а Восточном Памире и в Алайской долине. К услугам пастухов -- радиостанции,
автотранспорт, зоотехнические, медицинские и ветеринарные пункты,
передвижные киноустановки, библиотеки, свежие газеты, а во время отпуска --
путевки в дома отдыха и санатории на любые курорты СССР.
Колхозники высокогорного, сурового, холодного Вахана сыты, обуты,
одеты, здоровы, но, конечно, условия их существования не дают им тех
материальных возможностей, какие есть у колхозников Шугнана или Рушана,
живущих в теплых, благодатных, плодородных долинах. Поэтому государство не
только освободило ваханцев от всяких налогов зерном и мясом, по и оказывает
им постоянно материальную помощь, бесплатно раздавая мануфактуру и обувь. В
1952 году, в дни моего посещения колхоза имени Кагановича, каждому
нуждающемуся колхознику было выдано по пятнадцать метров мануфактуры, по
паре ботинок, паре калош и много других предметов одежды и домашнего
обихода.
И этому, пожалуй, больше всего удивился бы здесь любой купец от времен
Марко Поло до наших дней. Купцу не понять, как может быть что-либо дано
трудящемуся человеку безвозмездно, с единственной целью улучшить его
благосостояние!
... Вслед за караваном трех венецианцев я поднимался к Зор-Кулю. Так же
как и они, я любовался, оглянувшись на юг, поразительным по красоте,
прорезанным широкими ледниковыми долинами Ваханским хребтом. Так же как и
они, задыхался от недостатка воздуха и ел недоваривавшуюся на
четырехкилометровой высоте пищу. Три венецианца, оставив Памир, спускались
отсюда на восток к виноградникам и хлопковым полям Кашгара. Я повернул на
запад, чтобы спуститься к виноградникам и хлопковым полям Таджикистана.
ГЛАВА XII. БАРТАНГ
Что такое Бартанг?
Передо мной на столе объемистая книга: "Библиография Таджикистана". На
титульном листе значится: "Часть I. География и гидрология. Издание Академии
наук СССР и СНК Таджикистана. 1933 год". В этой книге перечислена огромная
литература -- многие сотни названий научных книг и статей,
литературно-художественных произведений, записок путешественников,
посещавших во все времена истории страну высочайших гор.
Страницу за страницей, неторопливо, внимательно, я просматриваю этот
добросовестный и кропотливый труд. Но только раз, один-единственный раз, я
нахожу в этой книге интересующее меня слово: "Бартанг". В переводе оно
означает: "Высокая теснина".
Что же это за географическое понятие, удостоившееся лишь единичного
упоминания в такой книге?
В новой Большой советской энциклопедии этому слову уделено восемь
строк. Вот они:
"Бартанг -- река в Горно-Бадахшанской авт. области Таджикской ССР,
крупнейший памирский приток Пянджа (верховье Аму-Дарьи). Выше Сарезского
озера среднее течение Б. называется Мургабом (см. ), верхнее -- Ак-Су. Длина
Бартанга -- Мургаба -- Ак-Су -- 405 км, общая площадь бассейна 32 700 км2.
На Б. расположен районный центр -- кишлак Бартанг".
Следующему слову в энциклопедии уделено пять строк:
"Бартангцы -- группа горных таджиков Припамирья, живущая в нижней части
долины р. Бартанг Горно-Бадахшанской автономной области. Численность 2 тыс.
чел. Б. говорят на бартангском диалекте шугнано-рушанского языка".
И это все, что советскому читателю стоит знать о них? И надо ли
критиковать БСЭ за мелкие неточности в столь немногочисленных строках?
Говорить, что оправданный с географической точки зрения, но не привившийся,
не принятый народом термин "Припамирье" сохранился ныне только в трудах
единичных дореволюционных исследователей Памира? Или, например, что
бартангцами при советской власти называется все население ущелья реки
Бартанг, а не только "живущие в нижней части долины", ибо то население, что
обитает в верхней части также со времени Октябрьской революции уже не
называется "орошорцами", как называлось прежде, и даже кишлак Орошор
местными жителями и во всех официальных обозначениях именуется ныне Рошорвом
(кстати, сами рошорвцы так называли его и прежде).
И я не стал бы, пожалуй, критиковать столь авторитетное издание, как
БСЭ, если б наличие этих и други неточностей не доказывало, сколь мало еще
известна гражданам на шей страны сама местность, существующая на нашей
планете под названием Бартанг, -- местность, о которой я пишу этот очерк.
Да и трудно его писать. В наши дни, когда величественный труд и могучая
техника советских людей сделали возможным строительство величайших в мире
каналов, орошающих десятки миллионов гектаров земли, -- в эти самые дни, в
1954 году, на Бартанге люди напряженно, упорно борются за прокладку каналов,
способных оросить один, пять, десять гектаров.
Стоит ли об этом писать? Стоит ли обращать внимание сотен тысяч
читателей на труд этих людей и на них самих? Ведь, по утверждению БСЭ, их
всего лишь две тысячи человек! В Москве они поместились бы в одном доме. У
себя в горах Памира они расселены по берегам реки, протянувшейся на две
сотни километров.
Но никто не уверит меня в том, что труд бартангцев менее героичен, чем
труд строителей Волго-Дона. Никто и ничто не убедит меня в том, что
бартангцы не заслуживают внимания только потому, что их мало, что живут они
в таких труднейших природных условиях, какие человек, не побывавший на
Бартанге, даже не может себе представить.
Я не стану приукрашать действительность, не стану говорить о том
многом, к чему все мы везде привыкли, но чего на Бартанге из-за
исключительности географических условий до сих пор нет. Бартангский район,
как и все районы СССР, живет советской жизнью, а об этой жизни достаточно
сказать только правду.
Кто изучал Бартанг?
Шумливая, стремительным потоком низвергающаяся с высот река Бартанг
прорезала себе глубокое, извилистое ущелье в мощных толщах рэтически-юрских
сланцев. Их слои падают круто, а иногда отвесно. Два могучих сверкающих
снегами и висячими ледниками горных хребта -- Рушанский и Язгулемский --
возносятся теперь на три километра вверх по вертикали над ложем реки.
Водораздельные гребни резко обрываются над долиной. Со страшной силой
обрушивается Бартанг то на один, то на другой берег, если можно назвать
берегами подмываемые водой скалистые, отвесные, в несколько сот метров
высотою, обрывы. Стремясь с востока на запад, прорезая местами мезозойские
краснофиолетовые конгломераты, а местами мраморизованные известняки и
граниты, Бартанг, вдруг вырвавшись из скалистых теснин, широко разлившись в
устье на рукава, вливается в Пяндж у древней крепости Кала-и-Вамар, возле
которой ныне расположен административный центр Рушанского района.
За двести километров пути от Сарезского озера до Кала-иВамара бешеные,
холодные, белесоватые воды Бартанга спускаются на тысячу метров по
вертикали.
Приняв в себя свой самый мощный приток, словно отдыхая в Рушане, Пяндж
разливается по широкой рушанской долине, дает своим водам успокоительную
свободу, -- они плавно обтекают плоские травянистые острова. Отдых, впрочем,
недолог: полусотней километров ниже их вновь стискивают громады скал, --
пропиленный Пянджем Язгулемский хребет сдавливает их, как тисками, и эти
тиски, высотою в тысячи метров, вновь разожмутся только много дальше --
перед устьем впадающего в Пяндж Ванча.
На всем протяжении Бартанга обрамляющие его Рушанский и Язгулемский
хребты изрезаны летящими стремглав каскадными речками. Они рождены вечными
снегами и висячими ледниками, каждый в два-три километра длины. Эти речки,
притоки Бартанга, и сами коротки, путь каждой из них всего лишь
десяток-полтора километров, но это ужасный путь: они рушатся порой, как
сплошные водопады, они образуют в скалистых массивах пропилы столь узкие и
глубокие, что во многих местах их никогда не касались ни солнечный луч, ни
нога человека.
Грандиозные тектонические движения, вздымая, сплющивая, изламывая
земную кору, превратили весь район Бартанга, так же как и соседние с ним
районы, в хаотическое нагромождение гор, в котором геологи, преодолевая
неимоверные трудности путешествий, начали разбираться только
после Октябрьской революции -- в самые последние десятилетия.
До середины XIX века в скудной исторической литературе о Памире Бартанг
почти не упоминается, все упоминания касаются верхнего и среднего течения
реки, то-есть Ак-су и Мургаба, иначе говоря, долин Восточного Памира.
Ни один из древних путешественников, описывающих Центральную Азию,
Балх, Каттаган и Бадахшан (в частности, Шугнан и Рушан), не упоминает
Бартанга.
В отчетах путешественников слово "Бартан", "Бортанг" или "Бартанг"
впервые начинает упоминаться с семидесятых годов прошлого века, но неизменно
лишь по расспросным сведениям: никто из известных нам путешественников до
самого конца XIX века по Бартангу не проходил. Некоторые из них, проходя по
Пянджу, только переправлялись через реку Бартанг в самом устье -- у
Кала-и-Вамара, другие, странствуя по Восточному Памиру, доходили лишь до
среднего течения Мургаба -- до Сарез-Памира, где тогда еще не было
Сарезского озера. Именами русских ученых А. Е. Регеля, Д. Л. Иванова, Г. Е.
Грумм-Гржимайло, Б. Л. Громбчевского и С. И. Коржинского исчерпывается
перечень таких известных истории путешественников. И хотя по расспросным,
имевшимся у этих путешественников сведениям в древности именно через Бартанг
проходил путь из Китая в Балх, а где-то на реке Кударе (то-есть выше
Бартанга) китайцы в древности добывали свинец, никто из путешественников
туда из-за трудностей и опасностей не решался пробраться.
Первым исследователем, которому удалось проникнуть в эту неведомую
заповедную область, был русский офицер, капитан Ванновский. Осенью 1893 года
с маленьким казачьим отрядом он прошел вниз по Бартангу. Рекогносцировочный
поход Ванновского был связан с просьбами бадахшанцев к русскому
правительству об освобождении их от афганской оккупации.
О том, как совершалась эта спровоцированная английскими империалистами
оккупация, свидетельствует Б. Л. Громбчевский. В июле 1889 года он пишет из
Кала-и-Хумба о том, что "владетель Шугнана заперся в Рошане, в крепости
Калаи-Вомар и приготовился к геройской защите", а в сентябре того же года
сообщает письмом с верховьев реки Ак-су:
"... Дорога по Мургабу трудная -- броды вплавь. От селения Сареза до
сегодняшнего дня в течение двадцати двух дней я не встретил ни одного аула,
но беглецов из Шугнана попались навстречу целые вереницы. Картины ужаснее я
не видывал. Вся дорога по Мургабу (три дня) буквально устлана трупами павших
животных и испещрена свежими могилами... "
В кишлаке Имц, на Бартанге, маленький казачий отряд Ванновского дал бой
отступавшим и запершимся здесь в старинной крепости афганцам. В своем отчете
капитан Ванновский писал:
"Местные жители встречали русских радушно, давали проводников,
назначали носильщиков, оказывали необходимые услуги, в то же время
повсеместно обращались с просьбой
о принятии их в русское подданство. Рекогносцеры не могли не обратить
внимания на тяжелое положение страны, продолжающееся более десяти лет со
времени занятия ее афганцами. Население разорено, частью вырезано, частью
эмигрировало, дороги запущены, производительность упала, число жителей
1 799 душ, между тем до 1883 года, несмотря на дурное управление ханов,
оно было вдвое более... На вопрос мой население отвечало: "Нет, своих ханов
не хотим, хотим быть подданными русских".
В 1895 году вдоль реки от Кудары до Кала-и-Вамара спустился И. Иванов.
Летом 1900 года в теснинах Бартанга производил магнитную съемку профессор
Варшавского университета Б. В. Станкевич. Миновав кишлак Сарез на Мургабе,
он с двумя казаками двинулся дальше и направился по Бартангу к Пянджу. В
труднейших условиях он сделал на этом пути девять магнитных пунктов.
Так же как и Ванновский, Станкевич прошел по Бартангу с лошадьми.
Последующим путешественникам это представляется удивительным: все они
утверждают, что по головоломным тропинкам Бартанга лошадей протащить нельзя.
Остается предположить: если в далеком прошлом тропа по Бартангу и была чуть
ли не единственным путем, по которому сообщались между собой жители
Восточного Памира и китайцы с жителями Дарваза, Каратегина, Балха, то,
вероятно, в ту пору необходимость пользоваться этим путем заставляла людей
поддерживать тропу в состоянии, годном для передвижения, даже для движения
лошадей, который с величайшим трудом, пользуясь веревками и различными
приспособлениями, удавалось протаскивать над пропастями.
Б. В. Станкевич сделал следующую запись об этом пути:
"... предстояло итти по ущелью Мургаба -- Бартанга пешком, за
невозможностью провести лошадей по карнизам, едва доступным для пешеходов.
23 июня мы выступили из Гооп-Шабара (впоследствии это урочище стало
дном Сарезского озера. -- П. Л. ) в 10 часов утра, пользуясь наемными
таджикскими лошадьми. Мои казаки -- Воронежев и Куромшин -- ехали на
собственных лошадях. Вскоре мне пришлось сильно раскаяться в сделанной
мною ошибке: мне следовало бы оставить этих лошадей на Посту Памирском
или же, по крайней мере, отослать их туда с киргизами, отпущенными нами из
Гооп-Шабара. Эти казачьи лошади причинили нам громадные затруднения при
дальнейшем следовании вниз по Мургабу -- Бартангу... "
М. Грулев в 1909 году в "Военно-топографическом очерке Памирского
района" (в книге "Соперничество России и Англии в Средней Азии"), упоминая о
"Бортанге", пишет: "Вдоль по всему течению... долины рек Ак-су -- Мургаб --
Бортанг проложена вьючная дорога, которая прерывается лишь на нижнем течении
Мургаба, а частью также на небольших участках по течению Бортанга".
Но с 1911 года, когда вызванный землетрясением грандиозный Усойский
завал образовал Сарезское озеро, всякое сообщение Бартанга с долиной
Мургаба, расположенной выше Сарезского озера, прервалось, Бартанг стал еще
более изолированным от внешнего мира, чем прежде.
В 1904 году в низовьях Бартанга побывал ботаник Б. А. Федченко. В 1908
году топограф Н. И. Косиненко после тщетной попытки найти путь через
Танымасский ледник к реке Язгулем спустился по Танымасу до Бартанга. Но,
дойдя до кишлака Рошорв (Орошор), то-есть едва вступив в верховья реки, Н.
И. Косиненко двинулся в сторону -- на перевал Хурджин и далее, к Язгулему.
Ученым, посвятившим свои исследования самой долине Бартанга, был
этнограф И. И. Зарубин. Он выехал на Восточный Памир вместе с профессором Р.
Готио. в 1914 году. Отправляясь в свое путешествие, он пытался хоть
что-нибудь предварительно узнать о Бартанге. Но...
"... о долине Бартанга, насколько мне известно, не существует ни одной
статьи или даже маленькой заметки этнографического или лингвистического
характера... "
Так сообщает он в своем отчете.
Никаких точных сведений о Бартанге не было также и в других областях
науки. И. И. Зарубин со своим спутником надеялся пройти в верховья Бартанга
из долины Мургаба. Но после землетрясения 1911 года "... обвалившаяся гора
запрудила Мургаб, образовалось новое озеро, названное Сарезским по имени
затопленного им поселка, и путь по Мургабу был таким образом закрыт... ".
Путешественники отправились кружным путем -- к озеру Яшиль-Куль на
Восточном Памире и оттуда через Аличурский хребет к кишлаку Ирхт,
состоявшему из восьми домов, образованному в трех-четырех километрах от
нового озера несколькими уцелевшими при гибели прежнего кишлака Ирхт и
кишлака Сарез жителями.
Схематическая карта Бартанга.
"Дорога, -- пишет И. И. Зарубин, -- от Яшиль-Куля до Ирхта на
10-верстной карте не обозначена вовсе; вообще, по справедливому замечанию
начальника Памирского отряда подполковника Шпилько, местность эта на карте
искажена до неузнаваемости".
С величайшими трудностями, миновав Ирхт, пешком по зыбким, громадным и
невероятно крутым осыпям, с которых в озеро срывались камни, по
нагромождению исполинских каменных глыб, путешественники добрались до
Бартанга и здесь, в кишлаке Барчидив, после нескольких дней пути увидели
траву, и кусты, и абрикосовые деревья и могли отдохнуть среди гостеприимных
бартангцев. В этом кишлаке, состоявшем из одиннадцати домов, оказалось около
сотни жителей.
Почти месяц провели исследователи в кишлаках Бартанга, прошли весь его,
до устья, собрали интереснейший материал.
"... По всему Бартангу бедность горцев поразительна: нужно долго
присматриваться, иногда просто разыскивать по всей сакле, чтобы найти
какую-нибудь домашнюю утварь. Верхний Бартанг в особенности беден
материальной культурой... "
"... Бартанг (равно как и Язгулем) выделяется даже среди памирских рек
суровостью и мрачностью своей природы. Эта река глубже, чем другие,
врезается в материк и почти повсюду течет среди отвесных и недоступных скал,
замыкающих ее русло. Лишь изредка встречаются небольшие отмели, годные для
земледелия, и ширина их нигде не превышает ста сажен; здесь и ютятся поселки
таджиков... "
"... В узкой полосе, у подножия горных склонов, среди разбросанных
утесов и громадных, скатившихся с гор камней, расположены жилища и пашни
таджиков. Но и такая ничтожная полоса доступной для земледельческой культуры
земли не идет непрерывно по всему течению реки. Очень часто русле реки
представляет узкий и глубокий коридор, образованный отвесными и нависшими
скалами; всего на несколько часов в день попадают сюда солнечные лучи. Ни о
какой культуре в таких местах не может быть речи".
Этот впервые точно и правдиво освещавший жизнь неведомой долины отчет
исследователя Бартанга был опубликован только в дни Октябрьской революции --
в октябре 1917 года. Лишь отдельные заметки публиковались И. И. Зарубиным
раньше, в дни мировой войны.
Так до самой Октябрьской революции жизнь бартангцев для всего мира
оставалась неведомой.
Но еще немало лет прошло, прежде чем сведения о Бартанге пополнились. С
1918 по 1924 год Бартанг назывался "Бартангскою волостью Памирского района
Туркестанской АССР". С января по декабрь 1925 года Памир назывался
"Особой Памирской областью". Неизвестно, побывал ли ктолибо из
областных памирских советских работников в эти годы на Бартанге. Только с
1926 года, когда была создана ГорноБадахшанская автономная область
Таджикской АССР и в состав этой области вошла "Бартангская волость",
партийные и советские работники начали проникать на Бартанг, закладывать
первые основы советского строительства в этой заповедной долине.
Пробираясь по отвесным скалам, они преодолевали исключительные
трудности; в эти годы сложилась на Памире поговорка: "Кто в Барганге не
бывал, тот Памира не видал!"
В эти годы на Бартанге побывали статистики, один или два врача,
работники обкома и облисполкома, несколько комсомольцев. Они думали только о
своей повседневной работе -- советской, партийной, комсомольской, они вели
ее упорно и скромно, и теперь вряд ли возможно даже узнать их имена. А из
специалистов, научных исследователей, насколько мне известно, до 1928 года
на Бартанге не был никто.
В 1928 году, когда Памир изучала первая крупная научная экспедиция
Академии наук СССР, основная часть экспедиции устремилась в загадочную
область большого белого пятна -- в необитаемую ледниковую область бассейна
ледника Федченко. Из Танымасского лагеря экспедиции к верховьям Бартанга
спустились пятеро участников экспедиции. В их числе были Н. П. Горбунов, Д.
И. Щербаков и студент горного института, молодой геолог Г. Л. Юдин. Впервые
вступали геологи на Бартанг!
Группа прошла Бартанг сверху до середины его течения, достигла
волостного центра -- кишлака Си-Пондж и, поднявшись отсюда на водораздельный
хребет, через перевал КумочДара, спустилась в Язгулем. Впервые давалась
Бартангу геологическая характеристика. Она была крайне нужна для общего
представления о строении Памира, который планомерно стал изучаться геологами
только за год перед тем. Тогда, в 1927 году, Д. В. Наливкин (ныне академик),
вторично посетив Памир после одиночного маршрута 1915 года, на этот раз с
группой других геологов принялся приводить в систему все разрозненные
наблюдения отдельных геологов, совершивших по Памиру маршруты, начатые в
этой высокогорной стране в 1883 году Д. Л. Ивановым.
Термины: мезозой, рэтически-юрские сланцы, мраморы, гранитные интрузии,
метаморфизованные красноцветные песчаники и конгломераты -- навсегда
запечатлевались на впервые составляемой геологической карте Бартанга.
"Боковые притоки, часто многоводные и бурные, -- писал после этого
путешествия Г. Л. Юдин, -- имеют еще более дикие и малодоступные ущелья; все
это создавало для топографов, снимавших эту местность, иногда непреодолимые
препятствия, а потому притоки нанесены на карту по расспросным сведениям.
Таким же образом определяются истоки притоков и помечаются перевалы в
верховьях, если они имеются. При этом ошибки нанесения перевалов иногда
достигают величины в несколько десятков километров. Пространство же между
указанными реками, занятое высокими водораздельными гребнями, достигающими
до 6 000 м абсолютной высоты, покрыто фантастическими горными хребтами,
выраженными в горизонталях, не соединенных между собой и имеющих целью дать
только общее представление о рельефе. БартангГунтский водораздел съемками
нигде не пройден; БартангЯзгулемский имеет два пересечения в нижнем течении
через пер. Одуди и Кумоч-Дара... Все же, расположенное выше, на В. --
представляет собою "неисследованную" область, и хотя на карте нет белых
мест, но, что еще хуже, изображено не существующим в действительности
рельефом... "
Ничего лично о себе не пишет Юдин, но в корреспонденции о работе всей
экспедиции, посланной ее руководством в газету "Известия", есть такие слова,
касающиеся бартангской группы:
"Во время перехода группы через перевал Кумоч-Дара от каменной лавины
едва не погиб студент горного института Юдин... "
На обратном пути Д. И. Щербаков и Г. Л. Юдин прошли через перевал
Хурджин в Рошорв (Орошор).
И снова долго никто из исследователей не посетил бы Бартанга, если б
увлеченный первыми своими открытиями, окончивший горный институт Г. Л. Юдин
вновь не явился сюда в следующем, 1929 году.
А в 1930 году Юдин в третий раз шел на Бартанг, в этот раз вдвоем с
автором этих строк, молодым писателем, взявшим на себя в той геологической
экспедиции обязанности коллектора.
Ночь с Иор-Мастоном
Светит луна. Так пронзительно светит, так насыщает сиянием ущелье, что
мне не спится на плоском камне. Пораженный красотою ночи, я сбрасываю с себя
белый, из козьей шерсти халат, под которым мне душно лежать, приподымаюсь,
гляжу на моих спутников, спящих рядом на камне, сижу осматриваясь.
Ослепительная луна стоит в зените, но почти до нее, немного не дотянувшись,
высится острый пик, венчающий правобережную стену ущелья, -- она встает
отвесно над шумящей
глубоко внизу рекой. Пик сверкает всеми гранями скал, ярко освещенный,
словно составленный из осколков хорошо отшлифованных, воткнувшихся в лунное
небо зеркал.
Все другие скалистые громады, серебряная вода бурлящей внизу реки,
шелковичные деревья, обступившие камень, на котором я и мои спутники
расположились на ночь, словно повиснув над рекою в лунном пространстве,
освещены столь же ярко, и ночь мне кажется фантастической, и все еще
слышится мне дробный рокот невидимых бубнов: та-та, та-та-та, которым
бартангские женщины весь вечер отгоняли от своих микроскопических посевов
упрямых и жадных птиц.
Изогнутый отрезок реки виден только от мыса до мыса. Вертикальные,
изборожденные трещинами плоскости скал запирают выходы из этого мира.
Левобережье -- сыпучий конус, громада глыб и камней, вынесенных к реке
боковым притоком, вырывающимся из узкой, глубокой, извилистой щели. Вошедший
в щель по каменистой тропинке не увидит оттуда ни луны, ни солнца, -- туда
не доходят лучи.
А сыпучий конус, громада камней, оснащен трудом человека. Лесенкой одно
над другим -- человеческие жилища. Лесенкой одна над другой -- крошечные
площадки посевов. Сколько камней можно навалить на одном квадратном метре
пространства? А если все пространство, от века, нагроможденье камней, --
сколько усилий нужно, чтоб очистить от них каждый квадратный метр площади?
Занявшись очисткой, надо тут же, рядом, по краям площадок, сложить башенки
из камней (куда же иначе девать камни?). В бесконечном лабиринте оград нет
площадок длиною больше двух десятков шагов. Устроить на площадке посев --
значит натаскать сюда на носилках земли, оплести эту землю паутиной канавок,
оторвать от ручья бегущую воду и пустить ее по канавкам так, чтоб она не
растерялась по пути. А путь ее -- иногда по воздуху, над обрывами, и потому
над пропастью висят деревянные, долбленые желобы, прикрепленные к скалам
сухими берестяными веревками да вбитыми в трещины кольями.
Над посевами -- скрипучее собранье деревьев: яблони, грецкий орех,
абрикосы и тутовник. Они, чахлые и низкорослые, потому что их корни
упираются в камень. Полгода в году жизнь селения зависит от этих деревьев,
-- ведь только их плодами можно питаться, когда кончается все другое.
Две скалы, как два волчьих клыка, торчат в середине селения, над
обрывом к реке. На одной из них -- дом, такой же, как все: каменная берлога.
Он обведен обваливающейся стеной. Он украшен по углам вздыбленными рогами
архаров, ячьими хвостами на длинных жердях. Кажется, прямо в пропасть
выводит резная деревянная дверь, и только если очень внимательно
присмотреться, можно различить в вертикальной плоскости скалы узенькие
ступени.
На другой скале -- плоский камень, тот камень, на котором ночую я. Если
чуть выдвинуться над краем этого камня, то река, большая река Бартанг,
окажется прямо подо мною, -- высок и грозен обрыв в пенную, бурливую
глубину. Никто никогда не перейдет эту реку вброд. Никто не знает ее
глубины. Никто никогда не бывал против селения на другой стороне ее, -- там
нет ни отмелей, ни песка: скала уходит в воду отвесно. Вечно шумит Бартанг,
стучит и грохочет, забивая шумом уши людей, заглушая все голоса.
Если долго смотреть на его течение, он обязательно представится
спутанной бородой взбешенного духа гор. Иначе зачем бы колотиться о камни с
такой злобной силой? Катить с грохотом валуны? Ломать берега, рушить на себя
подмытые осыпи, долбить скалистые мысы, отполированные до черного блеска?
Разве может быть доброй эта таинственная сила воды? Сколько людей и скота
она погубила?
Конечно, это дух гор борется с вечностью и она треплет его белую
бороду, а люди в назидание должны на это смотреть. Смотреть и быть,
устрашась, покорными.
Так думает Иор-Мастон, белобородый старик, проснувшийся, не спящий, как
и я, на плоском камне. Я знаю, что он думает так: весь вечер он делился со
мною своими думами.
Он очень стар, Иор-Мастон, он прожил в здешних горах семь десятков лет.
За все эти десятки лет он побывал только в трех-четырех ближайших селениях,
таких же, как это. Незачем ему было ходить дальше. Только однажды в жизни он
ходил дальше -- ходил за солью в область Восточных Долин, привесив для
храбрости к своему белому халату когти убитого его отцом барса, когти,
всегда висящие на деревянном гвозде, вбитом между камнями в его неказистом
жилище. Иор-Мастон завязал в широкую тряпку пять лепешек из гороховой муки,
пять шариков крута -- пресного овечьего сыра и, опоясавшись этой тряпкой,
отправился в зимний путь. Это было давно. Тогда он мог ходить по горам один.
Тогда мускулы его были достаточно молоды для того, чтоб половину месяца изо
дня в день, от восхода до заката солнца он нес на своей спине полтора пуда
соли, добытой в Восточных Долинах. Эта соль была нужна всему селению, ею
Иор-Мастон хотел хоть чуточку уменьшить горсть золотого песка, которую
потребовал с его отца и старших братьев пришедший снизу, за податью, халифа,
-- эту подать каждый год он передавал сборщикам зякета, уходившим трудной
тропою в Афганистан и дальше -- к самому Ага-хану.
Когти барса помогли в тот раз Иор-Мастону. Он не испугался ни ледяных
переправ, ни морозных ночей в пустынных Восточных Долинах, ни диких зверей,
ни жестокого ветра, ни разреженного воздуха страшных высот. Он дошел до
Восточных Долин, не ошибся дорогой, нашел Тростниковое озеро и рядом Соленое
озеро; не испугавшись драконов, обитавших в нем, выломал из пласта большие
куски крупнозернистой самосадочной соли и, навьючив их на себя, потихоньку
побрел назад, ночуя под камнями, в охотничьих норах.
Он шел две недели тем же путем, но, придя в родные места, испугался.
Впервые он так испугался. Будь на его месте кто угодно другой -- любой
человек не меньше бы испугался: в своем ущелье, обрамленном отвесными
скалами и выше снежными пиками, Иор-Мастон не нашел ни реки, которая текла
здесь тысячи лет, ни родного селения, испокон века прижимавшегося к реке, ни
маленьких пастбищ, лепившихся по склонам, высоко над селением. Все вокруг
было незнакомо, непонятно и страшно. Длинное озеро сверкало там, где была
река. Оно упиралось в огромное нагромождение каменных глыб, перекрывших
ущелье во всю его ширину. А половины горы, нависавшей над селением прежде,
не было. Вместо нее стояла чуть не до неба каменная стена, обрывистая,
невиданная им никогда.
Сначала Иор-Мастон подумал, что заблудился, что это не то ущелье, в
котором жили его деды, в котором родился и вырос он сам.
Иор-Мастон взобрался на вершину хаотического нагромождения скал, чтобы
сверху определить, куда же попал он из-за своей непонятной ошибки? Он
привалил к расщелине камня мешок соли, решив, что вернется за ним, когда
отыщет правильный путь. Прыгая с камня на камень, переползая с одной
скалистой громадины на другую, протискиваясь в щели между остроугольными
рваными камнями, он углублялся все дальше в этот зловещий мир и не мог
разобраться ни в чем.
Он смотрел вверх, на снежные кромки высоких хребтов, на острые гребни
водораздела. Наконец он узнал, хорошо узнал, все то, что было видно вверху,
-- очертания этих горных массивов были знакомы ему с детства. Но все внизу
было незнакомо ему. Там должно было находиться его селение, а селения не
было.
Внезапно он понял все. Ему стало так страшно, что, сразу вспотев, он
бессильно опустился на камень. Медленно, словно притирая взор к высящейся
над ним скалистой стене, он оглядел ее всю -- снизу доверху. И теперь он уже
не сомневался ни в чем. Истина была проста, отчетлива, беспощадна. Селение
находилось где-то глубоко, под хаотическим нагромождением скал, поглощенное
небывалым обвалом.
Иор-Мастону показалось вдруг, что теперь он один во всем мире, один,
единственное существо, оставшееся в живых.
С пересохшим горлом, с таким выражением глаз, словно два дня подряд
беспрерывно дышал только дымом опиума, которым всегда смердил в его селении
халифа, с потерянным сердцем и мокрыми от испуга руками, Иор-Мастон побежал
вперед, не разбирая пути, не глядя себе под ноги, не думая. Всякий, кто
взглянул бы на него со стороны, сказал бы, что этот человек спасается
бегством от несущихся за ним, только одному ему привидевшихся драконов. И
сказал бы себе, что этот бегущий по кручам одержим дэвами, вероятно, за
большие грехи и ему все равно где бежать, потому что ненадежная его жизнь
хуже смерти.
Но на Иор-Мастона никто не смотрел со стороны, ибо не не было вокруг
ничего живого -- одни голые, бесформенные, корявые, огромные камни завала,
двенадцать квадратных километров хаоса, а под ним -- исчезнувшие навеки,
погребенные навсегда тутовые деревья, крошечные участки посевов, маленькое
селение, больше ста мужчин и женщин и детей, -- селение Усой, уничтоженное
титанической силой природы.
... Через многие дни, через горы, ледники и снега, медленно, гораздо
медленней ветра тянулась к первому телеграфу весть о грандиозном Усойском
завале. Короткая телеграмма скользнула по столбцам городских газет. Она
взволновала только немногих специалистов -- гидрогеологов и сейсмологов,
заставила их записать несколько знаменательных цифр, заставила подумать, что
следовало бы направить в район катастрофы научную экспедицию, да откуда
взять средства, да и как добраться туда?
В скором времени вода реки Мургаб, которой некуда было деваться,
поднимаясь все выше, затопила кишлак Сарез, расположенный выше завала, --
озеро, названное Сарезским, быстро увеличивалось и становилось все глубже. В
1930 году, ночуя в одном из маленьких кишлаков в ущелье над рекою Бартанг, я
из уст старика Иор-Мастона услышал рассказ об этой катастрофе, который
передан мною выше.
Дальше я сообщу читателю все научные данные, какие известны мне о
Сарезском озере на Памире, а сейчас вернусь к старику Иор-Мастону,
проводящему вместе со мною фантастически красивую лунную ночь на плоском
камне, над обрывом к реке Бартанг.
Иор-Мастон тогда пустился вниз по ущелью Бартанг, прошел мимо многих
селений и, наконец, остановился в том,
в котором я и застал его спустя девятнадцать лет, после того как он,
одинокий, потерявший всех своих родных и близких, поселился в нем и уже
никуда больше, кроме как в соседние селения, не ходил.
В эту ночь я долго смотрел на изборожденное глубокими морщинами лицо
старика, устремившего в бессонном раздумье свой взор на кипящую под нами
реку Бартанг, хорошо представляя себе все думы этого человека, казавшегося
мне выходцем из первобытного мира, в который привели меня мои экспедиционные
странствия.
За горами создавались колхозы, в разгаре своей победной работы кипела
первая пятилетка, перестраивала, расширяла свои улицы наша столица Москва,
боролись со всякими пережитками и суевериями десятки тысяч комсомольцев моей
великой Советской Родины, а здесь, в ущелье реки Бартанг, куда пробраться
можно было только пешком, цепляясь за выступы диких скал, здесь еще
существовал древний мир, едва только освобождавшийся от тысячелетнего мрака
феодализма.
И в эту лунную ночь над рекой, осеннюю ночь 1930 года, я раздумывал о
том, каковы представления о мире у старых бартангцев. До сих пор большинство
из них смотрело на заезжих, неведомых им людей, как на могущественных,
богатых, сытых пришельцев из иного мира, за плечами которых -- власть, а в
руках -- оружие; их слова -- повелительны и беспрекословны. Даже если эти
люди ничем не угрожают, входя в селение, не повышают тона, то можно ли их
ослушаться? Кто эти люди? Откуда они?
Старик Иор-Мастон накануне высказывал мне свои соображения об этих
столь редко появлявшихся в его селении людях. Эти люди -- "от власти". Люди
-- от "накалая". "Накалая" -- переиначенное: "Николая"; что значит
"накалай", что значит люди "накалай"? "Кала" -- означает "крепость". "Калай"
-- по-русски "крепостницы", люди из крепости. А что значит "на"? Вероятно,
что-либо вроде титула "ша", который у бартангцев прилагается к именам
владетелей, местных шахов. А может быть, "на", "нау" -- означает "новый"?
"Новые люди из крепости"? Старые люди из крепости были афганцы, они
оккупировали весь Бадахшан, они завладели и Бартангом. А после них пришли,
их изгнали новые люди -- русские.
Так было до революции. Русский географ Б. Л. Громбчевский, известный
исследователь Центральной Азии, описывает, как в Канджуте, где население так
же относилось к путешественникам, как и на Бартанге, местные жители, видя у
него различные геодезические инструменты и приборы, обратились
к нему с просьбой помочь им его "машинами" изменить погоду, прекратить
дожди, насланные на них недружественными соседями, дожди, губящие их посевы;
убрать холода, дать дорогу солнцу. Они верили, что этот человек, пришедший
из неведомой им России, своими приборами может испортить посевы, увеличить
льды ледников, вызвать землетрясение. Они просили его не делать этого, а,
напротив, сделать им благо.
Вот не "накалай" ли вызвали землетрясение на Сарезе?
Иор-Мастон очень тактично, исподволь высказал мне это свое сомнение.
Иор-Мастон признался, что прежде жители его гор стремились держаться
подальше от всяких пришельцев, особенно от тех, кого он называл "судьями
камней" -- людьми, ищущими в горах всякие дорогие камни или металлы. Он,
конечно, имел в виду геологов, изредка появлявшихся в соседних с Бартангом
ущельях; он считал, что если им показать, где есть металлы и ценные камни,
то они заставят бартангцев работать там, устраивать обвалы, носить на себе
тяжести; значит, люди Бартанга, слабые, всегда голодные люди, будут умирать
от усталости, будут погибать под обвалами; ничего хорошего не жди!
Он слыхал, что на рубиновых копях в Куги-Ляле, -- это далеко от
Бартанга, это в Горане, на реке Пяндж, -- много людей погибло, когда
афганские кефтаны заставляли горанцев добывать лалы.
Но и Иор-Мастон в дни, когда я познакомился с ним, уже переменил свое
отношение к приходящим издалека русским людям, которые называли себя
большевиками: эти люди были совсем не похожи на всех других, от них была
польза, большая польза, они никого не обижают, они не берут у бартангцев
последние сухие ягоды тута, они сами приносят в селение еду, они раздают ее
безвозмездно всем беднякам, -- уже много муки роздали, много зерна для
посева, много одежды. Они не заставляют работать на себя, лечат больных,
помогают во всем, -- это хорошие люди, удивительна и непонятна новая власть,
но она -- хорошая, и вот "ты, рафик, тоже человек от новой, советской
власти, и с тобой я могу говорить обо всем, знаю, от тебя огорчений не
будет, вот ты... " -- и ИорМастон начинал перечислять все то хорошее, что,
по его суждению, я мог бы не делать для него и его соседей, но что я сделал
по доброй воле, как человек от новой, советской власти.
И именно потому он, Иор-Мастон, взялся сопровождать меня всюду, куда б
ни надумал я итти по Бартангу, -- это второй раз в жизни, когда Иор-Мастон
решился уйти от своего селения далеко. Он еще крепкий, ему только семьдесят
лет, он еще хорошо ходит по скалам, по таким скалам, по
каким русский человек без помощи Иор-Мастона не сумеет пройти.
Вот таков был старик Иор-Мастон, проводивший ту лунную ночь на плоском
камне без сна, и таковы были мои думы в ту странную ночь на Бартанге.
Бартангские овринги
Старик Иор-Мастон шел последним. В его обязанности не входило нести на
своей спине груз. Два носильщика, нанявшихся к нам в устье Бартанга, были
молоды и сильны. Одного из них звали Ходжа-Мамат, второго -- Палавон-Назар.
Слово "палавон" значит -- богатырь, но богатырями были оба наших носильщика,
а это значит еще, что оба были смелы и готовы ко всяким опасностям. У обоих
за спиной висели рюкзаки весом пуда по полтора: в рюкзаках -- палатка, запас
продуктов, спальные мешки, образцы геологических пород, набранных нами в
пути. Палавон-Назар шел первым, выбирая и указывая нам путь. Ходжа-Мамат шел
позади меня и ступавшего мне вслед Юдина. На мне было много ремней с
подвешенными к ним полевой, набитой доотказа сумкой, фотоаппаратом,
анероидом, пистолетом в кожаной кобуре, геологическим молотком и всем
прочим, необходимым для работы в пути. Юдин не слишком любил носить тяжести,
но и у него имелись пистолет, геологический молоток, полевая сумка. Рослый,
тяжелый, дородный с молодости, он с трудом протискивался там, где мне
удавалось пролезть, не зацепившись за выступ скалы. Рюкзаки за спиной у
носильщиков были огромными, но бартангцы привыкли ходить по своему ущелью с
объемистым грузом, бартангский народ славится своей "легкой ногой", --
жилистые, худые, ловкие, не знающие, что такое боязнь высоты, не
испытывающие головокружения, поистине способные "войти в рай по волоску из
бороды пророка", они без труда и без страха уверенно проносили свой груз
там, где даже горный козел призадумался бы перед опасным прыжком.
Мы шли день за днем, от восхода солнца и до заката, по десять, по
двенадцать, были дни и по четырнадцать часов кряду, захватывая порой темноту
в пути, потому что негде бывало расположиться на ночлег: не находилось такой
площадки, да и ночевать хотелось там, где сверху струился или летел
тоненьким водопадом ручей. Мы прошли уже много оврингов.
Рассказать о каждом из оврингов невозможно, они были самыми
разнообразными. Да и свыкнувшись с трудностями
24 П. Лукницкий
пути, занятые геологической работой, ради которой приходилось
останавливаться порой в самых неудобных местах, мы на некоторые из этих
оврингов не обращали внимания: прошли кое-как, не сорвались, и ладно. Отерев
пот со лба, вписав на ходу в полевую тетрадь название очередного овринга,
чувствуя, что до следующего, который вот виднеется впереди, чуть-чуть
полегчало, я забывал о том, что осталось, слава богу, уже позади. Правда,
нам предстоял еще и обратный путь, но о нем мы старались не думать.
Голова Палавон-Назара была обмотана огромной, рыжей чалмой, сделанной
из домотканной, крашенной луком маты. Благородное, честное, смелое лицо
Палавон-Назара оборачивалось ко мне всякий раз, когда он сомневался: найду
ли я место, куда надо поставить ногу? Вольным жестом, словно предлагая мне в
подарок всю гигантскую гору, по обрыву которой мы пробирались на высоте,
Палавон-Назар указывал какую-нибудь едва заметную выбоинку в скале,
достаточную, чтоб опереться на нее носком парусиновой туфли и продержаться
навесу мгновенье, необходимое для того, чтоб перенести вторую ногу к
следующей зацепинке.
В работе, необходимой для передвижения, принимали участие все мышцы
моего тела -- от шеи до пальцев ног. Работа была напряженной и непрерывной,
и я хорошо понимал, что только человек может пробраться в таких местах, где
даже горный козел остановится перед непреодолимым для него препятствием,
потому что у козла нет рук, на которых он мог бы на секунду повиснуть, не
имея под собой точки опоры. Но человеку в здешних местах нельзя иметь
излишней обостренности чувств, потому что если раз испугаться, то двигаться
дальше окажется невозможным.
Этнограф И. И. Зарубин так говорит об оврингах:
"... Так называемые овринги даже нельзя назвать дорогой; овринги -- это
соединение в одном месте всех трудностей и опасностей пути, встречаемых
обыкновенно порознь. Они отличаются друг от друга только различными
сочетаниями и степенью этих трудностей. Приближающемуся к оврингу кажется,
что дальше итти нет никакой возможности. Но после внимательного осмотра он
находит впереди какой-нибудь выступ, на который можно перешагнуть, хотя с
большим трудом; дальше виден какой-нибудь колышек, заменяющий ступеньку,
колеблющаяся висячая лестница из прутьев, балкон, громадный утес, на который
можно взобраться, прижимаясь к нему всем телом и едва-едва схватившись
руками за верхний выступ... Вернуться назад нельзя: сзади идут другие, а
разойтись немыслимо. Идущие впереди, более опытные, указывают, на какой
выступ какую ногу нужно поставить и за какой камень держаться: если
поставить ногу немного ближе, чем нужно, то при следующем шаге нельзя будет
достать ногой до другого выступа. При этом все овринги расположены на очень
большой высоте над рекой... "
И еще:
"... Местами путь преграждается совершенно, и в таких местах нужно
прибегать в турсукам. И редкие путешественники и туземцы единодушно
утверждают, что труднее и непроходимее долин, чем долина Бартанга, не
существует; туземцы, впрочем, благоразумно прибавляют, что путь по Язгулему
такой же... "
В Памирской экспедиции 1928 года участвовал один бывший летчик; он
выполнял обязанности охотника, ему нужно было наловить диких зверей для
Московского зоологического сада. Когда экспедиция закончилась, и он
отправлял из Андижана в Москву зверей, посаженных в клетки и погруженных в
товарный вагон, дверца одной из клеток открылась, и огромный барс выскочил
из нее. Двери теплушки были, к счастью, закрыты, но отправлять поезд с
барсом, свободно разгуливавшим по вагону, было, конечно, нельзя. Никто не
решался отодвинуть дверь теплушки. Барса хотели застрелить, просунув
винтовку в верхнее окошечко. Но человек, о котором я говорю, слишком много
трудов положил на то, чтобы захватить в горах живьем этого барса и доставить
его в Андижан. Экземпляр хищника был великолепен. И бывший летчик, приоткрыв
дверь теплушки, вспрыгнул, безоружный, в вагон. Затаив дыхание, люди слушали
доносившиеся изнутри увещевания, которые в другую минуту могли бы вызвать
хохот: "Барсик... Барсик... Иди в клетку! Ну, иди же, барсик!.. " Самое
удивительное в этой истории: барс действительно вошел в клетку, смелый
человек захлопнул за ним дверцу и выскочил из вагона с таким видом, как
будто ничего особенного не произошло. Так вот, этот человек, несомненно
бесстрашный и уж, конечно, навидавшийся за свою жизнь всяких высот, не мог
итти по ущелью Бартанга. У него кружилась голова, он был бледен, и, застряв
на одном из опасных мест, над пропастью, он отказался двигаться дальше,
заявив, что если сделает еще хоть шаг, то погибнет. Его пришлось нести на
спине одному из бартангцев, который, кстати, принял его страх серьезнее, чем
участники экспедиции, пытавшиеся понукать и увещевать своего товарища. "Он
все равно сорвется! -- сказал горец. -- Пусть я, как больного, его понесу!"
И пока не кончились самые трудные овринги, этот человек, привязанный к спине
своего спасителя, был ни жив ни мертв. Вот что такое боязнь высоты,
вызываемая оврингами Бартанга!
И когда я сам испытал, что такое бартангские овринги, я решил, что
второй раз в моей жизни никогда не пойду на Бартанг, прежде чем тропа туда
не будет улучшена.
Но в первом моем путешествии -- в тридцатом году -- мне все-таки
удалось справиться со своим страхом: я прошел весь намеченный по карте
маршрут и удивлялся Юдину, двинувшемуся по этому пути уже в третий раз.
Увлечение геологической теорией, которую в ту пору разрабатывал его ищущий
мозг, оказывалось для него побудителем, заставлявшим итти на любой риск,
пренебрегать любой, смертельной опасностью... И за это одно я уважаю Юдина,
многие черты характера которого мне так же не нравились, как и другим
сотрудникам памирских экспедиций тех лет.
Но о Юдине у меня уже был случай поговорить, а сейчас я хочу описать
подробно хотя бы один или два запомнившихся мне овринга.
Так вот, вниз, по отвесу, -- около трехсот метров (вспомните: это в два
раза больше, чем высота нового здания Московского университета). А внизу --
никогда не умеряющий своей ярости, негодующий на сжимающие его скалистые
стены Бартанг. Даже с этой высоты видно, как воды его бурунят, выгибаясь над
разбросанными по дну реки каменными глыбами. Мы идем по тропе, скала тянется
отвесом и вверх, и что там лад нами, с тропы не видно. Тропа, по которой мы
шли, прямо перед нами обрывается. Ее нет: голая скала уходит вниз. И в том
месте, где она обрывается, торчком стоит длинная иссохшая жердь, чуть
потолще, чем моя рука у плеча. Верхний конец этой жерди прислонен метрах в
трех над нами к расщелине скалы, от которой там, наверху, тропа идет дальше,
сначала по каменному карнизу, выступу известнякового пласта, а потом по
прилепленным к скале бревнышкам. Они покоятся на вбитых в трещины деревянных
клиньях, серых от ветхости, растрескавшихся. К клиньям бревнышки прикручены
сухою, свитой в подобье веревки берестой. Чтобы продолжать путь, нам нужно
поочередно влезть по вертикально стоящей жерди, как по мачте, туда наверх.
Внизу, у наших ног жердь прикреплена к выступу скалы такой же берестяной
веревкой, а вверху к расщелинке не прикреплена ничем: предполагается, что
прислоненная к расщелинке она зажата ею достаточно надежно. Но это только
предположение. И кажется сомнительным, что эта иссохшая жердь могла
выдержать тяжесть карабкающегося по ней человека, который к тому же должен
забыть о том, что под ним трехсотметровый отвесный обрыв.
Нам, четверым, конечно, лучше, чем Палавон-Назару: он должен лезть
первым, и пока он будет лезть, наверху некому придержать конец прислоненной
к расщелинке жерди; я могу
придерживать руками только нижний ее конец. А что, если жердь
отклонится? Но если Палавон-Назар влезет на верхний выступ, то,
примостившись на нем (хотя выступ так мал, что и примоститься там, кажется,
негде), он прижмет руками верхний конец жерди к скале, и мой путь наверх
окажется более надежным. Внизу жердь будет под наблюдением Юдина, вверху --
Палавон-Назара, и весь вопрос в том, сумею ли я преодолеть мой страх,
карабкаясь над пропастью вверх по жерди. Физических сил-то у меня хватит, в
этих странствиях все мы натренировались, руки мои сильны. Но одна мысль о
том, что от меня до реки по отвесу триста метров высоты, заставляет меня
содрогаться, и я гляжу на приступающего к штурму этого препятствия
Палавон-Назара едва ли не с ужасом: мне кажется, его жизненный путь окончен,
еще секунда, я увижу промелькнувшее мимо меня тело, закрою глаза и стану
ждать только далекого всплеска внизу. Впрочем, если бы Палавон-Назар
сорвался, всплеска, пожалуй, мы и не услышали бы!..
Но Палавон-Назар охватывает жердь руками, ногами, спокойно и, я бы
сказал, деловито. Подтягивается на руках, обжимая ногами жердь. Уверенными
движениями он лезет все выше, и мой взор прикован к верхнему концу жерди,
поерзывающему в расщелине скалы. Жердь прогибается и чуть-чуть, едва слышно,
потрескивает. Переломится?
Позади меня раздается вздох, -- это Юдин, у которого, видимо, тоже
замерло сердце, перевел дух. О Ходжа-Мамате и Иор-Мастоне, стоящих над
пропастью позади него, я не думаю: они к этим делам привыкли!
Я забыл сказать, что свой огромный рюкзак, перед тем как лезть по
жерди, Палавои-Назар положил у моих ног, -- я сам помогал ему с величайшей
осторожностью освободиться от этого груза, -- неверное движение, и оба мы
вместе с рюкзаком сорвались бы с узкой тропы. А теперь я грудью лежу на
рюкзаке, руки мои сжимают нижний конец жерди, прикрученный к скале
берестяною веревкой, голова моя неестественно повернута: я смотрю наверх.
Жердь дрожит под тяжестью взбирающегося по ней Палавон-Назара, и эта дрожь
передается моим рукам, а от рук -- передается сердцу, и дыханье мое
разрешается отрывистым, глубоким вздохом, таким же, как вздох Юдина, который
только что послышался позади меня.
Последний рывок Палавон-Назара, жердь дернулась, мне показалось на миг:
"все пропало", и потом голос:
-- Ий-о, рафик!.. Теперь ты иди!
Я вижу над собой загорелые, жилистые, крепкие руки Палавон-Назара,
ухватившие конец жерди, я чувствую за собой молчаливое ожидание моих
спутников, которым чертовски
неудобно стоять в напряженных позах над пропастью, на узкой тропе,
ощущаю холодок в сердце, но податься мне некуда, выбора у меня нет, -- я
ведь сам, по доброй воле, отправился в эту многотрудную экспедицию! -- я
поднимаюсь на ноги, переступаю через огромный рюкзак, к которому сейчас
привалится Юдин, накладываю ладони на жердь чуть повыше моей головы,
невольно кидаю взгляд вниз, где на дне бездны клокочет, вся в пене, река, и
вдруг, сразу набравшись решимости, стиснув зубы, подтягиваюсь на руках, и
жердь, охваченная мною, вибрирует под моей тяжестью...
Через минуту Палавон-Назар протягивает мне свою сильную, волосатую
руку, она безмерно надежна, моя жизнь сразу же гарантирована этой рукой. Еще
рывок вверх, и я -- на той крошечной площадке, с которой Палавон-Назар
отступил по верхней тропе, чтобы освободить мне место. Вздох облегчения
таков, что, наверное, его слышат внизу, и почти с чувством злорадства я
думаю: "Ну-ка, Георгий Лазаревич, посмотрим, как влезешь ты!.. "
Теперь я крепко прижимаю верхний конец жерди к расщелине, сразу
проснулось чувство товарищества, -- крепче, крепче держать! -- и я с опаской
гляжу на подтягивающегося ко мне снизу Юдина: ведь он тяжел, гораздо тяжелее
меня, выдержит ли эта проклятая жердь?
Потом Юдин вытаскивал на веревке рюкзаки, тот, что лежал на тропе, и
тот, который снял со своих плеч ХоджаМамат, потом поднялись к нам оба
оставшихся внизу бартангца, и я с удивлением глядел на семидесятилетнего
Иор-Мастона, -- каким могучим человеком надо быть, чтобы в таком возрасте
подтягиваться на руках над пропастью!
С тех пор навсегда я полюбил бартангцев за их удивительные ловкость,
выносливость и бесстрашие!
... И еще один овринг запомнился мне хорошо. Этот овринг назывался
"Овчак", повидимому, правильней было бы называть его "Об-чак" -- "Капающая
вода". О нем сами бартангцы говорили за несколько дней до того, как мы к
нему приблизились, говорили, цокая языком, с недоверием поглядывая на нас. Я
понял, что это особенно страшный овринг.
Когда мы к нему приблизились, я был удивлен: при первом взгляде в нем
не было ничего страшного. Тропа в этом месте проходила совсем невысоко над
рекой, всего в нескольких метрах. Разъяренный Бартанг, казалось, яростно
рвал скалу, входившую в воду под сравнительно острым углом, а совсем не
отвесно. Уклон скалы был, вероятно, градусов в сорок.
Мы подступили к оврингу по таким же, как уже описанные мною,
бревнышкам, наложенным на деревянные клинья, вбитые в трещины скалы. Правда,
вода кипела под самыми этими бревнышками, нависшими над ней наподобие
балкона, но эта вода была так близка под нами, 'что никакая боязнь высоты
проснуться здесь во мне не могла, а вода, как бы она ни бесилась, меня
вообще никогда не пугала, может быть, потому что я с детства был хорошим
пловцом.
-- Овчак! -- многозначительно сказал, оглянувшись на меня
Палавон-Назар, неизменно шедший впереди, и я подумал: "Что же может грозить
нам на этом овринге?"
Но когда Палавон-Назар остановился (за ним остановились мы все) и я
разглядел наклонную скалу, которую предстояло нам пересечь по горизонтали, я
просто решил, что пройти здесь немыслимо. Скала была гладкой, словно
отполированной. Всю ее покрывал микроскопический, зеленый мох, сквозь
который сочилась, скатываясь к реке, вода -- тоненькая водяная пленка. Вся
эта наклонная скала, уходившая высоко вверх и врезавшаяся совсем близко под
нами в бурлящую реку, была шириною в каких-нибудь три метра. За нею тропа
продолжалась, надежная, идущая по естественному карнизу тропа.
Но как преодолеть эти три метра? Ведь если поставить на наклонную скалу
ногу, нога не удержится, скользнет вниз, руками держаться тоже решительно не
за что.
Палавон-Назар, присев на тропе, развязал шерстяные тесемки, стягивающие
у щиколоток его пехи -- местные, сыромятные сапоги. Снял их, стянул с ног
шерстяные, узорчатые джюрапы, повел пальцами босых ног, словно проверяя
пружинистость своих пальцев. Потом показал нам впереди, на замшелой скале,
крошечную выбоинку, в которой, как в чайной ложке, держалась вода, и
объяснил, что ежели поставить туда большой палец правой ноги, а ладонями на
мгновенье опереться о плоскость скалы, то на этой точке опоры можно
продержаться, пока будешь переносить левую ногу к следующей, такой же
крошечной выбоинке. А там -- будет еще одна!
И предупредил, что все нужно проделать мгновенно, как бы одним скачком,
иначе ничего не получится. Слова "не получится" означают, что человек
скользнет вниз по скале, через мгновенье окажется в бурной воде Бартанга, и
уже никто никогда его не увидит, потому что бурун втянет его под воду, а там
грохочут непрерывно перекатываемые по дну камни.
-- Ты смотри, хорошо смотри! -- сказал Палавон-Назар мне. -- Я пойду,
смотри, как я пойду, потом ты пойдешь!
Я смотрел с предельным вниманием, но увидел только легкий, как балетное
па, скачок Палавон-Назара. Я едва заметил,
как босые ноги его мгновенно прикоснулись в трех точках к скале, и он
оказался за ней, на хорошей площадке, откуда продолжалась тропа.
Палавон-Назар как бы перелетел по воздуху.
Он стоял на той стороне, спокойный, ободрительно улыбающийся: вот же,
мол, видал? Ничего трудного!
Но я понял, что мне такого прыжка не сделать. Я рассчитывал: даже если
палец правой ноги не соскользнет вниз, то как я, обращенный к скале лицом,
перенесу левую ногу к следующей выемке? Ведь мне придется ступить на нее
мизинцем и на нем одном удержать вес тела?
Конечно же, не получится!
И я стоял, не решаясь прыгнуть, в позорном страхе, не зная, что делать
дальше.
И Палавон-Назар понял, что убеждения были бы бесполезны: этот русский
человек здесь не пройдет. Такой путь годится только для них, бартангцев!
И он нашел выход из положения. Быстро размотав свою чалму, он накрутил
один ее конец себе на руку, в другой конец заложил увесистый камень и кинул
его мне. Я поймал его.
Все дальнейшее было просто: привязав конец к поясному ремню, я кинулся
в прыжок очертя голову и, конечно, сорвался, но, повиснув на чалме, описал,
как маятник, дугу и оказался у площадки, на которой стоял Палавон-Назар. Мне
осталось только крепко ухватиться за выступ скалы и выбраться на нее.
Так же перебирался и Юдин, а Ходжа-Мамат и Иор-Мастон перепорхнули
через скалу без посторонней помощи.
Это ничего сейчас! -- сказал нам Палавон-Назар. -- Сейчас тепло, вода
ничего... Зимой, правда, плохо. Очень плохо зимой: здесь лед! Много наших
людей здесь в воду падало!..
И что же? -- не совсем умно спросил я.
Ничего. Пропали люди. Ий-о, дух гор! Нам здесь надо колючку, дрова
носить. Мы овец носим здесь, все, что надо, носим! Плохой овринг!
На нашем пути по Бартангу было несколько десятков оврингов. Очень
разнообразных.
Теперь этих оврингов нет. Аммонал и динамит поработали здесь. По всей
Бартангской тропе, когда нет камнепадов и лавин, можно проехать верхом, хотя
во многих местах и приходится спешиваться, проводить коней в поводу.
Со времени первого моего путешествия по Бартангу прошло двадцать три
года. Но я до сих пор хорошо помню все ощущения, испытанные мною на Бартанге
тогда. Очень хорошо помню!
На плавательном снаряде
Овринг Овчак находился выше устья правого притока Бартанга -- речки
Биджраф. Это был второй по счету овринг, на пути от Си-Понджа, вверх по
Бартангу. За один только день пути от Си-Понджа, через кишлак Разудж, речку
Кумоч-Дара и Биджраф до кишлака Аджирх надо было преодолеть пять труднейших
оврингов.
Кроме того, перед кишлаком Аджйрх необходимо было переправиться с
правого берега Бартанга на левый. Эта переправа, совершалась на плоту из
надутых воздухом бараньих шкур. Такой плот бартангцы называют сааль, а
каждую надутую воздухом шкуру, отдельно, -- з и н о т ц, или с а н а ч.
Ниже Си-Понджа такую же переправу, с одного берега на другой, мы
совершали дважды, а вообще в моих путешествиях по Памиру мне пришлось
пользоваться саалями, или, как мы называли их, турсуками, довольно часто.
Вот что записано у меня в путевом дневнике 1930 года:
"... Утром из кишлаков Багу и Рида бартангцы принесли восемь турсуков и
несколько лепешек. Лепешки были сразу же съедены нашими носильщиками. Все
занялись вязкой плота из свежих ветвей: девять веток в одном направлении,
три -- в другом. Ветви обвязываются зеленой корой, сорванной с лозняка,
растущего тут же на берегу. Такой каркас, или "палуба", плота укладывается
на семь надутых ртом турсуков. Готовый плот был отнесен к осыпи, выше по
течению места намеченной переправы. Юдин разделся, спрятал всю одежду и вещи
в мой рюкзак. Я не захотел раздеваться, снял только парусиновые туфли и
уселся на плоту с полевой сумкой и всем тем снаряжением, что висит на
ремнях. Юдин расположился рядом со мною. Перевозчик -- житель Рида, закатав
свой халат себе на плечи и оставшись голым, оседлал восьмой турсук, взялся
за плот руками и оттолкнулся от берега. Громко фыркая в такт сильным
"лягушачьим" движениям нот, перевозчик направлял стремительно несшийся плот
к середине реки. Выйдя на середину, он перестал работать ногами и фыркать,
пока плот несся прямо по течению, раскачиваясь на волнах.
Перевозчик снова взялся за свое занятие, когда мы оказались уже в сфере
влияния течения левого берега; оно вынесло нас на отмель, где меня ожидало
несколько жителей кишлака Рид... Переправа показалась мне приятной, я
проделывал ее с удовольствием... "
Вот другая запись -- в конце августа того же года:
"... Перед Аджирхом опять переправа, потому что впереди мыс, который
врезается в воду. Мы долго ждем, размышляя, не придется ли тут заночевать.
Наконец турсуки появляются:
вверху по течению, за поворотом, от левого берега отделяется плот. Я
отсчитываю секунды. Через сорок пять секунд плот причаливает к нам,
отнесенный вниз приблизительно на полкилометра. Его привел Палавон-Назар. Он
-- в задранной на грудь рубашке, голый, вокруг бедер -- повязка. Плот -- из
пяти турсуков. Они привязаны тонкими шерстяными веревками к двум, положенным
крестообразно жердям. На шестом турсуке-- сам Палавон-Назар, капитан этого
необыкновенного корабля. Плот мал -- переправляться надо поодиночке. Солнца
уже нет, вовсе не жарко после очень жаркого, раскаленного камнями душного
дня. Сперва отправляем вещи: два мешка, на них рюкзак Юдина с
фотографическим аппаратом и прочими ценностями. Как бы не подмокли, ведь
ниже по течению -- буруны!
Бартангцы надувают сильней турсуки, затыкают отверстия палочками,
накрепко их обвязывают.
Палавон-Назар отправляется, следим за ним. Вот его несет вниз, вот
запрыгал на бурунах. Перевернулся? Нет!.. Но пронесло его гораздо ниже, чем
он хотел, ниже места, где его дожидаются Иор-Мастон и два бартангца,
пришедшие из Аджирха. Еще немного, и его понесло бы в такие буруны, под
скалами, где ему не избежать гибели. Но, сильно работая ногами, он выправил
плот и выплыл к берегу.
Разгрузились. Идут с турсуками вверх по берегу для второго рейса.
Юдин раздевается, снял с себя все, кроме нижнего белья, положил одежду
в мой рюкзак, рюкзак оставил мне. ПалавонНазар подплыл, но опять ниже места,
где мы ждем его.
Вновь поднадув турсуки, Юдин ложится на плот, как жирный барашек. Его
двигают, передвигают ему ноги, зад, чтоб установить равновесие; он лежит
неподвижно. Плот "под управлением" Палавон-Назара отправляется. На бурунах
Юдина забрызгало, но плот выплыл к берегу хорошо. Вижу: Юдин стаскивает с
себя мокрую рубашку.
Раздеваюсь и я, остаюсь в трусиках и рубашке, оставляю на себе полевую
сумку, пистолет, анероид... Плот подкатывает в третий раз. Рюкзак
привязывают. Я ложусь на плоть -- и пускаемся в путь. Палавон-Назар устал и
в буруны попал не так, как нужно, а потому меня трижды накрывает волной.
Вода ледяная! Смеюсь в ответ на смех Юдина и бартангцев, сидящих на берегу.
Хорошо! Холодно, но хорошо!
Меня занесло далеко, как в первый рейс. Ждем на берегу. После этой
шестой по счету переправы Палавон-Назар дрожит от холода. Плот разбирают, и
другой бартанжец с пятью турсуками, голый плывет на правый берег, где
остался ХоджаМамат. Они переправляются к нам с меньшим "комфортом":
Рисунок сделан автором 28 августа 1930 года. Изображения животных,
высеченные на мраморной скале перед кишлаком Зарджив, на Бартанге.
плывут по отдельности, оба сразу, в бурунах волны их вертят и окатывают
с головой; все их пожитки, прикрученные к голове, промокли.
Идем в Аджирх по тропе. Против Аджирха, по правому берегу -- отвесная
скала, метров триста, над рекой.
-- А вот смотрите, что ожидало бы вас, если б мы не переправлялись на
турсуках, а выбрали бы другую дорогу, -- сказал мне Юдин, когда мы пришли в
Аджирх.
Вглядываюсь в стену отвесного обрыва, замечаю намеки на тропу, -- как
по ней итти и не представляю себе. В 1928 году по этой скале поднялись Н. П.
Горбунов, Д. И. Щербаков, Юдин и два их спутника".
В пути вверх по Бартангу мы столько раз подвергались опасностям на
оврингах и так измучились, преодолевая каждый из них, что ни я, ни Юдин не
удивились предложению Ходжа-Мамата: совершить обратный путь там, где это
возможно, на турсуках. Я сразу же и охотно согласился. Мы отлично понимали,
что если говорить об опасности... конечно
же, путь на плоту из бараньих шкур по стремнинам Бартачга не менее
опасен, чем путь пешком по оврингам, но зато никаких физических усилий,
никакого перенапряжения сердца! И главное -- быстро!
Мы долго советовались по этому поводу с жителями кишлаков Верхнего
Аджирха и Зарджива, но выяснили, что вниз до Си-Понджа и далее до Багу
спуститься по течению на плоту немыслимо. Не в человеческих силах вынести
плот из стремительного течения перед перепадами, какие надо было бы обходить
по берегу. Но от Багу до низовьев Бартанга перепадов нет, и на том участке
воспользоваться советом ХоджаМамата можно.
Поэтому весь обратный путь -- до кишлака Багу -- мы совершали пешком.
Все овринги повторились, с той лишь разницей, что овринг Овчак на этот раз я
прошел без чьей бы то ни было помощи, а перед Падрузом мы обошлись без тех
двух переправ, какие избавляли нас от необходимости пересекать
отвратительную, исполинскую осыпь, где всякий прохожий, нарушая равновесие
камней, невольно создавал такой камнепад, от которого отбежать было очень
трудно. На обратном пути мы одолели и эту осыпь, запасшись, по совету
бартангцев, длинными палками, которые помогали нам "грести" в щебнистом,
осыпающемся склоне. В этом месте все шли поверху, а я, идя впереди, выбрал
себе другой путь: под осыпью, по воде, и едва не был унесен Бартангом,
потому что зыбкая ссыпь продолжалась и под водою. Держась за береговой
склон, я обрушил на себя щебень и мелкие камни, но все же сумел уклониться
от последовавшей за ними каменной лавины. Сильhg перепугав моих спутников,
наблюдавших сверху и выкрикивавших мне какие-то бесполезные советы, я
выбрался из этого малоприятного места самостоятельно.
Кстати, через двадцать два года, в 1952 году, проезжая это же место
верхом по проделанной здесь, но постоянно засыпаемой камнями тропе, я вместе
с лошадью едва не был увлечен камнями в реку и только случайности обязан
своим спасением. Это место на многие годы вперед, при любой
дорожностроительной технике, останется одним из самых опасных на всем
Бартанге.
В Багу мы ночевали под деревом, на глинобитном ложе у ручья. 1 сентября
1930 года я записал в полевую тетрадь:
"Всю ночь -- сильный ветер, низкие облака, закрывающие горы, порывами
-- дождь. Спали под одеялами, было холодно. С гор падали камни. Проснулись
рано, ночь для меня была почти бессонной из-за скверного самочувствия и
головной боли.
Поедем ли на турсуках? Но бартангцы не возражают против плавания в
такую погоду и готовят плот. Значит, плывем. Не завидую им. Плот из
жердочек: десять в одном направлении, три -- в другом.
Наши три носильщика со всеми вещами ушли в Шуджэн по оврингам.
Управлять плотом взялись три жителя Багу. Еще с вечера они разошлись
собирать турсуки, -- к утру принесли: часть из Рида, часть из Имца, да
несколько нашлось здесь, в Багу. Набралось десять турсуков на плот и два --
для пловцов.
Тучи бродят, пасутся по горам, как животные. Дождь, сыро, мокро,
скользко, холодно, серо. Плот готов. Идем к реке и переходим вброд несколько
ручьев. На плот настилают два снопа сена, кладут сверху нашу войлочную
кошму, и мы садимся. Два бартангца, закрутивших за шею свои глимы (суконные
халаты), в которые закручена и обувь, оседлывают два турсука и, оказавшись
по живот в студеной воде, толкают наш плавательный снаряд. Мы отплываем. Я
-- в свитере, Юдин -- в зеленой рубашке... Третий бартанжец сидит на плоту
между нами.
Затычки в турсуках на этот раз более "совершенные": катушки из-под
ниток, затыкаемые палочками.
Плывем. Турсуки шипят, выпуская воздух. Бартангцы фыркают, загребая
ногами. Все трое -- и те два, что ведут наш "корабль", и тот, что сидит с
нами на "палубе", прикладываются ртом к катушечным вентилям и поддувают
турсуки на ходу.
Скалистые берега стремительно мчатся мимо. На бурунах нас подбрасывает
и обрызгивает. Мы идем со скоростью быстроходной моторной лодки, лавируя
между порогами и камнями. Очень холодно и мокро, даже нам, сидящим на плоту,
а каково нашим "кормщикам"?
Скоро (через полчаса?) -- кишлак Имц. Причаливаем к берегу, дождь
шпарит, мы промокли окончательно. Жидкая грязь. Босиком идем по ней, потом
надеваем мокрые туфли и, пройдя весь кишлак, входим в чод сельсовета.
Сельсовет -- темная комнатушка, одинокие плакаты на стенах, ломаная
скамейка. Разговор с председателем сельсовета, угощающим нас абрикосовыми
косточками и чаем.
Наши пловцы в халатах греются у очага и дрожат. Им готовят атталя
(гороховую похлебку).
В Имце -- 175 жителей. Земли -- "сто пудов в кишлаке и двадцать --
высоко на горе". Там, на горе, нужно бы шашку динамита -- подорвать скалу и
снег: освободится площадь для посева -- еще "сто пудов земли". Но этого пока
не сделано.
Дождь усиливается. Под дождем идем к реке -- опять переходим ручьи
вброд. Жители Имца просят нас посадить на плот
больную женщину, довезти ее до Шуджана. Соглашаемся. Сажаем ее между
нами вместо того, третьего бартангца, который плыл сюда от Багу и которого
мы оставляем в Имце.
Высокие скалы плывут назад, как на экране кинематографа, мысы срезают
ущелья, ущелья меняют горы на горы; вершины -- в облаках, осаждающих снег,
-- крутятся и вырастают одна за другой. Берега плывут стремительно, --
скалы, скалы, чортовы скалы! Перед Шуджаном -- буруны, нас несет и наносит
на них, плот пляшет и прыгает, больную женщину заливает холодной водой, мы
оба стоим на четвереньках, на нашей "подводной" кошме, плот уже почти
погрузился в воду, наши руки рассекают ее; избавленья от воды и холода нет,
но, наконец, на полном ходу мы подходим к галечному берегу Шуджана.
Передаем больную женщину местным жителям, отсюда на носилках ее отнесут
в Кала-и-Вамар, где в восьми километрах отсюда есть недавно открытая
больница. Сами, расплатившись с пловцами, также спешим в Кала-и-Вамар --
пешком, полубегом, чтобы согреться. От русла реки поднимаемся на гору,
форсированным шагом берем перевал, кажется, разорвется сердце, а все еще не
согрелись. Дождь продолжается, но вдали уже виден просторный, весь в зелени
Кала-и-Вамар. Там ждет нас, с нашими вьючными лошадьми больной тропической
малярией наш старший рабочий Егор Маслов... "
Читатель вправе спросить меня: переправляются ли бартангцы через свою
реку на саалях в наши дни?
Да. Этот древнейший способ сообщения и переправ, даже перевозки грузов
существует и ныне. Но в наши дни для пользования саалями становится все
меньше поводов. От Кала-и-Вамара до Шуджана и до Имца ходят автомашины. Выше
Имца -- ни один из описанных мною оврингов не сохранился: вместо них вдоль
Бартанга проходит расширенная, улучшенная аммоналом тропа, по которой ездят
верхом, а груз перевозят во вьюках. Овринги описанного мною типа существуют
только по боковым ущельям притоков Бартанга и по той стороне реки, по
которой не проходит большая тропа. Бартангцы пользуются ими, так сказать,
для "местного сообщения" между соседними кишлаками да между долиной реки и
верхними пастбищами. Но и там все упорнее работает аммонал, потому что и
пастбища и кишлаки Бартанга давно стали колхозными.
В Имце ныне находится центр колхоза "Комсомол", охватывающего также
хозяйства кишлаков Рид, Багу, летовки и пастбища -- от гребня до гребня
исполинских водораздельных хребтов.
Колхозу принадлежит и прежний сад ишана в Падрузе, а единственный
приютившийся на скале над пропастью дом стал теперь колхозного чайханой --
приютом для путников, застигаемых ночью на Бартангской тропе. В колхозном
кишлаке Имц в наши дни расположена база райпотребсоюза, сюда доходят по
новой дороге автомобили; есть теперь в Имце открытая в 1940 году
школа-семилетка, есть библиотека и магазин, есть тридцать радиоприемников,
работающих на батареях, и телефон. На берегу реки зеленеет большой новый
плодовый сад.
Выше по Бартангу расположен колхоз "Интернационал", в Си-Пондже --
колхоз "Большевик", еще выше, в Разудже, -- колхоз имени Энгельса, в Басите
и Аджирхе -- имени Карла Маркса, за ним -- колхоз имени Ленина, а всего по
Бартангу -- десять укрупненных (в 1950 году) колхозов, и верхний из них --
на реке Кударе и на притоке ее -- реке Танымас, под самым ледником
Грумм-Тржимайло, -- колхоз имени Димитрова.
И каждый колхозник Бартанга знает теперь, кем был Димитров, и каждый
школьник Бартанга может рассказать путнику о Марксе и Энгельсе, а школы есть
в каждом колхозе, и нет на Бартанге мальчика или девочки, которые не знали
бы пути в школу.
Си-Пондж
Я хочу рассказать о районном центре Бартанг. Так называется он теперь в
административной переписке и на некоторых географических картах. Но везде в
Бадахшане и прежде всего сами бартангцы называют его попрежнему: кишлаком
Си-Пондж, оставляя общее название "Бартанг" реке, долине, району. На старой
"десятиверстке" -- карте, составленной до революции, кишлак этот назван
"Си-Пяндж", но я предпочитаю произношение местных жителей.
Первый раз в Си-Пондже мне пришлось побывать в 1930 году. Что
представлял собой этот кишлак тогда?
Мы шли от низовьев реки. Мы одолели последний перед Си-Понджем подъем,
-- лиловые породы, миновали высокую террасу. В то время она была пустынной и
неприветливой, не такой, как в наши дни, когда к ней со страшных высот
проведен оросительный канал и она зеленеет пашнями и молодыми садами нового
кишлачка Дашт, выросшего здесь после Отечественной войны. Терраса обрывается
массивным мысом, вдвигающимся в ущелье. Отсюда хорошо виден поражающий своей
грандиозностью шлейф каменной осыпи, под которой, на противоположном левом
берегу Бартанга приютился кишлак
Усавн. Эта осыпь низвергается от самого водораздельного гребня,
возвышающегося над рекой не меньше чем на полтора километра по вертикали.
По тропе, круто падающей со скалы на скалу, мы спустились в долину,
которая лежит между чуть-чуть расширившимися отвесными громадами. Тропа
повела нас вдоль правого берега, сплошь усыпанного камнями, и впереди мы
увидели крутой излук реки, образуемый следующим мысом, протянувшимся поперек
долины. Под ним правобережье реки выгибается неожиданной, почти плоской
площадкой; в здешних теснинах она представляется взору путника просторной,
на ней отдыхает глаз.
Кишлак, располагавшийся на этой площадке в тридцатом году, считался
большим: он состоял из тридцати трех приземистых жилищ, сложенных из
неотесанных камней. Чтобы построить эти жилища, камни не нужно было искать
или нести издалека, достаточно было собрать их на том самом месте, где
решено было сложить стены чода (так местные жители называют свои
примитивные, продымленные дома).
Си-Пондж считался тогда волостным центром: один из тридцати трех домов
был занят волостным исполкомом, другой -- сельсоветом; в третьем помещалось
"милицейское управление". В этом доме жил, представляя своей особой все
"управление", единственный в волости милиционер -- местный бартангский
житель.
По случаю появления в Си-Понджг двух пришельцев с низовьев реки, а
значит, и еще более издалека, наверное из Хорога, сей милиционер произвел
приветственный выстрел. На дверях дома, в котором жил милиционер и
помещалось его "управление", я увидел вырезанное ножом изображение ладони --
символ исмаилитской религии. И милиционер, коренной сипонджец, объяснил нам:
-- Тут жил учитель, он свою руку изобразил!
В четвертом доме помещался магазин Узбекторга, но единственным товаром,
какой мы обнаружили в нем, оказались спички.
Никаких других "учреждений" в Си-Пондже не было. Купы чахлых деревьев
возле нескольких прочих домов кишлака давали жителям тень и мелкие плоды:
яблоки, абрикосы, тутовник. Этих плодов владельцам деревьев хватало на
месяц, на два. Несколько кур, несколько ослов, исхудалых рабочих быков,
три-четыре тощие маленькие коровенки -- вот и все, чем обладали жители
кишлака.
В волостном исполкоме я записал тогда сведения о Бартангской волости,
простиравшейся на двести километров по долине реки от кишлака Имц в низовьях
Бартанга до реки
Кудара, впадающей в нее в верховьях. Эти сведения интересны: во всей
волости насчитывался четыреста сорок один дом, и вот каково было хозяйство
всех двадцати трех кишлаков этой волости в том тридцатом году:
пшеницы на поливной земле было посеяно 952 пуда, а на неполивной,
богарной (такая пшеница называлась ляльм) -- 95 пудов 10 фунтов; ржи (л а ш
а к) --255 пудов 10 фунтов; ячменя (д ж а у) -- 1217 пудов 5 фунтов; гороха
(мах) -- 413 пудов 30 фунтов; проса -- 529 пудов 25 фунтов; капусты (карам)
посажено 1 фунт; картофеля (картошка) -- 2 пуда 3 фунта; клевера -- 3 пуда
20 фунтов...
Больше ничего бартангцы в ту пору не сеяли. Каждое дерево было у них на
счету. Тутовых (т у т) деревьев во всей долине насчитывалось 2 246, яблонь
(м а у н) -- 726, абрикосов (нож) и ореха (г у з) было 2 035 деревьев, груш
(м ар уд) -- 159 деревьев. Подсчитано было и каждое не плодовое дерево, --
их было 7 670 штук.
284 быка (ходж), 174 осла (маркаб), 59 лошадей (в о р д ж), 21 верблюд
(у х т о р) -- вот весь скот, который был записан в ведомостях волостного
исполкома. Поголовье коров и овец в ведомостях обозначено не было.
Мерой веса в ту пору считался а м б а н (5 пудов). Урожай пшеницы в
лучших местах достигал четырех амбанов с пуда, а на плохой земле пуд
посеянного зерна давал не больше одного пуда урожая...
Так беден, так нищ был Бартанг!
Не надолго хватало бартангцам размолотого на примитивных водяных
мельницах зерна. Хлебные или гороховые лепешки считались лакомством. Мясо
люди пробовали только в редких случаях, когда овцы, корова или верблюд
разбивались, сорвавшись в пропасть, или бывали задавлены камнепадом. Вкуса
сахара бартангцы не знали, соль была роскошью, доступной не всем. Большую
часть года бартангцы питались сушеными тутовыми ягодами, из которых
изготовляли подобие халвы (тут-пист), а в зимние месяцы варили траву,
выкопанную из-под снежных сугробов.
Голод и болезни были постоянными, неразлучными спутниками бартангцев.
Лихорадка, трахома, оспа обессиливали людей. Последняя из частых до этого
эпидемий желудочных заболеваний была в 1928 году. Но с тех пор Бартанг все
чаще посещали врачи, в 1930 году в Си-Пондже уже существовала амбулатория, в
декабре 1929 года в Си-Пондж пришел пешком присланный из Хорога врач
Канцевич. Он прожил здесь до июня 1930 года, но, изголодавшись и заболев
сам, не выдержал трудностей существования и ушел в Хорог (в июле, худой,
изможденный, усталый, он встретился мне на Восточном Памире; на чахлой
лошаденке он уезжал навсегда с Памира). В августе, когда я посетил Си-Пондж,
амбулатория была заперта на замок, в Си-Пондже и по всей долине Бартанга не
жил ни один русский человек. В 1930 году однажды приходил в. Си-Пондж только
хорогский дорожный мастер Ступницкий, а за год перед тем, кроме геолога
Юдина с его коллектором Лавровым, приходили сюда из областного центра лишь
техник Беляев да один из членов хорогской партийной организации, Майский.
Так редки, так единичны были здесь в ту пору советские работники!
От последней ночевки, в кишлаке Рид, Юдин и я шли сюда двенадцать
часов, пришли уже в темноте и под дробный грохот бубнов, отгонявший птиц от
посевов, едва нашли в себе сил разостлать у ручья кошму.
Утром, наблюдая солнечные лучи, что радиусами расходились от зубцов
высившегося над нами скалистого гребня, дрожа от холода в ожидании, когда
солнце само выглянет изза горы, мы завели беседу с бартангцами, обступившими
нас. Они курили чилим, передавая его один другому. В отрепьях глимов,
надетых на голое тело, босые, покрытые язвами и болячками -- явным
следствием авитаминоза, исхудалые, истощенные, впалогрудые, они ожидали, что
мы, пришельцы, угостим их хоть какой-нибудь едой. Мы, по совести говоря,
ожидали того же от них, пока шли в Си-Пондж, -- все же "волостной центр"!
Ведь запасы продуктов в наших рюкзаках были почти израсходованы, путь же
вверх по Бартангу, а потом вниз до обильного продуктами Рушана предстоял еще
большой!
Мы "помирились" на том, что стали вместе пить чай, благо вода здесь
кристальной чистоты и прозрачности. После чая Юдин, вглядываясь в
водораздельный гребень левобережья, занялся изучением полосы светлых пород,
повидимому мраморов, я же добивался точности транскрипции и перевода местных
бартангских слов, записывая их в мой путевой дневник.
И снова гремели бубны на крошечных посевах Си-Понджа. Был конец
августа. Неподалеку от нас быки, расхаживая по кругу, вытаптывали из
разминаемых ими снопов пшеницы зерно, и шустрая девочка, понукая скучных,
покорных животных, била их хворостиной.
Все бартангцы в один голос бранили дорогу сюда, говорили: "Дороги нет,
ходить мы не можем. У нас нет ни одного человека, который не голодал бы.
Советская власть должна сделать дорогу. Если не будет дороги -- не надо
тогда и вика и сельсовета, ничего не надо, будем страдать, как в старые
времена!"
А когда чай был выпит, бартангцы начали балаганить, как дети, под общий
смех поливая друг друга из чайника холодной водой.
... И вот я в Си-Пондже через двадцать два года. Я приехал сюда верхом.
Строящаяся широкая дорога в этот последний, еще не "автомобилизированный"
районный центр на Памире доходит до кишлака Имц, дальше, вверх по Бартангу
проложена пока верховая тропа. Она стоила больших денег и многих усилий.
В 1936 году в Си-Пондже был создан колхоз "Большевик"--первый колхоз на
Бартанге. Си-Пондж стал районным центром. Уже издали, сверху, спускаясь с
крутого мыса, я увидел внизу, на дне долины густые сады и посевы кишлака,
разросшегося, заполнившего все полукружие правого берега реки. Белые
аккуратные домики сквозили в листве деревьев. Въехав в райцентр по его
улочкам, мимо конторы связи, вдоль аллеи молодых деревьев и чистеньких
домов, окруженных посевами и садами, я и мой спутник -- солдат-пограничник
Шаламанов, предоставленный мне в качестве конюшего на ближайшей к устью
Бартанга пограничной заставе, привлекли общее внимание жителей кишлака:
заезжие люди и ныне редки в Си-Пондже, путь труден и теперь, хоть и
несравнимы нынешние дорожные трудности с прежними. Русская девушка указала
мне путь к райкому партии. По аллее тонкоствольных тополей я въехал во двор,
засаженный цветами, и остановил коня перед группой бартангцев, которые вышли
из дома, очевидно узнав, что к Си-Понджу приближаются, спускаясь по тропе,
два всадника.
Один из бартангцев -- молодой, с энергичным, загорелым лицом человек, в
костюме, сшитом из синего бостона, при воротничке и галстуке, в
проутюженных, с аккуратной складочкой брюках, -- оказался секретарем райкома
партии, уроженцем Си-Понджа, Абдул-Назаром Курбан-Ассейновым. Его спутники,
столь же чисто, по-городскому одетые, назвали себя, кто работником райкома и
исполкома, кто учителем. Я представился всем. Курбан-Ассейнов дал
распоряжение отвести коней на конюшню и повел меня в белый дом райкома по
длинному коридору (я обратил внимание на потолок, сделанный из тесно
сомкнутых тополевых жердочек). Миновав хорошо обставленный мебелью зал
заседаний, я вошел в маленький кабинет секретаря, увидел письменный стол
буквой "Т", затянутый синим сукном и заваленный книгами, телефонный аппарат,
радиоприемник, на стене -- полку с художественной литературой и пачками
последних газет.
Вслед за мной в кабинет вошел высокорослый мужчина с портфелем и сумкой
через плечо, пожал руку секретарю, сел
рядом со мной, -- это был уже знакомый мне по совместной ночевке в пути
почтальон Шарипов. Он пришел в Си-Пондж пешком, сделав почти одновременно со
мной тот же путь, который я одолел верхом. Вынимая из портфеля пакеты с
печатями, а из сумки -- пачки газет и писем, он передавал их через стол
Курбан-Аосейнову, и тот торопливо распечатывал их.
Через час, на берегу Бартанга, там, где еще не очень давно виднелись
руины старинной крепости и где теперь пестрели цветы в палисаднике возле
хорошего двухквартирного дома, я вошел в мехмонхоне -- комнату для гостей,
устроенную рядом с квартирой секретаря. Перед верандою дома, на хорошо
разделанном огороде, розовели созревающие помидоры, -- никогда прежде на
Бартанге не бывало помидоров! Над этим домом, так же как и над многими
другими, мимо которых я проходил, виднелись мачты телефона и радиоантенны.
В свежевыбеленной, предоставленной мне комнате, с большим окном на
шумливый Бартанг, я увидел две чисто застеленные кровати, стол, накрытый
клеенкой, лампу...
Но провести ночь я захотел все же на вольном воздухе, на открытой
террасе дома, называемой здесь дуккон.
Мой спутник -- солдат Шаламанов провел весь вечер на гулянке,
устроенной в его честь жителями Си-Понджа. Появление пограничника в
Си-Пондже -- редкость. Вся молодежь, включая сипонджских девушек, хотела
оказать молодому солдату внимание; было устроено чаепитие, слышались хоровые
песни и музыка; звуки гармони смешивались со звуками бартангских струнных
инструментов и бубнов, и, во всяком случае, там, под тутовыми деревьями в
центре Си-Понджа, где происходила вечеринка, было очень весело.
... Утро. Лежу на дуккон, обдуваемый свежим горным ветром, который
порывами налетал на меня всю ночь. Надо мною шуршит сухая листва-навеса из
жердочек, из тонких тополевинок; подо мной на обмазанном глиною каменном
ложе вчетверо сложены одеяла, а одним из таких ватных одеял я накрыт. За
спиной только что говорил радиорупор, я слушал Москву, далекую отсюда
Москву, из которой в Си-Пондже за вce времена побывали, может быть, не
больше полутора-двух десятков людей. Громкоговоритель висит над дверью в
дом, дверь открыта, и мимо меня -- тихо-тихо, чтоб не разбудить гостя, --
ходит немолодая, но удивительно грациозная и красивая жена Курбан-Ассейнова,
хлопочущая по хозяйству. Ее зовут Нордона. Вот из дома в белом платье вышла
их дочь, маленькая и тоже безупречно-красивая тринадцатилетняя Ватан-Султан.
В переводе это имя значит: "Властительница родины". Она направилась к реке
мыться.
Передо мной -- огород. Белеют цветки картофеля, розовеют
наливающиеся солнцем, еще зеленые помидоры, растет капуста, которую
громко жует рыжая, с крутыми серыми рожками коза. "Кец-кец!" -- зовет ее
хозяйка, ставя на землю деревянную чашку. По краям огорода -- цветник, в
метр высотой стебли цветов, красных, крупных, как розы, похожих на наши
пионы, и другие -- синие, напоминающие "иван-да-марью".
Коза подошла к грациозной Ватан-Султан, и та, в своем белом платье, в
цветистой красной тюбетейке, с коралловыми бусами на шее, загорелая,
внимательная, присев на корточки, доит козу.
Цветник обведен оградой, сложенной из камней, составлявших некогда
стены крепости, что высилась на этом месте и исчезла навеки. В крепости был
глубокий колодец, вода просачивалась в него под почвой из реки Бартанг, и
потому защитники крепости на случай осады не нуждались в вылазках к реке.
Курбан-Ассейнов, работая на огороде, за год до моего приезда нашел
наконечник стрелы и несколько монет.
Дальше за оградой -- сжатые поля, за ними, полукружьем, поселок
Си-Пондж, деревья его плодовых садов, в просветах между деревьями серые и
белые дома, с открытыми дуккон, с застекленными окнами, с квадратными
башенками-кладовками во дворах. Крыши домов -- плоские, все дома либо
выбелены мелом, либо чисто обмазаны глиной. Как особенность Си-Понджа, редко
встречаемая в других кишлаках, вдоль оросительных каналов устроены под
деревьями открытые "спальные сооружения": глиняные возвышения с бортиками,
куда кладутся одеяла и подушки и к которым в наши дни там и здесь примыкают
поставленные над каналом городские железные кровати, включенные в "спальный
ансамбль". Эти сооружения придают всему поселку очень живописный и какой-то
особенно "домашний" уют, особенно потому, что никаких замков, никаких
запертых дверей в Си-Пондже не существует: здесь чужих людей нет!
За садами, над всем селением (надо запрокинуть голову, чтоб увидеть
вершины гребня) многоярусной стеной встает горный склон, изрезанний, с
осыпями под резкими, скалистыми обрывами. Вершины только что тронуты
солнцем. На моих глазах начинает розоветь весь гребень, затем в просвете
рассекающего склон ущелья солнце зажигает другой, еще более высокий, более
отдаленный гребень. Из розового он постепенно становится серо-солнечным,
светлым, обнажая белые пятна снегов.
На двести метров от дна долины, на которой расположен Си-Пондж, вверх
по вертикали, горный склон составляется отвесной стеною конгломератов, --
это разрез бывшего дна реки, которая некогда текла на эти двести метров
выше. "Заплечики" древней речной террасы -- узкие, плоские полоски древнего
берега -- кое-где сохранились доныне, но в других местах все формы древнего
рельефа погребены под исполинскими каменными осыпями, которые круто падают в
долину из-под самого водораздельного гребня, венчающего весь склон, а внизу
расходятся шлейфами.
В центре полукружия долины, передо мной, обрывок той речной террасы
уцелел, потому что подперт монолитной скалой, которую воде не удалось смыть.
Подобные бастионам старинной крепости, видны разъединенные вертикальными
проМывинами естественные выступы конгломератовой стены. В этих
выступах-башнях зияет с десяток огромных, похожих на бойницы дыр: шесть в
один ряд, одна ниже, еще три в ряд... Это пещеры древних людей. Одна из них
называется "Мобегим бавун" ("Женщина зашла в яму").
Оглядываюсь: такие же и на левобережной стороне Бартанга. В пещерах
сохранились следы костров, об этом мне накануне рассказали сипонджцы.
Ниже и правее стены, впереди меня, поперек осыпи выложена из белых
камней огромная надпись: "Зиндабод хокумати совета!" ("Да здравствует
советская власть!"), а еще ниже, сквозь сады кишлака, белеет здание средней
школы-десятилетки.
Я вижу: Ватан-Султан выходит с другими девочками из соседнего дома (там
помещается районная больница). Все чисто, опрятно одеты, принаряжены, у
каждой в руках учебники, и одна из девочек, проходя мимо меня, глядит в
раскрытую на ладонях тетрадь и что-то шепчет -- повторяет на ходу урок. Две
косички ее раскачиваются, и Ватан-Султан, шаловливо ухватив одну из них,
вплетает в нее синий цветок.
Высоко-высоко, метров на семьсот над кишлаком, выше всех осыпей,
обрывистые склоны тоненьким пояском пересекает ниточка оросительного канала.
Он берет воду в ущелье, глубоко врезанном, похожем на трубку воронки. Ручей
в глубине его низвергается с огромной высоты непрерывным каскадом и исчезает
в скалистой воронке.
Ущелье это называется Вож-Дара (от Вордж-Дара -- "Лошадиный лог").
Поразителен канал, проложенный на такой страшной высоте над многими
пропастями! Он протянулся на пять километров, он построен колхозниками в
1950 году, на него потрачено шестьсот килограммов аммонала, он орошает
двадцать пять гектаров сухого в прошлом горного склона, а мог бы оросить и
сто двадцать гектаров, если бы в питающем его каскаде хватало воды. На
орошенной земле посеяны пшеница и люцерна и закладываются молодые сады.
Другой сипонджский канал -- Ходарджиф (получивший название от ходордж
-- маленькой, притулившейся к нему водяной мельницы) берет начало от речки
Рошар-вэджхуф, круто мчащейся по узкому, почти недоступному для людей
ущелью. Канал, опоясывающий скалистые кручи на полукилометровой высоте над
долиной реки, тянется к дашту -- высокому обрывку древней речной террасы,
под которой в конгломератовой стене зияют пещеры древних людей. Этот канал
сипонджцы начали строить еще в 1932 году, но не могли ничего сделать без
технической помощи. Труднейшая работа возобновилась, когда здесь
организовался колхоз, и колхозники, пользуясь аммоналом и советами хорогских
техников, уже в 1938 году проложили первые четыре километра канала, оросив
двадцать два гектара земли. Так была построена "первая очередь" канала.
Теперь работа продолжается; тридцать-пятьдесят строителей все лето проводят
на скалах, обрушивая их вниз, давая путь воде дальше...
Можно часами, оставаясь на одном месте, вглядываться в великолепные,
рассеченные тесными щелями, недоступные вершины, обступившие маленький,
полукруглый клочок прибрежной земли, на которой расположен Си-Пондж. К
юго-западу от райцентра высится снежный пик, называемый здесь Цокжир
("Высокий камень"); чуть северней, рядом с ним врезается в глубину небес
скалистая вершина Нау-джирас-банд: "там только начинает зеленеть трава,
когда внизу пашут", -- говорят про ее склоны бартангцы. Над левым берегом
устремляет вверх свой острый гребень Иокгаль, а к востоку от него белеет
вечными снегами вершина над ущельем Равив-Дара. С севера все полукружие
долины отсечено низким, протянувшимся поперек нее мысом Парингаль,
заставляющим реку делать крутой излук. Здесь, в середине излука, через
Бартанг переброшен узкий и зыбкий мост без перил; проходить по нему,
применяясь к его пружинистому качанью, люди могут только поодиночке. Этот
мост существует здесь много десятилетий, сокрушаемый водой и людьми, но
неизменно восстанавливаемый сипонджцами.
Я знаю: никто до меня не интересовался всеми перечисленными выше
названиями, никто не описывал в деталях местность, окружающую Си-Пондж.
Пожалуй, из всех районных центров Советской страны этот -- один из наименее
посещаемых.
Вопреки бездорожью
Двести тринадцать километров пути от Кала-и-Вамара на Пяндже до верхней
границы Бартангского района -- реки Кудара (или, как теперь бартангцы
называют ее, Гудара), где кончается самый верхний на Бартанге колхоз имени
Димитрова, -- эти двести тринадцать километров и в наши дни не везде и не
всегда можно проехать верхом. Немало таких мест, где надо пробираться
пешком, рискуя сорваться в пропасть, или быть раздавленным камнепадами. И
это даже в летнее время! А уж зимой, когда в ущелье с высот в тысячу и две
тысячи метров там и здесь соскальзывают лавины, от кишлака к кишлаку на
Бартанге во многих местах не проберется даже горный козел. Всякое сообщение
между населением кишлаков прекращается.
И потому мне особенно удивительно, что, несмотря на такую
труднодоступность, районный центр Си-Пондж на Бартанге, благодаря работе
партийных и советских организаций, выглядит совсем не столь глухим и
отрешенным от мира, как можно бы при подобных обстоятельствах ожидать. То,
на что в других местах не обратил бы внимания, как на предельно привычное и
естественное, здесь поражает и удивляет.
В районном отделении Госбанка я увидел обыкновенный стальной сейф, -- в
каком городке, в каком районном центре нашей страны нет теперь таких сейфов
и кого может он удивить?
Но, посмотрев на него в Си-Пондже, я задумался и опросил: сколько этот
сейф весит? И мне ответили: сто сорок килограммов. Я еще раз посмотрел на
сейф, прикинул глазом его объемы, на мгновенье представил себе тропинку, по
которой сам явился в Си-Пондж...
А как же он доставлен сюда? Работник райфо улыбнулся:
Его принес один человек!
Как принес? На своих плечах?
-- Правильно, на плечах. Вьюком разве можно везти такую тяжесть? На
спину лошади не положишь, два вместе по бокам привьючить -- получится почти
триста килограммов, разве лошадь может нести на себе восемнадцать пудов, да
еще по такой "дороге"? Тропа узкая, слева -- скала, справа -- пропасть...
Говорим: один человек принес! Вернее, два человека несли, сами вызвались,
есть у нас в Имце два таких богатыря -- палавона!.. По очереди несли:
километр несет один, устанет, километр несет другой, а потом -- опять
первый. Так тридцать пять километров несли. У нас в Си-Пондже есть два
сейфа, один весит сто сорок, другой -- сто шестьдесят килограммов. Третий
сейф -- тоже сто шестьдесят килограммов -- лежит в Имце, не можем доставить
сюда, потому что эти палавоны спросили за доставку тысячу рублей. Какой
финансовый орган может разрешить такой расход? По закону полагается девять
рублей за тоннокилометр. Так ведь закон думал об автомобилях и гужевом
транспорте. Разве в законах обозначен кишлак Си-Пондж? Кто
i
знает, что у нас такая дорога? Мы, правда, считаем: тысяча рублей за
такую работу совсем недорого, простой человек -- вы, и я, и любой колхозник
у нас -- за десять тысяч не понесет десять пудов на своей спине. Кого
просить можем? Это сама наша природа двух таких людей выдумала, бартангские
матери родили двух таких палавонов, -- если б они в Москву поехали, они
стали бы чемпионами мира... А у нас они скромные люди!
Но не одни эти сейфы удивили меня в Си-Пондже. Меня удивили железные
кровати, на которых в своих домах опят колхозники. Меня удивила стационарная
киноустановка, прекрасный аппарат для демонстрации звукового фильма,
ежевечерне работающий в маленьком кинотеатре Си-Понджа. В летнее время
кинофильмы демонстрируются рядом с залом клуба, в саду, под открытым, полным
звезд небом, а яркая электрическая лампочка, ослепительно сверкающая в
антрактах между сеансами над кинобудкой, видна и из любого места Си-Понджа и
со всех окружающих гор, -- она пока единственный представитель
электрификации в кишлаке Си-Пондж! И не потому ли в черной ночи, сгущенной
громадами обступающих Си-Пондж гор, эта лампочка кажется особенно
неправдоподобно яркой?!. Я смотрел "Великий перелом" и "Незабываемый 1919-й"
вместе с колхозниками, учителями, школьниками, садовниками и милиционерами
Бартанга -- все они были хорошо одеты, все они ничуть не отличались от
публики любого кинозала таджикской страны, разве только что шерстяные глимы
и тюбетейки колхозников были именно бартангского, а не какого-либо иного
типа... А в клубе я, к своему удивлению, нашел свежие номера журнала
"Театр". Значит, кто-то читает их?
Меня удивляли в Си-Погадже хорошие, застекленные оконные рамы в домах
колхозников, и пишущие машинки в учреждениях, и доски, из которых сделаны
прилавки в районном кооперативе: как привезти сюда длинную доску -- ведь в
самом Си-Пондже такую доску не сделаешь, ведь каждое плодовое дерево здесь
-- драгоценность! За весь 1952 год удалось привезти на ишаках из Имца только
два кубометра длинных досок! Все грузы -- продовольствие и товары --
путешествуют по Памиру на автомашинах, но все предназначенное для
Бартангского района сгружается с автомашин в Имце -- первом снизу кишлаке
района! Из Имца путь только вьючный, но не всякий груз можно уложить во вьюк
и не всякий вьюк можно протащить по узкой, головокружительной тропе. И есть
у сипонджских организаций трудности, о которых никто не знает! Не в чем,
например, доставлять в Си-Пондж керосин: бочку не привезешь, а бидонов в
Си-Пондже нет, -- и несут бартангские жители керосин на себе -- в ведрах, в
бутылках, в глиняных
сосудах, несут по осыпям и по узким, нависшим над рекою карнизам,
поднимают на перевалы, спускают, рискуя споткнуться, по крутейшим склонам...
Дать бы Си-Понджу хоть сотню обыкновенных автомобильных двадцатилитровых
канистр, тех, какими пользуются десятки тысяч шоферов в Советском Союзе. Но
никто об этом, кроме самих бартангцев, не думает, а бартангцам та