был женат не кто-нибудь, а брат того  же  Василия  Шуйского.  Да  и
стыдного тут ничего не было: Скуратовы-Бельские  были  старинной  боярской
фамилии. Конечно, Малюта был опричником... Но ведь и все Шуйские служили в
опричниках.  Все.  А  вот  Борис  Годунов  отказывался  идти  в   погромы.
Отказывался, хотя рисковал головой. А это что-то значило в  те  поры.  Вот
вам исторические факты о нравственном облике царя Бориса. Что же  касается
его царствования, оно не нуждается  в  особых  доказательствах  разумности
царя:  он  восстановил  разоренное  хозяйство  страны,  вновь  присоединил
Сибирь, замирился с Литвой, отстроил Москву и прочая... Вот так, друг  мой
Коля Бабосов, нашу историю козлиным наскоком не возьмешь.  Дело,  в  конце
концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории.  Дело  в  той  привычке,
традиции - пинать  русскую  государственность,  в  той  скверной  замашке,
которая сидит у нас в печенках почти сотню  лет.  Дело  в  интеллигентской
моде охаивать свой народ, его веру, нравы только потому, что он  живет  не
той  жизнью,  как  нам  того  бы  хотелось.  И  мы  упрямо  отрицаем   его
своеобычность,  разрушаем  веру   в   свою   самостоятельность   с   такой
исступленностью,  что  готовы  скорее  сами  сорваться  в  пропасть,   чем
остановиться. И срываемся... - Успенский  поймал  за  спинку  отставленный
стул, с грохотом придвинул его к столу, сел, скрестив  руки  на  груди,  и
посмотрел на всех сердито, как будто бы все были  настроены  против  него,
Успенского.
   - Откуда сие, Дмитрий Иванович? - восторгался Саша.
   - Я готовился когда-то в историки... Мечтал  стать  приват-доцентом.  А
что касается истории первой  русской  смуты,  тут  у  меня  к  ней  особое
пристрастие...
   - Дайте я пожму вам руку! Честную  руку  русского  патриота,  -  Михаил
Николаевич  протянул  через  стол  свою  массивную  ладонь  с   узловатыми
пальцами.
   - Вы уж лучше троекратно облобызайтесь, - усмехнулся Бабосов. -  Да  на
иконы перекреститесь. А то спойте "Боже царя храни".
   - Коля, это нечестно! При чем тут царь, когда говорят об  отечестве?  -
сказала молчавшая весь вечер Анюта, строго сведя брови. - Нехорошо плевать
на  своих  предков.  Совестно!  Ты  какой-то  и  не  русский,  татарин  ты
белобрысый.
   Все засмеялись...
   - Ну, конечно! Вы правы, мадемуазель. Я осмелился  говорить  о  безумии
национализма,  толкающего  народы  на  поклонение   собственному   образу.
Кажется, это слова  Владимира  Соловьева?  -  с  горькой  усмешкой  глянул
Бабосов на Успенского. - Вроде бы вашего кумира.
   - Правильно, Соловьева. Но Соловьев никогда не отрицал национализма, он
только  осуждал  попытки  противопоставить  узкое   понятие   национализма
служению высшей вселенской правде, - подхватил Успенский.
   - То бишь не правде, а божеству, - поправил Бабосов.
   - В данном случае это одно и то же. У Соловьева есть и такие слова: наш
народ не пойдет за теми, кто называет его  святым,  с  единственной  целью
помешать  ему  стать  справедливым.  И  я  не  вел  речи  о   патриотизме,
превращенном в самохвальство. Я только хочу доказать, что наш народ  много
страдал, для того чтобы иметь право на уважение.
   - Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не  любят,  те
же, кто поют  дифирамбы  нашей  благоглупости,  патриоты.  Салтыков-Щедрин
смеялся над русской историей, следственно, он  был  циником,  очернителем.
Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот.
   - Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую  историю;  он
бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое.
   - В таком случае говорить нам не о чем, - Бабосов нахохлился, обиженно,
по-детски надув губы.
   - Я тоже так полагаю, - Успенский взял рюмку с водкой и, ни  с  кем  не
чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал:  -  Пора  и  честь  знать.
Спасибо за угощение...
   Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним.
   - Куда же вы? - захлопотала Ефимовна. -  А  самовар?..  У  меня  пудинг
стоит...
   - А гитара, а песни? - Саша снял со стены гитару и  с  лихим  перебором
прошелся по струнам:

   Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..
   Цыганочка Оля несет обедать в поле...

   - Нет, Саша... В другой раз, - заупрямился Успенский. - Я пойду.
   - И я пойду, - хмуро сказал Бабосов.
   - Я вам пойду! - Саша стал спиной к дверям и еще звонче  запел,  поводя
гитарой и подергивая плечами:

   Я с Егором под Угором
   Простояла семь ночей
   Не для ласки и Любови -
   Для развития речей...

   - Анюта, ходи на круг! - крикнул он. - А там  поглядим,  у  кого  рыбья
кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха...
   Анюта словно выплыла из-за стола - руки в боки,  подбородок  на  плечо,
глаза под ресницами как зашторены, и пошла,  будто  стесняясь,  по  кругу,
выбивая  каблучками  мелкую  затяжную  дробь,  развернулась  плавно  перед
Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
   - Дмитрий Иванович!
   - Митя! Ну что же ты? - тотчас раздалось из-за стола.
   Он   глядел   исподлобья   на   удаляющуюся    от    него    Анюту    и
снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше,  важно  размахнул
бороду и сказал:
   - Кхэ!
   Потом скрестил руки на  груди,  поглядел  налево  да  направо  и  пошел
шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:

   Деревенский мужичок
   Вырос на морозе,
   Летом ходит за сохой,
   А зимой в извозе...

   - Вот так-то... Ай да мы! - весело крикнул Саша, сам бросаясь на  круг,
и закидал коленки под самую гитару:

   Ах, тульки, ритатульки,
   Ритатулечки-таты...
   Ходят кошки по дорожке,
   Под забором ждут коты...

   - Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. - шумел Михаил
Николаевич, пристукивая кулаком по столу. - Вот это по-нашему...  Вот  это
по-русски. Наконец-то и у нас праздник... А то развели какую-то  словесную
плесень. Выпьем мировую!
   Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
   - А ты чего присмирел?
   - А вот соображаю - с кого начинать надо...
   - Чего начинать?
   - Обниматься... Без объятий что за праздник. Не по-русски.
   - Но, но! Не выезжай на  панель,  разбойник,  -  шутливо  погрозил  ему
старик и сам засмеялся.
   Все были довольны, что так легко и просто ушли от  давешней  размолвки,
что стол полон всякого добра, а хозяйская  рука  не  устала  разливать  да
подносить вино:
   - Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
   Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в  обнимку  и  пели,  мрачно
свесив головы:

   Скатерть белая залита вином,
   Все гусары спят непробудным сном...

   Когда Успенский с Марией встали уходить,  поднялся  Бабосов;  с  трудом
удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
   - И я с вами. Без Мити не могу.
   - А ты куда это на ночь глядя? До Степанова  почти  десять  верст...  В
овраге ночевать? - набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи.  -
Тебе постлано на сеновале. Сиди.
   Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем  через  двор  до
самой калитки. В наружном дворе, сплошь  заваленном  новенькими  колесами,
расточенными  белыми  ступицами,  штабелями  темного   гнутого   обода   и
березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая  на  эти
древесные горы:
   - Справляетесь?
   - Освоился...
   - Нужда заставит сопатого любить?
   - Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича  Каманина  нужда
так нужда...
   - Какого Каманина? - спросил Успенский.
   - Да сына купца... Бывшего уездного следователя.
   - Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
   - Да... В пивной стоит... вышибалой. А  мы-то  еще  живем,  -  невесело
подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
   Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи.  Стояла  вечерняя  сухая
жара с той вязкой глухой тишиной,  которая  расслабляет  тело  и  навевает
странное беспокойство и нетерпение.
   - У меня сейчас такое чувство, - сказал  Успенский,  -  будто,  того  и
гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть
с разбегу в холодную воду...
   Мария засмеялась:
   - В Сосновку захотелось... К русалкам?
   - А что? Пойдем в Сосновку?! - он поймал ее за руку и притянул к себе.
   Она уперлась ему локтями в  грудь  и  долго  пружинисто  отталкивалась,
запрокидывая лицо:
   - Да ну тебя, ну! Видно же... Ты с ума сошел? - твердила она. - Вон  из
деревни заметят.
   - Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе  я  понесу  тебя...  Возьму  вот  и
понесу, пусть все видят.
   - Ладно, пойдем... Да пусти же.
   Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку,  заговорила  с
притворной обидой:
   - Какой ты еще глупый... какой дурной.
   Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски.
В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
   Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго  и
слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
   - Кто такой Бабосов? - спросила она.
   - Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
   - Я знала, что он, да не знаю кто.
   - Да как тебе сказать... В народе про таких говорят - теткин сын. Мужик
способный, знающий... Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся,  а  я
орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его  был
каким-то чиновником. Почтовым, что ли... Умер в двадцать  первом  году,  в
петроградский голод. Матери тоже нет... Так он и мотался в  одиночестве...
Состоял в каком-то кружке. Их накрыли... Вот он и бежал с  глаз  долой.  В
деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке.  Здесь
вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А
чего он тебя заинтересовал?
   -  Так.  Шалый  он  какой-то.  Варю,  подругу  мою,  обманул.  Она  так
плакала...
   В Сосновку пришли в сумерки. Чистая родниковая заводь, обросшая  густым
ракитником по берегам, лежала в глухом отроге на дне Волчьего  оврага.  По
кустарнику возле  заводи  заструился  сизым  оперением  вечерний  сквозной
туман.
   - Ну, смелее вниз! Прыгай!..  -  Успенский  первым  спрыгнул  в  овраг,
побежал размашисто по откосу, с трудом остановился у самой воды.
   - Ну, прыгай! Чего же ты? - спрашивал он снизу, растворяя  руки.  -  Не
упадешь - я поймаю.
   - Нет, Митя, нет! - крикнула она с  отчаянием  и  силой.  -  Нет!  -  и
побежала прочь.
   Когда он вылез из оврага, она была уже далеко. Ее  белая  кофточка  еще
долго маячила на меркнущем горизонте.



        9

   После Духова дня установилась затяжная  зыбкая  жара;  чистое  с  утра,
просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню,  а
потом и вовсе  покрывалось  на  горизонте  малиново-сизой  хмарью,  сквозь
которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным.  Устойчивый
юго-восточный ветерок приносил с полей вместе с  волнами  тягучего  марева
сухой горьковатый запах каменеющей земли.
   "Теперь бы в самый раз пары парить, - думал Андрей Иванович, - но навоз
еще не вывезен. Земля уходит,  иссушается  с  каждым  днем.  А  ничего  не
поделаешь, не выделишь свое поле из общего  парового  клина,  не  вспашешь
один. По парам сейчас скотину гоняют. Тут такой  шум  подымут...  заклюют.
Кабы на отшибе был, на выделе, вроде Черного Барина..."
   Андрей Иванович не то чтобы завидовал Черному Барину - жить  на  отшибе
бирюком он не хотел, натура  не  выдержит  одиночества.  А  вот  хозяйство
вести, землю обрабатывать так, чтобы  не  зависеть  от  мирского  гужа  да
трехполки, это - другой оборот. Будь  у  него  выдел,  то  есть  все  пять
десятин вместе, он бы давно на манер Черного Барина от трехполки отказался
бы.  Тот  и  под  зябь  навоз  вывозит,  и  ранней  весной,  и  даже  зиму
прихватывает. "Чистых" паров, под сорняками, у него и в помине нет: клевер
чередует с озимыми, а то и люпин сеет под запах. По сто пятьдесят, а то  и
по двести пудов зерна снимает с десятины, а тут и  до  ста  пятидесяти  не
дотянешь. Создали было у Святого болота опытный луговой участок,  еще  при
волостном  земотделе.  Осушили  болото,  распахали...  На  одном   участке
тимофеевку посеяли, на другом люпин. И тимофеевка и люпин стеной вымахали.
Участковый агроном собрал мужиков и спрашивает:
   - Видали, что делает болото?
   - Видали. Кто бы сказал - в жисть не поверили, - отвечают мужики.
   Тимофеевка на семена пошла, крюками косили, как рожь.
   А люпин, свежий, зеленый, ему бы еще расти да расти,  агроном  приказал
запахать.
   - Как запахать? Такой корм в землю? Да ему цены нет!
   - Он сторицей  обернется,  -  сказал  агроном.  -  Здесь  теперь  место
устойчивое,  сухое...  Посеем  по  запаханному  озимые  -  уродится  такая
пшеница, что лошадь грудью не пробьет ее.
   Ладно,  посеяли  озимые  по  люпину.  Подошло   лето,   такая   пшеница
выстоялась, что перепел взлететь из нее не мог.
   - Вот вам и выход, мужики, - говорил агроном. - Навоз вносите под зябь,
а то ранней весной под яровые. А на парах  люпин  сейте  и  запахивайте...
Верное дело!
   На сходе отказались.
   - Наши деды под зябь не пахали и нам не велели.  Осень  -  для  лошадей
отгул. На лугах отава выросла дармовая, так пусть  лошадки  в  зиму  жирку
запасут. На дворе-то не больно зажируешь.
   - А люпин? - спрашивает агроном.
   - И люпин не будем сеять. Ну-ка не уродится - лишние расходы понесем. А
уродится - запахивать жалко. Да и скотину пасти негде.
   "Оно, конечно, пары тоже подспорье, - думал Андрей Иванович, - особенно
в сухое лето, когда подлесное пастбище Славное  выбивает  до  молотильного
тока. Но вот забота - как побыстрее навоз вывезти и пары спарить.  Раньше,
при двух лошадях, он управлялся дней за десять, а теперь  и  полмесяца  не
хватит. Навозу на дворе накопилось горы - под самые  сцепы.  Больше  сотни
возов будет. Вот и считай по семь-восемь возов в день, а на  дальние  поля
больше и не вывезешь, провозишься ден шестнадцать.
   А там дня четыре парить, значит, до Петрова  дня,  то  есть  до  лугов,
только-только управиться".
   Он проснулся  ранехонько,  еще  стадо  не  прогоняли.  Откинул  тыльный
стороной ладонь на соседнюю подушку - пусто, и  подушка  простыла...  "Как
кошка... Слезет с кровати, улизнет, и не услышишь, - подумал про  жену.  В
летней избе, мягко обволакивая углы, плавал душный с ночи  сумрак,  лениво
ползали по оконным стеклам мухи. Андрей Иванович натянул шерстяные  носки,
брюки, висевшие на спинке деревянной кровати, и, сунув ноги в растоптанные
галоши, отворил заднюю дверь.
   Солнце еще не встало, но на дворе все проснулось,  ожило;  по  широкому
подворью бродили куры и лениво,  распевно  лопотали:  "Кра-ра-ра-ра..."  У
плетня суетился, разгребая землю, петух; приспуская крыло на  ногу,  сучил
перьями, пританцовывал и тоже что-то лопотал сердито курам.
   В ошмернике под горницей разноголосо, как бабы на "толкучке",  гагакали
гуси - наружу просились. А из дощатого, крытого  соломой  сарая  доносился
звонкий Надеждин голосок:
   - Той, дьявол! Той, сатана рогатая!..
   Потом гремел подойник, что-то ухало, сопело, чавкало в навозной жиже, и
снова откровенное и звонкое выражение Надеждиных чувств:
   - На, заткнись, окаянная твоя душа!
   Андрей Иванович сообразил - опять Белеска не дается.  Что  случилось  с
коровой? Три дня уже ни с того ни с сего не дается доить, и  шабаш.  Ее  и
уговором пытались взять, и корочкой  кормили  -  нет.  Бьет  и  хвостом  и
ногами... Того и гляди, рогом зацепит. Пришлось ноги связывать и доить.
   - Головушка горькая, не знаешь, что и подумать.
   Царица приехала из Бочагов, поглядела и говорит:
   - Здесь и думать нечего. Дело ясное - наговор.
   - Куда ее теперь вести?
   - Надо молебен отслужить Власию и Людесию.
   Приглашали  отца  Афанасия,  отслужил  и  двор  окропил  святой  водой.
Трешницу отдали. Не помогло.
   Пришлось идти к деду Агафону, тихановскому пастуху, четок водки отнесла
Надежда да еще угостить посулилась:
   - Загляни, ради бога. Чо с ней стряслось?
   - Ладно, ладно... зайду, перед выгоном стада.
   Что за дед? Вроде бы и на ногах еле держится, и плети у него нет -  все
время с палкой ходит за стадом, а, поди, вот слушают его коровы и держатся
кучно. Раз хотел Савка Клин перебить у него коровье стадо. Двух  подпасков
нанимал да сам бодрый. И цену запросил  более  сносную,  чем  дед  Агафон.
Отдали ему на сходе стадо и что ж? Замучился Савелий  и  сам  и  подпасков
загонял. С ног сбились, а стадо разбегалось по домам. Так и пришлось звать
опять деда Агафона. А Савелий телят своих отправился пасти.
   Андрей Иванович  спрыгнул  с  крыльца,  хлопая  галошами,  протопал  по
булыжной дорожке и растворил ворота.  Надежда  загнала  корову  в  угол  и
охаживала ее по бокам подойником.
   - Ну, чего ты ее понужаешь без толку, атаман? - сказал с досадой Андрей
Иванович. - Не видишь, что ли? Заболела корова.
   - Дурью она мучается! Черт с  ней,  пусть  топает  недоенной  в  стадо.
Небось почует к вечеру, как  от  хозяйки  бегать.  Разопрет  ее  Самарская
плеса-то. - Надежда бросила на гвоздь подойник и  пошла  прочь,  покачивая
подолом подоткнутой юбки и сверкая белыми икрами.
   Андрей Иванович взял за оглобли стоявшую на подворье телегу, вкатил  ее
в сарай и начал набрасывать вилами навоз. Он рассчитывал к приезду  Федьки
из ночного наложить первый воз и с ходу запрячь лошадь. Но ему помешали.
   Сперва пришел дед Агафон; в  посконной  рубахе,  в  синих  молескиновых
штанах, заправленных под онучи, худой  и  малорослый,  как  подросток,  он
стукнул палкой в высокое окно Бородиных. Надежда впустила его во двор.
   - Ну, что стряслось? -  спросил  он  Андрея  Ивановича,  подавая  сухую
скрюченную ладонь.
   - От рук отбилась корова, - кивнул на Белеску тот.
   - За вымя не тронешь... Вся треской  трясется,  -  сказала  Надежда  от
ворот.
   Корова лежала в углу и покорно смотрела на людей, жуя свою жвачку. Овцы
метнулись от пришлого  человека  в  отгороженный  хлев  и,  столпившись  у
калитки, смотрели горящими от любопытства и страха фиолетовыми глазами.
   Старичок мягко прошел к корове, присел перед ней на корточки:
   - Что ты? Что?! Господь с тобой...
   Та перестала жевать жвачку, повела ушами и шумно вздохнула.
   - Ну вот... А я тебе гостинца принес,  -  разговаривая  с  ней,  как  с
ребенком,  Агафон  достал  из  полотняной  сумки  ломоть  ржаного   хлеба,
присыпанный крупной солью, протянул его Белеске:
   - На-ка вот, съешь...
   Корова взяла губами ломоть  и  стала  есть,  глядя  на  старика  своими
печальными глазами.
   - Вот и тоже... Вот и Вася...
   Старичок положил ребром ладони трижды крест на ее крестце и сказал:
   - Ну, будя... Таперика вставай!
   Корова покорно встала.
   - Дои! - коротко сказал Агафон и отошел к воротам.
   Надежда сняла со стены подойник, опасливо озираясь, подошла,  села  под
корову. Стоит! Ухватилась за сосцы, брызнуло со звоном молоко в  подойник.
Стоит!! Затеребила, замассировала вымя обеими руками. Стоит!!
   Андрей Иванович, обалдело  глядевший  на  волшебное  укрощение  коровы,
кинул на воз вилы да только и сказал Агафону:
   - Бывает.
   Через минуту в летней избе,  налив  по  стопочке  водки,  он  спрашивал
старика:
   - Чем же ты ее сумел взять? Хлебом, что ли? И что это за хлеб  у  тебя,
наговоренный?
   - Абнакнавенный, - отвечал старик,  пряча  ухмылку  в  жидкие,  опавшие
книзу монгольские усы. - Во, видишь? - он достал из той же сумки крошки  и
кинул в рот. - Кабы наговоренный был, я бы крошки не  тронул,  потому  как
наговор кого хочешь припечатает. Старый ты ай малый, наговор на всех  силу
притяжения имеет. Видишь наговоренную вещь или предмет какой -  не  замай,
обходи.
   - Ну отчего ж она послушала тебя? - допытывался Андрей Иванович.  -  Ай
слово знаешь?
   - Всякое слово от бога. Потому как еще  в  Писании  сказано  -  допрежь
всего было слово, - велеречиво отговаривался дед  Агафон.  -  Стало  быть,
человеку не дадено повелевать словом. Человеку досталось одно  обхождение,
и больше ничего.
   Дед  Агафон  ушел  от  Бородиных  только  вместе  со  стадом,  -   ушел
удоволенный, блаженно жмурясь от выпитой водки, как кот на солнце.  Только
запряг Андрей Иванович пригнанную  Федькой  из  ночного  кобылу,  как  его
окликнул другой гость:
   - Отпрягай, приехали!
   Андрей Иванович оглянулся и увидел входящего на подворье Кречева.
   - Чего это тебя ни свет ни заря подняло?
   - Нужда заставит петухом кукарекать, - ответил Кречев.
   - Что у тебя за нужда?
   - Поговорить надо.
   - Х-хеть! - засмеялся Андрей  Иванович.  -  А  то  днем  некогда  будет
поговорить...
   - Где тебя теперь словишь днем-то, жук навозный, - гудел  с  притворной
сердитостью Кречев. - Небось улетишь в поля до самой темноты?
   - Это уж точно, улечу, - согласился Андрей Иванович.
   - Ну вот, пройдем в летнюю избу! У тебя там не  осталось,  случаем,  на
донышке? Вчера  с  участковым  агрономом  фондовую  рожь  отмеряли.  Ну  и
намерялись...
   - Ясно, что у тебя за сердечный разговор, - усмехнулся Андрей Иванович,
проводя Кречева в избу.
   - Да поговорить-то надо, - Кречев в летней  избе  кивнул  на  горничную
дверь и спросил приглушенно: - Девчата спят?
   - Мария и Зинка в кладовой. А в горнице ребятишки.
   - Ясное дело, - облегченно вздохнул Кречев. - Я зачем к тебе пожаловал?
Вчера с меня стружку снимал Возвышаев. Поскольку  стопроцентной  подпиской
не охвачены. Не то, говорит, горе, что не  охвачены,  а  то,  что  богатые
увиливают. Ну и воткнул мне за Прокопа Алдонина и за Бандея.
   Андрей Иванович налил Кречеву стопку,  пододвинул  оставшуюся  от  деда
Агафона селедку и сказал:
   - А я тут при чем?
   - При том... Ты депутат и член сельсовета. Вот  я  тебе  и  даю  боевое
задание - сходи к Прокопу Алдонину,  убеди  его  на  заем  подписаться.  -
Кречев лукаво хмыкнул и выпил.
   Андрей  Иванович  забарабанил  пальцами  по  столу,  как  бы  молчаливо
отклоняя эту несерьезную просьбу.
   - Прокоп  вроде  бы  в  артели  подписался?  -  сказал  наконец  Андрей
Иванович.
   - Увильнул! Когда артель распускали, удерживали на заем при расчете.  А
Прокоп  бригадиром  был,  сам  рассчитывал.  Ну  и   увильнул.   Успенский
спохватился, да рукой махнул. Ему теперь этот Алдонин что японский бог.  А
мне он на шею сел.
   - Дак что ж ты от меня хочешь?
   - Ну что я хочу? Всю эту шантрапу, вроде Максима Селькина да Козявки, я
и сам прижму. А Прокоп и Бандей меня не послушаются. Пойдем к ним вместе с
тобой. Ты их посовестишь, убедить можешь.
   - Их убедишь...
   - Ну, я для них молод. И чужого поля ягода. На горло  их  не  возьмешь.
Силой не заставишь - подписка добровольная. Законы они знают. А ты человек
авторитетный. Сам подписался один из первых. На тебя только и надежда.
   Андрей Иванович потер лоб и сказал:
   - Ладно... Сходим в обед.
   - Вот спасибо! Плесни-ка мне еще  со  дна  погуще!  -  Кречев  протянул
стопку.
   Андрей Иванович налил.  Кречев  помедлил,  выпячивая  губы,  косясь  на
стопку, сказал:
   - Сход надо собрать... На предмет рубки кустарника. Гати гатить.
   - Черт бы вас побрал с этими гатями! -  взорвался  Андрей  Иванович.  -
Видишь, какая погода? Земля уходит.
   - Приказ райисполкома, - пожал плечами Кречев.
   - Что ж вы раньше штанами трясли?
   - Не наша на то воля. Ну что ты волнуешься? Пошлешь на  рубку  хвороста
малого, а сам будешь навоз возить.
   - Не ко времени это. Не по-людски.
   - Ну, мало ли что... Значит, до обеда. -  Кречев  выпил  стопку  и,  не
закусывая, тотчас вышел.


   Прокоп Алдонин был скупым мужиком. Бывало, Матрена в печь дрова кладет,
а он за спиной ее стоит и  поленья  считает,  а  то  из  печи  вытаскивать
начнет:
   - Ты больно много кладешь. И так упреет.
   У них хлеб сроду не упекался. Вынут ковриги, разрежут -  ан  в  середке
сырой.
   - Ну и что... Я люблю хлеб с сыринкой, его много не  съешь,  -  говорил
Прокоп.
   Мать его,  баба  Настя-Лиса,  грубку  зимой  не  топила.  Дом  большой,
пятистенный, красного лесу, окна и на улицу и в проулок - не перечтешь,  и
все под занавесками тюлевыми... Крыльцо резное, под зеленой жестью. Куда с
добром. А зима подойдет - горница не топлена и в избе хоть волков  морозь.
Баба Настя одна жила, хозяин механиком работал в Баку, и  Прокоп  там  же,
при отце.
   - Одной-то мне зачем тепло? Яйца, что ли, насиживать?
   Горницу она закрывала наглухо на  всю  зиму.  Спала  в  печке.  Положит
подушку на шесток и свернется по-волчьи, головой на выход. А греться  днем
ходила в кузницу к Лепиле. Придет, вся рожа в саже, усядется на чурбан:
   - Левой, расскажи, что там в газетах пишут.
   У Прокопа горница, правда, отапливалась - детей целая орава, семь штук.
Но так отапливалась, что и сам Прокоп не прочь был  заглянуть  в  морозные
дни в кузницу к Лепиле - погреться. Впрочем, их связывала с Левоном  общая
любовь к слесарному да кузнечному ремеслу.
   Когда распалась неожиданно артель, Прокоп переживал более всего за свой
паровой двигатель, который он собирал  по  частям  больше  года  -  мечтал
механическую глиномялку пустить. Ездил в Рязань, купил по  дешевке  старый
мукомольный двигатель, из Гуся Железного привез поломанный мотор  парового
насоса, собирал воедино, прилаживал... А теперь куда девать все это добро?
Артель оприходовать не успела, стало быть, оплатить не могли  через  банк.
Продать ежели? Да кто купит такую непотребную машину? И надумал  Прокоп  -
сходить к Лепиле, предложить ему на паях сделать паровую мельницу.
   Лепилина кузница - высокий сруб с тесовым верхом, стояла на  самом  юру
при выезде из села,  за  церковью.  Три  дороги  сходились  здесь,  как  у
былинного камня: одна вела на Гордеево, вторая - в лес  мимо  кладбища,  а
третья, накатанная столбовая, вела по черным землям в Пугасово, на  юг,  в
хлебные места. Редкий тихановский мужик не сиживал возле этого  ковального
станка, не приводил сюда свое тягло. Да что мужик?  Черти  и  те  заезжали
ковать лошадей к Лепиле. В самое смурное время -  в  двенадцать  часов  по
ночам. Это каждый сопляк в Тиханове скажет. Правда, в Выселках вам  скажут
то же самое, но только про кузницу Лаврентия Лудило: приезжают на тройке -
коренник в мыле, пристяжные постромки рвут. "Лавруша, подкуй  лошадей!"  А
он выглянул в окно: "В такую пору? Что вы, Христос с вами!" Да знамение на
себя наложил. Эх, у коней-то инда огонь изо рта паханул. "Ну, маленько  ты
вовремя спохватился,  -  говорят  ездоки,  -  не  то  бы  мы  тебя  самого
подковали". Да только их и видели. Поверху пошли, по столбам -  стаканчики
считать...
   Прокоп застал обоих  кузнецов,  Лепилу  да  Ивана  Заику,  за  осмотром
привезенной молотилки. Они сидели на чугунном кругу и  стучали  молотками.
Молотобоец Серган и вновь принятый подручный Иван Бородин лежали в холодке
под бревенчатой стеной и покусывали былинки.
   Увидев Прокопа, Ванятка приподнялся на локте:
   - Ну что, христосоваться  пришел?  Праздник  тебе?  Развалил  артель  и
слоняешься. Доволен теперь?
   - Это вам праздник, бездельникам, - огрызнулся Прокоп. - Вон валяетесь,
как боровы в холодке у стенки.
   - Смотри, Прокоп, встанем - хуже будет, - сказал Серган.
   - А то ни што! Напугали.
   - Э-э, Прокоп! Ты легок на помине. Давай-ка сюда,  помоги...  -  позвал
его Лепило.
   - В чем дело? - спросил Прокоп.
   - Да вот баклашки ломаются. Дурит машина, но где? Не поймем.
   Прокоп оглядел круг, вставил в чугунное гнездо одно водило и сказал:
   - А ну-ка, слезайте!
   Те слезли с круга. Прокоп взялся за деревянное водило и тихонько  повел
его, раздался тяжелый размеренный скрежет.
   - Как телега немазаная, - сказал  Прокоп.  Вел,  вел,  и  вдруг  резкий
щелчок - грох!
   - Стой! - скомандовал Прокоп сам себе, потом Лепиле: -  Леонтий,  давай
зубило! Вот гляди... зуб стронутый на большом колесе. Выбивай  его!  Потом
наклепаем...
   - Гляди-ка, ты, Прокоп вроде бы и в логун не смотрел, а нашел, - сказал
Лепило.
   - Это он по з-з-звуку ап-ап-ап... -  судорожно  забился  Иван  Заика  в
тяжкой попытке выговорить нужное слово.
   - Ладно, завтра доскажешь, - остановил его Лепило.
   - Тьфу ты, Лепило, мать твою, - облегченно выругался Заика.
   Работая, они вечно поругивались и подтрунивали друг над дружкой. Лепило
был приземистый мужик медвежьего склада,  лохматый,  рукастый,  с  тяжелой
загорбиной и мощной, в темных рытвинах шеей.  Носил  посконную  рубаху  до
колен и с широким раструбом сапоги, как конные ведра. А Иван был  высок  и
погибнет, с длинной, как тыква, лысой головой. Ходил босым  с  закатанными
выше колен портками.
   - Иван, зачем портки засучил?
   - Г-г-гвозди везде... З-з-зацепишь - п-ыарвешь еще.
   - А кожу обдерешь?
   - Зы-а-растет.
   Выбивая зубилом "стронутый" зуб, Лепило донимал Ивана:
   - Иван, а Иван? Ты бы хоть поблагодарил гостя, - он нам услугу  оказал,
зуб нашел больной, а мы сидим как немые.
   - З-з-з...
   - Хватит, он тебя понял.
   - Тьфу, Лепило! Мать твою...
   - Счас я ему розочку подарю, - отозвался от стенки Серган.
   Он встал, выбрал из ящика длинный шестидюймовый  гвоздь,  сжал  его  за
шляпку, как тисками, железной черной ладонью, а другой рукой,  ухватив  за
конец, стал легко свивать в колечки: на бицепсах, на  открытой  груди  его
заиграли, затрепетали крупные мускулы.
   - На, - подал он Прокопу скрученный розочкой гвоздь.
   - Что ж ты добро портишь? - сказал Прокоп, кидая это Серганово изделие.
- Был гвоздь, а теперь финтифлюшка.
   - Виноват, ваше-вашество! - гаркнул Серган, выпучив глаза и вытягиваясь
по швам. - Счас исправлюсь.
   Он поднял розочку, стиснул  опять  гвоздевую  шляпку  в  своей  каленой
ладони и, ухватив за конец, пыхтя и синея от натуги, вытянул гвоздь во всю
длину.
   - Ваша не пляшет, - осклабился Серган, поигрывая гвоздем.
   На дальней церковной паперти проскрежетала отворенная железная дверь, в
притвор выплыл в рясе с крестом отец Афанасий.
   - Ой, погоди-ка! - Лепило кинул зубило и бросился в кузницу.
   Через минуту он вышел,  держа  в  длинных  щипцах  разогретую  докрасна
подкову:
   - Серган, на-ка отнеси попу подарок.
   - Чаво? - Серган обалдело глядел на того, не понимая.
   - Сейчас поп двинется на кладбище, в  часовню  служить.  А  ты  вон  на
тропинке, через дорогу, положь подкову. Он ее подымет, а мы поглядим.
   - Гы-гы! - Серган ухватил щипцы с  подковой  и  в  два  прыжка  пересек
дорогу, положил горячую подкову на тропинку и моментально вернулся.
   - А теперь все в кузницу. Ну, ну, марш! - скомандовал Лепило.
   Поддавшись какому-то безотчетному озорному  искушению,  они  сгрудились
все у раскрытых  дверей,  глядя  на  неспешно  идущего  по  тропинке  отца
Афанасия. Даже Прокоп неожиданно для себя поддался игре:  подымет  подкову
или мимо пройдет?
   Отец Афанасий шел, глядя в землю.
   - Ишь, какой настырный, - сказал Лепило. - Все под ноги глядит... Поди,
клад ищет...
   - Счас найдет.
   Отец Афанасий увидел подкову,  приостановился  в  минутном  раздумье  -
брать или нет? Стоящей показалась  подкова,  нагнулся,  поднял  и  тут  же
бросил ее.
   - Ай-я-яй! - кричал он и тряс рукой.
   А от кузницы в раскрытые двери в пять глоток:
   - Гы-гы-гы!
   - Что, батя, взял? А ведь подкова чужая!
   - Опять твоя проделка, Леонтий?  Эх,  Лепило  ты,  Лепило...  Греха  не
боишься.
   Отец Афанасий заметил Алдонина.
   - И ты здесь, Прокоп Иванович? - он покачал головой и скорбно произнес:
- Не ожидал я от тебя... Вольно вам над  стариком  смеяться,  -  и  пошел,
тихий и сгорбленный.
   Прокоп весь зарделся до корней волос, отошел к машине, сел  на  круг  и
насупился.
   - Брось ты! Нашел из чего переживать, - подсел к нему Лепило.
   - Нехорошо! Старика одними налогами гнут в дугу, а мы над чем  смеемся?
Да в его положении не то что подкову, говях с дороги подберешь.
   - Нашел кого пожалеть, - сказал Лепило. - А то  он  хуже  нас  с  тобой
живет.
   - Не в том дело. Мы на вольном промысле, сами себе хозяева. А он  божий
человек, за всех за нас ответ держит.  Нехорошо  в  нашем  возрасте  да  в
положении. Я ведь не зубоскалить к тебе пришел. Я по делу.
   - Что за дело?
   - Ты мою машину для глиномялки видел?
   - Сборную, что ли?
   - Ну! Глиномялка теперь нужна, как в поле ветер, а машину  приспособить
можно.
   - К чему?
   - Мельницу паровую сделать.
   - Мельницу?! А жернова? Нужен кремень, магний...
   - Кремень у меня есть, а магний в Рязани купить можно. Жернова отолью -
будь здоров. Оковать их для тебя - плевое дело.
   - Дак ты что хочешь?
   - С тобой на паях мельницу сладить...
   - Не знаю, - тяжело выдавил Лепило.
   - А чего тут не знать? Дело само  в  руки  идет.  Машина  есть,  привод
сообразим. Я теперь свободный от  всяких  артелей.  Железо  есть.  Кузница
своя, ну? Что ж мы вдвоем ай мельницу не сладим?
   - Об чем речь!..  Сообразим...  Но  сил  хватит  ли?  Лес  нужен  и  на
постройку и на мельничный стан.
   - Я уж приглядел и дубовых  столбов  для  стана,  и  лежаков  сосновых.
Тесаных.
   - Где?
   - У Черного Барина.
   - У него, поди, не укупишь.
   - В долг отдаст...
   - Ах ты, едрена-матрена. Завлекательно. - Лепило почесал свой  лохматый
затылок и вдруг толкнул  локтем  Алдонина:  -  Смотри-ка!..  -  кивнул  на
дорогу. - Вроде к нам.
   С  дороги  свернули  к  кузнице  Кречев  и  Бородин.  На  Кречеве  была
неизменная гимнастерка хаки, с закатанными по локоть рукавами, Бородин шел
в синей рубахе, без кепки.
   Алдонин забеспокоился:
   - Насчет мельницы при них ни слова.
   - Ну, ясно дело. Вот денек, то поп, то председатель, - хмыкнул Лепило.
   Кречев и Бородин чинно поздоровались, присели на водило.
   - Чья молотилка? Твоя? - спросил Алдонина Кречев.
   - Каченина, - ответил Прокоп.
   - А  ты  чего  здесь  загораешь?  Или  новую  артель  сколачиваешь  под
названием "Чугунный лапоть"? - не скрывая раздражения, спрашивал Кречев.
   - Я пока еще не подневольный, - огрызнулся Прокоп. -  Хочу  -  дома  на
печи валяюсь, хочу - в кузнице семечки лузгаю.
   - А у тебя кроме хотения совесть есть? - накалялся Кречев.
   Андрей Иванович дернул его за рукав.
   - Да ну его к... - отмахнулся Кречев. - Он ходит по селу, лясы точит, а
мы топай за ним по жаре, уговаривай, как девку красную. Надоело!
   - А чего вы за мной ходите? Я вам не должен.
   - Ты не должен! У-у!.. Он еще смеется. А кто говорил на  собрании,  что
подпишемся на заем при расчете с артелью? Я, что ли?
   - Там много было говорунов, - ответил Прокоп. - Я их всех не упомнил.
   - Так все они подписались. Все! А ты один увильнул.
   - Я больше всех пострадал.
   - Ты пострадал? Ври, да знай меру...
   - Погоди, Павел Митрофанович, - осадил опять Кречева Андрей Иванович  и
к Алдонину: - Брось придуриваться, Прокоп. Ведь  за  тобой  как  за  малым
ребенком ходят, а у тебя все новые байки. Надоело же, пойми.
   - Какие байки? Я мотор для артельной глиномялки покупал, а теперь он  у
меня на дворе валяется. Кто мне за  него  заплатит?  -  брал  на  горло  и
Прокоп.
   - Черт-те что... Ну при чем тут мотор? - сказал Кречев.
   - При том. Заем-то у вас какой? Индустриальный? Возьмите у меня  мотор.
Отдам по дешевке. Вот вам и будет заем от меня, индустриальный.  -  Прокоп
глядел сердито и нахохленно, и не поймешь, то ли смеется,  то  ли  всерьез
предлагал свой мотор.
   - Он мне зачем, твой мотор? Баб на собрании глушить? - спросил Кречев.
   - И мне он не нужен. А я за него  заплатил  чистые  денежки  из  своего
кармана. Вот вам и заем.
   - Слушай, не фокусничай... Добром говорю, - тоскливо сказал Кречев.
   - Я фокусами не занимаюсь. Это вон Серган может вам кое-что показать.
   - А это мы всегда пожалуйста! - Серган, все еще голый по пояс,  вскочил
от стены и с готовностью подошел к начальству. - Чего желаете? К  примеру,
кирпич попробовать на голове Сергана, а?
   - Какой кирпич? - спросил отрешенно Кречев.
   - А вот хоть  этот,  -  Серган  нагнулся,  поднял  здоровенный  кирпич,
валявшийся под деревянными водилами. - Кладем его на голову...  Вот  таким
манером, и молотом аккуратно... Грох.
   - Ты чего, пьяный, что ли?
   Серган осклабился, морда чисто продувная  -  круглая,  шириной  в  таз,
блестит от копоти и пота, как сапог:
   - Был пьяный, но только вчерась... А седни я с  похмелья...  Да  вы  не
беспокойтесь, много не возьму,  по  полтиннику  с  рыла,  -  и,  не  давши
опомниться, позвал младшего Бородина: - Ваня, рубаху и молот... Живо!
   Иван одним духом приволок кувалду и  валявшуюся  под  стеной  Серганову
черную рубаху. Серган покрыл рубахой голову, положил кирпич на  затылок  и
нагнулся:
   - Бей!
   Иван ахнул изо всей силы кувалдой по кирпичу. Серган только  отряхнулся
от пыли, поднял две половины от разбитого кирпича, развел руками:
   - Алямс! Ваша не пляшет. - Потом кинул кирпичные осколки, стянул  кепку
с Ивана и подошел к Кречеву: - Прошу оказать поддержку чистому пролетарию.
   - Ну и циркач, - усмехнулся Кречев. - А ты  не  пробовал  головой  сваи
забивать вместо бабы?
   - Могу, но только чужой. Как насчет платы за представление?
   Кречев покопался в кармане, достал целковый.
   - На, заработал.
   - Премного благодарен! Следующий, - подсунул кепку Андрею Ивановичу.
   Тот кинул несколько серебряных монет.
   А Прокоп сказал:
   - Бог подаст.
   Серган покачал головой и скорбно произнес:
   - Вот что значит несознательный элемент.
   - Ладно, отойди, - сказал Сергану Лепило.
   - Ну дык как насчет подписки, Прокоп Иванович? - спросил Бородин, после
того как Серган удалился.
   - А никак, - твердо ответил тот.
   Кречев только зубами скрипнул.
   - Мотри, мужик, с огнем играешь, - сказал Андрей Иванович.  -  Придется
тебя на сходе обсуждать.
   - А вы меня не пугайте. Подписка добровольная. Мы тоже законы знаем.
   - Ну, твое дело - твой ответ.


   Сход собирался вечером в верхнем зале общественного трактира.  Любители
погутарить сходились пораньше; не успели  еще  толком  стадо  прогнать  по
селу, как они лениво побрели, волоча  ноги,  точно  притомленные  кони  на
водопой.  Толпились  у  входных  дверей,  курили,  сплевывая   на   сухую,
уплотненную до бетонного блеска базарными толкучками землю. Тут же  ребята
играли в выбитного, поставив на длинной  черте  крохотную  кучку  медяков,
кидали тяжелые, надраенные до кирпичной красноты старинные гроши.
   - Эй, Буржуй! Не заступай черту...
   - А ты его грошем по сопатке.
   - Но-но... Учи свою мать щи варить.
   - Дак это я по теории мирового пролетариата...
   - С буржуями обхождение известное.
   - Заткнись, Кабан! А ежели тебя по сурну хряпнуть?
   - А меня за что? Я ж не играю.
   - Вот и стой да посапывай.
   Ближе к дверям разговор иной:
   - На Брюхатовом поле инда бель выступила.
   - Следствия известная - сухменность.
   - Навоз не успеешь растрясти, в момент прожаривает. Ветром,  как  щепу,
гонит.
   - Я его в кучах оставлю.
   - Иван Корнев, говорят, вы с Тыраном плитняк подрядились возить?
   - С Петряевой горы... Четвертак за воз.
   - А в гору подыматься мысленно? Ась?
   - Рожь возить выгодней... Намедни в Мелянки обозом ездили...  По  наему
товарищества.
   - Это с Колтуном, что ли?
   - Ну... В Щербатовке остановились на постоялом дворе. Скинулись выпить.
Вот тебе, сели за стол и сцепились. Дядя Вася Тарантас и говорит: "У  меня
сыны, мил моя барыня, офицерами вернулись. Один с именной  саблей,  а  вы,
мол, и в армии не служили". - "Как не служили?  Ах  ты,  Тарантас,  кривые
ноги!" - "Расшибу!" Колтун как  ахнул  кулаком  по  столу,  так  чайник  с
самовара подпрыгнул и упал. Все и  разбежались.  А  при  расчете  мириться
стали. Колтун пыхтел, пыхтел, вынул из кошелки мешок с  салом  и  говорит:
"Ешьте, ребята, свинину..." Мы так и покатились.
   - А я двенадцать целковых привез деду из той поездки. Он говорит:  "Эх,
теперь мы и сошники оттянем, и колеса купим, и дегтю".  А  я  ему:  "Деда,
купи мне новую косу".
   - Дождя не выпадет, и косить нечего.
   - А в Веретье, говорят, был дождь, и в Степанове... Только нас обходит.
   - Место у нас такое - притяжения нет.
   - Яблок ноне много... Вот удержать бы их.
   - Ветер сшибет.
   - Ну не скажи... Ежели стихии не будет - устоит яблок.
   - Э-э, как она... как ее, причина понятная.
   - Дядь Андрей, как думаешь - дождь будет?
   - Э-э, как она... как ее, наверно, будет, наверно, нет.
   - Гы-гы-гык!
   А  народ  все  подходит,  наваливает,  прижимает  передних   к   двери,
подталкивает.
   - Что у тебя за мослы? Как оглоблей пыряешь.
   - Всю мякоть бабе отдал...
   - Ты не гляди, что он кость. Но обширность большую имеет.
   - Тесна рубаха-то?
   - Да, щадна, щадна.
   Кто-то из ребят, играющих в выбитного, заголосил петухом.
   - Ребята, Кукурай плывет!
   Через площадь к трактиру шел церковный звонарь Андрей Кукурай, шел  как
всегда неуклюже, кидая с носка на пятку негнущиеся ноги, точно пихтелями в
ступе толок.
   Он был подслеповат, глух, и оттого ребятишки вечно вились  вокруг  него
стаей, как стрижи возле немощного коршуна, и донимали озорными выходками.
   Вот и теперь, завидя его, они закружились, завьюнили, приговаривая:

   Кукурай, Кукурай.
   Скинь портки и загорай...

   - Вота скаженные... Нету на вас угомона,  прости  господи...  -  ворчал
себе под нос Кукурай и топал к трактиру.
   Худой  и  верткий  подросток,  по  прозвищу  Колепа,  с  засиненной  от
пороховой вспышки  рожей,  бросив  свой  грош  у  черты,  на  четвереньках
поскакал на Кукурая и хрипло затявкал:
   - Гав-гав-гав!
   - Кто тут собак распустил? Пошла, окаянная! Позовитя ее, позовитя...
   А от трактира несется дружный гогот:
   - Гыр-гыр-гыр...
   - Хо-хо-хо!
   - Эх-хе! Вот это вызвездил...
   Наконец появился председатель Кречев, он шел на  манер  командующего  в
окружении своего боевого штаба; слева семенил возле него и  подобострастно
закидывал кверху голову секретарь Левка,  справа  Бородин,  с  независимым
видом, как будущий тесть, а по пятам  табунились  Якуша,  Федот  Иванович,
Санек Курилка, Кабан и даже Тараканиха. Весь сельсовет в полном  сборе.  А
ребятишки  перекинулись  от  Кукурая  к  сельсоветчикам  и,  разинув  рты,
вытянулись за ними целой шеренгой.
   - Куда попы, туда и клопы, - ухнул кто-то басовито у дверей.
   И вся мужицкая орава загрохотала, встречая свое высокое начальство.
   Поднимались по винтовой лестнице долго, грохали сапогами,  гудели,  как
потревоженный улей.
   На втором этаже четыре столика были составлены в большой стол - это для
президиума; остальные были стасканы в кучу в передний угол.  Рассаживались
на табуретках,  скамьях,  на  подоконниках  или  просто  присаживались  на
корточки вдоль стен. А то стояли кучками и в дверях,  и  у  стенок,  и  на
лестничной площадке толпились, курили.
   - Макар, ты чего на порог выпер? Тебе и так - плюнуть, не  достанешь  в
задницу, - это опоздавший Биняк рвется в залу.
   - А ты что, на  Тараканиху  поглядеть  хочешь?  -  сипит  Макар  Сивый,
загородивший, как бугай, весь проход.
   - Он ей шепнуть не успел, под  каким  забором  ждать  будет,  -  бабьим
голосом звенит Сенька Луговой.
   - Эй, православные! Которые впереди... Молебен скоро начнут?
   - Счас... Левка Головастый Евангелию раскрыл.
   - Пропустите Василия Ольпова! Он гороху поел - выражаться хочет...
   - Эй, ущемили, дьяволы!
   - Ходи промеж ног, блоха.
   А в президиуме Левка Головастый уже раскрыл во весь стол свою картонную
папку с делами, вынул из кармана шкалик с чернилами,  навострился  писать.
Кречев долго тряс над головой школьным звонком, а сам глядел  в  Лев  кину
раскрытую  папку,  остальной  президиум  облепил  стол  со  всех   сторон,
облокотились, подперев челюсти кулаками, как обед ждали.
   Наконец шум затих. Кречев ухватил за кольцо звонок, оперся на стол:
   - Сход  объявляется  открытым.  Значит,  по  первому  вопросу  исполком
сельсовета вынес такое решение:  с  завтрашнего  дня  приступить  к  рубке
кустарника в Соколовской засеке. Возить будем через десять ден, после того
как с навозом управимся. Возить, значит, в такие гати: к  Волчьему  оврагу
по главной дороге на Богачи, к Святому болоту по дороге на Тимофеевку и на
луга в конец  озера  Долгое.  Какие  вопросы  имеются?  Кто  желает  слово
сказать? - Кречев крутит головой, словно вывинтить  ее  хочет  из  тесного
ворота гимнастерки.
   - Может, до осени отложим с гатями?  -  крикнул  от  дверей  Биняк,  он
все-таки и на этот раз обошел Макара Сивого.
   - А в луга ехать тоже на осень отложим? -  спросил  его  из  президиума
Федот Иванович.
   - А что Биняку луга? У него мерин и на базаре прокормится.
   - По чужим кошевкам...
   - Гы-гык!
   - Между прочим, озеро Долгое  гатить  зимой  надо.  А  теперь  туда  не
сунешься. В тине потонешь с головкой... - Вася Соса  приподнялся  во  весь
свой саженный рост и даже руки над головой поднял.
   - Гатить Маркел будет, - сказал Андрей Иванович. - Ему  известка  и  то
нипочем. Море по колена.
   - Га-га-га!
   - Ты зачем в президим сел? Вякать? - крикнул Маркел от двери. -  Мотри,
сам не дотянусь, сапогом достану.
   - Макар, посади его на ладонь, он разуется.
   - Товарищи, давайте без выпадов на оскорбления!
   - По скольку кубов хворосту на семью?
   - Пять кубометров, - ответил Кречев и добавил: - Безлошадники  и  вдовы
исключаются.
   - Интересуюсь, как насчет маломощных хозяйств и престарелых лошадей?  -
спросил Максим Селькин. - Скостить то ись можно?
   - При выдаче заданий будем учитывать, - ответил Кречев.
   - Ладно, а как насчет дров? Решение будет ай нет? Где  наши  деляны?  -
спрашивали опять от дверей из толпы.
   - При чем здесь дрова? - спросил Кречев.
   Но зал уже гудел, растревоженный, как насест ударом палки.
   - При том... Линдеров лес назаровским отдали...  Лес  Каманина  Климуша
вырезала.
   - А нам опять в Веретье да Починки?
   - Двадцать верст киселя хлебать...
   - Дак мы хозяева иль работники?
   - Тиш-ша! - Кречев опять схватил звонок и затрепал им над головой.
   - Вопрос с  дровами  поднят  несвоевременно,  поскольку  подобные  дела
решаются осенью  в  общем  порядке.  Все.  Перехожу  ко  второму  вопросу.
Товарищи! Я не стану говорить насчет  важности  заема.  На  этот  счет  мы
провели два схода. И что же выяснилось? К нашему стыду, отдельные товарищи
злоупотребляют доверием партии и всего народа. А именно? Не будем касаться
некоторых бедняков и маломощных.  С  ними  вопрос  остается  открытым.  Но
нельзя терпеть дальше увиливание  зажиточных  хозяйств.  Возьмем  того  же
Косоглядова и Алдонина. Сколько можно их уговаривать? Видимо,  всему  есть
предел. Ежели они и дальше будут злостно  упираться,  применим  оргвыводы.
Косоглядов, встаньте! Поясните нам, почему вы отказываетесь от подписки?
   Бандей встал с табуретки, поглядел исподлобья на Кречева:
   - Ну, встал... Давно не видели меня?
   Дремавшая все время  Тараканиха  качнулась,  как  будто  ей  под  ребро
ткнули, сердито вскинула на Бандея мутные глаза, колыхнула полным телом:
   - Ты чего это спрашиваешь? Тебе  что  здесь  -  посиделки?  Отвечай  на
поставленный вопрос!
   - Что, очнулась? Черти, поди, приснились. За подол хватали?
   Кто-то рассыпал реденький козлиный смешок.
   Кречев ахнул ладонью об стол так, что Левка вскинул голову.
   -  Вы  что,  издевательство  пускаете  с  чуждой  позиции?  Или  хотите
подорвать  идею  индустриализации?   Не   позволим!   -   Кречев   замотал
указательным пальцем. Все  притихли.  -  Заявите  здесь  членораздельно  -
будете подписываться или нет? Под протокол. Понятно?
   Наступила минута тягостного  молчания,  как  на  могиле.  Бандей  шумно
подымал и опускал мощную грудь, раздувая ноздри.
   - Ну? - спросил наконец Кречев.
   - Буду.
   - Когда? Запиши сроки! - кинул Левке.
   - После базара... В понедельник.
   - Так и запишем. Садись! Прокоп Алдонин!
   Прокоп поднялся прямой и строгий, как апостол.
   - Как вы поясните нам свое личное увиливание?
   - Какое увиливание? Я вам не должен. Налоги уплатил  сполна,  квитанции
имеются.
   - Значит, подписка на заем вас не касается?
   - Это дело добровольное.
   - Значит, народ подобру подписывается, а вы не хотите?
   - У каждого свое понятие.
   - Вот вы и поясните нам свое понятие: отвергаете народный заем или нет?
Отвечайте под запись!
   Прокоп с удивлением поглядел на Левку, Левка на Прокопа.
   - У меня таких замыслов нету, чтоб отвергать всенародный заем, - Прокоп
пошел на попятную.
   - Ты не юляй! - крикнул Якуша. - Скажи, на сколько подписываешься?
   - А ты что? На базар пришел ладиться? - огрызнулся Прокоп.
   - Не-е! Это ты  нам  базар  устраиваешь,  -  сказал  Кречев.  -  Развел
канитель на целых полгода. Говори, на сколько подписываешься?
   - Э, э, как ее, как она, он еще с Матреной не посоветовался, -  крикнул
Барабошка.
   Кто-то сдержанно тыкнул.
   - Развлечения и подсказки отменяются, - железным голосом изрек Кречев и
опять Прокопу: - Ну? Мы ждем.
   - На десять рублей, - выдавил нехотя наконец Прокоп.
   - Ты что, нищий, что ли? - крикнул Якуша. - Это Ваня Чекмарь да  Ванька
Вожак на десятку подписались.
   - Больше не могу, - Прокоп аж вспотел.
   - Хорошо. Решим сходом, какую сумму внести Прокопу Алдонину,  -  сказал
Кречев.
   И сразу ожило все, полетело со всех сторон:
   - Под хрип ему... под хрип выложить... Пусть почешется!
   - Не то мы все дураки, а он умна-ай...
   - Дык  ен,  мил  моя  барыня,  многосемейнай!..  Снисхождение  детишкам
окажите...
   - У него дети, а у нас поросята?
   - Дать под хрип!
   - Верна... Топчи его, чтоб татаре боялись...
   - Но-но! С чьего голоса поешь?
   - Я не канарейка, ухабот сопливый!
   - А в рыло не хошь?
   - Хватит вам! Кому там выйти захотелось, ну? - Кречев тянул подбородок,
подымаясь над столом.
   Стихли. Кречев обернулся к Прокопу:
   - На сколько подписываешься? Последний раз спрашиваю.
   - На тридцать рублей. - Прокоп тут же и очи потупил.
   - Хрен с ним... Пиши! И срок ему проставь - завтра чтоб  выесть.  Учти,
скаред Христов, если завтра не купишь облигации, запишем в двойном размере
и на голосование поставим.
   Прокоп сел.
   - Теперь на разное.  Поступило  два  вопроса:  во-первых,  несмотря  на
неоднократные предупреждения, Дарья Соломатина продолжает держать шинок; и
во-вторых, жалоба Матвея Назаркина  на  сына  Андрея  Егоровича  Четунова.
Какие соображения будут?
   - Обсудить.
   - Ясно. Дарья Соломатина здесь?
   - Нету...
   - У нас за всех баб одна Тараканиха сразу рассчитается.
   - Попрошу без выпадов на личное оскорбление. Кто хочет выступить?
   - А чего тут выступать? Все и так знают - Козявка шинок держит.
   - Записать в протокол... То исть осудить.
   - Правильно. Предупреждение по всем законам.
   - Рассыльному отнесть... Под расписку ей вручить.
   - Ладно... Пиши!  Теперь  насчет  жалобы.  Зачесть,  или  Назаркин  сам
скажет? Назаркин?
   - Ен самый. - Из разлива голов  вынырнул,  словно  из  воды,  невысокий
мужичок с рыжими бровями и, беспокойно бегая глазами, затараторил:
   - Значит, позиция моя вот какая - за моей девкой бегает  парень  Андрей
Егоровича, этот самый... Соколик. Я его предупреждал  насчет  последствий.
Это говорю, не игрушки! Потому заставал их во всех местах. И девку  порол.
Никакого толку. Бегает, и шабаш. Андрей Егорыч мер не  принимает.  Чего  ж
мне остается делать? Ждать приплоду? А куда я с  ним  тады  денусь?  Этого
Соколика не оженишь, потому как сопляк. Вот я и  предлагаю  -  оштрафовать
его для острастки других, то есть отца.  Чтоб  другим  было  неповадно.  -
Назаркин сел.
   - Ясно. Какие будут еще предложения?
   - Извиняюсь, я тоже сказать хочу, - поднялся  Андрей  Егорович,  борода
лисья с красным отливом, взгляд небесно-голубой в потолок:  -  К  примеру,
Васька Полкан... То ись Василий Сморчков, извиняюсь, держит мирского быка.
Этот самый бык ходит по дворам. Бывает, и приплод от него появляется.  Дак
ведь мы не берем штрафа с Полкана!  Наоборот,  мы  еще  ему  приплачиваем.
Может, за моего сына и мне чего приплатить надо?
   Весь трактир  от  раскрытых  дверей  до  стола  президиума  загрохотал,
замотал головами, заохал:
   - Хо-хо-хо-хо!
   - Гы-гы-гы-гы-ык... Дьявол тебя возьми-то.
   - Ах-ха-ха-ха!.. Ах!.. Ах!.. А-пчхи, чхи!
   - О-о! О-о! О-о! Ох, держите... Уморил Соколик, уморил...
   - Ну, хватит, хватит!
   - Ох! Ох! Ох-хо-хо-хо! А-а-апчхи!
   - Хватит!.. - трясет звонком над головой Кречев. - Хватит!
   Но слабый, дребезжащий звонок меди  глохнет  все  в  новых  безудержных
взрывах хохота.



        10

   Секретарь райкома комсомола Митрофан Тяпин  вызвал  к  себе  в  кабинет
Марию Обухову и Сенечку Зенина.
   - Ребята, - сказал он, стоя за столом, как на трибуне, - нужна помощь в
выявлении из укрытия кулаками излишков хлеба. Установка райкома, ясно?
   - Ясно! - дружно ответили ребята, приподымаясь со своих стульев.
   - Вы можете не вставать, -  осадил  их  Митрофан  и  нахмурился,  глядя
куда-то себе на нос, да еще выдержку сделал,  чтобы  подчеркнуть  важность
момента... отмахнул полу пиджака, засунул  правую  руку  в  карман  и  для
чего-то пошевелил там  пальцами.  -  Задача  следующая:  Гордеевский  узел
отстает по сдаче излишков  хлеба.  Сторона  лесная,  глухомань...  Причина
якобы  в  отсутствии  хлеба.  Допустим...  Но  по  нашим  сведениям  точно
установлено - на прошедшем тихановском базаре хлеб оттуда был. Значит,  по
государственной цене излишков нет, а спекулировать на базаре -  находятся.
Отсюда вывод - излишки найти. Черт возьми, у них колхоз  "Муравей"  и  тот
излишки не сдал. Это ж развал! Задача номер два:  товарищи,  повсюду  идет
компания по выявлению кулаков для того, чтобы их хозяйства  подготовить  к
индивидуальному обложению... Ведь новый сельхозналог не за горами. А у нас
выяснилась такая позорная картина: в некоторых селах кулак внезапно исчез.
Например, в Гордееве и Веретье. Дважды заседал тамошний актив  бедноты,  и
кулаков  не  выявили.  Ты,  Маша,  как  член  партии,  свяжись  с  местной
комячейкой. Помоги им. Народ ты знаешь, работала там учительницей.  А  ты,
Семен, жми на комсомолию. Документы вам  подписаны,  можете  взять  их.  -
Тяпин сел и зашастал рукой по столу, как слепой. - Да где они?
   На столе лежали газеты, какой-то журнал, раскрытая конторская  книга  и
серая кепка посреди бумаг. Митрофан приподнял кепку.
   - Ах, вот куда я их положил! - Кепку кинул на стул, ухмыляясь,  шмыгнул
носом. - Мужик собрался в извоз, да шлею потерял. Получайте!
   Мария и Сенечка взяли свои командировки.
   - Дак нам куда, в Веретье или Гордеево? - спросил Сенечка.
   - Валяйте на  агрономический  участок.  В  барский  дом.  Там  найдутся
комнаты.  Да,  товарищи...  Чуть  не  забыл!  В   воскресенье,   то   есть
послезавтра, День Конституции и Международный день промкооперации. Сходите
в Новоселки, в колхоз "Муравей", и проведите беседу... Еще вот что  -  там
работает тройка по чистке партии и аппарата. Помогите своей активностью...
Все! С комприветом!
   Тяпин тиснул своей каменной пятерней руки  активистам  и  проводил  их,
поскрипывая хромовыми сапогами, до дверей.
   На другой день, с утра пораньше, Мария пришла  в  риковские  конюшни  и
разбудила конюха Боцана, спавшего в хомутной.
   - Дядь Федь, царствие небесное проспишь! - ткнула его каблуком в мягкое
место.
   - А-а! - Боцан поднял с попоны  нечесаную,  в  сенной  трухе  голову  и
удивленно захлопал глазами: - Откуда тебя принесло, мать твоя тетенька?
   - Вставай!  Лошадь  нужна,  в  Гордеево  ехать.  Вот  тебе  записка  от
управдела.
   Боцан с опухшим ото  сна  лицом  держал  в  руках  записку  и  говорил,
почесываясь:
   - По такой нужде ехать надо. Ждать немыслимо, дорога дальняя, -  а  сам
ни с места. - Я тебе, Мария Васильевна, Зорьку запрягу. Она кобыла хоть  и
невидная, но выносливая, киргизских кровей.
   - Ты бы лучше пошевеливался, чем сидя рассуждать.
   - В нашем деле спешка ни к чему. Это тебе не за столом щи хлебать...
   Боцан известен был на все Тиханово как непревзойденный едок,  вместе  с
Филипком они кадку блинов съедали.
   - Чего ж медлить? Дорога дальняя.
   - То-то и оно, что дальняя, - продолжал  рассуждать  Боцан,  приводя  в
порядок свою одежду после сна. - Тут надо все обдумать, взвесить... Это  у
вас, у теперешних, тяп-ляп да клетка. Запряги тебе, к примеру,  Молодца...
Он и тарантас расшибет, и вас в лесу оставит.  Или  запряги  Ворона...  До
ночи не приедете. Его хоть бей, хоть пляши на  нем,  он  и  не  трюхнет...
только хвостом отмахивается. Для него мужское слово надо. А ты баба.  Тебя
он не послушает.
   Наконец Боцан пошел в конюшню.  Через  минуту  вывел  оттуда  в  поводу
небольшую серую кобылу, а в другой руке нес лагун с дегтем.
   Сунув повод Марии в руку, конюх торопливо подошел к тарантасу.
   - В такую дорогу, Мария Васильевна, нельзя без подмазки  ехать,  не  то
колеса сыграют тебе "Вдоль по Питерской".
   Подмазывая колеса дегтем, он говорил:
   - Зорька - кобыла смирная. Но есть в ней один изъян - ежели ты заснешь,
она упрет во ржи. А то в лес свернет, где трава погуще. Я однова  ехал  на
ней из лугов, выпимши был с окончанием покоса. Ну и задремал...  Проснулся
- что такое? Куда ни посмотрю - черно, как в колодезе. Овраг не  овраг,  а
вроде ущелья. Небо над головой в лоскут  -  все  звездами  утыкано,  а  по
сторонам черные бугры. Пошевелился я, вроде руки-ноги целы, а  шея  болит,
будто кожи на ней  мяли.  Встал.  Гляжу,  где  телега  моя  валяется,  где
колеса... А Зорька на верхотуре травку щиплет, и  две  обломанные  оглобли
при ней. Огляделся я - мать честная! Оказывается, это Красулин овраг.  Вон
куда угодило! Ну как я там на дне очутился, убей не помню. Наверно,  черти
затащили.
   Рассказывая,  Боцан  запряг  лошадь.  Потом  хлопнул  ее  по  спине  и,
обращаясь к Марии и передавая ей вожжи, заключил:
   - Поезжай, Мария Васильевна!  В  добрый  путь!  Телега  легкая,  лошадь
хорошая... Скоро доедешь... Нет, постой!
   Он пошел к зеленой копне, взял огромную охапку свежей травы и положил в
тарантас:
   - Вот эдак мягче будет. С богом!
   Мария неловко взобралась на высокий тарантас, взяла  неумело,  как  все
женщины, вожжи обеими руками и сказала:
   - Растворяй ворота!
   Сенечка Зенин жил возле церкви, на выезде из села. Он поджидал Марию на
лавочке у палисадника. Перед ним  стоял  высокий  черный  ящик  с  ремнем.
Завидев Марию, Сенечка закинул ящик за спину и вышел на дорогу.
   - Это что за чемодан? - спросила Мария, останавливая лошадь.  -  Сухари
на дорогу?
   - Там увидишь, - ответил  Сенечка,  ставя  ящик  посреди  тарантаса.  -
Дай-ка вожжи!
   Он взял у Марии вожжи, прыгнул в передок и крикнул весело:
   - Эй, быстроногая, покажи движение!
   Хлыстнул по крупу, замотал, задергал вожжами, и лошадь, косясь  глазами
на возницу и поводя ушами,  побежала  резвой  рысью.  Ящик  заколыхался  в
тарантасе, загрохал, как ступа с пихтелем.
   Мария поймала его за ремень, открыла крышку - там лежала гармонь.
   - Эй, учитель! Ты зачем гармонь взял? Ай на посиделки едешь?
   - А тебе не все равно? - Сенечка обернул свою  смешливую  рожу:  глазки
подслеповатые, нос вздернут шалашиком,  ноздри  открытые  -  заходи,  кому
охота. - Может, я  тебе  страданье  хочу  сыграть.  Дорога  дальняя,  -  и
подмигнул ей.
   - Балбес! - беззлобно выругалась Мария. - Тебе уже за  двадцать,  а  ты
все кобенишься... На посиделки ходишь, по вечерам  страданья  играешь.  Не
учитель ты, а старорежимный тип.
   - Дак ведь каждому свое - я на посиделках страданье играю, а ты  вон  с
поповым сынком гуляешь. С бывшим офицером то есть.  Так  что  кто  из  нас
старорежимный тип - это еще вопрос.
   - Он в Красной Армии служил, целой ротой командовал.
   - Мало ли кто где командовал, - тянул свое Сенечка. - Вон  я  в  газете
прочел:  вычистили  одного  завклубом.  Оказался  деникинский  генерал.  А
командовал рабочим клубом.
   - При чем тут генерал?
   - Это я к примеру...
   - Ну и глупо.
   Ругаться не хотелось... Утро было солнечное, прохладное, с  тем  легким
бодрящим ветерком, который нагуливается на росных травах  да  остывших  за
ночь зеленях. Еще  звенели  жаворонки,  лопотали  перепела,  еще  пыль  не
подымалась с дороги из-под колес, еще солнце не грело, а ласкало, еще  все
было свежим, чистым, не затянутым душным и пыльным маревом жаркого летнего
дня. В такие часы не езда по торной дороге, а любота. Телега  на  железном
ходу бежала  ходко,  плавно,  без  грохота  и  дребезжания,  только  мягко
поскрипывали, укачивая, рессоры да глухо шлепали по  дорожной  серой  пыли
лошадиные копыта. За кладбищем, до большака обогнали  несколько  подвод  с
навозом. На каждом возу, как пушка в небо, торчали  вилы.  Мужички  учтиво
снимали кепки, слегка наклоняя головы,  Мария  помахивала  им  рукой  и  с
жадностью вдыхала сырой и терпкий запах навоза.
   Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу,  Сенечка
сказал:
   - Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
   - Как то есть нерешительный?
   -  Очень  просто.  Уж  сколько  месяцев   кричат   ограничить   кулака,
изолировать его... Наступление на кулачество развернутым фронтом... Где же
он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот  зачем  едем?  Тоже  уговаривать
кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки  у
такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
   - Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь  и  в
клуб ее сдать? Как ты запоешь?
   - А у меня за что? Я ж не кулак.
   - Разве с наганом в руке определяют - кто кулак, а кто дурак? Ты  путем
разберись - кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то  грозить
всякий умеет.
   - Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
   - Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
   - За кого ты меня принимаешь? Все ж таки я окончил девятилетку, да  еще
с педагогическим уклоном.
   - Больно много в последнее время у нас всяких уклонов развелось.
   - Вот именно...  К  примеру,  от  твоих  разговоров  правым  уклончиком
отдает.
   - Ты эти провокации брось! А то на порог нашего дома не пущу.  И  Зинке
скажу, чтоб она тебя в шею гнала.
   - Нельзя, Мария Васильевна, личную  жизнь  чужого  человека  ставить  в
зависимости  от  своей  общественной  точки  зрения.  Это,  извините,   не
марксистский подход. Что ж такого, что наши  с  вами  взгляды  расходятся.
Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она  ваша  сестра?
Но это и есть проявление  чувства  собственности  в  семейных  отношениях.
Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком.
   - Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и
демагог.
   - Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за  того,  что  я
высказался за решительные действия.
   -  Да  прежде  чем  действовать,  надо  разобраться!  -   Мария   стала
горячиться. - Мы же не к песиголовцам едем,  а  к  людям.  Почему  низовой
актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь  есть  же  все-таки  какие-то
причины?
   - А мне плевать на эти причины! - повысил голос и  Сенечка.  -  Спелись
они... Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар  везут.
Здесь тоже причину искать надо,  да?  Рассусоливать?  Нет.  Спекуляция,  и
точка.
   - Какая ж  тут  спекуляция?  Разве  они  везут  на  базар  чужой  хлеб?
Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб - не спекулянт,  а
хлебороб.
   - Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да?
   - Дешево, Сенечка. Ты слыхал о "ножницах"? Так вот  за  последние  годы
цены  на  промышленные   товары,   на   инвентарь   поднялись   вдвое,   а
заготовительные цены на хлеб остались те же... Правда, на базаре они выше.
Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст.
   Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию.
   - Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? - спросил  и  криво,  недоверчиво
усмехнулся.
   И Мария усмехнулась:
   - Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и
на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган...
   - Иди ты к черту! - Сенечка отвернулся и стеганул лошадь.
   Дальше до самого  Гордеева  ехали  молча.  Лошадь  и  впрямь  оказалась
выносливой - всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на
спине и на боках ее под шеей проступили темные  полосы,  а  в  пахах  пена
закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле  веранды,
отпустили  чересседельник,  кинули  травы.  Из  дверей  выплыла   Настасья
Павловна в длинном розовом халате:
   - Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами?  Иди  ко  мне,  касаточка
моя...
   Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне:
   - Как вы тут поживаете?
   - Слава богу, все хорошо... А ты  смотри  как  изменилась!  Похудела...
Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то.
   На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка.
   -  Должность  обязывает,   Настасья   Павловна...   -   сказала   вроде
извинительно. - В платье несолидно в командировку ехать.
   - Ну, ну... А это кто? Познакомь меня с молодым человеком.
   -  Секретарь  Тихановской  ячейки,  учитель...  Семен   Васильевич,   -
представила Зенина Мария.
   Сенечка  крепко  тиснул  мягкую  руку  буржуазному  элементу,  так  что
Настасья Павловна скривилась.
   - А Варя где? - спросила Мария.
   - Спит еще... Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много?
   - Да, дела у нас неотложные, - важно сказал Сенечка.
   - Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю.
   - Извините, мне не до чаев... - сказал Сенечка и, обернувшись к  Марии:
- Часа через два зайду.
   Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел.


   Чай пили на веранде; посреди  стола  шумел  никелированный  самовар,  а
вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с  молочными  сухарями,  с
творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с
блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый  пузатый  чайник.  Настасья
Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой  плетеной
качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким  отвисающим,
как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками,
как ласка из темной норы, - схватит и снова спрячется.
   А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах
резные листья свисали над перилами, касаясь  плеч  Настасьи  Павловны,  их
влажный тихий шорох  сплетался  с  гудением  пчел  в  монотонную  покойную
мелодию.
   От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло  от  скошенной
травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда.
   - Ну, как тебе на новом месте? - поминутно спрашивала Настасья Павловна
Марию. - Как в начальстве живется?
   - Я ж вам сказала - никакая я не начальница, - отговаривалась Мария.  -
Я простой исполнитель, понимаете?
   - Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что
ли? - улыбалась Настасья Павловна.
   - Вот именно... каждый день отчитываюсь - кто чем занимался, а кто  где
набезобразил...
   - И с доски стираешь, - смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки.
   - За всеми не успеешь... Район большой, - в тон ей сказала Мария.
   - А сюда с каким заданием? - спросила Настасья Павловна.
   - Излишки хлебные не сдают... Поэтому вот и прислали.
   - Господи, какие у нас излишки? Гордеево не Тиханово, не Желудевка. Там
места хлебные.
   - Там-то сдали. План давно выполнили.
   - Не понимаю, какой может быть план, когда речь  идет  об  излишках?  -
Настасья Павловна от недоумения даже пенсне сняла.
   - На излишки тоже спускают план, - сказала Мария.
   - Ну, деточка моя, что ты говоришь? Излишки  -  значит  лишнее.  Был  у
человека хлеб. Он рассчитывал съесть столько-то. Не съел. Осталось лишнее.
Как же на это лишнее можно сверху дать план?
   - Ой,  Настасья  Павловна,  тут  мы  с  вами  не  сговоримся.  Поймите,
государству понадобился хлеб, оно дает задание областям, округам,  районам
- изыскать этот хлеб. То есть определить излишки, ну и попросить, чтобы их
сдали.
   - А их не сдают! - Варя опять засмеялась.
   - Вот вы и узнайте - почему не сдают, - сказала  Настасья  Павловна.  -
Потом сообщите туда, наверх, не сдают, мол, по такой-то причине.  Измените
закупочные цены - и все сами повезут эти излишки без понужения.  Ведь  как
все просто.
   Варя опять залилась смехом, запрокидывая голову, а Мария, вся  красная,
заерзала на стуле.
   - Поймите, Настасья Павловна, страна вступила на путь индустриализации.
Нужны средства, колоссальные усилия всего народа.  Каждая  копейка  должна
быть на счету.
   - Ну да, конечно... Золото с церквей сняли, драгоценности отвезли...  А
теперь усилия. Да кто ж против усилий? Речь идет о том, чтобы  эти  усилия
распределять равномерно в обществе. Почему  какой-нибудь  там  Орехов  или
Потапов должны отдать за бесценок сэкономленный  хлеб?  Вы  же  от  своего
жалования не отказываетесь во имя индустриализации,  -  Настасья  Павловна
тоже раскраснелась.
   - Но я подписалась на заем!
   - И они подписались...
   - Ну хватит вам! - хлопнула  Варя  ручкой  по  столу.  -  Вон  как  обе
распалились. Еще не хватает поругаться из-за пустяков.
   - Это не пустяки, - сказала Мария.
   - Согласна, согласна, - закивала Варя. - Но за чаем все-таки принято не
политикой заниматься. Мы с тобой не виделись целую  вечность...  Подружка,
называется... Приехала, подняла человека с постели ни свет  ни  заря  -  и
развела канитель про усилия. Ты свои усилия напрягай знаешь где?..
   - Я не пойму... Ты что, моим приездом недовольна? - перебила ее Мария.
   - Ну, Манечка, милая, не будь букой, не сердись! - Варя прильнула к ней
и сказала на ухо: - А мы с Колей помирились.
   - С Бабосовым? Он был у тебя?
   - Был, Маня, был... У-ух! - Варя зажмурилась и головой потрясла.
   - Почти неделю здесь куролесили, - сказала Настасья Павловна.  Минутное
возбуждение сошло с нее, как с гуся вода,  она  сидела  опять  покойной  и
удоволенной.
   - Мы с ним пожениться хотим, - доверительно шепнула Варя.
   - В который раз? - усмехнулась Мария.
   - Злюка, злюка! А я вот, пожалуй, возьму и не скажу тебе...
   - Что еще за секрет?
   - Этот секрет пол-Гордеева знает, - усмехнулась Настасья Павловна. -  В
Степанове собирается, к Бабосову.
   - Ты к Бабосову? Насовсем?
   - Ну не так чтоб насовсем... Пожить, приглядеться. Его  в  Степановскую
десятилетку перевели. Да! - она хлопнула Марию по коленке. -  И  Успенский
там же. Поселились они временно в  бывших  ремесленных  мастерских.  Школу
приводят в порядок, получают имущество.
   - Я слыхала, - сдержанно сказала Мария.
   - Говорят, ты с Успенским того? - Варя пошевелила пальчиками.
   - Перестань, глупости! - Мария снова пунцово зарделась.
   - Ой, батюшки мои! - всплеснула руками Настасья Павловна. - Я ж  совсем
позабыла - у меня курица посажена на гнездо и  корзинкой  накрыта.  -  Она
поспешно встала и ушла на двор.
   - Ты надолго сюда? - спросила Варя.
   - До понедельника.
   - А ты бы смогла вернуться в Тиханово по Степановской дороге?
   - Можно...
   - Знаешь, что я надумала? Давай  поедем  завтра  вечером.  В  Степанове
заночуем. А утром двинешься в Тиханово. Там пустяки.
   - Надо подумать...
   - Манечка, милая, это ж такой момент. Представляешь, соберемся  вместе!
Я, ты, Коля, Дмитрий Иванович... Что будет! Что будет!
   - У меня ж еще дела.
   - Ах, их до смерти не переделаешь. Поедем! Маня, учти, второй молодости
не бывает. Это врут про нее.
   - Я ж не одна... Со мной этот  балбес...  Кстати,  сколько  времени?  -
глянула на часы. - Ого! Уже десятый час. Где он там запропастился? Пора бы
уже и делом заняться.
   Но вместо Сенечки появился председатель  сельсовета  Акимов  Евдоким  -
квадратный широколицый мужик в черном пиджаке и флотской тельняшке.
   - Вот, оказывается, кто  к  нам  припожаловал,  -  гудел  он,  подминая
скрипучие ступени. - Здравствуйте, Мария Васильевна! Рады  вас  видеть,  -
протягивал он свои короткие толстые ладони с затейливой татуировкой.
   Появилась Настасья Павловна.
   - К столу, пожалуйста, Евдоким Федосеич.
   - Премного благодарны, Настасья Павловна. Я уже отчаевничал.  -  Акимов
галантно обошел всех дам и притронулся  своей  корявой  ладонью  к  мягким
ручкам.
   Сел, обращаясь к Обуховой:
   - Вы по делу к нам или в гости?
   - По делу, и лично к вам. Только было собралась идти.
   - Вон как! А вы, случаем, не на пару приехали?
   - Да. Со мной тут Зенин, секретарь Тихановской ячейки. Вы его видели?
   Акимов усмехнулся и смущенно крутнул белесой головой:
   - Не знаю, как и сказать, -  поглядел  на  пол,  потом  спросил:  -  Вы
знаете, где он?
   - Где? - Мария почуяла что-то недоброе.
   - В избе-читальне лотерею устроил.
   - Какую лотерею?
   - Гармонь продает... Разыгрывает то есть.
   Вся застолица грохнула затяжным  смехом,  а  Мария  покрылась  красными
пятнами:
   - Вы это серьезно?
   - Да какие там шутки. Заходит ко мне участковый агроном и говорит: "Эй,
ты, власть! Ты чего это цирковой балаган устроил в  избе-читальне?"  Какой
балаган, спрашиваю. Форменный, говорит. Приехал из Тиханова какой-то  тип,
сперва по домам шастал, как поп, потом  собрал  ребят  в  избу-читальню  и
гармонь там разыгрывает. Я туда бежать. Разгоню, думаю, паршивцев.  Влетаю
- мне избач навстречу.  Евдоким  Федосеевич,  говорит,  не  гневайся.  Это
уполномоченный из райкома. Кто его знает? Может, у  него,  говорит,  форма
агитации такая. Он, мол, приехал с Марией Васильевной Обуховой. Она  сидит
у Кашириной. Сходи, узнай - в чем дело.
   - Боже мой, какой позор! - Мария встала. - Надо немедленно  идти  туда,
остановить его.
   - Хуже будет, Мария Васильевна, - сказал Акимов. - Поначалу я сам думал
- разогнать, и все. А потом смикитил - это ж скандал  на  всю  округу.  Он
ведь уполномоченный...
   - А что же делать?
   - Пойдем и переждем эту лотерею. Сделаем  вид,  что  все  нормально.  А
потом всыплем ему, когда народ разойдется.
   - Пошли!
   Еще поднимаясь  от  Петравки  на  высокий  уличный  бугор,  где  стояла
изба-читальня,   они   услышали   визгливый   голос   Сенькиной   ливенки,
доносившийся сквозь раскрытые окна.
   Играли вальс "На сопках Маньчжурии".
   - Качество проверяет, - сказал Акимов.
   В читальне было битком набито парней. Сенечка сидел на столе,  опершись
ногами на скамью, и самозабвенно наяривал старинный вальс  -  нос  кверху,
глаза под лоб  упустил  и  даже  головой  покачивал  от  удовольствия.  На
протиснувшуюся Марию и Акимова только глянул туманным взором и отвернулся.
Играл при гробовом молчании, зная  цену  своему  искусству.  Рядом  с  ним
лежала кепка, полная белыми лотерейными ярлыками.
   Кончил играть, откашлялся, как модный тенор, и спросил публику:
   - Ну как?
   - Мехи сильные.
   - Голосисто... В Веретье, поди, слыхать.
   - А строй?
   - Что строй! - сказал  Сенечка.  -  Ты  глухой,  да?  Я  ж  "На  сопках
Маньчжурии" не то что сыграл - выговорил. Не всякая хромка  тебе  так  вот
распишет.
   - Чего там говорить, забористая гармонь.
   - Да. Голоса выдержанные, - послышались одобрительные возгласы.
   - А как насчет басов?
   - Что басы?
   - Вразнобой пусти!
   - Пусть страданье сыграет!
   - Какое - саратовское или сормовское?
   - Давай сормовского.
   Сенечка  рванул  мехи,  и  тотчас  с  первого  колена  влился   в   его
разухабистую бурную мелодию легкий лукавый голосок:

   Сормовской большой дорогой
   Пробирался на Кавказ...

   Второй куплет подхватил из другого угла невидимый яростный бас:

   На базарном перекрестке
   Продавала девка квас...

   Первый голос игриво, насмешливо уводил за собой дальше:

   Я спросил у ней напиться,
   Она, дура, не дала.

   Бас, очнувшись, ухнул зычно, как из бочки:

   Я спросил у ней...

   Но тут гармонь рявкнула и испустила дух.
   - Все, - сказал Сенечка. - Дальше пойдет нецензурный мат. При  женщинах
запрещается.
   Он оставил гармонь, поднял кепку, пошевелил сложенными ярлыками:
   - Ну, все согласны тянуть? Никто не хочет взять назад деньги?
   Молчание.
   -  Тогда  приступим.  Значит,  двадцать  девять  номеров  пустых,  один
выигрышный. Подходи по очереди.
   Ребята стали подходить и вынимать билеты. Кто  разворачивал  тут  же  и
бросал, плюясь себе  под  ноги,  кто  отходил  к  порогу  и  там  тихонько
матерился. Наконец объявился счастливчик. Он поднял кулак и заржал:
   - Га-га-га! Вот она, ласточка... попалась!
   - А ну-ка, прошу! - сказал Сенечка, беря билетик.  -  Сейчас  проверим,
сейчас... Правильно, роспись моя. Так, ваша фамилия, имя и отчество.
   Парень назвался. Сенечка записал его в блокнот и сказал:
   - Вас вызовем через неделю по почте, открыткой на  заключительный  тур.
Гармонь разыграете вчетвером, то  есть  победители  четырех  кустов.  Все,
товарищи!  -  И,  обернувшись  к  избачу:  -  Попросите  публику  оставить
помещение.
   Когда ребята вышли, Мария, еле сдерживаясь, процедила:
   - Ты что же делаешь, артист?
   - Как это что? То самое, что обязан, и вам рекомендую так же  выполнять
свою задачу.
   - Какую задачу? Балаганить, да? - сорвалась на крик Мария.
   - Но, но... Давай потише. Пока ты чай  распивала,  я  зажимщиков  хлеба
выявлял.
   - Каких зажимщиков?
   - Тех самых,  что  излишки  не  сдают.  -  Сенечка  достал  из  кармана
свернутый вчетверо тетрадный лист, развернул его и подал  Акимову:  -  Это
ваши люди? Читайте! Те, которые излишки не сдали.
   Акимов пробежал список глазами:
   - Они. Кто вам дал этот список?
   - Секретарь сельсовета. Да, да, ваш секретарь. С этим списком я и ходил
по дворам, вроде бы агитировал в лотерею сыграть на гармонь, а сам глядел,
где рожь спрятана.
   - Ее, что ж, под порогом прячут, рожь-то? - усмехнулся Акимов.
   - А где ее прячут? Ну-ка скажи! В сусеках, что ли?
   - Ну, не в сусеках... В бане, на сушилках...
   - Ага, еще в чулане, - подсказал ехидно Сенечка.
   - Можно и в чулане.
   - А вы пойдете с комиссией и враз все  отберете...  Ждите,  так  вам  и
положат. Эх вы, горе-сыщики! - Сенечка покачал  головой.  -  Ноне  дураков
нет. Уж если прячут, так надежно. Вот я и спрашиваю вас - где?
   - В землю зарывают, - сказал избач.
   - Чепуха! Это вам не осень и не зима. Сейчас в  земле  рожь  прорастет.
Теперь прячут в сухом месте, в подпечнике.
   - Чего? - сказала Мария.
   - Села баба на чело... Вот, в списке подчеркнуты три фамилии. У них под
печкой хранится хлеб.
   - Ты что, лазил туда? - спросил Акимов.
   - Вот еще! Я гармонист. Пришел - гармонь показал, страданье сыграл.  Ну
а сам глазом чик! Если есть новые доски на подпечнике или свежие затесы  -
значит, хлеб спрятан там. Будьте уверочки. Сходим!
   - Ты не ошибаешься? - спросила Мария.
   - А если и ошибаюсь, ну и что? Мы  ж  приехали  дело  делать.  Вскроем,
составим акт...
   - Ну что ж, сходим хоть к Орехову Павлу Афанасьевичу, - сказал  Акимов.
- Он ближе всех живет.
   - Как? Идти ломать подпечник? У меня таких полномочий нет, - решительно
возразила Мария. - Я не пойду. Свяжитесь с прокурором.
   - Может, понятых позвать? - заколебался Акимов.
   Мария пожала плечами:
   - Мы можем только пригласить кого-то, вызвать  на  беседу  или  сходить
поагитировать. Но обыск делать? Извините! У меня еще голова на плечах.
   - Вот это и есть либеральные мерехлюндии, - сказал Сенечка. - Мое  дело
выяснить и доложить. А вы как хотите. Если отказываетесь  акт  составлять,
тогда нам вместе делать нечего. Ну пойдем акт составлять?
   - Нет, - сказала Мария.
   - И я не стану, - сказал Акимов.
   - Как хотите! - Сенечка закинул гармонь на спину и двинулся к дверям, у
порога  остановился:  -  Я  пошел  в  Веретье.  Буду  работать  один,  как
подсказывает  мне  совесть.  Но  учтите,   на   вашу   бездеятельность   и
покрывательство напишу докладную.


   - Н-да... Вот  тебе  и  точка  с  запятой,  -  Акимов  сел  за  стол  и
нахмурился. - Вот что, Тима,  сходи-ка  к  Орехову,  позови  его  сюда,  -
наказал он избачу. - Если хозяина нет, давай хозяйку. Надо разобраться.
   - Я в момент, - худенький белобрысый избач, в лапоточках,  синие  штаны
навыпуск, вихрем слетел  с  высокого  крыльца  и  помотал  вдоль  уличного
порядка, только голова замелькала.
   - Садись, Мария Васильевна,  в  ногах  правды  нет.  Какие  у  вас  еще
задания? Говорите.
   Акимов вынул кисет, свернул цигарку, закурил, смахивая табачные  крошки
в ладонь.
   - Задание наше известное,  Аким  Федосеевич,  -  Мария  усмехнулась.  -
Говорят, у вас кулаки внезапно исчезли.
   - А-а, - протянул Акимов. - Индивидуальных обложений нет. Известно.
   - Ну и как же насчет кулаков?
   - У нас был один Осичкин, да уехал в прошлом году. В  его  доме  сейчас
ветпункт. А чего ты спрашиваешь? Ты же сама  знаешь.  Не  один  год,  чай,
работала у нас в Гордееве?
   - А Звонцов?
   - Подрядчик, что ли?
   - Ну?
   - Он бросил штукатурные подряды. И бригада его распалась. Теперь он  от
селькова работает в лесу на заготовках. Жалованье получает. Какое  же  ему
давать индивидуальное обложение? Что обкладывать? Хозяйство вы его знаете.
   - А лошади?
   - Дак у него теперь одна рабочая лошадь. Второй рысак. Разве что рысака
обложить? Но вроде бы такого постановления нет.
   - А Потаповы?
   - Мельники? Братья Потаповы, конечно, народ крепкий. Но ведь работников
они никогда не держали. Сами вдвоем справляются... Мельница у них  на  два
постава, тебе известная. Доход комиссия определила еще в прошлом году... в
три тысячи. Подоходный налог они платят исправно.  А  в  хозяйстве  у  них
всего по лошади да по корове. Как же их обкладывать? С какой стороны?
   Акимов свел свои толстые обветренные губы трубочкой и начал  пускать  в
потолок дым кольцами.
   - Что же, выходит, претензии к вам напрасные? - спросила Мария.
   Акимов подался грудью на стол и,  глядя  на  нее  исподлобья  грустными
серыми глазами, сказал с оттенком горечи:
   - Разве в нас дело? Я же не надувало мирской,  не  фальшивомонетчик.  Я
коммунист, четыре  года  на  флоте  отслужил  и  здесь  тружусь  примерно,
хозяйство свое содержу в порядке, чужого ничего не беру. Почему ж  мне  не
верите? И актив у нас мужики честные, что надо. Мы ж не дети - видим,  кто
и как живет. А вы нас подозреваете в укрывательстве, а?
   Мария отвернулась от его пристального взора:
   - Вы говорите так,  будто  я  питаю  к  вам  это  самое  недоверие.  Не
беспокойтесь, я по домам не пойду.
   - Да пожалуйста. Мы ничего не скрываем.
   - Евдоким Федосеевич, а почему колхоз "Муравей" излишки не сдал?
   Акимов как-то по-детски хмыкнул:
   - А он их на портки выменял.
   - Как это?
   - Да так. Вы сегодня вечером свободны?
   - Разумеется.
   - Пойдемте на  агроучасток.  Как  раз  сегодня  разбирают  председателя
колхоза. Вот и познакомитесь с ним, от него все узнаете.
   Вошел избач с худым и погибистым мужиком в лаптях и  посконной  рубахе,
подпоясанной оборкой.
   - Здравствуйте вам! - сказал  вошедший,  степенно  сгибаясь  и  подавая
заскорузлую большую руку.
   - Садитесь, Павел Афанасьевич, - пригласил его Акимов на скамью.
   Орехов сел, осторожно поглядывая то на Акимова, то на Марию.  Выражение
его постного в жидкой рыжей бороденке лица было таким, как  будто  бы  его
только что разбудили и он не поймет, где очутился.
   - Павел Афанасьевич, вот представитель района интересуется,  почему  ты
хлебные излишки не сдаешь?
   - Дак ведь нету излишков-то.
   - А говорят - под печкой у вас хранится хлеб? - сказал Акимов.
   Орехов дернулся и захлопал глазами.
   - Ну, чего молчишь?
   - Я, эта, из амбара перенес в подпечник хлеб-от... Крысы там донимают.
   - За тобой числится десять пудов излишков. Почему не сдаешь?
   - У меня всего-то пудов десять будет. Вот с места не сойти,  если  вру.
Еле до нового дотянуть. Ты ж знаешь, сколь у  меня  едоков-то.  -  У  него
дернулась  верхняя  губа  и  покраснели,  заводянились  глаза.  -  Евдоким
Федосеевич, - выдавил хрипло, - не губи детей! Перенеси на осень. Сдам  до
зернышка. Вот тебе истинный бог - не вру, - и перекрестился.
   - Чего ж ты молчал, когда излишки тебе начисляли? - спросил Акимов.
   - Меня никто не спрашивал. Зачитали на сходе, и валяй по домам.
   - Ну, что будем делать? - обернулся Акимов к Марии. -  Акт  составлять?
Сам признался, что хлеб есть.
   - Пусть идет домой, - ответила Мария.
   - Премного вам благодарны, - Орехов поспешно вскочил, низко поклонился,
и только его и видели.
   - Теперь до дому будет бежать без роздыха, - усмехнулся Акимов, глядя в
окно. - Других будем вызывать?
   - Нет. - Мария встала. - Для меня картина ясная. Извините  за  хлопоты,
Евдоким Федосеевич. Я похожу  здесь  по  селу.  В  школу  загляну.  Старое
вспомяну.
   - Отдыхайте. Вечером приходите на чистку.
   - Приду.
   Часов в пять на агрономическом участке, в бывшей барской усадьбе  возле
Веретья открылось очередное  заседание.  На  скамейках  расселись  человек
пятьдесят местных крестьян. Окружная комиссия из  трех  человек  -  все  в
белых рубашках с расстегнутыми  воротами  -  двое  лысых,  один  с  бритой
головой - сидела  за  столом,  лицом  к  публике.  Намеченных  для  чистки
выкликали строгим зычным голосом:
   - Коммунист Сидоркин!
   - Здесь! - отзывалось тотчас из зала, человек вскакивал, как на военной
поверке - подбородок кверху, руки по швам, и шел  к  столу,  становился  с
торца, так чтобы есть глазами  начальство,  а  ухо  держать  к  публике  -
вопросы сыпались не только из-за стола.
   Когда Мария пришла на чистку, донимали этого бедолагу больше  всего  из
зала. Он стоял красный и часто утирался рукавом синей рубахи.
   - Вы,  извиняюсь,  коммунист.  В  бога  не  верите.  А  зачем  крестины
устроили? - спрашивал крупноголовый старик, стриженый под горшок, и учтиво
оборачивался к председателю комиссии: - Я правильно говорю?
   - Правильно, - подтверждал тот басом. - Сидоркин, отвечайте!
   - Товарищи, это ж не настоящие крестины. Ребенка в купель не кунали.
   - А чем ты нам докажешь?  -  выкрикивал  с  передней  скамейки  Сенечка
Зенин. Он был уже здесь.
   - Ну спросите хоть крестную с крестным. Они подтвердят мое показание.
   - Ах, значит, кум с кумой были? А что это, как не предмет  религиозного
культа? - торжествовал Сенечка.
   - Но ведь крест не надевали, - отбивался Сидоркин. -  При  чем  же  тут
религиозный культ? Чего вы на меня напраслину валите?
   - Погоди, погоди, - остановил его бритый председатель.  -  А  застолица
была? Выпивка то есть...
   Сидоркин задышал как притомленная лошадь,  утерся  рукавом  и  согласно
мотнул головой.
   - Вот вам и доказательство, - сказал председатель.
   - Разрешите мне! - потянул руку Сенечка.
   Председатель дал знак рукой, Сенечка встал:
   - Товарищи, вот вам двойное нутро одного и того же лица: на словах он -
член партии, работник советской кооперации, а на деле - темный  приспешник
старинных церковных обрядов. Комиссия разберется, место ли такому человеку
в кооперации и тем более в рядах партии.  Между  прочим,  завтра  праздник
международной кооперации - смотр боевых сил ее членов. А что это за боевая
единица, которая занимается пьянкой в честь крестин? Факты говорят сами за
себя. - Сенечка сел.
   - Хорошо выступил товарищ, - сказал председатель и поглядел  в  зал:  -
Еще желающие есть? Может, предложения будут?..
   - Вы свободны. - Председатель кивнул Сидоркину.
   Тот вышел.
   - Кто там очередной? - спросил председатель соседа справа.
   Такой же строгий, насупленный сосед указал темным  толстым  пальцем  на
список.
   - Ага, - кивнул председатель и прочел: - Миронов Фома Константинович!
   - Здесь!
   Это  был  молодой  рослый  мужик  лет  тридцати,  чисто   выбритый,   в
отглаженном коричневом костюме и в галстуке.  По  всему  было  видно,  что
готовился он к этой чистке серьезно и тщательно.
   - Расскажите нам вашу трудовую автобиографию, - попросил председатель.
   Миронов вяло и долго рассказывал, где родился, кто отец с  матерью,  на
ком женился и прочее. Его почти и не слушали,  в  зале  шушукались,  члены
комиссии задумчиво и строго смотрели прямо перед собой, погруженные в свои
мысли. Но только дела дошли до колхоза, все оживились.
   - Кто вас надоумил создать колхоз?
   - Ну, кто меня надоумил?  Собрались  как-то  ко  мне  мужики  с  нашего
поселка. Я им прочел решение Пятнадцатого партсъезда о коллективизации.  А
потом и говорю: давайте, мужики, попробуем и мы создать  колхоз.  Конечно,
кто хочет. Было нас человек  пятнадцать.  Одни  сразу  отказались,  другие
говорят - надо с бабами посоветоваться, а шесть человек тут же  записались
у меня за столом. Еще двое  к  нам  примкнули,  с  бабами  посоветовались.
Значит, на восемь хозяйств у нас оказалось  семь  лошадей.  Двое  вступило
безлошадных, а у меня было две лошади. Договорились - лошадей всех  свести
ко мне на скотный двор, а коров  своих  я  переставил  в  конюшню.  Вот  и
создали колхоз... Попросили председателя Гордеевского сельсовета  Акимова,
чтобы нарезал нам пахотные поля в одном массиве. Ну, от Гордеевской дороги
к болоту он  выделил  нам,  колхозу...  И  сенокосы  нарезал  близкие,  за
полверсты от деревни, к лесу. Стали семена собирать.  Оказалось  -  я,  да
братья Синюхины, да Санек Мелехин семена сохранили. А у других колхозников
семян не было - за зиму все съели. Делать нечего, пришлось мне  за  других
вносить. Рожь и овес у меня  были...  А  вот  проса  на  две  десятины  не
хватило. Пришлось и семянное просо мне покупать. Жена ездила за  просом  в
Козлов.
   - А что в результате вышло? - спросил председатель комиссии.
   - Обождите, - нелюбезно оборвал его  Миронов  и  продолжал:  -  Весной,
значит, провели сев. Совместно. У  меня  была  сеялка.  И  все  яровые  мы
посеяли только сеялкой. А пары еще и прокультивировали. Кто  культивировал
да бороновал пары, а кто  сенокосы  расчищал,  дрова  рубил.  Бабы  пололи
проса. То есть артельно дела пошли. А наступил сенокос - пришли к  выводу:
детей одних оставлять нельзя. Назначили домоседкой одну колхозницу Варвару
Мелехину, снесли к ней детишек. А ей платили, как бы она ходила  вместе  с
другими на сенокос или на жатву. Вот и результат появился. Первый год,  то
есть прошлый, был для нашего хозяйства  успешный,  мы  получили  с  каждой
десятины по сто пятнадцать пудов. И сеном себя обеспечили  с  избытком.  В
этом году в наш колхоз вступило еще два хозяйства.
   - Вопросы имеются? - спросил председатель.
   - Прошу! - Сенечка Зенин поднял руку и, получив  разрешение,  встал:  -
Вам были определены хлебные излишки. Почему вы их не сдали?
   Миронов, переступив с  ноги  на  ногу,  оглянулся  в  зал,  словно  ища
поддержки, и стал путано объяснять:
   - Дело в том, что мы купили много инвентаря и двух лошадей. Всю выручку
израсходовали.
   - А налоги? - спросил председатель.
   -  Налоги  полностью  внесли.  И  хлебозаготовки  выполнили  одними  из
первых... Ну вот. Денег, значит, не было. А тут на общем собрании решили -
купить мануфактуры, чтоб одеть колхозников во все одинаковое...  Рязанское
отделение Ивановтекстиль пошло  нам  навстречу  -  дало  несколько  кусков
материала.
   - А вы продали хлеб на базаре? - крикнул Сенечка.
   - Значит, несколько кусков, - смущенно повторил Миронов.  -  Из  одного
куска красного сатина мы сшили колхозницам по платью и по красной косынке.
А из черного материала - мужикам на брюки... Не знаю, что за материал. Ну,
вроде "чертовой кожи". А еще из одного куска решили сшить детишкам  парные
костюмы, чтобы они выделялись чем-то среди других. Все ж таки колхозники.
   - Ага, выделение за счет спекуляции! - крикнул опять Сенечка.  -  Хорош
колхоз, ничего не скажешь.
   В зале зашумели, а Миронов сказал:
   - Я не спекулянт.
   - Может, вы интересы государства выше собственных  ставите?  -  спросил
опять Сенечка. - Тогда поясните, почему вы государственные излишки пустили
на женские наряды?
   - Бабы ночью уговорили!
   - Надышали... Гы-гык!
   На красной шее Миронова веревками вздулись жилы. Он молчал.
   Мария только теперь заметила в углу тесно сбившуюся,  притихшую  стайку
женщин в красных платьях и в косыночках. Что-то  резкое  полоснуло  ее  по
сердцу, и она крикнула, не помня себя:
   - Прекратите издевательство!
   Председатель забарабанил ладонью по столу.
   - Товарищи, попрошу соблюдать спокойствие, - гася неожиданную  вспышку,
сказал он. - А вы, товарищ Миронов, свободны. Объявляется перерыв.
   Все разом встали и двинулись на  выход.  Проходя  мимо  Марии,  Сенечка
выдавил сквозь поджатые губы:
   - Поговорим в райкоме, товарищ Обухова.
   - Нет! Нам с вами говорить не о чем.



        11

   Тихим воскресным вечером Мария с Варей приехали в Степанове. Еще солнце
стояло  высоко  и  с  дальнего  заречного  бугра  от   белой   колокольни,
возвышающейся над мягкими куполами вязов и лип, доносился густой и  вязкий
вечерний благовест. Народ, одетый по-воскресному - бабы в белых  платочках
и в длинных темных юбках, мужики в картузах и в хорошо начищенных хромовых
сапогах, - тянулся извилистыми тропами  по  открытому  пологому  взъему  к
церкви. При въезде  в  село  из  окон  земской  больницы  -  трех  длинных
деревянных корпусов под зеленой крышей - отрешенно и долго глядели на  них
больные в синих облезлых халатах и в белых колпаках. В  больничном  сквере
паслись телята и свиньи, расхаживали куры.  Сельская  улица  встретила  их
разноголосым собачьим  лаем,  кружением  возле  телеги  шустрых  босоногих
ребятишек:
   - Тетенька, дай на телеге прокатиться!
   - Отойди прочь, ну! - отгоняла их кнутом от  задка  Варя.  -  В  колесо
попадешь - ногу сломаешь.
   Один из пареньков сделал ужасное лицо и схватился за голову:
   - Тетенька, у тебя ось в колесе... Останови скорее!
   - Стой, Маша, стой! С колесом что-то случилось,  -  испуганно  крикнула
Варя.
   - Будет тебе, глупая, - обернулась та. - Над тобой же смеются.
   - Не-е, тетенька... Правда, у вас ось в колесе...
   - Вот я вам, мошенникам...
   Бывшая ремесленная школа  с  красным  двухэтажным  учебным  корпусом  и
приземистыми, длинными  мастерскими  стояла  за  селом  на  крутом  берегу
Петравки. Перед  школой  был  широкий,  заросший  травой  плац  с  высокой
перекладиной, на которой висели два  обрывка  толстого  каната  и  длинный
шест, с турником и брусьями, с гигантскими шагами и  с  длинной  коновязью
возле самого палисадника. Мария привязала лошадь  за  коновязь,  отпустила
чересседельник, кинула травы. Варя сидела в тарантасе и растерянно глядела
на пустынный плац, на запертую школу, на сиреневый  палисадник.  Нигде  ни
звука...
   - Ты чего, передумала, что ли? - спросила Мария.
   - Неужто опять обманул, подлец? -  сказала  Варя,  передергивая  нижней
губой. - Он же обещал ждать вечером в школе.
   - Может быть, где-то здесь? Надо поискать.
   - Что он, иголка, искать его? -  Варя,  раздраженная,  чуть  не  плача,
спрыгнула с тарантаса.
   Обошли все школьные подъезды - заперто,  тихо,  пустынно.  Заглянули  в
мастерские, и там никого. Одно окно было занавешено газетами. Посмотрели с
завалинки в верхнюю фрамугу - посреди комнаты стоял  стол,  на  нем  хлеб,
колбаса, сыр, огурцы, бутылки вина и водки, на стульях в беспорядке висели
рубашки, брюки, под койками валялись ботинки. А  на  койках,  сваленные  в
кучи, лежали зеленые диагоналевые брюки и френчи с золотыми  погонами.  На
кроватных спинках висели ременные портупеи... От этой загадочной  комнаты,
от незнакомых одежд, от запертой школы, от этой тишины, безлюдности  веяло
каким-то мистическим страхом.
   - Что бы это значило? - спросила Варя.
   - Не знаю... Вымерли все, что ли?
   Они вышли на высокий каменистый берег  Петравки.  Далеко  внизу  кто-то
плескался в широком темном омуте, доносились мужские голоса.
   - Это они! - воспрянула Варя и заголосила, приставив руки  трубочкой  к
губам: - Коля-а-а!
   - А-а-а! - отозвалось эхо от дальнего пустынного  берега.  Потом  снизу
донесся голос Бабосова:
   - Ого-го-о-о! Варюха, давай сюда! Кидайся в омут!
   Варя, скинув туфельки, в одних носочках  побежала  вниз  по  каменистым
уступам.
   - Куда ты, сумасшедшая? - крикнула Мария. - Шею сломишь!
   Варя и не оглянулась, неудержимо и быстро скатывалась все ниже и  ниже,
словно колобок. Белая кофта-разлетайка трепетала на ней, как на веревке  в
ветреный день. А от омута, из  тальниковых  зарослей  вышел  ей  навстречу
Бабосов в одних трусах.
   Мария обошла обрывистый бугор по дальней тропинке и спустилась к речке.
Возле тальниковой стенки, кроме Бабосова и Вари, она встретила  Успенского
и едва знакомого ей Костю  Герасимова,  степановского  учителя,  секретаря
партийной ячейки. Это  был  носатый,  здоровенный  малый  с  красивым,  но
рябоватым лицом. Они с Успенским, оба сухие и жилистые, боролись на руках,
подпрыгивая и кривляясь, точно дикари в пляске. Бабосов с Варей отошли  за
куст и, занавесившись ради смеха полотенцем, беззастенчиво целовались.
   - Здорово, белогвардейцы! - крикнула, подходя, Мария.
   - Чш-ш! - Успенский приставил палец к губам и оглянулся. - Откуда  тебе
известно?
   Бабосов испуганно отпрянул от Вари и обалдело уставился на Марию.
   - Кто вам сказал?
   Растерянно, с недоумением на лице окаменел и Костя.
   - Вы чего? - удивилась Мария, сама не понимая, в чем дело.
   - Кто тебе сказал про белогвардейцев? - спросил опять Успенский.
   - Никто не говорил.
   - Откуда же ты знаешь про нашу операцию?
   - Какую операцию?
   - Ой, ребята, значит, вы что-то задумали? - сказала Варя. - А мы видели
в вашей комнате офицерские мундиры.
   - И только? - Бабосов вдруг рассмеялся и ткнул Успенского в бок.  -  Ну
что, испугался, штабс-капитан?
   - Может, все-таки поясните? - требовательно и  с  подозрением  спросила
Мария.
   - Это дело начальства. Вон, пускай  секретарь  отчитывается,  -  сказал
Успенский, кивая на Герасимова.
   - Обыкновенная деловая операция, Мария Васильевна, - сказал  Герасимов.
- У нас на неделе предстоит  чистка.  Вот  мы  и  решили  провести  ее  за
сегодняшнюю ночь.
   - Каким образом?
   -  Маленькая  служебная   инсценировка...   Я   согласовал   на   бюро.
Переодеваемся в офицерскую форму, делаем  ночной  обход  и  собираем  всех
коммунистов в школьную кладовую, под видом  ареста.  То  есть  инсценируем
переворот Советской власти.  Налет  отряда  Мамонтова.  И  все  коммунисты
искренно признаются - кто за Советскую власть, кто - против.  Инсценировка
моя...
   - А здесь что-то есть! - хлопнул себя по лбу Бабосов.
   - Коля, это ж гениально! - захлопала Варя  в  ладоши.  -  Клянусь,  это
настоящая чистка верности.
   - И тебя посажу в кладовую, чтобы проверить - верна ты мне или нет?
   - Остолоп!
   - Ну, чего молчишь? - спросил Успенский Марию. - Не нравится?
   - Соображаю...
   - Медленно, как всегда.
   - А ты любишь быстроту и натиск?
   - По крайней мере, не бегаю по полям, как коза.
   Они еще не-встречались с того вечера, и Успенский заметно дулся на нее.
   - Ну, чего ж мы стоим? - сказал Коля. - Приехали гости, значит, угощать
надо. - Он поглядел на карманные часы, лежавшие на лопухе:  -  Ого!  Скоро
мой актив придет. Пошли!
   Мария с Успенским поотстали.
   - Ты как здесь очутилась? - спросил он.
   - Из Гордеева Варю завезла. В командировку ездила.
   - А я думал... - он запнулся.
   - К тебе на свидание?
   - Хотелось бы, - он поймал ее за руку повыше локтя.
   - Ну-ну, Митя! - она кивнула на идущих впереди и отняла руку.
   - Всего-то ты боишься, - вздохнул притворно.
   - Где вы достали офицерскую форму?
   - В  клубе.  На  той  неделе  спектакль  играли,  кажется,  пугасовские
железнодорожники.  Реквизит  оставили  пока.  Вот  Бабосов  и   сообразил.
Давайте, говорит, неподдельную чистку проведем.
   - А вам по шее не надают?
   - Мне-то за что? Я беспартийный. Это  Костя  с  товарищами.  Говорят  -
лучше не придумаешь.
   За столом, выпив вина да водки, вперебой стали рассказывать о школе.
   - Я здесь вроде менялы - станки на парты обмениваю, - сказал Успенский.
   - Ванька говорит - тебя завучем утвердят, - сказал Костя.
   - Что за Ванька? - спросила Мария.
   - О, да  ты  еще  ничего  не  знаешь,  -  обрадовался  Бабосов.  -  Кто
директором нашим будет? А?
   - Ну, кто?
   - Ванька Козел.
   - Леонард Давыдыч? - подхватила Варя.
   - Ен самый!
   - Боже мой! Да у него не то что диплома, свидетельства нет,  -  сказала
Мария.
   - Зато выдвиженец. А сие есть высшая аттестация! - поднял палец  кверху
Бабосов и, выпучив глаза, гаркнул: - А вы готовы выдвинуть из своей  среды
рабочих от станка в госаппарат?
   Варя засмеялась:
   - Коля, ну какие среди нас рабочие от станка?
   - Неважно! Главное, чтоб была беспартийная прослойка.
   - А химиком знаете кто будет? - спросил Костя.  И  сам  же  отвечал:  -
Самодуровский Ашдвазс.
   - И Петька Рыжий с нами!
   - И Богомаз!
   - И князь Львов-Подтяжкин.
   - А физиком кто?
   - Из Москвы едет... Какой-то штрафник.
   - Ого-го! - заржал Бабосов. - Что стоит в графе против его  фамилии?  А
там стоит: выгнан за пьянку, грубость и... гонку самогона.
   - Откуда он изгнан? - спросила Варя.
   - Из университета, - ответил Бабосов.
   - Из университета за гонку самогона? Чего ты мелешь? - сказала Мария.
   - А что, не нравится? - Бабосов опять вытаращил глаза. - Бейте  саботаж
организованным контролем масс!
   - Нет, ты неподражаем, - засмеялась Мария. - А я было уши  развесила  -
что это за самогонщик к вам едет.
   - Его общественная физиономия - за четыре года работы не был ни разу на
собрании, - кривлялся Бабосов. - Его политическая активность?..  Товарищи,
какая может быть активность у протчего  элемента?  Только  паразитическая.
Значит, вычистить паразита с рабочего тела нашей науки.
   - Извините, на педагогов чистка не объявлена, - сказал в тон ему Костя.
- Давайте не искажать генеральную линию.
   - Но есть лозунг: проверяй безработных умственного и конторского труда!
Стало быть, мы его проверяем по этой линии  -  он  пока  еще  безработный.
Правильно я говорю? - спросил Бабосов.
   - Правильно! - гаркнули все хором.
   - А теперь выпьем за чистоту наших рядов и неуклонность направления!  -
произнес торжественно Бабосов.
   Все выпили. Костя, тыча  вилкой  в  нарезанные  огурцы,  сказал,  качая
головой:
   - Ну и брехун ты, Коля.
   В дверь без  стука  вошли  два  мужика  и,  увидев  за  столом  женщин,
замешкались у порога.
   - В чем дело? - поднял голову Бабосов.
   - Может быть, мы не ко времени?
   - Нет, в самый раз. Проходите,  ребята,  -  сказал  Костя,  вставая,  и
представил вошедших: - Это мои активисты: Василий Семиглазов, - указал  на
черноусого, черноглазого молодца в мятом, сереньком пиджачке, - а это Филя
Перевощиков.
   Второй был коренаст и насуплен, - густые  рыжие  волосы  росли  у  него
почти от самых  бровей.  Бабосов  встал,  поздоровался  с  ними  первым  и
неожиданно серьезно спросил:
   - А вы  сдали  свои  облигации  на  хранение  в  сберкассу  по  призыву
сормовских рабочих?
   Вошедшие активисты опешили -  высокий  черноусый  молодец  извинительно
улыбался, а второй,  рыжий,  сердито  засопел  и  поглядел  с  вызовом  на
Герасимова: что это, мол, за катавасия?
   - Перестань, Николай! - строго сказал Герасимов. - Садитесь, ребята.  И
потом, по призыву не сормовских рабочих, а товарища Баумана.
   - Виноват. А вообще жалею, что этот патриотический почин сделали не мои
земляки-путиловцы.
   Активисты сели.
   - Так, - сказал Бабосов, глядя на них. - Вы что пьете?
   -  Что  подадут,  -  ответил  Семиглазов  и