нно нового творения, основанного уже на совершенно ином принципе, чем Свет Разума... Ибо Бог в Самом Себе бесконечен... Лена ужаснулась: -- Это понятно. Но почему в нем? Пусть аналог. Он же человек! Он-то при чем! -- вырвалось у нее. -- Кто он? Дальниев вздохнул: -- Мы не простые существа, Лена, очень не простые. Приходится с этим смириться. Я удивлен, но не настолько, чтобы падать в обморок. Царев на самом деле оказался неким блуждающим чудом... Лена оглянулась вокруг. Песня в углу звучала до истерики надрывно. Радость охватила ее. -- Да, да, мы не простые... Но кто же мы? -- Забудем на время о Цареве. Все нормально, -- улыбнулся сам себе Дальниев. -- То ли еще будет. Давайте быстренько о нашем деле. "Дело", касавшееся удачного проекта работы, было решено за десять минут. Лена согласилась с проектом. "Я подключу Сергея", -- добавила она, и они снова мгновенно вернулись к обычному для себя, к мистике, поэзии, бездне... В конце разговора Дальниев предупредил: -- Ради Бога, не говорите Станиславу о "зазоре", о выпадении из миров. Ни одного самого далекого намека. И передайте это Алле. -- Вы все-таки считаете, что именно это было главным в истории Станислава? -- спросила Лена. -- Очень похоже на то. Только забудьте о безнадежности, о том, что для существа, попавшего в этот вид бездны, нет выхода. На уровне человеческого разума, может быть, и нет, но по существу должен быть. Знаменитые слова у Данте "Оставь надежду всяк сюда входящий" -- ложные, ибо надежда бывает всякая, в том числе и непостижимая для человека. Я не говорю об исключениях, в человеках всегда попадаются исключения... Тот же Царев, к примеру... Лена улыбнулась и кивнула по направлению к углу: -- Пора и нам, Антон Георгиевич, что-нибудь спеть вместе с ними, заунывно-надрывное и темно-могуче-сибирское... На этом и закончилась их встреча. И они ушли с Ленинградского вокзала, причем Лена вдруг неожиданно загрустила о Петербурге, словно Петербург был необходим Москве, словно эти города были мистические сестры, несмотря на всю свою несхожесть. "Эх, прокатиться бы сейчас к Гробнову да повидать его навсегда", -- подумала Лена. Гробнов действительно был в Петербурге, в своем родном городе. Последнее время Владимир Петрович чувствовал, что пора, пора, пора... Тайные манускрипты, о которых никто не знал, даже самые близкие друзья, лежали рядом, в его спальне, точно он повенчался с этими древними неведомыми символами, открывающими путь... Но главное происходило не в книгах, пусть и неведомых, а в его сознании. Его практика была чудовищна, невероятно-огромна по своей задаче. О ней никто не знал, кроме его учителя. Гробнов был абсолютно уверен, что не только в этом мире, но и вообще во всем этом Творении -- он неуместен. Неуместен в принципе и тотально. Что привело его к столь радикальному выводу? Его душа была настолько огромна, что ювелирно точный ответ на такой вопрос невозможен. Он полагал, что не только его земная жизнь, но и предшествующие его существования были нелепостью, страшной больной химерой -- и ничего более. Но это еще только четверть беды, с этим можно было бы смириться и жить нелепо и больно до конца всех времен. Три четверти падало на то, что не имело непосредственного отношения к его пребыванию здесь -- и суть состояла в том, что ему было просто не по себе быть в этом Творении. Радикально не по себе, до такой степени, что он грезил о так называемом метафизическом самоубийстве, хотя на самом деле это никаким самоубийством не пахло, а являло собой прощание со своей душою и полнейший уход в Первоначало, вплоть до принципиально нового Творения. Это было пассивное Освобождение, бесконечно-неописуемый Покой, без сновидений, Покой в Океане до нового пробуждения, полный расчет с предыдущим. Но именно на это новое пробуждение, а вовсе не на странный Покой, Гробнов и уповал. Поэтому вся его практика, чтение тайных манускриптов и были рассчитаны на такой исход. Все остальное, даже Институт исчезновения, оказывалось маской. Между тем Лена, пораженная встречей с Царевым, сама не зная почему, позвонила в Питер Гробнову и еще одному близкому ей духовно человеку о том, что, видимо, Царев едет в Питер, она видела его на Ленинградском вокзале... Гробнов, который много слышал о Цареве в Москве, но не встречался с ним, отнесся к этой новости с некоторым интересом, но в целом равнодушно. Питерский же приятель Лены -- запил. Интуиция Лену не подвела: Царев действительно приехал в Петербург. В один хмурый питерский день Гробнов вернулся домой из Института исчезновения (И И. -- как он его называл) в довольно мрачном сосредоточении. Чего-то не хватало в его глобальных планах. Предаваясь медитации, он вдруг взглянул на часы. В это время раздался звонок в дверь. Он открыл. Перед ним стоял человек, высокий, худой, с непомерными глазами. Гробнов взглянул на его лицо и оцепенел. Интуиция Владимира Петровича сработала четко, и ритм сердца стал холодным как лед. И тогда на лице незнакомца появилась улыбка, жуткая, еле заметная, но предназначение ее проникло во все существо Гробнова. Это была даже не улыбка, а немыслимый сигнал из какого-то неизмеримого далека. -- Вы все поняли? -- тихо спросил незнакомец. -Да. -- И до свидания тогда. Гробнов захлопнул дверь в холодном мраке, обливаясь непонятной, безумной, всеторжествующей радостью. "Наконец-то, наконец-то! -- мелькнуло в уме Гробнова. -- Это не только сигнал, но в его улыбке заложено все, чего мне недоставало. Это было послание мне. Его лицо и, главное, погруженная в тайну улыбка, ее смысл, сейчас понятный мне. Теперь -- все, все сказано, все расставлено по местам. У меня есть Хранитель для такого путешествия и исчезновения в непостижимом Первоначале. Исчезновения, но не до конца... Пусть все остальное во мне сгорит, погибнет... Кроме зерна, спящего целую вечность зерна... Пора, пора начинать великий уход. Все подготовлено". Царев покинул квартиру Гробнова и будто невидимо бродил по туманному Питеру, то исчезая в его туманах, то появляясь опять. Великий город как будто нянчил своего гения -- Царев был родом оттуда, -- не желая отпускать его в неведомые измерения... Ровно через месяц Гробнов ушел из этого Творения. Во всяком случае, он был убежден в этом. Ушел, потому что свое присутствие тут он считал неуместным. А в тайной Москве по-прежнему лилась иная жизнь. На краю Москвы в один из нежно-загадочных дней дремал около пня Степанушка. На пне сидел Данила. Это было как в том месте, когда в начале лета они познакомились необычным образом. Тот же лесок, та же полутьма там, рядом с женственным светом, пробивающимся сквозь листву. Степан дремал по-своему, упиваясь изгибами своего сознания и в то же время умудряясь внимательно слушать своего Данилу. Тот говорил и себе, и Степану: -- Я в просторы около черной дыры не пойду пока, Степан. Зимовать буду в Москве. Потянуло меня что-то на изыск. Статьи о древних тайнах, к примеру, теперь у меня многие журналы берут. Надо, надо дать о них понятие. Люди здесь, я обнаружил, хорошие, особенные. Это меня твои Лена и Алла в потаенную московскую жизнь затянули. Жить можно и здесь по-нашему. -- А квартира есть тут? -- вдруг сквозь дрему спросил заботливый о друге Степан. -- А то у меня угол-то есть. Меня и Лена с Сергеем, и все их друзья, все они, опекают, и рисую я временами от избытка. Они и тебе помогут. Данила расхохотался от таких речей Степана. -- Спасибо, Степан. Обо мне беспокоиться нечего. А от квартиры я не отказывался никогда. А во время путешествий, сестра у меня есть, она за всем следила... -- Это хорошо, если сестра, а у меня сестры нет, одно облачко. И Степан посмотрел в небо. Там было облачко, и он запел. И своим уходящим умом он погрузился в созерцание. -- Свое сознание-то видишь? -- ухмыльнулся Данила. -- А чего мне, кроме него, родимого, видеть? -- словно проснулся Степан. -- Но провалы, провалы нужны, туда, туда, в бездну, в незнаемое никому... -- чуть не выкрикнул Данила. -- Куда ж я без провалов и бездн денусь? Без них мне жизни нет. Помолчали. Когда Степан вышел из себя и глянул одним глазом на Данилу, Лесомин предложил пивка. Выпили по-российски. Закусили. -- Я так думаю, Даниил, -- тихо заговорил Степан, и глаза его сделались такими большими, будто заняли все лицо. -- Вот некоторые из наших уходят, улетают Бог весть куда, в тот свет, к примеру, по отношению к нашему этому свету. Далеко уходят, одним словом. А зачем далеко идтить? Здесь ведь так хорошо, у нас в Рассее, Москва велика, а мы же с тобой и Рассею тайную обживали в свое время как следует. Даниил выпил и склонил почему-то голову. -- Ты прав, конечно, но мы им не судьи. Пускай летят себе с Богом. А у нас здесь большие дела назревают. Все будет меняться, и наше тайное и великое выйдет наружу. Потому я и решил раскрывать то, что скрыто, просвещать, кто вместит. Помолчал, а затем прошептал почти: -- Нам, Степанушка, вместе здесь надо быть, со всеми дружками нашими, пока потаенными. И не побоюсь сказать, зреет что-то, зреет. А если на то будет согласие, то такое произойдет. У нас люди совершенно лихие по уму... И оба они вздохнули, выпили и побрели к автобусной остановке. В автобусе Данила толкнул Степанушку в плечо: -- Ты посмотри, Степан, в глаза мальчика напротив. Неужель не видишь... Степан ахнул, взглянув. А он, вообще-то говоря, редко ахал, и то только когда глядел внутрь себя. Наконец сошли на остановке. Степан помахал рукой: "Я месяцок подремлю, Данила, а потом заведусь. План есть". Даниле же надо было съездить в Петербург всего на один день. Чтобы заглянуть там к своему другу одному, по поводу манускрипта. Решил он его добыть и перевести: Данила Юрьевич, одним словом, входил в изощренно-интеллектуальную жизнь потаенной России. На следующий день он уже оказался в Питере. Манускрипт был представлен и скопирован. Но прежде, чем возвращаться в Москву, Данила внезапно решил посетить наугад Ургуева, Загадочного. Дикая, темная питерская подворотня, родимый хлам, крысы, кошки, длинный коридор, и он позвонил, постучал, и... да, да, сам Ургуев впустил его к себе. Те же обшарпанно-мистические комнатушки и странно-меняющиеся глаза Ургуева. Но внезапно его взгляд застыл. Они сидели друг против друга за столом. Данила не знал, что сказать. Ему показалось, что Ургуев вот-вот пропадет, а потом окажется где-то сбоку, за окном. Но Ургуев, не сводя неподвижно-застывшего взгляда со стула, на котором сидел Данила, вдруг громко заговорил. Так по-особому громко, что Данила чувствовал, что звук идет со всех сторон. Тем не менее слова были ясные: -- Устал я у вас, Данила. По-человечьи думать устал. Это очень тяжело и несуразно, поверь мне, мой друг. Словно кирпичи на мизинце таскать. Есть другие способы все понять. Я вот съезжу в Сибирь к своему старому, дореволюционному еще другу, человек он, кстати, только наполовину, и уйду туда, где мне ясней. И там поработаю, поскребу по мирам... -- Жаль, очень жаль, -- взяв себя в руки, возразил Данила. -- У нас здесь невиданно. -- Согласен. В Расее все невиданно. Я люблю. Но пойму там, у себя. Я на Рассею еще лучше взгляну, проникну и пойму ее, как вы сами не сможете... И Ургуев захохотал. Он никогда не хохотал раньше, и смех его был нелепо и бесконечно торжествующим. Он даже подпрыгнул от радости и исчез. Где-то хлопнула дверь. Куда он делся? В ту дверь, в ту стену, или он там по темному коридору блуждает вне себя от радости? Данила встал, немного пошатываясь от всей ауры этой комнаты. В сознании вдруг возник глаз Ургуева -- проницательный, доброжелательно-непостижимый, застывший от своего недоступного человекам ума. "Этим умом он вскрывает суть вещей, суть миров", -- подумал Данила. И где-то из темноты раздался голос: -- Не просто суть, а скрытую суть всех вещей открывает он своим умом... Скрытую суть, Данила Юрьевич, а это совсем другое, чем простая суть... Так-то. Данила улыбнулся и спокойно вышел из комнаты. Голосу же он помахал рукой и пробормотал сам: -- Мы тоже с усами. -- Не сомневаюсь... -- как эхо прозвучал ответ. На улице ему стало совсем легко и светло. "Но мы тоже по-своему познаем об этом скрытом", -- подумал Данила и опять улыбнулся, ибо увидел в себе доброжелательный взгляд Ургуева. Через несколько часов Данила прибыл в Москву. А на следующий день позвонила ему Алла и объявила, что назавтра назначено празднество -- возвращение Станислава. И назначено оно у Дальниева, на его московской квартире, в семь вечера. Приглашен только узкий круг своих. Действительно, к этому времени стало уже совершенно ясно, что Станислав вернулся и стал нормален. "Он до безумия нормален, до безумия", -- говорила Ксюша. Его нормальность чуть-чуть даже пугала Аллу. "Он никогда не был таким раньше", -- думала она. Станислав вел себя тихо, смиренно, исполнительно, голоса и то не повышал. "Будешь смирным после такого", -- разводил руками Толя, муж Ксюши. Иногда он лишь затаенно смотрел в окно на луну. Но потом закрывал глазки и ложился спать. И ни одного истошного воя во сне. "Это даже неприлично", -- хихикала в уме Ксюша. Но все-таки всех близких объяла радость: какой ни есть, а теперь он с нами и, видимо, до конца. Его только старательно оберегали от всяких полуфантастических слухов, проносящихся по Москве. Поэтому Дальниев предупредил Аллу, чтоб она со Стасиком пришла чуть попозже, к восьми часам, ибо будет у него тип и с ним неподходящий для Стасика разговор. Оттого в семь часов у Дальниева в гостиной сидели лишь Ксюша с Толей, Лена с Сергеем и "тип". Супруга Антона Георгиевича вместе с сыном уехала на недельку к бабушке, в леса, погостить. "Тип" оказался физиком-теоретиком, весьма ученым и известным. Речь шла об ожиданиях, об открытиях. Тем более сам ученый уверял, что за грядущие пятьдесят-сто лет мы, то есть ученые, весь мир перевернем вверх тормашками, до полной неузнаваемости. Но в данном случае беседа велась о воскрешении мертвых, в коем ученый был почти уверен. Оказывается, опыты ставились совершенно невиданные, на самом современном научном уровне, с добавлением, может быть, скрытых методов, и результат выходил ошеломляющим: воскрешали. Там и сям появлялись недавно умершие люди, но исчезали, словно стеснялись своего появления. Все это подтверждалось справками о смерти, свидетелями, видевшими умерших, и так далее, и так далее. На фактической основе, таким образом. Пусть при этом и были определенные странности, точно у воскресших стало иное сознание, и вообще вели они себя непонятно. Один не узнал маму, хотя она узнала его. К тому же до них нельзя было дотрагиваться -- ученые не велели, да они и сами то возникали, то падали в никуда. Ксюша хихикала от восторга и подмигивала Лене, пока физик рассказывал об их исследованиях. Лене-то сразу было очевидно, в чем дело, и Ксюше тоже. Но точку над "i" поставил Дальниев. Он осуждающе взглянул на глубинно-хихикающую про себя Ксюшу и сразу подчеркнул, что дело серьезное и, может быть, Алексей Дмитриевич введен в заблуждение этими "исследователями". -- Но в принципе, -- продолжал Дальниев, -- современная наука подошла к самой грани, отделяющей этот мир от ближайшего, но уже иного. Полностью стену между ними нельзя разрушить, но дыру в стене, и основательную, образовать можно, особенно если добавить к естественной науке еще кое-что, не совсем естественное. И вот тогда здесь, в нашем спокойном мире, могут возникнуть существа, люди из самого ближайшего к нам региона Смерти, так называемого Мирового Города, или Столицы Скверны. Никакие это не воскресшие, как уверяют ваши, Алексей Дмитриевич, исследователи, мало понимающие, видимо, в традиционных науках древних, а просто те из умерших, которые остались пребывать в тонком теле, в энергетической оболочке, вместо того чтобы идти, как было раньше, путем предков, то есть идти все-таки по духовной вертикали, поближе к Царству Божьему. Они не могут так сделать потому, что современные люди слишком привязаны к материальному миру и не мыслят себе существование вне его. Этот ближайший регион, Мировой Город, фактически полуматериален и во многих чертах просто напоминает наш мир, если не копирует его. Конечно, не во всем. Но там течет жизнь понятная и приемлемая, казалось, для многих людей нашего времени, лишенных... сами знаете чего. Ученый-физик не прерывал его и слушал молча и угрюмо. -- Но этот иной, полуматериальный мир -- фактически ловушка, капкан. Выход из него -- только в Преисподнюю, потому что он отрезан от высших миров. Бывают исключения, но мы не говорим об отдельных существах. Люди там обречены, хотя, может быть, многие из них сначала считают, что они -- спасены. Ибо ведь жизнь после смерти продолжается, чего же еще, да к тому же и не без странной эротики... хе-хе-хе. Ксюша тут совершенно не удержалась, и полуистеричный хохоток прошел по ее телу. Но она жалела всех, особенно "неспасенных". -- Вот если ваши исследователи, Алексей Дмитриевич, пробили эту дыру, то возникали, естественно, не "воскрешенные", за которых их принимали, а именно люди, попавшие после смерти в ближайший к нам регион. Это значит только одно: что ад стал к нам ближе. Такие внезапные появления умерших еще цветочки, а ягодки будут, когда в стене действительно образуется разрыв и сюда потечет иная, потусторонняя жизнь. Тогда будет катастрофа. Тем более если сначала такое состояние примут за "спасение". Нормальный путь -- путь предков, но верующих предков, или же путь Солнца -- уже путь непосредственного сближения с Богом. А Мировой Город образовался недавно, когда зловещие когти материализма и бесконечной жажды этой грубой жизни сковали сознание людей. Они получили то, что хотели, не сознавая конечных последствий. Впрочем, я не уверен, что ваши исследователи действительно прорубили дыру, по моим расчетам, немного рановато, это еще ждет человечество в будущем, правда, у нас в России невозможное часто становилось возможным. Дальниев закончил. Лена и Ксюша и не ожидали иного ответа. Но им было интересно, что скажет физик-теоретик о своих авангардных друзьях. Его реакция была неожиданной: -- Вероятно, вы, Антон Георгиевич, правы, -- тихо ответил он. -- Или тут авантюра, но дыма без огня не бывает. Пусть эти люди не осознают, что они делают и куда они ведут, но это не просто так. Они все-таки обладают силой и знаниями, хотя и разрушительными... Трудно сказать. Если не авантюра, возможно, какой-то позитив в этом есть. Науку не остановить. Мы подошли к самой грани, люди не знают об этом, но... Тут уж не выдержала Лена: -- Несомненно, несомненно, эра Водолея грозит фантастическими открытиями и ошеломляющими откровениями. Не все из них будут разрушительными, далеко не все. Мир радикально изменится. Но это ваше открытие, Алексей Дмитриевич, -- путь в ад под знаменем жизни, счастья и спасения. Об этом хорошо сказано в одном стихотворении: Мне приснится, как в воздух мерлый, В ароматец знакомый серный И плюют, и гогочут жерла, Как ликует Столица Скверны. На этом беседа с теоретиком закончилась. И вовремя. Раздался звонок, и в квартиру вошли радостные Данила Юрьевич и Алла со Стасиком. А за ними Слава Филипов, адепт высшего бытия. Все свои бури он оставил теперь позади, и поток чистого бытия проходил в его сознании как река, которая не может исчезнуть. Стало действительно необычайно радостно, словно спустилось небо. Хоть пой гимн радости Шиллера. Тлен от страшного разговора исчез, улыбался освобожденный Стасик, мертвецы из Столицы Скверны как фантомы не выли по углам, смеялась Алла, и тут же был накрыт стол. Все нежное, вкусное, французское вино -- и все в меру. Больше приглашенных не было. -- За что будем пить? -- спросил Дальниев, когда расселись. -- За Стасика, конечно, за Стасика! Станислав встал, поблагодарил за внимание, раскланялся, даже и не задумываясь, выпил сам... Спустя некоторое время -- второй тост. -- За бессмертие, да, да, за бессмертие! Этот тост вызвал к тому же дикую, почти огневую радость в глазах Лены и Ксюши. Другие были чуть сдержанней. Пили немного, ибо внутреннего жара и так хватало у всех. Потому быстро возник третий тост. -- За Бытие и вечное благо! -- резко произнес Дальниев. -- Вечное благо не сама жизнь, которая рано или поздно исчезает, а ее основа -- неуничтожимое Бытие. Пусть формы его неизбежно меняются, но само Бытие неизменно! Это и есть вечное благо! За него и выпьем! Тост был принят благожелательно, но со вздохом. Вздохнула, конечно, Ксюша, до сих пор влюбленная в свое тело. В результате речь Дальниева вызвала дискуссию. -- Бытие, конечно, высшее благо, и оно от Бога, -- поддержал Сергей. Но Данила Юрьевич заметил, обращаясь, правда, к Лене: -- Все благо да благо, а где же Бездна и Тайна? Эти слова метафизически взвинтили всех, словно потусторонний шепот прошел по комнате. Снова возвысил голос Дальниев: -- Да, да! Но непостижимые глубины Божества и Его тайны не мешают Его благости! Это просто разные стороны Бога в Самом Себе! Но Данила успел-таки шепнуть Лене: -- Не забывайте, Леночка, искательница вечного блага, что бытие только надежная платформа, не-затопляемая основа для погружения в непостижимую Бездну! И сама Бездна метафизически выше бытия! И все же последнее высказывание Дальниева нашло животрепещущий отклик у большинства. -- За Бытие и за Бездну! За их равновесие! -- воскликнула Алла, но голос ее дрогнул при слове "Бездна", и она оглянулась на Стасика. Он молчал. Однако Данила усмехнулся при слове "равновесие". -- В конце концов, за высшее, бессмертное, вечное Я в каждом из нас! -- заключил Дальниев. -- Пусть оно будет свидетелем и бытия, и Бездны! Это с радостью подхватили все. Лена почувствовала, что в комнате стало необычно светло и таинственно-счастливо, и благо не нарушало присутствие Бездны. Вдруг все подошли к огромному окну в гостиной. За окном зияло непостижимо-бездонное московское небо. Все временное исчезнет как сон, завеса падет, и останется то, что ближе к Тайне Бога.