я песня: в скольких атаках он участвовал! Сколько раз ложился, как ложились и все, под пулеметным огнем! Сколько раз, вжимаясь лицом в песок ли, в траву ли, в стерню ли, в дорожную пыль - словом, в землю, сколько раз ждал он и почти всегда дожидался, как на той, на немецкой, стороне глухо ударят минометы и, уплотняя перед собой воздух, понесутся на него мины! Прямо в него! Сколько раз, подлетая к нему, визжа у земли, рвались с жутким треском эти мины. Он оттолкнул автомат, выдернул из чехла лопатку и, отвалившись на бок, не поднимая плеча и головы, начал рыть перед грудью. От неудобной позы ныли руки, ломило плечо, на которое ложилась вся нагрузка, но он торопливо выкидывал землю, то отползая от фундамента, чтобы удлинить канавку, то придвигаясь к нему, чтобы углубить место для головы и груди. Все, что ему сейчас надо было, это узкая, лишь бы втиснуться, щелочка в земле, глубиной полметра, нет, даже сантиметров тридцать. В этой щелочке осколки были нестрашны, все они летели бы над землей, над ним, а он был бы в земле. Плевал бы он тогда на осколки! Ну, а если бы мина ударила прямо в него, тут уж... Тут же... Тут уж он бы и подумать ничего не успел. Мины рвались плотней, ближе, в паузах между разрывами он слышал крики раненых, но он слышал и то, что к батальонным минометам немцы подключили полковые, мины которых рвались с тяжелым глухим треском. Он стал копать еще быстрей, он перекатился через канавку, чтобы сменить руку, и, когда перекатывался, почувствовал всем телом, какая канавка еще мелкая, какая короткая, а мины били, били, били, и воздух от близких взрывов ударял его по ушам и по лицу, а перед глазами на секунду вспыхивали красные отблески. Два раза его начинал душить кашель, но он давил его в себе, он, стиснув зубы, как бы сжимая и свою грудь, не давал легким колотиться в ней. Тут кто-то крикнул, кто-то закричал: - Хлопцы! Хлопцы! Кыньте лопату! Кыньте лопату! Во загину! Хлопцы! Кыньте лопату, бо загину! "Пилипенко", - догадался он по голосу и, совсем уже спеша, потому что крик Пилипенко подхлестывал его, дорыл кусочек канавки для ног. - Хлопцы! Кыньте лопату! Бо загину! Бо загину! - не угомонялся Пилипенко, потому что мины все шваркали, и осколки все секли, резали, кромсали воздух. - Кыньте лопату! - уже не крикнул, а заверещал Пилипенко, и Андрей, приподнявшись, так как до Пилипенко было метров двадцать, размахнувшись, швырнул ему лопату. Потом, чтобы еще раз посмотреть, как лежит его взвод, он выглянул и тут же бросился лицом под фундамент, но и тут же - ему показалось, что он даже почувствовал ветер от них - штук восемь разрывных пуль ударило, пролетев над ним, по арбе, и щепки от нее полетели ему на ноги, на спину, на голову. Его убило, на какие-то секунды его убило - он лежал в своей канавке как в своей могиле, не двигаясь, не дыша, ничего кроме льда во всем себе не ощущая, потому что возьми немец на крошку ниже, и пуля разворотила бы ему череп, и он бы и упал бы в свою щелку, как в могилу. Его трясло, колотило, и он никак не мог удержать дрожь, и ему надо было до ломоты в скулах стиснуть зубы, чтобы прийти в себя. К нему подполз Стас. Стас постучал ему по спине. - Жив? Там ротный. Машет. Надо атаковать. - Где машет? - спросил он, поворачиваясь на бок, но не высовываясь из канавки. - Голову ниже, ниже голову. По мне пристрелялись. Атаковать? - Вон он. Бежит. Да, атаковать. Ротный и Степанчик, его ординарец, где переползая, где перебегая, упали возле него. - Лежишь? - спросил ротный. - Лежите все? Отдыхаете? И каждая минута - потери! - ротный был для удобства без шинели, без телогрейки, в одном меховом жилете, отчего рукава его гимнастерки вымазались и намокли до плеч. Ротный смотрел на него суженными глазами, лежа на боку, тоже не поднимая головы из-за самана. - Это вам не с поваром драться! - ротный сказал это зло, без намека на шутливость. Да откуда тут мог быть намек на нее, когда рота легла. Когда ротный должен был ее поднять. Насчет повара он был прав, хотя и вспомнил о нем не к месту. Наверное, ротному пришла в голову эта история сейчас для того, чтобы задеть, уколоть его и Стаса, чтобы они легче встали под огнем и подняли других и помогли поднять всю роту. История же с поваром получилась нелепая. Виноват в ней был Стас, хотя при этой истории присутствовал и Андрей. Больше того, по сути Стас и не был виноват, он как раз исправлял несправедливость, но история эта произошла, ротный о ней знал, так как повар пожаловался старшине, а старшина доложил ротному. Все же произошло так. Три дня назад Андрей и Стас, когда ходили за гранатами для взвода, ошиблись в деревне домом и зашли в тот, за которым стояла ротная кухня. Кухня потихоньку топилась, в ней варился ужин, но Гостьева, повара, около нее не было. Он оказался в доме, занятый тем, что на хорошо горевшей плите жарил оладьи. Черпая из котелка жидкое тесто, он лил его прямо на раскаленный чугун рядом с конфорками. Тесто не подгорало, потому что на плите, ближе к ее краям Гостьев насыпал мелко порезанного сала, из которого, шипя и потрескивая, жир все время подтекал туда, куда Гостьев лил тесто. Так как плита была велика, в две конфорки, Гостьев едва поспевал переворачивать подгорающие оладьи, снимать готовые, наливать на освободившиеся места тесто. Он то брался за немецкий штык, которым он поворачивал или снимал, поддев их, оладьи, то отодвигал побуревшие шкварки дальше к краю плиты или ловко скидывал их в миску с оладьями, то подрезал сала, то хватался за котелок и ложку, чтобы подлить теста. В брошенном, полуразвалившемся домике, в котором все было сейчас грязным, потому что в нем побывало столько чужих для этого домика людей - немцев и наших солдат, людей, лишь пользующихся домиком, но не ухаживающих за ним, - в этом домике пахло не просто румяными оладьями, а, казалось, пахло детством, миром, человеческой жизнью. - Фокусник! Право фокусник! - оценил способности Гостьева Стас. - Ни тебе сковородки, ни тебе помазка из перышек. А оладьи - чудо! Чародей! - Голь на выдумки хитра. Ловкость рук... - буркнул Гостьев, кинув на них хмурый взгляд. Гостьев не очень-то был рад их видеть. - Ловкость рук и никакого мошенства? - поддержал его вроде бы приветливо Стас, но тут же поправился: - Нет, брат, ловкость рук плюс мошенство. Мучка-то подболточная? Гостьев еще раз хмуро посмотрел на них, но ничего не ответил, а сбросил новую порцию оладушек в миску. Их уже там было с горкой. - Котловая мучка-то? - продолжал наседать Стас. - То-то я замечаю, что у нас такой жидкий борщ. Картошка отдельно, капуста отдельно, свекла отдельно, горячая вода отдельно - связи нет. Нет, потому что нет подболтки. А ее вот куда пускают эти чародеи! Гостьев разлил на плиту остатки теста, присел перед топкой, пошевелил угли, расколол штыком остатки доски от лавки, которую он пустил на дрова, наступил ногой, переломил палки и швырнул их в топку. Сухое дерево затрещало, запылало, а огонь загудел. - Ай да чародей! - нажимал Стас. - Пошел ты, знаешь, куда... - зло наконец процедил Гостьев. Он наклонился над плитой, приподымая штыком оладушки, чтобы под них хорошо подтекло сало. - Попросил бы по-людски... - Что-оо? - протянул Стас. - Попросил бы? - Он подошел к миске, подождал, когда Гостьев сбросит поверх оладушек шкварки, и, когда Гостьев сделал это и поставил миску на угол плиты, Стас взял миску и выдернул из-под горки хорошую, уже не горячую, а в меру теплую оладушку и стал ее есть. - Поставь! Поставь на место! - не сказал, а как-то зашипел Гостьев, задыхаясь, что ли, от неожиданности. - А что, это для раненых? - наивно спросил Стас, делая вид, что готов поставить миску, если услышит, что оладьи и правда пеклись для раненых. - Не суй свой нос... - начал было Гостьев. Но Стас достал новую оладушку и протянул ее Андрею: - Андрюха, что за чудо! Что за чудо! Как будто бы для генерала. А может, мы уже и генералы? - Стас посмотрел на свои солдатские погоны, растрепанные лямки вещмешка. - Ешь, не стесняйся. Это оладьи из твоей нормы подболточной муки за фронтовых дней десять. Каждому солдату полагается, кажется, пять грамм муки на подболтку в сутки. Несколько оладушек стало подгорать, и Стас крикнул на повара: - Мешай! Мешай! То ееть, переворачивай! - он озабоченно смотрел, как повар переворачивает оладушки. - Если от великого до смешного один шаг, то от поджаренного до горелого один миг! Гостьев шагнул к Стасу и, замахнувшись штыком, крикнул зло и глухо: - А ну, поставь, не то!.. Поставь, тварь! Стас смигнул, сощурился, осторожно поставил миску, даже подвинул ее от края, чтобы не опрокинуть, снял с плеча автомат, отступил, чтобы приставить его к стене, и пошел на Гостьева. - Так это я тварь, а не ты? Ах ты гаденыш! Ворюга! Ты еще этим махаешь? Фриц ты поганый! Я тебе сейчас устрою детский крик на лужайке... Гостьеву, конечно, не следовало замахиваться этим фрицевским штыком, тут уж любой не сдержался бы: пойманный за руку вор поднимает на человека немецкий штык! Где? На фронте! Грозит тому, кто только что пришел из первой траншеи. Кто час назад отбивал атаку немцев, третью за день! Из-за этих атак они и израсходовали гранаты, поэтому-то и оказались здесь, чтобы получить их. И впереди было неизвестно, полезут снова или не полезут немцы. И если полезут, то сколько в роте будет новых раненых и убитых, во время немецких атак рота потеряла человек тридцать. Из этих тридцати - двенадцать человек убитыми. А тут этот Гостьев не просто ворует у роты подболточную муку, да и сало тоже, наверно, а еще замахивается немецким штыком! Такое Гостьеву проститься не могло. Андрей было сделал шаг от двери, но Стас остановил его: - Не надо, Андрюша, не надо, милый. Уж как-нибудь я сам, я эту сволочь сам проучу, не лишай ты меня такого права. И такого удовольствия. Постоим за правду и тут, за нее надо стоять всегда и везде. Гостьев, отступая, опустил штык, даже отвел его за бедро, а Стас, чуть согнувшись, выставив наготове руки вперед, шел за ним, глядя ему в глаза и, сдерживаясь, чтобы не крикнуть и этим самым не привлечь кого-нибудь к дому, зло и беспощадно говорил: - А шанежки ты тоже себе печешь? А консервы, ротные консервы, меняешь на часики? - В роте шли такие разговоры, мол, Гостьев кому-то за трофейные часы предлагал две банки консервов и фляжку водки. - А что ты еще у ребят воруешь? Дурак ты, Гостьев, за такое на переднем крае и расстрелять могут. Так, что и начальство не узнает. Мелкая ты сволочь, Гостьев, мелкая да еще и злая сволочь! За оладушки зарезать готов?! Фрицевским штыком! Это что - конец света? Сумерки цивилизации? А еще - человек! Нет, это не о тебе было сказано, что человек - звучит гордо! Стас был выше и, видимо, сильнее Гостьева, к тому же Стас, как старый солдат, знал приемы рукопашного боя, приемы этого боя и когда у тебя нет оружия, а Гостьев, видимо, не знал, служа в поварах, так что преимущество было на стороне Стаса, но у Гостьева был штык, и Андрей крикнул: - Брось штык! Брось, сволочь! Стас, назад! Брось штык, гад! Иначе!.. - он сдернул с плеча автомат, чтобы, если придется, дать прикладом этому ворюге и сволочи Гостьеву, но Гостьев вдруг бросил штык, и Андрей снова крикнул:- Стас, назад, тебе говорят! Но Стас не считал нужным выполнять эту команду. Он загнал Гостьева в угол и, хлеща ладонями ему по щекам, приговаривал: - Хотя нет, ты вообще не человек! Человек разумен и добр. А ты же обезьяна! Обезьяна шерстью внутрь! Вот тебе, ублюдок, мука! Вот сало! Вот тебе тушенка... Ты пародия на человека!.. Гостьев закрывался, хватал Стаса за руки, но Стас успел хорошо ему надавать, пока Андрей не оттащил его, зажав в локте шею Стаса, так что он даже захрипел. Но это помогло ему опомниться. Стас забросил автомат за плечо, поднял полу шинели, высыпал в нее все оладушки и, хлопнув дверью, вышел. Андрей догнал его уже у нужного им дома, где Стас, оттопырив полу, так что оладушки были видны, командовал ребятам, пришедшим за боеприпасами: - Брать по одной! Не жадничай, черти. Где взял? Командир корпуса прислал. Лично мне. А как я могу не поделиться с чудо-богатырями? С мужественными и героическими воинами? На, - сказал он Андрею, суя ему пару оладушек. - Тебе тоже полагается. Что мы, хуже всех, что ли. Гранаты раздают поровну. Значит, и оладушки поровну. Лопай, черт длинный. Ну как? Не оладушки, а мечта!.. - Давай! - ротный протянул руку, и Степанчик подвинул ему противогазную сумку, полную гранат. - Атакуем! Взять траншею! Рассредоточимся по цепи, и, как я поднимусь - поднять людей. Ясно? И ты - звездочет! Встанешь? - Встану! - отрезал Стас. Тут шваркнула новая серия мин, они все спрятали носы в землю, а когда разрывов стало вроде бы меньше, ротный разделил гранаты (каждому пришлось по три штуки) и скомандовал: - Ну, ну, ребята... Черт не выдаст, свинья не съест! Вперед! Они так и сделали: расползлись по цепи, причем ротный уполз дальше всех на стык с другим взводом, чтобы поднимать и его, между ними четверыми оказалось метров по тридцать, и, когда, в паузе между сериями мин, ротный поднялся и крикнул: "Рота, вперед! В атаку! Ура!" - Андрей, сказав себе: "Пронесет! Пронесет и сейчас!" - тоже вскочил, тоже крикнул: "Взвод, в атаку! Вперед!" - увидел, как вскочил, подхватив его команду, Стас, побежал, сжавшись, чтобы казаться поменьше, к траншее немцев, слыша, как топает по бокам его взвод. Он стрелял на ходу по вспыхивающим немецким автоматам, а потом швырнул две гранаты, прыгнул с бруствера туда, где они взорвались, и дал очередь по убегавшим по ходу сообщения немцам. - Закрепиться! - крикнул им ротный. - Рассредоточиться! Командиры взводов, проверить людей! Андрей пошел сначала в одну сторону, потом в другую, считая, сколько же у него осталось во взводе. Осталось одиннадцать. Пилипенко был убит, Пилипенко лежал недалеко, раскинув руки, лицом вниз, так что засунутая сзади за пояс лопатка была хорошо видна, но Андрей не пошел за ней. - Дозарядить оружие! - скомандовал он и пошел к ротному сказать, что у него от взвода осталось одно отделение. - Не горюй. Не горюй! - утешал его ротный. - Не на учениях. Сколько мы прошли за эти дни? Километров семьдесят будет? Будет. Сколько отбили деревень? То-то! И без паники. Андрей пожал плечами. - Какая там паника! - Вот именно! Никакой паники. Мы еще только в Кировоградской области. До границы черт те знает сколько. Еще идти и идти! И, наверно, и по заграницам. Потери? Что ж, потери как потери. Пополнят. Глядишь, и заменят. Отоспимся во втором эшелоне. Тебе, взводный, ясно?. ...Еще не свечерело как следует, еще сумерки только опускались, когда ротный сам пришел к ним. - Пошли! - приказал он. - И ты, звездочет. Главное, именно ты. - Далече? - как эдакий крестьянский простачок спросил Стас. Ротный подхватил его тон: - Нет, недалече. Пошли, пошли. На посиделки. У меня тут мысль одна... На этот раз кухня стояла прямо за высоткой. Ужин еще был не совсем готов, но солдаты - человек восемь - уже толкались возле нее, не обращая внимания на старшину Алексеева. Заметив ротного, они хотели было испариться, но он издали крикнул: - Отставить! Всем - к кухне. - Дернув громадный, им впору было запирать церковь, замок на передке кухни, он приказал Гостьеву: - Открыть. Живо. Живо, Гостьев! Гостьев изменился в лице, посмотрел направо, налево, помешал черпаком кашу, Гостьев выигрывал время, соображая: - Да, товарищ старший лейтенант... Я, товарищ старший лейтенант... - Что, ключ потерял? - Так точно, товарищ старший лейтенант. Выпал, наверное, из шинели... - Бывает, - согласился ротный. Он взял карабин Гостьева и, зайдя сбоку, примерившись, в два удара прикладом сбил замок, выдернув скобы прямо с мясом. Все, кто был поблизости, сгрудились по сторонам и за спиной ротного. - Чего-то будет, ребята. Фокус-покус... В самое заветное поварское местечко заглянем... - говорили они. - Лезь! - приказал ротный Стасу. - Доводи до конца. Лезь. Языком работать легче. Поработай руками. Живо! Среди всего прочего - сухой подтопки, кое-какого инструмента для починки кухни, запасных вожжей, подков, чересседельника, изрядного мешочка сухарей, такого же мешочка муки, пачек патронов, Стас нашел три банки тушенки, две двухсотграммовые пачки чая и килограмма полтора шпика. Шпик был не куском, эти килограмма полтора состояли из толстых пластиков и крупных обрезков, слепившихся в комок. Каждому было ясно, что эти куски Гостьев в разные дни не порезал и не пустил в котел. Всю еду Стас выкладывал на край кухни так, чтобы ее видел каждый. - Ах ты ворюга! Ах ты сволочь! - разъярился Алексеев и ткнул банкой тушенки Гостьеву в физиономию, а сержант Никодимов, здоровенный дядька, согнул Гостьева пополам, двинул кулачищем по спине так, что Гостьев охнул, и дал Гостьеву хорошего пинка. - У кого воруешь? Гад! Ублюдок! Солдаты, конечно, внесли свои предложения: - Ребята, набьем ему морду. - Судить его, собаку! - Пулю ему в зад! - Чтобы потом в госпиталь? Шиш ему, а не такую пулю, морду набить и все! - Чтоб запомнил! Ротный, оглядев всех, как бы колеблясь, спросил: - Или простим? Может, исправится. Но в паузе тяжело упали чьи-то приговорные слова: - Жди! Раз даже здесь крал... Под смертью... Отпетый, значит. Сколько елку ни тряси, яблоко не свалится. - Заменить. Назначить поваром другого... Этого, - ротный, оглядев Гостьева с ног до головы, даже скосоротился от презрения, - этого в траншею. Возьмешь себе. В атаке - в цепь. И смотри, чтобы не ложился, - приказал он Андрею, а старшине разъяснил: - Не найдешь быстро замену, вари сам. И ужин тоже раздашь сам. Пошли, - снова приказал он Андрею и Стасу, когда каша была готова и они получили свои порции. - Ах, ребята, ребята! - благодушествовал ротный, лежа на боку на разостланной шинели перед костерком. - Беда мне с вами. Беда и только! Один смотрит сычом, как будто это я виноват, что война. Ну чего, ну чего ты, Андрей, такой мрачный? Скажи хоть слово. А?- Не с чего веселиться, - буркнул Андрей. Он сидел, скрестив по-турецки ноги, грел руки, подставляя их огню. - Тебе бы тоже не следовало сиять. - Другой, - развивал свою мысль ротный, - другой лазит без спросу на ничью землю, считает звезды и... и далеко не похож на того солдата, которого рисуют на плакатах. А бедное ротное начальство.... - Ха-ха-ха! - засмеялся Стас. - А бедное ротное начальство не спит, не ест, исхудало... - Стас, говоря это, следил, как Степанчик режет сало, вскрывает рыбные консервы, режет хлеб, расставляет на шинели кружки: ротный получил офицерский паек. - И лишь по случаю взятия второй линии траншей дает, как пишут в газетах, ужин. На ужине присутствуют... - Что, мы его не заслужили? - спросил ротный, сменив тон. - И дело не только в этой траншее. Наливай, Степанчик. Хотя нет, дай я. Сегодня только для посвященных, - он перехватил у Степанчика флягу и разлил водку в три кружки, пояснив:- Сегодня - студенческий мальчишник... "Вот оно что", - догадался было Андрей. - Сколько тебе? Ротный вздохнул: - Двадцать пять, - он снял шапку. - Совсем старик. Седой и старый... Но это было месяц назад, а сегодня... Сегодня я просто еще раз родился. - У ротного и правда виски были с сединой. - Но треть века прожита. Считай не считай. Это - если считать по-человечески. Без войны. А если с войной... если бы не звездочет, всего бы было треть века. Спасибо тебе. Я видел. Глупо быть убитым всего через месяц после дня рождения. - Ротный грустно посмотрел на них. Ротному явно было грустно. Он даже уронил подбородок на грудь. Он, наверное, вспомнил тот день и тот час. Как это часто бывает, выбив немцев из траншеи, рота начала было растекаться по ней, но тут немцы бросили в контратаку резерв, и рота стала сжиматься, медленно отходя к флангу траншеи. Хуже всего было то, что по ходам сообщения к траншее из глубины немецкой обороны тоже перебегали немцы, накапливаясь для броска. Ротный, ругая связистов, у которых что-то не ладилось с телефоном, отчего ротный не мог указать командиру батальона те участки, по которым следовало ударить из батальонных минометов, ротный бегал по траншее, командуя: - Не отходить! Не отходить! Ни с места! Огонь! Огонь! Огонь! - Но немцы, чувствуя, что по ним не бьют ни артиллерия, ни минометы, вдруг по какому-то сигналу враз поднялись и побежали к траншее, и одновременно из ходов сообщения побежали и те, кто был там. Было видно, как колеблются их каски, все приближаясь. Так случилось, что ротный, конечно же, с ним Степанчик, несколько солдат, Андрей и Стас были отрезаны немцами, которые, выскочив из хода сообщения, заняли кусок траншеи, разделив остатки роты на две части. Ротный, чтобы восстановить положение, вытолкнул всех солдат вперед, но атака по узкой траншее, где надо было бежать один за другим, не получилась. Тогда ротный, крикнув: "За мной!" - выскочил на бруствер. За ним выскочили Стас, Степанчик, Андрей и остальные. Все они, пробежав сколько-то по брустверам, швыряя гранаты, снова спрыгнули вниз. Как будто все получилось как надо - они вот-вот должны были соединиться с другой частью роты. Но, когда ротный пробегал мимо хода сообщения, вдруг несколько немцев - человек десять - выскочило прямо на него. Ротный дал очередь из ППШ, но на каком-то выстреле перекосило патрон, автомат заглох, и ротного хотел взять на штык какой-то длинный фриц, но Стас ухитрился дать коротенькую очередь над плечом ротного, фриц сразу же уронил винтовку, тут Стаса сбил на дно другой фриц и, навалясь на него, стал душить. Андрей, подскочив, в упор - в напряженную спину немца - всадил короткую очередь, запоздало подумав: "А вдруг - насквозь? И Стасу в грудь?" Немец дернулся, обмяк, придавливая Стаса своим весом, и Андрей рванул его за воротник шинели, сдергивая со Стаса. Стае встал, держась за горло, судорожно глотая, пытаясь что-то сказать, но у него получилось только: "Куль-куль-куль!" Горло болело и отказывалось работать. Стас сел на корточки, глядя снизу вверх, и стал осторожно пить из фляжки. Солдаты, бежавшие сзади, бросили несколько гранат в ход сообщения, кого-то из фрицев убили, кого-то ранили, в эту минуту навстречу им прибежал от отрезанной части роты старшина Алексеев с ручным пулеметом и, стреляя от живота, упираясь плечом в откос хода сообщения, высадил почти весь магазин, и фрицы отошли. Ротный, перезарядив автомат, крикнул: - Держаться! Не отходить! Шире интервал! - К ним прибежали солдаты из другого взвода, и ротный, расставив всех, сомкнул роту. - Теперь вроде бы ничего! - сказал он Андрею. - Теперь удержимся. Тут связисты наконец дали связь, ротный доложил все комбату, и комбат подбросил им одиннадцать человек, которые принесли килограммов по пятнадцать патронов и гранат. Словом, все кончилось благополучно. Если, конечно, не считать, что в роте опять было процентов тридцать людей от того состава, который ей полагался по штату. - Ну, - ротный поднял кружку, и они тоже взяли кружки и подняли их, - за тех студентов, кому выпали и кому еще выпадут эти незапланированные семестры. От Балтики до Черного моря.. За тебя! За меня! За всех, кто останется. И всех, кто не вернется! Ротный выпил, тут зазуммерил телефон, ротный, дожевывая сало, поднял трубку. - Есть! Ясно. Есть... - он медленно положил трубку. - Завтра опять атакуем. Он поковырялся вилкой в консервах. - И так - до Берлина, - он вздохнул. - Но кто-то же дойдет до него. Хоть один из троих. Хоть один с трех факультетов! А мы... Что ж мы... Полжизни все-таки прожито... - Вот как? - Стас поджал губы и с любопытством посмотрел на ротного. Стас даже отнес ото рта кружку, ожидая разъяснения. - Непонятно. - Чего тут непонятного? Человек живет до пятидесяти. Да-да, уважаемые коллеги. Всего лишь до пятидесяти. - А после пятидесяти? - вырвалось у Степанчика. - А после пятидесяти он борется со старостью. - Отодвигая смерть, - сделал вставку Стас. - Мы ее каждый день отодвигаем, - буркнул Степанчик, поставил новую вскрытую банку тушенки и воткнул в нее ложку ротного. - А вы своими... - сказал он Андрею и Стасу. - Лишних приборов нет. Не держим. - Степанчик, наверное, ревновал ротного к ним. Стас, поймав Степанчика за голенище, держа его так, сказал: - Предлагаю считать этого парня абитуриентом. Против нет? - он потянул Степанчика вниз, Степанчик было для вида стал выдирать сапог, но ротный крикнул: "Принято!", и Степанчик брякнулся между Андреем и Стасом, как раз против ротного, на самом почетном месте. - Налей себе! - приказал ротный. - Быстро! - передразнил его Степанчик, но и тут же исправился: - Ваше приказание выполнено, товарищ гвардии старший лейтенант Шивардин Георгий Николаевич! Перед второй Степанчик, уже захмелев, чокнувшись кружкой со всеми, вдруг попросил ротного: - Разрешите, товарищ гвардии старший лейтенант... - Шивардин Георгий Николаевич, - вставил Стас, но Степанчик отмахнулся: - Разрешите мне задать один вопрос этому умнику. Всюду встревает. Вот и сейчас - сами слышали. И вообще все знает, на все у него ответ. С поваром дрался. Разрешите? Я хочу ему маленько гонор сбить! А то он, знаете, и дразнится: "Ты чего, говорит, ходишь тут, портняжка!" Я вам не жаловался, я и сейчас не жалуюсь, я просто так! Разрешите? Он еще и так мне говорит: "Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?" Разрешите его законтропупить? Хоть разок! Костерок отбрасывал им на лица неровный, перебегающий свет, но даже в этом свете было хорошо видно, как разгорелась и от водки, и от захватившей его мысли рожица Степанчика - серые глаза расширились, смотрели просительно и с ожиданием разрешении, на чумазом лбу и на коротком носу у него от возбуждения выступили капли пота. - Ну скажи, скажи, - поддержал его Андрей, а ротный определил: - Только быстро. Степанчик поднял свою кружку и, водя ее у губ Стаса, начал: - Вот ты ответь, ну-ка, ответь, задавала, угадаешь, - отдаю свою порцию: почему петух... Но Стас, отодвигая голову от кружки, показал Степанчику на его зашморганный обшлаг рукава шинели: - Почему ты не пользуешься платком? Или хотя бы пальцами? Свободной рукой Степанчик сделал отчаянный жест. - Опять дразнится! - Давай, давай! - подбодрил Андрей. Как ни глупо это было, но он хотел узнать про петуха. - Плюнь ты на него. Так почему петух что? - Почему петух поет? Вот что! - наклонившись, Степанчик уперся своим лбом в лоб Стаса. - Почему петух поет? - Побыв так, лоб в лоб со Стасом, он откинулся и подбоченился, а кружку поставил перед собой. - Это тебе не про абитуриентов. - А черт его знает! - Стас смотрел, мигая, в огонь. - Может, от радости. Славит, так сказать, мир божий. Или нет - от отчаяния, что не убежит из лапши. Дав им всем минуту подумать, Степанчик заявил Стасу: - Эх ты, тюря несоленая. А еще образованный. А еще студент. Простого вопроса отгадать не можешь! Вопрос, конечно, был страшно глуп, но эта глупость как-то неудержимо и требовала отгадки. - Так почему? - настаивал Андрей. Водка хорошо уже согрела ему живот и навевала благодушие. - Ну, скажи же, скажи. Иначе я буду думать и думать. Скажи, Степанчик. Степанчик, надменно посмотрев на Стаса, демонстративно вытер обшлагом нос. - Да потому, что у петуха много жен, - Степанчик захохотал, - и... много жен и... и ни одной тещи! Вот почему, - выпалил он торжествующе. Ротный хмыкнул, подмигнул Андрею и приказал Степанчику: - Наливай остатки! Работай. Тоже мне, большой знаток жен и тещ! Они съели все, что приготовил им Степанчик, съели и кашу, хорошо напились чаю, подремали, осоловело закрывая глаза, а потом ротный, странно трезвый, собранный, жесткий, собираясь на КП батальона, вытолкал их: - Топайте, ребята. И чтобы к утру во взводе все было готово! Чтоб все было в ажуре! Проследить, чтобы набили магазины. Проследить, чтобы к атаке у каждого автоматчика было по четыре - не меньше чем по четыре - магазина!.. - Я философию постиг! Я стал юристом. Стал врачом! Увы, с усердьем и трудом и в богословие проник, - заявил Стас Андрею, когда Андрей подошел к нему, возвращаясь из обычной поверки своего участка. - Опять полезешь? - спросил он. - Ага. Человек должен же как-то развлекаться. От одних серьезных мыслей можно с ума сойти. Ничто так не сводит с ума, как серьезные мысли. Поэтому время от времени о них надо забывать. Полезли на пару? - Не могу бросить людей. И ты считаешь это развлечением? - То-то быть в рядовых! - засмеялся Стас. - Теперь эти. Ну-ка, лезьте, где должны сидеть, - приказал он, обращаясь к патронам и сажая их в обоймы. - А насчет твоего вопроса о развлечении, считаю ли я это развлечением, так есть, как говорил мистер Оскар Уайльд, мудрая истина: простые радости - это утехи сложных натур. Правда, он плохо кончил, но... - Стас не договорил. Так как эти дни они были в обороне, Стас взял себе в забубенную голову раз в несколько ночей вылезать из траншеи на ничью землю и, окопавшись там в какой-нибудь воронке, ждать в ней рассвета. С рассветом же, когда поднимался туман и только начинала просматриваться немецкая сторона, он, осторожно выдвинув винтовку на брустверов, припав к ней, ловил цели. Как это всегда бывает на фронте, находились немцы, которые, запоздав доделать какие-то дела в темноте, уже при рассвете то ли перебегали откуда-то из тыла, то ли, наоборот, спешили в тыл или перебегали, или торопливо шли, пригнувшись, вдоль своего переднего края. Вот эти-то цели и ловил Стас. Фокус заключался в том, что немцы от своей передовой траншеи в первые минуты рассвета еще не различали наш передний край и, естественно, полагали, что с него не различается и их передний край. Поэтому-то в эти короткие первые минуты рассвета они чувствовали себя в достаточной безопасности, чтобы идти или бежать по открытым участкам. Но, выдвинувшись метров за сотню, а иногда и дальше вперед, Стас их видел. И убивал. Во всяком случае, если он попадал в немца, то уж, конечно, выводил его из строя - он стрелял из немецкого карабина немецкими же разрывными пулями. Сейчас он как раз и набивал эти патроны в черными головками на концах пуль, с черными же капсюлями в тонкие немецкие обоймы-пластинки. Узнав об этих вылазках Стаса, ротный сказал Андрею: - Прекратить самодеятельность! А если его фрицы утащат? - ротный не хотел неприятностей со "Смершем". - Или он переползет к ним сам? Ты у него в душе был? Ты... - Глупости! - перебил Андрей. - Стас не из тех, кто перебегает. И даже если я ему скажу, он не послушается. - То есть как не послушается? - рассердился ротный. - Мы что, на лекции в университете или на фронте? Ты мне брось эти штучки. Я с вас обоих три кожи спущу... - глаза ротного горели гневом, рот плотно сжался, отчего его квадратный подбородок еще сильнее раздвоился. - Ты читал нам приказ, что надо быть активными и в обороне? - возразил Андрей. Такой приказ был отдан по армии и зачитан "во всех ротах и батареях". - Он выполняет этот приказ. Андрей не стал объяснять ротному, что ему на этот счет говорил Стас. А Стас говорил так: - Все мы ведем войну народную. Она так и называется - народная, священная война. Но народ ведь не безликая масса, как мальки, например, народ - это сумма личностей, и вклад каждой личности в дело борьбы с общим врагом дает сумму народных побед, - Стас говорил как по писаному. Он был серьезен, серьезен, пожалуй, как никогда, и нотки иронии не слышалось в его голосе. - Если говорить о философии войны, о ее главной цели, то дело, конечно, не в том, чтобы убить сколько-то немцев, хотя убивать их надо, сами они не уйдут. Главное все-таки - это освободить народы, попавшие под их иго. И вообще наша борьба с фашизмом - это не просто борьба армий, это борьба систем. Вот в чем соль. Вот главная философия войны. Так вот, Андрюша, так вот, витязь ты российский, в этой общей войне, в народной войне, есть и моя доля - личноперсональная. Каждый делает свое дело в меру сил. И совести. Что касается меня, так пока хоть один фриц впереди, я не угомонюсь. Извини, брат, но это мой принцип. Как сказал поэт... - Стас наморщил лоб, вспоминая:-"Так убей фашиста, чтоб он, а не ты на земле лежал. Не в твоем дому чтобы стон, а в его по мертвым стоял. Так хотел он. Его вина..." Помнишь? Степанчик говорил на ротном КП о том, что Стас ходит по траншее и объявляет: "Меняю сахар на разрывные!" Степанчик ни капли не прибавлял. Стас действительно ходил по траншеям, собирая немецкие патроны с разрывными пулями. В дополнение к ППШ Стас добыл себе немецкий карабин - в обороне он был не в тягость. Стас держал его просто на бруствере, не жалея, что он ржавеет, и, конечно, нуждался в патронах к нему. В принципе их можно было просто найти, но Стас искал только разрывные... И не хотел угомоняться. Выползая с ночи, зарывшись в воронке или между отвалов пахоты, дождавшись рассвета и целей, убив одного или нескольких немцев, он в одиночку коротал хоть и не длинный, но целый день: возвращаться к своим при свете не было никакой возможности. Если бы Стас только поднял голову над окопчиком, только высунулся бы на секунды, дежурные немецкие пулеметчики мгновенно бы застрелили его. Немцы стали за ним охотиться: бить из минометов, стрелять, по Стас, улегшись на дне, посматривая в небо, не высовывался до настоящей темноты. Он или дремал, или читал, если день выдавался сухим, или просто лежал без дела, лишь все время прислушиваясь, ничего, конечно, не видя, полагаясь на слух. Готовясь к такой вылазке, Стас брал целый арсенал гранат - лимонки, РГ-42, парочку противотанковых. Гранаты ему нужны были на случай, если немцы, выследив его, захотят в темноте перехватить, когда он будет отходить в траншею. Раз так и было. То ли они заметили его, когда он стрелял еще утром, то ли днем разглядели, то ли он сам, ворочаясь в окопчике днем, выставился, и наблюдатель его засек, но в общем они, чуть свечерело, поползли к нему. Было их человек десять. Стараясь окружить его, они поползли с нескольких точек траншеи. - Когда они были в какой-то полусотне метров, я вдруг их почувствовал, - рассказывал Стас. - Точнее, не их почувствовал, а почувствовал какую-то тревогу. Начал даже суетиться, заталкивать гранаты в вещмешок. В общем, ощущал какое-то неудобство в душе. Как будто ей неловко. Неспокойно. Потом прислушался - кто-то кашлянул. Глухо так, в землю. Держался, наверное, держался, да не сдержался. Я раз - гранату! На всякий случай! Для испуга. Граната сработала, и тут началось!.. "Да, - подумал Андрей. - А не кашляни этот фриц?" Получилось же так, что вслед за гранатой Стаса немцы в траншее дали несколько ракет, чтобы облегчить захват, считая, что, если рванула граната, значит, неожиданный поиск сорвался, что надо действовать быстро и точно. Вот тут-то Стас и развернулся: он им был нужен живым, и они в него не стреляли, он это сообразил и сначала, швыряя одну за другой противотанковые и оборонительные гранаты им под ноги из окопчика, прячась в нем на секунды от взрывов, он поубивал, наверное, половину, а потом, выпрыгнув из него, на бегу к секретам швырнул остальные, легкие РГ-42, и уложил еще несколько немцев. Так как в стрельбу ввязались секреты, а затем и первая траншея, шуму в этот вечер было много, и именно тогда ротный сказал, что надо запретить ту самодеятельность, на что Стас, когда Андрей передал ему этот приказ, только хмыкнул, но от каких-либо слов воздержался. И вот теперь он снова собирался, готовя свою снасть: патроны и гранаты. Еще не свечерело, когда он был готов, теперь ему ничего нс оставалось делать, как ждать темноты, когда отъедет кухня, поесть, завалиться поспать, ждать, когда до рассвета останется часа два, и потом, пройдя первую полусотню метров от траншеи, лечь и поползти к намеченному месту. Худой, длинный, в измазанной и прожженной шинели, в грязных до половины голенищ сапогах, в подгоревшей тоже шапке, он ходил взад-вперед по траншее не отдаляясь, так, чтобы Андрей мог его слышать, и по ходу рассуждений то выкидывал руки вперед, к Андрею, то забрасывал их за спину и сцеплял там, то поднимал в особо патетических местах к небу. Андрей, упираясь спиной в стенку траншеи, сидел на корточках, сосал самокрутку, иногда смотрел снизу в осунувшееся, давно небритое, поросшее черной щетиной лицо Стаса, на котором запали щеки, ввалились глаза, отчего нос Стаса стал еще тоньше, прямей, изящней, рот приобрел еще большую квадратность, четче очерчивался, сильнее выдвинулся вперед подбородок, а громадный лоб - широченный и высоченный - как бы нависал над всем лицом. - ...В учебнике по зоологии сказано, что все живое на земле делится на роды и виды. Всякое зверье, рыбы там, пичуги, шестиногие и прочая живность - имеет множество видов и родов. И семейств. А человек - один. Один вид - гомо сапиенс. Ни подвидов у него, ни семейств - нет ничего. Гомо сапиенс - един. - Тут Стас как раз и выкинул патетически руки к небу и как бы даже сам потянулся к нему. - Голову! - крикнул Андрей. Хотя они были в глубоком месте траншеи, высовываться из нее не следовало - еще не смерилось, чего же было подставлять полчерепа под пулю. Стас пригнулся. - А, черт! Перебиваешь мне мысль. О чем это я, бишь? Ага, так вот, гомо сапиенс - един, неразделим. Так по зоологии. Но не ошиблись ли все эти теоретики? Ведь что же получается? За миллион лет эволюции, пройдя через черт знает что, чтобы выжить в жесточайшей борьбе за существование, поднявшись на земле надо всем!.. - Голову! - опять крикнул Андрей. - Или ты будешь держать голову как следует, или я не стану тебя слушать. Я не хочу, чтобы из-за этого трепа пришлось тебя тут зарывать. - Он поймал Стаса за полу шинели, потянул к себе, дал окурок. - Сядь. Сядь, тебе говорят. - Это не треп, - Стас сел. - Я хочу, чтобы ты мне помог, я ни хрена теперь не понимаю. Речь идет не о том, убивать их или не убивать. Речь о другом, не заблуждаются ли зоологи, относя всех гомо сапиенс к одному виду? - Глупости, - буркнул Андрей. - Ты имеешь в виду фрицев? - Ну да! - Стас дотягивал окурок. - Судя по тому, что они делали и делают, невольно напрашивается вопрос: а не есть ли они какой-то подвид? Какая-то ветвь, остановившаяся в эволюции, тупиковая ветвь? - Глупости, - опять возразил Андрей. - Ты сам в этом случае на позиции расиста. И не фрицы выдумали идею высшей расы. Эта идея старая. Мало ли было в истории богом ли, небом ли, черт его знает еще кем выдвинутых "избранных народов"? Помнишь у Киплинга "Бремя белого человека"? А ты - "тупиковая ветвь"! Глупости. Стас тянул окурок до того, что он ожег ему губы. Выплюнув наконец окурок, Стас встал и начал снова месить грязь в траншее. Она чавкала у него под ногами. - Тогда заблудилось все человечество. Иначе как же? Если отбросить идею существования подвида, то как объяснить, что, пройдя эволюцию от зверя до бога на земле, гомо сапиенс, отбросив этого бога, пройдя через тьму средневековья, и возрождение, и гуманизм, как мог этот гомо сапиенс вновь превратиться в зверя? Ведь даром, что ли, пишут в газетах: "звериный оскал фашизма"? - Стас остановился над ним. Андрей смотрел снизу вверх Стасу в лицо и над его головой на тот кусочек неба, который был виден из траншеи. Уже посеревшее, с низкой облачностью небо закрывало далекие звезды, которые Стас когда-то изучал. - Не ты один об этом думаешь, - ответил он, вставая: у него затекли ноги, и надо было размяться. - Кто об этом не думает? Но там, - усмехнувшись, он потыкал пальцем в небо, - там ты ответа не найдешь. И в твоих картах и, как это у вас - каталогах? - да, каталогах звезд- и галактик тоже ответа не найдешь. Наверное, Стас очень любил свою астрономию. Приоткрыв рот, закинув голову далеко назад, отчего в вороте шинели выпятился его острый кадык и обнажилось высокое сильное горло, Стас счастливо смотрел на небо, разглядывал там, за облаками, знакомые ему звезды, созвездия, туманности. Внутренним зрением, мысленно он их, конечно, видел: он топтался, чавкая сапогами по жиже, поворачиваясь так, чтобы осмотреть весь купол - все ли. в нем в порядке? Нет ли каких новостей, нарушений, изменений. - Да-а-а! -протянул он, отчего его кадык подрожал. - Там на эти вопросы ответов не ищут. Там, когда туда вглядишься, ты пигмей. Даже не песчинка, даже не атом мироздания, а просто до того ничтожная частица, что и говорить о тебе нечего. - И бог! - возразил Андрей. - Потому что твоя забубенная башка вмещает все это и еще больше. Но если ты хочешь найти ответ на те вопросы, которые касаются земли, тех же фрицев, наверное, надо подолбить историю. И философию. Не так, чтоб проскочить сессию, а для себя. Как думаешь? Стас повернулся в сторону немцев, осторожно высунулся над бруствером, положил на него локти и стал выбирать себе путь и точку, где он должен был встречать рассвет, чтобы стрелять по запоздавшим немцам. - Дадут они тебе долбить историю и философию, - процедил он, - как же! Библиотеки, милый, они считают не для нас. И астрономия не для нас. - Все-таки полезешь? -спросил Андрей, тоже осторожно высовываясь над бруствером. Ничья земля была пустынной пахотой, обмытой многими дождями, отчего бугры отваленной земли округлились, потеряли резкость. Мокрые, они тускло поблескивали, казались гладкими, и лишь воронки от мин и снарядов смотрелись на этой пахоте как черные оспины. - Может, не надо? Может, сегодня не надо? - продолжал Андрей, так как Стас не ответил. - У тебя сегодня какое-то дурацкое настроение. Может, не надо? - Надо! - жестко сказал Стас. - При чем тут настроение? Надо, потому что это хоть на секунду, но приблизит и историю, и астрономию, и вообще... И вообще человеческую жизнь. Под утро в траншее раздались незнакомые голоса, но различался и голос ротного. Еще не рассвело, и увидеть, кто шел с ротным, было нельзя. - Триста метров! -объяснял ротный. - А до их секретов еще ближе. На правом фланге - он выдвинут - метров двести восемьдесят. - Очень хорошо! - сказал кто-то баском. - Идем туда. - Что-то будет. Что-то, Андрюша, будет, - решил Стас. - Вчера артразведчики, сегодня новые гости... Они со Стасом стояли лицом к немцам, привалившись грудью к брустверам, и слушали. Ночь была темной, без луны, звезды прятались за облаками, и ни черта не различалось даже в нескольких шагах. Им оставалось, подняв наушники шапок, только слушать да держать руки на шейках автоматов, которые лежали перед ними. Они стояли близко, в полуметре, и слышали дыхание друг друга. Так стояла вся рота, потому что между ними и немцами было всего эти три сотни метров ничьей земли. Ротный вел кого-то за собой. - Когда они корректируют огонь, слышно, как фриц кричит по телефону. Это было верно: слышно было не только, как фриц кричит по телефону, корректируя огонь артиллерии, когда эта артиллерия била не по их траншее, а куда-то по тылам, и снаряды летели над ними, лишь шелестя воздухом - "шух-шух-шух". Вечером было слышно, как фрицы играют на губной гармошке, а ночью даже, как звякает лопата о камень, когда они углубляли свою первую траншею или рыли еще что-нибудь: квадратную глубокую яму для блиндажа, минометные или пулеметные окопы, или еще что-то, что было им необходимо. Ротный провел мимо них несколько человек. Один из этих прошедших вместо оружия нес предмет, похожий на граммофонную трубу. - Ну, Андрюха, держись! Сейчас с фрицами будет разговор, всякий там цирлих-манирлих, а потом они нам врежут. Фрицы не любят таких разговоров. - Стас хмыкнул: - Оч-ч-чень не любят. Прошел, наверное, час, наступило то время, когда и они, и немцы должны были получать завтрак. И тут в полусотне метров от него и от Стаса вдруг кто-то громко заговорил по-немецки. Рупор очень усиливал слова. - Ахтунг! Ахтунг! Дойчише золдатен!.. Рота замерла от неожиданности, но немцы сразу же навесили над ничьей землей ракеты, и все в траншее пригнулись, потому что тут же дежурные пулеметчики немцев ударили по пристрелянным днем секторам, и пули засвистели над траншеей. Сдернув с брустверов автоматы, Андрей и Стас опустились на дно. Но немец-антифашист, лишь чуть повысив голос, спокойно в четко говорил в микрофон. - О чем он говорит? - спросил Андрей. Стас учил в школе и университете немецкий и сносно понимал его. - Погоди... Погоди... - Стас напряженно слушал. - Это уполномоченный Национального Комитета "Свободная Германия". Ага! Кажется, до них дошло... Наверное, до немцев и правда дошло - они вдруг прекратили стрелять, и стало тихо так, что, конечно же, они слышали, что говорил уполномоченный. - ...Поражение под Курском... Битва за Днепр вермахтом проиграна... Вынужденный отход и в Белоруссии. Выход Италии из войны... В целом война проиграна... Идет зима... - переводил Стас. - Бессмысленное сопротивление... Не понял... Сейчас... Ага... Ненужная кровь... Ждут семьи... Единственный выход: освободить без боев оккупированные земли, отходить к Германии... Несмотря на Гитлера... Товарищ! Думай сам! Не будь пассивен! Кончай выполнять приказы Гитлера! Он ведет к гибели... От тебя тоже зависит, что будет с немецким народом... Лозунг Гитлера "Победа или гибель" - против народа... Родились немцами, а не фашистами... Пусть гибнет Гитлер!.. Пусть живет Германия!.. Уполномоченный сделал паузу то ли для того, чтобы немцы лучше вдумались, то ли, чтобы перевести дыхание. - А ведь слушают! - сказал Стас и засмеялся. - Пронимает. До кишок, наверное, пронимает. Представляешь их положение: самый тупой фриц понимает, хоть уголком мозга, а понимает, что победы им не видать. И что тогда? Тогда, в конце концов, отвечай за все, что делал. Рано или поздно, но отвечай! Видишь - никто и не стреляет... - Погоди. Сейчас начнут. Слышали голос антифашиста не дальше первой немецкой траншеи. И выдвинутые секреты. Но в секретах и в первой траншее кто был? Рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот. Те, кто каждый день подставлял себя под пули. КП их батальона был значительно дальше, голос из рупора туда не долетал, и их комбат некоторое время, пока ему не сообщили об этом, не знал о передаче. И эти рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот, отступая изо дня в день, отступая вот уже больше года, хотели знать ответ на вопрос: что им делать дальше? Немец же из комитета "Свободная Германия" и давал этот ответ: "Отходить без боев к границе рейха!" Такой вариант, конечно, устраивал: и жив останешься, и Германия цела. А что потом - там будет видно. Тем более, что теперь им победа "не светила". Командиры рот, хотя и были обязаны доложить командиру батальона об этой передаче, могли позвонить ему минутой раньше, минутой позже, и за это время услышать то, что хотели знать, а потом уж выполнять команду командира батальона. Но что командир батальона прикажет открыть огонь по передающему, в этом не было никакого сомнения. Стас высунулся над бруствером по грудь. - Оттуда ему кричат! Ага... Голос с той стороны ничьей земли едва долетел, но стояла такая тишина, что различить его все-таки было можно. - Вот он весь фокус где, вот он! Личный контакт! - сказал Стас и щелкнул пальцами. Щелчок был таким сильным, что Андрей вздрогнул. - Брось! Что ж, это было верно. Те, кто был на переднем крае, знали, видели, как велись передачи на противника. Куда-нибудь в неглубокий овраг, за высотку, еще в какое-нибудь укрытие заезжала машина с радиоустановкой, и из нее в микрофон говорили агитаторы, а усилитель посылал их голос через передний край. Этот голос был слышен в тылу немцев на сотни метров, а может, и на километры. После передачи агитаторы крутили пластинки с музыкой и всякими песнями, потом опять передавали какой-то текст. Все это делалось до тех пор, пока немцы не начинали, сумев засечь по звуку место, стрелять по агитмашине, и тогда она укатывала. Но, разговаривая с дальнего расстояния, пропагандисты оставались как бы какими-то неконкретными людьми. А тут было иное: тут был прямой человеческий разговор. Антифашист что есть силы быстро закричал в рупор. - Что он? Что он? - Андрей дернул Стаса за рукав. - Сейчас... Ага... "Геббельс-пропаганда! Гитлер запретил переписку между военнопленными в СССР и их семьями! Иначе письма пленных завалили бы Германию. Пленных здесь сотни тысяч! Теперь не вермахт, а Красная Армия берет тысячи в плен..." На этом месте, наверное, сработала команда немецкого комбата - по траншее опять ударили немецкие пулеметы. Антифашист, несмотря на то, что к пулеметам против него присоединились и другие на флангах, так что не очень-то все могли услышать за ничьей землей, антифашист все-таки повторил свое обращение, прежде чем немцы ударили и из минометов. Мины рвались на брустверах и за траншеей, а некоторые и в ней, стоял грохот от взрывов, коротко красным огнем освещающих пространство вокруг, визжали, впиваясь в стенки, осколки, и Андрею и Стасу пришлось лечь. Уже кричали: "Санитары! Санитары! Санитары!" - раненые, а немцы били, и били, и били, подключив и артиллерию, они хотели стереть эту первую траншею с лица земли. - Во дают! Во дают! - словами Степанчика определил Стас. Они лежали голова к голове, и Андрей между разрывами слышал его. - Ну завел их этот дяденька. Ну завел. Еще несколько минут и... Он не досказал, потому что по немцам, по их артиллерийским и минометным позициям ударили наши артиллерия и минометы, ударили дружно и мощно, и было ясно, что недаром вчера в их траншею перебрались артиллерийские офицеры-разведчики и что не даром вчера же изредка - одним снарядом, одной миной - постреливали наши пушки и минометы, пристреливаясь по целям. Через день, примерно в то же время, может, на полчаса раньше, пропагандисты опять пришли. На этот раз их было больше, и, когда они проходили мимо, Андрей различил, что оружия нет у двоих. Так и оказалось - по рупору поочередно выступали два немца. Стас сказал, что первый повторяет, что говорил позавчера, и переводил слова второго. Оказалось, что этот второй - офицер, лейтенант - был взят в плен на их участке из той немецкой дивизии, которая стояла против них. Он согласился помогать "Свободной Германии". - Рассказывает, как его взяли в плен... Куда направили. Встречался с уполномоченными "Свободная Германия", - переводил Стас. - Говорит, что выступал много раз. Говорит, что в захваченном нами фрицевском информационном листке сообщалось, что он убит. Это ложь. Хотя смерть засвидетельствована ротным фельдшером. "Нас объявляют погибшими, чтобы скрыть правду от солдат и населения, что пленные в России живут, получая довольствие и медицинскую помощь... Что они ждут мира, чтобы прийти в него живыми, а не покойниками... Мы выступаем, чтобы доказать, что мы живы, и желаем, чтобы и вы оказались в живых! Кончайте эту бессмысленную войну!" Слышно было, как этот лейтенант называет фамилии солдат и офицеров, тех, наверно, кого он знал. - А что, это, брат, убедительно, - решил Андрей. - Чего оя там дальше? - Говорит, что дивизия формировалась под Гамбургом. Говорит, что много портовых рабочих и моряков. Говорит, что бессмысленно ждать, когда Гамбург будет уничтожен с воздуха. Не ждите, - говорит, - пока Гитлер затянет вермахт и весь немецкий народ в могилу. Отвечайте силой! Сопротивляйтесь гитлеровским приказам. Прекращайте боевые действия. Требуйте отвода войск к границам родины! Выступление против Гитлера - выступление за Германию! "Ну сейчас они нам врежут похлеще!" - подумал Андрей, втягивая голову в плечи и опускаясь на дно. Он потянул за полу шинели и Стаса. - От такого они просто взбесятся! - Еще бы! - Стас сел рядом с ним и как раз вовремя: немцы ударили вовсю, то, что было день назад, сейчас казалось им лишь пристрелкой. Был настоящий ад, и им пришлось лечь, прижимаясь ко дну траншеи как можно плотней. Ротный снова бежал впереди пропагандистов и кричал то же самое: "Рота, к бою! Дорогу! Дорогу! Дорогу!" -и солдаты отжимались к стенкам, пропуская тех, кто торопился к ходу сообщения в тыл. Пробегая мимо них, ротный крикнул: - Новгородцев! К бою! Андрей и Стас было встали в полроста, но тут ударила новая и такая плотная серия мин, что ротный крикнул бежавшим за ним: "Ложись!" Андрей и Стас снова упали на дно, одна из мин шагах в трех рванула на бруствере, и Андрей почувствовал, что кто-то с ходу повалился ему на ноги. "Черт!" - подумал он, но тут же услышал, как упавший застонал: - О майн гот! Андрей выдернул из-под него ноги, повернулся к нему и ощупал голову. На голове крови не было, тут рванула еще одна близкая мина, и в ее вспышке было видно, что немец-антифашист лежит ничком и что шинель, наша шинель, но без погон, у него распорота осколками над ключицей и на правой руке - сзади и чуть выше локтя. - Стас! - крикнул Андрей. - Старший лейтенант, сюда! Став на колени над раненым, он рывком повернул его на спину, дернул пояс, расстегнул, чуть не срывая крючки, шинель, посадил его к стенке, содрал шинель, задрал гимнастерку и обе нижние рубахи и сунул руку ему за спину. Спина у немца была холодной и поэтому кровь на ней казалась особенно теплой. - Держи его! - крикнул он Стасу, потому что немец сползал на бок по стенке. Стас, согнувшись под бруствером, держал немца за шиворот, и Андрей, достав санпакет, разорвав его, стал на ощупь обматывать спину немцу. В узкой траншее, в темноте делать все это было неловко, но он кое-как смотал бинт. Бинт тот час же промок, и он ткнул Стаса в ногу: - Пакет! - О майн гот! Камарад... Товарищ... - пробормотал немец. Тут подскочил и ротный и Степаичик. - В чем дело? - Немец ранен, - ответил Стас, перехватывая ворот немца другой рукой и доставая пакет. - Степанчик! Связь с батальоном! - приказал ротный. Став на колени, он потрогал лицо немца. - Сильно? Дышит? - Кажется, - Андрей отодвинул ротного. Он смотал второй бинт, и как будто бинт уже не промокая, но он ощущал ладонью, что из руки немца кровь просто бьет. - Пакет! - сказал он ротному. - Быстро! Стас! Жгут! Надо жгут! Ищи веревку, провод. Хоть что-то. Стас, замешкавшись какие-то секунды, отпустил немца, и Андрей его придержал, и Стас, распахнув свою шинель, выдернул из лямок брючный ремень. - Пойдет?, - Пойдет. Тут подбежали те, кто бежал за ротным, - тот офицер с баском и еще какие-то двое. - Что произошло? Что произошло? - торопливо спросил тот, с баском. - Ваш подопечный ранен, - ответил ротный и, вскочив, повалил того, с баском, на дно, потому что ударила еще одна серия мин. - Не может быть! - громко бормотал тот, с баском. - Пустите меня! Я отвечаю за его жизнь и безопасность! Пустите же! - Лежите, лежите! - уговаривал его ротный. - Минуты не играют роли. Или вы хотите, чтобы вас всех поубивало? - Я отвечаю... - А я отвечаю за вашу жизнь! - оборвал его ротный. - Новгородцев! Как он там? - Сейчас. Дышит. Наверно, болевой шок. Тут подбежал второй немец-пропагандист и стал, опустившись на колени и теребя раненого, говорить ему по-немецки, но раненый ему лишь вяло пробормотал что-то, и Андрей отодвинул второго немца, бросив: "Не мешай"- повалил раненого на бок, перетянул ремнем его руку у плеча и прямо поверх гимнастерки туго замотал бинтом. На ощупь бинт был пока сух. Вернулся, запыхавшись, Степанчик. - Связи нет, тааш старший лейтенант. Связисты к обрыву, а там - фрицы... Что ж, это было как дважды два: когда рота отрезала какую-то группу немцев, то сразу же рубила все телефонные провода, которые шли от этой группы куда бы то ни было. Так же делали и немцы. "Плохо! - подумал Андрей. - Просочились, сволочи". - Воды! - громко сказал он. - У кого есть вода? Степанчик дал ему флягу, он сжал щеки пропагандиста, тот открыл рот, он всунул в него горло фляги, и, запрокинув голову, стал лить пропагандисту в рот воду. Пропагандист пил вяло, кашлял, вода стекала у него по щекам и подбородку. Разрывы немецких мин ушли в глубину, в тыл, примерно на линию КП батальона. К Андрею, вырвавшись из рук ротного, перебежал офицер с баском. - Ну как? - У вас есть водка? Он в шоке. Офицер отстегнул свою фляжку. Немец, закашлявшись, отворачиваясь от фляги, начал говорить: - Данке. Спасибо. Надо медицину. В госпиталь. Надо скоро... После немца Андрей тоже хлебнул из фляги и, толкнув Стаса в ногу, передал ее ему: во фляге был коньяк, и грех было не хлебнуть. - Можно тащить. - Дайте людей! - приказал было тот, с баском, но Степанчик вдруг начал садить из автомата, крича: - Фрицы! Ребята, фрицы! Огонь! Бей их! Бей их, гадов! Стас, Андрей, ротный, тот, с баском, и все остальные вскочили, метнулись к брустверам, ротный успел выстрелить вверх из ракетницы, и в ее красном мерцающем свете все увидели, как к траншее бегут немцы. Было видно даже, что пулеметчики со своими ручными МГ отстали. - Огонь! - запоздало крикнул ротный, хотя все в траншее и так стреляли. Немцы, ведя огонь с ходу, били неприцельно, потому что на бегу не очень-то попадешь, а рота вела плотный, прицельный огонь: на фоне неба снизу, да еще подсвеченные ракетами, немцы виднелись довольно четко, и с бруствера, упершись в него локтями, можно было хорошо попадать, и рота отбила эту атаку. Но правее их немцам удалось прорваться до второй траншеи, взять ее, они побежали по ней в обе стороны, и Андрей слышал, что стрельба идет почти у него за спиной. "Отрезали! - похолодев, подумал он. - Вот черт! Плохо дело! Очень плохо дело!" - Бери Черданцева и влево! - приказал ротный, - Их надо вывести. Быстро! Быстро! Вам понятна обстановка? - спросил он у того, с баском. Сзади них все стреляли, наверное, немцы вскочили во вторую траншею, и поэтому обстановка тому, с баском, видимо, была понятна, но они не слышали, что он ответил, потому что побежали, как сказал ротный, влево, ударяясь в темноте об углы траншеи, падая там, где мелкое дно вдруг обрывалось перед более глубокой частью. Они пробежали всего ничего, сотни две метров, когда им крикнули: - Стой! Куда! Стой! В лощине фрицы! Это был командир второго взвода. Вместе с ним фланг прикрывали писарь и трое солдат. Они стояли в траншее наготове, потому что здесь она обрывалась, у ее конца начиналась лощина, которая шла от немцев в тыл роты. Эту лощину немцы тоже хорошо пристреляли из пулеметов, по ней то и дело летели очереди трассирующих пуль, и ее было рискованно перебегать даже спокойной ночью, а сейчас она вообще была непроходимой. Понаблюдав, убедившись, что немцы почти непрерывно бьют по этой лощине из пулеметов, Андрей и Стас вернулись, и Андрей доложил все ротному. Тот, с баском, тоже слушал все это. - Так! Ясно, - подвел итог ротный. - Эвакуация невозможна. - Будем прорываться! - решил тот, с баском. - Обеспечьте прорыв. Выделите максимум людей. Пока не рассвело:... - Но, товарищ подполковник... - Никаких "но"! - басок зазвучал с металлическим оттенком. - Готовьте прорыв. Группа прорыва не меньше взвода. С ручными пулеметами. Обязательно. Прикрытие - человек пятнадцать. И четверых покрепче, чтобы несли раненого. Носилок нет? Обеспечьте плащ-палатку. Прорывом буду командовать я. Вы остаетесь здесь. - Если я дам вам эти пятьдесят человек, в траншее останется двадцать, - глухо ответил ротный. - В случае новой атаки противника траншею не удержать. А у меня приказ удерживать ее до последнего солдата... - Выполняйте последний приказ! - это звучало железно. - За эту траншею мы заплатили кровью. Семеро убитых. Восемнадцать раненых. И сдавать ее... - А вы не сдавайте! - подполковник еще добавил в голос металла. - Кто вам приказывает сдать траншею? Кто, я вас спрашиваю? - Но вы требуете практически всю роту. Ручные пулеметы... - Дайте не все, дайте половину. - Не могу. - Вы... вы отказываетесь? Да вы понимаете, что говорите? Вы отдаете отчет в своих словах? - от растерянности, а подполковник явно растерялся, услышав, что его приказ собираются не выполнить, от растерянности из голоса подполковника металл вдруг пропал, вместо него в нем появился какой-то хрип, как если бы у подполковника вдруг запершило в горле. - Отдаю. Я выполняю боевую задачу, поставленную мне командиром батальона. А вот голос ротного звучал твердо, и это сработало: - Да вы... Да вы... - совсем задохнулся подполковник, не находя слов... - Не выполнить приказа старшего!.. На переднем крае!.. Да за это под трибунал!.. - В трибунале тоже люди, - успел сказать ротный. - Кру-гом! - вдруг выкрикнул подполковник. - Шагом марш! Все, кроме командира роты, шагом марш! На двадцать метров! Иначе загремите в штрафную! И в десяти метрах ни черта не было видно, и они сели в десяти метрах и закурили. Ротный все-таки уговорил подполковника. Он сказал - почти все слова, отражаясь от стенок траншеи, были слышны хорошо - он сказал: - ...И что даст этот прорыв? Кроме потерь? Каковы шансы на успех? Минимальные. Я не говорю о своих солдатах - я их могу потерять завтра, да даже сегодня - после несколько таких артминналетов да двух-трех атак противника, вы знаете, от роты в лучшем случае останется половина. Но речь не о них. Где гарантия, что вы вынесете вашего подопечного живым и выведете живым второго? И сами вырветесь благополучно? С раненым и вчетвером особенно не побежишь! А цель какая - четверка с грузом посредине! Одна ракета, хорошая очередь, и нет ни носильщиков, ни выносимого. Вы же этого не хотите! Вы... - Что вы предлагаете? - подполковник уже взял себя в руки. - Связи с КП батальона нет. Через час-полтора будет светло, и если немцы правильно оценят обстановку... Этот человек - фронтовой уполномоченный НКСГ![1] [1] НКСГ - Национальный Комитет "Свободная Германия". - Связь будет, - твердо ответил ротный. - Будет. Я пошлю двоих-троих, пошлю надежных солдат. В темноте мелкая группа проскочит, или кто-то из' нее проскочит, доложит комбату, и нас деблокируют. Это лучше, чем рисковать вашим подопечным, прорываясь с ним. Согласны? - уговаривал ротный. - Гм! - басок подполковника стал почти ровным. - Что ж... Посылайте. Немедленно! Выполняйте! Ротный подсел к ним, притянул их к себе и приказал: - Третьим с вами - Степанчик. Взять только автоматы и по паре гранат. Ничего лишнего. Главное - тихо и быстро. В случае чего - огонь, рывок, рассредоточиться и прорываться по одному. Сигнал - наша атака на правом фланге. Мы отвлечем их. Но чтобы хоть один был у комбата. Передать - прорыв от нас к ним нецелесообразен. Ждем прорыва батальона к нам.Лучшее время - до рассвета. И тактически, и потому, что немец плох. В атаке участия не принимать. Жду вас живыми. Ясно? Старший - Новгородцев. - Так! - сказал Стас. - Черт не выдаст, свинья не съест, - и стал снимать шинель. - А вы? А вы, тааш старший лейтенант? А если фрицы атакуют? - заволновался Степанчик. Он даже заерзал, то вставая, то опять присаживаясь. - Ничего, ничего, - ротный пошлепал Степанчика по плечу. - Одна нога здесь, другая там. День без тебя как-нибудь перебьюсь. Андрей тоже, поколебавшись, снял шинель, сдернул с пояса магазины, а финку оставил - финка не мешала, а вот магазины оттягивали пояс и мешали бежать. Поколебавшись, он засунул прямо под пояс пару гранат РГД-33. Степанчик тоже снял шинель. - Сигнал - наша атака на правом фланге, - повторил ротный. - Ну... Он ощупью нашел их руки и пожал. Они побежали, снова ударяясь об углы траншеи, к лощине. Там они немного подождали, так как по лощине немцы били из пулеметов и так как сигнала все не было. Без шинелей, в одних гимнастерках, они дрожали, но, может, они дрожали не только от холода, а и от ожидания того, что было у них впереди. Андрей положил руку на плечо Степанчика. - Первым - ты. Потом - он. Я прикрою вам спину. Тихо. Без всякого шума. Хотя бы вначале. Ясно? Им надо было проскочить всего метров триста, и пробежать их они могли на одном дыхании, тем более что лощина понижалась. - Минутку! - Стас, сунув Андрею свой автомат, побежал назад и скоро вернулся. Он завязывал что-то на штанах. - Черт! Сталистый, ага. Теперь хорошо. А то штаны потеряешь. - Кабель? - спросил Степанчик. - Ага. Связист откусил метр. Я готов, - доложил он. - Перекурим пока? Они не выкурили и по половине, когда на правом фланге рота закричала "Ура!", и ударили немецкие пулеметы. Прислушиваясь несколько секунд, они определили, что рота на правом фланге атакует в тыл, как будто идет на прорыв. - Живо! - толкнул Андрей Степанчика,и Степанчик, бросив окурок под сапог, вылез из траншеи и скользнул в лощину. - Давай! - Андрей толкнул Стаса. Стас, обернувшись, обнял его за плечо: "Черт не выдаст...", выпрыгнул на бруствер и побежал за Сте-панчиком. Он слышал, как негромко, потому что земля была мягкой от дождей, стучат их сапоги. Дернув затвор на боевой взвод, сбив чуть назад шапку, поправив за ремнем гранаты, держа автомат на отлете, согнувшись, он побежал за ними. Лощина шла под уклон, бежать ему было легко, он хорошо наддал, но бежал все-таки не во весь дух, опасаясь попасть в воронку - на очень большой скорости оступись он в ней, он бы не просто полетел кубар?м, а мог бы и поломать ногу. Справа шагах в пяти, опережая звук очереди, прошла цепочка трассирующих пуль, потом ее догнал звук от выстрелов, и он метнулся туда, вправо, считая, что пулеметчик сменит прицел, повернет пулемет, чтобы ударить по другому сектору, и угадал: пули следующей очереди прошли левее его. Сбавив бег, он прислушался, не застонет ли Стас или Степанчик, но все обходилось пока хорошо, пока хорошо за эти первые два десятка секунд, за которые он пробежал, наверное, сотню метров, опять наддав, и он стал уже надеяться, что они втроем вот так и промчатся остальные две сотни метров, когда спереди застучали сначала "шмайссеры", а потом торопливо, излишне длинными очередями, им ответили ППШ Степанчика и Стаса - один ближе к нему, другой дальше. Не останавливаясь, почти не сбавляя бега, он начал стрелять по вспышкам "шмайссеров", отвлекая их на себя, он расстрелял почти весь магазин, когда вдруг справа от него вскочили с земли трое - он увидел их в то короткое мгновение, когда над стволом его автомата вспыхнул красноватый свет от последней его очереди, и он дернул автомат в их сторону и нажал на спуск, но то ли он просчитался, уже расстреляв весь магазин, то ли перекосило патрон, и автомат, коротко тыркнув, замолк, но он видел во время этой последней вспышки, что упал из тех троих только один и что двое рванулись к нему наперерез, и он, нажав изо всех сил, сшибся с ними, ударив одного не прикладом, а кожухом то ли в лицо, то ли в горло, от столкновения с этим немцем его отбросило вбок, ко второму, этот второй, прыгнув, повис у него на спине, и он бросил автомат и, отдирая руки немца одной рукой, другой, нащупав финку, выдернул ее и, тряхнув немца так, что он свис ему на бок, ударил финкой ниже груди, немец охнул, обеими руками стиснул его кулак сначала очень сильно, но и сразу же ослабев, и он, резко крутнув плечами, швырнул немца с себя и побежал, на ходу ощупывая ремень, но гранат под ремнем не было, он даже не почувствовал, когда они вывалились. "Черта с два они бы проскочили с ним тут!" - подумал он. Он пополз, прижимаясь щекой и грудью к земле, набирая воды и грязи за шиворот, в рукава, за голенища сапог. Он полз так всего минут пять, косясь на пролетавшие над ним и по бокам его очереди трассирующих пуль. Потом его позвал Степанчик: - Андрей! Андрей! Новгородцев! Если бы его окликнули: "Кто идет? Сюда! К нам! - он бы не поверил - так и немцы могли позвать, чтобы он сам пришел к ним в лапы, но откуда немцы могли знать его фамилию и имя? Голос Степанчика был приглушен, Степанчик звал его то ли лежа, то ли из окопа, так что звук шел над самой землей. Он пополз к нему и, когда его позвал Стас: "Андрей! Андрей!"- он, уже шагов с десяти от них, ответил: "Тише! Тише, Стас!" - чтобы Стас тоже понял, что это он, а не фрицы откликаются. Они сползлись. - Ну, кажется... - начал Стас и не договорил, боясь спугнуть удачу. Степанчик, ощупывая его, спрашивал: - Нигде? Ничего? Не зацепило? А где автомат? - Черт с ним! - ответил он. - Вы готовы? Ползком? Или рывком? - Нет, нет. Поближе к земельке, - не согласился Стас... Комбат слушал их полусидя, полулежа в крохотном подбру-стверном блиндажике. В блиндажике чуть теплились две свечки, отбрасывая тени на телефонистов. - Ясно! - сказал он. - Я в курсе всего. Мы атакуем через сорок минут. Сейчас еще кое-что подойдет, и мы собьем их. - Немец плох, - подчеркнул Андрей. - Был в шоке. - Ясно, - еще раз сказал комбат. - Антифашиста жалко. Но главное - выбить немцев. Восстановить положение. И если мы поторопимся, не дождавшись того, что нам должны подбросить, мы можем застрять. Это будет хуже. Свободны. Отдыхайте. Стас поднял руку к шапке, как бы отдавая честь. - Разрешите обратиться? - Что еще? - Комбат обернулся к телефонисту. - Второго мне! - Держа вытянутую руку к телефонисту, который кричал в телефон: "Семга! Семга! Я - Лещ! Я - Лещ! Семга, Семга, Семга!.."- комбат переспросил:- Что еще? - Особенно ничего, товарищ гвардии капитан, - браво ответил Стас. - Только скромная просьба. Оттеснив Степанчика и его, Стас выступил так, что свет падал на его мокрую и грязную гимнастерку, на такие же брюки. Наклонившись, он достал пригоршню жижи из-за голенища. - Скромная просьба: нельзя ли получить чего-нибудь для, как говорится, сугреву? Шинели там, - он показал за блиндажик, - куда вы поведете батальон. Так что было бы хорошо, чтобы грело душу хоть изнутри. А то мы как цуцики. Хотя и гвардейцы. Стас отступил, делая жест приглашения посмотреть и на них. - Нда! - сказал комбат, колеблясь. Комбат у них был что надо - три ордена, две нашивки за тяжелые ранения. Комбат отходил от Прута, защищал Одессу, воевал на Кавказе. И они со Степанчиком тоже приняли бравый вид, хотя их тела, остывая после бега и быстрой ходьбы сюда, уже начали дрожать. - Горбов, - позвал комбат. - Горбов! - Раздает боеприпасы, - ответил кто-то. - Отведи к Горбову, передай - по двести грамм из моего РГК[1], - приказал комбат посыльному. [1] РГК - резерв главного командования. - "Чтобы грело душу изнутри", - повторил он и взял протянутую трубку. - Готовность плюс двадцать пять минут... Понимаю... Нет, не дадим накопиться... Ну, не первый раз... Выбьем... Это точно... Они пошли за посыльным, услышав последние слова комбата: - Всех командиров - ко мне! Горбов - толстый, пожилой, вислоусый дядька в очках с железной оправой, похожий липом на сельского врача, в телогрейке, ватных брюках и без шапки, так что его седая голова поблескивала в свете "летучей мыши", - в большой и глубокой землянке заканчивал раздавать ящики с патронами и гранатами. Солдаты из двух рот, выделенные для контратаки, и солдаты из бригадного резерва тащили эти ящики к своим местам, а Торбов подгонял: - А ну, шевелись! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько! - Уф! - сказал Горбов, отирая пот и разглядывая их. Они, войдя в землянку, чтобы не мешать, стали сбоку двери. - Чьи? Вам чего? Посыльный доложил. - С какой стати! - возмутился Горбов. - Да еще по двести! Хотя бы по сто! Ничего у меня нет. Свободны! - Он сел на патронный ящик и отвернулся, показывая, что разговор окончен. Чтобы еще больше подчеркнуть это, он даже занялся какими-то бумажками, то ли батальонной строевкой, то ли накладными на что-то. Вид у него был крайне занятый, озабоченный, даже слегка несчастный - не хотел он отдавать эти шестьсот граммов. Ему, наверное, легче было бы отдать столько своей крови. - Приказ комбата! - сказал Андрей. - А приказ выполняется... Вот что, отец, - не дал он Горбову ничего возразить. - Выпьешь с нами? С хорошим человеком почему не поделиться. Так где она у тебя? Там? - он было пошел к термосам, которые стояли в дальнем углу, но Горбов его перехватил. - Не суйсь! Не суйсь. Я сам. В чего лить-то? Они плотно поели, водка согрела их, и , навалившись на стол, они даже задремали, но вдруг началась ожесточенная стрельба, сон с них сразу слетел, они услышали, как батальон, вернее, те из него, кто участвовал в контратаке, крикнули: "Ура! Ра-ра-а-а!"- и все вчетвером они встали и, слушая напряженно, стараясь определить, движутся ли контратакующие, подошли к двери. Каждый из них знал, что даже за тот час, что немцы, захватив, удерживали позицию внутри батальонного района обороны, немцы сделали все, чтобы ее укрепить - подбрасывали людей, пулеметы, боеприпасы, - и что не так-то легко их будет выбить с этой позиции. Но все-таки стрельба уходила, отодвигалась, а это означало, что контратакующие не легли, а пробивались к их роте. - Ну, - сказал Стас, переглянувшись с Андреем. - Спасибо этому дому. Спасибо, отец, за все. Дай-ка нам патронов. Или нет, некогда! - он открыл защелку и выбил пустой магазин. - Замени! И по паре гранат. Живо, живо! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько! Надев магазины на ремень, взяв в руки по гранате, Андрей, пропустив Стаса и Степанчика вперед, побежал сзади, рассчитывая подобрать ППШ, и он подобрал его, вынув из рук лежавшего в ходе сообщения, стонущего раненого. Чуть-чуть лишь светало, когда они снова были в своих окопах. Немец на дне траншеи, возле которого суетились подполковник, ротный и солдаты, готовящиеся его нести, немец был плохо виден. Андрей протолкнулся к нему. - Посвети! - сказал он ротному. - Жгут... Под фонариком лицо немца было очень белым, он не открывал глаз, и Андрей слегка пошлепал его по щекам. - Пошевели рукой! Пальцами! Пальцами пошевели! - говорил он немцу. Немец мигал, морщился от боли, но пальцы у него - они были куда бледнее его лица, они были даже с синевой, - не шевелились. - Не могу. Мерзлые... Пальцы как нет... Ослабив жгут, Андрей зажал ладонями повязку, через минуту синева стала слабеть, но зато начала промокать повязка. - Живо! Живо! - торопил его подполковник. - До санбата вам полчаса, даже больше, - ответил сердито он. - Вы что, не понимаете, что будет с рукой через эти полчаса? Когда синева сошла, он снова затянул жгут, кто-то дал ему пакет, поверх прежней повязки он намотал бинт поплотнее и встал. - Вот теперь "живо-живо"! Полей, - сказал он Стасу, когда немца понесли за побежавшим по ходу сообщения подполковником. Степанчик раздобыл обмылок, Стас сходил к луже, она натекла в воронку от мины, которая попала в траншею, и он, намыливая руки погуще, зачерпывая даже землицы, смыл с них и эту кровь. - Андрей! Новгородцев! Андрюха! Стас Черданцев шлепал по грязи, которой уже по щиколотку намесили на дне траншеи. Было слышно, как под сапогами хлюпала вода. - Андрей! Кухня! Праздник души, именины сердца! Андрей только что залез в "лисью нору", согнувшись, устроился поудобней и опустил полог. "Надо взять еще таблеток, - подумал он. - Кажется, они помогают". - Ему стало легче, он уже не кашлял так, что ему раздирало и горло и грудь, кашель стал мягче, не таким сухим, а с мокротой, но все-таки время от времени он заходился от кашля, и тогда поворачивался на живот и, уткнувшись лицом в руки, бухал в них, пока дыхание не выравнивалось. Он, как и все, отрыл себе "лисью нору"- узкую пещерку в передней крутости траншеи - так, что пещерка имела порог, и вода со дна траншеи не попадала внутрь. В "лисьей норе" было сухо и, скорчившись в ней, можно было угреться. Наломав в лощинке сушняка от кустов, он приволок его, настелил на дне и вдоль стенок, и, по сравнению с мокрой, ставшей от частых дождей осклизлой траншеей, в "лисьей норе" было хорошо. Дождь туда не падал, а для стекавшей сверху воды он сверху, срезав на ладонь земли, сделал уступ и канавку на нем, и вода сбегала по канавке сбоку, не затекая внутрь. Лаз внутрь занавешивался драной трофейной палаткой; сложенная вчетверо, прибитая частыми колышками, которых он настругал из патронного ящика, палатка служила неплохим пологом. Когда он ронял полог за порожек, то как бы отделялся от траншеи и вообще от всего. Но за пять секунд, а, пожалуй, даже и за три секунды, он мог выскочить в траншею, стать лицом к немцам и открыть из ППШ огонь. ППШ он брал внутрь "лисьей норы", оставляя в нише, глубиной в локоть, запасные магазины и гранаты: две РГ-42, две "лимонки" и тяжелую противотанковую. Не мешая в "лисьей норе", там они были у него под рукой. - Кухня? - переспросил Андрей, когда Стас остановился возле полога. - Пусть идут. Сначала второе отделение, потом первое. Иди и ты. Получи и на меня, - он хотел еще немного полежать, его опять начало знобить. - Котелок на бруствере, - он просунул за полог флягу, - Главное - чаю. И сразу сюда. Топай! Стас побежал по траншее, командуя: - Второе отделение - на ужин! Быстро! И не засиживаться там! Потом первое! Быстро, быстро, ребята! Быстро, чудо-богатыри! Нет, неистребимый был у Стаса оптимизм. Просто неистребимый. Андрей улыбнулся, думая, что очень хорошо, что Стас с ним. Со Стасом все как-то казалось светлей. Со Стасом даже Лена вспоминалась не с такой тоской, не с таким отчаянием. Прошла неделя с того дня, как они пытались отбить у немцев следующий рубеж, больше они не атаковали, потерь не имели, если не считать, что не то снайпер, не то просто хороший стрелок подстрелил Гуреева из второго взвода. Их и немцев разделяли какие-то метров четыреста, пожалуй, даже триста пятьдесят. Половину этой полосы занимали огороды, на них еще стояли побуревшие, с обвисшими длинными листьями стволики кукурузы и черные палки обломанных подсолнухов. За огородами начиналось темное вспаханное поле. Но утром, заиндевевшее, оно казалось посыпанным серебром. Через это поле и проходила немецкая оборона, она просматривалась, так как и кукуруза и подсолнечники нигде не были густыми. Но, значит, со стороны немцев они тоже просматривались, поэтому днем нельзя было высовывать и носа. Днем все они сидели на дне траншеи или, согнувшись, ходили по ней, чтобы согреться. Но когда наступала темнота, они могли вылезти и ходить по верху, держась, правда, все время рядом с траншеей либо с ходом сообщения, чтобы при немецкой ракете быстро спрыгнуть и спрятаться за бруствер. Шли дожди, мелкие позднеосенние дожди, от них промокало все. Солнышко появлялось редко, да оно уже и не грело, а так, лишь светило, поэтому подсушиться на нем было нельзя. Если ночь выдавалась без дождей и стрельбы, то было слышно, как немцы возятся на своей позиции - оттуда долетали стук топора, скрип колес, когда они что-то подвозили на телегах, чтобы не демаскироваться моторами, чуть слышались голоса. После такой сухой и холодной ночи, когда рассветало, можно было засечь даже блиндажи немцев. Они, конечно, еще затемно гасили печки, но некоторое время из труб все-таки шел теплый воздух, смешанный с паром, похожий в промерзшем воздухе на белый дымок. В такое прозрачное утро виднелось все далеко-далеко - на километры, и Андрей, и все остальные различали фигурки немцев, запоздавших к своим местам. Немцы шли парами, тройками, группами, долго не прячась, потому что на таком расстоянии даже с ничьей земли они не доставались и из снайперской, а пушкам и минометам по этим группкам стрелять не стоило. Иногда из дальней деревеньки вот так же после рассвета вылетали запоздавшая фрицевская машина или несколько машин. Они быстро мчались в свой тыл, их сколько-то времени можно было видеть, но и по ним редко посылали мины или снаряды, берегли боеприпасы. Но немцы стреляли каждый день. Конечно, просматривая так же нашу оборону, все замеченное, они, как и наши, заносили на карты и, отобрав цели, часами били по ним из пушек и минометов. Немцы отступали, они, отходя, как бы прислонялись к своим складам, и боеприпасов у них было вдосталь, они могли их расходовать. А наши наступали, была поздняя осень, дороги раскисли, вдоль них и на них стояли остановившиеся или застрявшие грузовики со снарядами, едой, всем остальным, и поэтому приходилось беречь боеприпасы и есть утром суп из пшеницы, а вечером из пшена, или наоборот, и так день за днем. Хотя кончался ноябрь, но ни у кого еще в роте не было ни телогреек, ни ватных брюк, рота получила только шапки и рукавицы. Все остальное где-то ехало. Или лежало, ожидая переброски. Но почти каждый день, вернее, почти каждую ночь что-то да выдавали. Несмотря на холод, на собачью мокрядь, все как-то приспособились к траншее, притерпелись к ней, жизнь в ней более менее отладилась, и день сменялся ночью, а ночь сменялась днем. Перед рассветом и вечером они получали еду. Им полагалось по котелку не то густого супа, не то жидкой каши, иногда с мясом, иногда без него, и по девятьсот граммов хлеба, хлеб выдавали вечером. Иногда тут же, у кухни, они получали и водку. Казалось, ее было невозможно разлить в темноте точно, но у Алексеева, их нынешнего старшины, была консервная баночка, обрезанная как раз на сто граммов. Черпая ею из термоса, Алексеев плескал водку в кружку очередного, водка тут же выпивалась, заедалась кашей, супом или коркой хлеба. Но хлеб вообще-то надлежало у кухни не есть, а нести в траншею: хлеб нужен был на день. Поэтому у кухни, стоя возле нее - не сядешь же на мокрядь, - все обычно съедали суп или кашу, котелок выскребывался, вычищался корочкой, подставлялся под черпак чаю и осторожно доставлялся в траншею. Там среди ночи можно было отломить кусок хлеба от порции, запить его пусть остывшим, пусть жиденьким, но все-таки чайком, а днем и надо было держаться на хлебе и на этом чае. Все бы было ничего, терпимо, если бы Андрей не простудился. Несколько дней он ходил с мокрыми ногами. Сначала подтекал один сапог, потом начал пропускать воду второй, потом у этого, второго вообще откисла подошва, и нога вечно была мокрой и холодной. Он переобувался, когда подсыхали запасные портянки - он сушил их, наматывая на голень, но в траншее на дне все время была вода, и ноги снова быстро промокали. Сначала он просто мерз, потом закашлял, потом у него начался жар. Он сказал об этом санинструктору, санинструктор раздобыл для него каких-то таблеток, первые два дня он принимал их по одной, потом сразу по две, ему полегчало, но, хотя кашель и помягчел, все-таки время от времени ему еще было худо - накатывался жар, его трясло, ломило все кости, и он распахивал шинель и сдвигал на затылок шапку. Но когда жар проходил, он дрожал от озноба так, что должен был прижимать подбородок к коленям, чтобы не стучали зубы. Вот и сейчас на него накатывал жар, и он улегся в своей "лисьей норе", чтобы переждать его там. - Пошли, пошли, Андрей, - сказал Стас, когда второе отделение возвратилось на свои места, а первое ушло. - Пошли, а то остынет все к черту. Стас стоял над ним, касаясь коленями полога. У Стаса тоже была "лисья нора", он вырыл ее рядом, но сейчас не полез в нее, а пережидал стоя. Андрей, как приказал ему ротный, исполнял обязанности командира третьего взвода, потому что на смену убитому офицеру никто пока не прибыл. Но эта должность нисколько не отдалила его от Стаса, да и Стас не отдалился, наоборот, Стас был рядом с ним чаще, чем другие, он и "лисью нору" вырыл себе в метре от его "лисьей норы", он и ночью стоял, ожидая немцев, в шаге от него, так что Андрей слышал и его дыхание, и как он шевелится, и как переминается с ноги на ногу. Словом, Стас держался с ним. На фронте человек прибивается к человеку, потому что в паре с кем-то все легче: и дни коротать на холоде и в полуголоде, и атаковать, бежать рядом, и отходить от немцев, прикрывая друг друга, и в случае чего перевязать и оттащить в местечко побезопасней, и в случае похоронить, взять из кармана письмо с адресом, чтобы было кому сообщить. Служебно же Стас все-таки числился связным у ротного от взвода. Но Андрей предпочитал, чтобы Стас не засиживался у ротного, особенно с вечера, потому что во взводе было всего четырнадцать человек, а взвод должен был удерживать участок траншеи в полторы сотни метров. На каждого получалось по десять метров, но так как ночью следовало стоять парами, разрыв между ними был метров по двадцать, оборона выходила жидкой, и каждый ППШ - а у Стаса и был ППШ - оказывался очень к месту. - Пошли, Андрей, пошли. - Пошли, - согласился Андрей и вылез из-за полога. Он взял котелок с бруствера, считая, что есть надо, иначе он вообще может сдохнуть. - Что там на ужин? - Горох! - засмеялся Стас, шагая впереди. - Но мы его будем есть так: в твой котелок - горох, в мой - чай и будем припивать. Трахнем пару котелочков гороха! Трахнем и завалимся дрыхнуть. - Завалишься! - усомнился Андрей, посмотрев на небо. Было новолуние, тусклые звезды затягивало опять тучами, ночь обещала быть адски темной, и перед их траншеей никого и ничего не было. Ротный считал, что в такую темень, в дождь, когда шорох подползающих не услышишь и в трех шагах, выставлять далеко секреты опасно, а близко - бессмысленно. Больше того, если бы секреты все-таки были бы выставлены, те, кто оставался в траншеях, полагаясь на них, спали бы, и, сняв секреты, немцы могли бы ночью ворваться в траншею и, перестреляв сонных, не дав многим даже вылезти из "лисьих нор", захватили бы ее. А так, зная, что впереди секретов нет, что впереди нет ни минного поля, ни колючки, отгораживающих от немцев, каждый понимал, что если уснет, может никогда и не проснуться. - Вся рота секрет! Не спать никому! - разъяснял и приказывал командирам взводов ротный. - Между немцами и нашим тылом - мы! - Ротный был прав. - Ну выставили бы по парному от взвода - это три пары на полкилометра. Между ними в такие ночи можно батальон провести. Ну выставили бы по два парных, чтоб было плотней - тогда во взводах останется по десять человек. В случае сильной атаки, секреты мы потеряем - пока секреты добегут до траншеи, их перестреляют. В случае разведки боем или атаки встретим их из траншеи, - говорил ротный. - Главное - чтоб ночью все были наготове! Пусть отсыпаются днем. Так и толкуйте людям. Каждую ночь каждый из нас - в секрете! - Не спать, не спать, ребята, - говорил Андрей, проходя мимо Пестова, Жалыткина, Рахимова, Шергина, Пахомова, Дадаева. - Ни в коем случае не спать! - "Не спать" задача оказывалась не из легких, ночи в конце ноября длиннющие, кажется, и не дождаться рассвета, но такую длиннющую ночь следовало коротать перекуривая, что-то вспоминая, на что-то надеясь, да ежиться от холода и сырости. Они со Стасом прошли по ходу сообщения, и там, где ход помельчал, Стас вылез из него. - Смотри, ракета... - предупредил его Андрей. - Да ну их, - отмахнулся Стас, шагая у края бруствера. - Ты заметил, что-то они меньше их пускают. То, сволочи, с вечера навешивали, оправиться не вылезешь, а теперь почти ни одной за ночь. Что-то притихли они. К чему бы, а? - Не знаю, - неопределенно ответил Андрей. Он тоже полез на бруствер, но оттого ли, что согнулся и сжал легкие, оттого ли, что сбил дыхание, закашлялся. Он лег животом на мокрый бруствер, свесив ноги в ход сообщения. - Я все еще... - бормотал он. - Подожди. Постучи по спине. Все еще трясет. Черт! - Может, малярия? - предположил Стас. - При малярии тоже колотит. - Наклонившись, он довольно сильно постучал Андрею между лопатками. - Если малярия, пьют акрихин. Желтые таблетки. И уколы в зад. От этого акрихина человек глохнет. - Ну как? Легче? Взяв Андрея за шиворот, он помог ему встать, и они пошли к овражку, куда, сварив в тылу еду, повар привозил кухню, которую таскала небольшого роста кряжистая лошаденка, с лохматой, забитой репьями гривой. Андрею нравилось, пристроившись у оглобли, поев, прихлебывая кипяток, просовывать руку лошаденке под гриву и гладить ей теплую сильную шею. После "лисьей норы", мертвой ничьей земли перед глазами, где, конечно, никакой живности из-за постоянной стрельбы не водилось, эта лошаденка казалась особенно живой, и к ней тянуло, как к какому-то милейшему доброму существу. Их, этих добрейших существ, было мало на фронте. Иногда над траншеями пролетали птицы, но они держались высоко, летели быстро, испуганные взрывами или стрельбой. Сейчас, в такую слякоть, попрятались и мыши-полевки, а холода загнали стрекоз, бабочек, муравьев, божьих коровок и прочую мелкую живность во всякие щелочки и дырочки, и от этого земля казалась совсем пустынной, брошенной, осиротевшей. - Что, брат, это тебе не в колхозе! - говорил Андрей лошади. - Как там наш Зазор? Будем надеяться, что жив, что все с ним нормально. - Лошадь дергала у него под рукой кожей, загибая за оглоблю голову, тянулась к нему и дышала ему в лицо. Когда приезжала кухня, все по-своему радовались и из-за еды, и из-за того, что там можно было встретиться друг с другом все-таки на каком-то приволье, а не в узкой траншее, но Андрею было приятно идти к кухне и из-за этой лошаденки, безропотно коротавшей дни вместе с остатками их батальона. У кухни стояла короткая очередь - начала подходить, вторая рота. Так как в ротах набиралось всего чуть больше сотни людей, еду для обеих рот. варили в одной кухне. Стас, взяв у него котелок под чай, пристроился в хвост очереди, а Андрей зашел за кухню. Там, почти под мордой лошади, стояли Алексеев и санинструктор. Оба держали, свесив их к сапогам, узлы из плащ-палаток, в которых был хлеб. - А, Новгородцев! Тебе подарок. Зайдешь на КП, - сказал ему старшина, доставая из узла кубическую буханку хлеба, которая и тянула фронтовую норму - девятьсот граммов. Хлеб был свежим, еще тепловатым, но с сильной просырыо, поэтому, несмотря на вес, буханочка сказывалась невелика. - Какой подарок? Письмо? - Андрей, прокрутив в голове всякие мысли, не мог догадаться. - Посылка? От кого? Или опять кисет? Отдашь кому-нибудь. Я получил. Он и правда уже получил кисет с табаком. В роту их дали целый ящик, посылку из какой-то не то зауральской, не то иркутской - точно он не знал - школы. Но от кого - было вышито на кисете. Днем он читал при каждой закурке: "Дорогому защитнику Родины от Зины Светаевой. НСШ No2. 7 кл." Все слова, кроме "Родина", Зина вышила зелеными нитками, а "Родина" голубыми, и на крепком темно-синем сукне они смотрелись ярко, почему-то напоминая о лете. Вообще эта Зина, считал Андрей, росла старательной девочкой - она руками прострочила кисет мельчайшими, как машинными, стежками, вшила в него подклад из тонкой, не пропускавшей воду, парусины и вдела крепчайшую холщовую тесьму. Табаком, отличным самосадом, кисет был набит под завязку, и в табаке попадались сушеные ягоды шиповника и черемухи. Они, конечно, не годились в папироску, но от них табак пах лесом. Еще в табаке оказалось десять спичек и кусочек терочки от коробки. Больше, чем десять спичек, Зина, видимо, положить не могла. Андрей, уже искурив табак наполовину, нашел и крохотную записку. В ней Зина желала ему "крепко бить немцев-фашистов", заверяла, что она "будет стараться не только учиться на "хор" и "отл", но и, "сколько у нее есть сил, помогать взрослым". Сейчас в Зинином кисете осталось табаку с пригоршню. Андрей жалел докуривать его до конца, он хотел смешать его и все ягодки шиповника и черемухи с солдатской махоркой. - Ты махорки дай. Можешь? - попросил он. Следовало попросить махорки утром, когда раздавали завтрак. Тогда Алексеев был сговорчивей. Черпая своей меркой водку, надышавшись ее сладким запахом, да и хлебнув предварительно, он становился добрей. Давали же водку утром потому, что так приказал ротный. Казалось бы, ее следовало давать с вечера, чтобы легче короталась ночь. Но ротный рассуждал по-иному: "И чтобы крепче спалось? Нет, давать утром, чтобы люди после ночи согрелись и, если можно спать, лучше поспали". В этом был резон. - Махорку завтра получаем, - сказал Алексеев. - Что, и на ночь нет? - На ночь есть. Так что там мне за подарок? К ним подошел Стас. - Держи, - он дал Андрею котелок. - Повар расстарался с картошкой и укропчиком. Старшина, объяви ему благодарность. Им теперь варил новый повар, пожилой солдат из второй роты, которому после первой траншеи батальонные тылы казались, конечно, землей обетованной, потому что к переднему краю надо было подъезжать только два раза в сутки, между ним и немцами стояли теперь и минометы, и пушки, и было много людей, и, хотя повар вертелся весь день почти без перерыва - надо было котлы мыть, ехать по воду, добывать дровишки, получать продукты, варить их, подтапливать печурку, как-то обихаживать и лошаденку: накормить-попоить, хоть изредка, но и тернуть скребницей, - хотя дел у повара набегало невпроворот, потому что помощников ему не давали, он был рад этой должности. Она обеспечивала ему сытость, спал он, хоть и коротко, урывками, но в сухости, и шансов остаться живым ему выпадало больше. Поэтому повар старался: разживался, чем мог, в брошенной деревне копал картошку, чтоб добавить в суп, найдя на чердаке какого-то дома пук сухого укропа, он крошил его в котел, от чего суп пах свежестью, привозил то капустные кочерыжки, срубленные им на огородах, то по пол-соленого огурца на душу, добыв эти огурцы не известно, в каком погребе, то подсыпал в чай мелко посеченные кончики вишневых веточек, отчего чай становился и гуще, и запашистей, словом, всячески исхитрялся накормить роты получше. Что ж, своей заботой он отрабатывал право на батальонные тылы. - Да, ничего, - ответил Андрей, хлебнув прямо через край котелка и обжигаясь супом. - Так что мне там за подарок? - еще раз спросил он, отбросив мысль о письме. Если бы это было письмо, Алексеев сказал бы по-другому, сказал бы что-нибудь вроде - "сегодня тебе плясать" или "сегодня ты у меня попляшешь", и ему пришлось бы, если, конечно, не плясать, плясать бы он не стал, но ему пришлось бы топнуть раз-два ногой. - Сапоги! Вот подарок! - объяснил Алексеев. - Поешь, и на КП. Ротный велел. Ясно? - Ясно, - ответил Андрей, пристраивая котелок на оглоблю. - В атаку! - скомандовал Стас и запустил в котелок ложку. Придерживая локтем автомат, повешенный на плечо стволом вниз, держа за дужку полный котелок чаю и то и дело прихлебывая из него, давая прихлебывать Стасу, черпая суп из котелка, который поддерживал Стас, Андрей хорошо поел. То ли суп удался повару - чуть солоноватый, потому что и консервированная американская колбаса была солоновата, и уже посоленного на заводе концентрата повар положил побольше, чтоб суп вышел гуще, так что даже добавленная картошка не взяла весь этот излишек соли, то ли запах укропа родил аппетит, но Андрей впервые за несколько дней поел в охотой, почти с жадностью. Они со Стасом повторили и суп и чай, повар же, наливая им в котелки, приговаривал: - Ешьте, робяты. Ешьте досыту. Ночь длинная. Сейчас, поди, и десяти еще нету. Утром привезу перловочки с тушенкой. Как, картошки добавить в перловку-то? Чтоб оно вышло вроде кулеша? Или так - только кашку, но покруче? - Разницы нет - кулеш или каша, - заявил авторитетно Стас. - Нам главное, чтоб побольше мяса. Это учти. - Оно конечно, мясо есть мясо, - согласился повар, помешивая в котле. Он возвышался над всеми, стоя на кухонной приступке и орудуя черпаками, вычищенными так, что медь сияла, даже в темноте она отблескивала. - Но где его возьмешь, мясо-то? Норма, робяты! Чего дают - все до косточки варю. Другой раз дадут так, как украли, - мол, не подвезли. Оно понятно, не подвезли, где же его возьмешь? Вот и маракуешь так и эдак. Другой раз с себя бы отрезал, да и в котел. - Ты это брось, брось, отец! - возразил Стас, как если бы он всерьез принял возможность того, что повар и правда когда-нибудь дойдет до такой точки, что от отчаяния отрежет от себя мясо и пустит в котел. - Нам твоего не надо. - А как насчет конины? Давеча артиллерия прирезала кобылку - то ли ногу она сломала, то ли еще чо. Сходить попросить? Может, дадут кус? Или хоть голову. Не погребуете? - Ты ротного опроси, - посоветовал ему Стас, допивая чай. - Я не погребую. Но ротного спроси. Он для тебя и царь, и бог. Ясно? Ну-ка еще плесни. Разольем во фляжки. - Ясно, - откликнулся повар. - А и верно, надо спросить, - Откинув крышку, он почерпнул чай, коснулся черпаком котелка, осторожно слил чай и тотчас же захлопнул крышку. Чай еще был горячий, и они со Стасом налили по волной фляжке. Темнело все больше, ночь становилась просто адски темной, и все, что они делали, совершалось на ощупь. Лицо Стаса, до которого Андрей мог бы дотянуться рукой, лишь угадывалось, как чуть более светлое пятно по сравнению со всем остальным - телом лошади, кухней, поваром над ней. - Наши все поели? - спросил Андрей, пряча фляжку за борт шинели. Хлеб, чтобы не помять и не раскрошить, он переложил в котелок. - Все, - Стас, сдернув вещмешок, на ощупь развязал его и хлеб положил туда. В его котелке еще остался суп, и он нес его в траншею. - Пошли? Что там тебе за сапоги? Они пошли низом, свернув от овражка направо, держась параллельно своей позиции, по тропке, которую, конечно, в такой темноте они не видели, а угадывали ногами. Спрятанная за борт шинели фляга сквозь чехол, гимнастерку, белье мягко грела, и все хотелось передвинуть флягу к спине, и Андрей подвигал ее то к одному боку, то к другому, еще не остыли от горячих котелков руки, и все выходило бы сносно, если бы не ноги - холодные, мокрые, в грязных от пропитавшей их жижи портянках, они казались чужими. - Так где там твой подарок ему? - спросил ротный Алексеева, когда Андрей и Стас пришли в сарай и доложили, что все в траншее нормально. - Давай, давай! Не томи человека. В сарае горел крохотный костерок, такой крохотный, что над ним можно было погреть лишь руки, да и этот костерок тоже был делом рискованным - если бы немцы засекли свет, пробивавшийся через щели сарая, они бы утром запросто сожгли бы сарай снарядами. Но костерок все-таки горел и, сгрудившись вокруг него, сидели ротный, Алексеев, телефонист, Степанчик, санинструктор и связные. Костерок освещал их лица, а когда вспыхивала какая-нибудь сухая палочка, то и колесо и бок телеги, стоявшей в сарае, борону, валявшуюся под ней вверх зубьями, похожими на ржавые короткие штыки. Сарай был набит всяким сельхозинвентарем, лишь в проходе оставалось место, и в проходе-то, у двери, и горел костерок. - С него причитается! - сказал Алексеев и, потянувшись за спину, достал из темноты пару сапог. - Фляжка шнапса. Когда пойдем в наступление. Так что, Новгородцев, имей в виду. Меряй! - Он поставил сапоги к ногам Андрея. Сапоги были не новые, чиненые, но крепкие и, главное, сухие. Андрей сел и разулся. - Не гоже! Не гоже! <- огорчился Алексеев, глядя, как он отжимает совсем намокшую часть портянки, которая облегала стопу. На рябом широком лице Алексеева было написано сочувствие. - Из-за тебя он и болен! - сказал са