но и неподвижно наблюдали. Петя - жестко и отчужденно, Витя - со злобным удивлением, больше поглядывая на грудь. Он даже открывал рот от изумления. Холод охватывал Таню. Но она не решалась еще говорить чего-либо родителям. Ночью ей ничего не снилось: один холод томил ее, даже во сне. И вдруг все кончилось. Вечером ее остановили у дома. Были все те же ребята. Только глаза Пети еще больше похолодели: точно напоминали оледеневшую сибирскую реку. Сердце ее опустилось. - Ты почему носишь крест? - тихо спросил один, белобровый. - Верит в Бога, дура! - захохотал другой. - Да за такое убить мало, - вдруг с садистской злобой прошептал Петя. - Бей ее! - вскрикнул Витя. Одним ударом ее сшибли с ног. Боль заполнила все существо. Били молча. Словно настало время, когда молчат дети. ...Через месяц Таня вышла из больницы. Был такой же теплый, всепроникающий, бессмертно-живой день. Солнце - закрытый зрак Аполлона - изливало свет и мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?.. Гроб Старушка Полина Андреевна Спичева, лет шестидесяти, отходила. Комнатушка, где она лежала, была маленькая, загаженная портретами великих людей и остатками еды. Кроме нее, здесь обитали еще ее сестра Анна Андреевна с двумя сыновьями и невесткой. Отходила Полина Андреевна тяжело, матерясь и ежеминутно харкая на пол. Ей почему-то особенно жалко было расставаться со своим огромным жирным животом. "То, что я умру, - понимаю, - надрывно говорила она самой себе, - но куда денется живот? Этого я не понимаю. Неужели я его никогда не увижу?" Часто со свистом и храпом она приподнималась на постели и, откинув грязную рубашку, подолгу, качая головой и что-то припевая, рассматривала свой лоснящийся от смертного пота живот. Иногда судорожно-вяло ощупывала его или стирала слюни, упавшие на него изо рта. Один раз заметили, что она пытается расставлять на животе оловянных солдатиков. - Ты, теть, не волнуй нашу психику, - сурово говорил ей тогда младший племяш Коля, парень лет семнадцати. Он очень любил жирных баб, и огромный, предсмертно-живой многозначительный теткин живот мутил его ум. Мечта Коли была переспать не с хорошенькой женщиной, а с чудовищным розовато-лоснящимся животом, выпускающим из себя густой пар от удовольствия. Поэтому любимым стихом Коли, который он часто повторял ни к селу ни к городу, была пушкинская строфа: "Мечты, мечты, где ваша сладость, где ты, где ты, ночная радость!" Эти строчки стали его гимном, и по живости своего ума он бормотал их всегда, даже когда попадал в закрытый на ремонт клозет. Он был единственным из обитателей комнатушки, кто хотел, чтобы Полина Андреевна подольше протянула, так как она интересовала его своим животом. Другой ее племяш, Саня, - парень лет двадцати шести - был ко всему равнодушен, кроме одинокого пребывания под деревом. Правда, порой ему нравилось пить водку, но опьянение делало его еще тише и смиренней - тогда он обожал, тяжелый, неповоротливый, выходить на далекое шоссе, уходящее в поле, и гулять, заложив руки в карманы, по лужам. Было в нем, наконец, что-то несоизмеримо страшное, непонятное для него самого, что находило на него озарениями. Тогда он любил убегать от себя, прячась целыми днями в пустых канавах. Его жена Тоня - упитанно-флегматичная женщина двадцати семи лет - не могла дождаться смерти Полины Андреевны. Она мечтала об этом вслух, почти каждый час, так как считала, что Полина Андреевна сама хочет умереть, но только искусно скрывает это. - Какой бабе хочется жить на белом свете, ежели с ей мужик не спит, - говорила Тоня, набив рот яйцами, старушке. - Брось притворяться. Хочешь, свечку в церкви поставлю, чтоб ты скорей померла?! Ее муж Саня мало удовлетворял ее, и она "изменяла ему на стороне", но очень спокойно и патриархально, принося в дом в узелке остатки еды и водки, сохранившиеся от загула. Кто немножко нервничал из-за Полины Андреевны, так это ее сестра, Анна Андреевна, бабешка лет пятидесяти, но уже рано состарившаяся и напоминающая юркую старушонку. Дело в том, что лицом она была очень схожа со своей отходящей сестрой и не раз по ночам мочилась от страха, что вместо Полины Андреевны помирает она сама. По здравости ума Анны Андреевны ее нервозность снималась всегда практическим действием, и однажды, проснувшись, соскочив с постели, она понеслась в дамскую парикмахерскую, чтобы по возможности преобразить там свое лицо... После этого она сделалась веселей и совсем бойко стала ухаживать за сестрой, как за родным проживающим долго в ее комнате моржом... Отошла Полина Андреевна ночью, с пятницы на субботу. Перед этим, проснувшись, она почувствовала, что внутри ее все опустошено и только в этой чернеющей пустоте слабо, но истерично бьется сердце,. Ее поразило также, что маленькая нежная складка жира на боку ее живота, которую она очень любила, тихонько, почти невидимо пульсирует, как бы даже плачет и прощается... Она прикрыла складку рукой и подумала. В комнате как-то по-животному храпели. Все спали... Ей очень захотелось приподняться и громко обложить всех матом... Временами она впадала в забытье, вернее, в полоумную предсмертную сумеречность... Но в промежутках, между провалами, она опять, всей своей уходящей душой, всем полумертвым тенеющим телом, хотела выругаться, громко и наверняка, чтобы разбудить спящих... Но сил едва хватило для шепота... Наутро Коля сразу же взглянул на Полину Андреевну. Он ожидал, что она опять рассматривает свой живот, и очень удивился ее неподвижности... Весть о смерти переполошила всех домочадцев. - Слава Богу, отмучилась, - сказала Тоня, - теперь уж она моему бабьему счастью не будет завидовать. Старушка Анна Андреевна вдруг куда-то исчезла. Только Саня остался около покойной: он думал, что умереть - это, наверное, то же, что идти одному по далекому шоссе, не выпив ни грамма водки, и переминался с ноги на ногу. Ему было скучно, а скука было единственное состояние, которое он любил. "Если бы еще под ногами текли лужи - совсем вышло бы хорошо", - думал он. Коля же забился в уголок и от страха стал читать стихи. В это время в дверь сурово и серьезно постучали. Дверь распахнулась, и первое, что увидели Спичевы, был белый корявистый гроб, который медленно влезал в комнату. Позади шушукались здоровенные соседи, проталкивая гроб, и между ними виднелось заботливое раскрасневшееся личико Анны Андреевны. - Спасибо, благодетели! - зыкнула она на соседей, и те скрылись в темноте коридора. - Николай, приноравливай гроб! - Откуда гроб, мамаша? - сердито спросил Саня. - Крестный твой, гробовщик, подкинул. Еще месяц назад. Так я его, затаясь, на черном ходу хранила, - затараторила, чуть не подпрыгивая, Анна Андреевна. - Из мастерской ихней гроб. Бракованный, совсем хреновый. И деревцо гнилое, с дуплом. Зато по дешевке. Крестный за четвертинку уступил. - Вот мертвых обжуливать - это ничего, терпимо, - разговорился Саня, - а живых не стоит; сколько вы, мамаша, у сестры носков уперли и пуговиц... - Ты бы, Саня, чем языком болтать, свои мужицкие обязанности справлял, - вмешалась Тоня. - Не время сейчас, тюря, - буркнула в ответ Анна Андреевна. Она заражала всех приподнятостью своего настроения; дело в том, что, когда Полина Андреевна умерла, Анна Андреевна вдруг как-то глупо обрадовалась, что умерла сестра, а не она сама, как будто она должна умереть; точно камень упал у нее с души; она так истерически взволновалась, что сразу же побежала за припасенным гробом на черный ход; пролила кошкину миску, и в голове ее мелькнула даже мысль: не сбегать ли сразу же в лавку за четвертинкой водки и не распить ли ее от радости где-нибудь в подворотне, у помойки, пританцовывая. Единственно почему она это не сделала, то только потому, что в невротическом состоянии занималась всегда делом, а не баловством. От ее деловитости пыль стояла в комнате. - По-христиански надо, по-христиански! - кричала она. - Обмыть - черт с ней, а одеть надо... Ишь, покойница совсем голышом любила спать. Анна Андреевна быстро настроила сыновей наряжать покойную. Саня одевал не спеша, заботливо, словно перед ним был не труп, а малое неразумное дитe; у Коли же тряслись руки; он как раз почему-то натягивал нижние штаны. - Не в ту дырку суешь, обормот! - взвизгнула на него Анна Андреевна. - Блаженный! Наконец Полину Андреевну, как большую помятую куклу для нервных, с воображением детей, уложили, разодетую, в гроб. Тоня посоветовала было поставить гроб с покойницей под кровать, где ночные горшки, но Анна Андреевна цыкнула на нее. - Ишь безбожница! - гаркнула она, добавив матерное словцо... - А чево, мамаша?!. Неприятно ведь будет, ежели мы с Саней захотим лечь, а она маячит тут на столе, перед носом... Саня и так плох, а теперя и вообще Бог знает что будет... Гроб оставили все-таки на столе. - Хулиганье! - взорвалась Тоня, - я хоть зарежь, а за стол жрать не сяду... - Еще как сядешь! - рассердилась Анна Андреевна. - Когда проголодаесси... Тоня, хлопнув дверью, ушла в уборную и просидела там полчаса. Вскоре появился толстозадый доктор. - Ну, а я по дялам, - вымолвила Анна Андреевна после ухода врача.- К крестному. И оформлять документы о смерти. И все по блату. Чтоб завтра же ее спихнуть. А то взаправду жрать противно. Комнатушка маленькая, а гроб эвон какой. Чуть не с сучками. Полкомнаты занял... Большой... Точно не на людей. Сам на столе, а прямо на подоконник, в окно выпирает... Народ будет глядеть... Срамота. После ее ухода в комнате сгустилось тяжелое философское раздумие и сонливое одиночество. Коля насвистывал песенки и поминутно исчезал в коридор, веселый, диковатый и слегка перепуганный. Саня молчал и сурово, величаво ходил, как лошадь, вокруг гроба. Тоню стало изматывать это беспрерывное хождение. - Посиди ты на месте, ирод! - прикрикнула она. - Полежи... Подумай. Коле между тем страшно захотелось выпить. Особенно в той пивной, недалеко от дома, где торговала жирная, пузатая, вечно грязная и задумчивая баба. И через полчаса Коля уже торчал в душной, пропитанной мокрой грязью, потом и мыслями пивной, где торговала эта жирная задумчивая баба. Пивная показалась ему сумасшедшим раем, в котором горят огни и в котором можно целый день говорить о гробе, который довлел над его умом... Баба же эта, продавщица, была сальная и помятая, но со странно нежными волосами. При всем при этом было в ней нечто, отчего можно было внутренне вздрогнуть и закричать или, наоборот, прильнуть - навсегда. К вечеру все семейство опять было в сборе. К удивлению Анны Андреевны, гроб был накрыт простыней. Это Тоня прикрыла труп, чтоб он не смущал силы любви. Но все равно ничего не вышло. Тоня матерясь сидела в углу и говорила, что она лучше залезет под, кровать, но при виде гроба жрать не будет. Саня сидел на стуле прямо около гроба и чинил башмаки. Пьяненький Коленька скинул простыню. - Правильно, сынок! - орала Анна Андреевна. - Ишь, гады, не хотят правде в лицо смотреть... Нехристи... Я вот принципиально буду жрать за столом. Все повернули головы в ее сторону. - Я могу даже понюхать покойницу! - разволновалась она. - Не испужаюсь от правды, не испужаюсь... Я правду завсегда люблю нюхать, в лицо, в зубы, в глаза, все как есть! - завизжала она. И Анна Андреевна, подпрыгнув, изловчилась понюхать прямодушный, безумный и желтый нос сестры. И от этого соприкосновения у нее разгорелся несвойственный ей жуткий аппетит. Обед она сварила на редкость жирный и обильный. Ели все по-разному, каждый по своим углам. Тоня ела на кровати, повернувшись спиной к гробу; ела надрывно и истерично, ругаясь, выплевывая куски изо рта. Саня ел медленно, тихо, как хоронил. Смотрел все время в окно. Коленька же совсем забылся; он краснел, хохотал - из-за хмеля гроб потерял для него прежнее значение - и порывался сально-пьяными игривыми губками поцеловать покойницу в ногу. Анна Андреевна кушала хлопотливо, самовлюбленно; кастрюлю с супом поставили совсем под носом у покойницы, так что пар заволок ее мертвое лицо... Кушала так упоенно и долго, что все уже разбрелись по кроватям, а она сидела у гроба и все ела и ела. Капли пота стекали по ее лицу. Она думала о том, что наутро покойницу можно будет спихнуть, так как благодаря блату вся документация уже оформлена. Однако Анна Андреевна весьма побаивалась ночи; но, обалдев от сладкой и жирной пищи, она быстро и уютно заснула. Да и все остальные, утомленные обычно-необычным днем, недолго бодрствовали... Под самое утро Коля проснулся и, взглянув .на стол, увидел не всю Полину Андреевну, а только вздымающееся из гроба пухлым холмом брюхо. Он всплакнул, так как очень любил теткин живот и испугался, что больше уже никогда его не увидит. "Холодно ему там будет, пузатому, в могиле", - подумал он. Похороны проходили энергично, бодро, но как-то загадочно. Когда гроб стали вытаскивать из комнаты, Анна Андреевна разревелась. Погода была вялая, скучно-осенняя и подходила скорее не для похорон, а для игры в карты или мордобития. Коленька улизнул из дому задолго до того, как приехала машина, сказав, что приедет на кладбище в трамвае. По дороге он изрядно нагрузился, размахивал руками, потерял шапку и приехал на похороны веселый, обрызганный грязью, как весенняя оголтелая птичка. Кроме родственников, провожать отправились также соседи, но они держались кучкой, особняком и все время молчали. Говорили, что один из них показал покойнице кулак. Тоня была то не в меру сурова, то болтала и оживленно, как на базаре, завязала знакомство с двумя мужиками, хоронившими своих жен. Ветер вовсю гулял по небу. Пошел дождик, и накрыли чем попало. Полине Андреевне прикрыли только лицо, и то носовым платком. Так и дотащили до могилы... Финал был серый, скучный и прошел как во сне. Саня возвращался с похорон один. Сначала ему было, как всегда, все безразлично и нудно. Тихонько купил в столовой из-под полы четвертинку водки. И отхлебнул немного только для вкуса. Заговорил о чем-то с инвалидом, в заброшенных глазах которого горело какое-то жуткое, никем не разделяемое знание. (Этого инвалида, звали его Васею, мало кто примечал по-настоящему.) И вдруг отошел от него в бесконечном забытьи. Словно душа Сани провалилась в собственную непостижимость. От дурости он немного запел. Прошел по переулку - вперед, вперед, к таинственным бабам, у которых непомерна была душа. И еще увидел мертвый зрак ребенка в окне. Этого с ним никогда не бывало раньше, даже когда скука вдруг превращалась в озарение, от которого он шалел. Но теперь все было иное. Точно глаз инвалида осветил его, или просто душа его стала ему в тяжесть, выйдя за пределы всего человеческого. И тогда Саня опустошенно-великой душою своей увидел внезапный край. Это был конец или начало какой-то сверхреальности, постичь которую было никому невозможно и в которой само бессмертие было так же обычно и смешно, как тряпичная нелепая кукла. И всевышняя власть этой бездны хлынула в сознание Сани. Для мира же он просто пел, расточая бессмысленные слюни в пивную кружку. Дикая история Андрей Павлович Куренков - монстр. Одна нога у него короче другой (третья еще не выросла), на руках всего семь пальцев, а не десять, как положено по творению, нижняя губа отсутствовала, уши пугали своей величиной, глаза страшенные. Не было в них любви к людям, и вообще ничего не было, если не считать выражения бездонного отсутствия. Да и то это выражение казалось обманчивым. Жил он один, в Москве, в коммунальной квартире. И никаких родственников - ни матери, ни отца, ни жены, ни сестры. Лет ему было под сорок. Соседи по коммуналке терпели его с момента въезда уже семь лет и поначалу очень пугались. Старушка Ведьма Петровна (так уж ее звали по простоте душевной) не раз кричала на Андрюшу в кухне, стуча кастрюлей по рукомойнику: - Страшен ты, сосед, ох как страшен... А ну-ка посмотри на меня, - и она отскакивала с кастрюлей в угол кухни. - Если бы не уши, как у слона в зоопарке, было б терпимо... Женихом был бы тогда, - добавляла она обычно. Как-то, года через полтора после его появления в квартире, Ведьма Петровна позвала Андрюшу к себе в комнатушку - жила она одна. На столе стоял чай вприкуску. - Присаживайся, соседушко, - умильно ляпнула Ведьма Петровна. А надо сказать, что еще одной особенностью Андрея было то, что он почти не говорил, иногда мычал, а иногда если скажет, то что-то такое уж совсем непонятное. Но за стол он сел и начал пить чаек, поглядывая своими странными глазами на Ведьму Петровну. - Андреюшка, - начала Ведьма Петровна, надев почему-то очки. - Вот что я тебе скажу. Уши уже тебе не отрежешь, да и я не мастерица людям уши резать. Бог с тобою, живи так. Я на все согласная. Мое предложение: возьми меня в жены, выйти замуж за тебя хочу. И Ведьма Петровна покраснела. Андрюша, однако, никак не реагировал, все молчал и молчал. Наконец старушонка даже взвизгнула: - Замуж за тебя хочу! Андрюша повел ушами, и в глазах его появилась мысль. - Я мамке дал зарок не жениться, - произнес он. - Да мамка-то твоя давно в могиле! - прикрикнула Ведьма Петровна. - Ей теперь все по хрену. А мы с тобой кататься на лодках будем, в кино ходить вместе, в театр... Чем плохо? - Убей меня, но не пойду, - упрямо выговорил Андрюша. - Экой ты пред рассудительный, - рассвирепела Ведьма Петровна. - Тебе, дураку, хорошую партию предлагают, по старинке говоря. Чем нам вдвоем плохо будет? Я старушка девственная, если не считать того, что с чертями во сне спала... Ну это со всеми девками бывает. - С чертями хочу, а с тобой - нет, - громко сказал Андрюша, как отрезал. Ведьма Петровна завелась. Встала, начала бегать вокруг стола как чумная. - Да ты что, да что ты, Андрей, - скулила она. - Нешто я хуже чертей?! Посмотри на меня внимательно. Лет мне всего семьдесят пять, груди еще сохранились, - и она горделиво выпятилась перед сидящим на стуле монстром. Монстр на этот раз тупо взглянул на нее. - К мамке хочу, - сказал он, осторожно оглянувшись, - Где моя мамка? - Да в могиле же, в могиле, в сырой и глубокой. Ты что, туда хочешь?! - Туда, - кивнул Андрюша. - Ох, дурачок ты мой, дурачок! Нешто могила вкуснее постельки, даже со старушкой... Помысли. Подумай. Что лучше? А сейчас брысь, иди к себе, а мое предложение обдумай. Андрюша встал. - У мамки рука только одна была. Другой не было. Потому и в могилку к ней хочу. Жалко ее... Ведьма Петровна захихикала: - Ишь ты, жалостливый какой. А страх на всех нагоняешь. Хоть бы губу тебе вставили доктора да уши укоротили, а с ногами и руками черт с ними, у других ума нет, не то что рук. Иди. Андрюша послушно вышел. На следующий день Ведьма Петровна сама вбежала в его комнатушку. - Ну как? Но Андрюша забыл о предложении, все толковал о каких-то чертях да могилках да об однорукой мамке, и Ведьма Петровна ничего большего от него добиться не смогла. Но когда через два дня она опять заглянула к нему, Андрюша вдруг сам пошел ей навстречу и сказал: - Я согласен! Ведьма Петровна даже подпрыгнула от радости. Закружила потом, обняла своего монстра-соседушку, и решили они сразу же в ЗАГС. Свидетелей взяли со двора. В ЗАГСе было до того отчужденно, что заявление приняли - да с бюрократической точки зрения и нельзя было не принять. Весьма миловидная девушка сказала: - Ну что ж, через неделю заходите с цветами, поздравим вас с новой жизнью. Назначили день. Ведьма Петровна напряженно его ждала, все прыгала из стороны в сторону, точно хотела развить в себе резвость. Сосед Никитич уже больше пугался ее, чем Андрюшу. Но глаз у Ведьмы Петровны просветлел, и в старушечьем облике появилась женственность. То головку набок склонит и покраснеет, то песенку (за кастрюлей на кухоньке) запоет, но не про чертей. Раньше Ведьма Петровна все больше про чертей песни пела, длинные, умильные, со слезой, а тут вдруг на людей перешла. Девушкой себя почувствовала. Андрюша даже трусы ее старческие согласился к празднику постирать, что и сделал, правда не до конца. Внимательный стал - отмечали соседи. Сам-то он был как прежний, но уже какой-то во всем согласный. Тень от ушей, впрочем, была по-старому угрюмой. Наутро, когда был назначен финальный поход в ЗАГС, Ведьма Петровна и старик Никитич, от страху опекавший ее, постучали в комнату монстра - дескать, пора цветы покупать и прочая. Постучали - нет ответа. Стучат, стучат - тишина. Хоть дверь выноси. Думали, может, помер Андрюша. Со всяким это бывает. И в конце концов - дверь снесли. Входят - в комнате пусто. Туда, сюда, заглянули в клозет - нет нигде монстра. Старушка - в рев, дескать, может быть, его убили и ей теперь женское счастье не испытать. А время - уже в ЗАГС идти. Скандал, одним словом. Звонили в милицию. - Кто, - спрашивают, - монстр? Фамилие?.. Нету таких в происшествиях. Старушка с горя занемогла. А к вечеру явился и сам герой, Андрюша. Оказывается, той ночью, перед свадьбой, долго гулял по улицам, а потом от веселья на крышу старенького дома через чердак забрался - и заснул там. И проспал весь день, и свадьбу в том числе. Неприхотливый он был в смысле сна. Старушка Ведьма Петровна со злости всю посуду у него перебила, и бац - сковородкой по голове, но уроду - хоть бы хны. - Да я, Ведьма Петровна, разве отказываюсь? Я хочу. Другой раз пойдем, - разводил он руками. Но старушка завелась. - Не нужен ты мне теперь, кретин, без тебя проживу. С чертями. И так хлопнула дверью, что и жильцы все поняли: свадьбе не бывать. Монстр заскучал. И жизнь в коммуналке потянулась после этого события уже какая-то другая, как будто все смирились. Ведьма Петровна в очередях засуетилась, соседи стали меньше бояться своего Андрюшу, а старик Никитич иногда даже заходил к нему пить чай. А у соседки Веры дочка Наташа стала подрастать, в школу ходила, тринадцать ей уже стукнуло. Время бежало. Девочка эта всех поражала: волосы соломенные, золотистые, прямо как из русской сказки, сама худенькая, а глаза большие, синие - но не этим она всех ошеломляла, а выражением глаз своих, правда, иногда и поступком удивляла. А так она больше молчала. Жизнь все текла а текла. Время шло и шло. Иногда и драки бывали: то, к примеру, соседке Марье покажется, что Никитич у нее колбасу пропил, то растительное масло прольют. Монстр Андрюша по-прежнему мелькал своей черной тенью по коридору и мычал что-то, но очень одностороннее. А однажды его не стало. Вышел он погулять как-то летом. А перед домом трамвайная линия. То ли задумался Андрюшенька о чем-то, может быть о судьбе, то ли просто замешкался, но сшибло его трамваем и отрезало голову. Оцепенели все видевшие а бабы завизжали. Среди видевших была и девочка Наташа. Вдруг перебежала она улицу, наклонилась над головой монстра и приподняла ее. Голова вся в крови и пыли, пол-уха слоновьего тоже как не было, но глаза будто открыты. Наташа наклонилась и с нежностью поцеловала эту голову три раза, как будто прощалась. - Прощай, прощай, Андрюша, - как бы невидимо сказала она ему. Приподнялась - все детское личико в крови перепачкано, а в глазах слезы. Такова вот оказалась свадьба у Андрюшеньки. Люди подошли к Наташе. - Ты кто такая? Ты его дочка?! - кричат на нее в полубезумии. - Никакая я не дочка, - спокойно ответила Наташа, и голубые глаза ее засветились. - Просто я его люблю. - Как любишь?! - А я вас всех люблю, всех, всех, и Никитича из нашей коммунальной квартиры, и Ведьму Петровну. А потом посмотрела на людей грустно и тихо добавила: - И даже чертей люблю немного. Они ведь тоже творения... Голова монстра валялась в пыли у ее детских ног, а далеко вдали уже раздавался свисток милиционера. Дневник молодого человека Это был молодой человек лет двадцати пяти, уже окончивший институт и работавший в проектном бюро. Но вид он имел пугающе-дегенеративный. Впрочем, заметно это было только нервным, повышенно-чутким людям, а большинство считало его своим. Для первых он скорее даже походил на галлюцинацию. Но галлюцинацию злостную, с ощеренными зубками и упорно не исчезающую. Бледностью лица он походил на поэта, но глазки его были воспалены злобою и как бы вздрагивали от катаклизма блуждающего, судорожного воображения. Ручки он все время складывал на животике, так и ходил бочком, прячась в свою дрожь и тихость. Иной раз очень ласковый бывал, но после приветливого слова часто вдруг хохотал. Вот его записи. 11-е сентября. Дневничок, дневничок, дневничок... Люблю все склизкое, потайное. Особенно свои записи. Ведь я так одинок. Храню их под матрасом в мешке; часто поглаживаю тетрадочку. Больше всего я ненавижу удачников и человеков счастливых. Я бы их всех удавил. Когда я вижу, что человеку везет: купил машину или хорошенькую женщину, написал книгу или сделал ученое открытие - первая моя мысль: застрелить. Руки сами собой так и тянутся к автомату. В своих самых радостных снах я видел себя в ситуациях, когда я могу всех безнаказанно убивать. Прямо так, мимоходом - идешь по улице, не понравилось тебе лицо - и бац, из пистолета, как свинью, закурил и пошел дальше как ни в чем не бывало. А милиция тебе только честь отдает. Приятные сны. Я от них всегда потный от счастья вставал. Дневничок, дневничок, дневничок. Но в одном каюсь - на самом деле никого еще я не убивал и даже не подготовлялся. Труслив я, конечно, и слишком здрав рассудком, чтобы рисковать. Но не только в этом дело. Я ведь - между прочим - очень религиозный человек. Даже Бердяева втихомолку по уборным читал. Греха-то я, вообще говоря, не очень боюсь: грех это, по-моему, просто выдумка, но вот от прямого душегубства я почему-то воздерживаюсь. Есть у меня от моей религиозности такая слабость. Уж очень жуткая, иррациональная вещь - человекоубийство; как это так: жил человек, мыслил, переживал, и вдруг его нет - и все по твоей вине; а задницей своей - большой, отекшей и в белых пятнах - я, потея, чувствую, что за убийство на том свете или где-нибудь еще обязательно возмездие будет. Именно за прямое убийство, помаленьку мы все друг друга убиваем. И этой расплаты я больше всего боюсь не как реальности - не очень-то я этому в конце концов верю - а как мысли от одного представления о неснимаемых муках икать хочется и водочку, в уголке, у помойки, лакать... Пока жив, прости, Господи... Так что убийство не подходит для моего характера. Зато как я судьбу благодарю, когда она кого-нибудь умерщвляет. Особенно ежели молодых да по пакостной, мучительной болезни... И самое главное: не по моей вине, не по моей вине... Я тут ни при чем, с меня не спросится; я только в сторонке стою, ручки потираю и злорадствую... Хорошо, знаете, быть смертным, земным человечком, безответным таким, тихеньким. Сало кушать, Бога хвалить, путешествовать. С дурачка и спроса нет. 12-е. Разболтался я вчера, а о делах ни полслова. Очень люблю я все мелочное, гаденькое. Мелочью и суетой человека совсем сбить с толку можно: он даже о бессмертии своей души позабудет. Одна старушка помирала, так я ее заговорил: то да се, то да се, пятое и десятое... Сколько галок на ветке, почем гроб стоит, да как бы не обмочиться. Она только напоследок, минуты за три, спохватилась: "конец". А я говорю - какой же конец, бабуля, а бессмертие души?! Она ахнула: "Ах ты, Господи, а я и позабыла... Совсем запамятовала". С этими словами и ушла. Дневничок, дневничок, дневничок... Хи-хи... Я и для себя мелочное люблю: это, по-моему, особый вид бессмертия, паучий, и в мелкой, мелкой такой сетке, так что даже собственного лица не увидишь... И хорошо... А то от заглядывания в самого себя - и получаются все ужасы. Но любовь моя к мелкому - это одна сторона; другая сторона - в удовольствии. Есть в моей душе такое темное, сырое дно; и оно от радости, как болото, шевелится и пар до мозгов испускает, когда удовлетворяю я свою потребность в несуществовании: несуществовании - разумеется, других людей. Не убийство. А так - обходное, пакостное, вонючее и страшно веселое, как длинный, бесконечный ряд бутылок. Прежде всего я толкать люблю; в любом месте - на улице, в метро. Доцент биологических наук Тупорылов, упившись со мной кориандровой водки, на ушко мне сообщил, что, по его подсчетам, каждый толчок, пусть суетливый, ненароком, но даже вполне здоровому гражданину убавляет жизнь на 10 - 20 секунд. А ежели товарищ больной, то мимоходом даже на многие годы сократить можно. Толкать я наловчился, как бес; но в этом деле пропорция нужна - не всех подряд сшибать, а то за хулиганство примут. Делаю я обычно вид, что спешу; особенно удобно это на станциях, на перекрестках, где скопление. Выбираю я в основном старушек или инвалидов; так больше вреда. Толкаю сильно, но не слишком и поэтому всегда умею обойтись, что нечаянно. Есть толчок, особо злостный, в самые больные места - я во все детали вошел; есть толчок с психологией - это когда человек стоит глубоко задумавшись, уйдя в себя; очень приятно мне таких толкать: не уйдешь в себя, дружочек; вот тебе кулак от суровой, трезвой действительности. А такой срыв - уж я в этом уверен! - в 10 - 20 секунд не обойдется. Можно просто наступать на ногу или пятку (я специально очень здоровые, увесистые башмаки ношу); здесь соль в резкой, пронизывающей боли; выбираю я для этого дам или детей: они наиболее чувствительны. Но в целом все эти нюансы сочетаются: ни без психологии, ни без боли в нашем деле не обойдешься. Важную роль играет неожиданность. С легкой дрожью, внутренне повизгивая, я разбегаюсь как бы спеша (маска всегда нужна) и - бац; очень сладка мне первая ошеломляющая судорога от неожиданного удара; и ведь интересно - кричат вслед с такой ненавистью и отчаянием, как будто ребенка у них убили; нервы все горят от срыва; хорошо ломать внутреннюю психику людей. Убегаю я быстро, с деловым видом, как будто страшно занят. Портфель всегда при мне. И всегда проходило. Но важна цепная реакция. В душонке моей ликование и упоенность. Потом, когда все укладывается, нового нахожу; затем еще; и так все время купаешься в наслаждении и отмщении. Это ведь закон; если человек не может быть сам счастливым (а большинство к этому органически не способно - в этом я уверен), то единственное, чем можно себя компенсировать, - сделать несчастливыми других. В этом я и вижу свою специальность и смысл жизни. ...А годка два назад - записную книжечку завел; все свои толчки отмечаю. Количественно и некоторые индивидуально. Это тех, про которых считаю, что много жизни отнял. Общий подсчет получился феноменальный - аж сердце eкает - десятки лет я у граждан отобрал. 15-е. Есть у меня удовлетворения полегче, позабавней - не все со смертью в кошки-мышки играть. К примеру, люблю я, когда меня спрашивают (особенно иногородние), как проехать, отвечать обстоятельно, подробно. И указать, разумеется, лживый, можно даже сказать, противоположный адрес. Иной раз руку пожму. По себе знаю, как человечек нервничает, если не может найти то, что нужно. Казалось бы, пустяк, а может довести до кровоизлияния. 16-е. Мы очень многое упускаем из виду. У меня глаз острый, наметливый: сколько есть мелочей, которые приводят к инфаркту. "Надо все использовать", - говорил Наполеон. Товарищи спрашивают меня: почему ты, Виктор, не женишься? Им я не могу сказать. А дневнику скажу. К слову: почему я веду дневник?! Потому, что он - мой единственный друг. А почему единственный друг? Очень просто. Да оттого, что только ему я не в силах причинить подлость, нельзя же сделать больно бумаге или собственным мыслям. А если б живое было - я бы обязательно сподличал, а какая же дружба при подлости. Итак, о жене. Выберу я себе в подруги - только такую же тварь, как и я. В этом и загвоздка... Такие ведь человечки о себе не кричат на каждом перекрестке, а где-нибудь под столом дневники ведут. Любить я ее буду до безумия. Мне кажется, она должна быть крупна телом, очень прожорлива; одета помято, даже грязно; кожа нежная, сальная; волосы слегка всклокочены от грез; глаза глубокие и затаенные. ...Живет она в уголку, постелька пышная, мягкая, она тонет в ней. На подоконнике обязательно цветочки. Где-нибудь на тумбочке - олицетворение кошмара, идол... Да разве такую найдешь. Познакомился я тут с одной застаревшей доносчицей. Но не то. Для пробы дал я ей дневничок почитать. А с ней истерика... Я ей говорю: "Ишь сколько людей загубила, а мыслей - пугаешься". А она отвечает: "Так я думала, что гублю для блага; а в мыслях я всегда была чистая..." 17-е. Брр! Как радуется душа чужому несчастью. 18-е. Мои соседи напоминают мне хорьков. У меня всегда такое впечатление, что у них два зада; лишний - сама голова. Есть, правда, две злобные, как столетние крысы, старушки; и к тому же враждуют между собой. Но злоба настолько уродливо въелась в них, что превратилась в самомучительство. Она преследует их день и ночь; они грызут себе руки... Началось все с того, что одна из старушек долго не могла достать пшена; обходила все магазины, простояла в очереди, и пшено как раз кончилось у нее под носом. С горя она заболела. И услышала, что другая старушка страшно этому обрадовалась. А обрадовалась-то она не по злости, а просто чтоб себя утешить: она также весь день простояла в очереди за импортным гусем и не достала. Но с этого момента заболевшая старушка стала мстить; и все шло у них в таком духе: кто друг дружку переживет. Каждое утро старушки норовили встать одна раньше другой, чтоб показать, что живы. Подглядывали в щелку, когда приходил врач. Когда "пшенная" чем-то отравилась, другая напилась и пустилась в пляс. Я месячишко-другой жил этой ссорой. Я понимал, что переживу их, и играл роль третьего, насмешника, затаенно радуясь, что они не видят своего главного врага. Я всячески натравливал их друг на дружку, умиляясь при мысли, что от неполноценной злобы они скорее подохнут. Один раз я распустил сплетню, что Петровна совсем плоха. Так пришлось взять свои слова обратно, ибо Петровна настояла, чтоб я при другой старушке опроверг домыслы. И показала ей язык. Я плюнул и не стал принимать в их смерти большого участия. Но знаю - момент придет сам собой. 20-е. Утром удалось харкнуть в кастрюлю соседа. 22-е. Вчера звонил по телефону матери сослуживца. Приглушенным, измененным голосом сообщил, то есть наврал, что ее сын - попал под машину и лежит в морге больницы Склифосовского. Сегодня сослуживец не вышел на работу - наверное, с матерью было плохо. 24-е. Сильно толкнул на платформе старика. Убегая, подглядел, что старик долго держался за сердце. 26-е. Шепнул маленькой девочке, идущей из школы, что ее папа отдавил себе ногу. 27-е. Тусклый и скучный день. Толкал очень неудачно. Кто-то обругал матом. После работы ничего не лезло в голову; так отупел, что не нашел ничего более гадкого, чем пошло звонить по телефону, через каждые две минуты, какому-то идиоту. Ужинал. Побродил. И с горя зашел в кино. 28-е. Приятная новость: неподалеку молодая женщина болеет, безнадежно, раком. Но от нее тщательно скрывают. Она убеждена, что выздоровеет, что у нее язва. Сегодня написал ей анонимку, очень убедительную, что у нее рак и жить ей осталось недолго. 30-е. Обмочил ботинок соседа. 2-е октября. Подхватил легкий гриппок; чихал на кухне в чужие сковородки. 4-е. Опять неудачно толкал. Нудный день. Видел одного человека, показавшегося мне счастливым От этого целый день выло в башке. Ничего не получалось. По злобе я чуть себя не открыл. Ночью, бредя по коридору, в сортир, заорал благим матом, чтоб перепугать соседей. Кто выскочил, кто на крючок заперся. Я сказал, что увидел мышку. Сегодня испортилось настроение оттого, что сосед купил машину. Моя бы воля - я б его подстрелил. В душе - смурно, смурно, но радостно от постоянных мелочей; ничего за ними не видишь; то пожрать - в очереди стой; то за колбасой - на автобусе съездишь, то пуговку надо зашить; то просто - мыслей нет. И мелких пакостей можно творить видимо-невидимо. Правда, тут тайком прослышал, что один старичок только что вылез из больницы после инфаркта. Хочу его крепко толкануть. Если наука права - эффект будет брызжущий, может быть, смерть. Но без мелочей, без въедливых, - все не то. Ожерелье должно быть. Дневничок, дневничок, дневничок... Память у меня, невидимый, ослабла... Списочек надо мелочей составлять. Как толкану старика, в этот же день - нужно: 1) удавить котенка Лебедевых, 2) плюнуть в чужую кастрюлю, 3) испугать старушку, 4) подглядеть в щелку, 5) пустить по квартире две сплетни, 6) написать анонимку Брюхову, 7) . . . . . . . Дневник собаки - философа Этот мутный дневник, запечатленный в иных сферах, чем бумага, был найден в одном из закоулков того света, куда его странным образом занесло. Вот его содержание. 1. Всем собакам известно, что я самая глубокая собака. Глубже меня никого нет на свете. Вчера, как видно из нашей собачьей информации, маленький английский песик-вундеркинд околел от зависти, что я - такой гениальный. А старый пес Врун, известный художник, рисующий хвостиком, от зависти укусил меня в ушко. Около десятка моих поклонников истерзали его до полоумия. То-то! Пойду греться в конуру. 2. Говорят, что все собаки соскучились по философии. Я дам им великое учение, и они успокоятся. 3. Всем собакам известно, что мир создан Собакой ? 1. То, что мы видим вверху, - это ее челюсть с миллиардами светящихся, мигающих, недосягаемых для нас клыков. То, по чему мы ходим, - это часть ее языка, вернее, как уверяют эзотерические учения, пупырышек на ее языке. Сама же ее плоть - и это понятно - навеки скрыта от нас. Мы никогда также не увидим самое главное - глаза Собаки ? 1. Если и увидим, то только когда сдохнем. 4. Маленькая облезлая собачонка, избитая, без одной лапы, вчера приползла к моей конуре и, надрывая мое сердце, стонала. Я облизал несчастную. Несчастная спросила меня, почему на свете так плохо, если мир создан Собакой ? 1. Я хотел сказать, что это превосходит собачье разумение, но, подумав, ответил, что все собачки все равно скоро воскреснут и будут вечно жить в блаженстве. Для этого надо только раза два в месяц поскулить на Большой Клык Собаки ? 1. 5. Вспомнил я, что по поводу вечного блаженства говорила мне одна дворняжка-софистка. Негодяйка уверяла, что, если все собачки будут вечно-блаженные, от лаю некуда будет деваться и все сферы лопнут от шума. Вчера молился Собаке ? 1, чтобы в раю было побольше мяса и места. 6. Очень тяжелый день. С утра меня облили кипятком. Еле приполз на помойку и там весь день облизывал дрожащую кожу. Ввечеру собрался совет мудрецов: один бульдог без глаза и четыре головастые овчарки. Речь шла о вселенной. Главный вопрос был проблема зла. Говорили тихо, еле тявкая, чтобы нас не слышали непосвященные собаки и не взбунтовались против самих себя. Всем известно, что мир как явление делится на съестное и несъестное. То, что существует съестное, вполне понятно и разумно. Разумность этого лишний раз доказывает, что мир создан собакой. Но почему существует несъестное? Мы различаем несъестное пассивное и несъестное активное, злое. Главный представитель активного несъестного - двуногий предмет, который несет нам и пользу и гибель. Предмет, надо сказать, самый странный на свете. Я всю жизнь думал, почему Собака ? 1 допустила его существование? Однако самое злое несъестное - пожар - бывает все-таки относительно редко. К чему бы это? 7. На совете мы все же не смогли прийти к единому заключению о причинах зла. Под конец мы так разнервничались, что стали щериться. Одноглазый бульдог первый не выдержал и вцепился в горло овчарке, которая отстаивала противоположную точку зрения о происхождении зла. Он наверняка удушил бы ее, если бы не я, который стал скулить в ушко бульдогу о тайном милосердии, после чего он отпустил овчарку. Вообще дело все-таки кончилось потасовкой. Я ушел с разодранной задней лапой. Но на своей точке зрения буду стоять до конца, до смерти. 8. Мы говорим всем собакам: вы должны верить, что мир создан Собакой ? 1 и что конечная цель его сотворения вполне разумна: то есть изобилие съестного. Именно потому что его цель - изобилие съестного, мир и создан, собакой. Иначе был бы абсурд. Предположим, что цель мира - противоположное, то есть создание несъестного, то тогда мир был бы абсурден, бессмыслен и противоречил бы благу и счастью. Он был бы нетерпим с нравственной точки зрения. Резюме: мир создан для съестного, то есть для всеобщего блага. Значит, мир разумен. Значит, он создан Собакой ? 1. Значит, когда мы сдохнем, то на том свете будем есть целую вечность. Вот логика, которая неотразима! А сколько крови пролилось за эти идеи! 9. Все это, конечно, хорошо, но налицо симптомы брожения. Многие собаки отказываются нам верить. Они не верят, что мир создан Собакой ? 1. Особенно распространились эти идеи в одной области, где неизвестно почему двуногие предметы стали пожирать всех попадающихся собак. Даже те двуногие предметы, которые долгие годы держали около себя собак и любили их, вдруг пожрали своих же псов. Это действительно какой-то ужас! Весь день молился Собаке ? 1. А вечером из этой области приволоклась собачка с помутневшими глазами и без уха и такое рассказывала, что мы две ночи не спали. Между прочим, мы решили, что причина того, что двуногие предметы стали пожирать собак, абсолютно непознаваема. Это навеяло еще больший ужас. 10. Одноглазый бульдог по-прежнему верит в Собаку ? 1. Я твердо верю в то, что, если эта вера будет потеряна, все собаки сойдут с ума. Уже сейчас известны случаи массовых самоубийств. Помойки завалены собачьими трупами. Пар и смрад идет от них высоко-высоко, к мигающим клыкам Собаки ? 1. На моих глазах плюгавенькая, с ноготок, домашняя собачонка так разволновалась от потери веры, что попросила огромного, неуклюжего волкодава перегрызть ей горло. Волкодав по глупому усердию проглотил ее всю. В тайных кружках и сектах распространяется учение, что мир абсурден. 11. Лично я для народа всегда буду говорить, что мир создан Собакой ? 1. Но в душе... Да, многие сейчас ищут ответ путем только одного разума. Конечно, некоторые собаки находят забвение в деятельности, например в бегах. Бега устраиваются где попало. Бегут все, от мала до велика. Даже дамы. Быстробегающие собаки сейчас в почете. Как философы и поэты. Некоторые, правда, уверяют, что спасет активная собачья деятельность по преобразованию мира на наш, собачий лад. Надо разгрызть все несъестное и завалить мир продуктами питания. И вообще везде настроить конуры. Вот уж воистину ублюдки. Но хватит. Я втайне, без паники, все больше и больше стараюсь исследовать суть нашей собачьей души и тем самым понять мир. Да здравствует разум! 12. Очень много теорий разума гуляет сейчас по свету среди собак. Я люблю эти теории. Я сам тайный создатель одной из них... Довольно распространена, например, теория, по которой в мире действуют две субстанции, съестное и несъестное, и высшая сила - это вовсе не Собака ? 1, а нечто, частным проявлением которого и является съестное и несъестное. А мы, собаки, высшие земные существа, являем собой сгусток съестного по отношению к самим себе. Некоторые теории говорят, что мир просто туманное отражение нашего лая, то есть наших чувств. Иные рассматривают мир как самодвижение съестного до кала и от кала обратно, взад и вперед. Кал они рассматривают одновременно как начало и как конец мира, которые между собой сходятся. Надо, однако, заметить, что сейчас, с приближением всеобщего мора, очень распространены этические учения. Например, один фокстерьер уверял, что нам нужно замкнуться в себе, почти ничего не жрать, а главное, не лаять, особенно на кошек. Благодаря этому мы станем ближе к высшей силе. Один пудель основал учение о сверхсобаке. Правда, многие псы его не поняли. Один кобель, к примеру, развил это учение главным образом количественно: он решил объесться, чтобы раздуться в целую корову, и околел от переедания. Среди неких шавок появилось учение о том, что на свете вообще ничего не существует, в том числе и собак. 13. Вчера был у этих неких шавок. Прослушал их учение. По дороге облизал маленькую, глупую сучку, которая бежала из области, где пожирают собак. 14. Часто, виляя хвостом, смотрю я на двуногие предметы. Собака ? 1, откуда они взялись?! Но хорошо, что они не могут влезть нам в душу - там, в своей душе, мы свободны. Мы не знаем, кто они, они не знают, кто мы... 15. Сегодня весь день было холодно. Глодал на помойке крысиные кости. В подворотне встретил свою старую суку - Лайку. От тоски разговорились. Понюхали друг дружке зады. Она уверяет, что божественная эманация проявляется главным образом в виде слюны или, более обще, - сладости. Эта эманация исходит из рта Собаки ? 1. И взаправду слюнотечение я очень люблю. 16. Слушайте, слушайте мое последнее сообщение! С утра я наткнулся на двуногий предмет. Я не мог оторвать от него глаз. Он стоял передо мной и, пристально, тупо пережевывая мясо, смотрел на меня. Я вильнул хвостом, но его взгляд был по-прежнему холодный и зачарованный. Он подошел и вдруг дико, делая какие-то движения, заголосил. Мне стало страшно, оттого что существует он, то есть нечто, что превосходит всякое понимание. И все-таки он существует! Нелепо огрызнувшись, я убежал. И от тоски стал бегать мимо разных странных, катящихся и точно нацеленных в меня предметов. Высунув язык, я добежал до канавы. Труп кошки лежал у воды, и я лизнул его. Тоска, впрочем, скоро прошла. Все равно двуногие предметы по-видимому не существуют, так как они слишком непонятные. Но, если они есть, ведь и для них существует точно такое же непонятное. Кошечка лежала головой в лужу и как будто пила из нее воду. Я осмотрелся кругом. Мир несъестного давил своим существованием, по сторонам торчали невиданные, вздымающиеся вверх палки. И вдруг что-то ударило в меня и прошло насквозь. И вот я лежу в сыром, проваливающемся поле, и у меня, кажется, больше ничего нет, кроме головы. Но даже ее я не могу поднять. Может быть, у меня остался только один глаз. Я смотрю им высоко-высоко - туда... Вот мигают бесчисленные клыки Собаки ? 1... Вот ее тень... А... а... Я, кажется, слышу Ее лай, далеко, далеко, во всей вселенной... Лай Собаки ? 1... Как ждал я этой минуты! Весь мир колеблется, стонет... Там, там... Мой глаз - сплошная молитва... Я, кажется, вижу Ее Огненный язык... Он поднимается над горизонтом... Выше, выше эти лучи... Выше, выше... Дорога в бездну - Старичка Питонова, который помер, знаешь? - спросил во тьме глухой голос. - Так вот к нему и идем. Двое двигались по кладбищу, к глубине. Уже заходило солнце. - Большой богохульник был, - раздался тот же глухой голос. - Я его историю через одного человека как бы изнутри знаю. Но главное - людей притягивать к себе его труп стал. - Экая планета, - пробормотал другой, поменьше ростом, почти невидимый, и споткнулся. - Я вот знаю: его друзья совсем дошли от его трупа, особенно старушки, - оргию тут устроили месяц назад, тело разрыли тайком... - Каково тело-то? - В себя впилось. Руки прижаты к груди, и голова свесилась, точно лижет их. А посредине - черная дыра. - И что друзья? - Глаз не могли отвести. Выли, плясали, пели, а реализовать связь свою с трупом не смогли. Звал их этот вцепившийся в себя труп куда-то, а куда - понять не могли... Может быть, мы поймем. Пойдешь? - Я с тобой, Сережа, хоть куда пойду, - ответил который поменьше, звали его Витя Филимонов. - Если застукает начальство - в тюрьму пойду, если туда,- и он махнул рукой по направлению к звездам, - так пусть... - Начальство куплено,- успокоил тот, кого назвали Сережей. - Среди друзей старичка важный чин был. А лопаты в лопухах. Он неглубоко погребен, нарочно... Показалась луна, и две мужские фигуры - молодых мужчин лет тридцати с лишком - окончательно прояснились. Шли словно по ночному небу. Могила Питонова была свежа. Уединенное кладбище это укрылось в самое себя своей заброшенностью. Друзья остановились около надгробья, зажгли карманные фонарики, последний слог "ов" был почему-то стерт, и четко различалось только "Питон". - Ты его видел при жизни? - спросил Виктор. - Сумасшедший чуть-чуть был старичок, - кивнул Сергей. - Очень Бога боялся. А себя любил. Потому и спятил перед смертью. - Так чего ж с него взять? - усомнился Филимонов. Выглядел он старше Сергея, и тело его было внутренне скрючено, только глаза смотрели вдаль. - Не в нем дело. Это только повод, - ответил Сергей. - Вот видишь эту книгу? Она поможет нам улететь и понять. Улететь с возвратом. Книга была положена на камень. - Спокоен ты очень, Сережа, - засуетился Витя, неловко дергаясь на одном месте, - ишь, неугомонный. Все тебя несет и несет... А куда? Здесь ведь тепло... - заскулил, сомневаясь, Филимонов. - Садись, старик, около камня. Мы сделаем первый шаг. Разрывать ничего не надо. Я все беру на себя, а ты слушайся. - Ну, сядем, сядем,- трусливо отговаривался Филимонов. Присели. Вдруг раздался шелест. Сразу из кустов возникло существо, совершенно невнятное, нелепое и вместе с тем уверенное и страшноватое. Выглядел он помято, словно его жевала потусторонняя вселенская челюсть. Глаза светились, но светом другого сознания. - Ребята, ни-ни, - издал он вполне человеческий звук и приблизился к ним. Филимонов упал. Но Сережа (фамилия его была Еремеев) только побледнел и впился глазами в существо. Оно еще больше очеловечилось. - Нельзя, ребята, - хрипло сказало оно, - не тревожьте... Закурить есть? Зовут меня Коля Климентьев. И он как-то подголовному, по-земному подошел к Сереже, вопрошая. Но туг же ловким и артистическим движением ноги сбросил книгу с камня. Она упала на могилу. Сережа встал. Был он строен, где-то даже красив, но слишком значителен изнутри, чтобы его внешняя красота ослепляла. - Есть, - ответил снизу, с земли Филимонов. Климентьев закурил. Тут Еремеев заметил, что на незнакомце короткое пальто, хотя стояло жаркое лето. - Нам нельзя, а им можно раскапывать? - спросил Сергей, показывая на могилу. - Друзьям-то его? Они же пустяшные, - хмыкнуло существо. - А вам - ни-ни... Не туда лезете. - Кто ты? - спросил Еремеев. Этот вопрос совершенно ошеломил Климентьева. В ответ он вдруг стал подпрыгивать (как бы вокруг себя) и дико хохотать. Он так трясся от хохота, что с него стали падать какие-то насекомые. Лесная мышь сбежала с могилы. Сергей остолбенел. Филимонов тем не менее неуклюже поднялся с земли, бормоча: - Ведь говорил же я, говорил, не бери книгу... Хохот существа делался все пространнее и пространнее. Казалось, хохотала Луна или сама Вселенная. Ничто не могло его остановить. Климентьев внезапно оборвал смех. - Пойдемте со мной, - миролюбиво предложил он. - А этот, - он указал на могилу, - пусть. В глубь пошел, но не в вашу сторону. Не мешайте ему. Друзья (Филимонов и Еремеев) поплелись с кладбища. Прихватили и книгу. Впереди шел Климентьев. Тенями выскользнули из ворот. В стороне, на отшибе, стояло другое существо, по виду женщина. Она просила милостыню - но у кого? - кругом была пустота и ночь, Словно чего-то ждала. - Лизанька, - улыбнулся Климентьев. - Из моих. И он помахал ей ручкой. - Чудные вы, смертные, - верещал по пути Климентьев, словно стал бабою. - Даже самые умные из вас - такими порой бывают глупцами, - сплетничал он. - Недотепы... Филимонов угрюмой тенью молчал, подавленный, а Сережа бесконечно улыбался. Синие глаза его совсем уплыли. - Вот и хвартера! - вдруг прокричал Климентьев серьезно. И распахнул калитку в маленький дом. Вокруг был одинокий поселок - безразличный в своей пустоте. "Затянул он нас", - подумал Сергей. - Проголодались вы у меня, проголодались, - шутил Климентьев в комнате, сбросив пальто и бегая чуть не по стенам. А потом вдруг - как бы с потолка - сказал: - А ведь вот вы не боитесь меня, Сережа. Знаете - вы защищены... И тут же оказался рядом, за столом, с бутылкой водки в руках. Керосиновая лампа освещала влажно-мрачную теплую комнату с невидимым по углам. - Варя! - окликнул Климентьев через плечо. Никто не появлялся. В комнате зияла тишина. Картошка как бы дымилась на столе. Филимонов тупо уставился на сундук, крышка которого вроде шевелилась... - Верьте нам, - дружелюбно осклабился Климентьев. Филимонов как-то угодливо (особенно по отношению к себе) опрокинул стаканчик водяры в нутро, которое потеплело. Филимонов оживился. - Вот вы какие, - хихикнул он, глядя на Климентьева и расхрабрившись. - Не ожидал, не ожидал... - Вы, смертные, много чего не ожидаете, - поучительно согласился Климентьев, хрустнув огурцом. Сережа смотрел на него, пламенея, и что-то шептал. "Не бес это, даже особый, а труп человека, покойник, ставший божеством", - почему-то подумал он. - А вот вас я не понимаю, - стукнув вдруг стаканом об угол стола, резко сказал Климентьев, обращаясь к Сереже. - Вы очень русский человек, как и ваш великий друг Андрей. И вы слишком многого хотите для этой маленькой Вселенной. А я устроился хорошо... благополучно! - Кто ты?!! - закричал Еремеев. И опять, как в замкнутом круге, раздался нечеловеческий хохот. Водка была выпита, Филимонов снова упал, хохот продол жался, но в нем уже был выход - в какую-то Вселенную за окном. Сергей неожиданно стал что-то быстро говорить Климентьеву. Тот, хохоча, отвечал, и его хохот был более серьезен, чем ответ. Вся комната наполнилась мраком и смехом. Хохотал даже воздух. - Ничего, ничего не спрашиваю! - отчаянно выкрикнул Сергей. И внезапно - или ноги сами пошли - их вынесло на улицу. Существо осталось внутри. Но потом дверь в этот маленький дом отворилась, и появился пляшущий Климентьев, а за ним тень - чья непонятно. Лицо Климентъева было при этом каменно-холодным и даже надменным. Он прокричал друзьям (Филимонову и Еремееву) на прощанье: - Питонова забудьте, его сам Бог забыл! - Бежим отсюда, Витя, - проговорил Сергей. Нервы у него вдруг сдали. - Куда?! - истерически крикнул Филимонов. - В Москву. В пивную. Пивная оказалась не пивной, а живой ночной квартирой, где собирались московские любомудры. Была она особенная, с низким потолком, но вместительная, и скорее напоминала огромную единую, связанную коридорами келью, как в древних русских дворцах, но современную. Встретила Сергея и Виктора хозяйка - Ульяна Родимова - их возраста, с золотистыми волосами. Круглый стол, за который сели втроем, превратился в единство. - Не можешь ты, Сереня, не можешь, - говорила Ульяна, - глянь в небо: утонешь умом. И те миры такие же, всего не облетишь, даже с нашей душой. - Пусть, - ответил Сережа. - Даже Андрей не может тебя остановить. Андрей Артемьев был лучший друг Сергея. Мало кто знал его во всей глубине, но, соприкасаясь с ним, многие видели в нем своего Учителя. Проповедовал и практиковал он древнее и традиционное учение (Веданту), возникшее еще в Индии, но прошедшее через его огненный опыт и освещенное им чуть-чуть иначе, в русском пламени. Учил он, согласно адвайте-Веданте, что абсолютное, высшее начало - вечное и надмирное, его многие называют Богом, - "содержится" внутри нас, а все остальное - страшный сон. Каждый человек может открыть в себе это Высшее "Я", или Бога, отождествить себя с Ним, уничтожив ложное отождествление себя со своим телом, психикой, индивидуальностью и умом, перестав быть, таким образом, "дрожащей тварью". И тогда человек станет тем, кто он есть в действительности: не Николаем Смирновым, например, не человеком даже, а вечной абсолютной реальностью, которая невыразима в терминах индивидуального бытия, времени, числа и пространства и которая существует, даже когда никаких миров и вселенных нет. Секрет (один из секретов) лежал в формуле "Я есть Я", в особой медитации и созерцании, в проникновении в Божественную Бездну внутри себя, и "технику" всего этого Андрей создал свою. Высшее "Я" - учил он каждого своего последователя - и есть твое вечное, не подверженное смерти "Я", все остальные твои "я" (маленькие "я") - его тени, даже антитени, которые неминуемо исчезнут. Их надо как бы "устранить" еще при жизни путем истинного знания и реализации этого скрытого "Я". Не нужно никуда стремиться и бежать в потустороннее, как на луну, - главное, вечное, бессмертное рядом и внутри тебя (оно и есть ты), но его нелегко открыть и "осуществить", "реализовать". Еремеев видел правоту всего этого, но чувствовал: душа его последнее время уходит в какую-то пропасть. Он все больше и больше называл себя "метафизическим путешественником", загробным летуном. А некоторые знания у него уже были. - Надоела мне эта жизнь, - говорил он Ульянушке.- Она ведь просто насмешка какая-то. А высшее бессмертное Я от меня все равно не уйдет. Куда Оно денется, если Оно было, есть и будет. А я хочу в иную Бездну заглянуть. А если пропаду, так... - Сереженька, - встрепенулась Ульянушка, волосы ее вдруг разметались, и сама она стала стремительной, - нас-то не покидай. Неужто Россия тебе не бесконечна?! Она быстро включила что-то, и потекла невероятная, таинственная, запредельная народно-русская музыка, от которой можно было с ума сойти. - Ничто истинно ценное не будет потеряно, - ответил Сергей. - Да и вернусь я. Мир мне надоел, а не то, что выходит за границы мира. К тому же видения все время... - Ой, как бы не пропал ты, Сереженька, не пропал. Гляди: какие мы уютные и вместе с тем бесконечные... - Все останется, - повторил Сергей. - Ты сама: и хранишь меня, и зовешь в беспредельное... Мы вместе... Все вдруг соединилось и стало почти космическим в этой комнате. Это почувствовал и Витя, который молчал и плакал, слушая этот разговор... Сергей, уехав от Улиньки, попал в какой-то загробный запой. Собственно, запоя в буквальном смысле не было - он не брал в рот ни грамма водки, - но были внутренние видения, знаки, символы... Самое существенное и сокровенное происходило в момент между сном и явью, когда он просыпался утром. Он чувствовал; что-то будет, кто-то придет. А внешняя жизнь шла своим путем, и он часто оказывался в центре, на пересечении многих странных историй, случавшихся вокруг. Вот одна из них, довольно забавная. Состоялось знакомство с черепом некой дамы - старой профессорши, любившей науку и отрицавшей бессмертие души. С ее трупом действительно произошло что-то серебряное. Сразу после смерти обнаружилось завещание, по которому ученая отдавала свой скелет и "все, что останется от моей личности", в пользу научных исследований. Одно учреждение почему-то воспользовалось этим, скелет попал в шкаф. Потом он много раз бродил по рукам студенток, пока его не сломал пьяный доцент, уснувший после буянства а шкафу. Остатки решили выбросить, но череп попал на дачу к приятелю Сергея Антону, который взял череп, приговаривая, что "ее душе теперь будет хорошо". И череп ученой мирно отдыхал на даче у Антона, пока не приехал туда - тоже для отдыха - Сергей. - Череп убери, - вздохнул он. - Закопай и молись о ней в церкви, пусть найдется хотя бы один шанс из тысячи облегчить ее душу - молись... Закопай череп, но только не рядом с твоей собакой. Антон послушно закопал несчастный череп несчастной души. ...А Сергей тем временем, передохнув, вернулся в Москву. Он oгут же позабыл об Антоне, чувствуя: наконец, наконец что-то произойдет. Свое собственное тело (и человеческое тело вообще) стало его раздражать. "Как это все чуждо внутреннему "я", - говорил он самому себе, - все эти ноги, руки, кишки, пальцы, волосы - надоело, надоело, и какие они все странные, чужие, даже фантастические, и это несмотря на то, что мы к этому так привыкли... Долой! Долой! Все это ненужное! Долой!" Свое тело казалось ему телом отчужденного чудовища. - Не с моей планеты эти мои руки, глаза и рот, - заключал он. Но он не ожидал того, что случилось. Это возникло внезапно, словно в нем открылись другие, нечеловеческие уже слух и зрение, или "шестое" чувство, и он просто увидел, что рядом с нашей реальностью проявилась другая, а он ее "видит" и "слышит". Сначала это был просто странный намек, довольно абстрактный, возникло какое-то поле, точнее, "облако" и в нем безликий космос в миниатюре (как на фотографии метагалактик), словно отражение иного мира, собранное в горсть. Он сразу на всякий случай проверил себя (он знал как): нет, это не галлюцинации, не проекция собственного подсознания, это - "оттуда". И с этим облаком, несмотря на всю его абстрактность, а может быть, именно благодаря ей - в его душу и тело вошел ужас, так что выступили капли пота, может быть, даже внутри. "Облако" исчезло, но потом стало опять появляться - на короткое время, иногда в самый неподходящий момент, когда он возвращался к себе домой, в одинокую комнату... Словно кто-то поселился у него и он уже стал сам у себя гостем. С бьющимся сердцем подходил теперь Сергей к своему дому. ...Будет ли там чудовище? На письменном столе, на стуле или - с неба - прямо в окне... Его ужас стал понемногу подавляться внепостигаемой огромностью происходящего. Словно то был знак легкого привета из бездны... В центре "облака" всегда что-то чернело, точно желая выделиться из пустых орбит инобытия. Сергей все-таки решил посоветоваться. Он признавал не столько учителей, сколько "советчиков". Конечно, лучше всего было бы найти Андрея - этот, невероятный, мог бы, наверное, все распознать. Но Андрей, как назло, исчез из Москвы. Оставались другие. Он пришел к ближайшему и лучшему ученику Андрея - Валентину Боровикову. Тот заключил: - Если не хочешь всего этого, уходи в высшие сферы "Я", там, где ничего, кроме твоего чистого и вечного "Я", нет. Технику мы знаем, а духовно ты готов. Сергей ответил: - Я хочу принять вызов. - Тогда соберись в один центр, в один свет, стараясь понять. Важно отсутствие страха и всех эмоций. Все это тебе известно. Но потом опять произошло то, что все переменило. Он брел домой, объединившись в себе. Медленно поднимался по грязной, оплеванной лестнице. И знал - "жилец" там. Осторожно открыл дверь, вошел в коридор и сразу увидел в своей ком нате старичка. Тихий такой был старичок и с виду обыкновенный, только лица не видать, точно оно было неуловимо. И позади него - исчезающее облако, как будто он из него вышел, из самого центра, и "облако" теперь уходит. Сергей пытался уловить и понять его лицо, познать необъяснимое. И все же он остановился, замерев, не в силах пойти туда, в объятия... Облако исчезло, и поле сверхмрака возникло вокруг старика, Он был как бы в рамке, почти невидимой, внутри картины из других миров, появившейся спонтанно и созданной не красками, а незнаемой духовной энергией. Но тихий такой, очень тихий был старичок. Неожиданно, пытаясь разглядеть его лицо, Еремеев почувствовал страх. Он был настолько чудовищен и огромен, что не мог вместиться в человеческий ум. Может быть, только дети знают отдаленно похожее на это... Но вместо того чтобы сковать все его существо, этот сверхстрах произвел иное перевернувшее все воздействие. Он как бы очистил все внутреннее полярным холодом далекой и абсолютной планеты. Он был настолько несовместим с возможностями человеческого ужаса, что стал пустым, невоспринимаемым, хотя то, что стояло за ним, как-то потаенно чувствовалось. И Сергей медленно и чуть-чуть изменился внутри, оставаясь в то же время самим собой. Застрах действовал иначе, чем страх. "Когда мужчина берет девочку-ребенка - это ужасно, но когда он соединяется с камнем или с планетой - это уже иное, это вне всего" - такая странная аналогия мелькнула в уме Сергея. Старик исчез так же внезапно, как и появился, "Это конец, это знак, - подумал Сергей. - Чудовище прилетело". Вечером он оказался у Валентина Боровикова. Вместе они проанализировали старичка, назвав его "тихим". - Это было невероятное сочетание фантома и реальности, - повторял Сергей. И вместе они заключили: да, "чудовище прилетело", то есть и "метагалактическое облако", и "старичок" - вероятнее всего, создания чьего-то Потустороннего Ума. Может быть, какое-то великое существо из невидимых, высших вселенных спустилось и посылает сюда, в земной мир, свои ментальные фантомы, образы своего космического Ума, или чудовищные сигналы, странные шедевры, неразгаданные проекции своего бреда или величия. - Они могут это делать, - успокоительно сказал Валентин. - Посылать к нам свои ментальные образы, как бы полуовеществляя их. Но это не дьявол, знаки совсем другие. Может быть, это был Потусторонний Ум, который Сам создавал вселенные, находясь в центре их, по слову из древних индуистских текстов, что в силе абстракции, в силе высшей медитации лежит ключ к созданию миров, которые потом облекаются в плоть. - Но зачем Он здесь, что Ему нужно в нашем земном мире? - бормотали они. Ни Валентин, ни Сергей не были в силах ответить на этот вопрос. Ничего, кроме предположений. Но присутствие великого Потустороннего Ума - точнее, Его проекции - Сергей внутренне ощутил на самом себе... Вскоре старичок опять пришел, но уже совсем странно. Сергей, в полном одиночестве, писал письмо своей сестре - она уехала в Индию - и почувствовал: кто-то сидит на кухне. Влекомый, он заглянул: старичок пусто, как труп, сидел на кухонном столике, рядом с газовой плитой, и, кажется, болтал ногами. Сергей чуть не закричал, но вырвался лишь стон. Однако молниеносной духовной концентрацией он убил в себе страх. Тут старичок мертвенно почернел, и вокруг него точно образовалось темное поле сознания - как сеть от паука. Сергею показалось: старик взглянул на него. Взгляд этот исходил не из глаз - глаз, по видимости, вообще не было или они смотрели внутрь, а чуть виделся лик: не маска, не человек, не дух и не зверь. Повеяло холодом, который убил бы лед, вместе с тем старик стал совсем черен, как обугленный труп, но с невидимым взглядом... Вдруг Сергей почувствовал зов - таинственный, безличный, полярный - без человеческого горя, без страсти, без зла и добра, надчеловеческий, словно ведущий в непонятно-запредельную, но полную особой жизни вселенную... Потом все исчезло, и Сергей ощутил только стук своего сердца, ставший единственным, как биение всей его жизни. Он глянул в комнату. Там был опрокинут стул. Вскоре приехал Андрей. Втроем - с Валентином - они решали, что делать. Приезд Андрея внес во всю ситуацию какую-то чудовищную ясность. Зов повторился. Некий Великий Ум, или просто Иная Реальность затаилась у входа в земную жизнь, давая о себе знать. Словно кто-то дул в сознание Сергея как в Ухо. Возможно, это "существо" могло бы спонтанно воплотиться здесь на Земле - без отца и матери, - как "они" делают в других мирах, но такой "въезд" разрушил бы слишком многое... В следующий раз старичок завыл. Это было так неожиданно, что Сергей замер, как остановившаяся звезда. "Таким воем, его подтекстом, его подсмыслом - сам вой был тихий, почти шепот - можно было бы, наверное, испугать самого Творца", - подумал Сергей. Потом шепот прекратился. И снова возник зов, холодный, неумолимый... Однажды Сергей в последний раз собрался поговорить с Андреем. До этого он - неожиданно для себя - познакомился с небольшой группой людей, которые в совершенстве знали технику ухода в другие миры, практику духовных путешествий при сохранении тела здесь, на Земле, и при обратном возвращении души. Точно это была судьба: надо было сделать решающий шаг. Андрей считал такие путешествия излишним безумием, метафизической роскошью, так сказать... И к тому же, зачем? Он говорил и учил: - Все проходит пред лицом того, кто таится внутри человека, но кто уже не есть человек. Нет сладостней этого высшего бес смертного "Я" - твоего истинного Я, человек! - ибо что может быть лучше себя, бесконечного, неразрушимого и живущего Собой в вечности. - Все миры - лишь дым по сравнению с этим "Я". - Когда вы углубитесь в созерцание по формуле "Я есть Я", то вас охватит такое счастье, такое блаженство от чистого высшего бытия Себя, что по сравнению с этим все земное счастье и все неземные путешествия - мелкий миг, проходящий отблеск, крик, визг. - Ищите прежде всего Себя (или Бога внутри Себя), ибо, найдя Это, вы обретете и победу над смертью, и вечную, освобожденную жизнь... Поздно вечером Сергей пришел к Андрею и рассказал ему о своей встрече с группой "практиков" и о том, перед каким поворотом он стоит. И что он уже выбрал: он пойдет в эту дверь, в миры, к "чудовищам". - Они "сожрут" тебя, Сережа, - ответил Андрей. - Конечно, в принципе можно научиться сохранять себя, как древние йоги, и возвращаться сюда или, наоборот, уйти... Если овладеть тем, чем владели они, то можно делать со своей душой все, что захочешь... Но это невероятно трудно, фантастически трудно - всего лишь одна ошибка может стать роковой... Хотя я знаю этих ребят, они прошли инициацию у индусов... Но ведь в полной мере все это было доступно высшим древним йогам, а не теперешним... И выбирали-то они, в конце концов, Абсолют, вечное "Я", а не эти миры... И ты так легко можешь погибнуть... - О чем ты говоришь?! Я все это знаю... и я сделал выбор. - Хорошо. Но, предположим, ты действительно оградишь себя, обезопасишь... Зачем, зачем тебе эти миры, эти путешествия, когда только в вечности, в Абсолюте наше спасение. И оно лежит рядом, здесь, в нашем человеческом воплощении мы можем достигнуть этого... - Я знаю пути в Вечное. И я не потеряю Себя. Кроме того, может быть, в мирах, в творении есть что-то тайное, чего нет в Абсолюте в Первоисточнике, как бы абсурдно это ни звучало... - Это спорно. Но сначала реализуй абсолютно полностью, до конца это Высшее "Я" в самом себе. Тогда ты действительно Его уже никогда не потеряешь, и в этом случае можно путешествовать... - Но я в объятиях Зова и того, что происходит внутри меня... - Тогда иди. Но без полного абсолютного знания ухода не делай ничего: иначе погибнешь. И все-таки мой последний совет: иди не туда, а в собственное вечное божественное "Я". Ведь человек ищет своего, своего спасения. В чем смысл всего, если ты сам погибнешь? Что будут значить тогда для тебя все миры? Ничего. ...Сергей ушел, поцеловав на прощанье Андрея. На другой день вечером он должен был идти к "практикам" - начиналось преддверие. Утром он увидел Ульянушку, на улице, около сада. Он сказал ей про свое решение. И вдруг словно молния свыше пронзила его существо. Он увидел (или это было "внутри", или это было "вовне") что-то тайное, великое, непостижное и в то же время родное, вечно-русское, что составляло его сокровенную жизнь, но было скрытым. И теперь оно внезапно с ужасающей ясностью проявилось перед его сознанием. - Я вернусь сюда, - сказал он ей, а она заплакала. - Эти миры не поглотят меня. Душевнобольные будущего В кабинете психиатрической клиники 500 года от нашего с вами рождения, читатель, стоял довольно полный, лысенький субъект лет тридцати пяти с умеренным, геометрическим брюшком. По тому восторженному жужжанию, которое издавала кучка врачей, окружавшая человека, было видно, что последний не совсем обычный фрукт. - Безнадежен... Мы тут бессильны, - махнул рукой один старичок и выпрыгнул в окошко. - Скажите, больной, - томно обратилась к Горрилову (такова была фамилия пациента) молодая, сверхизнеженная девица-врач. - Вы что, действительно никогда не были в бреду? - Никогда, - трусливо оглядываясь на врачей, пробормотал Горрилов. - Больной, вы думаете или нет, когда отвечаете? - в упор сверляще-пронизывающим взглядом смотрел на него другой, несколько суровый психиатр. - Не был, ни разу не был... Все равно пропадать... - твердил Горрилов. - Какой ужас! Этот человек ни разу не был в бреду! Вы слышали что-нибудь подобное?! - заголосили вокруг. После таких слов Горрилов почувствовал себя совершенно ненормальным и отрешенным от людей. "И ведь действительно я ни разу не бредил; даже ни разу не воображал себя пастушком, как все нормальные люди, - подумал он и вытер ладонью нот. - Боже, какой же я выродок и как я одинок!" - Больной, - высунулась опять сверхизнеженная девица-врач, - скажите, но на самоубийство-то вы, надеюсь, хоть раз пять покушались?.. - Нет, и мыслей даже таких не было. Шорох ужаса прошел по психиатрам. Кто-то даже сочувственно всплакнул. - Один вопрос, - вмешался вдруг толстый, погрязший в солидность и, видимо, много передумавший врач. - Это-то у вас непременно должно быть... Вы же человек все-таки, черт вас возьми... Скажите, по ночам, после вихря полового акта, у вас не возникало желание слизнуть глаза своей партнерше? - и доктор хитро подмигнул Горрилову. Горрилов напряг свою память, выпучил глаза и с ужасом выпустил из себя одну и ту же стереотипную фразу: "Нет!" - Ну все ясно, мои тихие коллеги, - проговорил врач. - Горрилов абсолютно невменяем. Надо его изолировать. - Одну минуту, - влез, пыхтя от нетерпения, еще один доктор. - Уж больно интересный психоз, - добавил он, оглядывая больного, как подопытного шимпанзе, добрыми глазами ученого-экспериментатора. - Горрилов, опишите снова подробней свое хроническое состояние невменяемости. - Пожалуйста. Встаю утром, точно в девять часов, умываюсь, ем, стихи не читаю и никогда не читал; потом тянет работать; работаю, потому что есть в этом потребность и хочется заработать побольше; прихожу с работы, обедаю, покупаю какую-нибудь вещь и иду с женой - танцевать... Сплю. Вот и все. В воздухе раздавались возбужденные крики... - И вы подумайте, ни одного бредового нюанса... Никаких стремлений на тот свет... Какое тяжелое помешательство... Вы слышали, этот тип никогда не читал стихов... Уберите его, он нас доведет! Но дюжие санитары-роботы уже выволакивали сопротивляющегося Горрилова. - Ах, он сегодня мне приснится, - рыдала сверхизнеженная девица-врач. - Какой кошмар... Мне и так каждую ночь кажется, что меня загоняют в XX век! - Ужас, ужас... Сенсационно, - проносились голоса по дальним призрачным коридорам. А Горрилова между тем уносил далеко не похожий на наши автомобиль новой эры. Он мчал его к сумасшедшему дому. Сквозь то, что мы назвали бы окном, Горрилов мрачно смотрел на окружающие виды. Автомобиль катился относительно медленно, чтобы Горрилов мог видеть окружающий нормальный мир и впитывать естественные впечатления. На высоких деревьях покачивались скрюченные люди: то были наркоманы. Они приняли особые вещества, вызывающие эротокосмические потоки бреда. Единственным минусом этих наркотиков являлось то, что они вызывали неудержимое желание вскочить куда-нибудь повыше... Горрилов видел чудесные бредущие, светящиеся голубым фигуры людей. По их виду было понятно, что они разговаривают сами с собой в солипсическом экстазе. Собаки и те были вполне инфернальны - чуждались даже кошек. "Только мне недоступно все это, - злобно думал Горрилов. - Какое это несчастье быть нормальным". Он прослезился от жалости к себе. "Да и слезы у меня какие-то соленые, грубые, как в пещерные времена, - тупо сопя, подумал он, - не то что у той девицы-врача... У нее они какие-то небесно-голубые, эстетные, как светлячки... И тело у меня дефективное, с мускулами", - и он посмотрел в окно. У нормальных людей были изнеженные тела, глубокие глаза поэтов и лбы мудрецов. "Хорошо бы выспаться, - наконец решил Горрилов. - Потом поработать, смастерить чего-нибудь, купить костюм". Но тут же капельки пота выступили на его круглом, энергичном лице: - Боже, о чем я думаю... Я опять схожу с ума. Он посмотрел на своего водителя: "Даже он бредит". Водитель действительно разговаривал с духом своего далекого предка - Льва Толстого и укорял его за неразвитость. Горрилову страстно захотелось совершить какой-нибудь нормальный, оправданный поступок. Но, кроме того, чтобы снять штаны, он ничего не мог придумать. "Какое я все-таки ничтожество", - устыдился он самого себя. Они проехали мимо тюрьмы, где помещались те, кого в XX веке называли техническими интеллигентами. Эти бездушные, тупые существа, не знающие, как заправская электронная машина, ничего, кроме формальных схем, сохранялись только для работы на благо изнеженных духовидцев, эстетов и мечтателей. Наконец, автомобиль подъехал к известному почти во все времена зданию. Горрилова изолировали в довольно мрачную неприглядную комнату. Ее стены были увешаны абстрактно-шизофреническими картинами, чтобы способствовать излечению больного. Но напротив была комната еще хлеще: она была оцеплена токами и скорее походила на камеру. Там находился последний человек, утверждающий, что дважды два четыре. До такого не докатился даже Горрилов. Ерeма-дурак и Смерть (Сказка) В одном не очень отдаленном государстве жил Ерема-дурак. Такой дурак, что совсем необыкновенный. Странный человек, одним словом. Даже в день, когда он родился, стояла какая-то нехорошая тишина. Словно деревня вымерла. Петухи и те не кукарекали. - Не жилец, наверное, младенец, - прошамкала тогда умная старуха-гадалка. - Еще какой жилец будет! - оборвала ее другая старуха, которая жила в лесу. Однако до десяти лет ребенок вообще ничем себя не проявлял. "Щенок и тот себя проявляет, - задумчиво шептались старики. - Отколь такое дитя пришло?" Даже слова ни одного Ерема не произнес до этого сроку: ни умного, ни глупого. А в двенадцать лет пропал. Родители воют, кричат: хоть и дурень ребенок, а все-таки свое молоко. Искали по естеству: нигде нет, куда ни заходили: ни в окрестных деревнях, ни в лесах, ни в полях раздольных. Решили искать по волшебству: еще хуже получилось. Сестрицы клубок смотали. Заговорные слова пошептали, а клубок вывел на чучело. Стоит среди леса дремучего на полянке чучело, а огорода нет и охранять нечего. Клубок даже от страха развязался. Делать нечего: зажили без Еремы. Собаки и те два дня исть не просили. От глупости, конечно. Словно их Ерема онелепил. Ну, а так жизнь пошла хорошая: песни за околицей поются, дух в небо летит, по утрам глаза светлеют от сказок. Сестрицы Еремушки на хоровод бегали - далеко-далеко в поле, где цветы сами на грудь просятся и пахучие травы вверх глядят. А через семь лет Ерема показался. Словно из-под дороги вышел. За плечом - котомка. Лапти такие, будто весь свет обошел. Зато рубаха чистая, выглаженная, точно он прямо из-под невестиных рук появился. И песню поет ну такую глупую, что вся деревня разбежалась. Но делать нечего: стали опять жить с Еремой. "Пора бы его обучить чему-нибудь, - чесали затылки деревенские старики. - Таким темным нехорошо быть". Спросили у него, да толку нет. Тогда решили обучить охоте. Целый год маялись, потом в лес пустили, а мальчонку за ним по пятам присматривать. И видит малец: Ерема ружье на сук повесил, свечку в руки взял, зажег и со свечкой на зайца пошел. Заяц туды-сюды - и издох от изумления. Но Ерема ничем этим даже не воспользовался: прет через лес со свечкой напрямик. А куды прет, зачем? Даже нечистая сила руками развела. Другой раз на медведя пошел. Но дерево огромное принял за медведя, на верхушку забрался и лапоть сосет. Целый день сидел, без всякого движения. Худо-бедно, видит народ: надо его чему-нибудь попроще обучить. Сестрицы плачут за него, все пороги у высшего начальства обили. Но кроме как ягоды да грибы собирать ничего проще не придумали. Дали ему корзинку, палку - девица сладкая по картинкам в книге грибы да ягоды различать его учила. Пошел Ерема-дурак в лес. Приходит назад - у девицы над головой как корона из звезд вспыхнула. Смотрят в корзинку - там одни глаза. Много глаз разных устремлены как живые, не на людей, а куда - неизвестно. Все в обморок упали. Встают - а глаз нет, корзинка пустая. Ерема спит на печке, как дурак набитый. Ничего не понимают. Все бегом - к колдунье. Так и так, значит, нешто Ерема - колдун? Пошла колдунья в избу, посмотрела в рот спящему Ереме и сказала: - Не нашего он племени. Дурак он, а не колдун. А про глаза отгадать не смогла. Гадала, гадала - и все глупость получалась. То козел хохочет, то свиньи чернеют неспроста. Обозлилась колдунья. Метким взглядом глянула на Ерему - а он дрыхнет, ноги раскинул, рот разинул и почти не дышит. - Надо на ево, такого паразита, погадать, - проскрипела она. - Посмотрим, что выйдет. Вынула грязную колоду, чмокнула ее три раза, перевернула, на Ерему покосилась - и давай раскладывать. Раз раскинула - пустое место получается, два раскинула - пустое место, три - то же самое. Судьбы нет, жизни нет, дома нет, жены нет, вообще ничего нет. Ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. Первый раз у первого человека в мире такое выходит. Колдунья струсила, видит, дело плохо, ни туды ни сюды, плюнула, шавкой плюгавой обернулась - и бежать. До дому - ибо даже у колдунов дом бывает. Народ тогда вообще во всем разочаровался. Ерема наутро встал, по грибы пошел, да листьев сухих принес. Все ахнули и махнули на него рукой. Разные дураки бывают, разной степени, но это был абсолютный. Никогда такие не появлялись. Стали жить да быть, как будто Еремы вообще нету. "Мысли от него только мешаются", - жаловались бабоньки. Надо было ему жену сыскать. Без жены под небом ничего быть не может. Но какая за него пойдет? Вдруг сладкая девица - которая по картинкам грибы его различать учила - говорит: "Я пойду за него замуж". Все так и обомлели. Она сказала: "Я за него пойду", потому что у самого дурака спрашивать было бесполезно: все равно ничего не поймет. Впрочем, он иногда говорил, но ни по уму и ни по глупости, а как - никому не понятно. Значит, решили объявить про это событие дураку всем миром. Собрали сход, сладкую девицу разодели, радетели ее плачут: "За кого, мол, ты выходишь?", нищие песни поют, девица отвечает: "А мне ево жалко". Ерема стоит посередине, в штанах, только головой в разные стороны поводит. Сладкая девица подходит к ему и говорит: "Я тебя люблю!" Как только сказала она эти слова, вдруг тьма объяла небо, грянул гром и деревня исчезла. Стоит Ерема один, как ошалелый, а кругом него тьма и пустота. Потом на миг появились опять те, кто были вокруг него, но уже в виде призраков. Сладкая девица на него смотрит - а глаза словно внутрь себя уходят. Ужас бы любого объял, да для таких дураков и ужасов нет. Мигнула опять деревня призрачным своим бытием - и исчезла: куда, не стоит и спрашивать. Гром грянул, все совсем пропало, даже призраки. Не стало и девицы. Только эхом отдалось: "Я люблю тебя!" Больше уже на месте той деревни ничего нет. А дурак в лес ушел. Бродит не бродит, ест не ест, пьет не пьет. Хотел его нечистый заплутать, сам заплутался - и тоже исчез. Повеселел лес... ...Много годов с тех пор прошло. Ерема-дурак в городе объявился. Люди добрые к нему пристают: поучись. А чему учиться-та? Ну, начать надо с главного, с божественного. Но у Еремы божественное не получается: все делает шиворот-навыворот. Опять ни туда ни сюда. Наставитель осерчал: "Ну, раз у тебя с Богом нелады, иди к сатане!" Ну и что, пошли к сатане. На краю городка человек жил - полукозел-полукошка. Говорили, что у него с сатаной самые уютные отношения. Человечек Ереме: "Убей", а Ерема вопит: "И так мертвый!" Взмок полукозел-полукошка. Принесли с подвала дитя розовое, нежное, как мармелад. Человек дает Ереме нож: "Переступи!", а Ерема только чихнул. Полукозел-полукошка завизжал: "Ты чего насмехаешься!.." - и в глаза ему глянул. Глянул - и отнесло его. "Уходи, - издалека кричит Ереме, - не наш ты, не наш!" Ну, если не светлый, не адский, значит, земной, пустяшный, решили в городе. Но про то, что Ерема ничего земного в руки не брал (потому что из рук все валилось), мы уже знаем. И поэтому ничего с Еремой у горожан етих, конечно, не получилось. "Что ж он - никакой!" - испугались они. "Ежели хотя бы он тютя-вятя был, - рассуждал один- старичок. - Тютя-вятя, он хоть что-то делает, хоть сквозь сон. Вяло, а хоть что-то делает. А етот - вне всего!" "Ничего, как смерть подберется, так запляшет по-человечески, - говорили другие. - Смерть, она кого хошь научит". И правда, то ли сглазил кто, но с Еремой скоро очень нехорошие шутки стали происходить. Жил он на краю городка, в маленьком домике, а за огородом ево и за банькой начиналось поле. А за полем - кладбище. Совсем недалеко. И начал Ерему кто-то с кладбища к себе звать. То платком белым махнет ввечеру, то пальцем поманит какая-то высокая фигура у могилы. Но у дурака один ответ: исть после этого начинает. Наварит каши, нальет маслица и уписывает. Осерчали тогда упокойники. Один малыш ему в дверь стукнул: приходи, мол, к нам. Ну ладно, делать нечего: собрался Ерема к нежильцам. Соседушка его, приметливый, все понял и смекнул: конец дураку пришел. Да любопытный был, дай-ка, думает, подсмотрю. Пробрался по кустам к кладбищу и глядит: ба! Ерема при свечах на могиле с упокойниками в подкидного играет! Лица у неживых масляные, довольные, хотя все время в дураках оказываются, проигрывають. Словно зачарованные. Один из них даже песню запел, другой был - при галстуке. Оставили после этого Ерему в покое. Ни один мертвяк не вылезал. Худо-бедно, прошло несколько недель. Как-то возвращался Ерема сам не зная откуда по тропинке - и вдруг как из-под земли музыка полилась. Свет луны упал прямо перед ним на траву. И в свете этом красавица - сладкая девица - появилась, та, которая полюбила его в деревне. Но не сладкая она была уже, а в тоске вся и как бы прозрачная, хотя и нежная. - Что ж, Ерема, - говорит она, - погубила меня любовь к тебе... Погубила... Ерема на нее посмотрел: - Да была ли ты?.. Кто ты есть-то? Заплакала девица, но ангел с небес бросил в нее молнию и, лишив вида человеческого, взял душу ее к себе. А Ерема домой поплелся, только в затылке почесывает. Опять покой для нево наступил. Только знает на печи сидит ноги свеся и на балалайке поигрывает (вдруг сам собой научился бренчать). Тогда уж неживое царство только руками развело. Но решили к ему Марусю подпустить. В народе говорили, ежели Маруся на кого глянет, тому смерти ни с того ни с сево, и к тому же лютой, не миновать. Хужее черта лысого ента Маруся была. Ну, значит, обрядило неживое царство Марусю свою на выход, к людям. Как все равно на выданье. Приукрасили маненько, потому что в настоящем своем виде ее даже к иным упокойникам не выпустишь: не вместят. Колдовали, плявали, сто заговоров зараз читали. Наконец выпустили красотку на свет Божий. Идеть ета Маруся по дорожке из лесу, так даже трава сама не своя становится. Потому Марусю такую на белом свете и держать долго нельзя. Захиреют здешние от ейных глаз. Подошла она к Ереминой избушке и в окно глянула. Но Ерема и сам на нее посмотрел. Она - на ево, а он - на нее. Аж изба немножечко затряслась. Тараканы и коты попрятались. И чувствует ета Маруся, что она понемножечку от Ереминого взгляда в живую превращается. А он ничего не чувствует, потому что Ерема с малых лет своих завсегда бесчувственный был. ...Но сказать надо, что той Марусе живой быть - все равно как нам с вами в аду в зубах самого диавола кувыркаться. Не любила жизнь девочка. Хуже для нее казни не было, как живой стать. Закричала Маруся дурным голосом, в ужасе на руки свои смотрит: вроде полнеют они, кровью наливаются. Гикнула, подпрыгнула вверх; в царство навсегда мертвых лик свой обернула: помощи просит. Оттуда тогда на нее мраком дохнули; ледяной холод заморозил кровь в оживающих руках; голос человеческий, вдруг появившийся, пропал в бездну; зачернели исчезающие глаза... Еле выбралась, одним словом. Неживое царство тогда решило сдаться. "Эдак он нас всех в живых обернет", - решили на совете. "Плюнуть на него надо, чаво там, - сказал на земле помощник мертвого царства. - Пущай евойная Личная Смерть за него берется. Не наше ето дело". И взаправду: если уж Личная Смерть придет, никуда не денешься - срок пришел. Етта тебе не черт поганый, от которого крестом спасешься, а от такого существа ничего не поможет. Но вышел ли срок Ереме? Спросили об этом у ево Личной Смерти. Та просила подумать денька два-три. "Чаво думать-то, - осерчал помощник. - В книгу живых и мертвых посмотри - и дело с концом". - Да он у меня нигде не записан: ни в живых, ни в мертвых, - ругнулась в сердцах Личная Смерть. - Надо Великому Ничто помолиться, может, подскажут, куды такого совать. Думаю, ошибка тут какая-нибудь. - Ох, бездельница, - покраснел от злости помощник. - Все норовишь срок оттянуть. Жизнелюбка! - Сам жизнелюб, - огрызнулась Смерть. - Иди-ка своей дорогой... Ну, так матерились они часа два-три, но Смерть на своем настояла. Через четыре дня идеть к помощнику. - Вася, - говорит, - сроков вообще никаких нету, сказали: когда хошь, тогда и иди. - Ну, так ты сейчас захоти, - намекнул помощник. - А то вертится он тут ни живой ни мертвый и оба царства смущает. Личная Смерть отвечает: "Ну ладно, уговорил! Пойду". - Подкрепись только, - охальничает помощник. Знает: никакая Смерть ему не страшна, потому что он и так уже давно мертвый. И вот Личная Смерть собралась. Сурьезные времена для Еремы настали. Тут как ни крутись, а ответ держать придется. Тем временем Личная Смерть заглянула в душу Еремы и ужаснулась: куды ж такого девать? Взять душу просто, а вот что с ней потом делать, задача не из легких. Оно конечно, не совсем мое это дело, думает Смерть, но ежели убить такова беспутного, то чушь получится - после смерти у каждого путь должен быть Умненькие по-земному - в ад пойдут, умненькие по-небесному - ввысь, для глупых, добрых, злых - для всех пути есть. А етот как ниоткудава. Ни в рай его не засунешь, ни в ад, ни в какое другое место. Но делать нечего: умерщвлять так умерщвлять. Однако на деле оказалось, Смерть далеко не всезнайка. Не дано ей тоже многое из тайнова знать. Явилась Смерть к Ереме разом в горницу поутру. Глянула на Ерему - и только тогда осенило ее. Нет для него ни смерти, ни бессмертия, и жизнь тоже по ту сторону его. Не из того он соткан, из чего мир небесный и мир земной созданы, ангелы да и мы, грешные люди. И есть ли он вообще? И видит Смерть, что Ангел, стоящий за ее спиной и мерящий жизнь человека, отступил. Словно в пустоте оказалась Смерть, одна-одинешенька. "Но вид-то его ложный, человеческий, должен пропасть, раз я пришла", - подумала Смерть. А самой страшно стало. Но видит: действительно, меняется Ерема. Сам внутри себя спокоен, на Смерть и внимания не обращает, а облик человеческий теряет. Но что такому облик? Вдруг засветился он изнутри белым пламенем холодным и как бы несуществующим. Вид человеческий распался, да и облика другого не появилось. Сверкнули только из пламени глаза, обожгли Смерть своим взглядом так, что задрожала она, и ушел Ерема в свое царство, - собственно говоря, он в нем всегда пребывал. Но что это за царство и есть ли оно, не людям знать. Ни на земле, ни на небе, нигде его не найти. Только вспыхнуло пламя, сожглась изба, Смерть одна стоит среди угольков, пригорюнилась. Платочек понизала, нищенкой юродивой прикинулась и пошла. Обиделась. А жизнь кругом цвететь: мужики мед пьют, баб цалують, те песни поют, старушки в Церквах Божьих молятся. Пока Смерть не придет. Жених Пелагея Андреевна Кондратова, суетливая женщина лет сорока пяти, в пуховом платке и обычных очках, потеряла дочку, первоклассницу. Дите было еще совсем неразумное, хоть и вкрадчивое. Раздавил ее на дороге, прямо против окон Пелагеи Андреевны, как раз, когда она пила чай вприкуску и смотрела на Божий свет, начинающий шофер Ваня Гадов. Ваня был очень труслив, никогда не пил и даже боялся ходить в клозет. Лето было жаркое, и он ехал на непомерно большом, точно разваливающийся дом, грузовике в одной майке и трусиках. Ваня думал о том, как он купит себе новые штаны. Услышав что-то неладное, вроде писка мыши сквозь грохот мотора, он резко притормозил и, с папиросой в зубах, выглянул из кабины. Дите уже представляло собой ком жижи, как будто на дороге испражнилась большая, но невидимо-необычная лошадь. Мячик отлетел в сторону, и какой-то пузан, подхватив его подмышки, утекал со своей добычею в подворотню. Гадов ошалел от страха: он тут же представил себе, как выбегут родители и будут его бить. Сердце прыгало так ретиво, что ему казалось, что оно выскочит через горло. Отовсюду ему чудились крики. Сорвавшись с места, в одних трусиках он побежал: скорее, скорее, только чтобы не видеть глаза людей. Юркнул в подъезд и спрятался в пустующем подвале между старыми комодами. Везде была тишина; но он всем сознанием своим прислушивался к ней; а не разорвутся ли где-нибудь далеко-далеко вопли. Между тем на улице были и смех и слезы. Стадо любопытных, еле сдерживая внутренние смешки и пьянящий испуг, обступило мокрый комок и стояло, переминаясь с ноги на ногу. Где-то в углу дюжие милиционеры связывали отца. Ведь он был как ненормальный и мог бы убить кого-нибудь. Мать, лежавшую пластом, отхаживали на лестнице. Рыжая кошка лизала ей пятку. Санитары из сумасшедшей белой машины совком сгребли остатки девчушки в медицинский мешок и увезли. Очень скоро на улице стало как обычно, опять понеслись вперед автомобили, проезжая по темному, никому не заметному пятну на асфальте. Только в доме Кондратовых творился переполох. Бабушка Анастасья совсем потерялась и стала считать полотенца. Откровенно говоря, ей на все было плевать: она так вжилась в собственную будущую смерть, что многое казалось ей естественным. Витя, семнадцатилетний брат покойной - если только можно считать комок покойницей, - так любил играть в футбол, что не понимал различия между смертью и забитым голом. Его еле-еле оторвали от игры в соседнем дворе и привели в дом чуть не за руку, подталкивая. Только Пелагея и ее муж - здоровый, пузатый мужик Петя - были не в себе. Кто-то из соседей советовал Пелагее опомниться и не так переживать, принять слабительное и сходить несколько раз в клозет. "Прочисти желудок, Пелагея, прочисти!" - орала на нее здоровая рыжая баба со щеткой. На следующий день в доме была мертвая тишина. Бабка Анастасья уехала в Белые Столбы за грибами. Витя сидел у стола хмурый и ковырял в носу. Родители бродили по комнатам, как тени. Пелагея так ослабела, что не могла есть. Вечером приперся здоровый, разовощекий милиционер. - Здорово, мать! - заорал он с порога. Пелагея ничего не ответила, но только мутно посмотрела на него. Служивый расположился за хозяйским столом, как у себя дома. - Первое, поймали убийцу, мать, - сказал он, стукнув по стулу. - Сиротой оказался. Если заинтересуешься, приходи к нам... Второе, штраф плати. Твой-то, когда буянил, за нос укусил одного учителя. Нехорошо! Пошумев, милиционер ушел. Потянулись скучные дни. Кошмар вошел даже в суп, который они ели. Пелагея точно совсем онемела, и слезы заменили ей слова. Целыми днями она плакала и исчезала из одного пространства в другое. Петя был сурово-молчалив; Анастасья же сквозь платок с испугом заметила, что он спрятал в комод топор. Молчание его было столь многозначительным, что Пелагее, хорошо знавшей Петю, казалось, что погибшая Надюша переселилась в него и он ее там в себе хоронит. Его тело казалось ей Надюшиным гробом и оттого - таким молчаливым и таинственным. Она боялась спать с ним в одной постели. Наконец наступил суд. Ваня Гадов уже находился в тюрьме. Окончательно его добило то, что теперь приходилось спать на жестком. Поэтому он громко, истерически рыдал на суде. А по ночам - он спал в углу, у параши - ему виделись бесчисленные жалобные свои личики, то появляющиеся, то исчезающие в стене. Кондратовы, как в тумане, видели во время суда его трясущееся лицо. Но все их внимание было приковано к нему. Прикинув, Ваню посадили на два года. Жалобного, в слюнях, его отправили в лагерь. А Кондратовы притихли, зажили своей Надюшей. Витя с бабкой Анастасьей, правда, шумели по-прежнему, но теперь в их шум замешался бессознательный мистицизм. Витя даже голы забивал, как все равно молился Господу. А Анастасья, собирая грибы, осторожливо обходила белые. Может быть, суровое молчание Пелагеи и Пети подавляло их. Бабка Анастасия, бывало, за чаем, дуя в блюдечко, нет-нет, а вздрогнет. - Петь, Петь, - спрашивала она, - зачем топор-то в комод среди белья положил?.. Ты чего?.. А? Петя бессмысленно смотрел на нее и говорил: - Для дела, мать... для дела, - и опять задумывался. Пелагея часто срывалась с места и убегала в клозет. Оттуда доносилось ее жалобное, похожее на сектантское, пение. Но вообще звуков было мало. В основном - молчание. И вдруг среди ночи - Пелагея, теперь принимавшая огромный волосатый живот Пети за Надюшин гроб, спала на отдельной постели, но рядом с мужем, - вдруг среди ночти Пелагея, почуявшая, что муж тоже не спит и думает о том же, о чем она, но по-своему, тихо выговаривала в пустоту: - Петь, а Петь... а никак Ваня родной... Все-таки Надин убивец... Давай его возьмем к себе на воспитание... Ведь он сирота... Петя долго, долго молчал. И вдруг в тишине раздался его свист: громкий, длинный, как из трубы. Больше Пелагея ни чем его не спрашивала: свист она оценила как согласие. Недели через две смущенная, раскрасневшаяся Пелагея, хлебнувшая для храбрости сто грамм водки, с ворохом бумаг сидела перед последней инстанцией: ожиревшим, самодовольным гражданином-товарищем. Чин долго не понимал, в чем дело. - На поруки хотим взять Ваню, на поруки, - рассвирепела наконец Пелагея Андреевна. - В семью убиенной... - Если только в порядке общественности, - тупо сообразил чин. - Как хочешь, так и назови, - ответила Пелагея. Чин, потирая жирную шею, соображал, как лучше нашуметь по этому поводу в какой-нибудь газетке, осоловевшими от власти глазами он смотрел на свою руку, подписывающую: "не возражаю". ...А между таем Ване в лагере приходилось не сладко. Больше всего он жалел свой подвижный зад. Одурев от страха и жалости к себе, так что везде на него лезли в