улыбнулся  на   этот   раз
заискивающе.
   - Я пью только чистое белое, - ответил хмуро Перевощиков.
   Бабосов налил им по стопке водки. Те было взяли их в руки.
   -  Одну  минуту!  -  осадил  их  Бабосов.  -  Вы  слесари,  браковщики,
самоходчики?
   - Чего? - спросили разом оба.
   - Перестань дурачиться, Николай! - сказал Костя.
   - Извини, мой друг, я с ними  отправляюсь,  можно  сказать,  на  боевое
задание... Так должен я знать, что за братья по цеху идут со мной?
   - Дак мы крестьяне, - ответил Семиглазов.
   - Из соседнего села, - подтвердил Перевощиков.
   - А-а, тогда выпьем за нерушимый союз!
   Мало-помалу все втянулись в эту словесную  чехарду,  которую  неутомимо
изобретательно вел Бабосов.
   - А мы еще не выпили за решительную перестройку культработы!
   - Урра! Пьем за усиление пролетарского ядра!
   - Почему только пролетарского? А где ядро крестьянское?
   - Товарищи, товарищи! Чего нам считаться? Пьем вообще за ядро. Круглое,
свинцовое... Бах!
   - И мимо...
   - А я пью только в яблочко...
   - Под ложечку то есть. Уф! Дых запирает.
   В  сумерках  стали  разбирать  офицерское  обмундирование.  А   Бабосов
произнес вдохновенную речь:
   - Друзья и товарищи! Любое политическое мероприятие можно  оказенить  и
низвести до скучной публичной процедуры, где на глазах у массы  проводится
формальный отчет. Вы же пошли по иному пути: на заседании своего  бюро  вы
решили подойти к вопросу чистки творчески: вы избрали деятельную, смелую и
необыкновенно оригинальную подготовку в форме инсценировки  антисоветского
налета. Этот вдохновенный прием поможет выявить истинное лицо, стойкость и
преданность всех коммунистов  вашей  ячейки.  Со  своей  стороны  мы,  как
приглашенные вами специалисты по ненавистной  офицерской  касте,  приложим
все  силы  и  старания  к  тому,   чтобы   приблизить   эту   операцию   к
неукоснительной реальности. Да не ускользнет от вашего  бдительного  взора
ни один лазутчик или малодушный приспособленец, пролезший обманом в боевые
ряды пролетарского авангарда. За дело, товарищи!
   Мужчины разобрали обмундирование и вышли в сени переодеваться.
   - А что? - сказала Варя возбужденно. - А  ведь,  ей  же  богу,  неплохо
придумано. Решили на бюро... Все свои люди. По  крайней  мере,  откровение
будет полное.
   Теперь и Марии эта затея  стала  казаться  не  такой  уж  нелепой.  Она
вспомнила  вчерашнюю  чистку  в  Веретье,  хамскую  Сенечкину   демагогию,
растерянного  председателя  колхоза,  пристыженных  колхозниц  в   красных
сарафанах и подумала: здесь, по крайней  мере,  если  кто  и  струсит,  то
узнают только свои. На людях краснеть не придется. Два-три учителя  что  и
увидят - не в счет.
   Через  несколько  минут  вернулись  в  комнату  все  преображенные   до
неузнаваемости, все будто выросли на вершок,  подтянулись,  поздоровели  и
одновременно вроде старше стали.
   - Ой, Костя, какой ты  красивый!  -  ахнула  Варя.  -  Прямо  настоящий
артист.
   - А я? - спросил Бабосов.
   - У тебя ворот, как хомут, - ответила Варя. - А ты,  Дмитрий  Иванович,
просто фраер.
   - Настоящая контра с бородой и  вообще  патентованный  эксплуататор,  -
засмеялась Мария.
   - Но, но! Полегче на поворотах!
   - Ребята, это что ж выходит? Я главный организатор, и в чине всего лишь
штабс-капитана? Не выйдет. Дайте  мне  подполковничьи  погоны!  -  Бабосов
потянулся к подоконнику за погонами с большой звездой.
   - Сними с них звезды - будешь полковником, - усмехнулся Успенский.
   - А мне, пожалуй, усы наклеить надо. Ведь  меня  все  знают,  -  сказал
Костя.
   - Вон возьми в коробке, -  указал  на  койку  Бабосов.  -  Хоть  бороду
наклей.
   - Перестань! - остановил его Успенский. - А то тебя в усах  не  узнают?
Ты будешь завербованным белой разведкой, понял?
   - Правильно! - подхватил Бабосов и отстегнул  у  активистов  офицерские
погоны: - Вы тоже завербованные. Но вам еще рано  офицерские  погоны,  вот
вам солдатские, - сунул из коробки им зеленые погоны.
   - Погоди, а это что за кожанка?  -  спросил  Костя,  поднимая  с  койки
кожаную куртку.
   - Комиссарши, - ответил Бабосов. - Кажется, Любки Яровой.
   - Дай сюда! - схватил ее Успенский и к столу: - Маша, ну-ка встань!
   Мария встала, тот натянул на нее кожанку, застегнул  на  все  пуговицы.
Она оказалась впору.
   - Мать честная! Дак ведь это ж Маруся-атаманша! - ахнул Бабосов. - Айда
с нами!
   - А я? - надула губки Варя. - Одна я здесь не останусь...
   - Ладно, пойдешь с нами и ты, - согласился Бабосов. - Будешь  держаться
поодаль, случайного прохожего изображать.
   Зажгли два фонаря "Летучая мышь". Проверили "оружие".  Настоящий  наган
был только один, у Кости Герасимова, остальные бутафорские.  Разбились  на
две партии: Бабосов с двумя  активистами  и  с  Варей  пошли  на  заречную
сторону.
   -  Смотрите,  не  заберите  там  членов  бюро!  -   предупредил   Костя
активистов. - Они знают о нашей затее. Всю игру испортите.
   - Ладно, командовать буду я, - сказал Бабосов.
   -  Значит,  взять  там  четырех  человек,  привести  сюда,  запереть  в
кладовую, - повторил задание Костя. - Знаете, где они живут?
   - Знаем, - сказали активисты.
   - Ну, пошли... - Бабосов запел: - Из Франции два гренадера...
   - Тише ты ори, гренадер! - одернул его Костя.
   - А может, у меня прилив энтузиазма?
   - Вот барбос!..
   На улице, посвечивая во  тьме  фонарями  "летучая  мышь",  разошлись  в
разные стороны: Бабосов со своей группой нырнул с берега вниз, к  реке,  а
Герасимов,  Успенский  и  Мария  прошли  вдоль  деревенского  порядка   по
направлению к больнице.
   - Начнем с того конца, - сказал Костя,  -  чтобы  не  таскать  с  собой
лишних людей.
   Первый, к кому они зашли, был  сельский  уполномоченный  по  заготовкам
Федот Бузаев, по прозвищу "Килограмм".
   - Кто там? - отозвалась на стук из сеней хозяйка.
   - Васюта, открывай! Герасимов.
   - Что вас черти по ночам носят? - заворчала хозяйка.  -  Вот  баламуты,
прости господи. А то за день не успеете наговориться.
   Она первой вошла в избу, не подозревая ничего дурного; за ней гуськом -
конвойные. На пороге Герасимов споткнулся:
   - Что у вас  за  порог?  Прямо  какой-то  лошадиный  барьер,  -  сказал
недовольно.
   - Вота, заметил родимый... А то ты не переступал его  ни  разу,  да?  -
отозвалась хозяйка. - Пить надо  поменьше.  Залил  глаза-то.  Вот  тебе  и
барьер.
   - Но-но, поосторожней выражайся!
   Герасимов, пригибая голову, - над порогом были  полати  -  посветил  на
кровать,  где  из-под  лоскутного  одеяла  высовывалась  косматая   голова
Килограмма.
   - Федот, вставай! - сказал Костя. - Собирайся!
   - Чего? - Федот разинул пасть и звучно зевнул.
   - С репой поехали.  Говорят,  собирайся!  Кончилась  Советская  власть.
Переворот. Ну?
   - А! - Федот тревожно  вскочил,  скинув  с  груди  одеяло,  и  захлопал
глазами: - Какой переворот, товарищ Герасимов?
   - Я тебе не товарищ,  а  господин.  Офицеры  пришли,  отряд  Мамонтова.
Видишь, полковник! - указал на Успенского.
   - Вижу, вижу, - согласно замотал головой Федот. - Я сейчас, сейчас... А
ты, значит, этим самым, международным агентом был?
   - Давай пошевеливайся! Не то я тебе покажу агента кулаком по сопатке.
   - Сей минут, - заторопился Федот.
   - Куда ж ты его от малых детей? - всхлипнула хозяйка.
   - Не хнычь, - сказал Герасимов. - Никуда он не денется. Проверят его  и
отпустят.
   -  Насчет  какой  проверки  то  есть?  -  настороженно  застыл   Федот,
прикрываясь штанами.
   - Ты уполномоченный? - спросил Герасимов.
   - Ну!
   - Излишки выколачивал? А небось свой-то хлеб припрятал.
   - Дак что, и новая власть требует излишки? - спросил Федот. -  Тогда  я
сейчас, все вам покажу... И в амбаре, и в чулане. Берите,  что  хотите,  а
меня только оставьте в покое.
   - Собирайся! Ты коммунист? - спросил Костя.
   - Ну какой я коммунист, товарищ Герасимов... Одна дурость моя, и больше
ничего.
   - Пошли, пошли, - подталкивал его на выход Герасимов. - Там разберемся.
   - А ты не вздумай идти по дворам, - обернулся Успенский  к  хозяйке.  -
Солдаты сразу арестуют.
   - Что же мне делать с малыми детьми? - опять всхлипнула хозяйка.
   - Васюта, ты мне веришь или нет? - участливо положил ей на  плечо  руку
Герасимов. - Это ж проверка, понятно? Допрос снимут  и  отпустят  его.  Ну
кому нужен твой Килограмм? Не буди детей! К стаду вернется.
   - Да, да... ты не бойсь, - говорил бодро Федот. - Я  ж  не  то  чтоб  с
целью обогащения старался. Брал по малости.  Господа  офицеры  разберутся.
Они народ образованный, не то что мы, дураки.
   Когда они вышли из избы, Мария потянула за рукав Успенского, давая знак
ему остановиться.
   - Иди, мы сейчас догоним, - сказала  она  Герасимову,  и  когда  тот  с
Килограммом  отдалился,  добавила:  -  В  избе  брать   нельзя   -   детей
перепугаем... Надо вызывать на улицу.
   - Это верно... Шуму меньше, - согласился Успенский.
   Очередного члена сельской ячейки вызывали на двор.
   - Матвей, выйди на минуту! - упрашивал его Костя.
   - Входи в избу, - послышалось из сеней.
   - Нельзя... Партийная тайна.
   - Тогда говори через дверь.
   - Да ты что, очумел? О партийных делах орать на всю улицу?
   - Ладно, сейчас выйду, - сдавался Матвей.
   Таким манером вызвали и еще двух человек. На улице им освещали  фонарем
лицо и говорили строго:
   - Ты арестован!
   Потом подносили  тот  же  фонарь  к  Успенскому  -  высокая  фуражка  с
кокардой, золотые погоны, портупея и  борода  сражали  беднягу,  как  удар
грома; понуря голову, он устало опускал плечи и покорно шел за конвоем.
   Привели к школьной кладовой, отперли железную дверь, скомандовали:
   - Проходи по одному!
   - Надолго нас?
   - Утром вызовут... Живей, живей!
   Лязгнула дверь, щелкнул нутряной замок:
   - Счастливо ночевать!
   Из кладовой что-то вполголоса проворчали.
   - Поговорите у меня! - прикрикнул Костя.
   И, отойдя от кладовой, зашептал Успенскому и Марии:
   - Вот вам ключи от школы. Возьмите вино, что там осталось, и давайте  в
канцелярию. Вызывать будем туда. Кто экзамен выдержит, тому  благодарность
и стопку водки. А кто опозорится, тому порицание. А  Килограмма  увольнять
надо. Вот проходимец.
   - А ты куда? - спросил Успенский.
   - Побегу за реку - что-то тех не слыхать. Чего они там  валандаются?  -
Костя взял фонарь и помотал вдоль берега.
   - Ну, атаманша, что скажешь? - спросил Успенский, беря за руки Марию  и
притягивая к себе.
   - Никогда не думала, что так просто и  уныло  можно  хватать  людей,  -
сказала она с легкой дрожью в голосе.
   - Ну, ну, не заигрывайся!
   Он поцеловал ее в губы и, сняв фуражку, зарылся лицом в ее волосы.
   - Митя, пойдем отсюда, - сказала она тихо. - Еще заметят из кладовой.
   - Пошли!
   Они шли быстро, втайне друг от друга  думая,  что  идут  в  ту  комнату
только затем, чтобы взять вино и выйти на волю,  на  речной  берег  или  в
просторные, голые школьные классы, бродить бесцельно, бездумно взявшись за
руки.
   Когда он открыл дверь в комнату, пропустил  ее  вперед,  она  испуганно
сказала:
   - Как здесь темно! - и отшатнулась к нему.
   Он одной рукой обнял ее, а другой, нащупав на  дверном  косяке  крючок,
накинул его в пробой.
   - Что ты? Зачем? - спросила она шепотом, пытаясь найти рукой  крючок  и
отпереть дверь.
   - Не надо, Маша, не надо, милая! - умолял он ее  и,  схватив  ее  руку,
стал целовать запястье, потом шею, волосы, щеки, приговаривая: - Я не могу
без тебя, не могу... Милая.
   Их губы встретились, и Машина рука повисла вдоль бедра плетью. Услыхав,
как он суетливо, путаясь, расстегивал пуговицы на куртке, она воспрянула:
   - Не надо! Слышишь? Не надо...
   Сопротивлялась упорно и долго, пока он не выбился из сил, не отошел  от
нее, сердито отвернувшись к окну.
   Она гладила его по волосам, как маленького:
   - Смешной и глупый...
   - Ты меня совсем не любишь, - глухо отозвался он. - Или  я  не  понимаю
тебя.
   - Я сама лягу. Только ты не трогай меня. Слышишь? Не трогай.
   - Как хочешь...
   Их разбудил частый и громкий стук в дверь. Успенский, очнувшись в серой
предутренней мгле, увидел кожаную куртку и офицерский френч, валявшийся на
полу, и дальше к окну на стуле целый ворох белого белья. Только  потом  он
заметил спящую рядом с ним Марию. В дверь снова настойчиво постучали. Маша
испуганно воспрянула. Успенский показал ей палец: "Чш-ш!" Потом спросил:
   - Кто там?
   - Дмитрий, открой! - крикнул Костя.
   - Не могу... В чем дело?
   - Ну так выйди скорее! Тревога.
   Успенский встал с кровати и в одних трусах вышел в сени.
   Через минуту он вернулся:
   - Маша, вставай! Одевайся поскорее... У этого балбеса, у Бабосова, один
человек сбежал.
   - Какой человек? - не поняла Мария.
   - Ну, арестованный. Вернее, его еще не успели арестовать. Он сиганул  с
кровати в окно. И в поле убежал в одних  подштанниках.  Кабы  в  район  не
утопал. Вот будет потеха...


   На другой день, часов в десять поутру, Мария Обухова сидела в  кабинете
Тяпина, понуро свесив голову. Митрофан,  засунув  руки  в  карманы,  ходил
размашисто по кабинету, насупленно поглядывал своими  круглыми  медвежьими
глазками себе под ноги. Его большая голова словно ощетинилась  вздыбленным
бобриком темных волос.
   - Не понимаю, как можно шастать ночью по домам в офицерских  погонах  и
таскать в каталажку людей. Да  еще  кого?  Коммунистов!  Не  понимаю...  -
останавливался он перед Марией и крутил головой. - Ты хоть  скажи  толком,
кому пришла на ум такая идея?
   - На бюро ячейки обсуждали. Приняли сообща.
   - По пьянке, что ли?
   - Когда обсуждали, были трезвые.
   - Не понимаю... Не понимаю!
   - А чего тут не понимать, Митрофан Ефимович?  Каждый  день  им  звонят,
спрашивают, требуют: вы готовитесь к чистке? Каким образом?! А вот. Письма
печатают к женам да к родителям - кто  хочет  дом  построить,  кто  перину
купить.
   - Эка беда, письма напечатали!
   - Что значит беда? У нас есть закон, охраняющий тайну переписки.
   - Ежели ты коммунист, у тебя не должно быть секретов от партии.
   - Вот они так и рассуждали на бюро. Никаких секретов  быть  не  должно.
Раз идет чистка, выкладывай все наружу.
   - А зачем прибегать к хитрости?
   - Дак кто ж тебе так расскажет, что у него за душой?
   Тяпин почесал затылок, поглядел на Марию и усмехнулся:
   - Вообще-то, резон, - он сел за стол, плутовато прищурил  один  глаз  и
спросил: - А много у вас раскололось?
   - В нашей группе один... сельский уполномоченный.  А  вторую  группу  и
собрать не успели: арестованный сбежал. Они его в поле до утра искали.
   Тяпин опять закрутил головой, засмеялся:
   - Это ж надо! В одних подштанниках прибежал в Сергачево, к  милиционеру
Симе и стучит в окно: вставай, говорит, Советская власть кончилась, Колчак
пришел!  Какой  Колчак?  -  спрашивает  Сима.  -  Тихановский,   что   ли,
Семен-хромой? Нет, говорит, настоящий, который с гражданской войны. Дурак,
его ж расстреляли!
   - Это ваше счастье, что Возвышаев в округе. Он бы вам показал Колчака с
Деникиным, - сказал Тяпин иным тоном. - Поспелов шуметь не любит. Но Косте
Герасимову это даром не пройдет. От ячейки его отстранят.
   - А ему что. Он учитель.
   - Ну, не скажи. Небось закатают строгача в личное дело - и  в  учителях
покрутится. Ладно, перейдем к делу. Что там у вас  в  Гордееве  с  Зениным
приключилось?
   - Он уже успел наябедничать?
   - Что значит наябедничать? Он обязан доложить.
   - Подлец он и демагог!
   - Ну, меня ваши личные отношения  не  интересуют.  Скажи,  как  дела  с
излишками? И сколько хозяйств выявили для индивидуального обложения?
   - Тут в двух словах не скажешь.
   - Скажи в трех.
   - Таких хозяйств,  чтобы  подходили  под  индивидуальное  обложение,  в
Гордееве нет.
   - Так... Скажи проще - кулаков в Гордееве нет.  Значит,  ты  разделяешь
мнение тамошнего актива? На каком основании?
   - Я говорила с председателем сельсовета Акимовым. На  другой  день,  то
есть  в  воскресенье,  собирали  актив.  Обсуждали  каждое   хозяйство   в
отдельности. И потом, я сама знаю эти хозяйства... Лично.
   - Я, может быть, не хуже твоего знаю их. Ну и что?
   - Как что? Я все-таки отвечаю за свои слова.
   - Кому нужен этот ответ?  Ты  получила  задание?  От  райкома!  Я  тебя
предупредил: бюро вынесло постановление  -  выявить  кулаков  в  Гордееве.
Поручило эту задачу нам, райкому комсомола. Выявить! Понятно? А ты мне  об
чем толкуешь?
   - Ну а если их нет?
   Тяпин навалился грудью на стол:
   - Разговоры, что у  нас  не  стало  кулаков,  -  это  попытка  замазать
классовую борьбу в деревне. Тебе, инструктору райкома, заворгу, не к  лицу
такие разговоры.
   - Я не отрицаю наличия кулаков вообще в деревне. Я говорю только, что в
Гордееве их нет.
   - Так что ж прикажешь, за счет Гордеева довыявлять кулаков где-нибудь в
Желудевке или в Тиханове? Ты что, маленькая?  Есть  определенный  процент,
установленный не нами...  На  ноябрьском  Пленуме  сказано  -  обкладывать
налогом в индивидуальном порядке не менее двух и не более  трех  процентов
всех хозяйств. Ясно и понятно. Рассуждать здесь нечего.
   - Вот именно, не более трех процентов! - воскликнула Мария.  -  Это  же
специально, чтобы меру знали. Не то дай  волю  какому-нибудь  Сенечке  или
Возвышаеву, так они тебе поголовно всех обложат.
   - Ну, в чем дело? Давай выявлять эти два процента.
   - Два процента это ж дается на округ, на район в целом. При чем же  тут
каждая деревня? В иной, может, пять процентов кулаков,  а  в  другой  ноль
целых пять десятых.
   - А ты об этом скажи где-нибудь у нас, на тихановском  сходе.  На  вас,
мол, мужики, пять процентов, а на гордеевских ноль целых хрен десятых.
   - Митрофан Ефимович!
   - Слушай, давай конкретно.  У  них  же  там  этот  самый  подрядчик  на
рысаке...
   - Звонцев, что ли? Он в селькове  теперь  работает.  Хозяйство  у  него
середняцкое.
   - А мельники?
   - И у тех  по  лошади  и  по  корове,  а  мельница  подоходным  налогом
обложена.
   - Да ты что, не понимаешь? Кулака надо обложить  в  особом  порядке,  с
учетом дохода от тех источников, которые у середняка не обкладываются.
   - Да нет же кулаков у них.
   - Ну черт с ними! Пусть назовут их  богатой  частью  зажиточного  слоя.
Какая разница?
   - А тогда зачем было меня посылать? Вызывайте сюда Акимова и  прикажите
ему - столько-то хозяйств выделить на индивидуальное обложение.
   Тяпин покривился:
   - Ты чего, смеешься, что ли? Вся налоговая политика так построена,  что
она представляет широчайшие права местным органам,  то  есть  деревенскому
активу, бедноте, сельсовету. А если райком  начнет  устанавливать  налоги,
это будет извращением. За такое дело нам по шее надают.
   - Ну, вот и договорились. Я, как представитель райкома, утверждаю,  что
гордеевский актив поступил правильно.
   - А то тебя за этим посылали, - проворчал Тяпин. - Что там с излишками?
Зенин говорит, что он нашел излишки, но якобы  вы  с  Акимовым  отказались
составлять акт.
   - Я работник райкома, а не агент уголовного розыска, - сказала Мария  с
вызовом. - Я не стану лазить ни в подполы, ни  в  подпечники  и  выгребать
оттуда хлеб.
   - Это, Маша, называется  чистоплюйством.  Извини,  но  тут  я  тебя  не
понимаю.
   - А ты сам полез бы в подпол?
   - Если прикажут...
   - Кто прикажет? Зенин?
   - При чем тут Зенин?
   - При том. Эти оборотистые Сенечки, как шишиги, снуют у нас за спиной и
подталкивают нас к обрыву. Сунься туда в подпечник. А если  что  случится,
кто будет отвечать? Зенин? Нет, в ответе  будет  руководитель  райкома,  а
Сенечка за нашей спиной руки умоет.
   Тяпин забарабанил по столу пальцами:
   - Н-да... Между прочим, он на тебя докладную подал. Пишет, что работала
там на стихию, что прикрывала от критики растратчика колхозного хлеба.
   - На клевету этого типа готова ответить в любом месте.
   - Придется на бюро разбирать. - Тяпин потер лоб и спросил  без  видимой
связи: - Как там Андрей Иванович поживает?
   - В субботу луга собирались делить. Я еще и дома-то не была.
   - Кобыла не нашлась?
   - Пока нет.
   Тяпин состоял в родственной связи с Бородиными; брат Андрея  Ивановича,
Максим, был женат на тетке Тяпина,  на  Митревне,  по-уличному  прозванной
Сметаной. Отец Тяпина погиб в мировую войну, а вырастил  Митрофана  Максим
Иванович. Он увез его на Волгу, отдал в школу юнг с механическим  уклоном,
а потом взял к себе на пароход "Гоголь", где  работал  боцманом.  На  этом
пароходе начинал свой трудовой путь с кочегара и Митрофан Тяпин. В  зимний
отпуск двадцать седьмого года Тяпин был  избран  в  Желудевский  волостной
комитет как представитель рабочего класса, то есть выдвиженец. С той  поры
и потянулась его руководящая линия. Ему в значительной мере  обязана  была
Мария своим переводом в райком.
   - Ну что ж, Маша, ступай домой, отдыхай... - отпустил ее наконец Тяпин.
- Прямо скажу, огорчила ты меня на этот раз.
   - У меня иного выхода не было.
   - Разберемся.
   Прежде чем идти домой, Мария решила  заглянуть  на  работу  к  Зинке  и
рассказать ей о Сенечке.  Зинка  работала  в  коопторге  продавцом.  Время
близилось к обеду. Когда Мария  подошла  к  магазину,  зеленая,  окованная
жестью дверь закрылась перед ее носом. Она заглянула в зарешеченное  окно.
В магазине еще толпились несколько человек,  Зинка  стояла  за  прилавком.
Пока Мария заглядывала в окно, дверь  отворилась,  вышло  три  женщины,  и
снова невидимая рука закрыла дверь перед носом Марии.
   - В чем дело? - крикнула она в притвор. - Пустите  меня.  Слышите?  Мне
нужен продавец.
   - Закрыто на обед, - ответил из-за двери голос Сенечки.
   - Мерзавец!
   - Поосторожней выражайтесь.
   Мария решила войти в магазин со двора, в  складскую  дверь.  Но  и  эта
дверь была заперта. Она долго и настойчиво стучала в нее кулаком.  Наконец
изнутри спросил спокойный и насмешливый голос Сенечки:
   - Кого надо?
   - Негодяй!
   Мария бегом обогнула здание и вновь заглянула в  окно.  Зинка  все  еще
стояла за прилавком, но народу уже  не  было.  Мария  сильно  застучала  в
переплет. Зинка увидела ее, сделала удивленное лицо и побежала к  выходной
двери. Наконец-то массивная дверь со скрежетом распахнулась перед  Марией.
Она вошла с бледным от злости лицом и, оттолкнув  рукой  Зинку,  с  порога
кинулась к Сенечке. Он стоял руки за спину  и  как  ни  в  чем  не  бывало
поглядывал в окно.
   - Жалкий трус и доносчик! Я тебя презираю, как недостойного  интригана,
- крикнула, почти задыхаясь от ярости.
   - Что случилось, Маша? В чем дело? - испуганно спросила Зинка.
   - Ты не меня спрашивай. Ты вон кого спроси!.. Жениха своего.
   Сенечка по-прежнему поглядывал в окно, кривя  в  насмешке  свои  тонкие
бесцветные губы.
   - Семен, что произошло?
   - Старшая сестра гневается, что я не служу ей на задних лапах,  а  имею
собственное мнение.
   - Мнение, которое подшивают в дело, не собственное, а подложное.
   - Моя комсомольская совесть...
   - Велит тебе писать доносы? - перебила его Мария.
   - Да что с вами, в конце концов? Может,  поясните?  -  теряя  терпение,
крикнула Зинка.
   - Выставь его за дверь! Мне надо поговорить с тобой, - сказала Мария.
   - Маша! - Зинка умоляюще смотрела на нее, беспомощно опустив руки.
   - Не трудитесь понапрасну, Мария Васильевна,  -  сказал  Сенечка.  -  Я
отсюда никуда без Зины не пойду.
   - Не рано ли распоряжаешься ею? А ты  чего  молчишь,  язык  отнялся?  -
набросилась Мария на Зинку. - А может быть,  ты  с  ним  заодно?  Спелись!
Пойдешь с ним по амбарам шарить?
   У Зинки задрожали губы, и редкие, как  горошины,  слезы  покатились  по
щекам.
   - За что вы его ненавидите? - всхлипнула она. - И  Андрей  Иванович,  и
ты, и Федька Маклак...
   - За то, что он аферист... Он хуже Лысого, хуже Ваньки Жадова. Те  хоть
грабят по ночам. А этот днем войдет и без ножа зарежет.
   - Вот как вас взвинтила моя непримиримость в идеях классовой борьбы.
   - Классовой борьбы? Не ври! У тебя только одна идея -  как  бы  погреть
руки на чужом горе.
   - Маша, так нельзя. Он ведь живой человек. Он одинокий...
   - Может, его пожалеть надо? - усмехнулась Мария. - Ну, жалей. Ты у  нас
добрая... Только смотри, кабы он не укусил тебя.
   - Я... я люблю его, - Зинка заплакала навзрыд  и  уткнулась  Сенечке  в
плечо.
   - Ну что, Мария Васильевна, убедились? Ваш старорежимный  домострой  не
действует. Времена не те. - Сенечка глядел снисходительно и  с  выражением
превосходства.
   - Можешь утешать его, где угодно и сколько угодно. Меня это  больше  не
касается. Но имей в виду: в нашем доме чтобы ноги его  не  было.  -  Мария
откинула железный крюк и вышла из магазина.


   Дома Мария застала Васю  Белоногого  и  Зиновия  Тимофеевича  Кадыкова.
Гости сидели в горнице за столом. На столе шумел самовар.
   - А, сестричка-лисичка! - приветствовал  ее  Белоногий.  -  Ну,  какого
серого бирюка из лесу привела да приручила?
   - И волков боюсь, и в лес не хожу, - отвечала Мария, здороваясь.
   - Что так? Вроде бы Обуховы не из робкого десятка? - шумел Вася.
   - Она у нас такая лиса, что к ней не токмо что волки, медведи  прут  на
поклон, - сказала Надежда с оттенком гордости. - Отбою от них нет. А ты  -
в лес идти?
   - Надя! - вспыхнула Мария. - Чего ты городишь?
   - Ну, ну, застыдилась. Тоже мне - девка красная. Активист,  называется,
- проворчала Надежда. - Садись к столу. Проголодалась, поди.
   Мария села рядом с Кадыковым. Тот чинно поздоровался за руку. На  столе
перед ним лежал раскрытый блокнот и карандаш.
   - Маша, давай на мою сторону! - позвал ее Андрей  Иванович.  -  Зиновию
Тимофеевичу кое-что записать надо.
   - Пожалуйста, пожалуйста! - Мария пересела.
   - У нас тут беда стряслась, - сказала Надежда, пододвигая  ей  чашку  и
наливая чай. - Вчера вечером в Волчьем овраге свистуновского мужика убили.
Ты, может, его знаешь? Он ветеринаром работал. Мы еще в  двадцать  третьем
годе сватали у него старшую дочь за нашего Матвея.
   - Не помню, - сказала Мария.
   - Да где тебе помнить? Ты еще в гимназии училась. Красивая девка была.
   - Кто, Маша? - усмехнулся Белоногий.
   - Какая Маша! Дочь ветеринара.
   - Что ж вы ее не сосватали?
   - С таким женихом не больно развернешься,  -  сказала  Надежда.  -  Вот
тебе, собрались ехать на смотрины, свататься... А он и заявился в сапогах,
в свитке, и кушаком подпоясан. Как извозчик. Ты куда, говорю, собрался - в
извоз или на смотрины? А он мне - попа видно и в рогоже. Ну да, попа видно
в рогоже, а дурака по роже. С той поры мы с ним и познакомились.
   - С кем, с попом? - спросил Белоногий.
   - С каким попом! С ветеринаром. - Надежда обернулась к Марии: -  С  нас
тут допрос сымают.
   - Ну, какой это допрос? - смутился Кадыков.
   - Нет, нет, все правильно. Ты пиши, -  ободрила  его  Надежда  и  опять
Марии: - Я уж им рассказывала. Идем мы вчера из Бочагов. К нашим  в  гости
ходили. Как раз к Брюхатову полю подходим. Не то чтоб сумерки,  но  солнце
уже село.  Андрей,  говорю,  давай  прибавим  шагу.  Корова  теперь  ревет
недоеная. Марии нет, а Зинка и за сиську путем ухватить не  умеет.  Пойдем
скорее! Вот тебе - хлоп! - от оврага. Вроде бы кто тесом об  тесо  ударил.
Андрей говорит, это выстрел, а  я  ему  -  какой  выстрел?  Пастух  плетью
хлопнул. Что теперь за пастух, говорит он. Стадо давно уж пустили. Так вот
идем, рассуждаем. Подошли к  оврагу.  Смотрим  -  внизу,  обочь  тропинки,
человек лежит. Ну, думаю, нализался. Еще Андрею  сказала:  вот  она,  ваша
выпивка, до чего доводит. Ну ладно, спускаемся вниз, глядим... Да  это  же
ветеринар убитый! Лежит лицом кверху, глаза закрыты, а из пробитого  виска
еще кровь пульсирует. Андрей, может, он еще  живой?  Тот  взял  его  руку,
пульс пощупал. Нет, говорит, мертвый.
   - Кто же его застрелил? Что за мерзавцы? - спросила Мария у Кадыкова.
   Тот только руками развел.
   - Распутываем.
   - Я думаю, здесь работает одна и та же рука, - сказал Вася Белоногий. -
Узнаю почерк.
   - Какая рука? Что ты имеешь в виду? - спросила Мария.
   - И лошадь Андрея Ивановича, и амбар Деминых,  и  ветеринар  убитый,  и
кое-что другое, - ответил Вася.
   - А при чем тут ветеринар? Какое он  имеет  отношение  к  лошади  да  к
амбару Деминых? - спросила Мария.
   Вася погладил свой бритый затылок и сказал иронически:
   - Некоторое... Уголовный розыск считает, что убийство совершено с целью
ограбления. А по моим данным - с другой целью.
   - Но твои данные к делу не подошьешь, - возразил Кадыков.  -  Пока  это
всего лишь предположение. Логическое рассуждение - и больше ничего.
   - Логическое рассуждение,  когда  оно  в  книжке  написано,  есть  игра
воображения, то есть умственное занятие. Тут я с тобой согласен.  Но  если
логическое рассуждение построено на фактах жизни, это совсем другое  дело,
- веско возразил Вася Белоногий.
   - Какие же вы факты жизни имеете в виду? - вскинул подбородок Кадыков.
   - Во-первых,  займемся  исследованием  вопроса  -  для  чего  ветеринар
приехал на базар?
   - Ну, для чего?
   - Во-вторых, почему задержался так поздно  и  ушел  один?  -  уклонился
Белоногий от прямого ответа. - Я ночевал в  Бочагах  у  Деминых.  И  когда
утром узнал, что ветеринар убит, то подумал сразу - Жадов в  Тиханове.  Мы
здесь все свои, а ты, Зиновий  Тимофеевич,  работник  уголовного  розыска.
Поэтому будем говорить все, что думаем. Так вот я и подумал - Жадов здесь,
в Тиханове. И не ошибся. Федька  ваш  подтвердил:  видел,  говорит,  вчера
Жадова на конопляниках.
   - Не может быть, - сказал Кадыков.  -  Вчера  вечером  мы  сразу  после
убийства послали к  Жадовым  подставное  лицо,  вроде  бы  случайно  денег
занять; сказали, что Ивана дома нет. Соседей спрашивали, и те подтвердили:
Ивана нет и никто его не видел. И как ты докажешь, что убил именно Жадов?
   - Я и не говорю, что убил Жадов. Я только думаю, что дело это  одних  и
тех же рук.
   - Почему?
   - Имей терпение, Зиновий Тимофеевич. Уж если я сюда приехал за тридцать
верст, то не чай пить. - Белоногий пододвинул чашку к самовару: - Налей-ка
мне, Надюша, погорячей да послаще!
   - Я ведь почти всю  зиму  и  весну  проработал  на  лесозаготовках.  От
Ермиловского селькова заготовляли шпалы и дрова, - начал издаля Белоногий.
- Большая работа, скажу вам... На вывозке дров да шпал по четыреста подвод
было, да лесорубов, да шпалотесов человек восемьсот. Пять лесных делян  от
пяти сел, да склад продовольствия и фуража, да дровяные склады.  Всего  не
перечислишь.  Словом,  целая  карусель.  И  доверенным  лицом  у  меня  по
свистуновской деляне был  как  раз  этот  самый  убитый  ветеринар,  Федор
Афанасьевич Полетаев. И вот какая приключилась у нас с ним  катавасия:  на
одном из его дальних дровяных  складов  "потерялись"  две  поленницы  дров
кубометров эдак на триста. По каким-то особым приметам он нашел свои дрова
на складе у Жадова. Разыгрался скандал. Этот кричит - мои дрова! А  тот  -
не лезь! Мне их привезли возчики, я, мол, оприходовал и деньги выплатил. С
возчиков  и  спрашивай.  Ну  где  ты  найдешь  этих   возчиков?   Пошумели
свистуновские, пошумели, так ни с чем  и  остались.  Почти  тысяча  рублей
уплыла у них с деляны в карман жадовских ребят.  Вот  вам  один  жизненный
факт.
   Вася вынул черный атласный кисет, свернул цигарку и затянулся всласть.
   -  А  теперь  слушайте  другое.  После  посевной  свистуновские  мужики
отправились на подчистку своей деляны. Срубали оставшиеся хвосты, то  есть
недорубленный лес. Надо сказать, что хорошо  мужики  старались;  разбились
попарно и за день нарубали  хвостов  по  десять,  а  то  и  по  двенадцать
кубометров. Я им еще по  паре  сапог  выписал  в  лесничестве  за  хорошую
работу. Правда, начинали они с рассвета и работали до темна. Однажды  рано
утром ветеринар со своим напарником  рубили  хвосты  в  приречной  деляне.
Вдруг видят - прет какая-то подвода по заброшенной лесной дороге  к  реке.
Чего ей там понадобилось? Ветеринар за ней следить назерком...  Подвода  к
реке, он туда же... Видит из кустьев - на  Куликовой  косе  лодка,  и  два
мужика выгружают из нее тюки с добром. Он всмотрелся - и чуть не вскрикнул
от радости. Один из них был Жадов. Ну, теперь ты у меня, милок, попляшешь,
думает ветеринар. Теперь отольются тебе мои дровяные слезы. В тот же  день
он услыхал, что ограбили амбар Деминых, и решил, что это Жадов сработал.
   - А что ж он нам не сообщил? - удивленно спросил Кадыков.
   - Потому что он сам был не вешай ухо, - ответил Вася. - Этот  ветеринар
был дошлый мужик. Он решил выведать во что  бы  то  ни  стало,  где  Жадов
хранит свое добро, и потом взять его за жабры.
   - Откуда ты все это знаешь? - спросила удивленно Надежда.
   Вася лукаво усмехнулся и выпустил пухлый клуб дыма:
   - Его напарник был моим приятелем.
   - И твой приятель следил за ветеринаром? - спросил Кадыков.
   - Мой приятель следил за тем и за другим.  Я  сам  хочу  знать  тайники
Жадова, у нас с ним особые счеты.
   - И что же узнал твой приятель? - спросил Кадыков.
   - К сожалению, не самое главное... Но узнал,  что  ветеринар  выследил,
открыл это место. И предъявил Жадову счет. Тот принял его условие.
   - Какое условие? - спросил Кадыков.
   - Затребовал триста рублей чистыми, иначе - донос. Мне, говорит,  чужое
не надо. Отдай, мол, за мои дрова хоть треть.
   - А что Жадов?
   - Согласился отдать. С тем и пригласил его на базар в Тиханово.
   - Все это очень может быть... Но я  не  вижу  доказательств,  -  сказал
Кадыков.
   -  Погоди...  Появятся  и  доказательства.  А  теперь  слушай   дальше.
Ветеринар приехал на базар якобы для того, чтобы продать кожаную  тужурку.
Допустим, он ее продал. Тужурка стоит от силы сорок рублей. А ветеринар  в
шинке у Нешки Орехи похвастался, вынимал из кармана целую пачку червонцев.
Вон Федька вам может рассказать. Где он? Маклак! - закричал Белоногий.
   - Лошадь на полдни угнал, - сказал Андрей Иванович.
   - А кто еще видел ветеринара в шинке? - спросил Кадыков.
   - Там много  народу  было,  в  карты  играли.  Это  установить  -  пара
пустяков. Труднее узнать другое - где был этот ветеринар целый день?
   - Никто его на базаре не видел? - спросил Кадыков.
   - Появился он только под вечер возле коопторга  без  куртки  и  пьяный.
Песни играл. Потом зашел в шинок к Нешке и еще добавил... Ну, а  что  было
дальше - кто его встретил в овраге,  с  кем?  Неизвестно.  Одно  я  только
хорошо знаю - он требовал денег за свое молчание. Ему дали эти  деньги,  и
он замолчал навеки.
   - Когда ты успел все это узнать? - спросил Андрей Иванович.
   - С утра пораньше, - ответил Вася.
   - Извини, - сказал Кадыков, - но твоего приятеля я  должен  вызвать  на
допрос.
   - Повремени малость. Он слишком на виду, - сказал  Вася.  -  Иначе  всю
операцию погубишь.
   - Да что у вас за операция?
   - Мы и лошадь Андрея Ивановича засекли...
   - Кобылу? - аж привстал Андрей Иванович.
   - Да, твою кобылу. На ней Жадов  приезжал  в  Елатьму.  Но  где  он  ее
прячет, пока неизвестно. А брать Жадова  надо  только  с  поличным.  Иначе
вывернется. В Ермилове у него ничего нет. Он живет чисто.  Дайте  нам  еще
неделю срока... Мы вам пошлем сигнал и навалимся на него сообща.
   - Ладно, - сказал Кадыков. - Подождем.



        12

   Накануне Петрова дня Тиханово пробуждалось в великих хлопотах и сборах;
лишь только отогнали стадо,  пропели  пастушьи  рожки,  улеглась  пыль  на
дорогах, как захлопали двери амбаров и  кладовых,  заскрипели  половицы  в
чуланах да в подвальных погребах - бабы носились как шатоломные,  собирали
до кучи на разостланные  брезенты  чашки  да  ложки,  корчаги  с  топленым
маслом, копченые окорока, завернутые  в  чистые  рогожи,  головки  сахара,
сыра, мешочки с пшеном, солью, жестяные банки с чаем, корзины с картошкой,
свежие огурцы, ковриги хлеба и  наконец  кадушечки  со  свежей  бараниной,
насухо пересыпанной солью, еще не успевшей  пустить  густой  и  прозрачный
сок. Все лучшее, что накоплено за долгие зимние да  весенние  месяцы,  что
хранилось под семью замками, - все это пущено  теперь  в  расход.  В  луга
едем, на сенокос! А  мужики  с  ребятами  выкатывали  телеги  на  открытые
подворья, несли лагуны  с  дегтем,  вынимали  чеки,  откатывали  колеса  и
поочередно, оперев тележные оси на подставленную дугу, смазывали их густым
и блескучим на солнце дегтем. Дорога дальняя, катитесь, милые, веселее!  И
не успеешь толком сообразить что к чему, как - смотришь - уже поставлены в
тележный задок сундук с продуктами и кадка с мясом, засунуты косы,  плотно
обмотанные мешковиной, уложены грабли, вилы, треноги с котлом и  чайником,
топор, веревки - целый воз добра! Накрыли его брезентом,  накинули  ватолы
да шубняки  для  подстилки.  И  вот  она,  родимая,  без  стука  и  скрипа
выкатилась  из  ворот,  готовая  двинуться  в  древний  путь,  проложенный
десятками  поколений  предков,  на  истовый,  хмельной  работный  праздник
сенокосной   поры.   Выедут   со   двора,   остановятся   посреди   улицы,
переглядываются, выжидают, покрикивают:
   - Андрей Иванович, давай передом!
   - Что вы, мужики? Кабы на рыжей кобыле. А у этой  куриный  шаг,  заснем
еще в дороге.
   - Петра, пускай своего Буланца!
   - Велика честь, да лошадь мала.
   - Пусть Иван Корнев трогает. У него Пегий маховитее.
   - За ним не поспеешь. Он весь обоз растянет.
   - Давай, Петра, выезжай. Окромя тебя некому.
   - Как поедем, через Лавнинские или Шелочихой?
   - Давай через Лавнинские... Или мы гати не гатили?
   - Ну, тогда с богом, мужики!
   - С богом, ребята! Трогай.
   И пойдут, потянутся гужом  один  за  другим  по  извилистой  и  пыльной
дороге, и опустеет притихшая Нахаловка, самый молодой  тихановский  конец.
Редкая семья не проводит своих кормильцев; на всей  улице  не  двинутся  с
места только баба  Васютка  Чакушка  со  своим  Чекмарем,  да  Гредная  со
Степаном, да Чемберлены - многодетная  семья  Вани  Парфешина,  в  которой
почему-то рождались только парни - кривоногие, голопузые  забияки,  вечные
пастухи и подпаски.
   Бородины отъехали втроем: Андрей Иванович, кроме Федора, взял  с  собой
семилетнего Сережу, будущего дровосека и кашевара. На сенокос  ехали  пока
одни мужики, редко кто брал с  собой  девчонку  -  чай  кипятить  да  кашу
варить. Бабы с девками потянутся на луга через неделю - сено согревать  да
стога метать. Тогда и гармони заиграют, гулянки  вдоль  реки  начнутся.  А
пока только косьба до седьмого  пота,  да  песни  у  костров,  да  веселые
ребячьи проделки.
   Сережа ехал впервые в луга. Не так чтобы в первый раз - брали его и  за
сеном и за хворостом, но то была обыкновенная езда - прокатишься, и больше
ничего, а теперь он едет,  чтобы  жить  в  лугах,  долго-долго.  Он  сидел
посреди телеги на разостланной овчине и правил  лошадью,  то  есть  держал
вожжи. Белобокая  покорно  шла  за  передней  телегой,  глядя  в  землю  и
помахивая  темным  хвостом.  Отец  с  Федькой  сидели  по  бокам   телеги,
по-взрослому, то есть свесив ноги над колесами, каждый носком дотрагивался
до чеки. Сереже так садиться  не  разрешалось,  чтобы  нога  в  колесо  не
попала. Он был доволен сидеть и так  -  ноги  под  себя,  потому  что  его
разбудили рано, как большого, а сестрички его - Санька,  да  Маруська,  да
Елька все еще спали в горнице,  а  когда  проснутся,  то  будут  реветь  и
проситься в луга. Но им скажут, "вам еще нельзя, вы маленькие, вас  заедят
в лугах комары". Сережа был доволен и потому, что все  его  приятели  тоже
поехали в луга: и Ванька Кочан, и  Васька  Курдюк,  и  Колька  Колбаса,  и
Баран, и Сладенький - вся Нахаловка. Они уж  сговорились  искать  в  лугах
перепелиные яйца и гонять дергачей.
   Когда Сережа был маленьким, он всегда спрашивал  -  скоро  ли  подойдут
луга? Теперь он знал, что до лугов будет Пантюхино, потом Мельница,  потом
Тимофеевка, потом еще Саверский пруд, а уж потом  луга,  да  и  то  сперва
чужие. Наши луга были под самой рекой Прокошей. А еще дальше, за  рекой  и
за лесом стояли три осокоря; у среднего два сука росли  ниже  других  и  в
стороны, как будто он руки растопырил, а два крайних дерева похожи были на
чуть согбенных странников, остановившихся, чтобы послушать друг друга. Эти
осокори появляются сразу, как  только  перевалишь  Пантюхинский  бугор,  и
потом все время будут стоять на одном месте: хоть целый день к ним ехай  и
никогда не доедешь. Отец  говорил,  что  стоят  они  на  Муромском  тракте
давным-давно, еще при царице Екатерине посажены  были.  Сережа  знал,  что
тракт - это большая дорога,  но  не  понимал,  почему  же  там  стоят  три
осокоря, когда в песне поется: "На муромской дорожке стояли три  сосны..."
Он сидел и щурился от яркого, но невысокого солнца, глядел на  открытые  с
Пантюхинского бугра далекие деревни,  затененные  садами  да  ветлами,  на
одинокие белые колокольни, на синие сплошные  леса,  подымающиеся  ярусами
все выше и выше до самого неба, и на  тех  оторванных  ото  всего  живого,
заброшенных в небесное пространство трех осокорей-странников, которые  все
стоят на месте и думают, потому что не знают, куда  им  идти.  Ему  хорошо
было так долго и лениво глядеть вдаль, вдыхать  еще  прохладный,  отдающий
пресным запахом дорожной пыли воздух, слушать, как заливаются невидимые  в
небе  жаворонки,  как  погромыхивают  колеса  да  бренчит  пустое   ведро,
подвязанное к телеге Маркела, и думать о том, что его сестрички, поди,  уж
проснулись, узнали, что он уехал в луга,  и  ревут,  размазывая  слезы  по
щекам.
   Вдруг отец выхватил у него вожжи и перекинул их Федьке.
   - Осади лошадь! - крикнул он и спрыгнул с телеги. -  Кабы  на  вилы  не
напоролась.
   Отец в два прыжка нагнал впереди идущую подводу и крикнул:
   - Маркел Иванович, вилы убери!
   - Какие вилы? - отозвался тот, оглядываясь.
   - В задке у тебя высунулись.
   - Ах, мать  твою  перемать!..  -  проворчал  он  недовольно  и,  увидев
выдвинутые вилы, крикнул девочке-подростку: - Панка, ты куда смотришь? Аль
глаза еще не продрала?
   Он спрыгнул проворно, зашел  с  задка,  выдернул  вилы,  уложил  рогами
вперед.
   Между  тем  проехали  первый  перекресток,  вправо  пошла   дорога   на
Пантюхино, обоз взял левее, вдоль села.
   - А что, с Лавнинских на Кулму поедем? - спросил Андрей Иванович.
   - Передние решили на Кулму, - ответил Маркел.
   - А не потонем там в отрогах?
   - Ну, такая сушь стояла.
   - Здорово живешь! Уже больше недели, как дожди льют. А потом ведь - там
вода донная.
   - Кто-то ездил... Говорят, сухо.
   - Ну, как знаете. - Андрей Иванович поотстал от Маркела и вспрыгнул  на
свою телегу.
   - Папань, я все тебя хочу спросить:  вон  там  на  самом  взъеме  ямины
остались, - Федька указал на Пантюхинский овраг. - Говорят, будто землянки
там рыли...
   - Говорят, - отозвался Андрей Иванович. - Там стоял дубовый лес,  когда
пригнали сюда пантюхинцев. И церковь из тех дубьев срублена.
   - А почему их зовут погаными?
   - А кто их знает. Будто их в карты проиграл какой-то князь. И  пригнали
их сюда из Литвы. Вот и прозвали погаными.
   Когда проезжали мимо пантюхинской околицы, от села бросились к обозу  с
полдюжины разномастных лохматых, неопрятных собак и залаяли враз,  как  по
команде, стараясь перебрехать друг друга и подпрыгнуть  одна  выше  другой
перед лошадиными мордами. Отстали так  же  дружно,  как  только  последняя
подвода миновала околицу, лениво и неохотно возвращаясь в село.
   - И собачки-то у них дружные, как сами пантюхи, - сказал Федька.
   - Живут бедно, оттого и дружные, - ответил Андрей Иванович.
   Возле мельницы обочь дороги стали попадаться пантюхинские бабы; они шли
в полосатых поневах и в ярких цветастых платках, повязанных низко  на  лоб
по самые брови, чисто по-пантюхински. За спиной  у  них  висели  корзинки,
накрытые мешковиной, на плечах грабли. У пантюхинских луга были под боком,
за Святым болотом, оттого они и начинали покос дня на два - на три  раньше
тихановских. И теперь пантюхинские бабы шли с граблями уже рядки ворочать.
И завязался обычный перебрех:
   - Эй, красавицы! Кто из вас малайкину соску съел? - кричали им с телег.
   - Черепенники! Тихановские водохлебы! - отвечали бабы.
   - Акулька, что там булькат? Сивый мерин в квашню  с...  Квас-то  у  вас
того... С довеском, - кричал и Федька Маклак.
   - Сам ты довесок... Молоко ишшо на губах не обсохло, а туда же лезет.
   - А ты сверни-ка со мной во-он  в  те  конопли!  Небось  и  про  молоко
забудешь...
   Андрей Иванович ухмылялся и покручивал усы. Не замай - резвится  малый,
пора ему и характер проявлять.
   Тимофеевка, большое чистое село с богатым выгоном,  на  котором  вольно
разлились озера с камышовыми зарослями да с  желтыми  кувшинками,  что  на
твоих лугах, заметно отличалось от Пантюхина - дома здесь все кирпичные да
побеленные, под железными  зелеными  крышами,  в  палисадниках  сирень  да
мальвы, в окнах герань,  тюлевые  занавески,  на  крышах  кони  резные  да
петухи. Во всю улицу трава-мурава да ромашки, и  не  видно  ни  телят,  ни
свиней - вся скотина на широком выгоне;  а  здесь  одни  ребятишки  гоняют
железные обручи да старухи сидят на лавочках, чулки вяжут.  Сережа  и  сам
хорошо гонял обручи на длинной проволоке, изогнутой буквой "п", но  теперь
ему это занятие казалось скучным; он с восхищением  глядел  на  кровельные
коньки.
   - Папань, а кто им петухов да коней на крышу поставил?
   - Сами, сынок. Здесь народ мастеровой живет - все кузнецы да ведерники.
   - А где же их кузницы?
   - На выгоне.
   - Дак на выгоне холстины сушат, а кузницы их задымят, - заметил Сережа.
   - Ах ты мой стоумовый! - рассмеялся Андрей Иванович. - У  них  холстины
на лугах стелют.
   - А наши почему на выгоне?
   - У нас луга далеко...
   За Тимофеевкой на берегу Саверкина пруда стоял большой деревянный дом с
мезонином, обшитый крашеным тесом. Бордовая краска местами  облупилась,  и
дом теперь выглядел пегим,  казалось,  что  его  кто-то  покрасил  так  из
озорства. Вокруг него росли старые липы, усаженные грачиными гнездами,  да
заломанная сирень, да редко где торчали корявые раскоряченные ветлы.
   - Папань, а правда, в этом доме барин Саверкин жил? - спросил Федька.
   - Правда, - ответил Андрей Иванович. - Хороший  был  старичок,  добрый.
Бывалочи, едем из лугов с молоком, остановимся возле сада, крикнем: "Федор
Корнев, дай яблочка!" Он выйдет на балкон, во-он с  того  этажа  и  скажет
вниз: "Никодим, собери им, что упало". Сторож Никодим, такой  же  старичок
сухонький, с подножком ходил, наберет корзину яблок: "Ешьтя, ребята!.."  -
Андрей  Иванович  помолчал  и  добавил:  -   Теперь   здесь   тимофеевский
агроучасток.
   - А где тот старичок живет? - спросил Сережа.
   - Помер давно. - Андрей Иванович поглядел на старый облупленный  дом  и
снова заговорил: -  У  Саверкина  была  племянница.  На  ней  женился  наш
тихановский  Сенька  Каманин,  родственник  купца.  А  у  Сеньки   был   в
Желудевской волости свой человек в писарях. Вот Семен-то  и  подмулился  к
барину: откажи нам несколько десятин от своего поместья. Барин добрый был.
Берите, говорит... Для  племянницы  мне  ничего  не  жаль.  Семен  с  этим
желудевским писарем составили  поддельное  завещание  -  все  поместье  на
Каманина отписали. А старичок сослепу подписал его. Вот проходит год,  ему
Каманин и говорит: хватит, мол, пожил ты в этом доме. Теперь убирайся. Как
убирайся? А вот так, дом не твой. Саверкин в суд, а там ему эту бумагу под
нос суют. Каманин был жох и в суде подкупил кого  надо.  Ну,  Саверкин  от
горя взял да помер. А старуху, жену его,  выгнали.  Она  все  по  кузницам
ютилась. Так и померла под забором. А тут революция. Взяли в оборот  этого
Каманина. Он бежать... Вот и опустел этот дом, и сад заломали...
   Солнце меж тем забиралось все  выше  и  выше,  припекало  все  горячее,
потянул ветерок, и над лошадью появились оводы;  они  подолгу  вились  над
крупом, но почему-то садились то на шлею, то на седелок, и  Федька  ловким
ударом кнута, хакая, сшибал их наземь. От Саверкина пруда дорога  свернула
в низину и потянулась вдоль ольхов - чахлого леска на краю Святого болота.
Вместо жаворонков в небе заголосили первые луговые птицы  чибисы,  кружась
над подводами, они дергались на лету и торопливо, пронзительно вскрикивали
- не то плакали, не то спрашивали:
   - Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?
   - Мы тиха-а-ановские, - отвечал Сережа, запрокинув голову.
   И дорожка пошла луговая - ни пыли, ни ухабов, колеса покатились по  еле
примятой траве мягко, как по  перине.  Даже  ведро  на  Маркеловой  телеге
перестало греметь.  Вспугнутые  обозом,  над  ольхами  иногда  со  свистом
проносились утки и ныряли куда-то за кромку леса, где угадывалось большое,
заросшее камышом да осокой болото.
   - Папань, а что, правда или нет, будто в  Святом  болоте  по  ночам  на
Юрьев день свечка горит? - спросил Федька.
   - Это правда, - ответил отец. - Там дружина рязанского князя Юрия  чуть
не утонула. Она гналась за татарским ханом Темиром и забрела в болото. Всю
ночь выйти не могла. Чуть  не  потонула.  Да  слава  богу,  явился  им  на
рассвете Николай Угодник. Он и сотворил чудо -  хлябь  болотную  в  твердь
преобразил. Ну князь Юрий дружину-то и вывел. А  в  честь  явления  Николы
Чудотворца  на  этой  тверди  церковь  построил.  А   церковь   взяла   да
провалилась.
   - Почему? - спросил Сережа.
   - Потому как твердь была чудотворной. А чудо, оно долго не держится,  -
ответил отец.
   - Почему? - спросил опять Сережа.
   - Значит, назначение у него такое - удивить и раствориться. Чудо, оно и
есть чудо, штука недолговременная, вот с той поры и горит свечка по ночам.
   - Папань, а догнал Юрий того хана Темира? - спросил Федька.
   - Догнал... В Красулином овраге. Там и убил он татарина. Все его войско
положил. С той поры Красулин овраг для всех татар - место  поганое.  Какой
бы татарин ни ехал мимо того места - плюнет и отвернется.
   Первое луговое препятствие - Лавнинские гати - проехали хорошо.  Свежий
хворост, связанный пучками в  фашины,  свободно  держал  на  себе  тяжелые
телеги, одновременно пропуская сильный поток  грунтовой  воды.  Гать  была
длинной, обнесенной поручнями из свежеотесанных слег.
   - Какая сила хворосту была здесь, - сказал Федька. - Целые горы.
   - Кречев говорил - будто двести возов ушло в гать, -  отозвался  Андрей
Иванович.
   - Ну да... Два шестака хворост рубили.  Дворов  полтораста.  Папань,  а
почему село разбито на шестаки?
   - Иначе луга не разделишь, запутаешься. Надо, чтоб  у  каждого  хозяина
был свой участок, хотя бы года на три. Он его и от кустарника почистит,  и
кочки срежет, и сорняки вырвет. А если  все  луга  сплошняком  пустить,  -
загаврают, потому как Иван будет надеяться на Петра, а  Петр  на  Панфила.
Так и пойдут валить друг на друга. Панфил, мол, не вышел на  расчистку,  а
мне что, больше других надо?
   - Папань, а вон в газетах пишут - колхозом работать веселее.
   - Работать не плясать. Что за веселье?
   Возле  широких  заболоченных  отрогов  озера  Кулмы  обоз  сгрудился  и
остановился. Дороги дальше не было. Мужики поспрыгивали с  телег,  сошлись
на берегу бочага, загомонили:
   - Чья ж это умная голова завела нас?
   - Дык сказали, что есть дорога, - чесал затылок Тыран. - Вон  Климентий
уверял...
   - Где Барабошка?
   - Э-э, как она, как ее, была дорога... Я осенью сено возил.
   - То осень, а то лето... Голова два уха!
   - Я думал - загатили...
   - Думает боров на свинье, мил моя барыня.
   - Что будем делать? Тыран, ты где? Проснулся?
   - Ехать через Панские, мужики. Иной дороги нет...
   - Вы что, пять верст в объезд киселя хлебать? Вожаки, мать вашу...
   - Ну, поедем низом, вдоль бочагов.
   - А бочаги с Долгим соединяются... Так и поедешь вдоль озер  обратно  в
Тимофеевку?
   Между тем Маркел, насупив брови, решительно распрягал своего высокого и
мосластого вороного мерина.
   - Ты чего, Маркел, ночевать здесь решил?
   - Это вы будете ночевать здесь. А мне языком чесать некогда. Я поеду.
   - Куда ж ты поедешь без телеги?
   - На ту сторону. Сперва лошадь перегоню, а  потом  телегу  перетащу  на
веревках. Захлестнете за оглобли да кинете мне конец...
   - Померить надо. Небось глубоко.
   - Чаво там мерить.
   Маркел  размотал  лапти,  снял  портки  и  остался  в   одной   рубахе,
прикрывавшей срам.
   - Панка, подымай подол! - крикнул дочке. - За мной пойдешь.
   Сперва было повел мерина к воде в поводу. Потом передумал, подвел его к
телеге,  взял  для  чего-то  деревянную  хлебальную  чашку  с  деревянными
ложками, соль туда положил,  сахар  и  влез  с  телеги  на  холку  мерина.
Взгромоздившись верхом, крикнул:
   - Ну, чаво смотрите? Скидавай портки  и  айда  за  мной  в  бочаг.  Но,
ходися!
   Маркел ударил голыми пятками по лошадиным бокам, мерин глубоко вздохнул
и нехотя пошел к воде.
   - Панка, за мной!
   Панка подняла подол платья и двинулась за лошадью. Мерин  возле  берега
остановился и, опустив голову, стал опасливо нюхать воду.
   - Да ну же, дьявол сухостойный!
   Маркел вытянул вдоль шеи мерина, тот отпрянул в сторону,  споткнулся  и
упал коленями в воду. Маркел нырнул вниз, но пятками  крепко  держался  за
лошадиные бока,  поэтому  сползал  медленно,  рубаха  на  нем  заголилась,
обнажая все его сокровенное хозяйство. Мужики грохнули на берегу, хватаясь
за животы и приседая. Мерин испуганно вскочил на ноги, отбежал  сажени  на
три и спокойно стал щипать траву.
   А Маркел вынырнул через минуту, как водяной, - все волосы, усы и борода
в зеленой ряске. Испуганно тараща глаза, он озирался по  сторонам,  толком
еще не соображая, что произошло. Перед самым носом  его  плавали  ложки  с
чашкой.
   - Маркел! - кричали ему с берега. - Похлебай  из  озера.  Вода  теперь,
поди, сла-адкая.
   Сердито отфыркиваясь, стоя по шейку в воде, он стал  собирать  ложки  и
кидать их в чашку.


   Нахаловский шестак остановился на  Ходаво.  Полсотни  округлых,  крытых
свежей  травой  шалашей  растянулось  вдоль   высокого   речного   берега,
повернутые входом от реки, чтобы по ночам не надувало  сырости.  И  только
один шалаш Маркела открыл свой зев прямо на  реку,  -  плевал  я  на  вашу
сырость, как бы говорил он своим собратьям.
   Перед шалашами в такой же длинный ряд выстроились телеги, подняв в небо
связанные чересседельником оглобли, как спаренные орудийные стволы. Телеги
пока не нужны были, их покрыли рядном, а под ними, как в амбарном закутке,
сложили сбрую, картошку да  пшено.  На  отлете  у  самого  обрыва  втыкали
треноги, вешали на них прокопченные котлы да чайники, разводили костры,  и
полуденный озорной ветерок осаживал дымные столбы,  рвал  их  в  клочья  и
смахивал с берега в  реку,  как  крошки  со  стола.  А  иные  мужики,  что
попроворнее, уже оседлали скамеечки с железными бабками, стали отбивать на
них  косы;  дробно  затараторили  молотки,  зазвенели  косы,  и  гулко,  с
оттяжкой, загахало, зачокало эхо где-то в кустарнике на  дальнем  заречном
берегу. Началась открытая перед богом и людьми, колготная  и  размеренная,
как на биваке, луговая жизнь.
   Во-первых, эти протяжные, неумолимые побудки  сизой  ранью,  когда  еще
солнце только угадывается за отдаленным и  сумрачным  лесным  заслоном  по
живому переменчивому блеску светлеющей зари, когда над стоячей  водой  еще
клубится, густеет молочная текучая вязь тумана, когда все спит и  нежится,
а тебе надо вставать с теплой постели,  вылезать  из  уютного  шалаша,  на
четвереньках, ладонями и коленями окунаться в холодную обжигающую росу.
   - Ива-а-ан! Ты вылезешь или нет? Ай в оборах запутался?
   - Онучи забыл снаружи... Они во-олглые.
   - Надень носки!
   - Иде они?
   - Я те счас найду. Я те ткну носом-ту.
   У другого шалаша кличут:
   - Федор! Ты что, к подушке прикипел?
   - Я эта... брусок потерял.
   - Мой возьмешь... Вылезай!
   - Сейчас...
   И  наступает  мертвая  тишина,  которая  взрывается  сердитым  окриком,
переходящим в живописный протягновенный мат:
   - Федор, едрит твою через реку переплюнуть... Ты вылезешь или  нет?  Не
то за ноги вытащу.
   Потом потягиваются, зевают долго, едят вяло, уходят с косами на  плечах
неверным заплетающимся шагом.
   Зато на полдни бегут проворно, как лошади ко двору: ногами семенят, шеи
вытянут, ноздри навыворот - загодя ловят сытный  запах  от  костра,  чтобы
враз определить: поспело варево или не поспело.
   А как хорош, как отраден  этот  полдневный  отдых,  как  сытен  обед  с
жестковатым и сочным мясом, с  припахивающей  дымком  разваристой  луговой
кашей, с этим веселым многозвучным кузнечным перезвоном отбиваемых кос,  с
этим глубоким и сладким до одури послеобеденным сном на кожушке или ватоле
между колес, под надежной тенью родимой телеги...
   А эти дружные выходы всей семейной оравы, эти  воинственные  набеги  от
мала до велика на последний и  решительный  бросок  -  копны  метать!  Кто
возить, кто подгребать, а кто на стога кидать: вилы  трехрогие,  что  твои
рогатины, черенки блестят - мозолями полированы, плечи вразлет, а силы  не
занимать... Ну-к те! Вилы - копне в бок, черенок в землю, упрется мужичок,
крякнет... И опля! Тама... Не токмо  что  охапку  сена,  медведя  на  стог
закинет. А ветер злится, качает навильник,  свистит,  сено  клоками  рвет.
Разметаю! Но не тут-то было. Знаем, откуда зайти и куда бросить:  "Варюха,
прижимай сено! Топчи!" А ветру подставит голые вилы, азартно усмехнется  и
крикнет: "На вот, напорись!"
   А по вечерам, когда затихают травы  и  в  грустном  одиночестве  понуро
останавливаются посреди лугов  потемневшие  кусты,  когда,  отгомонив  над
рекой, налетавшись вдоволь, забиваются в  свои  бездонные  норки-гнезда  и
затихают до  утра  короткохвостые  пегие  береговушки,  когда  торопливее,
пронзительнее  полетят  с  речных  песчаных  отмелей   настойчивые   клики
черноголовых куликов-перевозчиков, а в  мягком  густеющем  мраке  пугающей
тенью прошелестят широкие совиные крылья,  -  у  поздних  дымных  костров,
позабыв про долгую знойную маету работного  дня,  рассядутся  притомленные
косари, еще недавно такие хмурые и  постные,  а  теперь  удоволенные,  как
удачливые охотники, и запоют, затоскуют о дальних  краях  да  о  бродяжной
воле:

   Бежа-а-а-ал бегле-э-эц большой дорого-ой
   И заверну-у-ул в дрему-у-учий лес.

   В первый же день Маркелу не повезло и на станах. Заняв мешочек  соли  у
Бородиных, он завязал его узелком и передал Панке:
   - Мотри, не потеряй у меня.
   Панка отнесла его в шалаш и спрятала  в  надежном  месте.  Пока  Маркел
убирал сбрую да отбивал косу на бабке,  пока  отводил  мерина  на  прикол,
Панка варила ему  обед,  ломала  через  колено  сухие  тальниковые  палки,
оправляла костер, заслоняя ладонью глаза от дыма.
   - Скоро ли там у тебя сварится? - спрашивал Маркел своим хриплым басом.
   - Когда у людей, тогда и у меня, - бойко отвечала Панка.
   - Плевал я на твоих людей! Мне с ними не косить.
   Наконец Панка крикнула на радость Маркела:
   - Тятя, мясо всплыло.
   - А пашано? - спросил Маркел со скамеечки, на которой отбивал косу.
   - Хлопьями пошло.
   - Ну, тогда сымай! Не то размазню сваришь,  собакам  глаза  замазывать,
чтоб не брехали.
   Панка сняла котел на землю. Маркел неторопливо подошел:
   - Ну-ка, что ты наварила? - взял у нее ложку, зачерпнул варево и  долго
дул на него. Потом шумно схлебнул и выплюнул:
   - Эх ты, разиня! А кто солить за тебя станет?
   - Тять, я сейчас, - бросилась она к шалашу.
   Но Маркел остановил ее:
   - Не замай... Я сам посолю.
   Двинулся вразвалочку с ложкой к шалашу.
   - Тять, соль там, в сундучке.
   Маркел скрылся в шалаше и долго не появлялся,  гремя  сундучком.  Потом
раздался оттуда протяжный, затейливый мат, и все те же злополучные ложки с
деревянной чашкой дугой  полетели  с  высокого  берега  в  реку.  За  ними
загремел, подпрыгивая на глинистых уступах,  и  сундучок.  Потом  полетели
подушки, одеяло с ватолой... Наконец вылез из шалаша сам Маркел,  пыхтя  и
матерясь, мрачнее тучи надвигался на  Панку.  Она  попятилась  от  костра,
озираясь по сторонам, выбирая - в каком направлении сигануть.
   - Иде же твоя соль, а? - рявкнул Маркел.
   - Тять, я забыла... Она... она... в застрехе.
   - Ах в застрехе? Ну дак я тебя сейчас самою в застреху засуну.
   Он бросился бежать за Панкой, но зацепил лаптем за хворостину,  упал  и
свалил котел с варевом. Встал на четвереньки, замотал головой и  завыл  от
ярости и досады. Каша растекалась по отаве, а кусок мяса дымился в золе.
   - Гады, сволочи! - вставая, заорал на весь шестак, на всех, кто гоготал
у своих костров. - Нате, жрите! - Он схватил мясо и запустил его  в  реку.
Потом, пыхтя как паровоз, мрачно курил на скамеечке, глядя себе под  ноги.
Вдруг решительно встал, снял косу с тальникового куста, подвязал брусок  к
левой ноге и пошел на свой пай. Проходя мимо мерина, ударил его  лаптем  в
брюхо. Тот поднял голову и с печальным  недоумением  долго  смотрел  вслед
своему хозяину.
   Мужики поймали в реке ложки с чашкой, собрали подушки, одеяло, сундучок
- все сложили в кучу возле шалаша Маркела. Потом пришла из  кустов  Панка.
Ее пригласили Бородины обедать.
   Она была стриженая, с большой круглой головой и с оттопыренными  ушами.
Ела она торопливо и жадно. Сережа с удивлением глядел на  то,  как  у  нее
шевелятся уши, и вспомнил частую ругань Маркела на  Панку  и  тетю  Фросю:
"Работать у вас волос  не  шелохнется,  а  как  жрать  -  так  вся  голова
трясется".
   Ему было очень жаль Панку, и он подумал, что когда вырастет большим, то
ни за что не станет ругаться на своих детей.
   К обедающим Бородиным подошел Якуша Ротастенький:
   - Хлеб-соль, Андрей Иваныч!
   - Едим, да свой, а ты так постой, - бойко отчеканил Федька.
   - Ты у кого это выучился, у Маркела, что  ли?  -  сердито  одернул  его
отец.
   - А это у него зубы прорезаются, - усмехнулся  Якуша,  присаживаясь  на
разостланный брезент.
   - Давай, работай! - Андрей Иванович подал ему ложку и пододвинул  чашку
с мясным супом.
   - Да я уж отстрелялся, - сказал Якуша, но ложку взял.  -  У  вас  вроде
баранина?
   - Свежая, не успела просолеть.
   - А у меня еще прошлогодняя говядина.  Так,  веришь,  ажно  проржавела,
зараза. Переламывается, как прелый ботинок. - Якушка обтер ложку  и  начал
хлебать со всеми.
   - Так что будем делать с улишками? - спросил он, когда выхлебали суп  и
накладывали кашу.
   - Я свое мнение высказал. Как мужики? - отозвался Андрей Иванович.
   - А кто мужики? Моя беднота вся  за  то,  чтобы  улишки  продать.  Есть
которые и против - Алдонин да Барабошка с Тарантасом.
   - А Бандей?
   - Тому не токмо что улишки, тот паи пропьет. Алдонина уломать надо.
   - Прокопу все мало, - сказал Андрей Иванович, подливая топленое масло в
дымящуюся раскидистую кашу. - Конечно, лучше  улишки  продать.  Делить  их
трудно... день провозишься, а времени нет.
   - А  я  что  говорю!  -  подхватил  Якуша  с  радостью.  -  Не  угодишь
какому-нибудь Маркелу, - покосился на Панку, - косой порежет.
   - Покупатели здесь?
   - Ну! Гордеевские ждут. А там климуши на очереди. Можно и поладиться.
   - Зачем же? Если гордеевские ждут, им отдать. У них лугов мало.
   - Мы эта... договорились с ними, - Якуша запнулся. -  Они  ведро  водки
ставят. Вечером и привезут. А я  уж  все  сообразил  -  бредешок  наладил,
рыбки, значит, вечерком зацепим и посидим.
   - Тебе бы только посидеть, - проворчал Андрей Иванович.
   - Все ж таки луговая кампания! Отметить надо.
   - А не жирно будет - улишки за ведро водки?
   - Дак они еще обоз выделят, сено за  нас  перевезут  с  заготпункта  на
Ватажку. Расписку с них возьмем.
   - Ну, тогда дело.
   - Вот и правильно! Правильно!! - Якуша даже привскочил от радости.
   - Куда ж ты? А кашу?
   - Нет, я в самом деле сыт. Побегу к мужикам. Провернем это дело. Пошлем
кого-нибудь за гордеевскими. - Якуша помотал вдоль шестака,  только  лапти
засверкали.
   - Ну, Федька, ешь быстрее, да  пойдем.  Не  то  проваландаешься  здесь,
нагрянут гордеевские - и вся нонешняя работа пойдет кобыле  под  хвост,  -
сказал Андрей Иванович.
   - Папань, а что такое улишки? - спросил Сережа.
   - Улишки, сынок, это остатки от паев. Когда паи делили, остались обрезы
-  возле  болот,  вокруг  кустарников,  в  ложках.  Одним  словом,  всякие
неудобные сенокосы... Вот их и называют улишками.
   - Ну как же можно обменять сенокос на водку?
   - Хо-хо! - усмехнулся  Андрей  Иванович.  -  Вот  вырастешь  большим  и
узнаешь, как это делается.
   После обеда отец приказал Сереже вымыть  чашки  с  ложками,  а  сами  с
Федькой разобрали косы, взяли чайник с чаем и пошли куда-то на  свой  пай.
Сначала они были видны все от макушки до лаптей, потом стали погружаться в
траву  -  все  глубже  и  глубже,  как  в  воду  заходили;  трава  шумела,
волновалась, и было ее столько много - куда ни  посмотришь,  все  трава  и
трава, даже кустарники в траве казались маленькими; а отец с  Федькой  все
уменьшались да уменьшались, наконец от них остались одни черные  кепки  да
косы, похожие на крылья серпочков. Потом  и  косы  растворились,  и  кепки
пропали. А по траве катились волны, как  по  настоящему  озеру,  и  Сережа
хотел еще немного постоять да подумать -  почему  это  в  траве  пропадают
люди? Не такая она уж и высокая. Но его потянула за рукав Панка и сказала:
   - Хватит глаза пялить попусту. Надо чашки с ложками мыть.


   Луговые паи на Ходаво принадлежали тихановцам  с  незапамятных  времен.
Здесь вокруг озера Выксала лежали места низкие, потные -  даже  в  июле  в
дождливое лето чавкали в отаве конские копыта. А уж  травы  вымахивали  по
брюхо лошадиное, густоты непрорезной, и состава хорошего - все костер,  да
тимофеевка, да вязиль с синенькими цветочками, да белые и  розовые  кашки.
Свалишь рядок, что твоя рожь - горой высится. Солнце  не  пробивает,  если
рядок не обернешь - и не просохнет. А сено мелкое, как шерсть,  духовитое,
хоть в чай заваривай. Оттого и зарились на Ходаво до революции помещики, а
после - в год передела земель - желудевские подкатились: наш конец и карта
наша! Ходаво к нам ближе, берите взамен Лавнинские. Мы  -  волостные,  нам
виднее! Но шалишь... Не на тех напали. Тихановские в  топоры:  "За  Ходаво
головы снесем!" Стеной встали. Желудевским  и  волком  не  помог:  а  что?
Власть новая - замах-то был, упора не хватало. Отстояли Ходаво  тихановцы,
да еще из помещичьих лугов - Краснова и Мотки прихватили.  И  там  хорошие
сена были, но перед Ходавом жидковаты.
   Хотя луга делились, - нарезали паи до революции по душам, а после -  по
едокам - раз в пять, а то и в шесть  лет,  -  случалось,  что  иные  места
попадали в одни и те же руки по два и по три раза.  Этот  приозерный  пай,
примыкавший к Липовой рощице, уже побывал и раньше за Бородиными.  Впервые
Андрей Иванович косил здесь еще  до  действительной  службы  в  далекое  и
грозное лето девятьсот шестого года. Тогда впервые  взбунтовались  мужики,
пошли косить помещичьи луга за Выксалой на Черемуховое. Здесь  вот,  возле
Липовой рощи, их встретил полицейский разъезд - два урядника и следователь
Александр Илларионович Каманин.
   - Стой! - кричит. - Лошадьми стопчем. Кто зачинщик?
   - Ну я... - вышел вперед Ванятка Бородин, сын дяди Евсея. - Луга  наши.
И катитесь отселева колбасой, пока целы.
   - Ты кто такой? - спрашивал Каманин.
   - Я здешний. А вы чьи такие залетные?
   - Взять его! - скомандовал Каманин.
   - Но, но, потише! - Ванятка снял косу с плеча. - Мужики, не выдавай!..
   - Вы разберитесь, Александр Ларионыч. Слезай с коня-то - и поговорим, -
загомонили мужики.
   - Вы что, бунтовать? Перестреляю! - Каманин взялся за кобуру. -  Бросай
косы!
   И все, как по команде, кинули косы наземь. Один Ванятка остался с косой
наперевес; раздувая ноздри, поглядывал то на полицейских, то  на  мужиков.
Он пятился к роще, как затравленный волк.
   - Взять его! - крикнул опять Каманин.
   - Ага... Возьмешь хрен в руку. Догони сперва... - Ванятка кинул косу  и
дал стрекача, аж лапти засверкали. Пока  те  выхватили  наганы  и  открыли
стрельбу, он уж в кустарниках трещал, как медведь.  Они  было  в  рощу  на
лошадях. Но куда? Там пеший и  то  не  каждый  продерется  сквозь  заросли
лутошки да свилистого дубнячка. Они рощу мнут, стреляют  да  матерятся,  а
Ванятка спрятался в камышах возле озера,  поглядывает  на  них  оттуда  да
посмеивается: Так ни с чем и уехали.
   Да что там один беглец! В восемнадцатом году в этих кустах да камышовых
зарослях дезертиры прятались целыми  взводами.  Первый  тихановский  набор
разбежался с вокзала. До Пугасова их  догнали  честь  честью,  в  теплушки
посадили...  Вот  тебе,  начальство  разошлось  с  перрона,  а  поезд   не
трогается. Тихановские открыли свою теплушку:
   - Ребята, соседи бегут!
   - А вы чего рот разинули?
   - Гайда!
   И посыпались новобранцы из теплушек, как  горох  из  дырявого  торпища.
Мешки с продуктами оставляли в вагоне, ежели сцапают на  вокзале,  скажем:
"Это мы так... До ветру... Прогуляться, одним словом". Из тихановских один
Митя-Пытя остался, все мешки с продуктами собирал и в кучу складывал.
   - Бяжитя, ребята, бяжитя... Мне  сытнее  ехать...  Вернусь  с  войны  -
рассчитаемся.
   Но с войны Митя-Пытя не вернулся...
   Андрей Иванович хорошо помнил и то лето. Как раз их  шалаши  стояли  на
берегу озера Выксалы. Вон там, за Липовой рощей. Ночью, только легли,  еще
толком  заснуть  не  успели,  кто-то  откинул  брезентовое   закрывало   и
по-собачьи вполз в шалаш на четвереньках.
   - Чего надо? - Андрей  Иванович  тревожно  поднял  голову.  -  Закрывай
брезент, мать твою!.. Комары налетят.
   - Это я, Андрей... Не шуми, - засипел в темноте знакомый голос.
   - Кто это? -  подняли  головы  и  Николай  с  Зиновием,  братья  Андрея
Ивановича.
   - Я, Матвей Обухов...
   - Откуда тебя принесло? - Андрей Иванович  аж  привстал.  Это  был  его
шурин.
   - Тихо ты... Кабы кто не услыхал, - сипел  тот.  -  Пожрать  у  вас  не
осталось чего? Сутки не жрамши.
   - Есть. И каша осталась и мясо. Николай, где котел?  -  спросил  Андрей
Иванович.
   - На козлах.
   - Пошли к костру... - сказал Андрей Иванович.
   - Да тихо вы! - опять приглушенно сказал Матвей. - Я же дезертир...
   - Эх ты, мать твоя тетенька! - сказал Андрей  Иванович.  -  И  в  самом
деле... Тебя ж третьего дня как в армию проводили. Николай, зажги фонарь!
   Зажгли  "летучую  мышь".  Матвей  Обухов,  непривычно  обритый,  отчего
казавшийся  глазастым  и  большеухим,  громко  чавкая,  торопливо   глотал
холодную кашу. Зиновий, молодой тогда  еще,  шестнадцатилетний  подросток,
глазел-глазел на него да изрек:
   - Не совестно в дезертирах бегать?
   - А мне что, больше всех надо? - ответил Матвей. - Куда ребята - туда и
я. Я же не Митя-Пытя.
   С этими дезертирами в то лето мороки было... Не успеет отряд в  волость
приехать, как оттуда уже верховые скачут:
   - Ребята, отряд появился. Завтра на луга поедет вас ловить.
   Ну, те неделю по ночам работают да  горланят,  людям  добрым  спать  не
дают, а днем в кустах  отсыпаются.  Пойди,  найди  их.  Да  и  кто  пойдет
показывать отряду? На ком две головы? Так до самого снега и  скрывались  в
лугах. А потом этих дезертиров  по  селам  ловили.  Однажды  Матвея  отряд
застал  дома.  Его  успели  положить  в  изголовье,  поперек  кровати,  да
подушками накрыли, а ребятишек на подушки. Ничего. Отлежался.
   Андрей Иванович обошел весь пай, от рощи в длину  шагами  промерил.  Уж
мерено-перемерено ежегодно и по многу  раз,  и  все-таки  не  удержался  -
замахал-замерил, не шаги, а сажени. Сто шестьдесят шагов!  Из  тютельки  в
тютельку. И трава добрая. Смечешь стог - на десяти  подводах  не  увезешь,
прикинул Андрей Иванович. А меньше тридцати пудов на сани он не  навивает.
Да на Красновом у него пай, да в Мотках. Возов двадцать  пять  -  тридцать
притянет до дому. Жить можно. Перезимуем.
   Он зашел от Липовой рощи на взгорок, снял косу с плеча, кепку  кинул  в
траву и, обернувшись на восток, стал молиться,  высоко  за  лоб  закидывая
троеперстие. Федька стоял за его  спиной  понурив  голову.  Он  знал,  что
здесь, на этом самом взлобке, умер Митрий Бородин.
   Лет десять тому прошло. Этот пай в те поры был  за  Митрием  Бородиным,
дядей Андрея Ивановича. Горячий  был  в  работе  мужик.  Сам  и  косил,  и
согребал со своей Степанидой, и стог метал. Посадит ее на  стог  и  мечет.
Один навильник кинет -  сразу  полкопны.  Иной  раз  помогали  ему  метать
племянники: и Андрей Иванович, и Николай, и Зиновий.
   - Ты, тетя, не пускай его на метку. Пусть дядя Митрий закладывает. А ты
покличь нас. Мы придем - смечем.
   В тот день Степанида утром рано приехала из  Тиханова.  Выехала  еще  в
ночь... Лошадь путем не покормила. Ей бы отдохнуть да покормить лошадь.  А
дядя Митрий свое:
   - Когда теперь ее кормить? Давай копна возить. Потом наистся.
   Возил, возил копны - лошадь сдавать стала. Он вместо  лошади  впряжется
да на себе тащит. Потом мужики пришли стог метать. И он с ними.
   - Отдохни, дядя Митрий!
   - Опосля, ребятки. Вот приметины привяжем, тогда и отдохнем.
   Так и дометали к вечеру. Стог что твой дуб развесистый -  поглядишь  на
макушку - кепка свалится. Сам залез на  стог,  приметины  привязал.  Потом
слез, посерел весь и говорит:
   - Ну, ребята, я отработался...
   Фуфайка у него была. Он  ею  чайник  накрывал.  Взял  он  эту  фуфайку,
расстелил, встал на колени, помолился богу и помер. Степанида везла его  в
телеге домой и всю дорогу вопила.
   - Ну, с богом, сынок! Начнем, пожалуй, - сказал Андрей  Иванович,  беря
косу и поднимая кепку.
   - Откуда пойдем, папань?
   - От Качениной ямы.
   После Митрия  этот  пай  перешел  к  Ваньке  Качене.  Тот  его  изрядно
запустил: от озера тальниковые заросли полезли, от рощи лутошка  пошла  да
дубнячок. Андрей Иванович в позапрошлом году расчистил пай - десять  возов
хворосту нарубил... траву подсевал. На Каченю  не  пенял...  Каченю  можно
было понять: сына у него здесь убило. Парнишке лет пятнадцать. Под  копной
сидел в грозу. А молния ударила прямо в копну.  Когда  раскидали  сено,  в
земле пять дыр, как будто пятерней кто тиснул. Мужики хотели  поглядеть  -
что за стрелы гром пускает? Копали долго... Так и не нашли ничего.  Оттого
и Каченина яма осталась...
   Андрей Иванович зашел в дальний угол пая от  рощи,  где  стоял  у  него
дубовый столбик, врытый еще три года назад, и сказал:
   - Начнем отсюда... Ряды погоним к озеру.
   - Папань, пусти меня передом, - попросил Федор.
   Андрей  Иванович  уклончиво  нагнулся,  вынул   из   липового   туеска,
притороченного к левой ноге, смолянку [длинная  дощечка,  с  нанесенной  с
обеих сторон точильной смесью, для заточки кос], так, нехотя,  скорее  для
порядка, провел ею несколько раз по источенному жалу косы... Коса-то  была
отбита и наточена что надо. Просто Андрей Иванович медлил  -  не  хотелось
ему сразу  отвечать...  Любо  ему  слышать  было  Федькины  слова:  "Пусти
передом!"  Любо.  Дождался  наконец  помощника...  Парень  хоть  и  растет
сорвиголова, но в работе молодец. И плечи  надежные,  и  грудь  колоколом,
стукни - зазвенит. А пускать передом рано. Запалишь в работе, сорвешь, как
необъезженного третьяка.
   И Андрей Иванович, поставив косу на окосье,  затачивая  носок,  сказал,
глядя поверху:
   - Не лезь, Федор, в пекло поперед  батьки.  Обожди,  находишься  еще  и
передом.
   Косить было легко и сподручно, и ладилось, как всякое  дело  на  свежие
силы; ветер дул сильно и ровно к озеру, трава  металась,  никла  по  ходу,
выгибая  стебли,  откидываясь  для  свободного  хода   косы.   "Возь-зьму!
Возь-зьму! Возь-зьму!" - чудился Андрею Ивановичу жадный выкрик  в  каждом
взмахе, в каждом скольжении косы; то зароется по  самый  черный  ободок  в
дрогнувшую сочную зелень, то вынырнет  из  прокоса,  прочертит  мимолетную
сверкающую дугу и снова в податливую и зыбкую травяную стихию: "Возь-зьму!
Возь-зьму! Возь-зьму!" И нет больше ни рощи, ни озера, ни неба над головой
- все улетучилось, растворилось в этой  податливой  многоцветной  путанице
травы, в этом торопливом, азартном полете и визжании косы.
   Весь первый прокос до самого озера Андрей Иванович  прошел  без  единой
заточки, без роздыха, и как бы опомнившись, с удивлением  заметил  в  двух
шагах за  собой  Федора.  "Неужели  не  отстал?  Ай  да  парень!  Вот  это
смолит..." Первый радостный порыв сменился горьким упреком  и  досадой  на
собственное легкомыслие: Федор тяжело дышал,  лицом  был  красен,  как  из
бани, пот капал с бровей и с кончика носа, синяя рубаха на спине  и  груди
потемнела... "Экий я  мерин  норовистый,  -  подумал  Андрей  Иванович.  -
Закусил удила и попер... Чуть парня не угробил, а  еще  передом  не  хотел
пускать! Экий мерин бесчувственный, право слово..." Но вслух похвалил:
   - Что ты делаешь, Федор? Ты меня прямо запалил. Чуть пятки не порезал.
   Федор откинул косу и, вытирая ладонью пот со лба, самодовольно, во  всю
физиономию заулыбался, а у самого грудь ходенем ходила.
   - Уж нет, Федор... Ты как хочешь. А я так не могу. Знаешь: тише едешь -
дальше будешь. Верное дело, говорю.
   - Как хочешь, - милостиво согласился Федор. - Давай потише.
   Андрей Иванович удивился еще, заметив на соседнем паю Тарантаса.  Когда
тот пришел? Когда успел размахаться?  Вот  как  прет.  Того  и  гляди,  их
нагонит. Этот Тарантас был, пожалуй, лучшим косцом  на  все  Тиханово.  На
спор за день, правда, от зари до зари, десятину выкашивал... Невысокий, но
широченный, как спиленный кряж, ноги кривые, ручищи до колен - не  знал  в
работе он ни угомона, ни устали. Пойдет косить, - машет и машет, что  твоя
ветряная мельница. Пока ветер дует,  и  я,  говорит,  верчусь.  А  возраст
серьезный - за шестьдесят перевалило. Но в бороде - ни седины, волосня еще
густая да нечесаная, что ни один гребень не возьмет.
   - Егор Терентьевич, бог на помочь! - крикнул Андрей Иванович.
   - Спасибо, мил моя барыня. Тебя вроде бы огольцы наши ищут  -  Якуша  с
кумпанией. Им выпить хочется, а не на что. Подсоби им улишки продать.  Ты,
говорят, щедрый на общественное добро. Сбегай, мил моя барыня.
   - Ноги жалко. Кабы ты меня на тарантасе прокатил, - отбрехивался Андрей
Иванович.
   - Ага. Садись на свой и  гоняй  пешой.  Дешевле  обойдется,  -  гоготал
Тарантас.
   На втором прокосе он нагнал Андрея Ивановича  и  стал  уходить  вперед.
Бородин было загорелся, пошел на равных, но, вспомнив о Федоре,  поутих...
"Вот тебе и старик, - думал Андрей Иванович. - К такому деду попадешься  в
руки - натерпишься муки. И коса у него хорошая. Не коса, а змея!  С  тремя
лебедями, да еще с загогулиной  наподобие  хомута  -  знаменитая  отметина
австрийской марки". И у Андрея Ивановича коса была добрая  -  осташковская
литовка с тремя ершами. Зиновий  из  Твери  привез  ее.  Да  шурин  Матвей
подпортил: взял покосить и пятку  ей  порвал.  Правда,  Лепило  запаял  ее
медью, да все не как целая. С отбивки  еще  держится,  а  на  третьем,  на
четвертом прокосе начинает садиться, приходится чаще затачивать.
   - Андрей Иванович, цепляйся мне  за  портки!  Сулой  [вдвоем  на  одном
седле] поедем, мил моя барышня! - крикнул Тарантас.
   - У меня свой напарник.
   - Энтот стриган? - кивнул Тарантас на  Федора.  -  Ен  только  в  ногах
путается. Пусти его травку пощипать. А мы вдвоем боле накосим.
   - Ах ты, Тарантас кривоногий! - выругался Федька. - Ну, обожди. Ужо  ты
у меня покосишь!
   Андрей Иванович пропустил мимо ушей эту Федькину угрозу и  потом  очень
пожалел.


   Вечером, не успел еще толком остыть Федор от косьбы, как подлетел к  их
шалашу Чувал, выкатил белки:
   - Ты чего ж, ай передумал? Бредень готов, ребята в сборе...
   Федор рубил сушняк, Сережка подкладывал полешки  в  костер  под  высоко
вздернутый чайник и котел. Андрей Иванович  сидел  поодаль  на  скамеечке,
отбивал косу.
   - Папань, дак я пойду? - нерешительно спросил Федор.
   Андрей Иванович будто бы не расслышал,  продолжал  тюкать  молотком  по
косе.
   - Дядь Андрей, гордеевские водку привезли. Пять четвертей!  -  стараясь
разжалобить за Федьку, сказал Чувал, подумав, добавил: - У  нас  в  шалаше
стоит водка-то.
   - Не попробовал еще? - спросил Андрей Иванович.
   Чувал дернул носом:
   - Отец говорит, без закуски нельзя - сопьемся... Послали нас за рыбой.
   - А где она, рыба-то?
   Чувал осклабился:
   - В затоне плавает. Счас мы ее захомутаем.
   - Дак нам итить? - спросил опять Федор.
   - Ступай! Но смотри у меня - как только стемнеет, чтоб  в  шалаше  был.
Понял?
   - Об чем речь!
   Федька с Чувалом спустились с крутого берега к самой  речной  кромке  и
гулко зашлепали лаптями по влажной глинистой тропинке,  вспугивая  пестрых
береговушек, которые выпархивали из норок отвесного берега, как  пчелы  из
улья, и несметной крикливой стаей носились над тихой рекой.
   Возле затона их встретила целая орава мужиков и  ребят.  Они  вертелись
возле развернутого бредня, перекорялись - кому идти в загон  пугать  рыбу,
то есть снимать портки и лезть в самую середину затона, шлепать палками по
воде, кому идти в заброд - тоже без порток и по шейку, а  кому  тянуть  от
берега. Говорили хором, шумели, как галки на колокольне. Портки снимать на
ночь глядя никому не хотелось, а идти с водилом от берега мог  всего  один
человек.
   - Стой, мужики! Здесь вам не митинг и не сход, - крикнул Якуша по праву
хозяина бредня. - Чего орете? Дело голосом не сдвинешь. Это вам не  улишки
продавать. Вася! - позвал он длинного Сосу. - Тебе  не  токмо  что  затон,
река до  пупка  будет.  Скидавай  портки,  становись  в  заброд.  Эй,  вы,
оголтыши! - сказал ребятам. - Марш в загон. А я от  берега  пойду,  потому
как бредень мой и колхоз рыбацкий я созвал. Значит, слушай мою команду.
   Бандей  и  Биняк  остались  на  берегу  с  ведрами  под   живую   рыбу,
покрикивали:
   - Буржуй, портянку пожуй... Плыви на ту сторону!
   - Я чаво там не видал?
   - Рыбу гони... Во-он от тех камышов.
   - Я ее туда не пускал.
   - Ах ты дармоед... Ксплуататор.
   - А ты, Бандей, слопал дюжину лаптей.
   - А ведром по шее не хочешь?
   - Попробуй тронь...
   Якуша  меж  тем  занес  водило,  поторапливал   своего   нерасторопного
напарника:
   - Ты скинешь портки или нет? Соса спеленатая!
   - Ты, Ротастенький, не вякай. Не то съезжу по кумполу, зазвенишь у меня
по-другому. - Соса сидел сгорбившись  -  лапти  никак  не  скинет,  сопит,
запутавшись в оборах. Якуша перекинулся на ребят:
   - А вы чего сопли распустили? Тоже в лаптях запутались?  Кому  говорят?
Марш в воду! Гони рыбу с конца, а мы от горловины пойдем...
   Ребята  наконец  оголились  и,  стыдливо   прикрывая   ладошкой   срам,
двинулись, как гусята, один за другим к воде.
   - Чувал, ну-к обернись! - крикнул Биняк.
   - Чаво? - тот обернулся, чуть пригнувшись и прикрываясь рукой.
   - Ты эта, парень... твою штуку рукой не прикроешь. Ты бы фуражку  надел
на нее.
   Все грохнули и на берегу, и которые в воду зашли.
   - Да ну тебя... - Чувал с разбегу бултыхнулся в затон.
   - Якуша, а парень-то у тебя с довеском, - не унимался  Биняк.  -  Держи
его про запас на случай, ежели мяса не хватит.
   - Ох-хо-хо-хо!
   - Ги-ки-ки-ки-ки...
   - Хек-хек-хек... Дьявол тебя возьми-то.
   - Кусок у него добрый... Ты по стольку в котел не  кладешь,  -  добавил
Биняк.
   Вася Соса плюнул на свои оборы и покатился  по  берегу,  стуча  локтями
обземь:
   - Брось, Осьпов, брось! Ей-богу, живот подводит.
   - Ну, пойдем, что ли ча! - крикнул опять Якуша, берясь за водило. -  Не
то водка прокиснет.
   Соса наконец встал, скинул с себя все до исподников  и  полез  в  воду,
сводя лопатки и подымая плечи.
   - Опускай водило, мерин сивый! - крикнул Бандей. - Что  ты  его  задрал
кверху, как ружье? Иль стрелять надумал?
   - Дай окунуться... Холодно, - лязгая зубами, ответил Соса.
   Наконец бредень  опущен;  Соса,  отплевываясь  и  фыркая,  как  лошадь,
зачертил подбородком по воде. Якуша шел вдоль берега  и  тыкал  водилом  в
воду, как вилами в сено. Вода доходила ему всего лишь до колена.
   - Эй, Ротастенький! Ты бы лучше послал за себя заместителя по активу  -
Тараканиху: все ж таки она в юбке, - посоветовал ему Биняк. -  Глядишь,  и
подол не замочила бы.
   - Что, за подол хочешь подержаться?  Вон  ухвати  кобылу  за  хвост,  -
отбрехивался Якуша.
   Рыбу пугали боталами - двумя широкими жестяными раструбами, насаженными
на шесты.
   - Чувал, пугани от того куста! -  кричал  с  берега  Бандей.  -  Бей  в
корень!
   Чувал заносил над головой ботало и резко швырял его под куст:
   "Угук-гух! Угук-гух!" - утробно вырывалось из-под куста,  и  далеко  за
рекой отдавалось размеренно и гулко: "Ух... Ух..." Как  будто  там  кто-то
погружался в холодную воду.
   - Маклак, ударь по камышам, - кричал Бандей.
   "Угук-гух!  Угук-гух!"  -  неслось  от  камышовых  зарослей,  и   снова
таинственно замирало где-то за рекой: "Ух... Ух..."
   Чем ближе подходили ребята с верховьев затона, тем  шумнее  становилось
возле бредня, суетливее на берегу.
   - Кончай заброд, Вася!  -  кричал  Биняк.  -  Заходи  к  берегу.  А  ты
подсекай, Якуша...
   - Я те подсеку, - отвечал Якуша, матерился и плевал в воду. - Ты  лучше
пугни от берега, не то рыба в прогал уйдет.
   Биняк грохал донцем ведра о воду, но стоял на своем:
   - Гли-ко, дьяволы! Рыба  скопления  не  любит,  разворот  даст.  Уйдет!
Ей-богу, уйдет...
   - Куда она денется? Бредень-то с мотней, - ухал басом Бандей.
   - Мотня, что твоя ширинка, расстегнется - не заметишь, как  весь  запас
вывалится.
   - Пожалуй, пора! - пускает пузыри Вася.  -  Не  то  глыбь  пошла,  кабы
низом, под бредень, рыба-то не выметнулась.
   -  Давай,  заходи  к  берегу!  -  сдался  наконец  Якуша  и  сам   стал
"подсекать", то есть кренить водило,  подтягивать  край  бредня  к  самому
урезу воды.
   Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в  длинной,
облепленной ряской  мотне  забились  широкие,  как  лапоть,  медно-красные
караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие,
плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво  извиваясь,
тыкали во все стороны расплюснутыми  широкими  мордами  сомы;  и  прядала,
путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю.
   Набежали ребята  с  гиканьем,  хохотом,  стали  хватать  рыбу,  греметь
ведрами.
   - Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку!
   - Чем?
   - Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой.
   - Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист.
   - Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на  чужие  и
радуется.
   - Гы-гы... Мысленно.
   - Эге. Воображая то есть.
   Рыбой набили оба ведра, да еще несли в  руках  отдельно  щуку  и  сома.
Завидя такую добрую кладь, мужики  стали  сходиться  к  Якушиному  шалашу,
откуда заманчиво поблескивали  горлышками  обернутые  в  мокрую  мешковину
четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин:
   - Я, мужики, дровец нарублю. - А сам  все  ощупывал  карасей,  мял  их,
чмокал губами. - Жирныя...
   - А сырую съел бы? - спросил Якуша.
   - Нашто?
   - Ежели б вареной не дали.
   - Съел бы, - покорно вздохнув, сказал Селькин.
   Потом пришел Федорок Селютин  в  длинной,  до  колен,  тиковой  рубахе,
босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:
   - Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.
   - А может, в реку снести четвертя? - предложил Бандей.
   На него зашикали:
   - Ты что, в уме? Берега крутые... А ну-ка да споткнешься с четвертями?
   - Можно в обход, от затона...
   - А там крутит... Унесет четвертя...
   - Они же не плавают!
   - Говорят, бутылки океан переплывают.
   - Дак то ж пустые.
   - Неважно. И водку унесет.
   - Куда ее унесет?
   - В омут. Закрутит - и поминай как звали.
   - Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.
   - А ты знаешь, в  Каменский  омут  Черный  Барин  мешок  проса  уронил.
Слыхал, где выплыл?
   - И где?
   - В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.
   - Дак то ж под Каменкой, пропасть!
   - Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в  воду!  А
хочешь четвертя поставить.
   Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.
   - Не-е, мужики... не могу. У меня обувь не соответствует.
   - А водку пить она соответствует?
   - Дак я ж Кольцов! - бил он себя в грудь.
   Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто  в  сапогах  ходил.
Его спрашивали:
   - Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?
   Он отвечал:
   - Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.
   А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:

   Что, дремучий лес,
   Призадумался?
   Думой темною
   Запечалился...

   - Петька, лучше спой.
   - Это можно.
   Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке  плыл,
и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив  руки,  самозабвенно,
прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до  малого
словца, до последнего вздоха:

   На кленовой скамье-е, перед бледной луной,
   А мы праздной порою сидели;
   Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,
   Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.

   Пока мужики готовили пирушку, ребята носились  возле  шалашей,  затевая
одну проделку  за  другой.  На  отшибе  подальше  от  реки  стоял  кое-как
сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к  старости
сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика.  Он  сидел  у
своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и  крякнул  ему  в
спину, точно как дергач.
   - Ну, черт горластый! - проворчал Кузьма. - Чего тебе надо? Пошел  вон!
- и бросил в траву головешку из костра.
   Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему
в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра
и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое  место.  Но
только принялся за кашу, как снова за  его  спиной  раздалось  навязчивое:
"Кррр-я-як".
   - Кузьма Иванович! - кричали с берега мужики. - Дай  каши  дергачу!  Не
жадничай...
   - Птица тожеть есть хочет.
   - У нас ноне равноправия...
   - Не жадничай... Это тебе не при старом режиме... Гы, гы.
   Кузьма  бросил  наземь  котелок  и,  переваливаясь,  как  старый  гусь,
пошлепал в шалаш.
   Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово
и запрягал в телегу такого же  подслеповатого,  как  сам  Кукурай,  серого
мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил  в
шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой  к
телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай,  смутно  видя  мерина,  занес
хомут над ним и опустил его прямо на круп.
   Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него:
   - Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай!
   Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял  голову,
а Кукурай выпустил хомут из рук.
   - Андрей! - кричали ему. - Поищи у него под хвостом голову-то.
   - Он ее промеж ног спрятал.
   - Атаманы, грабители! Что я вам  сделал?  -  чуть  не  плача  спрашивал
Кукурай.
   - А мы что тебе сделали? Телегу увезли?!
   - Ты ж сам на задницу хомут надевал...
   - Звонарь бестолковый, звонарь и есть.
   Когда  поспела  рыба,  ее  вытащили  на  деревянные  тарелки,  нарезали
большими кусками и посолили крупной солью.  Уху  черпали  кружками,  водку
запивали ухой, потом уж заедали рыбой.  Без  малого  сорок  мужиков  чинно
расселись в кружок и в напряженном молчании  ожидали  свою  порцию  водки;
каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же
мерку.
   Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в
свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан.
   Пили не чокаясь, - вольют ему порцию, он глянет на нее,  жадно  потянет
ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно  опрокинет
в рот. "Эх, кабы вторую вослед пропустить!" - "А что, соседу не надо? Он у
тебя рыжий, что ли?"
   Собрались на круг всем шестаком,  только  Кузя  Назаркин  не  пришел  -
обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его  улишки  в  общий  котел
пошли: "Вам только волю дай - не токмо что улишки, загоны пропьете".
   - Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? - спросил Якуша Ротастенький.  -
Хоть бы гармошку-то растянули.
   - А где Буржуй?
   - С ребятами.
   - Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают.
   - Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать.
   - Буржую-то можно. Все ж таки - гармонист.
   - Бурж-у-у-уй!
   Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал -  голова
большая, ноги короткие - с готовностью таращит глаза, руки по швам:
   - Чего надо?
   - Выпить хочешь?
   Только головой мотнул. Подали кружку - осушил единым духом.
   - Ого, этот без приманки берет.
   - Шелешпер.
   - А закусить хочешь?
   - Мы уже рыбки поели, - сказал Буржуй.
   - Молодец! Впрок закусывает.
   - Ты чего в траве лежал?
   - За Тарантасом смотрел.
   - Зачем?
   - Так.
   - Где же он, Тарантас?
   - На реку пошел, котел моет.
   - Эй, мужики! Хватит ему  экзамены  устраивать.  Неси  гармонь,  играть
будешь.
   - Я ее дома оставил.
   - Как оставил?
   - Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти - тогда и гармонь привезу.
   - Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил?
   - Впрок. Потом отыграю, - Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача.
   - Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, - сказал
Бандей.
   - Дай воздуху набрать. - Биняк напыжился до красноты, встал на  карачки
и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню:

   Тра-та-та-ти
   тра-та-та,
   Та-ра-ра-ра
   ти-ри-ри...

   А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, - пошли  вприсядку  вокруг
котла с ухой, присвистывая и приговаривая:

   Между ног - чугунок,
   Сзади - сковородка...
   Ой, вали, вали, вали!
   Закусали кумары,
   Кумары да мушки,
   Не боюсь Ванюшки...

   - Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!!
   - Дальше она у меня слов не знает, - сказал Биняк.
   - Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь?
   - Могу.
   - В любое время дня и ночи?
   - Могу.
   - Если разбудить... И сразу чтобы сорок раз подряд?
   - Могу.
   - Спорим на стан колес!
   - Ого-го! Дай разбить руки!
   К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой  в  руках  и  взял  его  за
плечо:
   - Отойдем в сторонку!
   - В чем дело? - спросил Бородин.
   - Ты погляди, что твой щенок сделал! - тыкал он пальцем в  косу.  -  Он
мне всю жалу заворотил.
   - Чем?
   - Пятаком медным по косе поводил. Вот что наделал твой атаман.  Мне  за
такую косу свинью  давали.  А  он,  стервец,  пятаком  по  жалу.  Это  как
расценить?
   - Погоди, я сейчас... - Андрей Иванович бросился к своему шалашу.
   Но Федьки там не было.
   Андрей Иванович побежал к затону.  Кто-то  свистнул  от  реки,  и  трое
ребят: Буржуй, Федька и Чувал - вылезли на берег.
   - А ну, подойди сюда! - крикнул Андрей Иванович Федьке.
   Тот увидел стоящего в отдалении Тарантаса с косой, мигом смекнул, в чем
дело, и легким поскоком побежал к затону.
   - Стой, сукин сын! Догоню - запорю! - заревел  Бородин  и  бросился  за
сыном.
   Федька, знавший весь  затон  вдоль  и  поперек,  добежал  до  брода  и,
разбрызгивая воду, кинулся на ту сторону. Легко, по-козлиному выскочил  на
песчаную гору и побежал к реке. Когда  Андрей  Иванович,  увязая  в  песке
лаптями, с трудом перевалил через гору, Федька снимал уже портки на речном
берегу. Лапти с оборами валялись на песке.  Завидев  отца,  Федька  скатал
штаны с рубахой и, огребаясь одной рукой, в другой держа над головой  этот
узелок, поплыл через реку.
   Андрей Иванович погрозил ему кулаком:
   - Ну, погоди! Вернешься - я тебя распишу этими оборами.
   Он забрал лапти и подался восвояси. Возле шалаша  увидел  чужую  лошадь
под седлом, удивился: что еще за поздний гость? Откуда? Зачем??
   Андрей Иванович невольно прибавил шагу. За  шалашом  на  скамеечке  для
отбивания кос  сидел  в  полной  форме,  при  нагане,  Зиновий  Тимофеевич
Кадыков.  Фуражка  со  звездой  лежала  на  чурбаке.  Поднялся  навстречу,
поздоровались.
   - Завтра в ночь будем ловить возможного вора  твоей  лошади,  -  сказал
Кадыков. - Ты мог бы понадобиться. И лошадь опознать... итак, к делу.
   - Спасибо. Я непременно поеду. Куда?
   - Сперва в Ермилово, а потом в лес.
   - Но мне надо домой съездить. Жену сюда послать,  -  потом  замялся.  -
Ружье можно с собой взять?
   - Бери, пригодится. Нас всего трое из милиции, а их - неизвестно.
   - Ничего, справимся.
   - Давай! Я буду ждать тебя до обеда в Ермилове у Герасима  Лыкова.  Там
спросишь.
   - Приеду вовремя.
   - Ну, пока, - Кадыков пожал ему руку и прыгнул в седло.



        13

   Андрей Иванович, наказав Петьке Тырану приглядывать  за  Сережкой,  еще
засветло выехал верхом  домой.  Лошадь,  успевшая  нагуляться  за  день  и
отдохнуть, легко и резво бежала по высокой  траве,  подгоняемая  комариным
зудом. Бородин скакал напрямки, не считаясь ни с болотами, ни с  бочагами,
бродов не искал - разбрызгивал  лаптями  воду  на  переездах;  замочил  не
только штаны, но даже попону, которую подостлал  на  холку  лошади.  Думал
только об одном - наконец-то посчитаемся, сойдемся в открытую... Только бы
не помешали,  не  спугнули  субчиков-голубчиков;  а  уж  там  повеселимся,
поглядим, чья возьмет. Кто эти воры, Кадыков не сказал; но Андрей Иванович
думал теперь только  о  Жадове,  и  лупоглазая,  длинноволосая  физиономия
Ваньки маячила перед его мстительным взором, застя  собой  белый  свет,  и
яростное чувство накатывало волнами из груди, перехватывало горло и  жарко
било в голову.
   Очнулся он от этого наваждения только под Пантюхином,  когда  выехал  к
Святому болоту. Сперва увидел длинный  загон  картофельной  ботвы,  темным
клином врезавшийся в широкий луговой разлив  уже  скошенной  травы,  -  по
сочной   и   шелковистой,   салатного   цвета   отаве   вразброс    стояли
желтовато-бурые копны, присаженные дождем, дальше,  к  лесу  -  нетронутая
стенка высокого канареечника, синяя снизу и рыжая,  от  цветущих  метелок,
почти ржавая сверху, с  яркими  фиолетовыми  вкраплинами  одиноких  цветов
плакун-травы.
   Облака на закате лилово-синие, размытые, словно расплавленные, и сквозь
них багровела,  касаясь  земли,  огромная  горбушка  солнца.  Торопливо  и
настойчиво, как заведенный,  бил  перепел,  мягко  трещали  кузнечики,  да
где-то за канареечником,  возле  ольхов,  одиноко  и  пронзительно  плакал
чибис.
   Наконец Андрей Иванович выехал на дорогу, черную, хорошо  накатанную  и
пружинистую, какие бывают только на  сухих  торфяниках.  Перед  ним  долго
бежала, перепархивая время от времени, пестрая трясогузочка  с  желтоватой
грудкой.
   - Цвить! - крикнет звонко и радостно и бежит, бежит, словно  вперегонки
играет.
   Когда взлетает, хвост, белый по краям, раскрывается как веер.
   Ах вы, пташки беззаботные! Все бы вам чирикать да  веселиться,  подумал
Андрей Иванович. И нет вам дела до нашей суеты да злобы.
   В Тиханово въехал он уже затемно.
   Дома застал он настоящий бабий переполох: Надежда, Мария  и  приехавшая
из Бочагов на помощь в сенокосную пору баба Груша-Царица встретили  Андрея
Ивановича пулеметной трескотней:
   - Дожили, докатились... Нечего  сказать!  -  кричала  Надежда.  -  Ушла
самоходкой... На все село опозорила! Иди сейчас же за ней! Хоть за волосы,
но притащи ее, паскудницу.
   - Кого тащить? Откуда?
   - Торба наша... Торба выскочила замуж, - потрясала руками  над  головой
Мария, словно в каждой руке у нее было по погремушке, но они не гремели, и
Мария от удивления делала ужасное  лицо.  -  Хорошенькое  замужество!  Она
подол себе застирать не умеет.
   - Эка невидаль, подол? С грязным походит. Не в том дело... Из какого он
рода? Вот что важно, - гудела Царица, сидя  на  табуретке  посреди  летней
избы неподвижно, как идол на пьедестале. - Говорят, он,  этот  Сенька,  из
приюта. Как он туда попал?  Откентелева?  А  может,  он  воровского  роду?
Мотрите, запустите собачье семя в родню, сами брехать обучитесь...
   - И смотреть нечего... Взять ее, дуру шелопутную, за косы притащить,  -
настаивала на своем Надежда.
   - Кто ушел? Куда? Может, поясните мне толком, - сказал Андрей Иванович,
все еще стоявший возле порога.
   - Ну, Зинка ушла. Господи,  вот  еще  балбес  непонятливый  нашелся,  -
хлопнула руками по бедрам Надежда. - В полдень я  корову  ходила  доить  в
стадо, Маша у себя в конторе задержалась. Она пришла домой,  собрала  свои
манатки - и айда через сад. Там, за градьбой, ее  Сенька  ждал,  Опозорила
нас, потаскуха окаянная. Иди за ней. Хоть упрашивай, хоть силой,  но  веди
ее назад. А там поговорим.
   - Что она, телка, что ли? - сказал Андрей Иванович, все еще  думая  про
свое.
   - Бирюк ты, бирюк лопоухий. И лошадь у тебя из-под носа увели, и  родню
поганят, и гляди - еще самого из дому прогонят.  А  ты  и  будешь  хлопать
белками да ширинкой трясти. Слышишь, иди за ней! Не доводи до греха.
   Надежда застучала ладонью об стол.
   - С ума  ты  сошла,  баба.  Она  ж  не  дите  малое.  Все  ж  таки  она
совершеннолетняя. Это где ж такие порядки заведены, чтоб взрослых людей на
веревке водить? Или вы позабыли, что  у  нас  Советская  власть?  То  есть
свобода действий...
   - Во, во! - обрадованно подхватила Надежда. - Это ваша свобода действий
доведет до того, что мужики с бабами под заборами валяться начнут.
   - Да иди ты! - отмахнулся Андрей Иванович, проходя в горницу. - Мне  не
до ваших глупостей.
   - Погоди, Андрей Иванович! - сдержанным тоном сказала Мария.
   - Ну? - он оправил усы и вздохнул.
   - Дело не в том, чтоб вести кого-то на веревочке.  Но  узнать,  что  за
человек стал мужем нашей Зинаиды, при каких обстоятельствах  они  сошлись.
Не шутка ли здесь. Не обман ли одной более опытной стороны? Я  знаю  этого
субъекта. Он на все способен.  И  вообще,  брак  ли  это?  Замужество  ли?
Насколько мне известно,  они  даже  не  расписались.  Все  это  необходимо
выяснить. И обязан это сделать ты, Андрей Иванович, как глава семьи.
   Андрей Иванович только головой мотнул:
   - Попал из кулька в рогожку... Заполошные! Вы даже не спросили, зачем я
здесь оказался? Мне ехать надо в Ермилово. Лошадь, кажется, нашлась.
   - Успеешь, - сказала Надежда. - Если нашлась, то никуда она не денется.
А здесь не лошадь - живой человек.
   - Андрей Иванович, ты у нас надежда и отрада всего рода  нашего.  Ты  и
судия и заступник. Разберись толком, рассуди по совести. А вдруг она не по
своей воле? - сказала Царица.
   - Как не по своей воле?
   - А вот так. Наговором взяли. Как нашу Марфуньку за Филиппа выдали. Она
девка видная была, красивая, а он  так,  ошурок,  от  горшка  два  вершка.
Гоп-гоп, где мои гогицы! Зато дед его Тереха  был  колдун.  Пришли  к  ним
зимой вальщики, валенки валять. А Тереха им и говорит: "И для нас  валяйте
и на невесту". - "Как же мы будем валять на невесту, если  не  знаем,  кто
она?" - спрашивают вальщики. А он им: "Вон, глядите, девка за водой пошла.
Вот на нее и валяйте". А те смеются: "Эта, мол, Марфунька Обухова.  Станет
она связываться с твоим  Филиппком".  -  "Станет",  -  говорит  Тереха.  И
добился своего. Придет, бывало, к нам и все к матери: "Сватья, выдай девку
к нам!" А мать ему: "Какая я тебе сватья! Ступай с  богом".  А  он  все  к
Марфуньке норовит подсесть. "Терентий, - говорит ему Марфа, -  ты  человек
меченый. Не трогай девку!