наружилось.  Правда,  необычная работа.  Он  говорит  - ты мне  помогай, а
числиться  я  буду. Я  помогал, таскаю ящики, уборка всякая, а он у стеночки
прикорнет на мешке  и храпит  до обеда. Я долго думал, потом спросил, отчего
бы ему с удобствами не отдохнуть.
     Ему неудобно стало, покачал головой и говорит:
     - Извини, Костик, не понимаешь - я здесь нужен. Я им для компании, а ты
слабо пьешь.
     Потом я привык - таскаю, а он за меня пьет.


     <b>Глава пятая

     ***</b>
     Так мы прожили зиму. За  квартиру теперь неплохо платят, богаче никогда
не жил. Лежу на доске,  подо мной дерево, воздух и ванна внизу. Так что парю
без крыльев,  как во сне.  Снов, к  счастью, не вижу. Жестковато, но привык.
Правда, ничего дельного не сумел сочинить. Зато постоянно думаю.
     Зря  говорят,  много думать вредно. Не  вредно, а смертельно для любого
дела. Начать не могу, что-то внутри сопротивляется.  Хочется плана, чтобы от
начала  до  конца Невским  проспектом...  Не получалось  с планированием.  А
сгоряча начнешь чирикать, вдруг заткнется фонтан красноречия?..
     Наконец, придумал  -  для начала  самые  простые записи вести, заметки.
Чтобы потом  вспомнить и по  ним настоящую повесть  написать.  И сразу легче
стало, пишу как пишется, говорю сам с собой. А писательскую работу отложил в
долгий ящик.
     Не  знал простую  истину - временные записи  самые  постоянные, никаким
топором не вырубишь.

     ***
     Иногда  мы  с  Гришей  шиковали,  бутылку токайского  и в гости. У него
знакомых  куча,  весь  авангард.  Как-то пришли в одной даме,  у нее  салон,
картинки  продаются.  Сам Лева  Рубик выступал. Мальчик лет  двадцати  пяти,
гений,  они  говорят. Я  думал, будет рукопись читать,  а он аккуратно  сел,
вытащил из  кармана стопку карточек, на  них в библиотеке записывают книжки,
взял первую,  прочитал,  отложил, потом  вторую,  третью...  На  каждой одна
фразочка,  иногда неглупая,  но  чаще обычная,  ничего особенного.  Такие  в
воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать...
     Но все смотрят  как на  фокусника,  зайцев из шляпы за уши вытаскивает,
одного за другим.
     Я  сначала  разозлился,  а  потом пригляделся -  мне  жаль  его  стало.
Донельзя  застегнутый, зашнурованный  до  последней  дырки  человек,  ничего
своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то
ли стесняется... И придумал себе  цирк, его зрелище само по себе интересует,
как все  происходит,  как устроено...  На  все искреннее  и глубокое снаружи
смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.
     Вышли мы с  Гришей, тихая ночь, снег  мягкими  воланами прикрыл дневную
грязь, кусочек луны  подглядывает из-за голубых облаков... Идем, скрипим, он
молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А
потом в один момент сошлись - как захохочем оба, глядя на звезды  зимние, на
осколок луны...
     - Во, бедняга... - Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.
     И я так считаю:
     - Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..
     -  Не-е,  я  не  согласен,  - Гриша говорит,  он  поддерживает,  но  не
соглашается, - пусть себе наблюдает.
     Лева,  говорили,  неплохой  человек,  рассеянный,  тихий  и  печальный.
Пробовал  стихи   писать,   не  получилось   у  него.  Не  женится,   боится
ответственность взять.
     Тут я его понимаю.

     ***
     Другой  раз  стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно.
Мне запомнилось одно - Дверь!  Дверь! С любовью  написано,  я к  дверям тоже
неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без  двери  была... Не забыл о ней,
мечтаю. Хижину в песках помню, тоже  без двери. Мы там два  дня отсиживались
без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах
навечно скрипит.
     А про Леву Гриша еще сказал:
     -  Ни страсти, ни куража - придумки одни холодные. Прячутся  за  слова,
макаки бесхвостые.
     - А я могу?..
     - Чего могу?
     - Ну, написать толковое, умное...
     - Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши,  пиши,  просто пиши
как пишется. У тебя другое  затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь
любить.  Просто  так,  ни  за что.  А писать  -  напишешь  чего-нибудь,  еще
почитаем.
     Я было обиделся  на него,  а  потом вижу - прав. За что ее любить?.. Не
люблю. Какие-то  мелкие картинки остались от теплой жизни - их вижу, о них и
пишу. А остальное пустыня,  что  о  ней писать, только стоять и  выть. Вот и
стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за
этот  вой бездомный, за дикую  неприкаянность. В  сильных словах не смысл, а
именно  вой слышу. Вой  по жизни, по смерти, по страху  своему... по  любви,
которой быть не может.

     ***
     Потом  Григория  выгнали  из  магазина.  А   с  ним  и   меня  поперли,
человек-невидимка, в кадрах не числится. Какие теперь кадры... Одним словом,
оглоблей  по воздуху, а  угодили  -  мне  по  челюсти. Оба  дома  купил всем
известный налетчик,  решил открыть казино и  элитный  ресторан. Входишь, сто
баксов швейцару в грудной кармашек, представляешь?..
     Гриша тоже задумался о жизни, хоть и свобода, а кушать  хочется.  Сбили
меня якобы демократы с панталыку, говорит.
     -  Тебе уехать  надо,  - он теперь  считает, - говно плавает, а  гениев
кормить  не хочет. Там хоть сытно и спокойно, в Германии-то. Пособие платят.
Стоит только пожаловаться - жертва строя. Сразу кинутся помогать. А что?.. -
воевал  против воли,  ранен, болеешь вот.  Ты  же  Россией рожденный  заяц -
русак, у нас только больные не пьют.
     - Не-ет,  все не так!..  Какого хрена  бежать -  моя страна. Язык, люди
понятные... И меня при этом выпирают?.

     ***
     За полгода до  нашего  изгнания  мы  заработали  на  овощах, разгрузили
несколько вагонов. Не только мы, конечно, но всем неплохо заплатили. И нам -
одной стобаксовой бумажкой на двоих,  она у Гриши под  скатеркой спрятана. У
него на столе скатерть, как у приличного. Всегда мечтал, говорит, надоело на
клеенке,  всю жизнь как свинья ел. Почему  свинья, не знаю,  на клеенке куда
гигиеничней,  протрешь  грязь  мокрой  тряпочкой  и снова порядок.  Всего не
протрешь, он считает,  а скатерть признак уюта. Пусть серая от употребления,
все равно не убедишь его.
     Победовали неделю,  две,  пришлось вытащить бумажку. Гриша отправляется
менять  ее  на  рубли. Вечером  прихожу,  весь день искал подкалымить, а  он
молчит. Молчал, молчал, потом рассказал.
     - Пошел менять где поближе, на угол в пиво-воды...
     Я же  говорил  ему!.. Хозяин  взял  бумагу,  вошел  в свою будку  и  не
возвращается. Окошко  у него зашторено, не видно что творится внутри.  Гриша
ждал, ждал, решил постучаться. Долго стучал, наконец высунулась рожа, совсем
другая, и говорит  - твоя деньга  фальшивая, иди отсюда.  Окно захлопнулось,
разговор окончен. Гриша постоял и вернулся.
     - Что с ними сделаешь, как-нибудь проживем...
     Будь  я в  нормальном настроении,  повздыхал  бы  с  ним  и  забыл. Сам
виноват, шел  бы на обменный пункт, ведь рядом, а с бандитами не связывайся.
Но я был на взводе от всех  этих дел, неустройства своего... Поэтому, ничего
не сказав ему, на следующее утро пошел на угол.

     ***
     Хозяин  невысокий  человек с узким лицом. Губы щелью, брови  густые, он
как  раз вышел из будки, ставни снимает. Я подошел, говорю  все, что думаю о
нем. Он не глядит на меня, молчит, лицо ничего не выразило. Я закончил речь,
он сунул голову в окошко и зовет:
     - Мамед, к тебе человек по вчерашнему вопросу, разберись.
     А мне:
     - Зайди к нему, он разберется.
     Или примерно  так  сказал, никакого  акцента у него, нормальный русский
голос. Я даже успокоился, все-таки напряжен был.
     С торца небольшая узкая дверца. Домик из прочной жести,  а дверь вообще
бронебойная,  толстый  стальной  лист.  Ручки  нет, я схватил  за петлю  для
висячего замка, потянул, дверь легко подалась, мягко отворилась.  И вижу, на
полу,  а это узкий проход между мешками у задней  стенки  и передней стеной,
где окошко для торговли... там  человек  лежит, ботинками к  двери, спиной к
ящикам с пивом  прислонился. Он  полулежал, полусидел, в  одной руке окурок,
другая  за пазухой свободно  размещается. На нем длинное кожаное  пальто, на
голове  ничего,  волосы темно-русые,  слегка  вьются.  Глаза  у него  карие,
теплые, веселые... красивый малый  лет тридцати  пяти, с небольшой бородкой,
усиками, вполне культурный вид.
     - Мы все сказали старику, ты не понял?.. Деньги фальшивые.
     - Верни тогда деньги, - говорю.
     - А, вернуть...  пожалуйста... -  он отвечает, и рука, что за  пазухой,
понемногу  выползает на  свободу.  И  я  вижу  знакомую  вещь  перед  собой,
серьезный калибр...
     Оказалось, ничего не забывается. Рывок вправо, упал на бок, откатился в
сторону... теперь очередями, очередями,  чтобы не  высунулся!.. И  гранату в
окошко!..
     Смех  меня остановил.  Ни автомата,  ни гранат,  я  в грязи на тротуаре
лежу. Передо мной стоит тот, первый, и негромко смеется:
     - А ты, оказывается, солдат.
     И  второй,  выглядывает   из   двери,   в  руках   уже  ничего,  встал,
потягивается, подходит и очень дружелюбно говорит:
     - Шютка. Реакция у  тебя...  Но если  б я хотел, понимаешь... Ты  бы не
успел дверь открыть!..
     - А я бы не открывал, гранату в окошко...
     Оба  подошли вплотную, южные люди общаются на близком  расстоянии, если
доверяют.
     - Слушай, зачем тебе фальшивая бумажка? Или не веришь?..
     - Проверим?
     - Пошли.
     Вытаскивает бумажку, я вижу, та самая, один уголок помят и слева  внизу
небольшой надрыв.
     Пошли на пункт обмена, он рядом. Оказалось, они правы.
     Посмеялись они, а потом тот, кто на полу лежал, говорит:
     -  Тебе, солдат,  мы готовы уступить,  половину заплатим. Иди к нам, ты
нужный человек.
     - Ну, не-ет, - отвечаю, - я свое отвоевал.
     Они  снова  посмеялись,  ладно,  подумай...  И  вообще,   приходи,  еще
разменяем.
     Мне это  не  понравилось. Не  хочу войну  в  наш  дом  заносить.  Долго
старался забыть ее. Оказывается, не получилось. Тело помнит, тело...

     ***
     Проели эти деньги, а дальше что?
     Дальше еще хуже  пошли времена. Полезли изо  всех щелей уроды, глазенки
выпучили...  Этого  -  уби-ить,  того  - замочи-ить...  Не  помню такого,  в
забитости  жили,  но  без  кровопускания обходились.  Пусть  ругал, обвинял,
смеялся над сказками, но такой свободы не ожидал...
     Сидим  по-прежнему  в домашней щели, свою улицу  знаем, район - хуже...
Поневоле  вспоминаю  -  перелески,  лесостепь,  скудная растительность...  и
вдруг,  резко -  поднимаешься  на  холмик,  он  еще заросший редкой курчавой
травкой,  выжженной  донельзя...  вырастаешь  над  холмом -  и  перед  тобой
сверкающий  до боли  песок. Пустыня  ждет!..  Стою перед ней,  горячий ветер
провяливает кожу и мясо...
     Что город, что пустыня, все у меня смешалось.
     Я  и раньше  город едва  терпел, а  теперь он стал совсем  чужим.  Огни
рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке
среди лесов, не  заманишь  в ваши каменные  джунгли. Но  были  раньше улочки
тихие,  дворики  с   травой,  скамейками...  Чуть  отойдешь  от  показушного
Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.
     Одолели гады...
     Или  поесть.  На  Петровке  любил  сосисочную,  две  толстые   тетки  в
замызганных фартуках,  на  кассе третья, еще толще  этих, сосисочки сносные,
цена возможная.  Стояли  люди, простые,  нормальные,  ели хлеб  с  сосиской,
макали в  горчицу...  Можно было  яичницу  попросить, тут же  сделают  и  не
ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...
     Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно
и неприязненно на  них. Мы с Гришей носа не кажем  в  центр,  сидим у  леса.
Чувства  подогревает  телек.  Каждый   день  на  экране  празднуют,  пируют,
справляют дни  рождения,  принимают  витамины,  жрут  икру  на презентациях,
играют в  игры,  угадывают  слово за миллион... машины оцинкованные... Герои
теперь  у  нас  - проститутки,  манекенщицы, спортсмены и воры  в  законе...
киллеры  -  передовики труда  с  мужественными  лицами,  интеллигентность  и
мировая скорбь  на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра,
а послезавтра, как известно, поздно...
     Озверел  я  от  этой  круговерти. Как  последний  мамонт  чувствовал  -
вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь
стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.
     А  Гриша считает, что  не только возраст, время вовлекает  во  всеобщее
отупение.
     Я часто  думал, как нахлебаюсь  за день этого дерьма  - ну, хватит, что
ли, хватит!.. Довольно меня по  голове  лупить, я  не каменный  истукан.  Не
нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены  и  загоны...
Может, она свободная  теперь, но идиотская и  мерзкая, еще мерзей прежней. И
вовсе  не  безопасная, высунешься  -  голову отбреют начисто.  Как, я видел,
сержанта  Маркова  голова летела... если  б кто ей  на дороге  повстречался,
убила бы не глядя.
     А  главное,  все  у них  получится,  идиотов большинство,  они радостно
проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.
     А кто-то посмеивается, руки потирает...
     И ехать  некуда,  хотя все пути открыты.  Никого не хочу знать, слушать
чужие речи,  вникать в истории чужие, слоняться  по чужим городам, повторять
чужие  голоса, их  истины заучивать как  политграмоту... Чтобы меня поучали,
пихали,   шапку  нахлобучивали,   одевали  и  раздевали,  учили  работать  и
веселиться по-новому.
     Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.
     Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.

     ***
     Иногда носил стихи в  журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в
стихах дело, хотел пообщаться со  знающими  людьми. Когда  пишешь,  не нужны
советы, но иногда помогают случайные слова умных людей.  По-другому  в  этом
деле помочь  нельзя,  разве  что  правописание  поправить.  Вот  я  и ходил,
беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.
     В  одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся
с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...
     И однажды услышал, что обо мне говорят.
     Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у  меня был
забит   исписанной  бумагой.  Они  мне   улыбались  на  прощанье,  заходите,
звоните...  Рукопись,  правда,  не  взяли - ремонт,  недельку  подождите....
Неделька у них всегда в запасе.
     Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом,  с
отдышкой,  долго  не  протянет, думаю.  И молодая, говорят, известный теперь
поэт.
     - Снова явится.
     - Графоман.
     - Фразы неуклюжи, наивны...
     - Как отвадить...
     - Свалим на главного, он недавно.
     - Это надо  же...  Как у него?.. Дорога  -  дорожка,  То  прямо,  то  с
изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым. Ну, гений, ну, Кольцов...
Ха-ха-ха!..
     - Александра, вы ведь редактор. Нельзя так...
     Старуха была приличней, но мне легче не стало.

     ***
     Вот  такой  удар под дых... Попятился, отошел от двери. Уполз.  Желудок
скрючился, окаменел.
     На  улице  отдышался, съел мороженое.  Быстро падаю  духом, но  тут  же
вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить  мне много
не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.
     А сама-то она, эта Гидымис,  поэтесса,  ну,  никакая!.. Манерная девка,
мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик...  А  стихи... Духи,  неземные  силы, про
любую фигню - душа, душа... Окончательно озверели со своей душонкой!..
     Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все забыл, само перемололось.
Ночью забываю про тягомотину за окном. Мое окно в другую сторону смотрит, не
к вам!..
     А  потом  оказалось,  ничто  не  прошло. Накапливается тяжесть  внутри,
неуклонно тянет на дно, топит.

     ***
     Иногда думаю, странно,  как во  мне  умещается  - ум  кое-какой,  пусть
неважнецкий,  и глупость,  и грубость, и  пьянство  неполноценное...  Годами
советами врачей пренебрегал. Вспоминаю Виктора, серьезней  меня был человек,
а что получилось?..  Жил в  духоте, а умер  - жутко представить, сжег  горло
спиртом, бедняга.
     По-другому надо? А вы умеете?
     Куда человеку деться, если он против жизни всей?..
     Вот  бы построить  башню и жить  в  ней...  Или,  как Эйнштейн хотел  -
смотрителем  на  маяке, на  острове.  Сминают  людей,  стирают  в крошку,  в
слякоть,  в  грязь!.. А  потом  - да,  бывает  иногда  -  молятся,  цветочки
приносят... Кому-то  радость, а меня не  утешает. Я этих, молящихся, если  б
лежал и слышал, с большим удовольствием утянул бы к себе - руку из-под земли
высуну и хвать!..

     ***
     Мне говорят, нельзя огульно всех поливать, словно журналист какой-то...
Дерьмо  на поверхности, вот  и кажется.  Большое  на расстоянии оценивай, по
справедливости.  Но  как  оценишь,  если  своя жизнь  рядом, не оглядываясь,
проходит. Время, вроде бы, есть еще, но сопротивление собственному выживанию
топит все начинания!..
     Потерянное поколение, сам против себя.
     Ведь что нам предлагают, куда манят? - в невыносимо  холодный, жлобский
мир.  Лучше, конечно, лагерных нар, но хватит с ними  сравнивать!.. Говорят,
многие сейчас шатаются,  средних лет. А тем, кто помоложе, тоже многим, даже
нравится любой ценой в лакированный рай  пролезать. Другие смиряются, жизнь,
мол,  такова... Мир купли и  продажи.  Вещи,  машины, жратва, комфорт ваш...
Видел я эти радостные лица, довольны - чем?.. Чему вы так рады? Мне отвечают
- то, это... домик-садик-огородик, овощи-фрукты, сто  сортов сыра  на полках
плюс диетический творог...
     Да пошли вы!..
     Все не то!.. Мне вроде мало надо, а вот, оказывается, самого нужного на
свете нет. Говорят, наше  время способствует прозрению. Согласен,  если  оно
хоть  на что-то годно,  то не на жизнь, а именно  -  на  прозрение. И что мы
видим?..  Везде  бессмысленность,  судорога,  попытка  втиснуться   в  новую
расселину, в другую грязь и гниль, только с виду приличней прежних...
     Путаница в мозгах, ты неразумен, мне говорят. Разумные так не выглядят,
непричесанная голова.
     То, что предлагаете, не  разум, а  расчет. Смысл и разум  в  том, чтобы
лучшее было способно проявиться. А  все остальное одинаково  неважно - дикая
сумятица   или   одичавшая  тишина,   ясные   лица  дикарей  или   дикарство
образованных.
     -  Что ты понимаешь,  -  мне  говорят, -  продукт  прогнившего времени,
дикого, жестокого...
     Смешно и грустно. Плевался тогда, брыкался - и все равно продукт.

     ***
     Я ходил и говорил себе  - как я сюда попал? Все не так начиналось, была
весна или не была?..
     Я думал, попаду в другой мир, и сам стану другим.
     Когда выползал, с окровавленной шеей, со сломанной ногой, то подумал...
Кажется, тогда подумал? А, может, потом?..
     -  Если выпутаюсь,  начну разумно,  вдумчиво, терпеливо,  с пользой для
себя и других...
     Мне чуть больше двадцати было.
     Вернулся, годы, годы... и ничего!
     И я стал завидовать Давиду. Его  вере,  решимости, ясности,  которые он
сам себе устроил, пусть ужасным и гибельным путем.
     Потом  понял,  и  там  своя колея,  закон, режим,  не  вырваться,  тебя
увлекают рядом идущие. Все едино...
     Есть, конечно,  терпеливые лица рядом, на  улицах и в метро. Бесконечно
копят недовольство, потом оно протухает, остается мерное тихое нытье.
     Все не так, все не по нем, он только кривится, скрипит...

     ***
     Если б я мог куда-нибудь  деться...  взяться,  загореться...  наверное,
ничего бы не было. Я не  считал, что пропащий  человек. Ничего особенного не
сделал, никого не убил...  чтобы  глаза в глаза... Стрелял, но все стреляли.
Ножом ударил, но от большой обиды, поцарапал только.
     Если б было такое место, чтобы все забыть, я бы начал снова. Но впереди
все то же, куда ни денься. Испачкался в липком, мерзком... Уже не отмыться.
     И мне надоело. Захотелось прервать, не повторять  бесконечно один и тот
же мотивчик...

     ***
     Проснулся  как-то  ночью на своей  ванне, сполз с  доски,  потащился на
кухню.  Здесь  у нас заросли,  но  тропинка  протоптана к  газовой  плите. У
батареи  мотоцикл  ИЖ  с коляской. Мощная  машина,  но  без мотора. Когда-то
Григорий, молодой и сильный, на  ней осваивал  Крым. А потом загнал мотор за
копейки и пропил. Надеется вернуть, да все не получается. Мотоцикл классный,
- говорит,  и ждет случая восстановить  технику. Я пробовал спать в коляске,
но вернулся к ванне. В люльке ноги затекают, а на доске спина прямая.
     Постоял у окна. Луна только что заполнилась до предела своим веществом,
до четкой полноты.  А я люблю незаконченные вещи, изъян даже на луне греет и
радует, а совершенство страшит. Так что луна не порадовала.
     Заглянул в комнату - никого. Гриша в больнице, с ним беда.
     Я не успел записать про беду.
     Позавчера, в субботу, возвращаюсь часов в шесть вечера. Недалеко ходил,
разбирался  с жильцом в  своей  квартире,  убирал  за  ним. А жилец тот  был
непростой...
     Не слишком ли густо?.. Жилец загородил Гришину историю, а она заслоняет
мой поступок... В  рассказе,  тем более,  в  повести,  должен  быть порядок,
невзирая на лица.  Значит, так. Cначала жилец, потом  Гриша заболел, а потом
я,  воспользовавшись  одиночеством,  решил  уйти  от всех, хлопнуть  дверью.
Начнем с жильца.

     ***
     Сначала    показалось,   в    апреле,    -    замечательный    блондин,
интеллигент-филолог, закоренелый  любитель старой  книги. Свой магазинчик  у
него, продает даже рукописи, издания прошлого века и далее. Описывать долго,
короче, с книгами у него  в порядке, но оказался неисправимый  наркоман. Все
бы ничего, дело уже привычное для нас, но от него ушла жена, тоже из этих, -
решила подлечиться, и он, потеряв подругу, стал утешаться  с особым рвением,
так  что  превысил  свои возможности.  Проще  говоря,  платить  за  квартиру
перестал. Как, все-таки, простота  нужна нам, хотя бы, чтоб  не запутывать и
без того неясные истории.
     Я долго терпел, потом решил деликатно напомнить о себе.
     В пятницу иду, дверь  незаперта оказалась. Он  лежит у батареи в кухне,
может  день,  может неделю  лежит. Вроде еще дышит,  но  видно, что  будущее
плачевно.  Увезли,  врач уверен, он не вернется  к  нам.  Вместо  блаженства
полный покой и  тишина. Не так уж и плохо. Зачем мне блаженство, я слышать и
видеть больше не хочу.
     Но привычка жить прилипчивая штука.
     И  я на следующий день, в  субботу, возился в  своей квартире с раннего
утра, разгребая чужой  мусор. Помещение надо  сдать, филолог не  вернется, а
долг и разгром жилья прощу ему, куда деваться, прощу. И всем - прощу, и себе
- прощу, только бы ничего не видеть, не слышать...
     Чужая  беда,  а  в  особенности  признаки  невозможности  существовать,
примеры  неприспособленности, потери равновесия, картины душевной слабости -
действуют сильней, чем собственная  боль.  Начинаешь шататься  из  стороны в
сторону, вспоминая свои провалы и пробелы.
     Дурные мысли. Лезли, лезли, падали на чернозем...

     ***
     Убрал наполовину, в  кухне  слегка  разгреб, комнату на завтра оставил.
Еще думал о завтрашнем дне, слово даю. Гибельных мыслей не было, одна злость
и пустота.
     Возвращаюсь  домой, Гриша сидит на стуле посреди комнаты.  Голый, но  в
носках. Он их носит, не снимая, до полной потери формы, цвета и похожести на
изначальную  вещь.  Зимой даже  спит в  них,  так теплей.  И носки о  многом
говорят.  Я-то привык,  сам  немногим  отличаюсь.  Только  временами  создаю
видимость ради приходящих женщин. Не люблю тех, кто  по одежке  встречает, а
как  провожают, мне  наплевать.  Ради справедливости, но  не для  оправдания
скажу  - не  так начинал. Из армии вернулся чистюлей  с  жаждой образования,
галстук носил!.. Потому что надеялся на разумную чистую жизнь по существу.
     Голова у Гриши опущена, патлы  отвисли  до колен, и хорошо,  скромность
фигуре сохраняют.
     -Ты, что?
     - Моча не течет.
     - Давно?
     -Полдня течь не хочет. Сначала совсем не текла, а теперь капает. Хочу -
капает, и не хочу - капает тоже.
     Действительно, под ним небольшая лужица скопилась,  и понемногу растет,
прибавляется...
     Наверное, надо объяснить,  отчего он  сидит на стуле посреди комнаты, а
не в  туалете  на стульчаке. Ему все равно.  Когда надерется, ему все равно,
где сидеть. Говорит как нормальный, слегка только запинается, ищет  слова. И
даже  ходит,  хотя спотыкается, забывает  порядок действия ног. Главное, ему
все равно,  что  с  ним  случится, что окружает. На улице он сразу на дорогу
идет, поперек движения.  Если стена  впереди, он  в  стенку утыкается, потом
поворачивает и обратно, до другой стенки... Как детская машинка с заводом. И
так, пока завод не кончится.
     Не хочу подробностей, свой человек. И тоже не всегда таким был. Я видел
фото, Гриша с горящими глазами, справа Аксенов, слева другой корифей,  давно
умерший... кругом дружная семья гениев первой оттепели. Кто уехал, кто погиб
или сам умер, а кто и остался, и неизвестно, кому больше не повезло...
     Отвез Григория  в  больницу.  Хирург, парень лет  тридцати,  посмотрел,
прощупал спереди, внедрился сзади, потом говорит:
     -  Обычная история, ничего удивительного не встретил. Тридцать тысяч, и
я его за два часа избавлю от неприятностей.
     Я  смотрю на  него  и вижу, что с ним бесполезно  говорить.  И все-таки
спрашиваю:
     - А дешевле нельзя избавить?
     -  Дешевле  только  не пить  и  строгая диета,  разумный  образ  жизни.
Обдумайте ситуацию до конца дня.
     Повезли Григория в палату.  К концу  дня ему  полегчало, спирт частично
испарился и прокапал из него. Cознание вернулось, острое и веселое.
     - Ты что... на такие деньги сто лет можно пить!..
     Вижу,  шутит  человек,  и ему  не страшно. Все равно денег нет, так что
выбор невелик.
     - Брось пить!.. До ста лет проживешь.
     - До ста?.. Многовато... Ну, ладно... - вздохнул, - а-антракт на месяц.
     Оставили его на несколько дней, проверить на рак, а я домой пошел.
     Сам с собой остался, а это мне было ни к селу ни к городу.

     ***
     Значит, объяснил, почему Гриши не было.
     И некому  меня поддержать. Я в  глубокой дыре  вдруг  оказался. Твердое
убеждение нахлынуло - незачем продолжать процесс. Я о жизни говорю, она ведь
главный  процесс,  а  все  остальное,  даже  пищеварение  и  секс, вторично.
Материя,  оказывается, вторична,  а жизнь первична, и надоела мне до зеленых
чертиков.  Чувство  откровенное,  но опасное.  Печальные  последствия  могут
произойти.
     Вообще-то,  никогда не знаешь, кто ты  на самом деле. Откуда мы, и куда
бредем... Видел  такую картину у  Гогена,  страшное дело! Живем, ковыляем по
разным  дорожкам, а вот, оказывается,  неизвестно  куда,  хотя  ясно, что по
спинам предков.  Однако,  стоит ли необдуманно  лезть на  рожон, может, и не
надо  знать?..  С  другой  стороны,  вдруг,  действительно, там свет,  двери
открывают, с распростертыми обьятиями... - "только вас нам не хватало..."  А
может тишина, темнота,  и  никто  не  скажет, правильно поступил  или ошибся
насчет перспективы...
     Как бы то ни было, назад не отпустят.
     Тут настроение  все решает.  И обстоятельства  - подвернулось  одинокое
место, время незанятое... И я моментально подбил бабки. Подвел итог.
     Ни семьи, ни дома,  - ночлежка,  страстишки  довольно  мерзкие... и нет
потребности что-то улучшить, приспособить к жизни... Живу как бомж, ничто на
земле не  держит, не привязывает. Желаний никаких, кроме самых непечатных. А
в остальном - были бы штаны да миска супа.  Чем лучше тюрьмы?..  С женщинами
крах,  кроме  копеечных встреч.  Со школой конец, как мне учить,  самому  бы
поучиться... Овощи-фрукты?  Таскать их -  не перетаскать.  Я  все-таки мозги
имею,  надоело.  Про  стихи  мне   редакторши  убедительно  доказали.  Крысы
бесхвостые, зато правы!.. Поэт ничтожный!.. Писак миллион, и не занятие это,
грех  и  смех,  дело  настроения...  Про  певческий  голос  и вспоминать  не
хочется...
     Все зависит от момента, есть к себе доверие или нет доверия. Когда нет,
живешь спокойно. А в тот вечер я самому худшему о себе поверил.
     Бывает,  совсем  противно,  и  все-таки  чувствуешь - внутри ядрышко  с
плотной кожурой, как отчаяние нахлынет  на него, так и откатится. Не кощеево
бессмертие,    а   островок   спокойствия,   вера   в   себя,   достоинство,
несокрушимость, что ли...  Белый карлик, помнишь?.. За смешками да усмешками
у  меня  всегда был такой островок. Отступлю, в случае чего, туда, - в  себе
есть, где спрятаться. И ничто тебя не сломает, не разрушит.
     А в  эту ночь  ужас - стремительно лечу вглубь,  и  нигде спасительного
спокойствия или хотя бы насмешливости не встречаю!.. И остановиться не могу,
сказать себя решительно и твердо - "ишь, размахнулся, разлетелся..."
     Растерянность. Муторно, стыдно, неприятно жить. Ничего не исправить, не
начать сначала - непоправимо все испорчено. Не оправдаться, ни перед  собой,
ни перед мамой, ни перед теткой Натальей... Как она говорила - "не подведи",
да?..
     И не отделаться от своего лица, вот он я, и все сказано.
     Так мерзко, что сразу ясно - надо уйти, исчезнуть насовсем, как будто и
не было. Пусть никто не достанет больше, не доконает.
     Я сам себя доконаю.
     Хотя бы близкий человек руку приложит, я сам к себе.
     И нечего беспокоиться, не такие люди исчезали раньше времени.
     Так и не заснул до утра, все думал.
     И  дневной  свет  не  помог,  чувствую,  решение твердое  у меня,  пора
приступать к исполнению.

     ***
     Стих, что ли,  сочинить на прощанье, как Есенин... Противно даже думать
о стихах. Просто  не  до  них,  если  не  выпендриваться. Кому и что писать,
перебирать обиды  или над  своей  глупостью  посмеяться?..  Попрощаться?  До
свиданья, друг мой, до свиданья...
     Обойдутся.  Выходит,  никакой   я  не   поэт,  в  такие  минуты  все  и
проявляется.
     Может,  записочку  в  прозе,  как  Маяковский...  Завещать   авторучку,
рублевый  шарик?  Носки, вместе  с  дырами,  чтобы  на  память  постирали...
Черновичок этот? Кому он нужен. История только начата, и хорошо, хорошо-о...
Ничего в ней особенного, заранее можно сказать.
     И  для прозы нет  настроения. Значит, не писатель. Что ж,  исчезну  без
записок. Зато уйду с шиком, по-английски.
     С шиком не вышло. И даже смешно не получилось.

     ***
     Говорят, так поступают только психи, я не  верю. Я спокойный человек, а
по юмору даже меру перевыполнил.
     Удобней всего,  конечно, застрелиться. Куда  стрелять я, слава  Богу...
знаю заветные места, исчезну без проволочек.
     Подорожали  пистолеты,  цены  непомерные!..  А  я  пижонство не  люблю,
роскошества  всякие,  даже напоследок. Скромней  надо  быть. И Грише подложу
свинью, начнут пытать, откуда ствол... Ему бы со своей мочой разобраться.
     Так  что,  вопрос  решенный,   опасной  бритвы   вполне  достаточно.  С
кровопусканием я давно знаком, вполне приятный процесс.
     Оказалось, техническое оснащение слабое.
     Тогда, в овраге, было теплей, южный воздух из пустыни, а у  нас ледяной
ветерок, гуляет  от  окна  до  входной  двери. Меня  не устраивает  конец на
холодном ветру. Резать вены  приятно, сидя в горячей  ванне, томное забвение
наступает. Вода со временем остынет, но тогда уже все равно.
     Смотрю,  у  Гриши горячей воды  нет,  течет  ни  то  ни се, руки помыть
приятно,  а ждать в  ней холодновато. К тому же,  мусорить у  него не хотел.
Пошел через лестницу к себе. У меня другой стояк, в нем немного теплей вода.
Там после жильца убирать еще и убирать, но для задуманного особого лоска  не
требуется.
     Вода, действительно, удовлетворяет... но другая беда подоспела -  жилец
куда-то затычку спрятал, зачем наркоману затычка для ванны, не понимаю... Во
всех углах копал, так и не нашел. Решил взять у Гриши, уже направился, но по
дороге  передумал.  Зачем  человеку  настроение  портить,  будет искать,  не
догадается...  вещь-то  ценная,   вместе  с  квартирой  выдавали.  А  писать
последнюю  записку  о затычке, возьми,  мол,  она  твоя... Неудобно,  мелочь
все-таки,  к  тому  же противно -  будут  искать  глубокий  смысл, как-никак
предсмертное послание.
     Но если  всерьез, то дело не  в  затычке, а в том, что у  наркомана все
лампочки  перегорели. Я еще утром купить намылился, да уборка отвлекла.  Что
же я, в кромешной тьме буду кровью истекать?.. Почему-то представлял процесс
при яркой иллюминации, а отказаться от идеи всегда тяжко.
     Так я  ходил, бродил... Чувствую, водяная  затея тяжела для исполнения.
Ни затычки, ни света в ванной.
     А  в  коридоре у меня висело зеркало,  довольно большое, овальное, я на
себя от  лица  до пояса  мог смотреть.  Когда вернулся,  еще смотрел иногда.
Глаза серые, лоб высокий,  неплохое лицо. Над губой небольшой шрамик, ничего
особенного. На  шее побольше  дефект, но тоже  сойдет,  даже  мужественности
прибавил.
     А потом все  реже заглядывал,  избегаю. Неудобно как-то, все  у меня не
так, не так...
     Так вот, наркоман это  зеркало вдребезги... большие куски выпали, а те,
что  остались в раме, испещрены  мелкими трещинами. Бился головой об стекло,
лицо в крови, то ли себя наказать решил, то ли в зазеркалье пробиться...
     И  я  ходил, бродил, пока не наткнулся -  вижу  глаз, смотрит  на меня.
Подошел поближе - это мой глаз из рамы глядит. И  не серый он,  а мутный,  в
кровавых прожилках, на  прежний совсем не похож!.. Как завесу сдернуло - что
же это я, шуточки, затычка, лампочки... бред  сплошной. Какие лампочки, если
жить больше смысла нет!..
     Если уж решил, обойдешься без удобств.
     Перешел в комнату,  к окну, поставил стул у батареи, чтобы теплей, хотя
пользы от этой батареи ноль без палочки.
     Утренний скудный  свет даже  романтичней. Опять  шутим...  Стал  шарить
взглядом по комнате,  отметил, что  вещей стало еще меньше, хотя и было  кот
наплакал... И вдруг вижу -  нагреватель в  углу,  не  мой! Масляный, мощный,
видно, что новый, смазка на нем еще блестит. Повезло все-таки под занавес!..
Горячая  ванна  отпадает,  зато  нагреватель  налицо, и, значит,  мне  будет
теплей. Не так уж плохо будет. Вот увидишь, не так уж и плохо.
     Придвинул  нагреватель  к стулу, всунул  штепсель в  розетку,  рядом, в
углу.  Ток  на месте, тут же  потек нагревать устройство. Вонь поднялась  до
потолка и выше, масло свежее горит...
     Но это мне не страшно, мне наплевать. теперь уже на все наплевать.
     Опять  пошел в ванну, обнаружил там свой тазик, он  обычно под кроватью
на  страже у меня.  Страшно обрадовался находке,  как  будто не  умирать,  а
блевать  собрался. Зачем  мне тазик, если жизнь кончается? Нет, нужен, в нем
благородная  жидкость  соберется.  Наконец  я  смогу произвести  благородный
продукт.
     Вспомнил, в армии говорили  -  по коже не елозь, боль и врагу не нужна.
Сильно ударь, потом  потяни... лучше, если глубже.  Степашка,  он разведчик,
знал, что говорит. Жертва собственного образования - тело его сразу нашли, а
голову два дня искали. Потом обнаружили в мирной деревне, на ограде, смотрит
в пустое поле, песок да небо в глазах.
     Бритва в порядке оказалась, сделал все как полагается. Сначала на одной
руке  потянул,  в  двух местах.  Главное  - в  локтевой  ямке,  там  богатое
снабжение, вена толстая... Действительно, терпеть можно. И с  другой стороны
- р-раз, два! Все, больше не придется терпеть.
     С  кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно.  Видно, что
стремится дурное тело покинуть.
     И  долго  текла,  яростно, живо... потом  замедлилась,  тонкие  струйки
сочатся...  дальше еще  слабей - капает, капает... Но в  тазике уже прилично
накопилось, дна  давно не видать.  В  голове  завертелось, вспыхивают  перед
глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула.  Ничего не
соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или
я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная -
она меня  потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И
я не то, чтобы захотел жить - мерзость это, жить... я раздумал умирать.
     Оказывается, и без  желания можно жить, если умереть не хочешь. Хотя бы
на время.
     Руки тряслись, но кровь  все  же  остановил.  Это  отдельный  разговор,
пришлось  у  Гриши   позаимствовать  простыню,   даже  чистую.  По  стеночке
перебрался  к  нему, нашел в шкафу заветную полку с  праздничным бельем.  Он
гордился, у меня их две, берег на парадный случай. Умру, ты меня положишь на
одну,  покроешь  другой,  красиво  получится.  Теперь  у  него  только  одна
осталась. Непонятно, что он выберет, лежать  на чистом или  скрыться от глаз
людских. Я думаю, полезней скрыться.

     ***
     Я не так уж много  крови  потерял, около  литра. Ослабел, но мне  стало
хорошо, спокойно, тихо. Недаром раньше кровь пускали. Говорили, дурная.
     Остался у Гриши, пил сладкий чай, валялся на его кровати, думал...
     Ничего  не  изменилось,  а  стало  спокойней  жить. Убедился, что выход
всегда имеется, черный ход. Оказалось, уйти просто. Тогда зачем спешить, еще
успеется.  Может, другой выход  найду, полегче, повеселей... И  черт с ними,
пусть бесятся, надо только придумать, куда от всех деться... Как  журналисты
говорят, найти свое место, да?.. Не успел вернуться, а штампы тут как тут!..
     Пока не придумал, немного  написал еще  про Давида,  пионерлагерь  наш,
лодку,  озеро, яблоки...  Пишу,  потому что само вспоминается.  А эти мысли,
писатель я или не писатель, уходят, если очень хочешь записать.
     Замаскировал  дырки   на   лапах  -   засыпал   пенициллином,   заклеил
лейкопластырем.  Резаные  раны заживают быстро, мне  хирург  говорил. Ну,  и
осколочек тебе попался, резанул почище бритвы...
     Гриша глянул на мои заплатки, головой покачал.
     - Ты с ума...
     - Передумал.
     - Дурак, обо мне забыл!..
     - Почему я должен...
     - О ком же  тебе думать? Ай-яй-яй... воспользовался  болезнью, подлость
какая...
     Я не воспользовался,  просто  накопилось. Но это он  так,  для разрядки
напряженности.  Ему объяснять не надо, понимает. Я правду  сказал, мне не  о
ком было думать.  В такие минуты  ни  о ком  не думаешь.  Оказываешься один.
Вообще-то всегда  один,  но  это  скрывается  от  нас,  например,  картинами
природы.  Некоторые  пейзажи  маскируют печальный  факт,  а  другие  нарочно
выпятят!.. Например, пустыня... песок от земли до неба, ветер, бешеные корни
да колючки  по небу летают... Этот вид не  уходит от меня.  В сущности везде
пустыня, только выглядит по-разному. У нас  в России тоже не для  слабых, но
кое-какая жизнь еще теплится. Тоска, но не смерть в пейзаже.
     Как только шутки кончаются,  мне не по  себе. Что с жизнью делать, если
не  смеяться над ней?..  Оказалось, не спасает, как-то по особенному  устал,
будто мне сто десять лет. И  захотелось поскорей прекратить. А что удержало?
Простое чувство - боль. Я понял, какая благодать, когда больно.
     И не  повторял.  С тех пор больше не  пытался. Нутром  прочувствовал  -
никуда не денется,  успеется еще,  успеется... Кровь выпустить на волю  даже
приятно, живое вещество. Но ты поживи еще,  посмотри на мир. Плох или хорош,
другого не придумали.

     ***
     А потом новый круг начался. Мне сказал умирающий - живи!
     Ну, не сказал, слов почти не было, одно-два... Но я понял, что он хотел
мне передать.
     Все,  он говорит,  в сущности ерунда - нации,  государства,  богатство,
распри эти, власть... даже свобода, истина и справедливость! У  нас с  тобой
было несколько дней, минут, мгновений, помнишь - было! Ничем их не заменить,
и  не  стереть из  памяти. И если  через годы, войны, кровь  - насквозь, без
усилий и потерь - прошли и сохранились, значит, главные.
     Ради них стоит пожить. Без них ничего остального - не будет.
     Не умничай, не спрашивай,  зачем...  живи  ради  таких  минут  и помоги
другим выжить.
     И я не могу ослушаться, и спорить не с кем.


     <b>Глава шестая

     ***</b>
     Прошло два  года, мы с Гришей  живы,  служим в новом магазине, с другой
стороны  дома. Там не  овощи, а  молочные  продукты, так что, без  сомнения,
повышение  произошло.  И  даже платить  начали,  копейки,  но  регулярно.  Я
по-прежнему таскаю, а он теперь важный человек, сторожит  по ночам. Вечерами
дома, оба перешли на пиво, здоровый образ жизни прежде всего. Грише нужно, а
мне  деваться некуда,  не могу друга  запахами соблазнять.  А пить  на улице
никогда  не любил. К тому же, разные  теперь  попадаются типы, нет  прежнего
тепла, понимания и доброжелательства. И вообще, я  по природе разборчивый во
всем,  кроме женщин, говорил уже. Так что пара Арсенального за ужином, и без
повторов.  И  жареная  картошка  с  колбасными  вкраплениями.  Я  снова сдаю
квартиру, пай  в общее дело. В кухне у  Гриши оборудовал укрытие - небольшой
столик в углу, лампа над ним. Понемногу пишу. Все мусолю свою историю, конца
не видно. Слово напишу, десять зачеркну...

     ***
     Улица,  на  которой  происходит  действие,  а вернее,  почти  ничего не
происходит...  Проще давай  - живем  на границе плохого  и хорошего районов.
Полчаса ходьбы пешком и выходишь  к  метро, дома  здесь  чистые,  желтоватые
кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя наверху карты остановка
метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать  ходьбы, начинаются
бесконечные заборы и  пустыри,  странные заводы  без вывесок, между заборами
овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие
люди и собаки... Как в любом большом городе?..
     Я люблю ходить в эту сторону, что доказывает мою нелюдимость. А к метро
прихожу редко, там я моряк на берегу, он  ждет  товарищей с  моря, а  их все
нет.  Чем больше  лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность.
Бегут  мимо,  носы в  воротниках,  лица  опущены,  глаза ощупывают  землю...
Кажется, у всех приспособление вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею
и скользить по ней. А я не имею этого колесика, слепо ощупываю почву.
     - Жениться тебе надо, - говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и
все ему интересно.
     Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало.  Помню, как
просто и быстро кончается.
     -  У вас  голое  экзистенциальное  ощущение, -  сказал  мне один  умный
человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро.
     То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни,  без  умолчаний и завитушек,
которые  помогают выносить ее в неразбавленном  виде.  Что-то такое он успел
сказать в ответ на  мой  простой вопрос,  уж не помню, о  чем... О  времени!
Конечно  о времени... Или я  спрашиваю, что сейчас за  время такое, или меня
спрашивают,  который  час...  и   если  завязывается   разговор,  то  всегда
возвращается  туда же - ко времени, что за время, черт  возьми, наступило...
Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам,  за это я и
люблю его. Он иногда  мимоходом, не глядя на тебя, помогает - крепким словом
или  едким замечанием.  В  тебе, может,  теплится и шевелится мысль,  но  не
спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо...
     А теперь все чаще  - только мимо, да мимо... нос спрячет, глаза в землю
и бежать.

     ***
     Но чаще я ходил  не  к метро, а в другую  сторону, в царство  заборов и
заброшенной земли.  Проходишь нашу улицу до конца, она упирается в парк, это
начало пути. Только называется - парк, а на самом  деле пустырь, за ним лес.
На  пустыре  кучки  деревьев  и  небольшие  строения,  принадлежащие  метро,
отопительной  системе, и непонятного назначения... они  темны, но в них есть
признаки жизни,  шипит пар, например, или из  решеток в  стенах прет  теплый
воздух снизу... У таких решеток собираются дети и подростки, у них нет дома,
они курят, пьют, веселы и  развязны.  И  уже  привыкли  так жить. Я не люблю
детей, а этих вообще еле выношу. Хотя сочувствую им, ужасаюсь их судьбе.
     Однажды я шел  мимо них.  Они задираются, пристают  к прохожим,  требуя
денег, еды или просто насмешничают, но  ко мне - никто. Почему-то вызываю  у
них  страх.  Я  это чувствую  спиной, когда  прохожу.  Странно, я невысокого
роста,  ничего угрожающего  в  лице.  Может,  все-таки  усмешка  моя?..  Или
чувствуют,  что во  мне нет  страха?  Выбрал  себе смерть, потом  отложил на
время... Трудно сказать, о себе почти ничего не знаешь.

     ***
     Я шел, а там стояли  девочки  лет двенадцати примерно. Эти уже  торгуют
собой, если повезет, но в  профессию еще  не превратили. Одна была в голубой
вязаной шапочке, на ней длинное  синее пальто, горло повязано красным шарфом
с кистями. Детей узнать  трудно, они быстро растут. Но знакомое пальто, шарф
и  шапочка,  сочетание трех  форм  и  цветов  случайным быть не  может.  Мне
показалось, где-то видел, хотя странно... Остановился и смотрю.
     - Эй...
     Она посмотрела -  и бежать.  Я  за ней,  почему,  не знаю. Она в проход
между  двумя  рядами этих будок.  Быстро не могла, пальто  мешает.  Догнал у
последних, здесь ей некуда деться, тупик, впереди проволочная сетка.
     - Чего тебе?... Но так, как будто меня знает.
     -Ты кто?..
     - Я Вера, отстань...

     ***
     Конечно, Вера, только выросшая за четыре года. Дочь Ларисы.
     Честно скажу, никогда  не вспоминал о ней. О матери - иногда, а девочка
не нравилась  мне, и все время  в  тени  матери,  ее  забот, беспокоиться  и
вспоминать  вроде бы  нечего.  Что  скрывать,  я  не очень  теплый и  добрый
человек.  Хотя иногда  меня допекает  остро и  сильно,  но  моменты  эти  не
угадать. И лучше  с  годами  не стал, только нелюдимей и злей. В теплые дома
больше не  пытался. Старые знакомые не здороваются, или  с  таким сожалением
смотрят,  что отворачиваюсь, мимо  прохожу.  И  не то,  чтобы  спился,  хотя
попиваю... но как бы сам себя вышиб из привычного круга вещей  и лиц. Лишний
человек среди общей неразберихи,  когда  почти каждый  цепляется как  может,
чтобы  не  пропасть. А  я решил,  лучше пропасть,  но не  вписываться  в эту
круговерть. А если  честно, ничего и не решал, само получилось. Думаю, общее
переутомление на почве далеких военных событий.  Потом эти перемены, которые
не  воспринял,  вижу  с их худшей  стороны... Характер, нежелание  мириться,
устраиваться, вить гнездышко среди развалин... Да, мало ли...
     Несколько  неожиданных  поступков по  причине  внезапной тошноты, и  ты
выбываешь  из общей  игры. Оказывается,  так  просто выбыть!..  Как в  школе
спрашивали - "who is absent?" "Zaitsev is absent", и никаких комментариев.
     Гриша иногда с беспокойством всматривается:
     - Костя, ты чего?..
     - Чего - чего?..
     - Ну, не знаю... Ничего, ничего...
     Пишу понемногу, и постепенно написанные слова начинают одолевать.  Сами
навязывают  продолжение.  Не замечаешь, как жизнь сливается с  написанным, и
меняется.  Ведь  жизнь  -  не  то,  что  вокруг нас, а  то,  как мы  сами ее
представляем.  Истина  банальная,  и  не  очень  веселая,  она  обрекает  на
одиночество - общего мира почти что и нет, временные касания... Слова смелей
и  свободней нас. Они идут  на сближение  с  чужаками.  Наверное,  им нечего
терять.   А   я  жертва  истории,  обстоятельств,   улиц,   жаргона,  мелких
столкновений - в одиночном плавании, почти безвольно  плыву.  Но часть меня,
та, что в словах, устойчивей, надежней, смелей - слова остаются теми же, что
и вчера.
     Написанные слова.  Хороши или плохи - мои, никуда  не денешься.  И  мир
вокруг меня  все  больше состоит из  слов, а это мираж. Пишу  про счастливые
дни, про южное тепло, про свои четырнадцать лет..
     А потом, в  один  момент декорации прорываются,  и  проглядывает  такая
дрянь...

     ***
     А Вера  сразу меня  узнала.  Видела несколько  раз,  но  не  подходила.
Оказывается, Лариса свихнулась после смерти матери. А, может, и  раньше была
не   в  себе?..  Тихие  немногословные  люди,  и  замкнутые,  таят   большие
неожиданности. Стала пить, потом выбросилась  из окна. Веру взяла двоюродная
сестра матери,  хорошая  женщина, но у нее муж,  трое  своих  детей. Обычная
история, девка убежала, уже год шляется.
     Она не  жаловалась,  ничего  не ждала  от меня. Хочет обратно  уйти.  Я
говорю:
     - Идем, поживи у меня.
     Она молчит.
     - Не понравится - уйдешь.
     Это подействовало, молча согласилась.
     Я даже не подумал, куда ее...  Гриша-то  при чем?..  А в  моей квартире
живут.
     Но слово вылетело - пошли.

     ***
     - Гриша, - говорю, - помнишь Веру?
     Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?..
     - Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю.
     Поели, а мы в комнате всегда  ели,  там круглый стол у  него,  над  ним
лампа висит,  абажур грязноватый, но с кистями.  Гриша считает, каждый  день
парад обязан быть.
     Говорит ей:
     - Идем на кухню, дело есть.
     Очень странно, между  ними сразу доверие возникло. Как он  это...  хоть
убей, не понимаю...
     Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта.
     - Вот... Полезай в коляску.
     Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом...
     Стали жить втроем.

     ***
     Писал  я по  ночам. Она  заснет, а я здесь,  в углу, сначала карандашом
царапал,  потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для  тетради хватает.
Ей свет  не мешал, она крепко  спала.  Я иногда оглянусь  на  нее...  Отмыли
слегка, не  принуждали - договорились, чтобы  раз в неделю  горячей водой...
опять  же, когда была. Серая птичка. Носик приятный,  тонкий, ровненький,  с
небольшой  горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела,
начала подметать дом. В школу не хочу
     - Как же, надо!..
     Не хочу, и все. Я чувствую  -  убежит, если  давить, молчу. Пусть время
пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала.
     Гриша  матом  перестал, для  интеллигента серьезное  решение.  Покупает
сникерсы. В  общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень
закрытая,  замороженная   девочка.  По  ночам   смотрю  -  лицо  беззащитней
становится, теплей...
     Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!..
     И не  получилось.  Одно  хорошо  -  слегка  откормили,  одели,  и зиму,
тяжелую, морозную, в доме прожила.  Хоть и  не топят, а все равно  - газ,  и
свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается.

     ***
     Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно
думал,  недолгое  знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи
не считаю,  закрытое время, очень уж  далеко. А четырнадцать не  забывается.
Южный  воздух,  запахи  эти...  солнце  другое,  оно  всех  касается,  а  не
безразличное  светило, как  в северном краю, светит,  да не греет...  И вода
живая,  в  ней  много  движения  и суеты... у  берега листья плавали мелкие,
ржавые...  Потом лодка,  она громоздкая,  старая,  но  мы ее  сами  оживили,
просмолили на  сто  лет... Весла,  дерево  гладкое тяжелое  в  руках...  Еще
утренний туман  - легкий,  веселый,  не  то,  что  наш,  из  болот,  душный,
вязкий...
     И этот парень, заводной, опасный. Посреди  озера встал  в лодке и давай
приплясывать, кривляться.
     - Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?..
     - Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать...
     Плавать не умеет, а скачет без страха.
     -А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает.
     Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.
     Значит  и  ты?  - хохочет,  -  как  же  ты  будешь  меня  спасать, если
свалюсь?..
     - Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну.
     Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.
     - Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?
     Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.
     - Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом,
- я думаю, ты  плохой солдат, но  на шухере  стоять можешь. Не каждый может.
Значит, умрешь, да?..
     - Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.
     - Тогда спой!
     Петь я всегда был  готов, хоть  днем, хоть  ночью, но на воде раньше не
пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что
спеть, вопроса  не  было,  с  "Катюши"  всегда  начинал. Еще  любил Я  ехала
домой... Все  смеялись  - кто это ехала,  ты, что ли?.. Ничего не понимают в
пении.
     Вот я и спел свою  Катюшу. Петь  сидя трудно и не интересно. И я встал,
сначала на дно  лодки. а потом и  на  скамью, выпрямился  во весь  рост. Мне
казалось, что я высоко над водой лечу...
     Когда поешь, ничего не страшно.
     Давид как сидел на корточках, так и застыл.
     Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз
было, но теперь я особенно огорчился.
     Но  он не засмеялся, как  обычно  ребята делали.  Немного  усмехнулся и
говорит - ничего, все равно здорово было...
     Я часто думал о нем.

     ***
     И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?..
     Вся жизнь, оказывается, от этого зависит.
     Так мы  жили втроем до апреля. Иногда  она исчезала  на день, но к ночи
возвращалась. Даже начала свои вещички стирать.
     - Надо в школу, Вера...
     - Не пойду.
     А о детском  доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот,  черт,
не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость...
     -  От глупости,  -  Гриша  вздыхает, -  пусть  поживет  у  нас,  может,
повзрослеет...
     Разговоры  с  ней  ведет  поучительные,  долгие,  чай  пьют  с  овсяным
печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность  есть. Не
боится - насторожена постоянно.
     Таких детей в  наше время  не было.  Мы всего боялись,  а эти ничего!..
По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое
общество, мнения, планы...
     -Гриша, что делать будем?..  - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее
нет и нет.
     - Костя, о чем ты думал, когда остановился?..
     - Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение.
     - Вот именно, ты как нормальный  поступил. Делай, что можешь, я считаю.
Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также  и  она... если повезет. Можно,
конечно,  запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же
лучше.
     Я  с ним всегда согласен, хотя постоянно  возражаю. А теперь  ничего не
сказал.
     В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат,
все, что  у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем
-  есть  еще, и спокойно живем, лишнего не  надрывались. Копейки,  курам  на
смех!..
     Дали, конечно,  объявление,  но  там жирные  морды,  банда.  Ничего  не
обещают. Говорят, рванули,  наверняка,  на  юг, другая страна и море теплое.
Ходил  к  их  пристанищу, смотрел  -  горячие  трубы,  люки,  пещерки,  ходы
всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех,  с кем она
была. Взрослые на  месте, и  малыши  есть, а  этих,  ее подружек,  ни одной.
Сказали  нам, что они  все  разом снялись, и что  каждый  год такое движение
перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет.
     Тоскливо стало,  жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки,
я не приспособлен к воспитанию.
     -  Еще вернется, - говорю Грише. Он больше меня переживал, под старость
мужики  слезливы. Зимой ни разу  не надрался, а  теперь  всякую осторожность
потерял.
     - Так до ста не дотянешь... - говорю ему. А он отвечает:
     -  Сколько  протяну,  столько  мое.  Затеряется она. Сейчас и  взрослые
теряются.


     <b>Глава седьмая


     ***</b>
      А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.
     Глазеем  в  ящик,  как  же...  Хотя  все  в  нем  возмущение  вызывает.
Нормальные люди еще сохранились,  но их загнали в ночь, а это для меня беда.
Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не
выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза  песком засыпаны. Днем -
только  за едой. Пообедали,  и  пусть экран  отдохнет, расходимся по  делам.
Немудреные  делишки  для пропитания. Не суетимся, как многие,  но  чуть-чуть
приходится, на самое необходимое. А эти, новые... пусть они на своем  золоте
потеют, трясутся, пусть  друг друга перережут, перестреляют... хрен  с ними,
вот что я вам скажу.
     Значит, по утрам  пишу.  До  половины не добрался,  до  чего  тяжело...
Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и
никогда  больше,  о чем еще?! Я просто не представляю, о чем  бы  я еще  мог
написать...  А  возвращаться  к  своим  шуточкам,  рассказикам  смешливым...
чувствую, не получится.
     Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или
такие лезут измочаленные,  что пугаюсь  и  бросаю. Днем, если что  придет  в
голову,  нацарапаю  пару слов  на память, а по  серьезному  не удавалось. На
следующее утро проснусь пораньше, встану,  протру водой лицо, оно после ночи
чужое, и сажусь в свой уголок.
     А ветер неуклонный, бешеный, продувает  нашу ячейку от окон до  входной
двери и наоборот, и я сижу в  переплетении потоков, один  холодней  другого.
Делать нечего, будем травиться...  Впускаю в дом газ,  поджигаю на выходе из
горелки,  огонек этот, с  виду  слабенький  и  ненадежный,  совершает  чудо.
Сначала  теплый воздух спешит наверх,  выгоняет холодный из-под  потолка,  и
даже  круговерть  усиливается,  борются  потоки...  Но  минут  через  десять
чувствую - потеплело. Беру ручку и начинаю.
     Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста.  Когда не
думаешь - ничего, когда вспоминаешь  - тяжко. Еще хуже, когда  представляешь
себе, как  она,  где...  чего  только  не  представишь...  Никакая мысль  не
сравнится по силе с простой картиной перед глазами.
     Но постепенно  все забываю,  ставлю новые  слова...  Первый заход, меня
хватает  на  час с небольшим. Потом перерыв - пью чай.  Чайник давно  сипит,
возмущается. Завариваю в пиале  две  чайные ложки сухого гранта, он черный и
горчит.  Так нужно, сижу  и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду  цедить
слова, в мусор кидать сравнения...
     Если за три часа образуется страничка, я доволен.
     Тем временем  за  окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился,
копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.
     Да, так вот, событие... Смотрели телек.

     ***
     Как   всегда,  разговоры  о  войне.  То  лица,  искаженные  гневом,  то
по-идиотски  задумчивые, то  все  бандиты,  то  печалимся о мирных  жителях,
которых кот наплакал, остальные партизаны... То мириться  хотим, то бороться
беспощадно, то разговаривать, то  никакого  вам базара, топить  в сортире...
Годы проходят,  и  нет просвета. Нет смелости признаться - не туда попали...
Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды,  имеют
по  сто  жен,  судят  по своим понятиям...  Хватит им за двести лет  от нас,
хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами... мы не
горный  народ. Свои  у нас  неурядицы  и  разборки, разве  мало  простора  и
беспорядка на родной земле? Отдай чужое  и уйди.  Пора жить по-человечески -
дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей...
     И тут Гриша прерывает  мои  размышления, довольно  наивные, и  говорит,
указывая на экран:
     - Смотри, очередное  устроили представление.  Жаль парня.  И тех,  кого
он... их тоже жаль. Вот сволочи.
     Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно
все  понял, дольше  живет, понемногу просвещает  меня. Я тоже кое-что помню,
только  признаваться не хочу. Признавать,  что  видел не просто страшное,  а
нечеловеческое  и  мерзкое  - стыдно,  ведь  сам  замарался,  крутился  там,
старался, может,  от страха, может, от дурости, но  ведь никуда не делся.  А
Давид убрался... Ну, и что?  Далеко ли он  ушел,  только ухватился за другой
конец дубинки!.. Нам  протягивают  палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии
удара. Хитро задумано -  на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в
тумане, в песках, свирепых и непокорных...
     И  ты  берешь,  потому  что  свои  люди  на  родном  языке  советуют  и
принуждают.
     - Смотри, смотри... - Гриша говорит.
     И я  смотрю, жую  шоколадный  пряник  Нам немного  повезло, пряники  на
столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает
и умеет, а  мне только принеси то, купи это... Квартира у нас одна на двоих,
свою я снова сдал.  Люди попались хорошие, я с  них  поменьше беру, нет  сил
драть, как все  дерут.  Селедка больше по  моей части, Гриша  глотает слюни.
Врач прописал ему диету, а я  слежу за исполнением.  Отвернусь  - он хватает
кусок сверх нормы, и  не прожевывая...  Зато  пряники  все больше ему, у нас
справедливость.
     И я смотрю в наш занюханный экранчик.
     Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой,
но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры  лиц
и  вещей. Но иногда  приятней  смотреть на акварели,  чем на  родные лица  в
законе при самой отличной резкости.
     Смотрю - и вижу, Давид за решеткой стоит.

     ***
     Хмурый, давно  выросший  и даже  постаревший,  заросший  клочковатой  с
проседью щетиной... Взрослый,  многое  повидавший человек  попался в клетку.
Глаза те же, разные глаза. И вообще... как мы узнаем? Непонятно, как, но без
сомнения, чудо происходит.
     Он  не боится, говорит  медленно, сквозь  зубы  -  скажет два  слова  и
замолчит.  Он не раскаивается,  он за свободу,  родину  и  землю... женщин и
детей не убивал и не прятался за спины никогда.
     Народу  море,  зал набит,  все  прут вперед,  машут кулаками. Их иногда
теснят  и удаляют, но вяло  и  неохотно. Все, все лица  горем  и  ненавистью
искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного...
     Каждый  заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было
бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть,  собрать  силы и  спокойствие,
сохранить  детей?.. Зачем свобода,  если  половина народа перебита? Не желаю
разбираться,  кто  прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не
дано.
     Мне бы  увидеть его,  и чтобы он меня  увидел... Хотя  бы  одно лицо  в
толпе!..  Чтобы узнал  знакомое  лицо,  не  искаженное гневом. Чтобы взгляды
встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал - и улыбнулся. Мне
сразу бы легче стало. И ему!..
     Кивнуть, махнуть рукой - я здесь!
     Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
     И Гриша молчит, смотрит на меня.


     <b>Глава восьмая

     ***</b>
     Начался  суд, дело  долгое, говорят редко, показывают  еще реже.  Но  я
помню об  этом каждый день. И  тут доломали телевизор.  В  другое время я бы
кинулся чинить, ящик примитивный,  еще лампы  в нем, а сейчас медлю,  и даже
рад простою.
     Как всегда, если не видишь - легче, как говорится, с глаз долой...
     Тем  временем  недалеко  от  нас  развернулась  большая  стройка,  парк
срубили, овраги засыпали, надумали строить стадион.  Зрелищ выше головы, так
еще  добавим! Зато  нам  обоим  на этой стройке  нашлось место,  дежурим  по
очереди,  не  допускаем  расхищения  материалов.  Сутки  через  трое,  очень
устраивает, и я пишу.
     Понемногу лагерь наш описал, как мы приехали туда, потом Давид появился
...
     Про мостки не забудь, с мостков все началось.  Два взрослых бездельника
поманили, мы  и  согласились.  Доски прогнили, некоторые сваи шатались, и мы
чинили. Зато лодку  дадут!.. Как мы могли не согласиться, лодка с веслами, и
озеро - километра полтора шириной!..

     ***
     Телека  нет, живем  теперь  без  зрелищ,  на  хлеб не жалуемся,  и хуже
случалось. Но мне  не по себе.  Как  бывало, посредине улицы крадешься, весь
напряжен и налево нацелен от  кончиков пальцев до мушки, а  товарищ  направо
высматривает, и ничего хорошего не ждем. Самое хорошее, если цел останешься.
И напряжение все растет, растет...
     Не хочется, а вспоминается. Бессоница началась, засыпаю как убитый, а в
три  вскакиваю, ни в одном глазу. Подхожу к окну  - беспросветная чернота. В
тишине  и темноте  какая-то беда  назревает,  приближается, а  все спят,  не
знают, дела и заботы до  завтра отложили... А мне это не по силам, непонятно
- есть вещи, которые не отложить.
     И некуда деться от картин перед глазами.

     ***
     Однажды Гриша пришел и говорит:
     - Знаешь, мне надоело здесь. И ты совсем закис, хотя и пишешь. Все-таки
лето назревает за окном. Давай поживем в другом месте. Махнем куда-нибудь на
месячишко, мне отпуск  дали. И тебе дадут, я спрашивал, согласны. У тебя дом
есть, может, туда? Заодно посмотрим, как там живется, далеко от Москвы.
     Вижу, он меня хочет отвлечь, и правильно делает.
     И я отпуск взял, за два дня собрались, долги отдали, заперли квартиру и
поехали.

     ***
     Дом  большой,  фундамент каменный,  высокий,  внутри мусор до  потолка,
кладбище досок и  прогнившей  мебели.  Заглянули  -  и  обратно,  работы  на
полгода... Зато лесенка с улицы ведет наверх, в деревянную надстройку, и там
отличное  жилье,  две  большие комнаты, полы, правда, кое-где  прогнили,  но
главное, крыша над нами целая. Одна комната окнами на север, вторая на юг. В
южной фонарь - ступенька вниз, комнатка маленькая, свое  окно... Я с детства
помню  такой фонарь,  в соседнем доме, двухэтажном,  деревянном. Мальчик  из
нашего класса  жил,  я ходил  к  нему,  фонарь -  это  да!  У  него там своя
территория, занавеску задернет, отделится от всех и сидит,  смотрит в  окно.
За стеклом поле, за ним лес, над  лесом  закат,  полнеба в тяжелых  красках,
красное с черным, сильные тона.
     Сидим, молчим... А завтра снова школа, но это - завтра...
     Было. А теперь осваиваем свой дом.

     ***
     Мне  понравилось здесь, и Грише тоже.  Участок большой,  зарос  высоким
бурьяном, и хорошо!.. терпеть не  могу подстриженную травку. И соседние дома
давно пустуют. Дикое запустенье, конечно, но мне по душе пришлось.
     В углу участка туалет, рядом сарайчик.  В нем  свет, и тоже можно жить.
Без тепла, но если буржуйку пристроить...
     Оглядели всю эту роскошь, одинокую тишину, хоромы дырявые, но огромные,
пустующую землю...
     - А что, давай попробуем здесь пожить.
     И поселились наверху в  двух комнатах. С печью долго возились, пришлось
мастера тащить из центра. Пили с ним, конечно, о чем я потом горько сожалел,
но куда  денешься. Зато  он  копейки какие-то  попросил, и  ушел  довольный,
отлично поговорили.
     Рассказывать долго, но впервые за много лет, что решили, то  и сделали.
Такое удивительное событие произошло. Электричество  имелось,  газовую плиту
купили, с баллоном. Подержанный  Рекорд приобрели, не возить же... Кабель не
нужен, вышка недалеко, и комнатной антенны вполне хватает.

     ***
     Городишко оказался приятным, тихим, и главное - все по-старому в нем!..
Ни людей новых, ни бешеных идей  -  жизнь течет медленно, лениво,  ходят  по
улицам огромные петухи, черные с золотом и белые, дерутся между собой... Все
знакомое, свое - старые дома,  заборы, везде мусор, ямы на дорогах...  Люди,
не  торгуясь,  по  дешевке   продают  хорошие   продукты,   хотят  побыстрей
избавиться, домой уйти.
     Мы ожили с  Гришей, есть еще,  оказывается,  нормальная жизнь. Сидишь в
своей занюханной столице, и кажется, что пуп  земли! Нет, нас так быстро  не
свернешь, не испортишь новомодными притязаниями...
     Город на  берегу Волги, и  я  впервые  увидел эту реку - вода струится,
плотная  она, тяжелая... километры воды перемещаются тихо и грозно. И  земля
вдоль берегов плывет, медленно, неуклонно, а куда - не знаем. И это движение
мне по нраву.
     Мы  ленивы, живем себе наверху,  а внизу  - потом, потом  разберемся...
Только бы лишнего не  суетиться. И наверху немало  дел, обои,  например, пол
кое-где, но это  я говорил... Койки, стулья старые,  даже круглый стол - все
нашлось, в жилом районе  подобрали, на помойке среди мусора. Нельзя сказать,
чтобы  совсем по-старому  здесь жили - мебель тяжелую и прочную выбрасывают,
покупают  новомодную,  закопченные прессованные  стружки.  Тряпки  кое-какие
пришлось  купить,  например,  скатерть  на  стол.  Гриша с  ума  сойдет  без
скатерти, погибнет от тоски.
     Но  тут,  к счастью, деньги  начали  истощаться, а  ведь надо  что-то и
есть... И  оба рады, надоело чинить да покупать, давай поживем спокойно. Ну,
давай...
     Прошел месяц,  за  ним  второй идет, за вторым  третий... Я нашел  себе
одинокий уголок в  чулане,  провел туда свет, сижу и пишу  в каморке  два на
полтора, зато окна не отвлекают.  От телека держусь подальше. А в теплые дни
ухожу к сарайчику у забора, там под навесом тоже отличное место оказалось.
     - С работы нас, пожалуй, выгнали, - говорю Грише.
     - Пожалуй, - Гриша вздыхает, - а как же...
     Но он  это равнодушно, переворачивая  на сковороде картошку. Мы местной
увлеклись, желтоватый сорт, очень  хороша.  Пару огурчиков  прикупим, разной
травы ...  получается  неплохо. Деньги  тянем, как можем. Потом  мои  жильцы
подкинули, за полгода еще, так что о делах не думаем.
     Лето началось, еще лучше стало.
     Наш район,  несколько забытых улиц, три  десятка домов, они на окраине.
Город понемногу рос, рос  в другую  сторону, вдоль воды, и удалился  от нас.
Раньше здесь жили  старики, кто умер,  кто  к детям переехал,  некоторые,  в
старые времена еще, получили  квартиры в новых домах, поближе к центру,  так
что вокруг  нас образовалась пустота.  Летом  местность немного  оживляется,
заколоченные домишки  отворяют окна... голоса, дети  плачут  и смеются...  К
осени обычно все  смолкает.  Два раза в день проезжает междугородний автобус
на столицу, если настроение у шофера, он подбросит, но мы обычно пешочком, в
магазин.  Дорога  течет  мимо  разрытых  полей, гигантская  стройка  обещает
разразиться,  но каждый год не хватает  сил, и здесь живут бродячие собаки и
коты, из тех домов,  которые снесены. Так  всегда  у нас, сначала  яростно и
вдохновенно разрушаем, а потом мертвый котлован...
     Минут через сорок появляются огни, перед тобой современный город, пусть
небольшой.  В  центре  пятиэтажки  из  красного  кирпича. Очень мило  все  и
спокойно.
     И  мы решили пока остаться.  Раскопали огород, он и был здесь, но зарос
могучими корнями,  пришлось  постараться.  Я съездил в столицу, сдал Гришину
квартиру  на полгода,  получил  деньги  вперед,  полное у  нас  установилось
счастье.

     ***
     Покой  нам только снится. Середина лета, прекрасная жара,  а меня снова
схватило  и  дернуло в сторону  прошлых лет.  Я  говорил,  купили старенький
Рекорд,  он  показывает,  когда в настроении,  а если заклинит,  стукнешь по
кумполу, испытанный в электронике прием, - и  снова гудит, фурычит изо  всех
сил.
     Так вот, идет процесс, идет... Стараюсь не смотреть, потому что больно,
и показывают, простите, по-блядски, - издеваются, злорадствуют...  Мимоходом
гляну и тут же отвернусь,  уйду в  огород. Гриша докладывает, главный эпизод
не доказали, не было его в том  городе, который брали штурмом,  прикрывались
местными жителями. Он  все по  лесам, по горам, это да. Воевал  умело, людей
своих берег, исчезал неуловимо...
     Не  хочу даже говорить,  никакого выхода, никакого, кроме как мириться,
руки протянуть, забыть потери  и обиды, они ведь с обеих сторон, а  дальше -
пусть живут как хотят, Россия и без них велика.
     И вот, так случилось, однажды поймали меня эти лица...
     Грянул  ливень, идти некуда, дождь сплошной завесой, грохочет по старой
жести, молнии  гремят  и  сверкают  в тучах, плотный обстрел...  а я сижу за
столом, слышу  и смотрю. Вырвать вилку из розетки мужества не хватило. Экран
серый, безликий, к тому же гроза, разряды пробегают, тени какие-то... И  там
творится что-то страшное, озверелые лица, или очумелые от горя, ненависти...
того  и гляди,  снесут  домик, где  происходило, это даже не  город, большая
станица, что ли...
     - Надо поехать, - говорю, и сам удивился, как точно сказано.
     Взять  и поехать, а там посмотрим. Чувствую, замешан  я в этой истории,
он мне не чужой человек. Никого у  него  нет, видно. Ничего там не сделаешь,
но и здесь сидеть стало невозможно.
     - Чего тебе там... подумай! -  Гриша говорит. - Не улучшить, не помочь.
Он так завяз... Будь ты даже всемогущий... пойми, он пропал.
     А я  не хочу понимать, все и так понятно, но, оказывается, недостаточно
- понимать.
     - Сам  пропадешь... в конце концов,  опасно,  куда ты  хочешь пролезть,
сообрази...
     Подумай, да сообрази... Не о чем тут думать.
     И я поехал.

     ***
     Долго добирался, почти  ничего не видел по  сторонам,  нетерпение  было
велико.  Когда,   наконец,  добрался,   застал   последний  день,  оглашение
приговора. Мог  и  на  него опоздать,  но подвернулся  шофер из наших, молча
сделал крюк  километров в пятьдесят. Сразу же  выяснили, кто есть кто, и  не
разговаривали почти. Эти темы лучше не трогать, кто там был, тот знает.
     Прибыл,  нашел, вижу  - толпа,  молча  стоят  перед закрытыми  дверями.
Лопнуло терпение у суда, выгнали всех  посторонних. Когда ехал, все же тайно
надеялся - найду с кем поговорить, рассказать...
     Не с кем говорить, двери закрыты, и все наверняка уже решилось.
     Часы текут, толпа молчит и не расходится.
     Окна  зашторены,  ни звука, ни движения, и так до пяти часов. На пороге
два автоматчика, они трижды сменялись.
     Наконец,  движение...   Выводят  его.   Пятнадцать   лет  дали.   Общее
возмущение, крики - мало, мало!..
     - Давид, Давид!...
     Это я, своим хриплым голосом.
     Он не слышит.
     Я снова  кричу, при  этом гляжу  в  пространство,  машу  рукой,  словно
кого-то зову по ту сторону машины.
     Страшно. Если поймут, что знаю его, разорвут на части.
     Наконец, вижу - вроде услышал, дернулся...
     Но его уже к машине подвели.
     Отвезли в тюрьму, на краю поселка. Оттуда  увезут куда-то на Урал или в
Мордовию, где лагеря. Их подальше увозят от своей земли, так всегда было.

     ***
     Тюрьма не тюрьма  - место заключения, двухэтажное здание с решетками на
окнах, бывшая школа,  говорят. С одной  стороны отделена от  поселка высокой
стеной, а с  тыла так  себе стеночка, при желании  вскарабкаться  ничего  не
стоит. Правда,  попадаешь во  внешний дворик, туда выходит  администрация, а
заключенные гуляют с  другой  стороны. Но  отсюда выезжают машины,  и  везти
Давида тоже должны  отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил.  Вечером съел
шашлык  на улице  и  двинулся  куда-нибудь переночевать,  чтобы не  мозолить
глаза.  Улица  выходит  в  поле,  заросшее  пожухшей   травой,   оно  плавно
поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины
они в густом колючем кустарнике,  и я  решил  там заночевать. Конец августа,
днями  еще  тепло, а  ночи прохладные.  Но  у  меня был толстый свитер,  и я
надеялся  перетерпеть.  Скроюсь  в  расселине  где-нибудь,  чтобы  поуже   и
безветренная сторона...
     То самое время года, когда мы с  ним плыли  за яблоками... Не так  уж и
далеко  отсюда, километров  триста, думаю.  Для  наших  просторов  вовсе  не
расстояние.  Там  степь была,  а здесь  предгорье,  но воздух  узнаю,  запах
полыни, еще что-то,  сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех
пор в  большом северном городе. И  звуки... здесь  природа  не молчит, ночью
даже многословней и смелей, чем днями.
     Шел и думал,  и  не заметил  в  конце  улицы патруль.  Двое в  форме  с
автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они
стояли в  глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули.
И  вместо того,  чтобы  остановиться, документы-то  в  порядке, я  почему-то
ускорил  шаги, а в  ответ на  повторный окрик,  перешел на рысь. Сзади топот
сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с
размаху  врезался  в  кусты.  И  понял,  что  попался,  колючки  моментально
разодрали все,  что  на мне было,  впились  в тело, но я,  в панике,  рвался
только вперед,  начал  карабкаться  вверх  по  влажным  морщинистым  камням.
Сначала подъем был  не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход
руки.  Спешу  изо всех  сил, и чувствую, надо  бы  остановиться, дальше  все
опасней, обязательно сорвусь!..
     Смешной момент  вспомнился, из "Двенадцати стульев" - отец  Федор украл
колбасу  и  карабкается  на  неприступный  утес.  Даже  ухмыльнулся. Улыбка,
правда, худосочная получилась.
     Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к
поселку.
     Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.

     ***
     Я посидел полчаса в  кустах,  потом начал  осторожно спускаться.  Снова
продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В
домиках  темно, кроме одного, крайнего, в нем  светилось окошко.  Я подошел,
при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся - лохмотья да еще в пятнах крови.
В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
     Подошел поближе к ограде  дома,  где в  окошке колебался  тусклый свет,
наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
     Отвинчивали  головку  с  фитилем, вытаскивали его, в  темное  отверстие
заливали  пахучую  густую жидкость... Керосин везде  продавали,  а  потом он
почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...
     Когда  услышал  рядом шорох, было поздно, холодный  кружок  прижался  к
левому боку.  Разглядел очень высокого человека,  он спросил меня по-русски,
правильно, но с кавказским акцентом:
     - Что ты ищешь здесь.
     - Ничего, хочу уйти.
     - Сначала иди сюда.
     Длинный навес, скамья и стол, все это перед окнами.
     - Садись.
     Я сел , он напротив, лицо  в тени, на  меня же падал свет  из окна, там
появлялись  и исчезали детские лица,  по крайней  мере  пять лиц смотрели на
меня. Потом появилась женщина, прогнала их и задернула наглухо штору.
     - Дай руки.
     Я  дал. Он осмотрел ладони, понюхал пальцы. Мылом они не пахли, это  уж
точно, но и пороха на них не было.
     - Рубашку расстегни...
     Я понял, он ищет след от приклада. Не найдет.
     - Ты бродяга. Зачем пришел?.. Скажи, я не выдам.
     - Надо увидеть одного... после суда.
     Неясный возглас и молчание. Похоже, он понял.
     - И что дальше?
     - Ничего. Увидеть надо.
     - Ты его знаешь?
     - Друг детства... много лет не видел.
     - А-а, детство. Я знаю, о ком ты... Не боишься?..
     - Я ничего не сделал. Приехал издалека.
     - Я вижу. Ты для этого приехал?..
     - Да.
     Он помолчал.
     - Подожди.
     Встал и вошел в дом. Там он был минут десять, вышел с узлом, бросил его
передо мной.
     - В твоей одежде нельзя. Вот это одень. Другого у нас нет.
     Там были очень  длинные  и  широкие штаны,  но целые,  и очень короткая
курточка, наподобие школьной  формы для  мальчиков. Я  разделся  до  трусов,
торопливо переоделся.  При этом он  отвернулся,  его  деликатность  поразила
меня.
     - Тряпки свои оставь  у меня. Я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Вижу,
ты  не стрелял. И  друга не бросил,  значит человек. А теперь уходи,  больше
помочь не могу, у меня шесть детей, понимаешь?

     ***
     Утром, как только  чуть  рассвело,  я  был у  тюрьмы.  Вскарабкался  по
дереву, что рядом, перебрался на стену,  наверху узко, но  удержаться можно.
Внутри дворика, но уже у ворот стоял  микроавтобус,  минут через двадцать из
дверей  появилось несколько человек. Вывели  Давида. Он хромал, руки скованы
за спиной.
     Я поднялся на ноги и закричал:
     - Давид, Давидка...
     Замахал руками, привлекая внимание. Наверное, я был не в себе, ни о чем
не думал и не боялся. Как теперь понимаю, вид у меня был не ахти  -  брюки я
закатал, но когда  карабкался по дереву,  они  тут же размотались.  Курточка
впереди   не  сходится,  грудь  голая,   рукава   еле   локти  прикрывают...
Приплясываю, машу руками...  Еще  разные движения  приходилось делать,  всем
телом, брюки-то необъятные и без ремня, сползают беспощадно!..
     Чаплин позавидовал бы, но мне было не до смеха.
     А он не смотрит на меня.
     Эх, что делать, кажется, все напрасно!
     И я запел своим потерянным страшным голосом.
     - Расцветали яблони и гру-уши...
     Услышал и ужаснулся, ворон закаркал... Набрался духу, и еще:
     - Поплыли туманы над рекой...
     Я пел, при этом дергался, приплясывал как дурак... и плакал, слезы сами
падали.
     И тут мой  голос  прервался. Упал до шепота,  и я понял, что  теперь уж
все, все бесполезно, он ничего не вспомнил, не понял или знать не хочет.
     А слезы у меня от напряжения, петь больно, связки будто кипятком...
     Нет, не только связки...  у меня в груди  больно сделалось, и тяжело  -
насовсем кончилась  моя песня.  И  многое  еще кончилось,  те счастливые дни
теперь далеко-далеко, в сплошной глухоте...
     А то, что с нами потом стало, с обоими, совсем некрасивая  безрадостная
история.
     Он даже не обернулся, хотя только глухой мог этого  не услышать, только
глухой!..

     ***
     Рано  утром, в серьезном  месте фигура на  стене,  с  таким непривычным
выступлением, что это?..
     Выглядело дико, странно... Настолько странно, что конвоиры с полминуты,
наверное,  молча  смотрели на меня. Один  не выдержал  и хохотнул, но тут же
осекся.
     Высокий лейтенант негромко сказал:
     -  Отставить   смешочки!  Старков,  приведи  этого  клоуна  ко   мне  в
комендатуру. Транспортировку отставить до выяснения. Выполняйте.
     Я  тут же сполз  со стены и решил бежать, но  основательно  запутался в
штанах.  Не успел,  с  обеих сторон из-за углов бежали солдаты. Надавали  по
шее,  кстати не очень рьяно,  долго и  тщательно обыскивали, потом потащили.
Тут же поняли, что не сопротивляюсь, перестали держать - "идем..."
     Ну, идем...
     Шли   минут  десять.  Я  останавливался,  подтягивал  штаны,  закатывал
штанины, солдаты молча ждали.
     Низкий  домик красного кирпича,  окна в решетках.  Ввели, лейтенант уже
был там, сидел против света, у окна.
     - Садись.
     Я сел на стул у двери. Солдаты вышли.
     - С перепою что ли?.. Ну, и голос у тебя... Кто такой, документы мне.
     Подошел отдал ему свои бумаги.
     - Садись поближе, чтоб я видел лицо.
     Я  сел на табуретку у стола. Он по-прежнему сидит у  окна, посматривает
то на улицу, то на меня. Бумаги не трогал, положил на подоконник.
     - Что нужно было, хулиган, что ли? Или наркоман?..
     - Этот, пленный... Он Давид, знакомый, мы в пионерском лагере...
     Он прервал:
     Ты не дури, какой еще лагерь, пионеров  давно нет.  Сколько тебе лет, с
ума сошел?
     Это было... двадцать четыре года...
     Он присвистнул.
     Во, даешь. Ты  не псих ли часом? Как ты его назвал, Давид?.. Он Исмаил,
террорист. Пить надо меньше. Что делаешь здесь?
     - Отдыхаю.
     Вот и отдыхай, не лезь не в свои дела. Тебя еще не хватало.
     Взял документы, стал смотреть. У меня был паспорт и медицинская справка
из военкомата, я всегда ее с собой носил.
     Он  просмотрел паспорт,  поднял брови,  увидев  московскую  прописку. И
совсем уж удивился, когда увидел справку.
     - Да ты же афганец раненый, почему молчал?..
     - Вы не спрашивали.
     -  Брось выкать, и я там был. Слушай, забудь эту  историю. Контуженный,
что ли?..
     - Он Давид, он меня спас...
     -  Спятил. Какой  Давид! Повторяю -  Исмаил,  бандит знаменитый, мы его
захватили. Не сочиняй.
     Он не хочет меня понимать, продолжает:
     -  Суд был, вина  доказана. Пятнадцать лет дали.  Иди, друг, отсюда,  и
чтобы не видел больше!
     Я  понял,  надо удирать, иначе  плохо. Взял у него  документы,  пошел к
двери.
     А он мне вслед:
     - Телогрейку  с вешалки возьми, старую. Теперь  уж завтра... в шесть  в
аэропорт повезут. Можешь постоять  за водокачкой, у последнего дома, там  мы
его  передадим.  Но  себя  не  выдавай. Чтобы  убедился,  ошибся  ты!.. Бред
какой-то, ты не можешь его знать.


     <b>Глава девятая

     ***</b>
     Вот еще, ошибся, как же...
     Начальник и физрук,  два бугая, ни черта делать не хотели, пьянствовали
по вечерам, обжирались за счет ребят... Кто починит мостки, чтобы  мыться?..
Дадим  покататься разик на  лодке, только недалеко... Озерко  почти круглое,
лежит в степи, лагерь у воды. На той  стороне сады, до них километра полтора
примерно.  Мы  там не были, а хотелось. Давидка вызвался  чинить, и я с ним,
двух достаточно, говорят. И мы в довольно прохладной  воде, то по колено, то
по  пояс, забивали сваи, потом крепили на них доски... Все это заняло у  нас
неделю,  нам позволяли по  утрам, до  обеда,  а другие играли в разные игры.
Зато  потом дали  лодку. Вытащили  из  сарая, а она дырявая  оказалась. Один
старик помог, дал пакли, показал, как смолить... Еще неделя ушла, и до конца
срока неделя. Наконец, мы собрались. Сели на весла...

     ***
     Вообще-то нам разрешили после обеда, но ждать надоело, и мы удрали рано
утром,  когда еще  все  спят.  Сели  рядом  на  скамейку,  каждому  весло, и
погребли. Я старался изо  всех сил, хотел доказать, что не слабей его. Лодка
пошла рывками, носом то вправо, то влево... Он бросил весло и говорит:
     - Главное, чтобы лодка ровно шла. Давай  дружно  грести,  а кто сильней
неважно. Силу для врагов береги.
     Каких  еще врагов...  Но я перестал  выпендриваться, и лодка пошла куда
быстрей, ровно, плавно, хотя сидела глубоко. Я старался смотреть вдаль, а не
за борт, слишком близка вода...

     ***
     Я  знал,  здесь  сильно охраняются сады, опасно. А он  говорит, ничего,
пусть поделятся. Здесь и мои яблочки есть.
     - Как так?
     - У деда был сад большой.
     - Где?
     - Где, где... Дома. Меня еще не было тогда. Он часто рассказывал. Потом
он умер, я в детский дом попал. Он говорил, вырастешь, сад верни себе.
     - Так это был другой сад, не здесь...
     - Конечно,  не  здесь, на Кавказе, где же  еще... Ты будь на шухере,  я
скоро.
     Мы тихо причалили. У самой воды  начинается трава, метров через  десять
глухой забор, за ним висят яблоки. Очень много, и далеко ходить не надо.
     - Нет, - он говорит, - надо обследовать, может, дальше они лучше, чем у
забора. Я пошел.
     Подтянулся, вскарабкался,  перевалился  туда,  исчез. Там трава  слегка
зашуршала, и тихо. Я жду.
     Я немного боялся за него. Надо бы вместе пойти... Но воровать не любил,
даже яблоки. Народ здесь хозяйственный, злой, если поймают, отнимут  все, да
еще побить могут. Хорошо, собак не слышно.
     Тихо  было. Легкий туман, в котором мы плыли, рассеялся, вода блестела,
по  ней морщины бегут. Солнце давно встало, но  пряталось за деревьями сада,
где-то в  глубине готовилось на дневную высоту. Ветерок еще свежий,  приятно
гуляет по груди и животу... Я смотрел назад, за водой слабая полоска, темная
черта, там лагерь наш. А мы  здесь, на  свободе, на воле... Август в  начале
неторопливый, время палящей жары позади, красивое и тихое время. А нам скоро
уезжать, еще восемь дней осталось. Ничего  хорошего у  меня не было впереди,
но  и плохого не ожидал. Скоро школа, свои ребята, темные скучные  вечера...
Знаете, как живет рабочий поселок в самой отъявленной глуши?.. Одна школа, и
средней-то не назовешь, выпускной класс - двенадцать ребят, физик алкоголик,
химик  инвалид  войны, жуткий  старикан... математичка  старая  дева...  Два
магазина,  продуктовый  и  хозяйственный...  до  ближайшего  городка  десять
километров,  а там, что, лучше?..  - тоска  и там, тоска...  По вечерам идти
некуда. И  все же, лучше,  чем  в  детском доме, описывать  не  буду,  давно
известный факт.

     ***
     Прозевал  его  возвращение!..  Шорох,  еще,  и  показалась  на   высоте
веснущатая треугольная рожа. Глаз один серый, спокойный, а второй цыганский,
разбойный глазище, так и  сверкает... Он  без  рубашки,  яблоки в  ней, куча
яблок  в  свертке, связаны  рукава. Ловко спрыгнул  вниз,  и к лодке,  тащит
сверток, осторожно опустил на дно, сам прыгнул, мы закачались.
     - Никто и не  шелохнулся,  там двое, спят... - Он засмеялся.  - Яблочки
наши, смотри!..
     Развязал рукава,  рассыпал яблоки  по дну. Они,  действительно, крупней
чем  у забора  оказались,  красные  и желтые,  большие,  два  сорта,  а  как
называются, не знаю.
     -Ты погреби немного сам, - он говорит, - а я посижу, посмотрю на воду.
     - Две недели смотрели...
     - Это не то было.
     Я  с  удовольствием  взял  оба весла, они  тяжелые,  темного  дерева...
Доплыли до середины, он говорит - останови, съедим по яблочку...
     А потом... Я уже говорил про весь наш разговор. Он  поплясал,  раскачал
лодку  над глубиной. А  я спел ему Катюшу.  Дошел  до сизого  орла, и пропал
голос. Но  он не смеялся. Нас слегка покачивало. Со всех сторон вода и вода,
километр воды. И вниз, метров двадцать, не меньше... Мы съели по три яблока,
остальные обратно  завернули, чтобы не увидели  в лагере. Потом, у  себя  на
чердаке поделились, конечно, с группой со всей.

     ***
     На следующий  день нас вызвали. Оказывается, кто-то видел двоих и лодку
у того берега.
     Сначала с  Давидом был  разговор,  долго держали.  Наконец,  он  вышел,
подмигнул  мне,  и  я  вошел.  Оба  начальника  качали  головами,  животами,
возмущались непомерно:
     - Вот и дали свободу... Яблоко от яблони...
     А меня почти не ругали, все о  нем, да о нем,  будто я  там  не  был!..
Поговорили про дурное влияние и отпустили. Потом уж  я понял, он всю вину на
себя взял, мол, уговорил дурачка...
     А его отчислили, отправляйся домой. Я удивился, подумаешь,  десятка два
яблок, за что его так?
     -Ты  не  думай,  -  говорю,  -  я  никому  ничего...  Что  они  к  тебе
прицепились?..
     Он усмехнулся.
     -  Я  и не  думаю. Ты нормальный парень, Заец. А  со мной всегда особый
разговор.
     На  следующее утро пришел  автобус  с  продуктами,  с ним  и  отправили
Давидку на  вокзал. Он сунул мне широкую ладонь, и сказал, глядя в  сторону,
чуть усмехнувшись:
     - А яблоки ничего были, да?.. Ну, будь...
     Потом я часто вспоминал то утро, такое оно было тихое, чистое, и лодку,
как она ровно у нас шла... и воду - глубокая, спокойная...
     Вернулся в  свой поселок, все по-старому,  тягомотина, будто и  не было
этих особых трех недель.


     <b>Глава десятая

     ***</b>
     Я  не поверил, что в шесть, вдруг обмануть  решил! Почти не спал, около
пяти прокрался  в темноте,  засел  в кустах у водокачки, напротив  последний
дом.  Часа  два  ждал,  уже  время,  давно пора!..  В  одном  дворе  колодец
заскрипел, в  другом  собака  залаяла,  всякое  движение  началось, сельское
неторопливое житье.
     Я понял - лейтенант меня обманул, чтобы под ногами не мешался!
     Пошел, потом побежал к тюрьме.
     А  там  они  уже  снаружи,  машина  у  ворот,  кучка  людей,  собрались
отчаливать.  Давид,  похоже,  в  микроавтобусе, потрепанная Латвия...  Они в
другую сторону направились, не на самолет. Может, поездом повезут?..
     Мотор  заворчал,  дрогнули  колеса.   Тут  что-то   произошло   внутри,
торопливое движение,  борьба... И он из машины вываливается, руки за спиной.
С трудом  поднялся, побежал в  мою сторону. Я стоял за деревом, смотрел, как
он приближается. Когда руки за спиной,  бежать тяжело. Лица  почти не видно,
голова опущена. Он медленно бежал, почти шел.
     И  я  подумал  еще, какая безумная  затея... сейчас  догонят,  запросто
догонят... А  они  стоят  у машины,  смотрят...  не  спеша автоматы  сняли с
плеч...  Ленивыми  шагами  вышли  на  середину дороги,  окликнули вполголоса
несколько раз, "стой, стой..."  Он  в  это время  мимо меня  пробегал,  но я
ничего  сказать не мог. Стою за  деревом, ноги  скованы.  Он  трудно  дышал,
громко, хрипло, и шаги тяжелые, неровные...
     Пробежал, и дальше, по середине дороги. До конца улицы, до поля, метров
сто оставалось.
     И тут они начали стрелять.
     Удары  по  спине. Я  видел,  рубашка  задергалась  на нем.  Спина сразу
потемнела,  он  запнулся... толчками,  толчками,  будто  пинали  в  спину...
пробежал еще несколько метров и упал лицом в пыль.
     Я уже не мог прятаться, выскочил из-за  дерева, и к нему. Я был гораздо
ближе,  и  подбежал, конечно, первым. Они и  не спешили, приближались словно
прогуливаясь. Увидели меня, переглянулись, ускорили шаги.
     Он  лежит вниз лицом,  вся спина  темная. Я  перевернул  его,  знаю, не
больно уже, это конец. Он еще дышит, увидел меня. Улыбка пробежала - и очень
странно говорит, губы не двигаются, голос из груди:
     - А, Заец... Слышал...
     Я взял его  кисть,  горячую,  тяжелую. Он  двигает  губами...  Выдавил,
наконец:
     - Яб-локи...
     Я  тут же все понял!.. Те яблоки.  Лодка, плывем... упругая  вода... на
дне перекатываются - большие, с ветками, листьями, рвал-то в спешке...
     - Да, да, яблоки!
     Он успокоился, прикрыл глаза. Потом широко открыл, губы шевелятся.
     - Костя, ухо...
     И глаз, карий, яркий, начинает мутнеть, остывать...
     Тут  они  подоспели, схватили  меня, я, конечно,  не сопротивлялся. Это
другие  были,  не вчерашние.  По  дороге брань, откуда, кто?.. Случайно тут,
говорю,  приехал  отдохнуть.  Шел   мимо,  испугался  выстрелов,  за  дерево
спрятался...
     Может, поверили,  может, нет.  Похоже, им все  равно  было. Они в своем
праве - бежал, застрелен... Давида тащили за нами, сначала за руки, за ноги,
потом ноги отпустили,  они волочились по гравию. Я сам шел, меня не держали.
Пришли. Его  бросили в палисаднике  под дерево, а меня отвели в пристройку и
заперли.  Небольшой  чуланчик, пол земляной,  нары  деревянные  и  крохотное
окошко  с  решеткой.  Я  сел, потом вскочил,  стал ходить, постучал в дверь.
Ударили по ней прикладом - "тиха!.. " И два удаляющихся голоса:
     - Откуда взялся?..
     - Бомж какой-то... Ихний лейтенант вернется, пусть и разбирается с ним.

     ***
     Забыли про  меня. И так целый  день сидел, даже сходить  по  маленькому
некуда, стучал, стучал... Ничего, в землю впиталось. Вечер  наконец, а я все
думаю, и  не  заснуть, время тянется  без сна, липкое время... Что он  хотел
сказать, что  за "ухо"  такое... Думал до боли  в голове, потом исчез, будто
сознание  потерял. Ночью  вскочил  -  холод насквозь  продирает.  Как  в той
пустыне, днем  жара,  а  ночью  ноль  почти.  Телогрейка, видно,  списанная,
драная. Снял, накинул на  ноги. Спина,  грудь мерзнуть стали. Натянул  выше,
ноги голы... Промучался часа три,  сел, больше не спалось. В окошко туманная
сырость лезет, стекла нет, только решетка. Сижу, голову  в  колени, дремлю -
не  дремлю... Вчерашнее почти  не  вспоминал,  но оно со  мной  было.  Такое
чувство, что-то  насовсем  кончилось.  Спокойствие,  хотя  событие  ужасное,
понимаешь...
     Но что было, то было.
     Потом  всякая чепуха полезла в голову. Я даже возмутился  своим мыслям.
Вспомнил Гришу,  последний анекдот,  дурацкий, как все его байки... Не  ври,
Гриша  не простой человек...  "Ойц!" Пьяницу заграбастали  в  участок, а  он
повторяет - "Ойц... Ойц... "
     Оказывается - "Ой, Цветет калина..." у него не получается.
     Ах ты боже мой... Не "ухо", а уходи!
     Он мне "уходи" пытался сказать!  Он дважды это мне говорил - "уходи..",
и там, в овраге, и через много лет, теперь...
     И я заплакал,  горько стало и тяжело. И горло болит,  все в нем содрано
до мяса, наверное.
     Потом затих. И кругом тихо.
     Он  хотел, чтобы  я ушел. От всего этого дерьма  подальше,  да. И  жил.
Конечно, он так хотел.

     ***
     Зашевелились во дворе, голоса, шаги...
     Вошел тот самый лейтенант, увидел меня, не удивился, покачал головой:
     - Опять ты, Зайцев. Рассказывай... Что он тебе говорил?.. Садись.
     Сел на край топчана, руки на коленях. Я стою, устал лежать и сидеть.
     - Ничего не сказал, умер. За что его убили?
     - Ты же сам видел. Попытка побега.
     -  С  наручниками  да  руки  за спиной?.. И  как  он  вообще оторвался,
побежал?
     Он нахмурился:
     - Парень, как тебя... Костя?.. Не в свое дело лезешь. Приехал отдыхать,
вот и действуй, поправляй подорванное здоровье. Пока ты случайный свидетель,
нет основания  задерживать. А  будешь трепаться, мне тебя  не вытащить, я не
хозяин здесь, понял?.. Никаких больше слов!
     - У него ни шанса не было!.. . Зачем стрелять?
     Он посмотрел на меня, потом осторожно, вполголоса говорит:
     -А ты не думаешь... он для того и побежал, чтобы стреляли?..
     Меня как  муху  на месте  прихлопнуло. Может, прав, лейтенант?. И Давид
хотел умереть, ведь знал, что убьют без колебания...
     - Уйди, Константин, ты ненужная здесь  фигура в штатском... - лейтенант
говорит, - и без тебя тошно. Чтобы я тебя больше не видел. И забудь.
     Я повернулся, пошел к двери. А он спрашивает вслед, тихо-тихо:
     - Ну, что, узнал?..
     Я смотрю, он нормальный человек. Но сказать  не могу.  Зачем  ему чужая
история в нагрузку... Ничего уже не изменить. А мне возвращаться пора, много
дел осталось.
     - Обознался.
     Он с облегчением кивнул:
     - То-то... Сколько лет  прошло, немудрено ошибиться.  Но допустим даже.
Что ты знаешь о нем?.. Пионерская дружба?.. Он за тридцать лет...
     - Двадцать четыре.
     -Все равно. Он за это время весь глобус облазил со своей идеей. Хорошо,
что не он. Иди, иди...
     Я ушел.  На соседней улице  автостанция, подождал час,  сел на автобус,
уехал,  потом  на  поезде...  По  дороге  не  ел,  даже  воду пить  не  мог,
чувствовал, тут же вывернет.
     Моя история закончилась. Она  замкнулась,  как полагается рассказу.  Но
жизнь не рассказ - я продолжаю жить.


     <b>Глава одиннадцатая

     ***</b>
     Доехал, вернулся, иду по улице. Для приличия говорю - улица, а на самом
деле проход между развалинами. В начале  более-менее дом и в конце -  наш, а
между  одни  бурьяны да  заколоченные  окна. Домишки  покосились все,  земля
обильно цветет дикими цветами.
     Не подходя еще,  чувствую тяжелый теплый запах гари. Понял  сразу,  что
наши дела плохи, почти бежал последние метров сто...
     Каменное основание дома передо  мной, деревянной части, в которой жили,
- нет. Почерневшая  печь посредине, да по  углам несколько обгоревших досок,
все, что осталось.
     Видно, случилось совсем недавно.
     У забора Гриша. Сидит на земле, правая рука замотана тряпками до локтя.
Он поддерживает ее левой, лицо бледное, опухшее.
     - Костик... вернулся...
     Лицо сморщилось, беззвучно заплакал. Слезы моментально брызнули у него,
текут и текут...
     - Это я, сво-о-лочь...
     Мне сразу понятно было, что он,  кто же еще... Но злости не чувствовал,
только жалость.
     - Да ладно, Гриша, что-нибудь придумаем.
     Он тут же оживился, поднялся, растирая онемевшую ногу, и говорит:
     - А ты посмотри. Глянь, что открылось глазу... Иди сюда, иди!..
     Мы вошли в проем, который был дверью.
     - Стены какие!.. Метровые, да? Здесь крышу бы, и ничего больше не надо!
     Сгорело  дерево,  разный хлам,  и обнажились стены,  полметра толщиной,
булыжники, скрепленные цементом. Строили основательно...  Мы думали, подвал,
а это первый этаж был.
     - Ну, и что, как здесь жить теперь?..
     - Землю вынесем, там, наверняка пол проявится. А сверху покроем крышей.
Потом, может, и  верхушку вернем, второй этаж.  Доски  бы...  Я, пока сидел,
подсчитал, материал для крыши  три ящика стоить будет. У нас, слава богу, за
бутылку еще мно-о-гое можно.
     Ну,  что скажешь...  Уже веселится. Но он  прав,  если  крыша будет, то
можно еще пожить. Крышу бы только. С нее надо начинать.
     Сарайчик у забора цел?..
     - Сарайчик, конечно, - Гриша говорит, - а ты что думал!
     Ожил.
     - Пойду по помойкам, найдем, все найдем.
     - Сначала руку покажи.
     -Да ладно, кожу чуть-чуть спалил. Закурил, понимаешь... Еле вылез.
     Развернули его  устройство. О коже надолго  придется  забыть,  но  рука
живая.
     - Мазь нужна. Через час откроется аптека, купим.
     - Синтомициновую?
     - Не-е... Вишневскому я больше верю, военный хирург.

     ***
     Фундамент  оказался прочный,  надежный, Гриша прав. Положим  настил  на
стены,  устроим себе крышу, сверху толь, или новый какой-нибудь  материал?..
Три  ящика...  Квартиру  продам  на  фиг,  больше   не  вернусь  туда!  Печь
сохранилась... Зиму как-нибудь  переживем.  А  придет новое  тепло, может, и
верх вернем, как было.
     А  пока  есть сарайчик  с навесом у забора. Я не раз сюда заходил, даже
пробовал писать здесь.  Пригнув головы вошли. Крохотная  комнатка, топчан...
наполовину  заклеенное  газетой окошко, кусок  стекла наверху  сохранился, в
желто-зеленых подтеках,  света почти  не  пропускает.  Лампочка  есть. Печку
бы...  Гриша  предлагает  буржуйку  спереть из  соседней  развалюхи,  давно,
говорит, приметил.
     Я пошарил по  углам,  была  ведь, была... Вытащил  старую раскладушку -
ему, а  сам прилег на  топчан. В середине яма, по  бокам две пружины, но  не
мешает - устал сильно, тяжело. И все равно спокойно стало, как вернулся.
     Гриша долго  возился, потом  свернулся  в  раскладушке  пополам,  как в
люльке, и затих. День на дворе, а мы еле живы. Решили сутки проспать, завтра
начнем новую жизнь.
     А как получится... узнаем, посмотрим еще...
     Замолчали, но не спим.

     ***
     - Ты его видел?
     - Убили его.
     - Может, так лучше?..
     - Не знаю.
     - Знаешь, давай отстроим здесь немного, а потом махнем...
     - Куда, зачем?..
     Можно сказать, старик, а с фантазией не справляется.
     - Не знаю... Куда-нибудь... Я  с  антиглобалистами  пошел бы. Биться  с
толстозадыми.  Мир не  базар. Бабки,  бабки... где же  твои бабки?...  Суки.
Обрушить  все их деньги, что останется?.. - толпа  растерянных  идиотов. Они
всю землю уделают - жирные дебилы!..
     - А кто против?
     - Я против. И ты. Встанем на пути.
     - Смех один, шавки против паровоза...
     - Пусть. Таких  как мы еще немало осталось. Остановить бешеную беготню.
Прекратить жратву среди голода. Разбить империи, раздробить, смешать нации и
религии...
     Я засмеялся.
     - Хохмач ты, фантазер... А что строить будешь?..
     - Развалим, там видно станет.
     Болтает ерунду  почем  зря. Но я понимаю, добрый  человек,  расшевелить
меня хочет, развеселить...
     Он прав в одном, мне кажется. В одном мы сходимся, остальное - треп.
     Нас обоих от этого мира - тошнит!..
     -  Ладно,  согласен.  Когда едем, с  утра?.. Жаль, чемоданы с долларами
сгорели... А, может, сначала дом подремонтируем?..
     Если насмешничать начали, значит выживем. Нечего себя  жалеть.  Ну, да,
два пожилых отщепенца. Наше время ушло. Хреновое, в общем-то, время, но ведь
наше. И было в нем немало хорошего.
     - Квартиру продам. Доски купим. Как захотим здесь, так и сделаем.
     Он зашевелился:
     - Правильно!  Стены  метровые,  камни двести лет  стояли, ничего  им не
сделалось.
     - А не подожжешь?
     Он забеспокоился:
     - Ты что... Я не поджигал. Ну, может, окурок... заснул, понимаешь...
     - Да шучу я ... В школу вернусь, все