. Ну всего! Мы - дозор...
     - Всего...  -  растерянно отвечает  Шо-Пир вслед  уже зарысившим дальше
всадникам.  Он  надеялся  поговорить с  ними. Но он  видит,  что из-за скалы
движется целый отряд. Вместе  с Ниссо Шо-Пир съезжает с  тропы  на  лужайку.
Ниссо взволнована не меньше,  чем  он. Мимо, приветствуя встречных путников,
проезжает головное охранение.
     И едва Ниссо тронула повод, чтоб ехать дальше, новая вереница всадников
выезжает из-за скалы.  Это командиры, их много, и  Шо-Пиру понятно: это штаб
отряда, - каким большим должен  быть  весь отряд,  если впереди него столько
командиров!
     Шо-Пир прикладывает  руку к шлему, командиры отвечают ему. Один из  них
отделяется от колонны.
     - Здравствуйте! - говорит ему Шо-Пир.
     - Здравствуйте! Добрый путь... Из Волости?
     У  командира  приветливое  лицо. На зеленых  петлицах - ромб,  и Шо-Пир
поражен этим высоким знаком различия, - что делать в  Высоких Горах отряду с
таким крупным начальником? На короткие расспросы Шо-Пир отвечает четко, - он
снова чувствует себя красноармейцем.
     - А мы, - заговорившись с Шо-Пиром и пропустив свой штаб далеко вперед,
объясняет  начальник отряда,  -  границу  идем  закрывать.  Пора  ваши  горы
обезопасить.  Заставы везем... Да и время уже вашим селениям  приобщиться  к
культуре.  Кинопередвижки  у   нас,   рации,   движки   для  электростанций,
типографские машины, шрифты для  газет, библиотека,  да мало ли что еще?!  А
это ваша жена? - и обращается к Ниссо: - Разрешите пожать вам руку!
     Ниссо  смущена  и неожиданной встречей,  и  улыбкой командира,  и  этим
словом "жена". Откуда он взял, что она стала женой Шо-Пира? Она  крепко жмет
протянутую руку.
     Начальник  отряда догоняет  свой штаб, а  мимо  уже едут  бойцы, -  вот
свернутое  знамя в  синем  чехле, вот привьюченные на спинах коней пулеметы,
вот  белые  кисейные  платки под  фуражками  пограничников, прикрывающие  их
обветренные лица от высокогорного  солнца;  вот  привьюченный к  двум идущим
одна за другой лошадям  лазаретный паланкин на длинных  носилках  -  красный
крест на синем брезенте, он проплывает мимо. И снова  бойцы, едущие гуськом,
нескончаемой вереницей...
     Шо-Пир и Ниссо спешиваются, стоят, держа своих лошадей в поводу, молча,
восхищенно смотрят.  Красные  блики заката уже  потухли, тени  вечера быстро
сгущаются, а бойцы все едут и едут, кажется, нет им числа.
     Наконец цепочка бойцов обрывается, тропа свободна - видимо, прошли все.
Но  из-за скалы  выплывают  новые всадники...  Нет,  это всадницы:  женщины,
одетые, как и бойцы,  в полушубки... Это жены командиров, конечно, - значит,
надолго  едут  сюда.  За  всадницами  целый  поезд  привьюченных  к  лошадям
паланкинов, в них тоже женщины - эти, вероятно, не умеют ездить верхом.
     - Смотри, Шо-Пир, смотри! - восклицает Ниссо. - Дети!
     В самом деле: идут лошади с большими вьючными люльками.  За занавесками
-   детские  лица.  Они  прижимаются   к  деревянным  прутьям   люлек.  Дети
пограничников, юные путешественники, - им весело ехать так!
     Снова интервал, и медленно шагают верблюды. Впереди на маленьком осле -
караванщик.  К хвосту  первого  верблюда  привязан  второй, веревка  продета
сквозь  его ноздри; ко второму привязан третий...  Шо-Пир  невольно считает:
пятьдесят  верблюдов. И  снова ослик с сидящим на  нем караванщиком, и снова
верблюды,   верблюды   с   огромными   вьюками   да  изредка  обгоняющий  их
всадник-боец. Под  шеей  у  каждого  верблюда  медная звонница,  все  кругом
наполняется мерным, спокойным звоном,  звон плывет над тропой, над лужайкой,
над  горами,  кажется, сами горы наливаются  этим звоном...  Уже темно,  уже
всходит  луна,  зеленый,  призрачный  свет  ее сливается  с  мерным  звоном.
Верблюды  идут,  идут, покачиваясь,  кивая,  мягко  вышагивая  по каменистой
тропе...
     Шо-Пир стоит, обняв плечи Ниссо. Оба смотрят,  забыв обо всем на свете.
В  лунном  сиянии  верблюды  кажутся   таинственными  плывущими  над  землей
существами...  Ни Шо-Пир,  ни  Ниссо  никогда  не видали  такого зрелища. Им
кажется, что вместе с горами, луной, облаками  они сами  плывут  вперед мимо
взмахивающих ногами, качающихся верблюдов.
     - Да сколько вас!  - наконец  восклицает Шо-Пир. И  кажется,  совсем не
человеческий голос из лунного света отвечает ему:
     - Пять тысяч верблюдов, пять тысяч...
     Движется  время,  движется  ночь.  Плывут  и  плывут таинственные  тени
верблюдов. Шо-Пир  и Ниссо уже  давно  лежат  на кошме. Их стреноженные кони
мирно  пасутся в  густой  траве.  Ночной холод  неощутим, - лежат, укрывшись
своим одеялом,  подперев  подбородки руками.  Лежат, молчат,  смотрят,  не в
силах  оторвать  глаз  от   загораживающего  шествия  верблюдов,  опьяненные
нескончаемым  звоном,  Колыбельною  песнью  мира,  рождающей  фантастические
неопределенные образы... Лежат и не  спят, и  ощущают медленное биение своих
сердец, и Шо-Пир курит, курит, беспрерывно курит свою старую трубку...
     Луна ложится на гребень  горы,  зеленые блики  уходят  вверх по горному
склону, а верблюды идут, идут...

     <i>1939 - 1941 и 1946 годы</i>
     <i>Ленинград</i>
        О Г Л А В Л Е Н И Е

     В       с      т       у       п       л      е       н       и       е
.............................................................3
     Глава                                                            первая
..................................................................4
     Глава                                                            вторая
..................................................................24
     Глава                                                            третья
..................................................................47
     Глава                                                         четвертая
...............................................................67
     Глава                                                             пятая
.....................................................................87
     Глава                                                            шестая
..................................................................111
     Глава                                                           седьмая
.................................................................137
     Глава                                                           восьмая
.................................................................169
     Глава                                                           девятая
..................................................................198
     Глава                                                           десятая
..................................................................220
     Глава                                                      одиннадцатая
..........................................................244
     Э             п             и             л             о             г
.......................................................................263